Том 4. Поэтические поиски и произведения последних лет

Всю жизнь

глядеть

в провал

пока

в аорте

кровь дика!

Всю жизнь —

антрэ,

игра,

показ!

Алле!

Циркач стиха!

Мери-красавица

у крыльца.

С лошадью справится —

ца-ца!

Мери-наездница

до конца.

С лошади треснется —

ца-ца!

Водит конторщица

в цирк отца.

Лошади морщатся —

фырк, ца-ца!

Ваньки да Петьки в галерки прут,

Титам Иванычам ложу подавай!

Только уселись — начало тут как тут:

— Первый выход — Рыжий! Помогай!

Мери на бок навязывала бант,

подводила черным глаз,

а на арене — уже — джаз-банд

Рыжий заводит — раззз:

Зумбай квиль-миль

толь-миль-надзе…

Зумбай-кви!..

Зумбай-ква!..

Вычищен в лоск,

становится конь.

Мери хлыст

зажимает в ладонь.

— Боб, винца!

Белой перчаткой

откинут лоб.

Мери вска−

кивает в седло:

— Гоп, ца-ца!

Цца!

По полю круглому. Гоп!

Конь под подпругами. Гоп!

Плашмя навытяжку. Гоп!

Стойка навыдержку. Гоп!

Публика в хлопанье. Гоп!

Гонит галопом. Гоп!

Мери под крупом. Гоп!

Мери на крупе. Гоп!

Сальто с седла.

Раз — ап, два — гоп!

Мери в галоп.

Публика вертится.

Гоп…

Гоп…

Гоп…

Екнуло сердце.

Кровь…

Стоп!..

Крик —

от галерки до плюшевых дамб,

публика двинулась к выходам.

Все по местам! Уселись опять.

Вышел хозяин. Сказал: «Убрать!»

Зумбай квиль-миль

толь-миль-надзе…

Зумбай-кви!..

Зумбай-ква!..

Бой быков!

Бой быков!

Бой!

Бой!

Прошибайте

проходы

головой!

Сквозь плакаты,

билеты,

номера —

веера,

эполеты,

веера!..

Бой быков!

Бой быков!

Бой!

Бой!

А в соседстве

с оркестровой трубой,

поворачивая

черный

бок,

поворачивался

черный

бык.

Он томился, стеная:

— Ммм-у!..

Я бы шею отдал

ярму,

у меня перетяжки

мышц,

что твои рычаги,

тверды, —

я хочу для твоих

домищ

рыть поля и таскать

пуды-ы…

Но в оркестре гудит

труба,

и заводит печаль

скрипач,

и не слышит уже

толпа

придушенный бычачий

плач.

И толпе нипочем!

Голубым плащом

сам торреро укрыл плечо.

Надо брови ему

подчернить еще

и взмахнуть

голубым плащом.

Ведь недаром улыбка

на губках той,

и награда ему

за то,

чтобы, ярче розы

перевитой,

разгорался

его задор:

— Тор

pea

дор,

веди

смелее

в бой!

Торреадор!

Торреадор!

Пускай грохочет в груди задор,

песок и кровь — твоя дорога,

взмахни плащом, торреадор,

плащом, распахнутым широко!..

Рокот кастаньетный — цок-там и так-там,

донны в ладоши подхлопывают тактам.

Встал торреадор, поклонился с тактом, —

бык!

бык!!

бык!!!

Свинцовая муть повеяла.

— Пунцовое!

— Ммм-у!

— Охейло!

А ну-ка ему, скорей — раз!

Бык бросился.

— Ммм-у!

— Торрейрос.

Арена в дыму. Парад — ах!

Бросается!

— Ммм-у!

— Торрада!

Беснуется галерея,

Торреро на…

— Ммм-у!

— Оррейя!

Развеялась, растаяла

галерея и вся Севилья,

и в самое бычье хайло

впивается бандерилья.

И — раз,

и шпагой

в затылок

влез.

И красного черный ток, —

и птичьей стаей

с окружных мест

за белым платком

полетел платок.

Это:

— Ура!

— Браво!!

— Герой!!!

— Слава ему!

— Роза ему!

А бык

даже крикнуть не может:

ой!

Он

давится хриплым:

— Ммм-уу…

Я шею

хотел отдать

ярму,

ворочать

мышц

шатуны,

чтоб жить

на прелом

его корму…

Мммм…

нет

у меня

во рту

слюны,

чтоб

плюнуть

в глаза

ему!..

Шли мы полем,

шли мы лугом,

шли мы полком,

шли мы взводом.

Белых колем,

гоним кругом,

в общем, толком

страх наводим.

Разузнать велел комбриг нам,

где беляк засел в полях: —

На разведку, Сенька, двигай,

винт за плечи, и на шлях!

Вот, брат,

иду, брат,

в куст, брат,

в овраг, брат,

лег, брат,

в кусты, брат,

идет, брат,

враг, гад!..

С ружьем, гад,

с ножом, гад,

и тут, брат,

встаешь:

— Стой, гад,

ни с места,

даешь!..

А он, гад,

слышь, брат,

четырехглазый.

Брит, брат,

крыт, брат,

круглой папахой.

Водкой воняет —

шаг до заразы.

А грудь, брат,

крыта желтой рубахой.

Был, грю, бритый,

будешь битый!

Резал наших,

кажись, довольно!

А он, грит, биттэ,

гэрр, грит, биттэ…

— Бить так бить, —

кулакам не больно!

Бил я, бил, а потом — бабахнул,

падал он — мертвым на брюхо бахнул.

Я, брат, вижу — чудна папаха,

глядь, а в папахе, кажись, бумага.

Стал я с папахой ходить к комбригу,

стал я под честь отдавать бумагу.

Бумагу читал комбриг, что книгу,

потом, брат, орден дал за отвагу!

Как стали мы с планом бить Петлюру,

в петлю Петлюру загнали точно.

Махно смахнули, задрали Шкуру,

и вот затюкан Тютюник прочно.

Давай тютюн завернуть цигарку!

Теперь, брат, видишь, — крепки Советы.

А если тронут — так будет жарко,

пойдут гудеть реввоенсоветы!..

Нынче учим,

отдых нынче.

Что ж до бучи —

штык привинчен.

Марш сыграют, —

сварим кашу.

Враг узнает

хватку нашу!

Мы —

в окопах.

Темь — аж ну!

Аж в комок затяп.

Не дрефозь,

браток, —

нажму,

закреплю Октябрь!

Собралися мы

в кружок,

тот —

об этом,

тот —

об том…

— Эх,

еще

один

прыжок, —

всех бандитов

перебьем!

Посередке

я сидю:

— Докатились до беды.

Из деревни

ни тю-тю,

ни туды

и ни сюды!

— Эх, Тимошка,

ну, да ну…

— Перебьемся, ничего, —

взводный к нам. —

Ну-ну,

загнул!

Погляди,

а ну-ка

в-во:

— Тимофею Елеву,

— Ермолаю Пудову,

— Родиону Семенцову —

письмецо.

— Скелева?

— Скудова?

— А с деревни,

от жены…

Письмецо —

налицо!

Стой, моя штыковина,

ружьецо!

Вот так, брат, штуковина,

письмецо!..

Письмецо — мне:

эн и е —

не…

Прочитай — на:

эн и а —

на…

(не-на)

Тимофей — глянь:

гэ и ля —

гля…

(не-на-гля)

Тимохвей, розумий:

дэ и эн

ы и ий —

дный…

На́ махры, покрути:

те и и,

будет —

ти…

Да не лезь,

дай письмо:

эм и о

значить —

мо…

Ха и ве —

хве…

хвей…

Ого−

го−

эй:

Нe-на-гля-дный Ти-мо-хве-й…

С этого подхода

забрала охота,

пальцы тянутся к перу,

а глаза — к бумаге.

Прорубили мы дыру

в белые ватаги:

в банды —

клин,

в Деникина —

кол!

Белым —

вата блин,

наши —

в комсомол!

Эх, кому бы,

кому

Научить меня

уму?

И хожу

середь полей

без памяти.

Обучи меня,

Михей,

грамоте!

В школе —

стены бе-елые,

белю-сенькие,

в книжках —

буковки малю-у…

малюсенькие.

Глаз неймет,

зуб неймет —

хвостики

да усики.

Поучусь,

будет впрок, —

задавай,

Михей,

урок!

А, Б, В, Г, Д, Е, Ж…

(буквы ходят в полосе) —

вот и азбука уже

у меня на голосе.

И, К, Л, М, Н, О, П…

После П

ударит Р,

запишуся

в РКП,

надо двигать

СССР!

С политграмотой

живей,

айда,

братец Тимофей!

Стал Тимошка

грамотеем, —

значит,

братцы,

не робей:

если

дружно

пропотеем,

каждый

будет

грамотей!

Если

были

вы картавы —

значит,

знали

муки рта вы!

Я был

в юности

картав,

пыла

бедная

гортань.

Шарахались

красавицы

прославленной

картавости.

Не раскрываю

рта я,

и исхудал,

картавя!

Писал стихи:

«О, Русь! О, Русь!»

Произносил:

— О, Гусь, о, Гусь! —

И приходил на зов —

о, грусть! —

соседский гусь,

картавый гусь…

От соклассников —

свист:

— Медное пузо,

гимназист,

гимназист,

скажи:

кукуруза!

Вместо «Карл, офицер» —

ныло «Кагл, офицег».

Перерыл

медицинские книги,

я ищу тебя, эР,

я зову тебя, эР,

в обессиленной глотке

возникни!

И актер из театрика

«Гамаюн»

изливал над картавостью

ругань,

заставлял повторять:

— Теде-дюм, теде-дюм,

теде-дюм, деде-дюм —

ррюмка!

Рамка

Коррунд!

Карборунд!

Боррона!

Как горошинка,

буква забилась,

виноградного косточкой

силилась вылезть,

и горела на нёбе она.

Хорохорилась буква

жемчужиной черной,

по гортани

рассыпанный перл…

Я ходил, прополаскивал

горло, как борной,

изумительной буквою

эР.

И, гортань растворивши

расщелиной трубной,

я провыл над столицей

трикрат:

— На горе

Арарат

растет

красный

и крупный

виноград,

ВИНОГРАД,

ВИНОГРАД!

Для песен смуглой у шатра

я с фонарем не обернулся.

Фатима, жди — спадет чадра

у черной радуги бурнуса.

В чье сердце рай, Селим, вселим?

Где солнце — сон? И степи сини?

Где сонмом ангелов висим

на перезрелом апельсине?

Где сок точили?

На углу…

Как подойти к луне?

С поклоном…

Горам — Корен

Как Иль-ля-У,

мой берег желт,

он — за Ливаном.

Багдад!

Корабль!!

Шелка!!!

Любовь!!!

О, бедуин, беда и пена!

И морда взмылена его,

и пеньем вскинуты колена.

О, над зурной виси, Гафиз,

концы зазубрин струн развеяв,

речей

ручей,

в зурну

катись

и лезвий

речь

точи

быстрее…

Но как

взлетит

на минарет

фонарь

как брошенный

окурок…

С огнем восстанья и ракет

подкрался рослый младотурок.

Но в тьму ночную — не спеша…

Такая мгла!

За полумесяц

отряд ведет Кемаль-паша,

штыками вострыми развесясь.

И что же, ты оторопел?

Нет!

Видно, струн не перебросить,

покуда

в горле

Дарданелл

торчит

английский

броненосец.

Были ива да Иван,

древа, люди.

Были выше — дерева,

люди — люты.

Упирались в бел туман

поднебесный

деревянные дома,

церкви, кнесы…

За кремлевскою стеной

Грозный топал,

головою костяной

бился об пол.

Звал, шатая бородой: —

Эй, Малюта!

Помолися за убой,

смерть-малюток.

Под кремлевскою стеной

скрипы, сани,

деготь крут берестяной

варят сами.

Плачет в избяном чаду

молодуха,

будто в свадебном меду —

мало духа.

И под ребрами саней

плачет полоз,

что опричнины пьяней

хриплый голос.

Бирюками полон бор,

площадь — людом.

По потылице топор

хлещет люто.

Баба на ухо туга,

крутобока.

И храпят, храпят снега,

спят глубоко.

Были ива да Иван,

были — вышли.

Стали ниже дерева,

избы — выше!

А на пахотах земли

стало вдвое.

То столетья полегли

перегноем.

С песнею гуляю

от Москвы до Баку́,

сумочку ременную

ношу на боку.

Старую ли песню

по-новому петь?

Новую ли песню

струне одолеть?

«Ехал на ярмарку

ухарь купец,

ухарь купец,

молодой удалец…»

Ехали купцы

да из Астрахани,

водкой с икоркой

позавтракали…

Чайники фаянсовые,

рокоты кобзы.

Рубахи распоясывая,

сели купцы.

Грай-играй, машина!

Савва, гогочи!

Мы-ста купецкие,

мы-ста богачи!..

— Руб с полтиной, никак не меньше,

Панфил Парамоныч, да как же можно?..

Ярмарка, ярмарка,

шаляпинский бас,

ярмарка-боярынька,

полный лабаз!

Фатит смекалки

да хитрости —

обмерить, обвесить

да вытрясти.

Гармозы яровчатые

душу веселят,

мужики сноровчатые

пишут векселя.

Водка Ерофеича

споласкивает рот,

купец не робеючи

векселя берет…

Город неприветливый,

жесткий хлеб,

Александра Третьего

черный герб.

Сброшен он, грудастый, —

не разыскивай

того государства

Российского!..

Новые легли

перед ним рубежи,

новая песня,

звени, не дребезжи.

В халатах, тюбетейках

приехал Восток,

дело — не потеха,

здравствуй, Мосторг!

Мертвые Морозовы

сюда не придут,

а Продасиликат

и Хлебопродукт.

Не ради наживы

да ко́рысти,

а ради —

стране

чтоб легко расти!

Сеялки, веялки,

плуги, лемеха,

у баяна тульского

тугие меха.

Тракторная музыка,

ах, как хороша,

у завода русского

чудо-душа!

Песня моя,

как расписка твоя,

лети, зазвеня

да посвистывая.

Старое, темное

сотри в порошок,

стало чтоб легко нам

да жить

хорошо!

Шлагбаум.

Пост.

Санкт-Петербург.

— Ваше императорское величество,

лошади поданы! —

В ответ — бурк…

(С холопами болтать не приличествует!)

Лошадь на жар.

Пара шпор —

звяк!

(Убрать подозрительного субъекта!)

Запахнута шинель.

Пара, шпарь

шибко

по шири

Невского прошпекта!

Под конвоем

мраморных колоннад —

Российская империя.

Суд.

Сенат.

Эй, поберегись!

Шапки наперебой.

Едет августейший

городовой.

А что если спросит:

— Пропишан пашпо́рт?

Нет? В учашток! —

хлюпнет бородой.

Цокают копыта,

звякает пара шпор,

едет августейший

городовой.

Александр III

по Невскому цокал,

стражники с шашками

вдоль и поперек.

И вдруг перед вокзалом

лошадь на цоколь

встала,

уперлась —

и ни шагу вперед.

Век ему стоять

и не сдвинуться с места, —

бронзовое сердце

жжет, говорят,

вывеска напротив

какого-то треста

и новое прозвище —

Ленин-град.

Усатые,

мундирные,

вращая

крупы жирные,

въезжают

уланы

в какой-нибудь

Тамбов.

Глядят глаза

лорнетные

на клапаны

кларнетные,

и медный

кишечник

вывалил

тромбон.

Из-за кастрюль

и чайников

медлительных

начальников

кокарды

кухарки

увидят

с этажей.

У булочных,

у будочек

закинут

нити удочек, —

письмовник

и сонник

прочитаны

уже.

«В кофточке

оранжевой

я приду

на ра́ндевой,

с бравым

уланом

пойду

на променад.

Ты меня

лишь вызови, —

выйду,

стану визави,

но так,

чтоб хозяйка

не взнала

про меня».

И скинет

белый фартучек,

на стенке

веер карточек,

и пудра

«Леда» —

на шкафчике

ночном.

Он снимет шашку

вескую,

окошко —

занавескою…

Мы же

песню

новую

начнем!

Гремят возы

обозные,

проходят

шапки звездные,

и топот

копытный

трогает

панель.

Идем

с тугими нервами,

работой

и маневрами

покажем,

покажем

защитную

шинель.

Не с шашнями,

а с шашками,

с потными

рубашками

едем

по этим

тамбовским

мостовым.

Не вертимся

пижонами

с чиновничьими

женами, —

обходим

дозоры

и на часах

стоим.

Вымерли

усатые,

позеленели

статуи,

а степи

качают

султанов

ковыли.

Гордимся

Первой Конною

и с выправкой

спокойною

внимаем

зарубежному

бряцанию

вдали!..

После битвы на Згло —

месяц побагрел.

Мертвецы без голов

спали на бугре.

— Ой, Петро, ой, Хома,

головы нема!

Ой, Вакула Русачук,

где мой русый чуб?

Ой, боюсь я, боюсь —

срежут сивый ус,

будут водку пить,

ей-ей, из башки моей!

— Чи вставать, чи лежать,

батько атаман?

Чи лежать, чи бежать

к жинкам, по домам?

…Подняло, повело

по полю туман…

— Подымайся, Павло! —

гаркнул атаман.

— Подымайсь, шантрапа

В поле ни беса́!

Подбирай черепа,

целься в небеса!

В небесах широко́

тучи свист разнес.

Сколько было черепов,

столько стало звезд.

Гололоба, глупа,

добела бледна —

атаманья голова

поплыла — луна…

Хлопцам спать,

звездам тлеть,

ну, а мне как быть?

Брагу пить,

песни петь,

девушек любить!

Песня мной не выдумана

хоть затейна видом она;

песню пели слепцы

под селом Селебцы.

Мы работаем в краю

кос,

вил,

сена,

желто-пепельных гравюр,

где

туч

пена.

Мы, как кисти, рожь несем,

наш

холст —

лето.

Хорошо нести жнецом

сноп,

сноп

света.

От долин, долин, долин

туч,

туч

туши.

Косари бредут вдали,

свет

звезд

тушат.

Кубы хижин, куб бугай,

сто−

гов

кубы.

Скот уходит на луга

же−

вать

губы.

Где коровы плоский лоб,

ка−

дык

в зобе,

гонят медленных волов:

— Цоб

цоб,

цобе!..

Проса желтую струю

на−

земь

сыпя,

кормят птицу пеструю:

— Цип,

цип,

ципа!..

Косу к утру отклепав,

жнец,

жнец,

жница

ждут, когда взойдут хлеба,

им

рожь

снится.

И ребячий ровен сон:

ку−

ку−

рузой,

к ним приходит Робинзон,

зон,

зон

Крузо.

Чтоб под утро дождь босой

не

смял

злаки, —

под косой, косой, косой

ляг,

злак

сладкий!

Я слов таких

не изрекал, —

могу и ямбом

двинуть шибко

тебе,

любовный мадригал,

о, ундервудная машинка!

Мое перо,

старинный друг,

слети,

воробушком чирикнув,

с моих

невыпачканных рук

чернил

рембрандтовой черникой.

И мне милей,

чем лучший стих

(поэзия

нудна, как пролежнь!),

порядок звуков

Й I У К Е Н Г Ш Щ З Х,

порядок звуков

Ф Ы В А П Р О Л Ы Д Ж.

Я осторожно

в клавиш бью,

сижу не чванно,

не спесиво,

и говорит мне,

как «спасибо»,

моя машинка:

Я Ч С М И Т Ь Б Ю.

Чернильный образ жизни

стар.

Живем

ЦАГИ и Автодором.

И если я —

поэт-кустарь,

то все-таки

кустарь с мотором!

Под кирпичного стеною

сплю я ночью ветряною

(тут и гордость,

тут и риск!).

Что мне надо спозаранок?

Пара чая, да баранок,

да конфетка —

«барбарис».

Каждый утренний трактир

хрупким сахаром кряхтит,

в каждой чайной

(обычайно!)

чайка чайника летит…

Это зрелость? Или это

только первая примета?

Обхожу я скверики,

подхожу к Москве-реке —

по замерзшей по реке

я гуляю, распеваю

на одесском языке!..

Это юность? Или это

свойство каждого поэта?

Все, что было, — за плечом,

все, что было, — молния!

Нет! Не вспомню ни о чем,

на губах — безмолвие…

Я родился, как и вы,

был веселым мальчиком,

у садовой у травы

забавлялся мячиком…

Это детство? Или это

промелькнувшая комета?

Так живи, живи, поя,

в сердце звон выковывая,

дорогая жизнь моя,

дудочка ольховая!

За нами игольчатый стынет день,

и инеем стянут мех.

Мы пришли, и с нами — тюлень, тюлень,

оттуда, где лед и снег.

«Ауджана! Агуа! Ага! Га́ук!»[1]

И воющих псов ошалелый бег,

взлетает хлыст, и свист, и гавк —

туда, где лед и снег.

До проруби мы проползли за ним,

за ним, протирая мех;

мы поставили знак и его стерегли,

пока он не выполз на снег.

Он выполз дышать, мы метнули копье,

и был его вой, как смех…

Забаве конец! Он убит, — и лег

брюхом на лед и снег.

Сияние льдин слепит глаза,

и снег навис у век,

и мы возвращаемся к женам назад,

оттуда, где лед и снег.

«Ауджана! Агуа! Ага! Га́ук!»

И псов ошалелый бег,

и женщинам слышен собачий гавк —

оттуда, где лед и снег.

Черной тучей вечер крыт,

стынет ночь — гора.

Ждет мило́го Маргарита,

ри,

та-ри,

та-ра.

Он высок, румян и прям,

он алей зари,

он соперничал с утрами,

трам,

та-ра,

та-ри.

Не придет он, не придет

(слышен скрип пера), —

спят тюремные ворота,

ро,

та-ро,

та-ра.

Темной ночью зол и хмур:

«Казни ночь — пора!» —

приказал король Готура,

ту,

ру-ру,

та-ра.

Сотни зорь алей рубах,

блеск от топора,

не сдержать бровей от страха:

трах!..

Ти-ри,

та-ра.

…Звезды в круг. Свеча горит.

В двери стук. Пора!

(Плохо спалось Маргарите.)

Ри,

ти-ри,

та-ра.

Панна Юля,

панна Юля,

Юля, Юля Пшевская!

Двадцать пятого

июля

день рожденья чествуя, —

цокнут шпоры,

очи глянут,

сабля крикнет:

«Звяк!» —

Подойду

да про́шу панну

на тур

краковьяк!

Дзанг

да зизи́, —

гремит музыка

па-па, —

хрипит

труба.

По паркету

ножка-зыбка

вензелем

выписывает па!..

Вот вкруговую скрутились танцы

левою ножкой

в такт.

И у диванов — случайных станций —

вдруг поцелуй

не в такт.

И в промежутках любовные стансы, —

Юля направо,

так?

— Юля, в беседке, в десять, останься! —

Словно пожатье:

— Так!

Бьют куранты десять часов.

— Юля, открой засов!

Полнится звоном плафона склон:

лунь

всклянь.

Лень,

клюнь

клен…

Вот расступились усадьбы колонны,

парк забелелся, луной обеленный.

Вот расступились деревья-драгуны,

ты в содроганье — страх перед другими.

Вот расступились деревья-уланы

(«Где мой любимый, где мой желанный?»).

То побледнеет, то вдруг зардеется,

вот расступились деревья-гвардейцы.

Месяц блистает шитьем эполета,

Юлька-полячка встречает поэта.

Плащ, как воскрылье воронье,

шпагу сквозь пальцы струит;

справа — с бичами Ирония,

Лирика слева стоит.

— Здравствуй, коханый! —

Взглянула в лицо:

— Цо?

Цо не снимает

черный жупан

пан?

С Юлею коханому не грустно ли?

Пальчики сухариками хрустнули.

За́ руки

коханую,

за руки,

за талию,

сердце-часы

звон перекрути!

За руки,

за талию

милую,

хватай ее,

шелковые груди

к суконной груди!

Выгнув пружинный затылок,

я на груди разрываю

рук, словно винных бутылок

цепкость, — огнем назреваю.

Руки, плечи, губы…

Ярость коня —

астма и стенанье

в пластах тел…

— Пан версификатор,

оставьте меня,

я вас ненавижу!

Оставь-те!..

— Юлька, Юлия, что же вы чудите?

Сами же, сами же по шелковой груди и

дальше моею рукою, как учитель

чистописания, — водили, водили…

Вам бы, касатка, касаться да кусаться,

всамделе, подумаешь? Чем удивили!

Взглядом, целомудрием? Может показаться,

будто это в фарсе, будто в водевиле,

будто это в плохеньком пустом кинематографе,

будто опереточный танцор да балерина,

руку раскусили, посмотрите, до крови,

спрячьте лиф за платье, вот вам пелерина!..

Встала, пошатнулась.

Пошла, пошатнулась.

Растрепанные волосы,

надорванный голос и

у самого крылечка

странная сутулость…

— Кралечка, Юлечка,

дай мне колечко,

может, мы еще раз

перейдем крылечко,

может быть, все-таки

в этой вот беседке,

если не любовники,

то просто, как соседки

встречаются на рынке —

как старые знакомые,

по чести, по старинке!

Тихо повертела на пальце кольцо,

подняла носок, но обратно отставила.

Трудно, как заклятое, перейти крыльцо,

трудно, как от сладкого, отойти от старого?

Трудно, как от… Краля! Белая, растрепанная,

что же ты придумала? Кинулась и плюхнулась

на шею, до слез растроганная:

— Любишь? Неужели! — Милая! Люблю!..

Беседка наклоняется ниже, ниже,

темнота и шепот в беседковой нише.

А из дому куранты склянками в склон:

лунь

всклянь.

Плен,

склеп,

клен…

К морю Белому, к морю бурному,

к полуострову, к порту Мурману

Двиной Северной, рекой пасмурной,

братьев — семеро, плыть опасно вам.

Рыбакам, кам-кам,

наплывала сельдь,

наплывал вал-вал

голубой,

по бортам, там-там,

распластали сеть,

нам висеть, сеть-сеть,

над водой.

Молодым, дым-дым,

хорошо, скользя

на челнах, ах-ах,

в глубину, —

я синей, ей-ей,

загляну в глаза,

на волну, льну-льну,

ледяну.

Ты не морщь, морж-морж,

золотых бровей,

подползи, лзи-лзи,

к кораблю.

Эти льды-льды-льды

широко проверь,

где тюлень, лень-лень,

белобрюх.

Гуды, охните, птицы, каркните-ка:

это Арктика, наша Арктика.

Небо веером, пышут полосы:

мы на полюсе, нашем полюсе!

Отошел шелк-шелк

ледяных пород

и на лед лег-лег,

поалев,

возведем дом-дом

и пойдем вперед,

где флажок жег-жег

параллель.

Надо влезть, «есть, есть!» —

закричать шумней

и за ним дым-дым

потянуть,

отплывет флот от

голубых камней,

чтоб дымок мог-мог

утонуть…

Малиновое М —

мое метро,

метро Москвы.

Май, музыка, много молодых москвичек,

метростроевцев,

мечутся, мнутся:

— Мало местов?

— Милые, масса места,

мягко, мух мало!

Можете! Мерси… —

Мрамор, морской малахит, молочная мозаика —

мечта!

Михаил Максимыч молвит механику:

— Магарыч! Магарыч! —

Мотнулся мизинец манометра.

Минута молчания…

Метро мощно мычит

мотором.

Мелькает, мелькает, мелькает

магнием, метеорами, молнией.

Мать моя мамочка!

Мирово́!

Мурлычет мотор — могучая музыка машины.

Моховая!

Митя моргнул мечтательной Марусе!

— Марь Михална, метро мы мастерили!

— Молодцы, мастерски! —

Мелькает, мелькает, мелькает…

Махонький мальчик маму молит:

— Мама, ма, можно мне, ма?.. —

Минута молчания…

Мучаюсь. Мысли мну…

Слов не хватает на букву эту…

(Музыка… Муха… Мечта… Между тем…)

Мелочи механизма!

Внимайте поэту —

я заставлю

слова

начинаться

на букву эМ:

МЕТИ МОЕЗД МЕТРО МОД МОСТИНИЦЕЙ

МОССОВЕТА

МИМО МОЗДВИЖЕНКИ

К МОГОЛЕВСКОМУ МУЛЬВАРУ!

МОЖАЛУЙСТА!

Нет, я совсем не из рода раковин,

вбирающих моря гул,

скорей приемником четырехламповым

назвать я себя могу.

Краснеет нить кенотрона хрупкого,

и волны плывут вокруг,

слегка просвечивает катушка Румкорфа

в зеленых жилах рук.

Но я не помню, чтоб нежно динькало,

тут слон в поединке с львом!

Зверинцем рева и свиста дикого

встречаются толпы волн.

Они грызутся, вбегают юркие,

китайской струной ноют,

и женским плачем, слепым мяуканьем

приходит волне каюк.

Но где-то между, в щели узенькой

средь визга и тру-ля-ля —

в пустотах

ёмких

сияет

музыка,

грань горного хрусталя.

Но не поймать ее, не настроиться,

не вынести на плече…

Она забита плаксивой стройностью

посредственных скрипачей.

Когда бы можно мне ограничиться

надеждой одной, мечтой —

и вынуть вилку и размагнититься!

Но ни за что!

Ты будешь поймана, антенна соткана!

Одну тебя люблю.

Тебя, далекая, волна короткая,

ловлю, ловлю!

Как долго раздробляют атом!

Конца нет!

Как медлят с атомным распадом!

Как тянут!

Что вспыхнет? Вырвется. Коснется

глаз, стекол,

как динамит! как взрыв! как солнце!

Как? Сколько?

О, ядрышко мое земное,

соль жизни,

какою силою взрывною

ты брызнешь?

Быть может, это соль земного, —

вблизь губы, —

меня опять любовью новой

в жизнь влюбит!

Я, в сущности,

старый старатель,

искательский

жадный характер!

Тебя

я разглядывал пылко,

земли

потайная копилка!

Я вышел

на поиск богатства,

но буду

его домогаться

не в копях,

разрытых однажды,

а в жилах

желанья и жажды.

Я выйду на поиск

и стану

искателем

ваших мечтаний,

я буду заглядывать

в души

к товарищам,

мимо идущим.

В глазах ваших,

карих и серых,

есть Новой Желандии

берег,

вы всходите

поступью скорой

на Вообразильские

горы.

Вот изморозь

тает на розах,

вот низменность

в бархатных лозах,

вот

будущим нашим

запахло,

как первой

апрельскою каплей.

И мне эта капля

дороже

алмазной

дробящейся дрожи.

Коснитесь ее,

понесите,

в стихах

ее всем объясните!

Какие там,

к черту, дукаты?

Мы очень,

мы страшно богаты!

Мы ставим

дождинки

на кольца,

из гроз

добываем духи,

а золото —

взгляд комсомольца,

что смотрится

в наши стихи.

По шоссе,

мимо скал,

шла дорога моря поверх.

Лил ливень,

ливень лил,

был бурливым пад вод.

Был извилистым путь,

и шофер машину повер−

нул (нул-повер)

и ныр-нул в поворот.

Ехали мы по́ Крыму

мокрому.

Грел обвалом на бегу

гром.

Проступал икрою гуд−

рон.

Завивался путь в дугу,

вбок.

Два рефлектора и гу−

док.

Дождь был кос.

Дождь бил вкось.

Дождь проходил

через плащ

в кость.

Шагал

на огромных ходулях

дождь,

высок

и в ниточку тощ.

А между ходулями

шло авто.

И в то

авто

я вто−

птан меж

двух дам

цвета беж.

Капли мельче.

Лучей веера

махнули,

и вдруг от Чаира до Аира

в нагорье уперлась

такая ра…

такая!

такая!

такая

радуга дугатая! —

как шоссе,

покатая!

Скала перед радугой

торчит, загораживая.

Уже в лихорадке

авто и шофер.

Газу подбавил

и вымчал на оранжевое —

гладкая дорожка

по радуге вверх!

Лети,

забирай

на спектры!

Просвечивает

Ай−

Петри!

Синим едем,

желтым едем,

белым едем,

красным едем.

По дуге покатой едем,

да не нравится соседям, —

недовольны

дамы беж:

— Наш маршрут

не по дуге ж!

Радуга,

но все ж

еду

на грязи я.

Куда ты

везешь?

Это

безобразие.

Это

непорядки,

везите

не по радуге!

Но и я на всем пути

молчу на эти речи:

с той радуги сойти —

не может быть и речи!

Схожее внешне с цаплею,

с листьями сухими —

летит растение теплое,

свойственное Сухуми.

В Арктику из субтропиков

везет растение летчик,

бережно, в крошке пробковой,

чтоб не помять колючек.

Скоро и Харьков скроется,

тучи уйдут к Батуми,

но винт не уступит в скорости

самому самуму.

Он донесется вскорости

к сетке широт паучьей,

где — на советском полюсе —

мы вырастим сад плавучий.

Лед порастет цветами,

снег заблестит теплицами,

все небылицы станут

светлыми да-былицами!

Я вижу уже заранее

под пальмой тушу тюленью.

Мы едем с мыса Желания

в долину Осуществленья.

Серый жесткий дирижабль

ночь на туче пролежабль,

плыл корабль

среди капель

и на север курс держабль.

Гелий — легкая душа,

ты большая туча либо

сталь-пластинчатая рыба,

дирижабрами дыша.

Серый жесткий дирижабль,

где синица?

где журавль?

Он плывет в большом дыму

разных зарев перержавленных,

кричит Золушка ему:

— Диризяблик! Дирижаворонок!

Он, забравшись в небовысь,

дирижяблоком повис.

Речь — зимостойкая семья.

Я, в сущности, мичуринец.

Над стебельками слов — моя

упорная прищуренность.

Другим — подарки сентября,

грибарий леса осени;

а мне — гербарий словаря,

лес говора разрозненный.

То стужа ветку серебрит,

то душит слякоть дряблая.

Дичок привит, и вот — гибрид!

Моягода, мояблоня!

Сто га словами поросло,

и после года первого —

уже несет плодыни слов

счасливовое дерево.

Когда на мартовских полях

лежала толща белая,

сидел я с книгой,

на полях

свои пометки делая.

И в миг, когда мое перо

касалось

граф тетрадочных,

вдруг журавлиное перо

с небес упало радужных.

И я его вписал в разряд

явлений атомистики,

как электрический разряд,

как божий дар

без мистики.

А в облаках летел журавль

и не один, а стаями,

крича скрипуче,

как журавль,

в колодец опускаемый.

На север мчался птичий клин

и ставил птички в графике,

обыкновенный

город Клин

предпочитая Африке.

Журавль был южный,

но зато

он в гости к нам пожаловал!

Благодарю его

за то,

что мне перо пожаловал.

Я ставлю сущность

выше слов,

но верьте мне на сло́во:

смысл

не в буквальном смысле слов,

а в превращеньях слова.

Между льдами ледяными

есть земля

еще земней!

Деревянные деревья

среди каменных

камней.

Это северней,

чем Север,

и таежней,

чем тайга,

там олени по-оленьи

смотрят в снежные снега.

И нерыбы

точно рыбы

там на лежбищах лежат,

в глыбы

слившиеся глыбы

строго море сторожат.

Еле солнечное

солнце

сновидением во сне

входит

в сумеречный сумрак,

тонет

в белой белизне.

Люди там

живут как люди

с доброй детскостью детей,

горя горького

не зная

в мире сетчатых сетей.

Под сияющим сияньем —

домовитые

дома,

где сплетают кружевницы

кружевные

кружева.

Это — именно вот это!

И со дна

морского дна

эхолот приносит эхо:

глубока ли

глубина?

И желает вниз вонзиться

острие

на остроге,

и кричат по-птичьи птицы:

— Далеко ли

вдалеке?

О, отдаляться

в отдаленье,

где эхо внемлет эху,

о, удивляться

удивленью,

о, улыбаться смеху!

Летя, дятел,

ищи пищи.

Ищи, пищи!

Веред дерев

ища, тащи

и чуть стучи

носом о сон.

Буди дуб,

ешь еще.

Не сук вкусен:

червь — в речь,

тебе — щебет.

Жук уж

не зело полезен.

Личинок кончил?

Ты — сыт?

Тепло ль петь?

Ешь еще

и дуди

о лесе весело.

Хорошо. Шорох.

Утро во рту,

и клей елки

течет.

Я начал

разбираться в розах,

в их настроениях,

в их позах.

Еще зимою,

в спальне темной

шепчась,

они вздыхают томно.

Им представляется

все лето

как ателье

для туалетов,

где шелк

наброшен на прилавок

в сезон

примерок и булавок,

где розовеют

плечи, груди,

откуда их

вывозят в люди —

на выставки

и на смотрины,

на клумбы,

в вазы,

на витрины.

Перед прибытием

портнихи

куст полон

трепетной шумихи;

никто не вспомнит

о лопате, —

идет примерка

бальных платьев

невестам,

девственницам,

шлюхам,

восточным неженкам,

толстухам,

здоровьем пышущим

матронам

и лебединым

примадоннам…

О, выход роз,

одетых к балу,

к театру,

к свадьбе,

к карнавалу!

Идут,

шаля и бедокуря,

блестя шипами

маникюра,

Гертруды,

Нелли,

Бетти,

Клары…

Сад им раскрыл

все кулуары.

Духи, помада,

шелест платья,

в беседках

тайные объятья;

им кажется,

что будет вечно —

банкетно,

бально,

подвенечно…

Но только ночь

пройдет одна лишь,

куст наклонившийся

отвалишь,

и где вчера

головкой Грёза

романс

выслушивала роза, —

осенний день

тоскливо гаснет,

деревья

в рубище ненастья,

и роза —

бедная старуха —

стоит,

лишившаяся слуха,

перед раскинутым

у гроба

былым богатством

гардероба,

стоит

над мерзлою травою,

тряся

червивой головою.

О, шелк!

О, нежные муары!..

Одна утеха —

мемуары.

В обыкновенный августовский день,

в день, когда зной кладет ладонь на лист

и не дает зарифмоваться строчке,

в обыкновенный августовский день

раздался стук. Я отпер. Как обычно,

вошел мой ежедневный посетитель,

обремененный кожаного сумкой

с повестками, газетами и прочим, —

всем этажам знакомый почтальон.

На этот раз он вытащил из сумки

прошитую шнурком с сургучной кляксой

большую заказную бандероль.

Я бережно обрезал край пакета,

слегка потряс и очень удивился!

Из бандероли выпали на стол

два-три арбузных семечка. За ними

упал на стол засушенный цветок,

прозрачный, легкий, в жилках стрекозиных.

Я очень удивился, повторяю,

и вынул из пакета шесть тетрадей,

линейных, клетчатых, контокоррентных,

и с интересом их перелистал.

Страницы перелистывая бегло,

я увидал шесть почерков различных.

Был первый почерк острым и прямым,

он рос на разлинованной странице,

как лук на грядках в южном огороде;

другой — округло буковки катил,

как девочка колеса подгонялкой;

был третий неуверенным таким,

словно его рассеянный владелец

водил пером по счетоводной книге,

взгляд отвернув или закрыв глаза;

четвертый — на бумаге неграфленой

уже не почерк был, а ровный шрифт,

отстуканный на пишущей машинке.

Он показался прозой. Нет, не так!

Я заприметил рифмы в гуще прозы.

Взглянул на пятый почерк. Почему

нигде не видно знаков препинанья?

Он отличался точностью нажима,

каллиграфическою красотой,

и все слова, как подписи, стояли,

взлетая росчерками вверх и вниз.

Тетрадь шестая — сплошь, как черновик,

чернела вороньём чернильных клякс,

исчерканная множеством помарок,

приписок, исправлений, вариантов,

горизонтально, наискось и вдоль…

Пять лет они лежали в кипе книг,

пять лет ничья рука их не листала…

Быть может, Вари фронтовой дневник

изорван злостью минного металла?

Быть может, и Сметанников ушел

сапером в багровеющие дали?

Не знаю… Я писал, но из Козловска

мое письмо вернулось: никого!

Я шесть тетрадок отдал машинистке,

она их тщательно переписала.

Я выправил, не изменив ни строчки,

особенности слога сохранив.

И я назвал: «Поэмою поэтов»

стихи моих незнаемых друзей.

Из ботаников я — Клим Никитич Сметанников.

Мой отец — огородник, и дед из баштанников,

вся семья — от дядей до внучатных племянников —

из потомственных, из родовитых ботаников.

Из босых академиков, сведущих в ягодах,

прочитавших ботву, как старинную книжицу,

я ботаник, имеющий званье от прадеда,

мне под снегом потуги растения слышатся.

Я в поэты пришел с земляными ручищами,

с образцами картошки, с бугристой морковищей,

хоть на выставку ставьте — на грядках расчищенных

не цветы, а капуста, добротные овощи.

Я пеленат, баюкан бахчами казацкими,

комсомолец, колхозник селенья Клинцовское,

в институте познаний сельскохозяйственных

дополняю латынью наследье отцовское.

Я Есенина чту, но запоем не баливал,

и в родне у нас нет разудалых тальянников.

Вырастай же сам-семьдесят, песнь небывалая,

как прикажет тебе Клим Никитич Сметанников!

Я рыж, как луг, пожаром выжженный,

хожу, горю — сплошною рыжиной!

Копна волос — дикарской хижиной,

лицо — веснушками сплошь засижено.

С копною ржи меня кони путают,

с рывком пожара в тревогу лютую,

с кленовой желтью, как листья падают,

и с лисьей шкурою конопатою.

Бегут ручьи за Клим Никитичем.

Кричат: — Никитич! Мы скоро вытечем! —

Поют ростки в весенней сырости:

— Мы очень крепкие, мы скоро вырастем!

Навоз ворочайте, стальные лопасти,

расти, растущее, теки, текущее!

Мне вся природа сдана по описи —

вести явлений дела текущие.

Рыжейте жарче, лесища красные!

Ты — желтый колос, до жатвы выживи!

Одной природы явления разные,

мы с вами в родственниках — мы рыжие!

Я приезжаю, берусь за поручень.

Отходит поезд. Дорога санная.

С моим родителем — Никитой Флорычем —

целуюсь кратко в усы овсяные.

Сын крепостного, а выбрит начисто,

лицо из меди татарской выковки,

диплом отличия на стенке значится

за экспонаты в Москве на выставке.

Родная хата — на полке вербонька,

портрет Некрасова, собранье Надсона,

но здесь читают работы Бербанка

и календарь за год Двенадцатый.

Вот мой родитель — в теплице на́ зиму

таблицы разных семян натыканы.

Он — аналитик арбузных разумов,

дынных инстинктов, сознаний тыквенных.

Он им внушает: налиться сахаром,

полней созреть еще, набраться запаху.

При виде Флорыча подсолнух аховый

лицо ворочает с востока к западу.

Меня с Павлушей не прочил в гении,

растил — не мамоньке для потехоньки,

он в нас выращивал любовь к растению,

понятье в почве и тягу к технике.

Сказал он как-то: — В плоде и в ягоде —

запомни — косточка важнее мякоти. —

Сказал он как-то: — Два века ка́бы мне,

и дыня тоже росла б на яблоне.

Сказал он как-то: — И тыква мысляща,

да человеки гораздо ра́звитей! —

За все, что понял я, вобрал и выслушал, —

многая лета, папаша, здравствуйте!

Морковь — в земле увязший палец,

и, верно, кажется кротам —

те руки, чем в земле копались,

попались и остались там.

Мизинцы овощниц багровых

разбухли от дождей и вод,

рук, отмороженных до крови,

под почвой полон огород.

Пора полоть морковь, подруги!

Махровый занялся рассвет,

цепляются за землю руки,

когда их руки тащат в свет.

Овсянку мы едим в молочной.

Минута — и тарелка вся.

И вот рождается заочно

стихотворенье в честь овса!

Овес! Склони свои подвески,

и я хвалу тебе воздам.

Виктория, отборный шведский, —

ты нужен нам и лошадям!

Ты любишь мягкость почв пуховых,

уход, и дождик, и навоз…

Вот вы стихов хотите новых,

а знаете, почем овес?

У нас в теплице есть обнова:

тыква созрела! Шум какой!

Как в клинике врача зубного

чудак с раздутою щекой!

Ой, как раздуло! Вспухла кожа,

и тыквин облик стал таков:

всю своротило набок рожу,

вбинтованную в шесть платков.

И тыква в кресле. Тыкве круто

придется от ножа и рук,

от нас — студентов института

сельскохозяйственных наук.

Лукошко я трясу, как бубен,

и гул объемлет огород.

Картошка! Здравствуй, серый клубень,

Колумбом выявленный плод!

Ты лезешь внутрь земной утробы,

индейскому навстречу дню, —

как будто хочешь из Европы

взглянуть на древнюю родню.

Под нож попался ты поэту,

Колумбов плод, растенье-крот!

И песнь торжественную эту

тебе Сметанников поет.

Я понял: студенчество — это станица

в больших огородах. Станица в столице.

Казачество умных и сочных наук

с плетнем из колонн и дорогой на юг.

Тут циркуля шаг осторожный, цаплиный,

посадка в седло молодой дисциплины,

в чернильный колодец — журавль пера,

и скоро в совхозы нам ехать пора.

Мы кончим — и колос подымется втрое,

мы кончим — и пчелы в невиданном рое,

капуста как облако, дыня как дом, —

когда мы окончим и в дело пойдем!

По своей к насекомым таинственной страсти —

рассмотрела, узнала, и вот тебе здрасти!

Ты словила меня на прожилках ботвы,

я сдыхаю, как жук, на булавке любви.

Не ползти мне по травам к тычинковым тварям,

я ворочаюсь, Варюшка, Варя, Варвара!

Не заглядывать в рыльце родного цветка,

хоботочком не рыться, не ведать медка!

Вы, ребята, мечтаете: вот полюбить бы!

Вот я рыцарь, заколотый на поле битвы,

я, убитый бессонной мечтой про нее,

нежным варваром, в сердце воткнувшим копье.

Всем видна твоя в сердце булавка, Варвара,

и сижу я, и жду на скамейке бульвара.

В шесть часов ты покажешься из-за стола,

и застряла во мне часовая стрела.

Называешь: «жучок», издеваешься: «рыжий»,

и смеешься, меня подвигая поближе,

так что даже профессор в зеленых очках

говорит тебе: — Варя, не мучьте жучка!

Мучь! Не слушай профессора! Мучь и домучай!

И коли меня глубже булавкой колючей,

если ж вырву из сердца занозу любви —

легкой сеткой ресниц, о Варвара, лови!

Рыба отдана солнцу в засолку.

Подкатаем порты́ — и на Волгу!

И река же у нас, и жара ж —

свой Египет у кранов и барж.

Волга — Нил, Жигули — пирамиды!

На пшеницу отменные виды!

Что ни парень — то копт и феллах,

почерневшие в летних делах.

Берег волжского Нила. На оном

я районным хожу фараоном,

и одна из приволжских Изид

мне сушеною рыбой грозит.

Аллигаторов тут не богато, —

с нивелиром тут есть ирригатор,

что ж касается нашего Ра —

есть заря, и гора, и жара!

Эй, ребята, снимайте портянки!

Рыть каналы для ржи-египтянки!

Время — климат и Волге менять!

Это надо суметь и понять!

Я — поэт и ботаник, хожу по степи,

приминая колючки, цветы и шипы,

я не степью хожу, я хожу по аптеке,

разбираясь в зеленой фармакотеке.

Беспредельная степь, бесконечная степь,

ты — природой написанный длинный рецепт!

За полоской слабительных резко запахли

удивительно сильные мятные капли.

Масса детской присыпки качается тут,

и добротные рвотные дико растут,

дозирована точно, вспухая и спея,

летним солнцем отвешенная фармакопея.

И мне видится: тонкие корешки

превращаются в сладкие порошки,

и качаются склянки с ромашкой на пробке,

и пилюли слагаются с веток в коробки.

Вы горячкой больны — вам накапали степь,

вы в жару — нате степь на горчичном листе!

Шприц шипа тут растет с одуванчиком зонда.

Пациент — я вхожу в кабинет горизонта!

Солнце начало сразу, склонясь у плеча,

операцию глаз инструментом луча.

Я был в Москве. Она — добротный город.

Маленько Волга дует ей за ворот.

Легонько пахнет нефтью и тайгой,

Донбасс чуть-чуть задел ее рукой.

Московия, ты цареград плодовый,

пунцовых башен грозные моркови,

под куполами зрелыми лежишь

зеленолистою ботвою крыш.

Малина, тыква, ананас и дыня

с бутылкою анисовки в средине —

Василия Блаженного собор,

на поставце стоящий с давних пор.

Я б засадил Москву рядами елей,

рядами кедров по длине панелей,

кристаллы зданий я бы окаймлял

ветвями пихт до самого Кремля.

Мичурин-Время скрещивает избы

со стройною архитектурой призмы,

гибрид ампира с блеском Корбюзье,

прожектор при естественной грозе!

Москва — несметно редкостная друза

столиц, колхозов, сел и дач Союза,

в ней всех провинций руки сплетены,

она — большая выставка страны.

Москва одна — при зное и морозе,

в стихах и в прозе, в хвое и в мимозе.

Поэт, ботаник и провинциал,

я понял вдруг Москву и просиял:

Москва — Москвища, а моя сторонка,

мой городок — приветная Москвенка!

И то село, откуда я и вы,

лежит родимым пятнышком Москвы!

Всех породнила, всех переженила —

грузина, чуваша и волжанина,

всех подружила общностью одной,

как сто плодов от косточки родной.

Вот я брожу, еще никем не признан

в многознаменном граде коммунизма,

и тыща верст от Волги — ни при чем!

Я и себя считаю москвичом!

И этих звезд полночные рубины

у нас есть тоже — в ягоде рябины,

и этих стен кумачных кирпичи

есть и в избе родительской — в печи!

Пусть стерегут мою Москву большую

дозоры одесную и ошую,

и семена отборные Москвы

по всей земле пускай дают ростки!

О, плод головастый из племени инков,

что странно возник у Загорского рынка,

с воинственно-диким зеленым пучком!

Растение-идол. А впрочем — почем?

Я взял за вихор этот плод Монтецуму

и понял его мексиканскую думу:

что он бы безропотно рос и не чах

ацтеком на наших советских бахчах.

Он жил бы не вчуже и зрел бы не втуне

с антоновкой, русской простой хохотуньей.

На пляж отдыхающих тыквенных пуз

привел новичка бы херсонец арбуз.

Разрежь его, Варя, он пахнет на славу,

запьем его влагой совхоза Абрау,

два запаха эти докажут как раз,

что Мексике очень подходит Кавказ.

О, скрещивать разных — в моих это вкусах.

Чудесные дети — от черных и русых!

Возьми за вихор меня — скажут про нас:

ты яблоко-девушка, он — ананас!

А я не индеец, я только похожий.

Но пусть приживется и плод краснокожий,

пусть песню затянет наш девичий хор

про твой, ананасе, зеленый вихор!

Стихи о России — стихи не простые:

Христа и березку вы мне б не простили,

прочти я псалом про цветы и скиты —

сказали б: — Сметанников! Это не ты.

В проспект Интуриста зачислены: тройка,

икона, трактир, каравай и попойка,

молодка, мужик, сарафан, самовар,

и «эх» и «чаво», и подобный товар.

Я это отбросил. За время Советов

показано ясно — Россия не это!

Россия — смекалка, ухватка, размах,

и недруги помнят о наших Косьмах!

У русских не знали немецкого счета,

расплата за всех — это стоит почета!

Не брали за выпивку с гостя в дому,

а все без остатка в тарелку ему.

Японская вежливость нам не по нраву,

с поклонцем, с присестом не каплем отраву,

чинили расправу — не маслили глаз,

и слов двоезначных нет в речи у нас.

Душа у народа, как небо и солнце,

раскрытая путнику дверь хлебосольства,

рубашка — с товарищем — напополам,

и есть чем похвастаться нам — москалям!

Есть качества русские — знаете сами —

недавно сказались они на Хасане,

и эти вот качества русской души

в приход коммунизму — возьми и впиши!

Есть качества русские — мастеровые!

Наш Яблочков выдумал лампу впервые,

и радиозвук родился на Руси,

и это в приход коммунизму внеси.

Ста дружным народам — Россия старша́я,

кнутом не грозя и тюрьмой не стращая,

а делится хлебом, любовью, душой —

с дехканом, с казахом, с кавказским мушой.

Так ярче румянцу и больше красы ей!

Французы и негры, гордитесь Россией,

что завтра за якорь, и полюс за ось,

и счастье за хвост нам поймать довелось!

На русской земле есть красавица Варя,

второй не найдете, всю землю обшаря,

вторая — другая, не этих примет,

красивей — возможно, любимее — нет!

Так высься и ширься, все рати осиля,

всесветная мать коммунизма — Россия,

багряные стяги над миром вия,

и да расточатся врази твоя!

Что надо поэту? Для полной удачи —

ни злата в сберкассе, ни каменной дачи,

ни дяди с наследством, ни сада в Крыму,

ни чина, ни сана не надо ему.

Я начал писать на плодах и колосьях,

на шкурке крота, на чешуйках лосося,

я строки веслом расплескал на пруде,

я вилами даже писал по воде!

Чудесно — писать на березовом лыке,

пером журавля и чернилом черники,

кто сызмальства песню любить научен —

умеет ничем сочинять на ничём!

Поэты — мы рифмы кладем в изголовье,

проснемся — и голубя ловим на слове!

За словом подледным на прорубь идем,

погоню за соболем-словом ведем!

Мы — практики — в курсе высоких материй,

и все, что мне надо, — любить до потери

сознанья, ума, аппетита и сна,

чтоб вывеской всюду сверкало: она!

Любовь — это двигатель нашего дела!

Любить — облеченное в облако тело,

таинственной жилки подкожную нить,

песок под ногами любимой любить.

Мосты перекидывать, строить столицы,

врагу отвечать пулеметной сторицей,

и, путь пробивая во льдах кораблю

к Сухуми от Арктики, кинуть: — Люблю

планету мою, — как любимой подножье, —

природу, погоду, творение божье,

явление лета, весны и зимы

и сено, где ляжем в объятия мы!

Что надо поэту? До клеток распада —

любить, и ты будешь поэтом что надо,

и та, что любима, поймет, стало быть,

что надо такого поэта любить!

Все, что увидено мной,

взвешиваю и отрезываю

и все тащу домой,

к себе домой — в поэзию.

Как с рынка хозяйка — кринку,

как рыба — растить икринку,

как птица — червя в дупло,

как хворост — печам в тепло,

как белка — запас в лесу,

как бабка — траву полезную, —

все я домой несу,

к себе домой — в поэзию.

Наснила, навоображала

милого — всех милей,

дочку ему рожала,

придумала сказок ей.

На полюс летала я,

на фронт воевать ездила,

и все это — будто въявь,

правда, а не поэзия.

Как дарят подруге платье,

как нищенке просто хлеб,

как с елки подарок — нате!

Как руку тому, кто слеп!

Было бы дать кому,

только бы не побрезговали!

До ниточки все сниму

с самой себя, с поэзии!

Я завидую вам — трем

над тайгой пролетевшим летчицам.

Как апрельский цветной гром,

с парашютом слететь хочется!

Я завидую всем вам,

дорогие подруги хасановцев,

что в бою не моим рукам

перевязывать раны достанется.

Я завидую, что не я

каталонская пулеметчица.

Переводчицей хоть меня

отослали бы — так хочется!

Мне снится, что я лечу

бомбить высоту намеченную,

мне снится, что я лечу

раненых и вылечиваю!

Луне приказала: стой!

Открыла комету взвитую!

А утром — себе самой,

снившейся мне, завидую!

Глаза мои узкие-узкие,

слова мои — русские-русские,

и за что я рукой ни берусь,

ко всему прикасается Русь.

Хуже всяческой прочей нагрузки

иностранных языков азы,

ведь когда я учусь по-французски,

это русский французский язык!

Вот — протерла за партою локоть!

Родилась я на волжской земле,

и мне очень трудно не окать

во французском глаголе «парле́»!

Этот вечер кончится,

и я уже не школьница.

Все учебники отставила,

детский стол в чулан поставила,

сжечь подумала дневник,

подумала — оставила.

Стала взрослой де́вицей,

как же это делается?

Платье школьное отставила,

покороче сшить заставила,

срезать косы захотела,

подумала — оставила.

Получила два письма,

романтические весьма

Первое — отставила,

счастья не доставило,

думала порвать второе,

подумала — оставила.

С ничегонеделанья,

с никуданебеганья

портится цвет лица,

делаешься бледная.

Села рукодельничать

с никогоневиденья,

посмотреть — типичная

девушка на выданье.

Недорукодельничала:

вполовину вышивка,

недокончен крестик,

недошита вишенка.

У меня до по́лудня

в комнате не убрано

с ни о ком недуманья,

с ни в кого невлю́бленья.

Эти стихи — не знаю, кому

написаны. Не пойму —

они и не этому, и не тому,

и, может быть, никому.

Эти стихи не знаю о ком,

он еще не знаком,

может, стихи пишет тайком,

не думая ни о ком.

Может, любимый, придуманный мой,

только пришел домой,

ищет меня и бредит мной,

тоже придуманной.

И эти стихи — только ему!

Му́ку любую приму,

только б попасться на очи ему —

придуманному моему.

Не верь никаким сплетницам

и не впадай в грусть.

Высматривай, и мы встретимся,

ищи меня — я найдусь.

Рассматривай всех встречающихся,

заглядывай в каждый глаз,

жемчужину как редчайшую

ищи, чтобы я нашлась.

Уверенным будь заранее,

что я на твоем пути.

Молю, не теряй желания

искать меня — и найти!

Ищи, как поэт созвучие,

как трель в перекличке птиц!

Счастливая я и везучая,

ищи — я должна найтись.

Обдумывай все знакомства,

глаза внимательно щурь,

надейся — и мы найдемся!

Я ж тоже тебя ищу.

Какая я? Не такая,

чтоб встретить и удивиться.

Вовсе не царь-девица —

дочь приволжского края.

Раскосая или глазастая,

приземиста или тонка я?

Вообрази, представь себе,

придумай меня — какая?

Болтушка или умница?

Классична или курноса?

Встретишь меня на улице, —

спорю — не обернешься!

Не смо́трите? Ну и шпарьте

по вашим делам, прохожий!

Город — и то на карте

кружочек, на все похожий.

А надо пройтись по улицам,

окна понять по глянцам,

прижаться к нему, придуматься,

приблизиться, пришагаться.

Вот обернешься, — спорю:

я, возле тебя шагая,

начну хорошеть, и вскоре

выяснится — какая!

Твои стихи по сердцу мне,

«Твою поэму» выучила,

твою любимую во сне

вылечила

и мальчика ее к весне

вынянчила.

Ох, как жестокая судьба

тебя, товарищ, вымучила,

а мне казалось, — я б тебя

выручила,

вылечила бы, любя,

и новой жизни выучила.

Так от душевной полноты

я эти рифмы вышила,

в страницах я тебе цветы

высушила…

Простите, что пишу на «ты»,

так вышло.

Слышала — он уехал

в дом отдыха, на юг.

Это сказало эхо

железнодорожных вьюг.

С птичьими в небе стаями

слала ему: «Спеши!»

Скорей начинайся, таянье

оледенелой души!

От Волги до сада южного

буду следить за ним:

как он встает, как ужинает,

видит какие сны.

А только дожди нагрянут,

по зарослям заплескав,

пришлет он зеленограмму

магнолиевого листка.

Пиши, — я в тиши рассветной

склонюсь к твоему плечу,

на адрес поэмы этой

пиши, — я получу!

Я буду учительницей,

или нет — укротительницей!

Или лучше по снайпингу

стать победительницей?

Я сумела бы выделиться

пионероводительнцей.

Или стать многодетной

женой — прародительницей?

Поступить на химический

или на исторический?

Делать вычитки, выписки

в диком количестве?

Или сделать из трудностей

вывод логический

и затворницей — жизнь

провести по-девически?

Стать радисткою в Арктике?

Или рыскать по Африке?

Или мужу редиску

готовить на завтраки?

Стать портнихой? Ткачихой?

Зубною врачихою?

Или так и остаться

проворной пловчихою?

Стать Вербицкой? Жорж Занд?

Усиевич Еленою?

Верой Инбер — сердца приводи

в умиление?

Или, мир удивляя

шедеврами жареными,

совершить поварихой

подъем в кулинарии?

Нет! Желанней всего

(я решила заранее) —

стать министром

по Личным делам

и Желаниям!

С Управлением радостью,

с Бюро самочувствий,

с Консультацией горя

и Сектором грусти!

Там я всех принимала бы,

отвечала б на жалобы,

посылала б грустящих

на волжские палубы!

Отменила б унынье,

хандру и старе́нье,

научила б людей

исправлять настроенье!

Все бы встречи устроила,

всех по-майски б настроила

и беседок сиреневых

людям настроила б.

Министерство такое

недорого б стоило,

а меня бы такое

занятье устроило!

Поэтессой назвали, обрадовали!

Я обрадовалась? — Навряд ли…

Не к моей это прозвище выгоде.

По-э-те-с-са? Как это выглядит?

В черном платье, строгая, важная…

(А я просто пловчиха отважная!)

Строки скорбные губками цедятся…

(А я просто друзьям собеседница!)

Чуть не с арфой, такая нервная…

(А я в тире снайперка первая!)

Я, ребята, на вас в обиде, —

«поэтессой» меня не зовите!

Ну пришла же такая идеишка:

я — поэт, несмотря что девушка!

Наутро после ночи

чернейшей черноты,

что исказила в клочья

у спящих все черты,

наутро после злобы:

— Еще ругнуть кого бы? —

жизнь просит доброты.

Простой доброты: помочь

пройти с фонарем сквозь ночь,

не выругаться, не пнуть,

но тем, кому хочется пить,

воды от души черпнуть,

тому, кому хочется жить,

«доброе утро» шепнуть.

Поднять, кто споткнулся, того,

подать, кто чего обронил,

не требовать ни для кого

железного яда чернил.

Выслушать — просит о чем,

заметить чужую слезу,

пешему, с костылем,

крикнуть: — Дай подвезу!

Общая ведь судьба,

разве это нельзя —

видеть вокруг себя

дружеские глаза?

Но злость стоит и корчит

гримасы злобных рож,

и злобствует, и точит

из Золингена нож.

Так что ж? Прикажешь доброй

стоять, пока беда

не врежет нож под ребра?

И струсить перед злобой?

Не струшу! Никогда!

Не жди меня, я говорю,

ни через две недели,

ни к январю, ни к февралю,

ни в марте, ни в апреле.

Пока гуляет по стране

кровавый дым пожарищ,

пока страна моя в огне,

не жди меня, товарищ.

Не жди, пока еще не сбит

зенитной канонадой

последний в небе «мессершмитт»

не жди меня, не надо.

И если распахнется дверь

и я приду до срока,

что это я, ты не поверь,

ты отвернись жестоко.

Но я пишу — не жди меня,

прости, я не приеду,

пока все радио, звеня,

не возвестят победу!

Глаза не надо утруждать

тоскою ожиданья,

ты привыкай меня не ждать —

тем радостней свиданье.

А если я приду, скрепя

свою победу кровью, —

ты вскрикни: — Я не ждал тебя! —

и обними с любовью.

Был в детстве ранний свет. Как рано он утрачен —

сияющий, цветной!

«Сияющий»? «Цветной»? — в младенчестве незрячем

смысл этих слов покрылся пеленой.

Как эту темноту значением заполнить?

Свет в раннем детстве был…

Мучительно — забыть, мучительно — запомнить.

Я не запомнил. Нет! Я не забыл!

Приемник радио — товарищ аккуратный,

чтец, гость и поводырь, и собеседник мой,

ты даришь по утрам кремлевские куранты

и по вселенной странствуешь со мной.

С тобой не страшно мне жить в невидимке-мире, —

мир звучен, слышен мне, объемен и широк!

С тобой не трудно мне сумерничать в квартире,

пускай один, зато — уже не одинок.

Неловкой жалостью не можешь ты обидеть!

Мой всеволновый друг, в тебе звучанье дня,

все, чтобы слышать, есть, и ничего, чтоб видеть,

незрячею судьбой похожий на меня.

Вчера о шапке-невидимке

ты прочитала сказку мне,

о мальчике и поединке

с драконом в сказочной стране.

Стрела впилась дракону в тело,

и шапка мальчика спасла…

Но ты зачем ее надела

вот здесь, у нашего стола?

Тебя не видеть — больно, трудно

И я шепчу тебе: — Сними,

хоть на минуту, на секунду,

на миг ее приподними

и покажи полоску света! —

Но ты печально молвишь: — Друг!

Я не могу: она надета

лишь для тебя — на все вокруг…

Мне хорошо, я тосковать не смею,

когда звучит твой голос молодой…

Прочти из Брэма о слепом протее,

играющем в пещерке под водой.

Как весел он в жилище игл и слизней.

Потом прочти о земляном кроте.

Мне нужно знать, что есть слепые жизни,

не жаждущие света в слепоте.

Я разве плачу? Видишь — я спокоен.

От этих слов расплакаться нельзя.

Я б рад услышать что-нибудь такое,

чтоб хоть слезой почувствовать глаза.

Они боятся темноты. Не помню.

Мы этих зримых страхов лишены.

Но есть боязнь, доступная слепому, —

страх полной, неподвижной тишины.

Нет ничего. Нет пенья. Нет звучанья.

Нет расстоянья от меня до слов.

Но, заблудившись в темноте молчанья,

цепляюсь я за тиканье часов.

Соломинка в неощутимом море,

ниточка звука, я тебя держу

по еле слышной звуковой опоре

секунда за секундой дохожу

до капель в кухне, до шипенья жира,

лая в саду и всплеска над листвой,

до стука в дверь, до чудных шумов мира,

до тишины — где только голос твой.

Все вещи в комнате со мною дружат.

Ложбинки, выступы, шероховатый стол

мне дружно шепчут: «Не споткнись, Андрюша!

Ступай спокойно. Повернись. Постой.

Я — дверь направо. Я — комод налево.

Ни шагу, я — картина на стене…»

У пальцев реет, легкая, на нервах,

душа вещей, привыкшая ко мне.

Меня однажды повели на вечер.

Оставили. В буфет пошла жена.

Вдруг захотелось мне забыть увечье.

Пошел и понял пальцами — стена.

Я шел вперед, но странно, что не прямо.

Скользящий пол плыл на моем пути.

У пальцев справа не кончался мрамор,

шел и не мог к чему-нибудь прийти.

И вот остановился, утомленный,

жалея неудачника-себя.

— Андрюшенька! Ты шел вокруг колонны.

Ты здесь, где я оставила тебя.

Возможно, был тот мрамор драгоценным, —

мне не хотелось оставаться тут,

хотелось мне вернуться к честным стенам,

что головы не кружат и не лгут.

О, ветка-спутница, о, палка-поводырка,

всю жизнь стучащая о шар земной!

Ты шаг к врагу в начале поединка,

посредница между землей и мной.

Земных дорог ты выучила шорох

и стала чуткой, слышащей, живой —

не для опоры, нет, для разговора

с травинкой, с камнем, с лужей дождевой.

Мне от земли приносит прямо в руки

депеши ям, булыжника и трав

без опозданья, в тихом, срочном стуке

мой верный деревянный телеграф.

Как горячо прикосновенье солнца!

Сижу в саду, за теплотой следя.

И вдруг ладони холодком коснется

жилица неба — капелька дождя.

И я боюсь ее случайно сбросить —

пускай живет, теплея, на руке!

Она дрожит, она пощады просит,

и жизнь ее висит на волоске.

Так нежно коже доверяет влага,

похожая на чистую росу.

Раз дождь слепой принес такое благо,

неужто людям я не принесу?

У аппаратов чутких и ушастых,

где каждый куст насторожен и тих,

поставят нас — внимательных слепых —

точнейшим слухом охранять участок.

Пусть боль моя войдет в солдатский ряд!

Сличая звук с гудением в приборах,

я раньше всех услышу грозный шорох

и прежде зрячих донесу: летят!

Я распознал опасность в звуке этом,

подам сигнал — сирена запоет,

на встречный гул взлетает самолет,

и гасят то, что называют светом.

Слепой солдат готов на подвиг свой.

Впишите в книжку — «к обороне годен».

И есть мечта — на сердце тронуть орден,

металл звезды с эмалью боевой.

Твои стихи я прочитал в газете.

Да! Я прочел! Глазами — каждый стих!

Не для меня — для множества слепых

надеждой просияли строки эти.

А я не слеп. Уж год прошел, как врач

свет и цвета вложил в мои глазницы.

Я вижу все! Но изредка мне снится,

что вижу сон, что ночь, что я незряч.

Лишь иногда привычка воздух трогать

мою ладонь вытягивает вдруг

и навсегда — желанье взять за локоть

тебя, жена, мой озаренный друг.

Как вижу я! Как утоляю голод

всем блеском разноцветной кутерьмы!

Так в первый раз выходит узник в город

из сумрака пожизненной тюрьмы!

Зачем стихи? Я чувствую — не выйдет!

Затмило песню зрением во мне.

Нет! Не писать! Нет, только видеть, видеть

тебя, и жизнь, и солнце в глубине.

И счастлив я, что не руками шарю,

а вижу, вижу, как другим нельзя, —

твои, как карту карих полушарий,

два новых мира — милые глаза!

При чтении летописи

врезалось

беспощадное: «Погибоша, аки обре».

Обры!..

Почему и когда погибоша

эти обры?

Может быть, обры были прекрасные люди —

пастухи, хлебопашцы, охотники?..

Именно обры, может, чурались

набегов, поджогов, сдирания скальпов

и воинственных плясок на мертвецах?

Может, именно они потому погибоша?

Или, может быть, где-нибудь

ходит единственный сохранившийся обр?

Какая чудесная мысль:

найти и оживить погибшее племя!

Дать ему письменность и язык,

вышивки, резьбы и сразу современные нравы

и взгляды!

О! Я приехал в Обрскую область!

Здравствуйте, обры!

Как прекрасно, что вы существуете,

из пепла возникшее племя!

Теперь уже никто не «погибоша, аки обре»,

ибо сами обры не погибоша!

Ни в одном из еврейских погромов

ты не замешана, Русь.

Ни пушинки из местечковых подушек,

ни кровинки

на твоей домотканной совести

нет.

Сошла с молодого лица

черной сотни черная оспа.

Ты есть и была снеговая

сестра милосердья

раненых и пропавших без вести

народов.

Опять, опять задышало

прощальными морозами

и первыми мимозами,

и не можем мы

не ступать

каблуками в павлинью грязь,

и не можем мы

не влипать

в паутину лиловых глаз,

и не можем мы быть вельможами,

потому что весенний пар

одинок без весенних пар,

потому что Арбат мне брат,

и у стен есть тень,

и надо прижаться нам

в подворотнях к своим теням,

за которыми мы, как тени,

ходим в день весенний.

Девочка из сверхуральских редкостей

в десятом классе учит

тригонометрию.

Счастливая тригонометрия

ее рукою ежедневно трогается.

Напрасно я прошу:

— Читай меня, решай,

немедленно возьми себе в учебники!

Я буду очень верная тригонометрия.

Передо мной ребро вопроса:

выбрать меньшее из зол —

мысль о тебе

или зубную боль.

Зубную боль окаплешь мятной ваткой,

нерв утихает отдыхать.

Зубную боль заговоришь ночною сказкой,

а мысль о тебе

даже за чтением Дюма

и то царапается, копается в себе.

О, никакой гудящей болью

не успокоишь мысли о тебе,

а мысль о тебе

рукой снимает самую чудовищную боль!

Как несовершенна медицина —

не могут человеку устроить порядочную боль,

чтоб высверлить из жизни

мысль о тебе.

О, телефонные монтеры!

Невыносимо!

Снимите аппарат за неуплату в срок,

сорвите все щебечущие провода,

и пусть не будет этого убийцы встреч.

Все дни мои нанизаны

на проволочку золотого голоса.

Жизнь начинается у трубки тут,

кончается у трубки там.

Тащу ее к себе зеленою косичкою шнура,

никак не вытащу все остальное к голосу.

Так оно и будет.

Явлюсь в милицию с охапкой проводов

отрезанных,

где в каждом миллиметре проволочки

есть мое:

— Иди ко мне!

Вяжите.

Если были у меня увлечения

среди бреда болезни «никогонелюбить» —

было одно исключение,

исцелительными письмами лечение

сумасшедшей и любящей девушки,

письмами,

которых никогда не забыть,

лечение.

Из Ленинграда в казенных конвертах

со сноской на мост Грибоедова

они приезжают ко мне…

Я ее не «люблю», она слишком высокая,

кареокая,

большая лицом и глазами,

а хочет казаться мне по плечо.

И еще,

она подгибает колени и голову набок,

и живет в Ленинграде, чтоб не мучиться

близко около злого меня.

Письма на бумаге для денег

(она служит в Гознаке, где печатают

деньги).

Я ни разу ей не дарил ничего,

ни духов, ни чулок,

не был с нею в кино и в театре,

яблок не приносил из буфета

в торжественный зал.

Два чудовищных года любит меня,

а могла бы любить Владислава

(это жених,

инженер,

двадцать восемь лет,

на пять сантиметров выше меня).

Когда она пишет, мне кажется,

я душою похож на ее слова.

А любить —

нет и нет

наотрез.

Она слишком высокая,

и мне неудобно с нею стоять в антракте.

Я не тот человек, я ломаю две жизни,

две любви, две семьи

из-за восьми сантиметров разницы в росте.

Но письма! В целительных письмах

я нахожу целебный экстракт,

я пользуюсь ею,

пользуюсь больше, чем можно.

Она, вероятно, умрет,

как девушка-донор во время переливания

крови

больному

в письмах

из Ленинграда в Козловск.

Когда я делюсь желаньем

с товарищем,

а он отдаряет меня исполненьем желанья;

когда «воскресенье» похоже

на «понедельник»

и работают шесть воскресений в неделю

подряд;

когда все уступают друг другу дорогу

и поэтому нет толкотни;

когда не остается в городе ни одной

желающей стать домашней работницей;

когда

никто не говорит «никогда»;

когда исчезает взгляд на вещи

как взгляд покупателей;

когда крикнуть «люблю тебя»

можно при многих прохожих,

не опасаясь усмешек;

когда «человеку грустно»

звучит,

как «человек заболел»,

и имеется скорая помощь для несчастливых;

и когда еще и еще

другое, о чем я еще напишу, —

это мой взгляд на вещи.

С глаз долой, базарные жадные вещи,

не на вас мой взгляд.

Мы обязательно будем

старинными.

Даже и я,

новый, как металлическая деталь

в целлофане,

буду древним,

как кладбищенский римлянин.

Жил я в годы грубых машин,

первобытного радио,

примитивно-сложных моторов,

на заре примененья атомных сил.

Будущее не похоже

на настоящее будущее,

как гороскоп на биографию.

Прошлое —

крошечное, как дверная щель.

Мы — урок,

отмеченный крестиком школьника:

дсп

(до сих пор).

И это так далеко —

в глубине веков!

Обнимитесь

и поцелуйтесь,

и усните —

щекой на плече.

Так придумала

молодая глубокая древность

и дсп —

до сих пор,

до сорок пятого века,

не изменила человеческая мысль.

Война во Франции приносит

много новых рифм.

Особенно на слово «умер».

Когда уже и рот

от смерти сиз —

лежит у провода связист,

а буквы все выстукивает зуммер.

Как только

немцы применили миномет,

поэты кинулись записывать в блокноты

неполный ассонанс на слово «мертв».

Везет на рифмы

смерти —

их сбрасывают вниз десантами

в Бизерте.

Безрезультатно я сижу ночами

над новой рифмой к слову «жизнь».

На оккупированной территории

из словарей исчезло

это слово,

замаранное черным:

жизнь.

Когда птицы летели,

этого не было.

Птицы только садились на шпили,

птицы пили

фонтанную воду,

клевали кленовые пропеллеры.

Побудут на карнизах,

дождь переждут,

исполнят чириканье на бульваре —

и дальше, расшаркиваясь серым крылом,

летят,

не сделав больно городу.

А эти

пролетели —

не стало города.

Флюгерные вышки

упали в фонтаны.

Рукотворною молнией

расщеплены клены,

залетные птицы прибиты к карнизам,

а карнизы обрызгали штукатуркой асфальт.

Кстати,

нет бульвара —

есть четыре воронки

с обгорелыми скамьями по краям.

Идет черный угольный дождь.

Тяжелыми

нефтяными

каплями.

Это траур неба по городу.

Дождь, почерневший от взрывов,

из черного крепа скорбящих туч.

Черное

течет по фаянсовой ванне,

повисшей на обрушенной стене.

А ниже висит березовая спальня,

и к зеркалу прислонился телеграфный столб.

Зачем, зачем разбитому зеркалу

висеть на водостоке вниз головой?

Зачем платяному шкафу

прикрываться вывеской «Кафе»?

К чему это — рваться надвое

комнате, где жили влюбленные двое?

Не понимаю,

не понимают даже птицы,

крича, улетающие оттуда,

куда прилетают тяжело дышащие,

беспощадные убийцы,

лишь издалека похожие на птиц.

Я пою,

о чем никогда не пели поэты.

Я пою твою неизмену.

Об этом нет романсов, нет романов,

нет картин.

Измена и ревность,

вздувшиеся кровеносные сосуды

бешеных глаз:

— Изменила! Змея! —

Я же хочу воспеть твою неизмену.

Ухожу —

твои глаза без меня не ищут чужого

осторожного взгляда.

Руки не боятся обнять хорошего парня —

друга по школьной парте.

Измена боится тебя

и ходит другим переулком.

Я пою твою неизмену,

которую ты привозишь ко мне

и с сочинских пляжей,

и со спортивной площадки,

и с кружка диамата,

и отовсюду,

всегда

верна себе неизменно!

Упрек:

— Ты ни разу мне не сказал:

«Люблю тебя!»

— Верно.

Я не сказал.

А разве земля говорит:

«Я верчусь»?

Нет, она просто вертится,

не подкрепляя это словами

и голову нам не кружа.

Вертится так же точно, верно,

ежедневно и неустанно,

как я

люблю тебя.

Вооруженный ландышем

стоящий на башне танка

я — стихами командующий

поэт 1-го ранга

приказываю явиться

и в половине первого

в новые строфы влиться

метафорам и гиперболам

выправку строк проверив

ждать моего решения

тайно держать в резерве

силы воображения

силы воображения

взять на вооружение

эпос в бою основа

лирика мной испытана

пленных не брать ни слова

ни одного эпитета

к приступу строчки лестницы

рифму сажать проколом

если же сердце встретится

немедленно жечь глаголом

оказывать помощь падающим

кратче быть и посуше

так говорит командующий

поэзией — Глеб Насущный

на море воде и суше

Если слово врет в глаза

ни секунды ждать нельзя

пусть написано пером —

вырубить топором

если слово гадина

лести служит если

если слово крадено —

выкинуть из песни

Меня насильно выдают за ложку

а я не вилка — я часы

придется мне соваться с ней в окрошку

и тыкаться в капустные усы

а я часы — на моем сердце стрелки

мне вовсе делать нечего в тарелке

меня не свяжет с ложкой ничего

я вообще другое существо

Сегодня есть на небе облако

оно то ляжет то потянется

имея рядом солнце об руку

внутри него электростанция

а на реке грохочет мельница

имея лопасти упрямые

и в ней внутри нее имеется

именно это то же самое

там куча пара — тут колесиков

в них электричество найдете

у атмосферы и колхозников

река и туча на учете

пора еще не мукомольная,

и хорошо что ливень грянул

когда спускают с неба молнию

не бойтесь — молния по плану

Меня и мной и мне и я

я мну в губах местоимения

я б отошел от я на ярд

я б выменял на вы меня

но я нельзя изъять как ять

из азбуки души и имени

я к выканью себе привыкнув

привычки яческие выкину

Тут люди входят в М стремятся сесть на А

бросают письма в П и Р ногами давят

и в зданье МГУ я чувствую себя

одежным номерком покинувшим алфавит

по улицам Москвы с портфелем семеня

я вижу что НН солгал бесцеремонно

формально шрифт гласит мол «Во́ды. Семена́»

в действительности он кричит «Воды́! Семёна!»

я ночью спящим был и опоздавшим встал

я не был в этот день самим собой ни разу

я пассажиром был я пешеходом стал

вошел в салон бритья и стал клиентом сразу

вторых значений смысл мне видится во мгле

так рыбы моря гладь считают главным небом

фамилия моя Насущный имя Глеб

любимая считай меня насущным хлебом

Любовь бывает дудочкой

любовь бывает удочкой

картинкой акварельной

и песенкой свирельной

любовь бывает верная

как пуля револьверная

Я бедный

медный

я гордый

твердый

сто лет

не севший

сто лет

не евший

я потерпевший

я тут стоящий

ненастоящий

в бульварных липах

в дождях и зимах

в фонарных нимбах

я вымок вымок

поверь прохожий —

я непохожий

умытый гладкий

в чужой крылатке

я встал на цоколь

я Гоголь —

Гоголь?

Неразгибаемые кожаные руки

лежат на дне торговых ящиков

бессильные и неупругие

в них есть какая то ненастоящинка

палец о палец как бок о бок

лежат и даже не колышутся

но в щелканье перчатных кнопок

перчаточные мысли слышатся

у вас есть ногти у вас есть жилки

у вас есть ножницы и пилки

у вас есть пальцы и суставы

крем и пахучие составы

вы будете ласковыми а мы будем лайковыми

вы будете сложенными а мы будем сношенными

но вы умрете а мы останемся

на пальцы новые мы натянемся

Асфальтируют старую улицу

для нее это просто загадка

ее гладят ей делают гладко

как по русым волосикам умницу

ей приятно — смола что-то черное

поливают водою из крана

получилась большая просторная

без булыжника жить как-то странно

полированной стала и длинною

оказалось автобус не тряский

вовсе нет — непонятную линию

провели белой масляной краской

людям нравится новая улица

а она погрустила украдкой

но подумала — стерпится слюбится

и привыкла к поверхности гладкой

Табачные изделия

это дыма коконы

они в коробке целые

пока еще не троганы

когда их зажигают

вырастают локоны

у них растет из рылец дым

и крылья прирастают к ним

нам остаются долго памятны

их серо синие орнаменты

и в дыме девушки растут

до пят закрытые власами

и в полночь стоя на мосту

в дым превращаемся мы сами

я мог бы сделать дом из дыма

из дыма целую страну

я прикурю и прикорну

к колоннам дымчатого Рима

и книги дымные прочту

из дыма созданных писателей

и выдохну из труб дыхательных

дымоподобную мечту

и я найду из дыма друга

он будет в дымном пиджаке

и с одуванчиком в руке

мы с ним пойдем дымками луга

и будем пить старинный дым

который пить необходимо

и брать в подруги будем с ним

летучих барышень из дыма

Вы пишете пьесы

вы мечете песни

к вам дачи и деньги

и зисы плывут

а мне в летний ливень

куда интересней

смотреть как на стеклах

дождинки живут

вы в ваши квартиры

несете картины

пейзажи плюмажи

жу-жу для бе-бе

уютен и розов

мирок меркантильный

а ну вас живите —

я сам по себе

Ты боярышня моярышня

мне щебечешь — я твоярышня

но сказала — ни за что

не рассказывать товарищам

убежала как змея

или ящерица

ты не ты и не моя

ты не настоящерица

ты щебечешь я тебе́чу

я земляк воробичу

птиц летящих нам навстречу

тебетанью обучу

Стихи стихами а в сущности

вопрос не решен о важном

как быть а) облакам несущимся

б) неподвижным башням

у облак свои особенности

у башен другие данные

там легкие пара области

тут каменные создания

у башен нет плавучести

у них постоянная форма

облако ж может вспучиться

текуче оно и спорно

напрашивается вывод

к чему все эти искания

так вот я туча — а вы вот

башня и вся из камня

каменная вы барышня

и я проплываю мимо

но все-таки туча башне

в пейзаже необходима

Сегодня был закат особенно багров

весь день из облаков черт знает что лепили

и вот из за бесформенных бугров

как на подушках головы поплыли

носами вверх в небесный океан

качая в зареве свой лоб неимоверный

запятнанным челом проплыл Иоканан

над красной бородою Олоферна

плыла Антуанетты голова

была к лицу ей розовая сфера

а в метрах сорока увила синева

забрызганные букли Робеспьера

на голове одной был золотой венок

по юное лицо сокрыто было в тайне

а снизу виден был лишь шейный позвонок

и раковинка нежная гортани

вот Кочубея глаз мигнул исподтишка

мол и для вас топор и плаха наготове

и Разина чубатая башка

усы макала в солнце цвета крови

все это не к добру и думаю не зря

взгляд этих облаков меня приводит в трепет

что за ночь начудит и что под утро слепит

из новых облаков кровавая заря

Я бедный солдат

я серый на сером

я грубо обруган

своим офицером

с Георгием медным

поручик

лежит у железных колючек

теперь мы равны

мы оба обрубки

у нас отекли

бронхиальные трубки

тупея от пота и скуки

до нитки обшарили нас

потаскухи

тут замок стоит

поместье магната

покорно пасутся

быки и ягнята

и пахнет накошенным сеном

и полдень стоит

золотым воскресеньем

и колокол бьет

и ни тучки ни ветра

но если копнуть

на неполных полметра

два серых скелета

два серых на сером

один был солдатом

другой офицером

Я тучный зверь я носорог

и у меня есть добрый бог

он только маленькая птица

она мне на спину садится

бог в феврале летит на юг

бог ищет друга носорога

в чьей коже есть личинки мух

чтобы позавтракать немного

пусть чистит перья пусть пищит

я завтрака не потревожу

я буду для него тащить

из ила сморщенную кожу

и лишь умчится — возреву

и взрою воду костью рога

я носорог что наяву

бываю островом для бога

Где веток ивы низкий ливень

при австралийской странной фауне

я ухожу на шхуне в плаванье

для встречи с птицей киви-киви

свой свайный дом с заботой строя

словами буду петь понятными

вот мой язык для встреч с пернатыми

кого — кого?

с чем — с чем?

кто я — кто я?

и утконос как на рисунке

со мной уедет в лодке тонущей

и хитрые глаза детенышей

у кенгуру в пушистой сумке

И так воображенья чудо

я вел на поводу

как одногорбого верблюда

в зоологическом саду

но что с того что одногорбый —

он чудо все равно

он золотою шерстью морды

гляделся мне в окно

он положил глаза участья

мне молча на плечо

но чудо может превращаться

во что-нибудь еще

то в длиннохвостого фазана

то в сказку из Перро

то в дверь с заклятием Сезама

то в вечное перо

Весь день по Крыму валит пар

от Херсонеса

до Тамани.

Закрыт забралом полушар —

обсерватория в тумане.

Как грустно!

Телескоп ослеп,

на куполе капе́ль сырая;

он погружен в туман, как склеп

невольниц,

звезд Бахчисарая.

В коронографе,

на холме,

еще вчера я видел солнце,

жар хромосферы,

в бахроме,

в живых и ярких заусенцах.

Сегодня все задул туман,

и вспоминаю прошлый день я

как странный зрительный обман,

мираж в пустыне сновиденья.

Туман,

а за туманом ночь,

где звезды

страшно одиноки.

Ничем не может им помочь

их собеседник одноокий.

Темно.

Не в силах он открыть

свой глаз шестнадцатидюймовый.

Созвездьям некому открыть

весть о судьбе звезды сверхновой.

Луну я видел

с той горы

в колодце

чистого стекольца:

лежали как в конце игры

по ней разбросанные кольца.

Исчезли горы и луна,

как фильм на гаснущем экране,

и мутно высится

одна

обсерватория в тумане.

Я к башням подходил не раз,

к их кругосветным поворотам.

Теперь —

молекулярный газ,

смесь кислорода с водородом,

во все проник,

везде завяз,

живого места не осталось.

Туман вскарабкался на нас,

как Крабовидная туманность.

Вчера,

когда закат погас,

я с поднадзорным мирозданьем

беседу вел

с глазу на глаз,

сферическим укрытый зданьем.

Я чувствовал объем планет,

и в Мегамир сквозь светофильтры

мы двигались,

как следопыты.

И вдруг — меня на свете нет…

Я только пар,

только туман,

плывущий вдаль,

валящий валом,

вползающий в ночной лиман,

торчащий в зубьях перевалов,

опалесцентное пятно

вне фокуса,

на заднем плане…

И исчезаю — заодно

с обсерваторией,

в тумане…

В Южной астрофизической обсерватории

на былинных холмах

купола —

как славянские головы в древних шеломах

в чернобыль и татарник

погружены.

Эти головы медленно поворачиваются

от забытых курганов

к Весам и Стрельцу.

На гравюрах к поэме «Руслан и Людмила»

я их видел

в издании для детей.

Они думают

снимками фотографическими

и незримые звезды упорно рассматривают,

мыслят

линиями спектральных анализов,

чуют пятна спиральных галактик,

но в сущности —

это головы сказочных богатырей,

в незапамятных сечах

мечами отрубленные

Пушкин их рисовал,

над стихами задумавшись,

на полях своих вещих черновиков.

Но и эти

пером испещренные рукописи

тоже снимки следов

нуклеарных частиц…

Черномор —

это черные клочья туманности,

где в сетях изнывает Людмила звезды.

Там за нею следят

и притворно прислуживают

голубые гиганты

и желтые карлики,

а сверхплотное тело, сидящее в центре,

тащит всю эту челядь к себе.

Это все раскрывается после двенадцати

в сновидениях

спящих богатырей,

когда под заколдованным мирозданием

светят только карманные фонари,

чтобы нимбы вечернего освещения

не мешали

поэтам и наблюдателям

в Южной астрофизической обсерватории

на былинных холмах.

Отцом среди своих планет

и за Землей следя особо —

распространяло Солнце свет

(но чувствовалось, что оно поеживается от озноба).

В мильоны градусов озноб

пятнал сияющее тело

(иногда оно выбрасывало с васильками и кашкою сноп

и беспристрастно вновь блестело).

Отцовски спокойное, оно заходило за Монблан,

но багровело над Камбоджей,

и было ясно, что Земля

озноб испытывает тот же.

И я не мог ни лечь, ни сесть

(по статистическим данным это происходило со всеми).

Знобило. Тридцать семь и шесть.

Что делать? — Всё в одной системе!

Беспокойное было Солнце,

неспокойное.

Беспокойным таким не помнится

испокон веков.

Вылетали частицы гелия,

ядра стронция…

И чего оно не наделало,

это Солнце!

Прерывалось и глохло радио,

и бессовестно

врали компасы,

лихорадила

нас бессонница.

Гибли яблони, падал скот

от бескормицы.

Беспокойное

в этот год

было Солнце.

Вихри огненно-белых масс

на безвинную Землю гневались.

Загоралась от них и в нас

ненависть.

Мы вставали не с той ноги,

полушалые…

Грипп валил

одно за другим

полушарие.

Соляными столбами Библии

взрывы высились.

Убивали Лумумбу,

гибли

в петлях виселиц.

Ползать начали допотопно

бронеящеры.

Государства менялись нотами

угрожающими.

Все пятнистей вставало Солнце,

тыча вспышками,

окружаясь

кольцами

ко́нцен−

трическими.

Рванью пятен изборожденное

безжалостно —

в телескопах изображение

приближалось к нам.

Плыл над пропастью Шар Земной

в невесомости…

И казалось:

всему виной

в небе Солнце.

Но однажды погожим днем

было выяснено,

что исчезло одно пятно

ненавистное.

Солнце грело косым лучом

тихо, просто,

отболевшее, как лицо

после оспы…

О, милый мир веселых птичьих гнезд!

Их больше нет.

Несчастная планета

попала в дождь из падающих звезд

с диаметром

от мили до полметра.

Шальные звезды

мчатся вкривь и вкось,

шипят и остывают в мути водной.

Как много их, беспутных, пронеслось,

и ни одной

спокойной, путеводной.

— Тревога!.. —

рупор хрипло говорит.

Прохожих толпы прячутся в воротах.

Но где настигнет нас метеорит?

Где нас раздавит ржавый самородок?

Уже так было с Дублином.

За миг

покончено с Афинами и Веной.

В секунду

камень огненный возник

и изменил пейзаж обыкновенный.

Проходит год,

и не проходит дождь.

И общая тревожность стала бытом.

Кто может знать, когда и ты найдешь

себя,

звездой безжалостной убитым?

Железо вылетает из небес.

А люди стекла круглые наденут

и шепчутся:

а может быть, не здесь,

а может, пролетят и не заденут?

Один сидит на башне, нелюдим,

считает блестки мчащегося скопа,

он — астроном.

Он всем необходим,

как врач, с бессонной трубкой телескопа.

Среди все небо исписавших трасс

он вспоминает на седле тренога

от тихий век,

когда пугала нас

наивная воздушная тревога.

В который раз

на снимке видит он

за миллионы километров сверху

кишащий метеорами район,

подобный праздничному фейерверку?

А здесь, —

глаза двух полюсов кругля,

бежит, вздымаясь светом Зодиака,

огромная

бездомная Земля,

добитая камнями,

как собака.

Звезда зажглась

в ночной вселенной,

нет, не зажглась, а родилась.

Звезда, не гасни,

сияй нетленно,

светись на небе ради нас!

Но лишь зажглась,

как уронилась

из мирозданья навсегда…

Скажи на милость,

скажи на милость,

куда девалась ты, звезда?

Не оттого ль

так жарко сердцу,

что ты горишь в моей груди?

Звезда, погасни,

помилосердствуй,

твой жар убьет меня — уйди!

Плывет путем земным

Земля.

Сияет день ее.

У Солнца ж бред:

за ним

ведется наблюдение.

Земля из-за угла

подстерегает диск его.

Схватила в зеркала.

Спустила вниз.

Обыскивает.

Коронограф ведет

трубой по небу зрительной.

Земля себя ведет

неясно, подозрительно.

Зеркальные круги

преследуют.

Исследуют

те ядра,

о каких

планетам знать не следует.

Одной из полусфер

Земля в пятне пошарила.

Ушла.

Следит теперь

другое полушарие.

Закрыть лицо Луной!

Чернеть еще надменнее!

Доволен Шар Земной —

он ожидал затмения.

Посты в горах.

Досье

ведутся.

Линзы глянули.

Фиксируются все

встревоженные гранулы.

Поднявшись в высоту,

захватывают атомы…

Как не взрываться тут?

Как не покрыться пятнами?

Протоны слать!

Трубу

слепить протуберанцами,

волной магнитных бурь

глушить, глушить их рации!

Такой у Солнца бред,

как у людей в бессонницу.

Горячкой лоб нагрет.

Горит.

К закату клонится.

Освещен розоватым жаром

танцевального зала круг:

места много летящим парам

для кружащихся ног и рук.

Балерины в цветном убранстве

развевают вуалей газ,

это танец

протуберанцев —

Cʼest la dance des protuberances!

Пляшет никель, железо, кальций

с ускорением в тысячу раз:

— Schneller tanzen,

Protuberanzen! —

Все планеты глядят на вас.

Белым пленникам некуда деться,

пляшет солнце на их костях.

Это огненный пляс индейцев

в перьях спектра вокруг костра.

Это с факелом, это с лентой

и с гитарою для канцон,

и спиральный,

и турбулентный

в хромосфере встает танцор.

Из-под гранул оркестр как бацнет!

Взрыв за взрывом,

за свистом свист:

— These is protuberances dancing! —

Длинноногих танцоров твист.

— Questo danza dei protuberanze! —

Это пляшут под звездный хор

арлекины и оборванцы

с трио газовых Терпсихор.

И затмения диск — с короной,

в граммофонном антракте дня,

где летим в пустоту с наклона —

мы с тобой —

два клочка огня!

Меня оледенила жалость!

Над

потемневшею листвой

звезда-гигант внезапно сжалась

и стала

карлицей-звездой.

Она сжимается и стынет

и уплывает

в те миры,

где тускло носятся в пустыне,

как луны,

мертвые шары.

Но прелесть ведь

и красота ведь:

дрожат Весы, грозит Стрелец…

И это

должен ты оставить, —

Вселенной временный жилец.

Известье по созвездьям

комета развезла:

— О, горе!

Умирает

великая звезда.

В небесной панораме

с надеждой на успех

она между мирами

светилась ярче всех.

О, как она сияла —

U W Большого Пса!

С брильянтами тиара

слепила небеса.

Швыряла свой Аш-альфа

красавица сия —

сияла, досняла

и высияла вся.

Всю молодость без толка

растратила на свет,

и жить осталось только

ей триста тысяч лет.

А триста тысяч —

звездам,

что людям —

три часа…

Раскаиваться поздно,

U W Большого Пса!

Напрасно посылала

лучи:

«Спасите! SOS!»

Зато уж посияла,

как десять тысяч солнц!

И если в мире, где-то,

заметят пышный свет, —

не восторгайтесь —

это

былого блеска след.

Какая неприятность!

Как бренно бытие!

Раскроем

Звездный атлас

и вычеркнем ее.

О, звезды!

В верхнем ярусе,

буквально среди нас —

звезда гигантской яркости

внезапно родилась.

Подумайте!

Вчера еще

там плыл туманный шар,

боками подмерзающий

и погруженный в пар.

Из углерода с кремнием

там жили существа,

проникшие со временем

в устройство вещества.

Таблицу Менделеева

продлили,

чтоб постичь

и вызывать деление

таинственных частиц.

Потом пошли испытывать!..

На суше и воде

шар начал тихо вспыхивать,

не весь, а кое-где.

Но существа работали

и лет за двадцать пять

свой способ разработали —

как звезды создавать.

И вот —

уран, плутоний ли,

вчера —

в холодный пар

они устройство подняли

и бросили на шар!

Удача!

Вспыхнул пятнами

сплошной огневорот,

разбушевались атомы,

зажегся водород.

Хоть существа расплавлены,

исчезнув навсегда, —

но способ явно правилен:

имеется звезда!

Гиганты-звезды!

Карлики!

Сказать придется вам

спасибо этим маленьким

упорным существам.

Какая новость ценная!

Какой эксперимент!

…А в остальном

Вселенная

пока без перемен.

Среди гальки и песков

стал расти

гелиоскоп.

Тропы крымские узки,

высоко стоит скала;

в жаркой чаще — лепестки

раскрывают зеркала.

Учится — за солнцем в путь

оборачиваться он,

чтобы мог на нем сверкнуть

с неба мчащийся фотон.

Бури солнца.

Пятна.

След

от кипящего ядра.

А у нас простой рассвет,

луч рождения утра.

Оказалось — в небе есть и я —

в горстке отдаленного созвездия —

Ореолом

засиял

бледный отблеск,

это я —

Альфа — я,

Бета — я,

Гамма — я,

Дзэта — я…

Через сто парсеков — звездных лет —

твой ко мне донесся слабый след —

Через гущу

черноты —

свет бегущий

это ты —

Альфа — ты,

Бета — ты,

Гамма — ты,

Дзэта — ты…

Почему же не прошли насквозь

друг сквозь друга — эти горстки звезд?

Бездна! Где ж

эти мы?

Без надежд —

море тьмы!

Разлетелись

в стороны,

навсегда

разорваны —

Альфа — мы,

Бета — мы,

Гамма — мы,

Дзэта — мы…

Уже я вижу

времени конец,

начало бесконечного забвенья,

но я хочу

сквозь черный диск затменья

опять увидеть солнечный венец.

В последний раз

хочу я облететь

моей любви тускнеющее солнце

и обогреть

свои дубы и сосны

в болезненной и слабой теплоте.

В последний раз

хочу я повернуть

свои Сахары и свои Сибири

к тебе

и выкупать в сияющем сапфире

свой одинокий, свой прощальный путь.

Спокойного

не ведал Солнца я

ни в ледниковые века, ни позже.

Нет!

В волдырях,

в ожогах,

в сползшей коже

жил эту жизнь, летя вокруг тебя.

Так выгреби

из своего ядра

весь водород,

и докажи свой гений,

и преврати его

в горящий гелий,

и начинай меня сжигать с утра!

Дожги меня!

Я рад такой судьбе.

И пусть! И пусть я догорю на спуске,

рассыпавшись,

как метеорит тунгусский,

пылинки не оставив о себе.

Шел дождик после четверга,

тумана,

ветра,

кавардака,

во тьме,

достойной чердака,

луна — круглей четвертака —

неслась над пиком Чатырдага.

Обсерватория,

с утра

раздвинув купол за работой,

атеистична

и мудра,

как утренний собор Петра,

сияла свежей позолотой.

Синели чистые холмы,

над ними

облако витало

в степных цветах из Хохломы,

и в том,

что созерцали мы,

Мадонны только не хватало.

Как божье око,

телескоп

плыл в облака навстречу зною,

следя из трав и лепестков,

обвалов,

оползней,

песков

за вифлеемскою звездою.

Здесь не хватало

и волхвов,

и кафедрального хорала,

волов,

апостольских голов,

слепцов,

Христа,

и твердых слов:

«Возьми свой одр!» —

здесь не хватало.