Том 6. Письма 1860-1873

Ковалевскому Е.П., 25 июля/6 августа 1860^*

Wiesbaden. 25 июля/6 августа 1860

Дайте же о себе весточку, любезнейший Егор Петрович, что с вами? Каково здоровье ваше? Что ваше лечение? Помогают ли Эмские воды?

Какие известия из Петербурга? — Полагаю, нерадостные. Судя по всему, мне сдается, что эта бестия Наполеон решительно нам враждебен^*. Что он распорядился так по восточным делам, чтобы наперекор всему — наперекор, т с, самой силе вещей, самой логике событий — мы ни в каком случае не могли извлечь ни малейшей для себя выгоды из теперешнего кризиса — чтобы Россия одна была отстранена от всякого существенного участия в вопросе! Вот почему он пытается еще раз сблизиться с Англией. Вот почему он делает ей уступки по итальянскому вопросу — для того только, чтобы быть в возможности нам не делать никаких уступок.

Что значит в этой подлой конвенции статья, протестующая заране противу всякого вмешательства в турецкие дела?

Разве это не явная для нас оплеуха? Не ясное доказательство, что по восточному вопросу все они заодно противу России?

Да неужто же эти две собаки, французская и английская, несмотря на всю взаимную злость не перегрызутся между собою?..

Но увы, даже и тогда едва ли мы сумеем воспользоваться этою Божескою милостию. Мы так нравственно и духовно бессильны, так несказанно ничтожны!.. Никогда, может быть, в истории человеческих обществ не было подобного примера. Никогда государство — и какое государство! мир целый — не утрачивало до такой степени свое историческое самознание. — Что такое Россия? Пятое ли колесо в европейской системе или особый, самобытный мир, треть которого еще в плену у Запада? — Завалена, застроена, т с, Западом? И не иначе может из-под него высвободиться, как разрушивши его. — Но кто у нас в России это чувствует, это понимает? Вы, я, да еще 10 человек, но, конечно, ни царь, ни князь.

P. S. Напишите, до каких пор вы останетесь в Эмсе?

Тютчевой Е. Л., 8/20 октября 1860^*

Женева. 8 октября 1860

Как бы охотно, маминька, вместо этого письма я послал бы самого себя к вам по почте и как бы охотно променял я ландшафт, что у вас теперь перед глазами, на вид Старого Пимена…^* Более нежели когда-нибудь я всею душою моею буду с вами во все эти три дня^*. Да сохранит вас Господь и помилует и доставит нам обоим утешение свидеться, тотчас по возвращении моем в Россию. Насчет же моего здоровья не беспокойтесь, прошу вас. Все мои лечения идут своим порядком, и при теперешней превосходной погоде, я убежден, что они принесут мне много пользы. — Здесь мне удалось напасть на доктора, очень опытного и искусного и который, кажется, вполне понял, что́ мне надобно, так что я имею право надеяться, что моя поездка и пребывание за границею не пропадут даром и что будущею зимою мне будет гораздо лучше и легче. Только бы вы с вашей стороны могли мне дать такие же добрые вести о вашем здоровье, как я о своем… Если теперь жена моя с вами, обнимите ее за меня… также и Marie. В конце этого месяца, или много, много в начале того, надеюсь увидеться и с ними, и с вами. Дай-то Бог!.. Поручаю всех нас Его милосердию и от полноты души обнимаю вас и целую ваши ручки.

Тютчевой А. Ф., 10 октября 1861^*

St-Pétersbourg. Mardi. 10 oct 1861

Ma fille chérie, merci de n’avoir pas désespéré de moi et d’avoir continué à me parler à travers mon silence. Quant à moi, je ne peux te dire, avec quel attendrissement j’ai lu toutes tes [1] qui nous arrivaient ici de toi toutes baignées de lumière et de contentement à la surface, avec un envers si triste et si gris… Ah, ma pauvre Anna, je ne m’étais donc pas trompé, j’avais donc raison de croire qu’il y avait dans ton être de puissantes facultés de bonheur qui ne demandaient qu’à s’exercer et que le milieu seul dans lequel la destinée t’avait placée en avait jusqu’à présent empêché l’épanouissement… Et tout comme tu as trouvé, dans ton organisation, de quoi savourer les enchantements d’un beau ciel et d’une belle nature, tu aurais su aussi… mais il m’en coûte d’insister là-dessus et de te renvoyer inutilement l’écho des mélancoliques réflexions que tu auras été à même de faire bien souvent sur le redoutable problème de tant de facultés et d’énergies internes que la nature a mises en nous, et que la destinée a condamnées à ne jamais se révéler au grand jour et être mises en œuvre, dans l’intérêt de notre bonheur et de celui des autres…

Et cependant, ma fille, tout en étant moi-même une pauvre créature fort peu héroïque assurément, personne n’apprécie plus que moi tout ce qu’il y a de valeur morale dans une nature qui, à défaut de bonheur, sait au besoin lui substituer le devoir…Et voilà pourquoi — pourrais-je ajouter — ma fille n’est pas muette, comme celle de la comédie^*.

Cela ne m’empêche pas, toutefois, de sympathiser profondément avec le chagrin de cœur que tu éprouveras à te réveiller de ce songe doré qui t’avait si complètement envahie, qui était devenir pour toi une si chère et si bienfaisante réalité, la réalité par excellence et qui aux premiers pas que vous ferez dans cette terrible voie du retour va pâlir et s’effacer de plus en plus…

Il y a aussi dans tes lettres certaines choses que je n’ai pu lire, comme tu penses bien, sans une certaine satisfaction qui ressemblait à celle d’un amour-propre d’auteur… satisfait… J’ai reconnu mon sang à cette intuition que tu as eue en touchant le midi de la Russie, que c’était le théâtre prédestiné de son immense avenir, que cet avenir, que tous nos efforts ne parviendront pas à faire avorter, n’est possible que là… et que, sous peine des plus rudes châtiments, il faudra bien se décider à s’arracher au plus tôt aux ignominies du moment présent pour aller à la rencontre de nos futures destinées… Et sur ce, bonne nuit.

С.-Петербург. Вторник. 10 октября 1861

Моя милая дочь, спасибо, что не отчаялась во мне и продолжала со мной беседовать, невзирая на мое молчание. Что до меня, то не могу высказать, с каким умилением я читал все твои письма, которые приходили сюда, — внешне лучащиеся светом и довольством, а в сущности такие грустные и безотрадные… Ах, моя бедная Анна, я, значит, не ошибся, я был прав, когда верил, что в твоей душе заложены могучие источники счастья, так и рвущиеся наружу, и что только среда, в которой тебе привелось существовать, мешала до сих пор их развитию… И точно так же, как ты нашла в себе способность наслаждаться очарованием дивного неба и прекрасной природы, ты сумела бы и… но мне тяжело останавливаться на этом и праздно, как эхо, откликаться на те меланхолические думы, которым ты часто имела повод предаваться, размышляя о страшной загадке, в силу коей столько способностей и энергии, вложенных в нас, обречены судьбой никогда не выйти наружу и не быть употребленными в интересах нашего собственного и чужого счастья…

И все-таки, дочь моя, хотя я сам, конечно, жалкое создание, отнюдь не героическое, но никто выше меня не оценит нравственной заслуги человека, который за отсутствием счастья умеет, когда нужно, заменить его долгом…И вот почему — прибавлю я — моя дочь не немая, как та, в комедии^*.

Однако это не мешает мне глубоко сочувствовать сердечному горю, какое ты испытаешь, очнувшись от золотых сновидений, которые завладели тобою целиком, стали для тебя подлинной, драгоценной и спасительной действительностью, но которые все более и более будут бледнеть и рассеиваться с первых же минут твоего пробуждения…

Кое-что в твоих письмах, как ты сама понимаешь, я прочел не без некоторого удовлетворения, похожего на чувство удовлетворенного… авторского самолюбия… Я узнал свою кровь в том предчувствии, какое вызвал в тебе юг России; соприкоснувшись с ним, ты поняла, что там — арена предопределенной ей великой будущности, что эта будущность, отвратить которую не смогут все наши усилия, возможна только там… и что, под страхом самых жестоких кар, надо будет решительно и возможно скорей порвать с позорным настоящим, чтобы двинуться навстречу грядущим судьбам… Засим доброй ночи.

Аксакову И. С., 23 октября 1861^*

23 октября 1861

Благодарим вас, любезнейший Иван Сергеевич, от души благодарим и поздравляем… Трудно выразить то отрадное чувство, с каким читается ваш «День». Словно просыпаешься от какого-то тяжелого, больного, нелепого сна, просыпаешься к жизни, к сознанию действительности, к сознанию самих себя… Вы, вы вашими несколькими статьями на деле доказываете истину вашего учения…^* Откуда это их превосходство над всем без изъятия, что у нас пишется и печатается, эта бездна, отделяющая вас, не говорю вообще от всей нашей журналистики, но от лучших из ее деятелей? От одного ли превосходства личного вашего дарования или от той среды, в которой вы живете и движетесь?.. Нет, тут разница не количественная, но существенно качественная. Не знаю, правы ли поэты, приписывая теням усопших вместо голоса какой-то жалкий писк^*. Но как должен звучать живой голос живого человека между этими тоскливыми тенями?..

И как в настоящую минуту всё, что у нас воочию совершается, страшно оправдывает вашу веру и ваших великих покойников^*. Так вот куда неумолимая историческая логика должна была привести эту призрачную Россию, эту тень живой, настоящей России^*. Какое жалкое нравственное бессилие в правительстве, при всей его благонамеренности, — какое безобразие в этом так называемом общественном мнении, а в молодом поколении что за бессмущающаяся пошлость!

Я сейчас прочитал в словаре Даля слово брык, и вот как он его определяет: беготня скота, когда в знойное оводное время, задравши хвост, мятется туда и сюда и ревет… Итак, скажем с буквальною точностью: брык нашего молодого поколения — нашей Jeune Russie.[2]

Но возвратимся поскорее к вашему «Дню», к вашим, в особенности, превосходным двум передовым статьям. — Я знаю, некоторые из лучших друзей ваших будут и теперь еще проповедовать вам об умеренности. Благой совет, конечно, стоит только хорошенько понять, что такое умеренность, и может ли ее не быть там, где есть чувство правды и любви. — Но заставлять человека, умеренности ради, постоянно говорить не своим голосом, нет, это поистине — неумеренное требование. Нет, дело совсем не в этом, а можно и должно ожидать от вас вот чего. Чтобы вы, как вы уже начинали, по всем вопросам высказывались так сполна, чтобы самому тупейшему тупоумию не оставалось возможности к таким чудовищным недоразумениям, какие бывали прежде, — чтобы наконец поняли они, что в России нет и быть не может другого консервативного начала, кроме вашего, по той естественной причине, что сохраняет только жизнь, а смерть — отсутствие жизни — непременно разлагает. И для этого, по-моему, необходимо, не боясь никаких нареканий, ни заподозреваний, от имени России налечь всею силою вашего праведного омерзения на этих выродков человеческой мысли, которыми все более и более наполняется земля Русская, как каким-то газом, выведенным на Божий свет животворной теплотой полицейского начала. — Но пока довольно. Еще раз благодарим и поздравляем.

Тютчевой Е. Ф., 11 апреля 1862^*

Je passe à toi^*, ma bonne et chère Kitty, et fais à l’occasion des fêtes, comme dans toute autre occasion, les vœux les plus sentis pour ton bonheur. Tous ces vœux pour le moment se résument dans un seul, et il me paraît aussi indigne qu’absurde, que ce vœu-là tarde tant à se réaliser. Je verrais un sac rempli d’or séjourner pendant des jours et des semaines en pleine perspective Nevsky, à la vue du monde entier, que ce fait-là ne me causerait pas plus de surprise.

Hier soir il y a eu un petit bal à la Cour, en l’honneur du G-D Владимир, je crois. Tes trois sœurs y ont été, mais je n’en ai pas encore eu de nouvelles par Marie, qui est rentrée du bal lorsque je dormais déjà.

Fais mes amitiés à la tante et aux deux oncles et charge-toi de dire à Н В que je le fais remercier de son envoi littéraire. — Nous avons ici en ce moment le professeur Чичерин^*, avec qui j’ai dîné hier chez le Prince Горчаков. C’est un homme de bien et de convictions et il serait à désirer que l’exemple qu’il donne devint contagieux. Cela ferait bien vite cesser le charme d’absurdité et d’extravagance, qui comme un cauchemar pèse plus ou moins sur tout le monde. Au revoir, à bientôt, ma fille chérie.

Перехожу к тебе^*, моя милая, славная Китти, и шлю тебе по случаю праздников, как и по всем другим случаям, самые сердечные пожелания счастья. Все они объединяются сейчас в одно, и мне представляется столь же нелепым, сколь и несправедливым то, что это пожелание все никак не осуществляется. Если б посреди Невского, на глазах у всех неделями лежал мешок с золотом, меня бы это меньше удивило.

Вчера вечером при дворе был дан небольшой бал, кажется, в честь великого князя Владимира. Три твои сестры там были, но Мари мне ничего еще о бале не рассказывала, так как вернулась с него, когда я уже спал.

Кланяйся от меня тетушке и обоим дядюшкам и возьми на себя труд сказать Николаю Васильевичу, что я благодарю его за литературное послание. У нас здесь сейчас профессор Чичерин^*, вчера я с ним обедал у князя Горчакова. Он человек благородный и с убеждениями, и хорошо было бы, если бы пример, который он подает, оказался заразительным. Это быстро бы прекратило вакханалию глупости и сумасбродства, которая, словно злое наваждение, в той или иной мере захватила всех. До скорого свиданья, милая моя дочь.

Головнину А.В., 16 мая 1862^*

Середа. 16 мая

Милостивый государь Александр Васильевич,

Позвольте мне обратиться к вашему превосходительству с моею покорнейшею просьбою.

В случае, если мое отправление за границу состоится еще в нынешнем месяце^*, я крайне был бы обязан вашему превосходительству, если бы вы благоволили разрешить выдачу мне вперед моего месячного жалования за текущий май месяц — не смею прибавить и за будущий.

С истинным почтением честь имею быть вашего превосходительства покорнейший слуга Ф. Тютчев

Тютчевой Д. Ф., июль — август 1862^*

Martigny. Sion. Bains de Loèche. La Gemmi. Candersteg. Interlaken. Thun.

Cette série de dates résume les derniers quinze jours de mon existence de touriste. C’est tout un monde d’enchantement. Je me suis assuré, par mes yeux, que toutes ces belles choses existent en réalité. Dans quelques semaines j’en douterai.

J’ai eu quelques très bons quarts d’heure dans le courant de ces derniers quinze jours… Des quarts d’heure où je me suis senti vivre de la vie d’autrefois, de la vie d’il y a cent ans…

Savez-vous, ma fille chérie, ce que c’est que la Gemmi, p e? C’est une montagne à pic, de 7 mille pieds de haut, qui sépare les bains de Loèche de la délicieuse vallée de Candersteg qui mène aux lacs de Thun et de Brienz… C’est un des passages les plus rudes et les plus scabreux des Alpes de l’Oberland. Une dame française y a péri l’année dernière. J’ai grimpé là-haut et me suis arrêté à l’endroit où le mulet de cette pauvre dame s’étant abattu, son pauvre corps a roulé, de rocher en rocher, dans un précipice de cent pieds de profondeur. Elle venait de se marier.

Ce qui est d’une beauté inexprimable, c’est le silence absolu qui règne sur les hautes cimes. C’est un monde à part qui n’appartient plus aux vivants.

A Interlaken j’ai rencontré une foule de Russes, mais personne de très connu, sauf le Gal Poutiatine^* et l’inévitable Mlle de Gervais que son oncle, le Comte Bloudoff, avait essayé d’enfermer comme folle dans une maison de santé, tentative qui pourtant n’a pas abouti, si ce n’est à une espèce d’apologie assez malencontreuse que le pauvre Comte a été obligé de faire insérer dans les journaux, pour justifier cette mesure non-réussie… Elle allait me raconter toute cette histoire au long, lorsque la cloche d’un bateau à vapeur qui l’emmenait est venue lui couper le sifflet…

Sur le lac de Brienz je suis allé voir le Giessbach, éclairé aux feux de Bengale. Ce jour-là j’ai rencontré, à quelques heures d’intervalle, le fameux Kossuth^* et la Reine douairière de Naples^*.

A Thun j’ai donné lieu à une singulière méprise. Quelques stupides Anglais, ayant lu dans le livre des étrangers mon nom accompagné de ma qualité de Chambellan, et n’ayant, à ce qu’il paraît, pu déchiffrer de mon griffonnage que les mots: Empereur de Russie, se sont persuadés que c’est bien l’Emp de Russie en personne qui se trouvait incognito à l’hôtel de Bellevue, à Thun, et ont si bien accrédité ce bruit, que le soir la musique de l’hôtel n’a pas manqué, par déférence pour l’Auguste visiteur, de tonner le Боже, царя храни. Ils ont pourtant fini par se détromper…

A Berne j’ai vu l’ours qui a croqué l’Anglais et qui ne paraît pas s’en souvenir — et à Fribourg l’orgue, que j’avais entendu il y a 22 ans, m’a inondé d’une tristesse qu’aucune parole humaine ne saurait exprimer.

Ah, ma fille, pourquoi vit-on jusqu’à un certain âge…

Eh bien, de tous ces endroits que je vous ai énumérés, je me proposai de vous écrire, mais la conviction m’a manqué. Et, certes, elle aurait manqué à moins. En eff…