Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Натаска Ромки^*

3 апреля <1926>.

Щенок, еще и месяца нет, бегает, играет. Вчера он сунулся в чашку, из которой ела мать, и та зарычала и так двинула своего сосунка, что он долго визжал. Так бывает у собак.

Вчера мы отдали Рема. Кэт не хватилась его, как и тогда, когда из шести мы оставили ей двух, ей нужно только одного, чтобы высасывал молоко, вот если всех отнять и молоко будет напирать, она будет очень страдать.

Надо это заметить, как нечеловеческий мир, близкий к той пустыне, которая открывается, когда думаешь о вечном движении Земли. Это все годится для изучения мира первобытного человека.

27 июня.

Рома, поднимаясь по лестнице из подвала, зацепил полкирпича ногой, и тот покатился вниз, считая ступеньки, и ударился в дверь.

Рома удивился и стоял на верхней ступеньке, спустив уши на глаза. Долго смотрел, а спуститься и проверить не смел: а вдруг кирпич опять оживет и начнет его бить.

Но и оставить нельзя лежать этот подозрительный, вдруг оживший предмет. Думал он, думал, вертел головой так и так, уши ему очень мешали смотреть вниз. И так он решил, что спуститься и проверить невозможно: вот именно потому и страшно было, что кирпич не подавал никаких признаков жизни, – вещь чем мертвее лежит, тем, значит, страшнее будет, когда оживет.

Тогда Рома начал будить кирпич лаем: брехнет и прыгнет назад, брехнет и прыгнет. На лай прибежала мать, посмотрела вниз, в направлении лая Ромы, медленно со ступеньки на ступеньку стала спускаться. Рома перестал лаять и смотрел вниз, на мать. Кэт осторожно спустилась, понюхала половину кирпича, еще что-то понюхала и, посмотрев вверх на щенка, сказала ему: «Мне кажется, тут все благополучно». После этого Рома успокоился и, подождав на верх мать, прыгнул к шее и стал теребить за ухо.

30 июня

Ярпк нашел кость и глодал ее в траве среди цветущих ромашек. Подбежал к нему Ромка поиграть, но Ярик, предупреждая о кости, зарычал. С другой стороны зашел Ромка – Ярик рычит. Я показал Ярику любимый им белый хлеб и поманил. Он бросил кость и прибежал, и с ним Рома. Оба съели по кусочку. Ярик остался дожидаться другого кусочка, а Рома тихонечко, тихонечко, дальше, дальше, подобрался к кости и улегся грызть ее. Вероятно, воспоминание о вкусном кусочке белого хлеба не давало ему возможности отдаться совершенно грызению кости, и потому он, захватив ее в зубы, прибежал с ней на терраску к нам и, положив кость возле себя, стал просить хлеба. Ярик, увидев свою собственную кость, сделал было слабую попытку ей овладеть, но Рома слегка зарычал, и Ярик признал право собственности за Ромой. Молодым зубам, однако, долго не изгрызть такую кость. Рома через некоторое время устал. А Ярик тут же стоял над душой. Рома сделал вид, что грызет, а сам больше смотрит искоса на Ярика в ожидании, когда он удалится.

Вот показалась молочница, и Ярик, брехнув, побежал встречать ее. А Рома с костью скоро бежит в противоположную сторону, в кусты; скоро там он отыскал рыхлое место, углубил его, перебирая передними лапами, уложил кость, закопал и, выбежав из куста, пустился к молочнице.

– Видишь, Лева, – сказал я, – у них право собственности основано на захвате: уважается не право сильного, а право захвата; кто захватил – тот и владеет, но не вечно, а пока пользуется, малейший перерыв в пользовании открывает другому возможность утвердить свою собственность.

– Не совсем справедливо, – ответил Лева, – иногда бывает совершенно необходимо перервать пользование хотя бы небольшим промежутком.

– Это можно, – говорю я, – но тут у них правило: «не проворонь!» – и умный пес, желая перервать пользование, удаляется с костью подальше и зарывает ее в землю…

5 апреля (1927).

Я подхожу к окну и стучу по стеклу пальцами. Ромка знает по стуку, что я у окна, и в несколько скачков взлетает на всю высоту штабеля лесных материалов против моего окна: он хорошо знает, что только с этой высоты он может видеть мое лицо у окна.

Несколько мгновений он вглядывается, насторожив уши, потом узнает, и голова становится гладкой, хвост вильнул несколько раз и остановился: Ромка ждет от меня какого-нибудь действия. Я молчу и не двигаюсь. Ему это невтерпеж, он вызывает меня:

– Гам!

И, насторожив уши, ждет ответа. И как только я в ответ на его «гам!» кричу свое «гам!» – стремглав бросается со всей высоты штабеля, мгновенно исчезая из поля моего зрения. Но я знаю, что он делает: он бросается к стене дома под моим окном, потом становится на задние лапы и – такой дурень! – пробует передними лапами дотянуться на всю высоту до окна, превосходящую высоту его прыжка раз в десять.

Его останавливает, однако, не высота: будь лицо мое видимо, он не посмотрел бы на высоту и во что бы то ни стало попробовал бы допрыгнуть до моего носа. Его останавливает от прыжка только то, что лицо мое снизу не видно, останавливает, что исчезла самая цель действия, полученная от зрительного впечатления с высоты штабеля лесных заготовок.

А если исчезло лицо, то надо его скорей увидеть, проверить, все ли я еще стою у окна.

И он в три прыжка взлетает на высоту, всматривается, узнает, опускает уши, опять вызывает меня.

Я кричу ему: «Гам!» – и он снова бросается вниз, и опять исчезает, и опять появляется.

29 мая.

Серое теплое утро, растут и растут на деревьях листики: там дом закрылся, там забор, там березовая ветвь закрыла вид на всю слободу. Стало покойно, и не тянет больше вставать до свету и куда-то бежать ни свет ни заря. Так бывает у людей, когда невеста украдена и начинаются брачные ночи. Искать нечего, вокруг все такие же, как и сам.

В журнале «Краеведение», говорят, изругали «Родники Берендея» за неверное краеведение (!): это, конечно, влияние Смирнова, в котором я вскрыл весь яд «смиренного труженика науки». Мне это годится для анализа Алпатова, когда он стоит перед необходимостью удовлетвориться положением «маленького труженика».

Ходил в лесу с Ромкой. Налило воды везде больше, чем от вешнего снега. Везде цветут желтые цветы бубенчики (коровий напор). В ароматном весеннем золотистом цветке бубенчика таится часто жалящее насекомое, в украшенной множеством мелких цветов болотной кочке спит змея: сел – и она укусила.

Я до такой степени приблизился посредством охоты к жизни природы, что меня удивляет, зачем это писатели, не будучи даже поверхностно знакомы с жизнью природы, считают своей обязанностью описывать погоду, леса, реки, моря. Потому, наверно, и старцы, близкие к сокровенным сторонам жизни человека, с недоумением относятся даже к гениальным произведениям искусства: все эти Гамлеты, Отелло и т. д. тысячами в живом ежедневном виде бывают у них, они это просто видят и должны им помочь, им кажется бессмысленным тратить время только на изображение виденного (суета сует!).

1 июня.

Яркое июньское утро. Я работаю спокойно: теперь не боюсь больше что-нибудь пропустить, там сотворилось – теперь я творю.

К вечеру небо стало ровно серым, но дождь не пошел. Очень тепло, и воздух наполнен ароматом берез, тополей и черемухи. Урок на болоте Ромке: приучаю ложиться с ходу.

2 июня.

Цветет черемуха. Росисто-крепкое, ясное, прохладное утро. Вывелись вальдшнепы. Показались первые выводки тетеревей. Скворцы молодые летают. Исключительной красоты, роскошного спокойствия день.

Катынский рассказывал, что спугнутый вальдшнеп-самка тащит в лапах и своего маленького, взлетит и с ним опускается.

А еще: сорока заглянула в дырочку скворечника и хотела выхватить оттуда скворчонка, но не могла: отверстие мало. Так постоянно бывает.

По-видимому, селиться надо в бору, близость лесничего может вернуть меня к лесной теме.

19 июня.

Мы с Яловецким ездили искать место для осенней охоты на Дубне, выехали в девять утра и вернулись в понедельник 20-го в три дня. Наметили дер<евню> Александровку.

Константиновская долина реки Дубны похожа на дно озера, которое давно пересохло, и люди стали пахать на том месте, где раньше плавали.

Яловецкий влюблен в эту долину, и она действительно прекрасна, и, главное, тем, что на человеческий глаз не изменяется: «В десять лет раз заметишь, заглохла где-нибудь старая ива, и больше ничего».

1 июля.

Отправлен в «Красную ниву» рассказ «Служба Пана». Закуплен провиант в Александровку. Ставлю вопрос: совсем выкинуть из головы «Кащееву цепь» до конца охоты или же понемногу заниматься и романом и Ромкой? Думаю не оставлять романа и в особую тетрадку накоплять материалы. Основная же работа – «Натаска Рома».

Меня беспокоит, что Ром, когда его приглашаешь на привязь, рычит и потом, положив свою огромную голову между передними лапами, смотрит страшными глазами с красными белками, вроде чумного. Вчера я решился было его побить, он зарычал сильней и принял положение нападающего тигра. Я схватил стоявшую под рукой лопату и отвозил его. Он забился в угол и оттуда рычал. Я очень сожалею о происшедшем, но не раскаиваюсь: а если бы он бросился на меня и укусил? Пришлось бы делать прививки и собака осталась бы без натаски. Его мать тоже не позволяет себя бить, и это она меня научила обходиться с собой без плети. Попробую то же делать и с Ромкой, не бить, и держаться в этом до последней возможности.

2 июля.

Прекрасное утро и после обеда роскошный ливень. Очень боюсь, что приеду на место и делать будет нечего: бекасы в крепях, а туда теперь после таких дождей не добраться.

Рычание Ромки происходит от особенностей характера матери: если ей дать кусок хлеба, который она не может проглотить сразу и потому ляжет с ним на месте, то непременно рычит. И это так занятно, ведь только что моя же рука ей дала этот кусок, и перед этим она умоляюще столько времени сидела, и вот она уже собственница. Я не боюсь этого ворчания, очень люблю схватиться пальцами за кусок, будто отнимаю, и так немного дразнить ее. Другая особенность Кэт, что она не дает себя бить, не только бить, но даже если сказать ей грубое слово, она начинает кричать и делать такой вид, будто вот-вот бросится и разорвет. Это унаследовал Ромка – богатырь, но мы не знали. Когда однажды я подошел к нему, чтобы повязать ошейником, он зарычал на меня, как дикий зверь, барс, готовый растерзать меня. Я не заметил тогда, что возле него была кость, которую он охранял. Я схватил лопату, больше ничего не было возле, и дал ему здорово, чтобы он другой раз не смел так. Потом подошел к нему и привязал, хотя он все время ворчал. И потом глаза у него были кровавые, страшные, как у чумных собак. После водворения его на место я рассмотрел кость, из-за которой он ворчал, вспомнил мать и понял, что напрасно я бил его и едва ли можно отучить его от наследственной привычки. Я решил брать его лаской и на другой день, лаская, уговаривая, подошел к нему с ошейником; как только он увидал ошейник, он опять зарычал. Я долго его уговаривал, кое-как привязал с риском, что искусает. Он лежал голова между лапами и смотрел на меня опять страшными глазами. Теперь уже кости не было и рефлекс злобы был прямой от ошейника. Опасаюсь, как бы не сделать еще такой ошибки, что он прогонит меня с болота.

10 июля.

С утра моросит дождь. Потом сверчки. Болотное сено думают бросить, недоступны болота. Забота, как бы спасти клевера.

Ромка положил голову между лапами и глаз не сводит с меня. Ему это ново и необыкновенно приятно быть с хозяином. Я вчера плетью заставлял его лежать в телеге, а когда шли, одергивал, чтобы приучить ходить к ноге. Он до того растерялся от счастья быть со мной, что второпях поднял ногу на мою ногу, как на дерево, и цикнул.

Началась натаска Ромки: всего будет двадцать дней.

В шесть часов дождь перестал, и я вышел с Ромкой через прогон мимо прудика. Пустил… Он отлично бегает на кругах и до того слушается и голоса и свистка, что металлический свисток я решил пускать в ход лишь в роковой момент, когда он погонит.

Мы перешли небольшое ржаное польцо, обрамленное болотным кустарником, утопающим в цветущих травах. Рожь буреет. Луговые цветы и в этот год благодаря постоянным дождям необыкновенно ярки и пышны. Мне их не хочется называть – до того обыкновенны эти названия и так мало говорит каждое в отдельности. Надо каждый из этих цветов описывать как явление, значит, давать всю обстановку и в ней разыскать такой момент, когда цветок этот является как бы героем.

Вот, например, мы шли потом довольно долго кустарниками, была ольха, ива, чахлый болотный березняк, потом начался мелкий осиновый кустарник, и как только осиновая чаща сменила березовую, вдруг там и тут закраснела чертова теща. А когда кончился осинник с чертовой тещей и мы вышли опять на край ржаного поля, то голубые васильки, проглядывающие в аквамарине стеблей, обласкали меня больше, чем звезды ночной порой. Я бы очень хотел в это лето каждому цветку найти его место, где он является единственным в своем роде.

Избрав себе наугад тропу в ольховом кустарнике, обливающем меня водой с головы до ног, я выбрался наконец в долину речки Вытарасовки. Дома хозяин мне сказал о ней:

– Видите, она и в Яспикове, и к нам завернула, вроде как бы вытаращилась, за то и называется Вытарасовка.

Собственно говоря, речки нет давно и признаков, долина представляет широкое болото, берег которого на одной стороне представляет кочкарник, поросший кустарником ольхи, ивы и частой березы, – очень крепкие места, прекрасные для вывода дичи. На другом берегу, верста или даже больше, пашни и села. Налево эта долина переходит, наверно, в Дубенские болота, направо она закончилась лесом, и там на горе белела в диком месте новая крыша человеческого жилища.

– Новый свет, – сказал мне после об этой крыше Михайловский пастух. Я подумал, что пастух говорит иронически, и сказал: «Новый свет, значит – Америка?»

– Какая там Америка, – засмеялся пастух, – просто говоря, живет Дмитрий Иванович.

И рассказал, что Дмитрий Иванович пробовал устроить не то коммуну, не то кооператив, не то частную торговлю и назвал это «Новый свет». Несомненно, среди древних финских и славянских названий «Новый свет» начнет свое бытие, и дай бог ему новому, чтобы со временем он стал так же стар, как и они.

В воздухе свистели кроншнепы, я стал смотреть туда и услыхал другой желанный крик: «Ка-чу-ка-чу!» – кричал бекас. Я увидел его. Он сложил крылья и спустился над серединой болота. Было довольно далеко, и я не мог точно определить место. Долго водил там Ромку против ветра на веревочке, наконец устал и пустил его бегать свободно, с тревогой ожидая его роковую встречу с бекасом и уповая на свой металлический свисток. Но встреча не произошла: Ромка, очевидно, еще совсем не умеет пользоваться чутьем.

Я жалел, что случайный бекас отвлек меня от крепких мест, где, несомненно, надо было теперь искать выводка. Там около этих мест топталось стадо. Я вспомнил рассказ одного охотника с Дубны, что будто бы там охотники иногда нарочно дают пастуху на чай рубль-два, чтобы он прогнал стадо; и когда от прогона скота начнется грязь на болоте, бекасы высыпают на грязь из крепких мест.

Я подошел к пастуху, спросил. Он сказал, что только сейчас видел бекаса, и указал мне место, куда он сел. Я вошел в кочкарник с высокой травой и редкими кустами ольхи и берез. Вскоре вылетел бекас с криком «качу, качу» и сел неподалеку, – очевидно, гнездовой. Я навел туда Ромку, он пырялся носом и не чуял следа; бекас быстро бегал внизу между кочками в высокой траве и вылетел совсем не там, где мы искали. Переместился опять недалеко, мы пошли туда, и вдруг там метнулся над травой и опять опустился… о, великая радость! – молодой бекас. Ромка его видел и пошел было по зрячему, но, очевидно, не чуял ни верхом, ни низом: молодой бекас вылетел невидимой для него тропкой и сел, я точно заметил, возле чахлой березки, в кочках, в траве.

Я веду, очень волнуясь, на веревочке Ромку. Мне кажется, вот он взял воздух, вот ведет, но вот он остановился… У меня сердце забилось. Но Ромка остановился… и стал есть осоку. Я взволновал его словами: «Ищи, ищи!» – он стал шарить и вдруг, взметнувшись высоко из травы, схватил в воздухе пролетавшего мимо слепня. А мы стояли на том самом месте, где опустился молодой бекас.

Я, когда волнуюсь, всегда хватаюсь за трубку, набиваю, а сам: «Ищи, ищи!» Ромка тоже взволновался, останавливается, всматривается в мое дело и… раз! выбивает носом трубку из рук. Еще совершенный дурень!

Молодого бекаса мы так и не нашли. Но раз, помню, и со старой опытной собакой в таком кочкарнике я не мог найти переместившегося молодого бекаса.

Между тем бекасиной матке стало тревожно, она сама поднялась и с криком полетела у меня над головой. Я пошел в направлении ее полета, свободно пустив Ромку, в надежде, что металлический свисток его остановит. И вдруг у него из-под носа вылетает бекас. Если бы Ромка не растерялся, он мог бы схватить его. Я успел в момент его замешательства схватить кончик веревки. Рассчитывая на молодого, я сказал: «Ищи!» Ромка сунулся, носом в кочку, мгновение там задержался, и в другое мгновение я его оттащил.

Разобрав траву, я нашел гнездо с тремя яйцами, два были раздавлены носом собаки. Я наказал Ромку, уложив его возле кочки, взял за веревочку, повел к сильно переместившейся матке, искал – не нашел, и когда соскучился, пустил Ромку свободно, и как только пустил – он стрелой пустился к гнезду; я кричал, я свистел в металлический свисток, – он летел. Я сам бежал и настиг его, когда совсем уже было подшаркал гнездо. При моем приближении он лег на спину и задрал ноги вверх.

Опасно наказывать такого молокососа – можно сразу испортить. Я только серьезно переговорил с ним и повел. И когда я отвел его далеко, уже с полверсты, и пустил понюхать место, с которого, раскидывая коленца, вырвался старый холостой бекас, Ромка опять стрелой пустился к гнезду. Но в этот раз я его удержал.

Между тем солнце так разогрело болото, такой силой осадили меня слепни, что я решил уходить скорее – да, только бы поскорее выбраться! Стал переходить чистое грозное болото с мелкой травой, не глядя на собаку от крайней усталости. Кроншнепы низко носились, раздражая криками собаку. И вот тут, нечаянно посмотрев в сторону Ромки, вижу – из-под самых его усов поднимается вялый бекасенок и летит куда-то. Я таким громким голосом крикнул, что Ромка опять перевернулся вверх брюхом. А потом, когда я обласкал его за послушание, стрелой пустился в сторону полета. Мне удалось сдержать. А потом Ромка очень усердно искал на том месте, откуда взлетел бекасенок. Мне кажется, он теперь понял запах бекаса – и в этом достижение первого урока натаски.

Два больших сомнения овладевают мной: первое – есть ли чутье у собаки, не напрасно ли я буду с ним возиться; второе – в его огромном теле, в безумно загорающихся глазах таится сдерживаемая дикая воля, – удастся ли повернуть этого волка себе на службу?

Я выходил из болота с отдыхом через каждые пять шагов: так было жарко, так устал в эти пять часов. С радостью вышел на суходол и пустил Ромку на широкие круги. Вдруг из куста выскакивает кошка, – не только за свисток хвататься, но даже крикнуть не успел, как Ромка ринулся.

Я нашел их на поляне, кошка сидела сгорбившись, готовясь к смертельному прыжку, выражение кошки было самое страшное, какое только может быть на свете: так иной слабейший из людей, в последнем отчаянии, чуя смерть, говорит: «Не боюсь, потому что моя смерть будет и смертью твоей!»

Перед этим чудовищем в ромашках Ромка стал неподвижно с налитыми кровью глазами. Я свистнул. Я крикнул. Он медленно перевел глаза на меня. Я потряс в воздухе плетью. Он медленно, обходом куста подошел ко мне. А как исчезла кошка, я не видел.

Ромка такой видный, такой большой, что лошади его пугаются и бросаются в сторону.

Все дороги были покрыты тучами бабочек-крапивниц (красные с черным пятном). Ромка их хватал, когда они поднимались, в этот момент я наступал на веревочку от парфорса – и бабочка невредимой вылетала из огромной пасти. После двадцати – тридцати разов Ромка перестал ловить бабочек.

Стало совсем жарко, когда я вернулся домой. Хозяева лихорадочно убирают сено. Кобыла щиплет траву, а ее жеребенок стоит вплотную к ней с теневой стороны

11 июля.

Встал в три утра. Вчерашние гуляки шли с косами. Спешили: день ожидается жаркий. Я вышел в четыре утра по плану моего хозяина. Вчера, выслушав меня, он сказал:

– Это вам было первое обозрение, а завтра другое.

Оказалось, эта же самая речка подходит с другой стороны к самой Александровке, расплываясь здесь в огромное болото. Ходьбы до этого болота всего пять минут, вдоль изгороди. Я решил осмотреть болото и, если успею, попасть берегом его на вчерашнее место. Болото оказалось зыбучее, голое, с бочагами, оно левой стороной упиралось в лес, покрывающий берег до самой Дубны. Оттуда слышались крики журавлей. Неподалеку слетел кроншнеп, и Ромка долго нюхал наброд, шил по нем носом, как швейной машинкой. Болото покрыто низкой травой с преобладанием хвоща и прямо без зарослей переходит в суходол. Трудно было ожидать здесь встретить в это время бекасов.

Я решил суходолом сократить путь ко вчерашнему болоту. Небольшие ивовые кусты с болота, вместе с пушицей и душистой белой спиреей (медовкой) переходят и на суходол, к ним тут присоединяется поляна с клевером и погремушником. Красные клевера и желтые погремушники, сливаясь вдали, дают безжизненный цвет этим бедным холмам с жалким редким кустарником ольхи и ивы. Огромное пространство на Руси таких пустырей с переродившейся травой. Небольшие холмики под ногой происходили, вероятно, от бывших здесь когда-то огромных деревьев. На этих кочках росло много цветов, и особенно мне бросились в глаза Анютины глазки.

Никогда не было у меня никакой Анюты, но бог знает отчего, когда я опять встречаю эти цветы, мне представляется какая-то Анюта, и я сам себе кажусь рыцарем Анютиных глазок. Правда, есть в детстве и в самой ранней юности такие тончайшие стыдливые чувства, которые остаются в себе тайными, а потом навсегда отметаются как глупость и появляются у иных разве иногда в смертный час на прощанье с чем-то единственно прекрасным в жизни…

Пока я переходил безжизненные холмы и спускался к болоту, жара усилилась и начали жилять отвратительные потыкушки. Ромка сразу наткнулся на бекаса, вылетел сонно из-под маленького ольхового куста, окруженного кочками с высокой травой, и сел неподалеку. Раз вылетел так сонно и без крика, то можно догадаться: тут гнездо с яйцами.

Из опасения подавить яйца, как вчера, я отвел собаку в направлении переместившейся самки. Между прочим, очень важно в интересах охотничьего хозяйства установить минимум жертв при натаске собаки.

По пути к переместившейся самке в ста шагах от гнезда вылетел самец и помчался на своих легких коленцах, потом вылетела самка и опять села недалеко. Я подвел туда Ромку и пустил, он тыкался носом бессмысленно до тех пор, пока она не слетела сзади невидимо для него. При этом огорчении мне вдруг стало понятно, что значит выражение «он на своем деле собаку съел». Но перед тем, как понять значение поговорки, я пропустил через свою голову довольно сложный поток маленьких дум.

Я думал так, что ведь для книги моей решительно все равно, выйдет из Ромки собака, которую, значит, я съем, или не выйдет: книгу ведь можно написать и по отрицательным результатам. Но после того я спросил себя, что же мне хочется иметь – собаку или книгу, и что во-первых, и что во-вторых.

Когда я все взвесил, то почему-то с большим удовлетворением признал, что собака во-первых и книга во-вторых. И когда я это решил, то мне и стало совершенно понятно выражение «он на своем деле собаку съел». Я понял, что собака должна быть мною съедена, то есть выучена артистически, поглощена мною, и тогда, во-вторых, явится книга как изложение дела, на котором я съел собаку.

Так, видно, бог не обидел меня разной ерундой, которая приходит мне в голову, когда становится скучно. Проклятые потыкушки, или «монахи», длинные, темные, прямо срывали кусочки кожи, руки были совершенно в крови, сердце от жары схватывалось в кулак. Но я не хотел возвращаться домой с одним «обозрением» и решил перемахнуть входящую в болото косу джунглей, чтобы поскорей попасть на то место, где вчера встретил бекасиную выводку.

Скоро, однако, я залез в такую пропасть, что пожалел. А Ромка время от времени поднимался на кочку высоко и сейчас же со страхом прижимался ко мне. Я думал – он это по глупости, но вдруг увидел прямо перед собой рога, и направо и налево торчали рога. Это коровы забрались в дебри от потыкушек и, почуяв собаку, стали на нее наседать. Угрожая плетью во все стороны, я надбавил ходу и скоро пролез в открытое болото, и только вошел в те кустики, где вчера поднял выводку, вдруг из-под носа у Ромки вылетел бекасенок. А когда я, чтобы остановить Ромку, очень громко крикнул «тубо», с того же места вылетела матка с другим бекасенком, и тут Ромка не только не бросился бежать, но сделал настоящую картинную, по всем правилам стойку.

Я подошел к нему – он стоял. Гладил по голове – стоял и смотрел в траву. Я даже подумал, не застрял ли там бекасенок, но нет, Ромка делал стойку только по месту, с которого слетели бекасы.

Много мне дала эта стойка; первое, что он понял требование, и второе, что подтвердилось мое мнение, сложенное по натаске его матери, – это что природа легавой определена на стойку, а не на побег за дичью, что гонять за дичью собаки приучаются, когда их не сразу выводят на дело, а вываживают для упражнения в поиске по полям с маленькими птичками.

От радости я не рассмотрел, куда переместились бекасы, и трудно было их искать, когда и я и собака были облеплены потыкушкамй.

На обратном пути мне показалось, что Ромка стал серьезнее, не хватал бабочек, не гонялся за слепнями.

Теперь только бы у него было чутье. Будет – и собаку я съем.

Я забыл записать, что сегодня Ромка с веревкой обошел два раза дерево и был задержан. Ярик в таких случаях не догадывался, и я думал, что собаки вообще и в таких случаях не находятся. Но задержанный Ромка вернулся в обратную сторону намотке и был отпущен.

Вероятно, его большая голова не пуста.

Еще я забываю, что вот уже второй раз в болоте вылетает какая-то птица иссера-черная, величиной с желну, осанка ее не болотных птиц, а скорее похожа на ястребка. Что это?

Вечер после знойного безоблачного дня стал прохладным (вот когда натаскивать надо, по вечерам!), мы сидели на лавочке и на воздухе не было ни одного комара, а хозяйка доила в хлеву и жаловалась: в хлеву теплей и комар там.

12 июля.

Найден путь к Михалевскому болоту в двадцать минут. Выхожу в три сорок из дому. Вижу, летит бекас с большого болота через кусты и садится возле деревни за рожью в поточину. Что это значит? Оставляю загадку нерешенной. Бекас домашний? Понаблюдаю. Осмотрю сегодня поточину по возвращении.

Выводок бекасов (вчерашний) нашелся, как и вчера, у крайнего к открытому болоту куста. Ромка стал. Потом взорвались бекасы. Но я не могу верно сказать, была это стойка или же он стал, прислушиваясь к крику кроншнепов или к окрикам пастухов. А бекасы просто пришлись к случаю. Бекасы разлетелись. Один полетел на меня, и так хорошо, что я (чуть) не вздумал его схватить рукой – вот бы Ромке пример! В крепких местах мы ничего не нашли. Я оставил выводок с тем, чтобы пойти проверить островок на болоте, потом зайти к вчерашнему гнезду и возвратиться опять к выводку.

Виновница этих болот Вытарасовка оказалась самым маленьким ржавым ручьем, закрытым тростниками. Перехожу эту речку, дальше из болот выступают родники, возле родников сосочки, около сосочков кое-где ольховые кустики, среди них я узнаю свой, где вчера мы нашли бекасиху.

Ромка работает сегодня по-новому, огромными скачками через кочки и обрушивается с шумом в лужи. Я его не стесняю, боюсь смять поиск. Пусть рушит. Один раз, напротив, что-то причуял и долго вел, даже не поднимая нос из травы.

Старый бекас и потом бекасиха вылетели не совсем на том месте, как вчера. Гнезда не нашли и теперь. Я предполагаю, что это начинает новое гнездо та бекасиха, у которой Ромка носом подавил яйца. Я направил Ромку к переместившейся бекасихе, но она его не допустила и вылетела для него незаметно. Когда же он подошел, то вдруг стал. Я был уверен, что он стоял по ее наброду, но мне и это было очень приятно. Я подходил, он стоял по-настоящему. Я огладил его, он пошел тихонько, и вдруг вылетела болотная курочка. Он было сунулся, но по крику сразу остановился. Вот это уже достижение – первая настоящая стойка.

Мы возвратились к выводку. Я не ожидал, что за это время выводок мог собраться и как раз под тот же самый куст. Знаю, что вылетело из-под Ромки, но была ли стойка – не видал. Мне мелькнула только матка, летящая в открытое болото, и бекасенок в крепких местах. Я бросился к Ромке, он был растерян. И вдруг около самой его лапы поднимается молодой бекасенок, совершенно как старинная игрушка – птичка, летящая посредством резинки. Дурачок сел в низкой траве.

Я наметил глазами два темно-зеленых бугорка, между которыми опустился молодой, стал сажать Ромку на парфорс, и у меня рука дрожала от волнения. Я мечтал даже взять бекасенка живым, если он уткнулся, как это бывает, носом в жидкое место. Вот о чем я мечтал! Но пока я привязывал веревку, бугорки исчезли, я не мог их найти и повел Ромку приблизительно. Там, где я думал, Ромка не причуял и стоял дураком, слушая кроншнепов или пастухов. Я огладил его, он быстро двинулся вперед, веревка натянулась, Ромка зевнул, веревка прошлась по траве и подкосила бекасенка. Но, к счастью пришлось, его бросило не назад, в крепь, а дальше, на совершенно голое место; в этот раз я точно заметил: бекасенок пролетел над можжевеловым кустиком, половина которого была рыжего цвета, и опустился во вторую от кустика густозеленую кочку, торчавшую над желтым болотом. Кажется, вот теперь кончено: мой бекасенок. Мы подходим туда, в стороне срывается старый бекас, мне послышалось, он даже крикнул, и не бекасиха, а сам, и я даже успел порадоваться, что в этот раз открыл самца возле знакомого выводка. Я очень осторожно подвожу Ромку, и он от этого дуреет, то на меня посмотрит, то на небо. Он ничего не чует и ставит лапу на ту самую кочку, где таится бекас. Я нашептываю: «Ищи! ищи!» Он шьет машинкой – бекас не взлетает. Я шарю сам – его нет. И возле нет, нигде нет.

Я отпускаю Ромку, он забирает вправо и тут начинает понимать, то ведет, не поднимая нос из травы, то вдруг поднимает голову и нюхает воздух.

Это большое достижение: нюхает воздух. Да, он знает, что где-то близко бекас. Делает быстрый дальний круг, и вдруг из-под меня поднимается бекасиха, кричит свое «ка-чу – ка-чу» и улетает в крепь. Но куда же делся бекасенок? Я десяток раз прохожу все места, и нет. Мне остается предположить только одно, что бекасенок в очень короткое время моей подводки успел отбежать в сторону и что это он вылетел, а не как я думал – старый бекас.

Некоторое время я искал старую бекасиху, пускал Ромку по наброду, он что-то чуял, поднимал голову из травы, направлялся по воздуху, опять опускал голову. И все-таки мы ее не нашли.

Подходя к дому, я вспомнил об утреннем бекасе, прилетевшем в поточину. Пустил Ромку. Он потянулся, потом шлепнулся в воду, как лошадь, в стороне порвался старый бекас. Я пошел по веселой зеленой ручьевой чисто бекасиной траве. Ромка шлепал в кусту. Определенно теперь можно сказать только, что в присутствии бекаса впадает в состояние какой-то тревоги, не стойки, а только тревоги: то голову поднимет, то зашьет носом в траве. Вылетает бекасиха с криком «ка-чу», он смотрит ей вслед, из-под лапы вылетает маленький бекасенок, он сунулся… Я остановил. Другой вырвался…

Так старый самец, прилетевший на восходе сюда, вероятно, с большого болота, открыл мне выводок почти возле дома. Вчера мужики просили меня истребить сорочий выводок и указали как раз на это место. Вот теперь я возьму ружье, убью для Ромки молодого бекаса и скажу, что сороку убил.

Вообще бекасов теперь лучше искать не у больших болот, а в таких ручейках с веселой травой на одной стороне и с крепкой зарослью на другой.

Так кончился третий урок. Я вижу успех в понимании задания, но если не считать водяную курочку, вероятно, сидевшую под его носом, – какое же у меня доказательство чутья Ромки? Но вспоминается Кэт: не три раза, а сто водил я ее среди бекасов, и она их не чуяла, и почуяла вдруг, когда я сводил ее на куропаток. Разве тоже сводить осторожно разок по тетеревам?

Хозяева за мной так ухаживают, что мне как в хорошем санатории, не говоря уж «как дома». По случаю праздника зарезали курицу, а смешанная в дороге с песком манная крупа – отличный материал для каши-запеканки. Дверь к хозяевам часто стоит открытая. Сейчас входит хозяйская кошечка, и вдруг на нее Ромка… Сила взрыва его была так велика, что железная тяжелая двуспальная кровать, за которую он был привязан, отъехала до половины комнаты. Кошку потом с трудом нашли между листьями лимонного дерева. Да, огромный запас взрывчатых веществ таится в Ромке, когда-то удастся его обломать!

Хороша в праздничный день лесная деревня, все-то отдыхают у себя, и домики стоят на солнце такие чистые, как и в Элладе. И девушка выходит из одного домика к соседнему, стала на лавочку, потянулась к окну и в окне исчезла. Ведь так жили в своих тесных городках-деревнях и древние эллины. Вероятно, эта деревенская тишина выманила тетерку с цыплятами перейти дорогу, и что-то случилось с ней на пути: один цыпленок, чуть больше грецкого ореха, остался на дороге и запищал. Мне его подали в окошко. Я испытывал на нем терпение Ромки.

А ночью против моего окна у амбара начнется ток, страшно подумать, что будет. И замечательно, что, как у животных, токовище всегда одно и то же: старый дед рассказывал, что и он плясал у этого же самого амбара, – но амбара того не было, а ветлы те же самые. Две маленькие девочки прошлись и теперь, еще очень робко покрикивая:

Видел, прошла к колодцу эта ежегодно рождающая женщина, какие у ней груди! Но какая бы ни была сила – деревня вытянет все соки из женщины. Ведь каждый год рождает, и кормит грудью весь год, и кормит руками артель в 11 душ, и на поле.

Федор, у которого зимой со двора волк украл его знаменитую гончую, взялся показать мне лес «Подмошник» и тропинку в нем на «Остров». Конечно, мы взяли с собой и Ромку. Вот теперь есть что рассказать, потому что в этот вечер, я думаю, если только не считаться с одним обстоятельством, Ромка вполне определился как охотничья собака: Федор указал мне тропинку на Остров, а идти туда отговорил: поздно. Он просил меня, когда я пойду на Остров, хорошо запомнить тропинку, а то она одна и другого выходу нет: кругом зыбучие болота, а если угодишь в сторону Дубны, то и совсем непроходимые места, и если даже и перейдешь их, то ничего не найдешь: берег Дубны состоит из плесов в зыбучей чаще. Мы повернули от Острова и, минуя Подмошник, вышли на знакомое мне большое зыбучее Александровское болото по Вытравке. Ромка, гонимый потыкушками, стурил бекаса. Федор указал мне уголок этого болота, где осенью лепится вся дичь. Потом мы свернули в Жарье на просеку, и Федор с сокрушением сердечным поведал мне трагедию одной неумной тетерки. Как же! выдумала устроить гнездо на самой просеке. Конечно, тут народ ходит, каждый сгоняет, каждый замечает. Но все-таки гнездо долго было цело, и только недавно кто-то побил яйца. Только в семь вечера болотный гнус успокоился, стало прохладно и совершенно тихо. Мне захотелось посмотреть на своих бекасов возле дома, и я, дойдя до поточины с веселой бекасиной травой, пустил Ромку.

Тогда вот и произошло то удивительное событие, о котором я хочу рассказать. Мне кажется, в этом значительную роль сыграло то, что был вечер, значит, бекасы за день дали большой наброд, и что, главное, было очень прохладно – чутьисто в воздухе, как еще не было ни разу при этой натаске, и что внимание собаки не отвлекал гнус, без которого, по правде говоря, не обходилось ни одно утро. Да, это был момент вечера, когда и человеку вдруг все запахнет (такой момент бывает и на утренней заре, когда трава обдается росой).

Ромка несколько раз ткнулся в траву, потом высоко поднял голову, задумчиво играя ноздрями, огляделся и потихоньку пошел, переступая с лапы на лапу, совершенно так же, как его ученая-разученая мать. Следуя за Ромкой, крайне взволнованный, выше колена в поточине, я оглянулся на Федора, думая, что он остался на берегу. Но Федор, хотя и заячий только, но все же страстный охотник, не выдержал и босой, по брюхо в болоте, двигался возле меня.

– Видишь? – шепнул я.

– Вижу, – ответил он.

– Удивляешься?

– Удивляюсь.

Мы свернули по ручью направо, и тут Ромка остановился возле куста и долго смотрел туда, не решаясь войти. Кажется, ему даже страшно было войти в куст, и оттого его вдруг бросило от него на берег. Но быстро он вернулся и решился войти. Я следовал за ним, не выпуская конца веревочки.

С большим трудом я пролез за ним, и так мы обогнули куст и вышли опять на простор веселой ручьевой травы, и тут Ромка перевел свою огромную, высоко стоящую над болотом голову в направлении поточины, постоял, поиграл ноздрями, утвердился и, тихо переступая, пошел: раз, два, три… Впереди порвался сначала старик-бекас, отец, и махнул по-бекасиному, по зорьке, через кусты. Потом, ближе, с теканьем матка и два молодых бекасика.

Это значит, собака поставлена, и ведь без всякой придумки с заранее пойманной дичью с подвязанными крылышками. Я даже не ознакомил Ромку с запахом убитого бекаса.

– Интересно? – сказал я Федору.

– Очень даже интересно, – ответил он.

Я, конечно, не стал говорить Федору о моем одном маленьком сомнении: ведь Ромка здесь был утром, и бекасов мы подняли с ним утром именно под этим кустом. Не шел ли теперь он по памяти, как было у меня когда-то с его матерью? Вот это сомнение оставил я до утра. Но если все будет благополучно, то, значит, собаку мне удалось поставить в три дня.

Радость моя была представлена в небе явлением цапли. Не знаю, почему так люблю ее медленный полет вечерней зарей на безоблачном небе. Всякая птица летит, значит, летит то повыше, то пониже, то вздрогнет, то свернет, а это не птица, а будто карета едет – карета радости. Это едет по небу хозяйка необозримых болот.

И я тоже хозяин. Мне кажется, люди как-то из-за комаров, слепней и потыкушек, естественных стражей девственной природы, не догадались о красоте болот, и я без борьбы, без зависти, просто взял в свои руки великое царство…

А есть ли где-нибудь на свете девственная природа без гнуса? Все равно и тропический лес – какой-какой гадости там нет.

13 июля.

Вчера вечером я оставил себе на ночь большой чайник крепкого чая, рассчитывая в темноте попивать из носика и так перебить предстоящую ночь ужасного тока против моего окна. По вчерашнему разу я готовился услышать пронзительный голос барышни Изюмовой. Я узнал от хозяев, что голос такой именно ее. Конечно, я все-таки лег в кровать, зная по опыту, что беспокойный сон все-таки что-то значит усталому. Я спешно заснул до Изюмовой, и вдруг она с подругами запела прекрасную русскую песню. Я сразу заснул, и утром мне объяснили хозяева: не пришли гармонисты.

Я подождал до пяти часов, чтобы успели бекасы немного набродить, и пустил на ручей Ромку. Он быстро все обшарил, ничего не нашел и выскочил на берег. Значит, вчера он шел не по памяти, и я теперь свободный человек, мне теперь не надо спешить: Ромка будет просто доходить постепенно до всего во время моих прогулок для обозрения пространств, на которых осенью буду я бить дупелей, бекасов и тетеревов.

Я пошел по зеленой дорожке кустами в Филипповское дупелиное болото. Везде по кустам были болотинки, кое-где уже с подкошенной осокой. Очень возможно, и даже будто наверно, потом, когда подрастет отава, бекасы подвалят сюда из кустов. До Филипповского болота полчаса ходьбы, под конец прекрасными поддубновскими тетеревиными местами. Болото является продолжением Ясиновско-Александрово-Михалевского, но кочковатое, как раз дупелиное, версты полторы шириной, а в длину безмерное. Пастух, завидев собаку мою, бросился ко мне. Он хочет покупать себе ружье, ведь он пастух и может обходиться без охотничьего свидетельства.

– А есть бекасы? – спросил я.

– До пропасти, – ответил пастух, – пойдем, я покажу.

Своей длинной палкой он стал показывать Ромке. Тот сначала обглядел, а потом бросился к пастуху, обнюхал его, схватил его лапами и стал обходиться, как с самкой.

– А ну тебя, – крикнул пастух. И сказал, что он будет сам искать и больше найдет, чем я с собакой.

Мы разошлись и скоро были на расстоянии с чем-то верста. Бекасов не было. И только уж когда я шел навстречу ему, он крикнул. Ромка, дойдя до места спугнутого бекаса, стал приискивать.

Подошел пастух, крайне удивленный отсутствием долгоносиков. Можно было верить, что он действительно видел, но куда они делись? Предполагаю, что в какие-то часы они вылетают сюда из крепких мест. И ставлю себе эту задачу на разрешение.

Я вернулся к Александровским полям. Леи цветет, как хорошо.

14 июля.

Я не рыбак, потому что утомляюсь следить за поплавком. Слов нет, можно, конечно, и по сторонам поглядеть, можно думать и не только о рыбе и поплавке – можно думать и о своем и по сторонам глядеть. И все-таки надо не совсем отрываться от поплавка, нельзя быть совершенно свободным при ужении, как все равно хозяйке нельзя отойти совсем далеко, если на плите молоко.

Мне это утомительно и потому, конечно, что я – не рыбак. В охоте с подружейной собакой роль поплавка играет собака, с которой никогда нельзя спускать глаз. Собака – это в сто раз утомительней, чем поплавок. Ведь только на волне бывает иногда беспокойно следить за поплавком, а на тихой воде он лежит. Собака вечно кружит, исчезает в кустах, изменяет направление, что-то причуяв по ветру бог знает откуда. Нет «тихой погоды» в обстановке охоты с собакой, нет в собаке самой того постоянства, о котором думают хозяева, получая наученную собаку из рук егеря. Собака не поплавок из пробки, она всю жизнь учится при хорошем хозяине и, натасканная прекрасно, сейчас же разучивается в неопытных руках. И весь опыт основан совершенно на том же самом, что при ужении рыбы, – глаз нельзя спускать с собаки, собака у охотника – это поплавок у рыбака.

Да, в сто раз утомительней следить за собакой, чем за поплавком, и все-таки смотреть на поплавок мне утомительно, потому что я не рыбак, и я же не утомляюсь не только при охоте с подружейной собакой, но даже при натаске.

Как люблю я в этом море болот, с мокрыми внизу и слегка поросшими вверху кочками, со своим таинственным содержанием своих коридоров, бросить собаку на весь карьер и легким посвистыванием, или движением руки, или оборотом лица в другую сторону управлять, не спуская глаз с этого живого поплавка! Я люблю то волнение, когда еще молодая собака на бешеном карьере встречается с бекасом: роковая встреча! Устоит <ли> моя собака при взлете, как стояла, когда я сдерживал ее веревкой? Удержит ли ее теперь вместо веревочки мое слово? И вот охотничий поплавок остановился – это значит <в> переводе на рыбацкое: поплавок исчез под водой. Вот взорвался бекас…

Нет, я не то хочу сказать, <что> такое любимое может найти каждый страстный человек в своем деле и так представить свое ремесло, будто оно самое лучшее и только им одним можно заниматься. Силу любви своей я испытываю не по хорошему, а по тому злу, которое приходится переносить. Болотный гнус…

Вечером прошел от Михалева до Филипповской гати и дальше по жидкому болоту до Абрамова. Я думаю, что количество дичи вовсе не пропорционально площади, удобной для ее обитания, напротив, в маленьких болотцах дичи больше бывает, чем в больших. Нашли коростеля, по которому Ромка сделал стойку, а потом до самой Филипповской гати, до грязи от коровьего причала встречен был один бекас. Возле гати в трясине было два бекаса. Они несколько раз перемещались, и я воистину с ослиным терпеньем подводил Ромку. Мне только раз удалось добиться стойки, и то уже после взлета по месту. Вообще Ромка может причуивать, сильно волнуясь, низом, по на-броду, без стойки, может верхом что-то чуять, тихо брести по запаху, но вскоре терять струю… Около нашей деревни в болотных кустах, где коровье стадо устроило целое маленькое озеро грязи, нашлось несколько бекасов.

Слепни почти совсем кончились, говорят, и потыкушек значительно уменьшилось. Самое лучшее время для прогулки вечером в семь часов, когда потыкушки уже кончились, а комар не начинал.

Стараюсь с бешеного карьера переводить Ромку словом «тише» на более тихий и внимательный поиск.

Видел, как ложились белые холсты на болота. Потом вошел в этот туман. Мозгло.

Замечали вы, что когда где-то тут вот, за этим болотом, крикнут гнездовые журавли на своем болоте, то всегда кажется, будто у них там как-то совсем не по-нашему хорошо, интересно?

15 июля.

Стоят жаркие дни. По утрам роса, как после ливня. Косят болота. В четыре утра пошел на первый выводок против Михалевского болота и сначала не нашел его. Потом возле Островка Ромка причуял, и, пока ворочался в траве, вылетела сонная бекасиха и очень близко, сложив крылья вилочкой, упала в траву. А Ромка, вдруг что-то причуяв в траве, отстранился, сел и перевел глаза на меня. Оказалось: гнездо с тремя яйцами.

Нужно все-таки отдать справедливость Ромке: на редкость послушный и памятливый. Потом много раз я подводил Ромку по перемещающейся самке, и подводил на веревке, и так, свободно, уговаривая на тихий ход, приближал; в лучшем случае он прихватывал и начинал шарить, а бекасиха взлетала без стойки, в худшем – он не чуял и не видел взлета, но потом, когда подходил ближе к месту, с которого она срывалась, делал настоящую стойку.

Я утешал себя тем, что трава была очень высокая, роса слишком большая и что мать Ромки целый месяц тоже не понимала, что, схватив чутьем бекаса, нужно довериться этому запаху и стоять, играя ноздрями, или двигаться вперед с крайней осторожностью, нащупывая место, от которого исходит запах.

Удивительно, как на всяком деле сначала удается как бы вперед забежать, а потом вернуться к начальным позициям и доползать очень медленно по случайно открывшейся возможности. То была раньше «проба», а собственное учение вот только теперь и происходит. Буду теперь ждать стойку по бекасу, как он делает теперь по коростелю (коростель-то очень близко!).

Когда я вернулся <через два часа> к месту первоначального выводка, Ромка вытурил без всякой стойки коростеля, а когда я отправил его в направлении перемещенного по большим кочкам, то выводок бекасов сорвался прямо из-под Ромкина живота. Я расплевался и не стал больше искать перемещенных.

До дому оставалось перейти ржаное поле, как вдруг Ромка сильно натянул веревочку, растянулся на траве и стал хлюпать носом. Я опустил веревку подлиннее, он пополз раскорякой в кусты, скрылся там. Потом раздалось хлопанье крыльев. Я успел разглядеть тетерку и маленького цыпленка. Вот счастье! Искать тетеревей в лесу долго я считал вредно для молодой собаки, но если даром дается, то почему же не дать понюхать необходимую дичь Ромке. Я уложил Ромку и стал посвистывать, направо перелетела матка, налево свистел цыпленок, и такой, верно, маленький, что свистел еще без коленца; я стал ему подражать, и скоро отозвалась матка.

Когда, мне показалось, прошло довольно времени, чтобы молодые тетерева дали по росе свои бродки, я встал и отпустил, конечно на веревке, Ромку. Он сделал шаг или два – из-под ног вылетел тетеревенок, он посмотрел вслед ему налево – справа возле самых ног вылетел другой, он поглазел направо – вылетел слева. И тогда он бессмысленно запахал носом по траве, полез раскорякой, даже с криком. Потом он метался по следам туда и сюда, и там и тут, просто от шума в траве его громоздкого тела, вылетали тетеревята. Вот какой он еще, значит, совершенный осел!

Вечерняя работа по тетеревам.

Следы утренние смешались с вечерними, и Ромка, сколько ни пахал носом, ничего не мог найти на лугу возле ржи.

Потом надо непременно сделать описание этого интересного уголка природы, где на таком малом пространстве сходятся столь различные угодья: рожь и луг, суходол, и болото ручьевое, и болото боровое с мохом и ягодой.

Ромка все перенюхал возле ржи и на сухом лугу. Я перевел его для отдыха в болотце, тут спугнулся кулик. Потом из этого болотца Ромка вытянул меня в моховое и врастяжку потащил меня по траве.

У молодых легавых такое обыкновение – мчаться но тетеревиному следу как можно скорей. Вот почему и нельзя их пускать в лес. На следу, по которому тащил меня Ромка, я заметил тетеревиное перышко, вернул Ромку, показал, – он крепко понюхал; я поднял перо – он слизнул у меня его и проглотил; а после этого он перестал тянуть, стоял и смотрел на меня, куда я пойду, потому что раз я могу достать из тетерок перо, то, уж конечно, знаю, где они… Через некоторое время мы добрались до тетерки, – верно, это другая, холостая.

После работы по тетеревам учил по крику «тише!» ходить на коротком поиске. Ромка на это поддается, но я боюсь, (не) будет ли этим сбит «естественный поиск».

16 июля.

Работа по бекасам от четырех до половины восьмого. Возле Фплипповской гати поднялись два молодых бекаса. Ромка пошел искать и, вероятно, задел на ходу лапой: вдруг осел, согнулся, отошел шага два и сел, поглядывая на меня виновато. Бекас лежал без признаков жизни. Я поднял его, он был совершенно теплый и скоро зашевелился у меня в руках, а потом как только повеселел, то я связал ему на случай ноги. Это была драгоценная добыча для натаски.

Я десятки раз прятал бекаса между кочками и в кусту. Вот результат: стойки нет. Причуивает через траву аршина на полтора, не больше. Часто проносится мимо. При таком чутье, если без следа найти может только мертвого, вот почему за неделю мы и не нашли ни одного молодого и все срывались раньше, чем причуивал. Но это не конец!

С матерью его было то же самое, и продолжалось до осени. Вероятно, осторожность, оглядка и особая догадка способны удесятерить это чутье на аршин.

Возвращались болотом. Против Михалева из низкой травы Ромка вытурил бекасов: старого и молодого. Я прицепил веревку и стал подводить к молодому. Шагах в десяти Ромка уловил запах бекаса, но как раз в тот момент он вылетел.

Стал кружиться по коростельному следу. Я отвел и пошел искать старый первый свой выводок бекасов. Усердно искал минут двадцать, если не полчаса, а потом, когда вернулся к тропинке домой, Ромка вдруг стрелой куда-то помчался.

Свистки не помогали. Я нашел его на том самом месте, где он полчаса тому назад был отведен мной от следа коростеля. Подобное было с ним сегодня и с бекасом.

Расставаясь сегодня с бекасенком, я устроил его очень удобно в кочке под лозиной, бекасенок до того посвежел, что пищал, и когда я его подбрасывал, то опускался, как осенний жирный дупель. После того как я устроил бекаса и пошел, Ромка охотно побежал за мной, – ведь бекас ему достаточно надоел. Так мне представлялось, на самом деле он расставался с бекасом только потому, что над ним висела моя воля. Но когда уже на довольно большом расстоянии от бекаса я встретил пастуха и стал с ним разговаривать и, значит, внимание мое по управлению собакой ослабело, Ромка стремглав покатил к бекасу.

Очень возможно, отчасти у него это возвращение происходит от наших опытов над отозванием от пищи. Одно время, подготавливая собаку к анонсу по Зворыкину, мы заставляли ее приходить с просьбой о пище за нами в другую комнату, и, когда мы разрешали, стремглав бросалась туда.

Стойкой называется положение, какое принимает собака для того, чтобы схватить при взлете притаившуюся дичь. Человек пользуется этим положением собаки, чтобы узнавать, где именно находится дичь, которую ловить (дробью) он будет сам, а собака не должна и с места тронуться. Значит, обучение собаки состоит главным образом в том, чтобы естественное состояние – готовность к прыжку – закрепить как таковое, не давая собаке после взлета птицы докончить то, к чему она приготовилась. Таким образом, стойка – это сложное состояние, в котором определяется наполовину дело природы и наполовину рука человека. И вполне понятно, почему Ромка делает стойку по коростелю, который может убежать, но не делает по бекасу, у которого связаны ноги.

Остается вопрос, почему он не делает стойки по свободному бекасу, но это, по-моему, объясняется тем, что бекас слетает раньше, чем Ромка его чует. Таким образом, стойка должна явиться в тот момент, когда явится способность чутьем угадывать местонахождение дичи.

Я думаю, что нормальная собака за время натаски Ромки давно бы причуивала бекасов и делала стойки, что, не будь примера Кэт, Ромку можно бы было определить как собаку с очень слабым чутьем. Но с Кэт было точь-в-точь так, и потому – полное обоснование думать, что сын ее тоже обладает чутьем, но не умеет им пользоваться. Вот почему в высшей степени интересно найти тетеревиный выводок и проверить все мои рассуждения на тетеревятах, которых всякая собака чует раньше, чем они вылетят. Итак, всё на разных выводках.

Шея моя распухла от комариных укусов. Не завидуют мне даже косцы болот. Козлов сказал:

– Там хоть сено возьмешь.

– А тут, – сказал я, – дорогую собаку.

– Но сами же вы сказали, – ответил хозяин, – что тут у него не совсем ладно, в носике…

Сегодня погромыхивает гром, но стало еще труднее: парит. Живу какой-то открытой жизнью, с улицы все слышно, и днем и ночью, днем больше маленькие, ночью большие.

Но основной звук, конечно, отбивание кос, похожий отчасти, когда в стороне дома при полной тишине работает жучок-пилильщик, шашель.

Может быть, от перехода к одиночеству и от книги к единственному делу – «натаске Ромки» является с такой отчетливостью сознание отсутствия в моей жизни близкого, глубоко понимающего меня друга. Вот почему именно и получается это незнание до сих пор ни своих способностей, ни цены им. И я думаю, что обращение к другу («Зеленая дверь») не просто придумано. Только теперь надо бы найти образ этому другу.

Сегодня Ромка начал, как и мать его, преследовать кур и стоять над ними, не бросаясь, долго, в большом сдержанном волнении, заметном по дрожи. Вероятнее всего эта страсть пробудилась от встречи в лесу с тетеревами, и обратно через кур, очень может быть, он научится тихонько подходить к ним по следам.

Надо помнить, что многие навыки у собак, все равно как у людей, являются не прямо вслед за примером, а спустя время, в которое пример дозреет в себе. Так очень может быть, что, если продержать Ромку дома недели две и вывести на бекасов, он будет их чуять на большом расстоянии.

Тучи гремели сегодня. Крестьяне спешили копнить сено. Брызнул дождь, прибил пыль, смочил кусты, и больше ничего. Но по тетеревам я не пошел, слишком мокро в кустах.

17 июля.

Кончилась первая неделя натаски. Сегодня даю восьмой урок.

Работа по бекасам и тетеревам (от пяти утра до девяти утра) в Михалевском болоте и в Жарье.

Туман. Потом солнце, но после грязи легко. Очень пахнет спирея на болоте.

Называю первый мой бекасиный выводок «учебным». Повел прямо на него, и Ромка сразу смахнул сначала матку, а потом из-под лап, удивленный, выпустил бекасенка. После того я повел Ромку к Острову на гнезда. И тут он выпугнул без всякой задержки матку и, по своему обыкновению, испугался, причуяв гнездо. Я видел, что Ромка не тронул гнездо, между тем оно было обнажено, из трех яиц осталось два и лежали одно от другого на поларшина, одно яйцо было протюкнуто. Вероятно, пошевелили коровы. Я положил оба яйца рядом.

Мне пришла счастливая мысль сдерживать карьер Ромки, стараясь, чтобы он бегал близко около меня и рысью. Пусть я сомну его бешеный поиск, но иначе у него не бывает времени разбираться чутьем в запахах. После, когда он станет причуивать бекасов, можно вновь переводить его на карьер. А также в определенных бекасиных местах я не буду пользоваться веревочкой, которая часто сама сшибает бекаса, а главное, что Ромка сосредоточивается не на бекасе, а на борьбе с веревочкой. Вблизи бекасов я буду сокращать его поиск до последней степени и таким образом освобожу массу энергии для одумки.

С полчаса я занимался упражнениями и потом, рассчитывая, что выводок собрался, пошел осуществлять свой план. Сдержанный в движениях Ромка высоко задрал свою голову над травой и потянул по одному направлению. Мне сразу мелькнуло, что это не совсем обычно для него. И только подумал, вылетела бекасиха, а потом бекасенок. У меня еще осталось сомнение, движение Ромки могло быть случайным. Я решил было отложить проверку нового метода до следующего раза, так как не проследил полет бекасенка, а матка села далеко в крепь. Но вскоре Ромка сделал такое движение, как только что, и вроде как бы повел. Я крикнул – он не послушался; свистнул в свисток – он все пер туда, и когда выпер из высокой травы с высоко поднятой головой, шагах в двадцати от него на месте с очень маленькой травой сорвался бекас.

Правда, бекас мог бежать, и очень возможно, что Ромка чуял не прямо его, а только его наброд, но, во всяком случае, найденный метод для Ромки был верный, и мне открылась перспектива натаски. Слепней по прохладному утру после грозы не было совершенно, кусали только комары.

Я решил еще раз попробовать свой способ, а чтобы дать время выводку собраться, пошел в другую сторону поискать новых бекасов. К сожалению, мы вскоре нарвались на дергача или курочку и, вероятно, с семействами. Ромка зашил машинкой в осоке, изрезал себе нос осокой и страшно взволновался. И все-таки, когда я привел его к выводку, он немного повел, во всяком случае, я знал, что это по бекасу, и бекас действительно вылетел.

Мне думается теперь, что индивидуальность собак слишком разнообразна, и вот, вероятно, почему все руководства к натаске так слабы. Авторы этих книжек в большинстве случаев очень опытные и натаскивали множество собак – и пишут по воспоминаниям, нащупывая сходственные случаи для правил. Но именно потому, что индивидуальность собак чрезвычайно разнообразна, что сама натаска происходит в чрезвычайно разных условиях, едва ли возможно этим путем найти какие-нибудь твердые правила. Самое лучшее – это записать всю натаску хотя бы одной собаки изо дня в день, обрисовать этим совершенно индивидуальность дикой собаки и потом применением приема изменять согласно новой индивидуальности.

Когда мы подходили к месту тетеревиного выводка, я немного зазевался, любуясь обилием обрызганных росой мелких цветов. И вдруг увидел, что шагах в пятидесяти от меня Ромка вытянулся и, переступая с лапы на лапу, медленно скрывается за кустом. Это было страшное зрелище, потому что, если так он идет по зрячей тетерке, отводящей собаку от молодых, – все пропало! И притом именно теперь я обратил внимание, что на белой шее Ромки не было темного ошейника: вытянутая белая шея казалась огромной. Что ошейник был потерян им, это не поместилось в мое сознание, я принял то, что Ромка был совершенно свободен в своих движениях. Я гаркнул на весь лес не своим голосом: «Тубо, назад!» – и бросился вперед, пролетев пятьдесят разделяющих пас шагов тигром.

А Ромка в это время, обезумевший от сильного тетеревиного запаха по росе и от моего крика, лежал, и притом лежал на боку, а когда я приблизился к нему, вовсе задрал ноги вверх. Вообще это особенность Ромки, что в его огромном теле до сих пор сохранилась чистая щенковая душа. У меня Лева был долго таким.

Я кое-как без ошейника привязал Ромку на веревку, огладил его и пустил, придерживая кончик. Ром<к>а немного понюхал и быстро пустился по дорожке вдоль леса, и стал на поляне, покрытой ромашками и кустиками ивы. Он долго играл ноздрями и повел на середину поляны, и тут стал повертывать голову во все стороны, как будто старался из множества запахов, идущих со всех сторон, (выбрать) самый верный. Я был уверен, что вокруг нас разбрелся выводок. Я огладил Ромку, ободрил его, он медленно пошел и вдруг вытащил в место, осыпанное перьями тетеревенка. Ястреб, вероятно, только за несколько минут перед этим кончил свой завтрак, до того были свежи капли крови на траве и красные кусочки мяса.

После того Ромка повел, упрямо натягивая веревку до последней возможности, в кусты, через них, в мокрое осоковое болотце, разделенное стеной заросли от мохового болота с пьяникой. Став по колени в воду, высунув голову из травы, как тюлень из воды, Ромка смотрел через жидкое болото в заросли, совершенно как на самой короткой стойке, и это было бы бесконечно, если бы я не огладил его и не сказал: «Вперед».

Но он пошел не вперед, в заросли, а параллельно им по болоту, постоянно оглядываясь на заросли и останавливаясь. Так мы прошли все болото до конца, и так получалось по Ромке, что тетерев сидел один к одному вдоль всей заросли. Потом Ромка начал тотчас же обратное передвижение. Мне это наскучило, и я пригласил его следовать к зарослям. Он шел с осторожностью, и когда мы дошли, дальше следовать отказался.

Никакие уговоры не действовали, и когда я сам залез туда, он прыгнул назад.

– Не будь дураком, Роман Василич, – сказал я, – самое страшное волк, но я же тебя волку не дам.

Потом я вытащил Ромку из зарослей в моховое болото, и он зашил машинкой между кочками с пьяникой.

Получилась какая-то ерунда, и я все так объясняю: тетерева вышли на полянку, одного накрыл ястреб, другие разлетелись в кусты. После того, собирая тетеревят везде по росистой траве, много набегала матка. Возможно, она осокой провела выводок в моховое болото. Но возможно, что ребята собирали пьянику и стойка была по ребятам…

Так вот сколько всевозможных приключений является, когда натаскиваешь собаку, а потом автора понимают прямо по общим правилам!

Гнездо на Острове оказалось пустым, хотя вблизи того места вылетела не только самка, но и самец. Очевидно, вывелись. Исчезновение яйца утром и перешевеление яиц объясняются этим. А скорлупка падала в пустоту между кочками.

Хотел дать вечером урок, но пришел молочник из Константинова Даувайзер с пойнтером и просил указать выводок тетеревей, поупражнять пойнтера. Пустили по тетеревам, мчался как пуля и ничего не нашел. На болоте спугнул всех моих учебных бекасов и делал множество пустых стоек, и когда делал, хозяин, восхищаясь, обращал мое внимание. Под конец вылетел коростель, и пойнтер за ним помчался. Я успел закрыть глаза Ромке. Поиск у пойнтера широкий, шагов на триста, и ближе не подходит. Я попросил охотника взять на сворку собаку и пустил Ромку. Тогда вот и оказалось, какой Ромка послушный, какой у него прекрасный поиск. Так часто бывает, что все недоволен собой, и вдруг случается поглядеть на других – другие-то, оказывается, куда хуже!

18 июля.

По пути к филипповским бекасам запутался в лесу и открыл возле дома большое моховое болото. Так случилось, что я пришел на тропу к Михалевскому болоту и таким путем, все время упражняя Ромку на коротком поиске, дошел до той олешины, под которой в кочках спрятал тогда учебного бекаса. Ямка между кочками стала его могилой: там он лежал мертвым. Несмотря на все мои упражнения, Ромка спихнул и старого и молодого бекаса. И это было все, зачем я пришел сюда и потерял все утро.

Желая наверстать потерянное, я пошел направо от гати, в бесконечное пространство болот, стараясь придерживаться краевых зарослей. Ничего не находилось. Я решил попробовать перейти по ту сторону к кустам. Чем дальше я шел, тем сильнее ходило подо мной болото и хрипело на далеком пространстве. Поднялось множество кроншнепов и чибисов. Одного из кроншнепов, летавших возле меня кругами, я долго наблюдал, и уже не знаю чем, но он мне напомнил собой лося: такое же диво с своим кривым носом в воздухе, как лось в лесу, да и размерами, если взять из Куликовых самого маленького гаршнепа, кроншнеп как лось.

Болото ходило все сильней и сильней, нигде я не проваливался выше колен. Истома, жуть одиночества охватила меня. Ромка бегал зря в этих огромных, совершенно пустых пространствах. В тоске я дошел до того, что назвал его Романом Василичем, разговаривал с ним, как с человеком, совершенно как с другом. И вот тогда, в этой пустыне с какими-то птицами, вызывающими в памяти чередование формаций в жизни земной, как будто уцелевших чудом в живом виде от отдаленнейших времен, когда не было совсем человека, – я почувствовал творческое одиночество на земле человека, мне представилось «Я» мое как «Адамово», что я совершенно один и в тоске создаю другого, что всякий другой создается мной из себя самого в припадке тоски, выразимой только творчеством себе подобного.

– Роман Василич, – говорил я, переправляясь через речку, – как тебе не стыдно, ты перешел, бегаешь по другой сухой стороне, а я, может быть, сейчас провалюсь – и ты ничем мне не поможешь.

Эта речка вероятней всего была все та же Вытравка, но, может быть, и Кубжа. Она отделялась от остального зыбучего болота только более темной окраской покрывающих ее растений, среди которых были и кувшинки. Сплетенный корнями покров этих трав был, вероятно, тонок, и я висел в нем, как в гамаке.

Но тем не менее, постоянно разговаривая с Ромкой, я перебрался на другую сторону, совершенно сухую (Поддубовскую) вырубку, покрытую редкими березами и ковром цветущих трав.

Тут я устроился на пне, уложил Ромку, сломил веточку, стал отмахивать от него мух. Ему это до того понравилось, что он даже приподнял одну свою крышку и обнажил живот. Он был похож на ребенка, вернее на то лучшее, что осталось мне от сына, когда он был маленьким…

Множество людей мне вспоминалось, которые жили без «друзей», вернее без потребности их создавать. Конечно, их окружали какие-то люди, и близкие по образу жизни, вообще по необходимости, но этим занятым людям и в голову тогда не приходило творить друзей, у них для этого творчества не было пустоты, в которой бы под ногами качалось над бездной тонкое сплетение растений, а в воздухе носились птицы – пережиток формаций, с длинными кривыми носами.

Так я говорю: «Друг мой!» – и не вижу его лицо, и этот друг мой – это лучи души моей, которая встречает теперь собаку, и она становится другом, и так все, решительно все рождается из пустоты, из ничего, все лучшее, все высокое сознание человека на земле.

Ромку я понимаю мало-помалу через мать его, на каждом шагу узнаю ее, и в своих действиях держусь этой линии. Например, вот теперь, желая прогуляться по тетеревиным местам, я пустил Ромку свободно, потому что через мать узнаю в нем послушную собаку, которая не может ничего поделать особенного, выйти за пределы наших отношений. И когда он стал приискивать, я не надевал ошейника. По мере того как мы приближались к птице, он сильнее метался в стороны, и наконец, когда стал делать прыжки, петух взорвался в кусту.

Такое же было и с матерью, как она металась вначале, а потом как-то осенью вошел я в лес, и она сразу повела к тетеревам очень осторожно. Так будет и с ним – сразу поймет, что надо не метаться по следам и шить машинкой, а причуять по воздуху и прямо идти на птицу.

В деревне около изгороди совершенно птичьим голосом, вроде галчонка, закричал на Ромку молодой хорек. Я понял, что это один из тех, которых наши соседи поймали и прикармливали. Им нечем стало кормить, и они их выбросили. Вот это уж видно, что московские крестьяне, – подумать только, хорьков, злейших врагов кур, не убили, а выпустили на волю!

Я долго играл с хорьком, давал ему в зубы плетку, а потом подбрасывал в воздух. Он прыгал, корчился, как кошка, старался быть очень страшным, но у него плохо это выходило, потому что младенческая невинность была даже в мордочке молодого хорька, что-то очень наивное в сочетании огненно-черных глазок с белыми приплюснутыми ушами и нежным рыльцем. Я оставил его жить, сказав: «Живи, но только смотри, у моего хозяина кур не воруй!»

Зашел проверить тетеревиный выводок и опять ничего не нашел, даже следов. Очень возможно, что ястребу помогла расправиться со всеми молодыми лисица или хорек, а старики улетели в моховое болото на пьянику.

Начинаю беспокоиться, что первого августа нечего будет стрелять, бекасы молоды и не так их много. И какие бекасы первого августа? – все поддубовские выбиты скотом, на Острове, говорят, только три тетеревиных выводка и то в глуши, – на что же охотиться?

Пастух сказал, что в лесах и комар и вся муха пропадает к посеву ржи. Вот, в самом деле, естественное время в нашем краю для начала охоты. Первое августа – это слишком рано.

Вечерняя работа по бекасам (семь – девять вечера) на большом болоте. Стурил двух у закрайка: одного и, удивляясь первому, сейчас же второго. Потом вел к кустику, из которого вылетел жаворонок, я думал, поведет по жаворонку, и отозвал, а после оттуда вылетел бекас и затем другой. Еще вел далеко из болота к кустику по всем правилам, сделал перед кустом настоящую стойку. Я весь трепетал от ожидания взлета бекаса; ведь если после подводки такой и стойки да бекас вылетит, то все дело в шляпе! и тогда все это благодаря моему новому методу. Ох, и сидит этот метод у меня на горбе! Ведь чтобы он шел рысью, надо почти беспрерывно останавливать криком «тише», потом переносить дурацкую остановку и ласковым голосом повторять: «Ну, ищи, и щи!»

Так ждал я бекаса, и его не было, мне так хотелось его, что я даже кочку одну развернул и увидел там самого маленького лягушонка. Вечером над болотом летала короткая и лупоглазая сова.

В заключение Ромка самым наглым образом выпустил у себя между лапами молодого бекаса, и потом хотел его кокнуть, и даже бежать!

19 июля (полпятого – девять утра).

Пройдено большое болото по берегу до Вытравки, рекой до Михалевой тропы, по Жарьей пустоши кустами, под конец пытался найти тетеревей.

Сегодня я потерял терпение и одно время должен был признать, что не я съел собаку на деле, а собака съела меня. Все вышло из-за предположения, что собака не причуивает бекасов, потому что невежлива. Я учу вежливости, то есть чтобы тише и ближе ходила. Между тем она мало-помалу начинает смутно понимать свое значение, свое преимущество перед хозяином в розыске, забываться на следу, не слушая зова, свистка. Да, это не трудно – выучить молодую собаку ходить по свистку, когда она еще не понимает запах дичи: тогда собака ходит за хозяином, как теленок за маткой. А вот когда начинается своя собственная жизнь и приходится ей поступаться иногда явно тем, что она как будто лучше понимает хозяина, тогда другой разговор.

Всех четырех бекасов, найденных точно на тех местах, где были вчера, Ромка стурил без признака потяжки. По пятому вел, но сегодня это оказалась курочка. Несмотря на все мои предостережения, стурил дважды бекаса на Михалевском болоте, сделал великолепную стойку с оборачиванием головы на меня по следу слетевшего бекаса (но очень возможно, что опять тут замешана курочка). Возле Островка ничего не нашли, верно, матка увела молодых в Островок. Учебного выводка тоже не нашли На этом месте подвел и стоял по коростелю.

Сюжет для рассказа. В охотничьих делах нет церемоний плюньте тому в глаза, кто станет говорить, будто чутье собаки можно определить в раннем возрасте по розыску хлеба или мяса. Чутье собаки, по-моему, можно определить только во время натаски, и то не сразу, а очень постепенно, потому что как все равно у людей голос, так у собаки чутье – чтобы спеть, нужно понимание, – так и чутье у собак больше в голове, чем в носу. Вот была у меня собака Кэт, Ромкина мать, стуряла мне бекасов…

Трагедия охотника: все положил на собаку, а не знает, выйдет или не выйдет. В прежнее время егеря как поступали с собаками: возьмет в натаску, попробует – не идет, и возвращает хозяину – «чутья нет». И собаку стреляют. Егерю иначе и нельзя, ему надо десять собак натаскать, и если возиться все лето с одной – сколько же надо взять за это денег? Я же не хозяину собаку натаскиваю, я – себе, и я хочу сделать себе не просто собаку, а друга. Конечно, говорят иногда, что и машина есть друг человека, я же не в этом одном вижу друга, что он мне полезен. Я люблю с собакой разговаривать: на работе – собака мне товарищ, а дома и в отдыхе – друг. Но все-таки плохая выходит дружба, если на работе такой товарищ тебе на каждом шагу изменяет и сводит с ума.

Трагедия в том, что человек ищет себе друга, и это действительно друг, а в деле потому и особенная ревность, что столкновение высокого идейного друга с плохим товарищем. События в натаске подводят егеря к необходимости застрелить собаку. Спасает ее мать, которую егерь вспоминает (или она показывается) в последнюю минуту. Что-нибудь подвести такое.

Если бы убил, то съела бы собака, а теперь егерь собаку съел и получил друга. Вот откуда и пошло теперь, когда говорят: «он на своем деле собаку съел». Это значит в точности: «съесть собаку и сотворить себе друга».

На Михалевском болоте сегодня паслись три журавля. Роса была совсем седая, как в сентябре, по осоке пауки развесили свои гамаки. Масса маленьких золотистых стрекоз. Потыкушки пропадают.

Река Вытравка. Вот река Дубна местами раскидывается огромными болотами, но все-таки это река настоящая, местами течет в крутых мелких берегах, и хотя не широка, но глубина в крутых берегах у нее непомерная, и после всего вливается в Волгу, – это река! А то называется тоже рекой Вытравка, которая впадает в Дубну, вот эта река во всем своем течении столь ничтожна, что почти и невидима среди огромных порожденных ею болот, а различима только от болот по более темному цвету травы по ней, и переходишь ее точно так же, как и болото, качаясь, вот-вот, думаешь, провалишься, а перейдешь: никто никогда не проваливался. Сколь ничтожна эта река, можно видеть в тех местах, где она течет в сухих берегах, до того ничтожна, что из-под нее произрастают не только водяные растения, а и обыкновенные травы, конский щавель, зонтики, – верно, за это и название свое получила Вытравка, значит, вся в травке. Но вот остров среди болот – деревня Александрово со своими хорошими нолями; стоишь тут на высоком месте и видишь вокруг нее все болота, местами шириной в версту, а то и больше, и когда подумаешь, что все эти болота наделала ничтожная Вытравка, кружится голова, теряясь в сроках земли: сколько времени нужно было сочиться ничтожной струе, чтобы заболотить такое пространство?

От нечего делать в жару нарисовал на двух листах бекасов и приготовил два патрона десятого номера с целью проверить заряд, а также начать обстрел Ромки. Но с поля возили клевер, и мне показалось неудобным сегодня стрелять. Дома хотел попробовать в комнате стрелять пистонами. Вид ружья почему-то смутил Ромку (не помню из его детства похожего случая испуга от ружья, но очень возможно, что дети набедокурили), а когда я выстрелил, бросился под лавку и сам не свой дрожал. Я дал ему баранку (любимейшую) – не прикоснулся. С большим трудом я уговорил его съесть, а потом принялся стрелять.

Он забился опять под лавку и там лежал до семи вечера, когда я стал собираться на болото. Он вылез, как только я стал пристегивать к поясу плеть, и заметался по комнате от радости. Я хотел окончательно его успокоить и дал баранку, но как только он увидел баранку, то сейчас же бросился под лавку: баранка ему напомнила ружье. Вот еще возня-то предстоит!

Работа по бекасам в семь-восемь вечера на бекасином болоте. Мокрое без кочек болото с ярко-зеленой тонкой и нежной осокой – самое лучшее для натаски болото, во-первых, потому что водянистое место само по себе предопределяет тихий ход собаки, во-вторых, на воде при низкой траве, конечно, легче причуять.

И вот Ромка вдруг остановился, повел в воздухе носом и стал окончательно. Потом шагах в пяти от него вылетел старый бекас и переместился глубже в болото. Вот наконец, наконец-то я дождался первой настоящей стойки по бекасу. Очень обрадовался и, конечно, очень обласкал Ромку. Он же, очевидно, запомнил, куда сел бекас, отправился прямо туда, и чем дальше, тем скорей. Свисток не помог, он, шлепая, полетел, стурил. На обратном пути стурил молодого бекаса, который мотнул через кусты на середину, и другого молодого, пересевшего недалеко в болото у маленького кустика.

Я основательно наказал Ромку, взял на сворку и стал очень осторожно, уговаривая, оглаживая, подводить. Все мои усилия были напрасны, бекаса Ромка не причуял, он вылетел и пересел недалеко. Я опять стал подводить тем же способом, уговаривая, оглаживая, и чтобы вышло естественнее, под самый конец пустил на самостоятельный розыск. Опять ничего не вышло, и опять бекас пересел в замеченное мной место. Я опять повел и спустил еще на большем расстоянии, чем в предыдущий раз. Потом с замирающим сердцем стал руководить тихим поиском; вправо прошли – нет, влево повернул – нет, опять вправо подальше, и тут Ромка что-то почуял и стал, и стоял, а я говорил: «Тубо». Он сделал шаг вперед, и бекас вылетел сзади него. Считаю сегодняшний день великим, и стойки добился, и поиск стал много осмотрительней.

20 июля.

Со дня моего приезда установилась погода ровно жаркая: день в день как в зеркало смотрятся.

Работа по бекасам на большом болоте от пяти-шести утра.

Потянул с края болота к вчерашним кустам, я думал, это по памяти о вчерашних бекасах, подводил прекрасно, но стойки не сделал: вылетел молодой бекас. Опять я, как вчера, направил, тихо уговаривая, к пересевшему. В первый раз причуял сверху, остановился, но вдруг запустил нос в траву, фыркнул там, и бекас вылетел. Второй раз схватил на слишком коротком расстоянии, только схватил, остановился, и он вылетел.

Теперь явно определились наилучшие условия натаски: 1) мокрое болото с короткой осокой и редкими кустиками; 2) работа над вежливостью собаки при подводке к перемещенному бекасу.

«Остров» то же, что «Частик» в верховьях Днепра. Характерна топкая «приболотица» приблизительно в версту шириной. Но моховое болото здесь слабо выражено, местами это просто молодое березовое редколесье, сменившее бор.

На приболотице бойся не трясучки, покрытой травой, а тех мест, где скошено и люди ходили и проваливались. Я провалился до самого живота обеими ногами, и прямо не знаю, как бы удалось мне выбраться, если бы не было Ромки. Вероятно, я, погруженный в болото, коротенький, как человек с отрезанными ногами, показался ему странным, и он подошел ко мне. Его необыкновенно толстая белая шея с висящими по ней складками, как у людей за шестьдесят лет или у породистых быков, навела меня на мысль схватиться за нее. Ромка, подумав, что я хочу делать с ним что-то невероятное, сильно рванулся, и я сильнее впился пальцами в его бычьи складки, и так выбрался.

Вокруг до Острова по топким местам были ольховые заросли. Ольха – это прозрачное дерево. Правда, ведь всякое дерево потому и дерево, что основательно, то есть имеет ствол, утверждающий себя корнями в твердой земле. А ольха стоит на грязи, нигде даже не стоит, а едет по широкому плёсу на своей «плавине». Эти жидкие леса и недоступны, и обыкновенно пусты. Я их очень не люблю, они мне представляются последствием извращенно удовлетворяемых желаний.

Единственная тропа по Острову привела меня к большой, не менее полверсты в диаметре, чистой вырубке, на которой были разбросаны кое-где отдельно стоящие деревья, на которых сучья росли только по одной стороне ствола. Это произошло не от действия северных ветров, как на Севере, а от борьбы за свет между деревьями в лесу. Эти уродливые великаны представляют из себя индивидуумы, пережившие некогда большой здесь коллектив зеленого бора. Вот теперь, когда все вырублено, можно ясно видеть, какую жалкую жизнь влачил индивидуум в могучем лесном коллективе. Один из этих уродов совершенно засох, и ветер обломил его тонкую вершину, а на притупине сидел большой ястреб-тетеревятник и высматривал добычу. Проходя через вырубку, я спугнул его, а когда через три часа вернулся, он сидел по-прежнему на притупине сухого дерева. Я уже к тому времени видел у одного черного пня среди красных цветов и ромашек перья расклеванного тетеревенка, я видел (среди) раскопанных муравьиных кочек, иногда на песочке оставался след отдыхавшего тетерева, иногда дырочка в старом пне рассказывала, что это черныш пробил ее себе клювом и по рыхлой сердцевине выбрался вверх на край пня, и под краем висела голубая ягода пьяника, петух вытянул шею вверх достать себе голубую ягодку, может быть, для равновесия взмахнул крыльями, и тут его заметил ястреб, сидящий на притупине сухого дерева. Я думаю, он поджидал, когда петух расклюется, и потом кинулся…

Я много прочел таких историй, когда я вернулся на вырубку и встретил опять знакомого ястреба на той же самой сушине, и так мне все на этой вырубке представилось особенным царством: внизу в роскошных цветах, в зеленом свете проглянуло через листья солнце, живились разные птицы, бегали, играли, размножались, кормились, зная, однако, что при малейшем неосторожном движении сидящий на вершине сухого дерева вмиг уничтожит жизнь и оставит только сухие перья на зеленой траве и капли крови на белых ромашках.

А тишина какая! Ведь уже не поет ни одна птица, и стада здесь не пасутся, и на покос никто не заходит. Только на севере, где-то у самой Дубны, опушенной непроходимыми зарослями, кричали журавли…

Я осмотрел превосходные тетеревиные места по правую и левую сторону просеки, но Ромка, причуяв след, мечется, не зная, что с ним делать, и бросается тотчас, если видит, что я удаляюсь: он верит до сих пор, что я лучше его знаю, где тетерева; благодаря этому я спокойно иду, а он бегает на коротких кругах. Но вот он совсем обезумел и стал метаться из стороны в сторону с треском и шумом. Тетерка откуда-то взялась над его головой, я так крикнул «тубо», что Ромка лег на ходу, так что задние ноги у него растянулись, как ноги коростеля при полете. Дурак дураком!

Но и тетерка обезумела и полетела прямо на меня, так что я невольно отклонил голову от нее, и если бы захотел, легко мог сбить ее плетью. Вероятно, цыплята были еще очень маленькие, потому, во-первых, что тетерка долго квохтала возле нас и, во-вторых, что сколько я ни топтался, так и не нашел детей: самых маленьких бывает найти нелегко.

Потом мы засели в куст, и, несмотря на то, что пересохшие мои губы издавали звуки, совсем не похожие на тетеревят, тетерка все-таки бегала вокруг, хотя и не квохтала. Замечательно, что Ромка чуял ее на большом расстоянии и водил носом и страшными глазами вслед ее передвижению. Я убедился в этом, когда наконец после долгих усилий губы мои издали желанный звук и тетерка отозвалась, в это время Ромка именно туда и указывал, откуда послышался звук. Потом я пробовал пустить его по следу на веревке. Он тянул неимоверно, и если бы я его пустил, то рванулся бы в карьер, но я огрел его плетью, и после того некоторое время он крался нормально и, главное, не тыкался носом в траву и больше хватал по воздуху. Этот найденный мотив я и буду культивировать в дальнейшем.

Знаю по книгам, что в первое поле собаку надо натаскивать в болоте, иначе она привыкает к «нижнему чутью». Я думаю, что собака, если у нее есть сильное чутье, сама поймет и в лесу и на болоте, что верхнее чутье выгоднее. Опасным я считаю пускать по тетеревам, потому что они очень горячат собаку. Но если собака хорошо повинуется, то почему бы не натаскивать и по лесной дичи? Я буду продолжать, пока в состоянии буду справляться с собакой.

Прекрасная подводка на пустое место. Спихнул старого очень близко. Спихнул молодого. Подвел и долго стоял по молодому, который вылетел далеко справа, наметился очень издалека на куст и рысью, не слушая моего крика, поскакал и спугнул старого бекаса. Засел на стойку в высокой траве, на топком месте, сидел буквально на заднице по курочке. В общем, стал много вежливей подводить, но часто ему «ни к чему» и потому стуривает. Постоянство чутья, очевидно, требует у собак того, что в работе людей называется терпением. Вот пример гениального терпения, это урок натаски на болоте такой, как сегодня. Я забыл еще отметить, что ведь раз пять подводил к перелетающему молодому и все было напрасно.

21 июля.

Казанская. Мужики празднуют.

Сегодня с утра наволочь. Болота, в общем, «застроились», правда, картина их совершенно изменилась, когда появились эти города стогов везде, и даже на самых зыбучих местах. Но все еще продолжают косить, и под вечер видишь людей с косами, носилками и граблями, идущих из болот, вид этих наморенных, искусанных слепнями, комарами и мошкой людей напомнил мне рабочих в плавильном отделении чугунолитейных заводов: смотришь на них и дивишься, на что способен человек, и втайне радуешься, что самому удалось увильнуть от такого труда.

Я сказал своему хозяину о его ужасном труде, на что он мне ответил:

– Вы больше работаете и больше мучаетесь, только не замечаете за собой…

Большое болото буду называть школой второй ступени, а Михалевское – первой. Завидев даже небольшую лужицу с бекасиной травой, Ромка останавливается и нюхает, нет ли тут бекаса.

Теперь Ромка перед болотом останавливается и, поиграв ноздрями, с высоко поднятой головой, тихо идет. Так он дотянулся до куста, влепился в болото. Я уже понимаю такие стойки: коростель или курочка. Пришлось отвести его подальше. Но и тут он растянулся по траве и стал, страстно принюхивая, змеиться, – это значит, тоже по коростелю. Я не успел отозвать его, к сожалению; в своем страстном поиске коростеля он наткнулся на бекаса старого, потом на молодого. По перемещенному молодому не сработал раз и два.

Бекас улетел на суходол в кусты. Я пустил Ромку туда, не принимая никаких предосторожностей, и вот, побегав между кустами, он вдруг стал в великолепнейшей позе, какую можно только желать от легавой. «Тубо, тубо, Ро-мушка!» – уговаривал я его, стараясь приблизиться к нему. И достиг и погладил его рукой, и еще он долго стоял. Потом вылетел бекас в шести шагах и за двумя небольшими кустиками. Очень возможно, что он отбежал, но возможно, что и нет, Ромка смотрел не под ноги себе, как при коростелях, а именно туда, откуда бекас вылетел.

Большего желать нечего, разве только чтобы так повторялось почаще. Это событие очень большое, ведь настоящая длительная стойка по бекасу эта первая.

Когда мы вернулись к бекасу, Ромка – к кусту из которого вылетела птичка, и когда он стал, я думал – по птичке. Но вылетел из куста коростель, сел в десяти шагах, Ромка видел это, но с места не тронулся.

Очень важно было в это утро, что ветер был и Ромка сегодня научился ловить ветер. Схватит, остановится и пойдет, и пойдет далеко, и там остановится. Так я видел один раз, как вылетела утка, Ромка ее и не заметил, еще раз ветер привел его далеко на скошенное место, и тут возле самой травы, по скошенному все-таки, вылетел бекас и пересел в траву.

А еще было: Ромка окаменел в непроходимой осоке возле маленького кустика, и я должен был туда пробираться, раз погрузился до пояса, но дошел. И вдруг что-то шлепнулось из куста в осоку и по мокрому побежало там, буль-буль! – и осока вверх по бегущим далеко шевелилась. Конечно, это была водяная курочка или коростель. А когда мы выбрались на суходол, Ромка бежал впереди, и мне было не видно его, и так пришлось, что из-за куста я увидел такую картину: впереди, удирая от собаки, бежал кроншнеп, а Ромка, погруженный в след, идет нижним чутьем и не догадывается посмотреть впереди себя: вот пример, почему необходимо отучить собаку ковыряться в следах, почему надо непременно вперед натаскивать в болоте и потом уж в лесу. Кроншнеп улетел, а Ромка так и не знал об этом и продолжал преследовать, пока не пришел к концу следа, и тут стал метаться из стороны в сторону…

Так сегодня получилось общее впечатление, что стойка уже не редкость для Ромки теперь. А волновать его стало такое, что, если мы встречаем даже маленькую зеленую бекасиную еланку, он останавливается на краю, задирает как можно выше голову, играет ноздрями и потом очень осторожно, с таким значительным видом идет шагом в осоку.

Легкий дождик брызнул и сильно испортил мне работу по тетеревам: и мне мокро в кустах, и тетерка боится выводить маленьких на большую росу. Я осматривал Жарье. Ромка бегал свободно в кустах. И как же я испугался, когда Ромка на мой окрик не пришел, на свист не явился и тут вылетела где-то с треском и заквохтала тетерка. Я ринулся к тому месту, представляя себе, что Ромка мчится за маткой. Но Ромка стоял в какой-то недоуменной позе. «Не задавил ли тетеревенка?» – подумалось.

– Ну, что же, чего стоишь, где, что у тебя? – спросил я, оглаживая и разбирая траву под его лапами.

Он подобрался и насторожился, а вслед за тем у меня из-под руки вылетел маленький, меньше дрозда, тетеревенок и переместился в чащу. Я освистал выводок, отозвались и цыплята и матка, но чаща была вокруг страшная, веревка путалась, обвивая и растирая и без того уже окрасненную заднюю ногу Ромки. Я бросил искать. Мне пришло в голову, что тот выводок, тот самый первый выводок, из которого ястреб взял одного, – тот был по ту сторону ржи, этот по другую, очень возможно, «перевела». Чтобы проверить это, я отправился на другой конец поля и там ничего не понял и подумал: «Так оно и есть». А между тем, постоянно мелькая в кустах, <Ромка) не вернулся с последнего круга из чащи, за которой была та самая еланка с осокой против мохового болотца, где теперь он вел и не привел, и я подумал, что это по мальчишкам ведет, собирающим пьянику. Я крикнул – он не явился. Я свистнул, и вслед за тем взорвалась тетерка там, за чащей. Когда я выскочил из чащи, Ромка стоял в осоке против заросли, разделяющей жидкое болото от мохового. Не успел я подойти к Ромке, как тетерка опять взлетела в кустах, не более пяти шагов от Ромки: значит, в первый раз она вылетела из осоки и опустилась в правый куст, и Ромка не бросился за ней, а только подошел и опять стоял на ней, пока я не прошел и не поднял тетерку. Все-таки я надел на него ошейник с веревкой и пустил в заросли. Через некоторое время тетерка взлетела, а Ромка опять стоял в чаще неподвижно. Я думаю, что это у него отчасти результат моих упражнений с ним над курами, ведь он у меня до того застаивается над курами, что и зевает, и даже брехнет, если видит, пробежит собака, – стоит, стоит, а сунуться никак не посмеет. Очень возможно, что тетерка ему, как курица.

Из всего этого я вывожу, что и тогда Ромка вел по осоке по выводку, а не по мальчишкам, и это значит, за рожью там другой выводок, и оба выводка с маленькими цыплятами, и если присоединить сюда тот, от которого отбился тетеревенок и был пойман в деревне в Петров день, и еще на Острове, то, значит, можно думать, что первое гнездо тетеревят было уничтожено по холодной весне, и это все уже вторые, и, значит, охотиться первого августа будет не по чем. Ведь и с бекасами происходит то же самое. Надо узнать, что с утками.

Меня очень порадовал сегодняшний день и привел к раздумью о «собаку съел на своем деле». Смотрю на Ромку, представляю себе его в будущем первоклассной полевой собакой, и великое множество разных бродячих, полудиких русских собак встает в моем представлении, тех собак, которых под предлогом бешенства массами расстреливали в городах и селах. Какое жалкое зверье! Посмотрите же на этого красивого Романа Васильевича, такого умного, такого ученого, такого доброго, что редкий прохожий не скажет ему ласкового слова, – неужели же и такое организованное существо можно тоже назвать тем же именем собаки, которое дается всем тем? Нет, други мои, той собаки нет уже в моем Ромке, ту собаку я съел, а Ромка теперь уже не просто собака, собака в нем преображена моим творчеством, она – друг человека. Вспомните, как часто мы слышим, и о человеке говорят: «Со-ба-ка!» Если это не в сердцах говорится, а по правде, то, я думаю, человек этот принадлежит к тем несчастным, которые в своем творческом уме не съели собаку, а напротив, их съела собака…

Школа второй ступени начинает мне не нравиться, она переполнена коростелями и курочками. Не успел я пустить, как уже Ромка стал, а из куста на него даже цыкало что-то: у коростелей (тут, кажется, была курочка с детьми) крик довольно зловещий, вроде как у хорьков (конечно, тихонько, но тон такой неприятный). Я отвел от одного, он другого нашел и по пути к нему спугнул бекасов.

По мере того как Ромка начинает дальше и дальше ловить носом по ветру запахи, становится труднее повертывать его свистком или окриком. Так он плыл в осоке и все завертывал носом к более далекому, шагах в пятидесяти – шестидесяти, кусту. Мне хотелось обыскивать правильно, и я его возвращал назад. Стремление его к далекому кусту я объяснял себе его наблюдением, что дичь находится не в открытом болоте, а все больше около кустиков. Мне, наконец, надоело его возвращать, и когда он не послушался окрика, вернул его на берег болота и вздул. И все-таки, даже после этой неприятности, он опять полез к далекому кусту, и я, чтобы не повторять порки и овладеть собой, так и быть, не стал ему препятствовать. А между тем чем ближе к кусту, тем больше стал он подбираться, больше, больше, и стал. Пришлось мне лезть за ним в топину.

Лез я лез, а он все стоял. И когда я добрался, я чувствовал себя перед ним виноватым и стал оглаживать его на стойке. Ужасно он любит, если его гладят на стойке. Мне кажется, он распустил бы слюни, если бы тут не вылетела утка, старая, а потом не замелькали в осоке крошечные малыши.

Вот и утка, – тоже, значит, и у них запоздание.

22 июля.

Утром покапало, намочило кусты. После обеда побрызгало еще посильней и нахмурилось.

Пастух с утра, в ожидании, пока не обсохнут кусты (самому мокро), выгнал скотину как раз на то самое место, где живут мои четыре бекаса. Посмотрим, не явятся ли после скотины новые.

Я успел слегка осмотреть болото до скота, но, к удивлению, первый раз за все время не нашел бекасов на своих местах. Около шести утра отправился на Остров и прошел его по тропе насквозь до болота Дядькино или «Вторые полосы». Между первой и второй просекой потащил меня Ромка очень сильно, я прицепил к ремешку веревку и, предполагая, что он тащит по тетеревам, стал плетью успокаивать его безумный ход врастяжку с криком. Между прочим, это упражнение в тихой подводке к тетеревам надо начать проделывать систематически и достигнуть того же, что достигнуто уже на болоте по бекасам. Я имею себе об идеальной собаке в лесу более ясное представление, чем в болоте. Собака в лесу должна искать, как Кента, – быстро, но на коротких кругах, в двадцати – тридцати шагах в диаметре, виться волчком. При встрече со следом собака должна серьезно его вынюхать, сделать осторожный круг, найти выход и вести чрезвычайно осторожно, переступая с лапы на лапу, вздрагивая даже, если треснет сучок.

При том, однако, собака должна быть напорна и нагонять бегущих тетеревей, а не делать беспрерывно стойки.

Все это явилось у Кенты само собой и вдруг: то носилась вроде Ромки как сумасшедшая, а то вдруг после серьезных охот на болоте пошла и по тетеревам.

Но все-таки нельзя рассчитывать на это «вдруг» у Ромки, а следует приучать. Вот почему я и наказываю его плетью.

Между тем вокруг нас стало почему-то светлее, я осмотрелся, и это оказалось вот почему: земля была покрыта кочками – подушками с голубой ягодой пьяникой. Между этими кочками росла веселая светло-зеленая осока и довольно редко друг от друга были расставлены молодые березы, вот потому и светло, что эти березки белые и внизу светло-зеленая рама осоки вокруг голубых кочек.

Идти было очень мягко. Было так тихо в этом очень пустынном уголке: ныл комар, и, верно, от такой тишины казалось, что где-то далеко в облаках пролетал аэроплан. Будь у меня вежливая собака, я мог бы подойти к птицам в упор, но Ромка совсем одурел от страсти, я хлопнул его плетью, и они услыхали. Их крик был не тот солнечный звук, который слышится нам издали, а как будто в старинной усадьбе или музейном каретном сарае повернули колесо дормеза, оси которого не смазывались со времени Екатерины Второй.

Но они все же не улетели, и мы довольно долго еще шли по ним, и мох вокруг был осыпан их перьями и пухом. Они поднялись очень близко, шагах в тридцати, и в воздухе крикнули уже по-настоящему, по-журавлиному.

Эта лесная пустынька – их постоянное место кормежки. Где их маленькие? Вообще я почти ничего не знаю о жизни этой гнездующей у нас птицы, и городским людям представляется даже, что они очень далекие, удивляются даже, когда скажешь (если припомнить, то порядочно и знаю, только маленьких журавлей никогда не видал).

Открытое болото Дядькино в лесу все кочковатое, скошенные кочки такие тесные, что между ними не помещается нога, и на них не помещается и застревает между ними или глубоко уходит, – эти плоские, подстриженные косой кочки, с точки зрения бегающих там между ними бекасов, похожи на башни или на небоскребы огромного города.

Я послал Ромку, но и ему нелегко было ходить. Откуда-то взялся бекас и сел возле стога. Я направлял на него Ромку, раз – возле стога и другой – по перемещенному, – ничего не вышло, вероятно, и трудно учуять, и вообще по указанию, должно быть, всем собакам трудно; собака смотрит на хозяина, стараясь вычитать из его глаз, а не напрягает все силы в чутье, когда работает сама. Но все-таки я буду продолжать эту операцию, она полезна тем конфузом, который остается у собак, когда бекас вылетает, уважением к знаниям хозяина, а кроме того, иногда ведь удается, даже с таким новичком, как Ромка.

Больше мы не нашли бекасов, и я бы не хотел их искать: очень редки. В больших болотах надо знать места дичины, их не так много, вероятно.

На обратном пути свободно пущенный Ромка спихнул черныша и после того остановился в глупом замешательстве. Я пробовал сокращать его гигантские прыжки, ходить потише, но у меня ничего не вышло, и я решил с ним более сюда не ходить.

Племянник хозяина в субботу отправляется в Сергиев. Я поручу ему привезти Кенту.

Мих. Мих. Карпов указал новый (третий) выводок тетеревей в Жарье, дети только что вывелись. Он же на днях нашел кроншнепа на яйцах и разрубил одно, чтобы узнать, на мертвых ли яйцах сидит птица до такого позднего времени. Яйцо оказалось совершенно испорченным.

Несколько лет тому назад молодого журавля поймали в Михалевском болоте. Гнездятся, вероятно, на Острове. Журавлиха на яйцах. Журавль гнездует в глухом болоте, а пасется в степях, красуясь на длинных ногах.

До ночи и в ночь шел окладной дождь.

23 июля.

Хмурый день с нависшими неподвижными тучами, как глубокой осенью, ни тепло, ни холодно. После обеда просвечивало солнце.

Семья бекасов покинула болото второй ступени, и на всем болоте я нашел одного старика, которого Ромка и причуял, но стойки не сделал. Здесь была мертвая стойка по коростели. Ромкина стойка до того красивая, до того «классическая», что ничего [себе?] не оставляет: такое видишь на всех охотничьих картинках, на тысячах фотографий.

После этого болота с одним бекасом мы перешли в «первую ступень». И там не нашли учебную семью, шагах в шестидесяти вылетел старик, которого потом не нашли. За дорожкой по густой осоке вылетел вялый бекас, похожий на матку, и недалеко пересел. Несмотря на довольно высокую и густую траву, Ромка сделал по нем мертвую стойку. Потом я пригласил его идти вперед, он там впереди ничего не нашел и пошел взволнованно и беспорядочно по следу до тех пор, пока бекас не вылетел. Вот теперь я хорошо понял, что Ромке не хватает «подводки» к птице, его стойка – это просто недоумение, но вовсе не сознательный момент в деле достижения дичи. Очень возможно, что некоторые из стоек, которые я считал «по коростелям», были и по бекасам, а я принимал их за «по коростелям», потому что он после стойки бросался в беспорядочный розыск. Вот это и есть главное, в чем я убедился за день: Ромка не умеет подводить по дичи. Сегодня я много истратил энергии на управление Ромкой, чтобы держать его всегда в готовности воспринимать запах дичи. Карьер, галоп, шаг – в конце концов все равно, лишь бы собака не зарывалась и всегда была в состоянии «медиума». Это сразу заметно по общему виду собаки. Во всяком случае, Ромка вполне постиг, как надо пользоваться ветром. Сегодня, когда мне приходилось идти вперед под ветер, Ромка забегал далеко вперед и потом приближался ко мне галсом «на ветер». Он это отлично усвоил.

Можно все-таки впасть в отчаяние от такого ничтожного количества дичи, – проходить по болотам с шести до десяти часов и найти всего двух бекасов! Посмотрим, что будет в августе.

Зашел в кусты по указанию М. М. Карпова, и Ромка сейчас же поднял тетерку. Я отвел его, чтобы не подавить пискунов. Итого, найдено пять выводков и все с крошечными цыплятками. Я уложил Ромку и подсвистал матку, она стояла на опушке в пяти шагах и смотрела долго на Ромку, а когда он заскулил, ушла в кусты и там квохтала. Я думал о слабой жизненности птенцов (тетеревей и бекасов), это столь нежные существа… Когда думаешь о хрупкости птенцов, начинаешь понимать происхождение беззаветной стойкости, героизма их матерей. Да и вообще истоки героизма и мужества надо искать в нежности души. А чувство трагического (то есть чувство человечности) целиком происходит из жалости.

24 июля.

Утро очень хмурое, осаждается что-то мельче дождя.

Вышел в шесть часов утра краем полей и Поддубовского. Начался дождь, такой теплый, что я в одной рубашке проходил под ним до десяти утра. Был почти у Иванова, потом завернул, болото вправо, Поддубовское влево, прошел до гати, обошел кругом Филипповское и Михалевское, болотом вернулся домой. И на всем этом пространстве не нашел ни одного бекаса! Пропали и все мои «учебные» выводки. Вообще надо сказать, что гнездовые бекасы, по-видимому, куда-то переместились, но куда же? В ближайшее время надо посмотреть на той стороне Вытравки. И если не окажется там, надо бросить бекасов и натаскивать по тетеревам.

Стоек по коростелям и курочкам было множество. Несколько раз подводил как будто к бекасу, долго обыскивал, не мог найти, не мог? или это ночной наброд?

В подтверждение моих догадок, что семейные бекасы перекочевали с мест гнездования к ручьям, получил сведения от Федора Ивановича, что бекасы второй ступени, штук пять, находятся на Вытравке. Точно так же надо проверить и первую ступень: сходить на родники возле Ясникова.

Видели выводок летающих кряковых – слава богу.

Интересное о журавлях. На рассвете весной и теперь журавли кричат у своих гнезд, и так по крикам можно сосчитать, сколько гнезд.

Федор знал выводок на Острове в болоте, в частом березнике на вырубке на кочке два больших белых яйца.

25 июля.

Утро ясно-задымленное; прекрасное, потом дождь.

Ходил в крепь на Вытравке, как указывал Федор, искать куда-то исчезнувшие выводки, но ничего не нашел. Нет, конечно, их и на открытых лугах, но, несомненно, в эти дни произошло перемещение всех выводков. В крайних случаях охотник обращается на совет к пастухам и редко не получает от них верных указаний. Возле Яс-никова я спросил пастухов, и они мне прямо указали болотце возле стада, то самое, про которое мне много раз говорили: совершенно открытое, с кочками, по которому много раз прошло стадо. По словам охотников и пастухов, это болото излюбленное бекасами (и дупелями) и с испокон веков сюда ездили охотиться. Болото в нескольких местах пересечено ручьями, впадающими в Вытравку, всюду родники, сосочки. В этом болоте мне придется бывать много раз, и я к нему еще возвращусь, такое оно типичное. Пролетного дупеля вероятней всего надо будет искать именно здесь.

На одном небольшом участке болота собралось бекасов, вероятно, больше десятка, многие из них недалеко перемещались, и вот где, кажется, было мое самое большое испытание: собака если и не съела меня, то под конец оставила еле-еле живым.

Ромка в большинстве случаев спихивал их, не причуивая, а то, причуяв, опускал нос в траву, хрипел, фыркал, и бекас улетал для него незаметно, то, схватив по воздуху, быстро мчался, и бекас взлетал где-нибудь в стороне от шлепанья. Наконец как будто дождался я мертвой стойки; уговаривая ласковыми словами, я подобрался к нему: его глаза были погружены в кочку; я разобрал траву и нашел в ней маленького лягушонка, какие бывают иногда в великом множестве после дождя и всегда мне напоминают одну из «Египетских казней», когда будто бы падал дождь из гадов. Вероятно, в детстве наш батюшка и указал мне на таких лягушат. Да, это была настоящая египетская казнь охотнику, величайшее испытание терпению человека.

Был самый трудный момент в нарастании моего раздражения, когда Ромка, вглядываясь в улетающих бекасов, обратил свое внимание на ласточек и, как бы разочарованный в возможности достигнуть бекаса, пустился за ласточками. Я его постегал раз и два, а когда ему пришлось подставить бок в третий раз под плеть, то зевнул с таким выражением, будто он на всю охоту зевнул, что не стоит умным и порядочным людям и собакам заниматься такой ерундой.

Я отупел от повторения слов «тише», «назад», «тубо», до того отупел, что перешел какую-то опасную черту, когда взрывает всего изнутри и человек, обращенный в зверя, забивает ударом плети свое, в сущности, неповинное животное. Я эту черту перешел и одеревенел. Много помог, конечно, опыт с матерью Ромки, когда я, как говорила Ефросинья Павловна, возвращался «весь белый». Ведь непосредственно я тогда ничего не достиг, а она потом сама вдруг поняла. Вот я это все время имел в виду. Наконец я придумал способ. В тот момент, когда, по моим приметам, Ромка причуял бекаса и бросался шарить носом в траве, я кричу громовое «тубо». Ромка останавливается в недоумении, иногда в нелепой позе, нос в небо, как выпь, иногда очень похоже на стойку, даже с загнутой передней лапой. Однажды это вышло очень даже недурно, и пастухи, все время наблюдавшие эту картину, выразили большое одобрение моему искусству учить собак. Но они были неправы. Это была не стойка, не подводка. А что было раньше, и стойки и подводки, то теперь мне казалось такими пустяками, такой случайностью, о которых и говорить не стоило.

Сегодня Петя должен привести Кенту. Я жду ее с великим нетерпением. Пусть она покажет сыну подводку, и пусть он сам не причует, но по примеру поймет, как нужно подводить, какое величайшей важности существо представляет из себя бекас. А второй мой расчет на стрельбу: пускай посмотрит, как они будут падать от наших с Петей выстрелов, пускай понюхает их мертвых в траве и в сетке, а потом, может быть, и поймет, в чем тут дело.

Тут же начались стойки турухтанов. Так это и быть должно, на хорошем дупелином и бекасином болоте всегда бывают и турухтаны.

Пастушонок мне рассказывал, что сегодня утром на речке (видел) выводок тетеревей штук восемь, молодые были почти в матку. Очень возможно, что врет. Пастух указывал место выводка: по просеке идти до дороги в рожь и тут направо. Вероятно, это он про ту матку говорит, которая устроила гнездо на просеке и все его знали.

26 июля.

Хмуро с утра, прохладно, как в сентябре. Вчера пришел Петя с Кентой и с Яриком. Петя мне говорил, что он эти сорок почти верст шел с частыми перерывами от дождя, пережидал он дождь под елками, и с ним пережидали собаки, и когда он поднимался, они вскакивали и шли с ним, как будто знали, куда и зачем надо идти. Вот это его дорогой очень занимало, что они шли в совершенно неизвестное им место, неизвестно зачем, и так бы могло быть бесконечно, сколько бы сил хватило, пока бы не умер от усталости и голода, а они бы все шли…

Но вот они входят в деревню, в дом, и тут их встретил хозяин, воспитатель, учитель, который пропадал уже третью неделю. Мать Кента встречает своего сына, Ярик – врага Ромку. Сколько в их жизни чудесного! Вокруг них собираются все деревенские дети, восхищению нет конца, и было такое замечание, сам слышал:

– Это не собаки, это игрушки!

Я же за это время до того сжился с Ромкой, что Кенту как будто несколько лет не видел и удивлялся ей, и все мне казалось, что она стала какая-то не такая.

Мы вышли не рано, под дождем, краем болота второй ступени. Там, где раньше были бекасы, я пустил Ромку, чтобы показать Пете подводки по памяти, как было прежде с его матерью. Но Ромка не пошел, как обычно, к двум березам, а куда-то вбок, но, видно, попусту. И скоро вылетел прямо с подводки без стойки, мне подумалось, молодой бекас, но Петя узнал гаршнепа. Он сел недалеко, мы хорошо заметили место и пустили туда Кенту, а Ромку пока придержали. Кента, конечно, сразу причуяла, подвела и стала твердо, Петя прихватил ее на веревку, и я стал подводить Ромку.

Во время этой подводки мы заметили самого гаршнепа, и почти у ног Ромки, причуять он его не мог, так как нос его выдался далеко вперед.

– Осади, осади, – прошептал Петя.

Я подал Ромку назад, и он сразу причуял и впился в гаршнепа глазами. Кента, конечно, тоже гипнотизировала маленькую птичку своими страшными глазами.

Гаршнеп сидел на грязной плешинке болота между травами, под углом в сорок пять градусов к нашей линии, хвостом к нам, носом к открытому болоту, нос его был настолько опущен книзу, и великолепно блестели две его золотые полосы, параллельно идущие с головы и дружно огибающие сверху бочонком, как обручами, все его тельце до хвоста: далеко его можно увидеть по этому «рыжему золоту». Гаршнеп тяжело дышал, очевидно, испуганный до последней степени.

Я предложил Пете шевельнуть его пальцем. Он тронул хвостовые перья. Гаршнеп не летел.

– А если взять? – спросил я.

– Можно, – ответил Петя и взял в руку.

Мы дали Ромке хорошенько понюхать, и когда пустили, то он не только полетел с фигурами, но даже и крякнул. По этому полету и кряканью мы предположили, что гаршнеп был старый.

Второй раз была спущена Кента и опять скоро нашла, и Ромка, подведенный, тоже учуял издали, и мы опять увидели гаршнепа сидящим открыто на островке грязи, среди воды. В этот раз Петя просто подкинул его пальцем, он пробежал немного и взлетел. Так мы шесть раз его поднимали, из них два раза Ромка нашел его совершенно самостоятельно и один раз учуял его на семь шагов через кусты и стоял твердо.

Вот когда уже не оставалось никакого сомнения и в прекрасном чутье Ромки, и в отличной его подготовке, Ромка сдал свой экзамен блестяще.

В бесконечную даль уходили стога сена на болоте, небо рассекали своим мерным полетом на два хозяйства две цапли, внизу под стогами выводок крякв кругами облетал болото.

Мы вышли на суходол отдохнуть. Кента села, вся-то мокрая. Ромка стал облизывать мать очень усердно, начиная от губ, по глазам, по шее, по спине, по животу, по сосцам, которые когда-то сосал, добрался до хвоста и тут от избытка чувств поднялся на задние лапы, а передними обнял за шею. Но последнее было лишним, сразу испортило прекрасное впечатление от первой ласки, Кента обернулась и так поучила его, что он жалобно викнул.

Потом откуда-то взялся в воздухе бекас, мы заметили, куда он сел, и пустили в том направлении Кенту. По ветру она взяла его шагов на шестьдесят, если не больше, и повела, но бекас сидел на скошенном месте и взлетел шагах в пятидесяти.

Нет ничего во всей охоте более изящного, чем подход собаки к бекасу, когда она его далеко зачует по ветру. Вот откуда вероятнее всего возникла непостижимая серому охотнику утонченность вкуса и строгое требование к породе собак. Подумайте, что происходит в таинственной глубине отношений человека и животного: человек – хозяин, учитель, воспитатель и бог. Но вот бог и раб переменяются местами, раб ведет своего господина. Необычно сладостное состояние изнутри, но извне ведь довольно глупое положение, если только собака не настолько красива, что всякий не посмотрит на охотника. Так огромное большинство охотников врет именно от скуки, – ведь если серьезно охотиться, то это очень трудно, а несерьезно ничего не попадется, скучно, и начинают врать.

При этом мне вспомнилось, как я подумал, когда Ромка десятки раз не мог причуять перемещенного бекаса, что вообще и старой собаке трудно причуять перемещенного. Мне вспомнилось это как пример самообмана, когда устал, и не можешь переносить скуки, и хочется лучшего, и тут сочиняешь себе, совершенно забывая свой большой опыт в действительности наперекор всему.

Расставаясь с этим болотом, мы крикнули Кенту, которая разбиралась в каких-то следах в осоке. Я крикнул, потому что думал, она шьет носом по наброду кроншнепов, но от моего крика из куста возле болота вылетело два петуха. Лесная тетеревиная база была довольно далеко от болота, и можно было удивляться смелости этих петухов, бродящих под дождем открытыми местами.

Потом мы перешли Вытравку и подобрались к тем местам, где вчера я встретил много бекасов. К сожалению, тут их было немного теперь, и потом на пути к нашей тропе встретил только одного. Я упражнял Ромку в подводке, следом за матерью и один раз пустил одного, и он тихо подводил, хотя окончательной стойки не сделал. Потом я пустил его в поиск свободно вместе с матерью, и он работал отлично. Ввиду безгорячности матери и его большого послушания, мне кажется, можно его на таких совместных поисках учить с большим успехом. К сожалению, пустовка Кенты хотя и кончилась и она отбивает, но для самцов еще продолжается влияние пола, так что, когда долго не находилось следов, Ромка начинал свое бесплодное ухаживание, а раз увлекся до такой степени, что воспользовался стойкой Кенты по коростелю, и мы были свидетелями собачьего пастораля: она стояла, гипнотизируя глазами невидимую дичь в траве, а Ромка сзади облизывал ее ляжки около хвостика.

27 июля.

Хмурое утро. Клеверное сено горит. У амбара ток ежедневный. Девушки выкрикивают песни свои, часто сентиментальные и напевные, стараясь отсрочить страшно грубое наступление хора мужчин. Вероятно, озорство парней рождается от ужасной скуки выслушивания тетерок. Сначала тихо и глухо, потом смелей и смелей, наконец, хор начинает свое наступление, и частушки умолкают <…>

Шел дождь. Тетерева прятались под кустами. Прояснивало, они опять выходили и давали наброд, и новый дождь частью смывал следы, частью они оставались под деревьями и в густых кустах. Вот почему на Острове было очень утомительно и скучно следить за Кентой, и в конце концов часто мы оставались в дураках.

Немыслимо было пустить Ромку и вредно: в наброде необходимо разбираться нижним чутьем, и только очень опытная собака может на таком наброде не горячиться, а постепенно сдерживать себя, поднимать голову и проверять по воздуху, нет ли их уже где-нибудь вблизи.

Недалеко от того места, где я в тот раз нашел матку, мы и теперь нашли ее с одним маленьким, в воробья, тетеревенком, и было смешно смотреть, как за большой, почти в курицу, птицей спешил воробей. И тут же недалеко найден был выводок с двумя тетеревами в черном пере. По сырой погоде тетеревята так далеко разбежались, что, очень возможно, в этом выводке и еще были нами не найденные. Это был первый выводок, доказавший нам возможность встречи с уцелевшими от весенних морозов ранних гнезд. Потом, под конец, с правой стороны первой просеки, около тропы, Кента подвела к чернышу.

Слово «елань» я услыхал здесь впервые от Федора Ивановича и просил повторить его. Но редко можно бывает добиться от туземца повторения специального слова, потому что таких слов своих коренных он как бы стыдится, их можно произносить как бы нечаянно, но сознательно нельзя. Я стал наводить Федора.

– Да вот ты сейчас рассказывал мне дорогу на Остров, что когда я пройду поле между льном и клевером, то будет тропинка в Подмошник, и потом вскоре откроется…

Я вдруг вспомнил слово:

– Ты сказал, откроется большая елань, что значит «елань»?

– Лохань, – ответил Федор.

Я потом проверил значение слова у своего хозяина, и он объяснил мне, что «елань» значит поляна в ближнем лесу и что Федор ведь немного шепелявит, вот он застыдился, когда я пристал к нему, и так поправился на «лохань».

Я совершенно уверился в справедливости объяснения своего хозяина и, увидев на пути своем из Подмошника елань, смело пошел по ней, принимая за лесную поляну. Но не прошел я и половины, как вдруг погрузился в трясину до пояса. Вокруг не было ни одного кустика, ни одной веточки, чтобы ухватиться рукой и выбраться.

Ромка, разыскивая меня, вылетел из леса, остановился, всмотрелся в человека как бы с отрезанными ногами и принялся брехать на маленького… Никогда я не заставал себя в таком беспомощном положении. К счастью, Ромка узнал меня скоро, бросился ко мне, я схватил его крепко за шею, он испугался, думал, что я хочу его утопить, сильно рванулся раз, два… и в третьем своем порыве вытащил меня из лохани, и я тут понял раз навсегда, что «елань» значит не лесная поляна, а просто лохань.

28 июля.

День князя Владимира. Хмуро с утра, как и вчера, только немного холоднее сегодня, окна отпотели, как в сентябре <…>

Ветер был от нас, и потому Кента не учуяла единственного бекаса на берегу болота второй ступени. Потом недалеко от мостика через Вытравку на совершенно сухом, покрытом едва заметными кочками лугу Кента стала. Я подумал – по птичке, но поднялся и сел вблизи бекас. Мы его еще раз подняли – он сел так, что весь был виден как на выкате. Загадочное поведение бекаса вскоре объяснилось. Из болотистого Жарья вышел пастух, и за ним показалось стадо, направляемое на водопой. Бекас был вытурен, вероятно, с места гнездования стадом и пережидал беду на лугу.

На Ясниковском болоте я нашел только двух бекасов, потому что тут паслась скотина. Хорошо бы здесь походить до скота.

Эти найденные два бекаса были один от другого на расстоянии не менее ста шагов, но Кента по ветру почуяла дальнего, потому что он вероятней всего сидел на кочке. Высверлив себе носом по воздуху таинственный путь, она прошла к дальнему бекасу мимо ближнего, и он снялся от нее шагах в шестидесяти.

После того я пустил Ромку, и он зашил носом по на-броду ближнего бекаса, раскидывая в стороны прутик. Так он вытурил его, конечно, без стойки.

Вообще он может делать стойку по внезапно схваченному по воздуху запаху дичи, но не подводит издали. Он не может даже внешнего примера взять с матери, чтобы передвигаться, не шлепая лапами, не фыркая носом, не встряхивая ушами.

От его приближения Кента сильно вздрагивает, и тогда чувствуешь, какой напряженно-сосредоточенный процесс представляет собой эта подводка собаки к дичи.

Через три дня будет охота. Я оборву натаску Ромки изо дня в день и предоставлю дальнейшее усвоение им подводки к дичи естественному ходу дела, и когда буду брать его на охоту, и он как-нибудь сразу поймет.

Сегодня благодаря севернохму ветру день обстоялся, хмурые утренние облака обернулись в чистые летние, белые на синем, там высоко смешиваясь с клочками облаков. С криком летали журавли, свистели кроншнепы.

Все бекасы второй ступени и с молодыми найдены в том же болоте, но в более крепком месте, где едва ли их тревожат. Вероятно, и другие выводки находятся вблизи своих мест гнездований, там, где их труднее найти.

29 июля.

Он вырос на объемистом корме, ел много овсянки (ошпаривается кипятком растертый на мельнице овес). Я давал ему хлебное крошево в молоке. Он при перемене пищи стал ходить неправильно, больше жидко, часто и с глистом. Через две недели он совершенно исхудал. Я думал, это от непривычной работы: жил почти без движения, и вдруг ежедневно часов семь быстрого хода. Смолол овса и дал с молоком. На другой день он сходил правильно, большим калом, но с кровью. И теперь так пошло, если молоко и хлеб, то жидко и с глистом, а если овес, то круто, но с кровью, и крови выходит довольно много. Я предполагаю геморрой. Будем лечить так. Две недели не буду давать ему бегать. Кормить мало, но не овсом.

Утром осматривали мох с пьяникой, примыкающий к деревне, от нас с правой руки. Мох отличный, мы скоро нашли петуха и больше не смотрели, потому что Ярик для лесной охоты никуда не годится.

Вечером взяли Кенту и на сворке Ромку, чтобы, не пуская его, поупражнять на тетеревах. Сразу нашла Кента матку и потом тетеревенка величиной с дрозда. Тетеревенок забился глубоко в моховую кочку и был там в глубине ее совершенно как в гнездушке. Взяли его, дали понюхать Ромке и на глазах его пустили. Он пересел недалеко и своими тайными ходами между кочками пробежал значительное пространство. Ромка причуял его ход, но так волновался, что пускать его было опасно, да и сами мы могли наступить на кочку и придавить под ней тетеревенка. Пришлось оттянуть Ромку и пустить Кенту, которая сразу же пошла и уставила нос в точку. Сколько мы искали, разбирая мох руками с величайшей осторожностью! И все это время он смотрел на нас из-под другой кочки, прямо на нас черными живыми глазами: лежал курочкой и как будто очень спокойно глядел.

Я велел Пете отвести Кенту, а Ромку держал крепко за ошейник, и он долго стоял и дрожал. Потом я тронул тетеревенка, он не полетел. Я его погладил – сидит. Оглаживаю Ромку, оглаживаю другой рукой тетеревенка. Петя смеется. Пришлось взять в руки и пустить. Он полетел невысоко, в чаще зацепился за куст и с шумом в него погрузился. После того мы сели на моховую кочку, затихли.

Очень был тихий, ясный и прохладный вечер. Тетерка отозвалась нам необычайно громко, и вскоре засвистал тетеревенок. Так этот трудный урок обошелся без жертвы, и это вообще возможно, но только при старой опытной собаке и помощнике.

Мы думали, сколько должно погибать птенцов от неумелых рук и обычном легком отношении к жизни. Этот выводок с мелкими птенцами новое доказательство гибели гнезд от весенних морозов.

30 июля.

Очень крепкая роса. Прохладно поутру, но уже в девять утра собака разинула рот и свесила язык.

Я ходил с Кентой в ближайшем лесу. Насекомые совершенно исчезли. Запах баговника мне как морская качка: не укачивает меня, но беспокоит постоянная мысль о возможности болезни; так и во мху от этого пьяного сильного запаха все кажется, что закружится голова и останешься тут в тишине таким же неподвижным, как моховая кочка.

Вспоминаю случай в таком лесу. Был у меня гордон Верный. Во время нашего отдыха он так крепко уснул, что мы вздумали посмеяться над стариком и тихонько отошли от него. Потом услыхали мы свист тетеревенка из разбитого перед этим нами выводка. Мы стали его подсвистывать, тетеревенок пошел к нам, а Верный спит. Было очень смешно. Потом же тетеревенок приблизился к нам вплотную, и мы позвали Верного. Он не вставал. Мы пошли к нему, тронули, он поднял голову и еле-еле поднялся. Позвали его, поставили на след – не взял. Как ни бились, не мог причуять, не стал искать. И потом шел сзади. Никогда ничего такого не случалось с гордоном, и нам не оставалось никакого сомнения, что он опьянел от запаха баговника.

Кочки, покрытые голубыми ягодами пьяники и высотой в полчеловека, собака скрывается в них вся и там невидимо остается, потом неестественно высоко поднимает голову, причуяв запах по воздуху, и так ведет: у Кенты выходит подводка во мхах, как уж плавает по воде, с поднятой головой. Вот огромная кочка, и в ней будто воткнуты прямые тоненькие березки. Тут Кента опускает голову, нащупав тетерева по сквозняку в коридоре между высокими кочками.

Ромкин желудок уже исправляется. Большая искусница стала Ефросинья Павловна в деле выхаживания собак.

Вечером в половине восьмого перед закатом вышли пройтись берегом болота второй ступени. Еще испуганно налетели на нас четыре кряквы. Ярик вытурил бекаса, потом потянул с болота на суходол, и так был найден спелый выводок (четыре) тетеревей (солнце только что село – как долго они не убрались с поляны!). Потом легли на болота туманы. Вечернее безоблачное небо рассекла цапля. Это надо помнить, что часто махающая крыльями цапля – постоянное явление болотного пейзажа.

31 июля.

Солнечное утро. Утром осматривал болотные кусты в районе вчерашнего выводка, ничего не нашел. Перешел в моховое болото, где учили Ромку по тетеревам. Тут я нашел подряд трех маток, у двух было по одному тетеревенку, у третьей два, и все маленькие. Одного из тетеревят я придавил нечаянно ногой, но не очень жалел, потому что он пойдет уже в пищу. Дома с Петей сказали друг другу «ни пуха, ни пера», и он отправился в Константинове.

1 августа.

День разрешения охоты, все равно что день Пасхи у детей, родители которых целиком преданы обряду. В радостной тревоге я проснулся в два часа ночи, было еще темно. А в три часа проснулся, вышел с собаками на улицу, и на Дубне уже была стрельба, как на фронте. Я еще вчера решил идти на бекасов, вчера узнал, что на Ясни-ковском болоте не пасут, и потому не надо было мне торопиться, чтобы попасть до охоты.

Я выхожу с ружьем в четыре часа двадцать минут. Солнце довольно высоко. Роса крепкая, трава от нее как алюминий. На фоне темного леса еще не исчезла легкая полоска синего тумана.

Очень возможно, что уже с тропинки по приболотице сорвется бекас, и вот я чувствую, не посрамлюсь, чем я тоже не Берендей!

Но с тропинки бекас не сорвался, а там, где был выводок бекасов, теперь разгуливало стадо. Я обошел его и, не надеясь на это болото, стал спешить через него к Ясни-ковскому. Только одно местечко мне захотелось осмотреть, там, где дня три тому назад мы с Петей за все утро нашли только одного вялого бекаса. Но хотя я здесь десятки раз бывал с Ромкой и почти ничего не находил, все-таки непостижимой силой оно меня привлекало своей дупе-листостью. Там ивовый кустик, утонувший в осоке, там высунулась высоко грядочка тростников, между ними мох с редкой осокой, и так хорошо тонет нога: ступишь… и грязный колодец.

Тут Кента стала «заедать», потом повела, я чмокнул ногой, и вылетел дупель. Я взял его неверным выстрелом, ранил в крыло. Я был изумлен, ведь я тут три недели ходил и нигде не видел ни одного дупеля. Я уже начал думать, что мы этого дупеля в последний раз принимали за синего бекаса, но в этот момент вылетел тот самый синий бекас и с той же остожины.

От великой радости обладания дупелем я не успел стрельнуть по бекасу. Но Кента уже вела по другому через траву на скошенную полосу, и как только мы подошли к скошенному, вдруг взвились два бекаса, я выстрелил и мимо, и это было понятно; неверно стало ружье в первый раз, неверно и во второй.

Мы перешли через траву на следующую скошенную полосу, тут взвились пять бекасов, я выстрелил, и – второй раз было мимо, и еще вылетел – и еще мимо. Тогда я взял себя в руки и решил только с прицелу стрелять, и как раз как решил – вылетел дупель. Я из левого заряженного ствола с точной наводкой, отступив шагов на тридцать, верно бы стрельнул, но дупель летит, я нажимаю, он летит, навожу опять, нажимаю, и он все летит. Удивительно, как это до сих пор еще не могу приладиться сообразить в первый же момент об осечке и нажимаю, и нажимаю… Потом на следующей скошенной полосе вылетело штук десять бекасов, я с точным расчетом несколько вперед стрельнул летящего в правую сторону, и он упал, потом выбрал вдали что-то более крупное и стрельнул в угон – и это был дупель, а вправо бекас. То же и на следующей полосе, я стрелял в крупное, и это был третий дупель, и потом еще бекас.

После этого моя сумочка с восемью патронами десятого номера была расстреляна, из восьми выстрелов три промаха, три дупеля и два бекаса. На обратном пути на скошенной полосе возле ольшаника взлетел вальдшнеп, а близ стоявшей кочки медленно поднялся орел.

Свесив на грудь мглистую бороду, легкой юношеской поступью идет царь Берендей тропинкой в кусты, спускается в приболотицу. Есть ли на свете такое шампанское, от которого так закипает детство в старой груди, как теперь у Берендея. Есть ли невеста на свете, так украшенная цветами и бриллиантами, как украшена в это свежее утро любимая земля…

Так он проходит, и, ей-богу, мне тоже не стыдно идти ему вслед, и у меня еще очень легкая поступь, и глаза мои отдохнули от книг совершенно, ружье надежное, собака вернейшая. И самое главное, что ведь это счастье мне являлось в самых трудных для жизни условиях, в болотах, от того, что никому не нужно, что я ничего чужого не взял.

В то время, как я в утро первого августа чудесно охотился на дупелей, Петя воистину страдал на утиной охоте. Без лодки, пешком, он забрался в болото при Дубне (Константиновские плёсы), насквозь промок там, и там его захватила ночь, и весь мокрый он провел холодную болотную ночь на кочке. Он убил крякву, и пять чирков, и два бекаса. Но это была бессмысленная охота, потому что такое количество дичи легко убить на сухом месте при их перелете, а если уж заходят в плёсы (на лодке), то привозят громадное количество уток. Он рассказывал, что местный перелет уток огромный, но были моменты, когда в поле зрения не было утиных стай.

Охота на плёсах создает особый быт, и надо непременно съездить раз на эту охоту и записать.

Ильин день (2 августа – 20 июля).

Накануне утки купались (ныряли) на деревенском прудике, и это верный признак близкой непогоды. Весь день сильно парило, невозможная жара была в болотах, к вечеру собралась грозовая туча, сверкало, гремело, но дождь был только очень маленький.

Петя повел Миролюбова на Константиновские болота с Яриком. Миролюбов стрелял из ружья-браунинга, не попадал, а Пете стрелять не приходилось. Могли бы убить дупеля и штук пятнадцать бекасов.

Мы пошли с Яловецким сначала на Ясниковское болото, имея в виду потом захватить и то место, где я охотился вчера по дупелям. Я плохо выспался, был рассеян до того, что иногда стрелял, не переменив патронов.

Мы стреляли по очереди, Яловецкий тоже мазал ужасно, и так мы поравнялись, я убил дупеля и трех бекасов, он дупеля, двух бекасов и гаршнепа. Между тем стрельбы было много, а Кента переходила от стойки к стойке с редкими промежутками в десять – пятнадцать минут. Яловецкий в совершенном восхищении от Кенты и говорил, что награда золотой медалью для нее – смешная награда. Ему особенно нравилось, что она, теряя иногда струю ветра, доносящую ей запах бекаса, всегда возвращалась назад, проверяя все пройденное с целью узнать, не остался ли бекас позади, и потом уже вновь искала запах по ветру и наступала. Она не прошла ни одной птицы, не сделала ни одной ошибки. Но меня волновало, что она, приученная раньше подавать дичь, делала попытки стронуться с места после выстрела, хотя вначале и сразу останавливалась по крику «назад». Но чем больше она входила в охоту, чем сильнее уставала от палящей жары, тем упрямей пыталась поставить на своем и достигнуть убитой дичи. Кажется, не было разу, когда она достигла бы своего, но все-таки голос повышать приходилось мне все сильней, сильней, и, наконец, я, сам очень усталый, разволновался больше Кенты, и так она ухитрилась оставить меня два раза в дураках. Один раз я, думая, что она ведет нас по коростелю, стал отзывать ее, она не слушалась, я грозил, я ругался и, наконец, привязал ее к поясу, а через несколько шагов поднял бекаса, по которому она вела. Другой раз, предполагая, что стрелянный мной бекас спустится в кустах раненый и убежит, я стал заставлять ее искать в этом кусту, она не хотела, я десять раз, возмущенный, возвращал ее, она не подчинялась и, наконец, совсем перестав меня слушаться, на свой страх подвела к этому бекасу, перебежавшему от кустика довольно далеко.

Кента подводит к бекасу обыкновенно, высоко подняв голову, время от времени наклоняясь к земле, как бы верх низом, и низ верхом. По дупелю начинает всегда нижним чутьем, покопается немного, потом пригнется на лапах, и, низенькая, как лисица, извивается в коридорах между кочками, иногда осторожно выглянет поверх кочек и опять спрячется и ведет в низкой горизонтали…

Особенно хороша была одна твердая стойка, когда случилось, что я очень далеко был от собаки. Кента не чувствовала меня близко и потому твердо стояла. Но как только заслышала мои шаги, оглянулась и, убедившись, что я тут, возле, – тихонечко шагнула вперед раз, два – и бекас вылетел.

Желая перейти с Ясниковского болота на то, где я охотился вчера, мы перед этим хорошо отдохнули в прохладе густого ольшаника над омутами Вытравки и потом перебрались через речку. Вблизи речки нашлось тут небольшое отдельное болотце, на котором Кента закопалась и повела по дупелю. Яловецкий близко стрелял, позорно промахнулся и в совершенном отчаянии схватился за голову. Следующий выстрел был бы мой, и я направил Кенту к перемещенному дупелю. Вскоре Кента сделала стойку и повела особенно, как по коростелю, тихо наступая, преследуя бегущую дичь.

Так мы прошли довольно далеко, и я сделал предположение, что вблизи дупеля был коростель и, негодяй, отвел нас от драгоценной птицы. Я хотел было уже привязать собаку и оттащить от горячащего следа, но вдруг она поняла, что ведет ложно, что птица осталась позади, и, бросив след, стала проверять пройденное. И, сделав круг, наткнулась наконец на неподвижное, уткнулась в это носом и навела туда глаза.

Я вынул у нее из-под носа крохотного, в спичечную коробку, дупеленка с длиннейшим своим носом, с черными своими глазками. Трудно передать, как прекрасен был этот дупеленок, выражавший (это) и своим маленьким тельцем, и не по телу длинным носом, и блеском своих мокро-черных глазок, соединивших в вебе одновременно как бы и значение древней культуры, и явление совершенного детства… Он еще не мог летать, и мы пустили его в траву. Благословили счастливый промах в мать его в пятнадцати шагах, поговорили о возможности близкого покоса травы и опасности выводку от кос. Потом вспомнили, что крестьяне бросятся теперь жать спелую рожь и нескоро возвратятся к этой траве. И ушли мы с этого болотца, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не раздавить возможных других птенцов.

Но, вероятно, других больше не было, потому что, несомненно, этот птенец был уже из второго гнезда, и когда первые яйца погибнут, то потом обыкновенно бывает только одно, много – два яйца… Важно отметить, что бекасы, по росе утром высыпающие на скошенное, в жару распределяются по одному в траве около скошенного.

3 августа.

Около полудня я выводил на болото Ромку. Он несколько позабыл мои уроки и стремился по болоту скакать. Пришлось хорошенько стегнуть его и, когда он сделался от удара робким, войти с ним в кусты. Вероятно, тут на-бродил петух, и усмиренный перед этим Ромка стал замечательно подводить по этим следам, и даже когда потерял или запутался в наброде, то не бросался, а ползал раскорякой, ни на мгновение не выпуская меня из виду. Очень возможно, что он будет отличной лесной собакой, и надо помнить, что если придется стегать плетью, то лучше раз, да так, чтобы помнил, чем десять раз потихоньку. Завтра у нас план с Петей. Мы идем на бекасов и стреляем по очереди. Тот, кто не стреляет, ведет Ромку, наводит на след, подводит к убитому. Там мы будем его обстреливать.

Перед закатом солнца мы пошли на перелет туда, где Федор разодрал плёс и поставил шалаш. Какое воистину прекрасное место! Идешь – и гора перед тобой качается, добрался – и стать некуда на сухое. В болоте, однако, значительно теплее, чем на суходоле, и комар, который там уже совершенно пропал, свирепствует здесь с такой силой, что завопит и самый привычный.

Я сделал два напрасные выстрела, попробовал шестым номером на семьдесят шагов – ружье не берет: надо сделать патроны с третьим номером.

Чирки и бекасы летят значительно позднее крякв, уже в сумраке. Солнце садилось красное. Молодой месяц показался свежим огурчиком. Легли белые холсты тумана по суходолу. Я простился с высокими красно-малиновыми цветами в болотных кустах и душистыми белыми спиреями. Живые минуты природы после заката: растет, свиваясь на берегу большим белым холстом, плотный туман, кажется, вот-вот он накатит на нас и закроет нам весь горизонт. Но растущий туман по непонятным причинам вдруг начинает отступать и остается, наконец, неподвижным, обнимая лес, оставляя в своем белом море от леса верхушки только самых высоких деревьев.

Со всех сторон в воздухе закричали перелетающие бекасы, я видел их иногда очень близко на фоне красной зари летящими близко от меня, но стрелять по бекасу не из-под собаки мне кажется так же глупо, как по воробью. Один прилетел к плёсу и сел на берегу его в десяти шагах от меня. Чирок неожиданно откуда-то взялся. Я не сумел остановить его стремительный полет: считаю за самую трудную стрельбу, бекас из-под собаки пустяк.

Я оробел от промаха и много пропустил, не смея вскинуть ружье, и, когда выстрелил, – опять промахнулся. Потом показалась на красном целая стая несущихся на меня чирков, еле заметной стала на голубом, опять явилась на красном, пропала на синем, на мгновение мелькнула опять близко, почти на выстрел, на красном, – совершенно стерлась, как погребенная, когда снизилась и стала мне на фоне темных болот, потом вдруг как будто вырвалась из-под земли, взмыла фонтаном возле меня над плёсом, и тут одного я взял даже на мушку, и он, падая, прошумел в тростниках и булькнул в недоступном человеку омуте. Петя выслал за ним Ярика, и он скоро его оттуда принес.

Потом Петя крикнул:

– Он принес еще и чирка Яловецкого!

Я сказал:

– Понюхай, не протух ли он за два дня?

– Живой, – кричит Петя, – совершенно живой!

Я забыл еще сказать, что перед началом перелета вблизи болота, на лугу, совершенно сухом, густо покрытом подсыхающим диким клевером и погремушками, из-под стойки Ярика я убил дупеля. Откуда он взялся? Кочевал он перед вечером к местам новой корчевки, или выгнало его из крепи стадо коров? Вернее всего прокочевал, потому что ведь во всех болотах показались эти ржаные (то есть высыпающие ко времени жатвы ржи) дупеля.

Два чирка и дупель, взятые во время этой маленькой охоты вечером, были как раз нам троим на обед.

4 августа.

В пять утра мы выходим обстреливать Ромку, будем стрелять из-под Кенты: один стреляет, другой держит Ромку и в момент выстрела с поднятой вверх плетью велит ложиться.

Только в болотах бывает такое крепко росистое светло-туманное утро. Для опыта я тронул один куст, и от этого сильный дождь крупными каплями пролился на землю. Спускаясь по вязкой тропе приболотицы к открытому болоту, мы сделались свидетелями небесного явления, которого я всю жизнь не видел, вероятно потому, что не жили никогда в таких сплошных болотах. Перед этим солнце все пробивалось через туман, от этого нам все светлело и светлело. Вот, вероятно, ко времени нашего спуска в болото, солнце окончательно завоевало себе огромное голубое царство, а весь туман свился в огромную толстую белую радугу. Но это не была обыкновенная плоская радуга, это была большого диаметра, круглая, согнутая в отчетливую на синем плато белую дугу колонна.

Чтобы проверить себя, я спросил Петю, не различает ли он в этой дуге каких-нибудь признаков цветов радуги. Нет, Петя тоже не видел цветов. Несколько мгновений мы подумали над концами белой радуги, они были не совсем белые, как бы розовые. Потом, как в обыкновенной радуге, ее отражение внутри дуги, явилась вторая белая радуга, и она светилась несколько сильнее.

Я спросил Петю:

– А эта, по-твоему, как?

Петя ответил:

– Эта старается быть несколько похожей на радугу, но тоже у нее ничего не выходит.

Нет, мы не всегда правы, когда бываем скептиками, часто просто желудок наш бывает не совсем в порядке, когда мы презрительно говорим: «Животная радость!» Почему, почему плоха животная радость, когда она никому не мешает и является даже в никому не нужных болотах в непереносимых для множества условиях? И, наконец, почему сказать слово «жизнь» – хорошо, сказать «живет» – не плохо, а сказать «живот» до того неприлично, что в салонах его заменяют и говорят: не «живот болит», а «желудок».

Чудесная животная радость охватила все существа, когда растаяли все признаки белой радуги и каждая капля засверкала маленьким солнцем. С ног до головы орошенный, свесив на здоровый живот свою мглистую бороду, выходит царь Берендей из кустов по приболотной вязкой тропе и оставляет в стороне от тропы на кочке большую печать Берендеева царства. Журавли издали приветствуют его громкими кликами, и, не замечая нас, семь огромных проносятся у нас над головами. Конечно, мы не хотим портить им настроение своим бекасинником и пропускаем их с радостным трепетом.

Первый выстрел мой. Мы условились: кто кого обстреляет, тому на сутки переходит печать Берендея. И когда мы такую говорим ерунду, вдруг с этой вязкой тропы, в районе, где не бывает бекасов, срывается один. Наши ружья еще за плечами и собаки на веревочках. Мы спускаем Кенту, и она сейчас же ведет вязкой тропой по второму бекасу. Тут любопытно отметить, как стремятся ночью бекасы на грязь: не пропустили даже узенькую, растоптанную тропинку. Я слыхал, что здешние деревенские охотники, не умеющие стрелять влет, раздирают болото, делают грязь, и в кусту ждут, когда бекасы прилетят на это место.

Я промахнулся. В момент выстрела Петя уложил Ромку легким ударом плети. Потом Петя промахнулся, и я уложил Ромку. И так пошло, вначале мы оба плохо стреляли бекасов. Кстати, с бекасами что-то неладное. Очень возможно, что шесть утра слишком позднее время, во многих местах бекасы, много набродив, перелетели на свою дневку, и Кента мучилась в наброде попусту. Мы нашли их немного. В дупелином болоте, таком спелом, что нога даже в большую кочку проваливалась, мы нашли только одного молодого дупеля, которого Петя убил. Перейдя с этого болота на Ясниковское, вытурив коростелей, мы нашли его молодого, совершенно черного, как негра, цыпленка с куриным клювом и довольно злыми черными глазами. Потом мы обошли ту полосу, где в прошлую охоту с Яловецким нашли дупеленка, и когда через две полосы от него вылетел дупель, я решил, что это не тот, и выстрелил. Мы привязали Кенту и выслали искать Ромку. Он его нашел без стойки; подстреленный в крыло, он прыгнул возле самого носа собаки, и Ромка по нашему приказанию не только не бросился за ним, а лег. Потом мы долго его держали на стойке. Вскоре вылетел другой дупель, которого, по счастью, мы не успели стрельнуть. Затем вылетело маленькое существо, принятое мною за гаршнепа. Я промахнулся в него, потому что он очень маленький, а ружье мое даже на значительном расстоянии бьет очень кучно, вблизи – пулей. Удивленный промахом, я сел отдохнуть и уложил Кенту. У Пети застрял патрон, и он пошел в кусты вырезать себе шомпол. Прошло значительное время, когда я обратил внимание на странную позу Кенты: она лежала, уставив нос в кочку. Ведь не меньше пятнадцати – двадцати минут прошло, когда я наконец обратил внимание на ее позу, догадался и вытащил из-под ее лап дупеленка, который полетел совершенно так же, как и первый, принятый мной за гаршнепа. Кента перевела нос к другой кочке, под которой стоял Ромка, и какая же уморительная у него сделалась рожа, когда из-под его пуза, между передними лапами, минуя его бегемотную пасть, пролетел дупеленок!

Очевидно, эта поляна с высокой травой и ивовыми кустами по сторонам была местом гнездования не одного дупелиного выводка, очень возможно, что и убитый мной был одним из родителей. Мы поспешили оставить это опасное место и зареклись надолго в него не ходить.

На Ясниковском болоте, усталые от жары, мы заговорились, и Кента, наверное, тоже усталая и ожаревшая, забыла о нас и удалилась на огромное расстояние. Мы заметили ее там далеко, подводящей к бекасу. И вот, наверно, когда бекас ей пахнул отчетливо, она вспомнила о нас и оглянулась. Как мы далеко! Я послал Петю подходить медленно, чтобы Кента не успокоилась и не рассчитывала на его скорый приход. А Кента, заметив медленное приближение и спасая себя от искушения, совсем отвернулась от своей цели и просто ждала и ждала. Только уже когда Петя был от нее совсем близко, она продолжала подводку.

Бекас вылетел от (него) шагах в пятидесяти, и Петя его отлично убил. Вот Ярик, он тоже долго ждет на стойке, но как-то сам по себе. А Кента ведь сознательно сотрудничает. Едва ли когда-нибудь я наживу себе другую такую собаку, и даже думаю, едва ли много есть на свете таких разумных собак! Маленькая Нерль, совершенно похожая всем на Кенту, подает мне большую надежду, но уцелеет ли она от чумы? Я буду плакать о ней.

На краю болота в сухих кочках Кента подобралась к дупелю, но он полетел так низко, что, опасаясь за Кенту, я не выстрелил, и он полетел за речку. Тут же нашелся другой дупель.

Ромка опять не сделал стойки, но не погнался за дупелем и по приказанию лег. Обстрел с последующим приказанием лечь, подтвержденный часто ударами плети, совершенно покорил этого могучего, но послушного сотрудника.

Перейдя через речку, мы скоро нашли улетевшего с болота дупеля, и я его чисто убил. Наша добыча была невелика, но приятна: три моих дупеля и у Пети дупель и бекас. Охота кончилась, и печать Берендея по уговору переходит ко мне. Но выстрел оставался за Петей. Так как болото около нашего дома было пусто, я пустил вместе с Кентой и Ромку. Долго привязанный, измученный нравственными муками при постоянном созерцании подводки и стоек матери, он ринулся в бег, но скоро от жары выпустил свой огромный язык, цветом похожий на пастилу, устал, и я взял его поиск в руки грозным приказанием: «Убери пастилу». Не было никакой надежды на дичь, но вдруг Ромка растянулся на ходу и довольно нелепо, на карачках, стал подводить. Потом вылетел бекас, и вот это было отлично, что Петя его убил. Мы послали Ромку искать своего бекаса, он далеко почуял и сделал свою столь картинную стойку. Так чудесно закончился обстрел Ромки, и явилась возможность даже с ним одним идти на охоту: пусть он иногда будет и стуривать бекасов, но все равно же их можно бить и так приучать на практике Ромку к осторожной, разумной подводке. Самое главное, что он абсолютно послушен и стрелять можно, не опасаясь, что он побежит. Шестая убитая птица поравняла нас с Кентой, и, таким образом, печать Берендея осталась на кочке.

5 августа.

Прямо после праздника (Ильин день), с четвертого августа закипела жатва. Стоят все знойные дни. Сегодня ночью был дождь.

Мой опыт охоты с Ромкой по бекасам до того не удался, что, кажется, это вышел самый несчастный день за все время натаски; и ни разу я не был так близок к мысли, что вся работа моя была впустую и что ничего не выйдет из этой тяжелой головастой собаки.

Сначала все было хорошо. Еще на тропе Берендея, где мы вчера спугнули бекаса, Ромка что-то учуял, завозился, вылетел бекас, и я на глазах собаки убил его, и он, причуяв убитого, сделал по нем стойку. Потом мы долго ходили возле Филипповского и ничего не нашли. Наконец я подошел на обратном пути к своему болоту, но ближе к Михневу, где еще не бывал. Здесь Ромка, причуяв наброд бекасов, пустился по наброду с такой быстротой, что я не мог поспеть за ним, и он без стойки стурил бекасиную матку с выводком. Я узнал этот выводок, знакомый мне, еще когда он был в яйцах около Островка, а может быть, это был и учебный выводок, вдруг пропавший: тот или другой непременно, потому что и Островок, и ольховый лесок были очень близко. Ни крики мои, ни свистки не действовали на Ромку, когда он летел по наброду, и только уже когда он, одураченный взлетом бекасов, опомнился – услышал и мой голос, и мои свистки, и, конечно, узнал хорошо полное действие моей плетки. Хочется при этом еще раз сказать о совершенно исчезающем значении комнатной дрессировки. Не только комнатная, но и полевая натаска изменяет совершенно свою картину, когда пробуждаются свои глубокие инстинкты. Можно даже вполне сделать собаку готовой для охоты, можно охотиться с ней прекрасно – и вдруг какой-нибудь случай вернет, какой-нибудь непобедимый инстинкт, и вся работа пропала.

Поиск собаки – это все равно, что стиль у писателя. Несомненно, что как человек сам с собой, так и писатель родится со своим слогом. Но необходимо, однако, изломать этот природный стиль совершенно, чтобы потом он возродился преображенный культурой и сделался собственным стилем, а не просто слогом, потому что стиль предполагает усвоенную (у-своен-ную – ставшей своей) культуру.

Мысль эта мелькнула мне как спасение, когда я сел отдохнуть после экзекуции: спасение от собаки, которая терзала меня. После того, наметив кустик, куда переместились бекасы, я начал ломать вдребезги поиск Ромки, заставляя ходить его лентами тихо, вправо и влево, не более как в десяти шагах от меня. Дорого мне стоило это, мне кажется, за четыре часа упражнений я тысячу раз повторял: «Тише, назад, поди сюда». И все-таки я ничего не достиг: причуяв наброд, Ромка не отдирает носа от травы и так подвигался бы непосредственно до самого бекаса, если бы он не взлетал. Теперь я имею множество доказательств, что он мог чуять, и беда не в чутье, а в его огромной башке, набитой соломой. Едва ли какой-нибудь егерь посвятил натаске столько страстных часов, как я, едва ли какая-нибудь собака перенюхала и перевидела столько разнообразной дичи во всех возрастах, как Ромка, – и все напрасно. С Кентой была одна сотая возни, и то я тогда отчаялся и бросил, а у нее в голове потом само дошло, и потом она сразу пошла в первый поиск, как старая собака. Очень возможно, что и Ромке я даю слишком много и что у него теперь должно в голове само доходить, если только есть какие-нибудь мозги в его. голове. Пусть же доходит в эту осень, но мне не улыбается перспектива кормить его еще целый год до новых сомнительных опытов.

Я до того отчаялся, что, велев идти ему сзади, повесил ружье и, понурив голову, пошел по сухому с комьями кочек лугу. И вдруг из-под ног два дупеля, которых напрасно я искал на прелых «дупелиных» местах. Так это и надо усвоить, что «ржаных дупелей» надо искать на сухих, хотя, может быть, и кочковатых краях болот или на лугах, расположенных вблизи болот. Потом возле Ми-халевских капустников Ромка, на свой манер, похрапывая в наброде, стурил мне бекаса, и я убил его. Бекас оказался матерый, толстый в сравнении с первым убитым тоненьким, в белом фартучке, как дупель, бекасом. Больше я ничего не мог найти, так как не отпускал Ромку на близкий розыск. От пяти утра до десяти утра я так измучился, что целый час просидел на кочке под тенью ольхи в полудреме. Летний ветерок скоро уговорил меня, постоянно лаская и щеки, и раскрытую грудь, и мне было неплохо. Я даже и думал и беседовал с другом.

«Друг мой, ведь до самого основания по одному кирпичу расшвыряли наш храм, и я всю жизнь собираю кирпичи и складываю памятник. Бывают моменты, и я ими живу, когда у меня что-то выходит и является даже гордое сознание, будто я выполняю: „Разрушь храм сей, и я его в три дня воздвигну“. Впрочем, я не мог бы так резко это признать, а как бы только ставлю ногу свою в чей-то верный след. Вот как в этом великом окружающем меня Берендеевом царстве не я царь Берендей, но все равно, ежедневно спускаясь в болото по его тропе, я часто узнаю его в себе самом. Да вот и сейчас, когда собака почти совсем съела меня, обласканный ветром и музыкой шумящей листвы и возвращенный в царство Берендея, я протягиваю примирительно руку к глупой собаке, как сам Берендей, и говорю: „Дурак, дурак, зачем ты сам себя губишь, вытряхни поскорей солому из своей башки. Губастый!“»

Петя за это время убил двух дупелей и трех бекасов, один дупель был на сухом лугу, другой на коровьей грязи.

Бекасов за пищу можно считать только матерых, а дупеля уже покрыты слоем жира толщиной в пакетную бумагу.

6 августа.

Песчаные горки в болотах реки Кубжи, покрытые редким березняком с кочками краснеющей брусники, пахнут тетеревами, и все-таки их тут нет, мы нашли тут одного петуха, по которому я неудачно стрелял в чаще, и холостую тетерку, в которую, по уговору, не стали стрелять. Так, обойдя все эти горки, мы спустились к широкой долине, поросшей болотной травой, и задумались, Кубжа это или просто большой луг.

Была тут тропа, мы пошли по ней, постепенно утопая все глубже и глубже, и когда добрались до непереходимого плёса, узнали, что это действительно река Кубжа. Потом мы пошли краем болота и так пришли к мосту, за которым виднелся лесок Филатова, где, говорили нам, водились тетерева.

Тут мы нашли единственного петуха и взяли его с трудом, потому что удивительная в подводке по тетеревам Кента сделала ошибку: разбираясь в следах, она до того закопалась в них, что вплотную подобралась к нему и спихнула, а мы, не предупрежденные, не расставились, а петух вылетел сзади куста.

Этот редкий случай с Кентой вернул меня к мысли о Ромке: вот именно потому он и не делает стоек, что идет низом по наброду; напротив, если дичь переместилась и сидит без наброду, то стойка ему часто удается. Значит, весь вопрос в том, как заставить его отрывать нос от наброда и время от времени проверять близость птицы верхним чутьем. К этому сводится теперь вся работа над Ромкой, и я не вижу в этой работе для себя сознательного пути, весь мой расчет, что он «головой дойдет».

7 августа.

После вчерашнего маршрута – дневка.

Приезжал Сергей Васильевич Бородин (страховой агент), привез свою молодую собаку, просил пойти показать ей молодого тетерева. Ходили в ближайший мох с Кентой, но тетеревей не могли найти, потому что во время дождя они переместились в чащу.

Сергей Васильевич – добрый толстый человек и очень любит свою собаку, самого плачевного вида лаверака. Ему она представляется собакой самой лучшей в мире, и всякий, кто скажет плохое о ней, – становится его врагом. Он дома и за прислугу, и за дворника. Жене его лет под сорок. Мне сказали, что она учится балетным танцам. (В любви его к собаке – пересмотреть любовь к женщине, неудачной актрисе. Сюжет нынешней натаски Ромки: собака без чутья.)

8 августа.

Под вечер вышел прогуляться с Ромкой, он подбежал к кустам, понюхал и стал. Я подошел, вылетел петух. Нет, из него будет собака.

9 августа.

Правило: чтобы собака остановилась, нужно остановиться самому. Чтобы собака тише ходила, надо самому тише идти.

Лева шел с ружьем, я с плеткой. Мы согнали бекаса. Потом Ромка учуял его наброд и повел верхом. По месту стал. Верхняя подводка – новость. Я сделал предположение, что за время отдыха он одумался и что вчерашняя стойка по петуху имеет для него такое же поворотное значение, как для Кенты была куропатка. На осоке, очень короткой, он стал примеривать, очень осторожно подводить, прохватывать верхом, после короткой стойки вылетел дупель, по которому Лева не успел стрельнуть. В кустах Ромка тихо подводил по какому-то следу, я думаю, тетеревиному; потом, когда ему не удалось сразу найти птицу, он стал волноваться, и я отвел его. На некошеных полосах Ромка после недолгого розыска (розыск все-таки был) поднял голову и сделал настоящую твердую стойку. Вылетел бекас, по которому Лева промахнулся. Потом два раза с разбегу спихнул дупеля, а в третий раз причуял, подвел близко, умер на стойке. Осторожная манера поиска, полное спокойствие при взлете даже из-под носа и при выстреле давали впечатление старой, опытной собаки. Значит, совершилось почти то, что было с его матерью. Вероятно, в эту же осень он пойдет и по тетеревам и будет к концу сезона готовой собакой.

11 августа.

Ночью была наконец сильная гроза, и утро сложилось самое хорошее, самое мною любимое, когда невидимое за облаками солнце ласково посылает в долины смягченный свет и от этого все вокруг становится задумчивым.

Сегодня мы охотились с Ромкой, иногда совсем даже забывая, что это молодая собака, болтали между собой, вверялись его поиску, и не было ни одного случая, когда бы он спугнул дичь раньше, чем мы подошли к его стойке. Так оправдались мои предположения, что он как-нибудь в один «прекрасный день» совершенно так же, как и его мать, сразу поймет всю науку и пойдет, как старая собака. Вероятно, так и вообще при натаске собак, результаты надо ожидать не прямо во время уроков, а несколько спустя, надо непременно давать время одуматься собаке. Впечатление получается такое же, как от ночного роста трав, – собачье сознание растет тоже как будто ночью во сне. Учишь, учишь, и собака становится все хуже, и вдруг в один прекрасный день она все поймет. Конечно, предшествующей охотой мы были уже подготовлены к новым достижениям, но все-таки не в такой степени.

Сегодня Ромка прежде всего завоевал наше доверие к своему кавалерийскому поиску, когда со всего хода схватил наброд дупеля. После этого наконец я перестал его стеснять постоянной угрозой держаться ближе, постоянным обрыванием его собственных планов. И только если он уходил далеко за пределы выстрела, я возвращал его свистком. Это он себе завоевал и нам доставлял большое удовольствие своим свободным скоком.

Я убил из-под его стойки наконец-то первого дупеля, чрезвычайно большого и вполне налитого жиром. Но радость была омрачена, когда он после выстрела, увидев падающего дупеля, бросился к нему. К сожалению, пришлось его наказать, а потом я с волнением дожидался следующего выстрела, очень опасаясь пробуждения трудно победимого инстинкта погони. Мои опасения оказались напрасными, убитый бекас упал еще ближе на воду, чем дупель, еще ближе к нему, и он сделал попытку прыгнуть, но по крику «назад», остановился и даже лег. Это значит, собака в руках. Так я надеюсь и в будущем обойтись совсем не только без парфорса, но даже без обычной веревочки, которой останавливают попытки бежать.

Мы нашли и того странного дупеля, которого в последнюю охоту не могли разыскать с Кентой, дупель был молодой, и нашелся именно там, где мы его искали в тот раз. При выстреле и падении птицы Ромка не тронулся с места.

Раза два или три Лева промахнулся по бекасам и по дупелю, и этим окончилась первая настоящая охота с Ромкой. Я уверен, что он теперь с таким же успехом подведет и к тетеревам, но не буду этим его перегружать, пока не проведу несколько больших охот на болоте.

Считаю сегодняшний день в натаске Ромки днем его выпускного экзамена. Таким образом, вся натаска продолжалась ровно месяц, с десятого июля по десятое августа. Если бы у меня была другая собака, то я не только в ущерб Ромке, но даже с пользой для него мог бы натаскать другую, день с одной, день с другой. Если бы я так делал, то, во-первых, давал бы Ромке возможность отдыхать и усваивать про себя уроки, во-вторых, не загонял бы его тогда до изнеможения, в-третьих, сам бы я, имея в виду не ту, так другую собаку, был бы спокойнее и, наконец, я бы в счастливом исходе имел за то же время не одну обученную собаку, а две.