Том 8

Дождик сквозь солнце, крупный и теплый,

Шумит по траве,

По синей реке.

И круги да пузырики бегут по ней,

Лег тростник,

Пушистые торчат початки,

В них накрепко стрекозы вцепились,

Паучки спрятались, поджали лапки,

А дождик поливает:

Дождик, дождик пуще

По зеленой пуще.

Чирики, чигирики,

По реке пузырики.

Пробежал низенько,

Омочил мокренько.

Ой, ладога, ладога,[1]

Золотая радуга!

Рада белая береза:

Обсыпалась почками,

Обвесилась листочками.

Гроза гремит, жених идет,

По солнцу дождь, – весенний мед,

Чтоб, белую да хмельную,

Укрыть меня в постель свою,

Хрустальную,

Венчальную…

Иди, жених, замрела я,

Твоя невеста белая…

Обнял, обсыпал дождик березу,

Прошумел по листам

И по радужному мосту

Помчался к синему бору…

По мокрой траве бегут парень да девушка.

Уговаривает парень:

«Ты не бойся, пойдем,

Хоровод за селом

Созовем, заведем,

И, под песельный глас,

Обведут десять раз,

Обручившихся, нас.

Этой ночью красу —

Золотую косу

Расплету я[2] в лесу».

Сорвала девушка лопух,

Закрылась.

А парень приплясывает:

«На меня погляди,

Удалее найди:

Говорят обо мне,

Что девицы во сне

Видят, около,

Ясна сокола».

На реке дед-перевозчик давно поджидает,

Поглядывает, посмеивается в бороду.

Сбежали с горы к речке парень да девушка,

Отпихнул дед перевоз,

Жалко стало внучки, стал реке выговаривать:

«Ты, река Бугай,[3] серебром горишь;

Скатным жемчугом по песку звенишь;

Ты прими, Бугай, вено[4] девичье,

Что даю тебе, мимо едучи;

Отдаю людям дочку милую, —

Охрани ее водной силою

От притыки, от глаза двуглазого,

От двузубого, лешего, банника,

От гуменника, черного странника,

От шишиги и нежитя разного».[5]

И спустил в реку узелок с хлебом-солью.

Девушка к воде нагнулась,

Омакнула пальцы:

«Я тебе, река, кольцо скую —

Научи меня, молоденькую,

Как мне с мужем речь держать,

Ночью в губы целовать,

Петь над люлькой песни женские,

Домовые, деревенские.

Научи, сестра-река,

Будет счастье ли, тоска?»

А в село девушкам

Сорока-ворона на хвосте принесла.

Все доложила:

«Бегите к речке скорей!»

Прибежали девушки к речке,

Закружились хороводом на крутом берегу,

В круг вышла молодуха,

Подбоченилась,

Грудь высокая, лицо румяное, брови крутые.

Звякнула монистами:

«Как по лугу, лугу майскому,

Заплетались хороводами,

Хороводами купальскими,[6]

Над русалочьими водами.

Звезды кружатся далекие,

Посреди их месяц соколом,

А за солнцем тучки легкие

Ходят кругом, ходят около.

Вылезайте, мавки,[7] душеньки,

Из воды на волю-волюшку,

Будем, белые подруженьки,

Хороводиться по полюшку».

А со дна зеленые глаза глядят.

Распустили русалки-мавки длинные косы.

«Нам бы вылезти охота,

Да боимся солнца;

Опостылела работа!

Колет веретенце.

На закате под ветлою

Будем веселиться,

Вас потешим ворожбою,

Красные девицы».

Обняв девушку, парень

Кричит с перевоза:

«Хороните, девки, день,

Закликайте ночку —

Подобрался ключ-кремень

К алому замочку.[8]

Кто замочек отомкнет

Лаской или силой,

Соберет сотовый мед

Батюшки Ярилы».[9]

Ухватили девушки парня и невесту,

Побежали по лугу,

Окружили, запели:

«За телкою, за белою,

По полю, полю синему

Ядреный бык, червленый бык[10]

Бежал, мычал, огнем кидал:

«Уж тебя я догоню, догоню,

Молодую полоню, полоню!»

А телушка, а белая,

Дрожала, вся замрелая, —

Нагонит бык, спалит, сожжет…

Бежит, молчит, и сердце мрет…

А бык нагнал,

Червленый, пал:

«Уж тебя я полонил, полонил,

В прощах воду отворил, отворил,

Горы, долы оросил, оросил».

Перекинулся дождик от леса,

Да подхватил,

Да как припустился

По травушкам, по девушкам,

Теплый да чистый:

Дождик, дождик пуще

По зеленой пуще,

Чирики, чигирики,

По воде пузырики,

Пробежал низенько,

Омочил мокренько.

Ой, ладога, ладога,

Золотая радуга,

Слава!

Дни купальные —

Венчальные:

Бог сочетается с красной девицей —

Зарей Заряницей.

Оком пламенным в землю глядит!

И земля замирает,

Цветы вырастают,

Деревья кудрявые,

Травы.

Оком пламенным в реки глядит!

И невмочь разгоревшимся водам,

Текут они медом,

Желтым и старым,

По бродам

И ярам.

Оком пламенным в сердце глядит.

Бог Купало,

Любый, травник,[11] лих…

Сердце – ало,

Загорается…

Явись, воплотись,

Жених!..

Чудо совершается —

Купало в Козла воплощается…[12]

В речке воды – желтый мед,

Пьяный мед,

Белый к нам Козел идет,

К нам девицы,

Заряницы,

Поутру жених —

Козел идет,

Круторогий нам

Дары несет.

У него венец

Золотых колец.

С нами Купало великий,

С нами Козел наш, девицы!

Скиньте, сорвите паневы![13]

Где ты, невеста любовная?

Где ты, Заря Заряница?

Ищет невесту Купало,

Круторогий, кудрявый…

Очами глядит, —

Где ты, Заря Заряница?

Вот она кружится, – девица, девица,

Кружится, кружится, девица, девица.

Ты ль жениха не ждала,

В небе зарею цвела,

Ты ли вино не пила,

Пояс тугой сорвала…

Красная девица

Заря Заряница!

Нашел Козел невесту,

Выбрал девицу любовнее всех.

Возьми ее, возьми ее,

Веди ее на реку,

В меду купать, в меду ласкать,

Купало! Купало!

Люби ее, люби ее,

Веди ее по хмелю;

Неделю пить, допьяна пить,

Купало! Купало!

Целуй ее, целуй ее,

До крови невесту!

Твоя любовь – на теле кровь!

Купало! Купало!

Нет больше лета,

Не свистят зеленые иволги,

Грибами пахнет…

Пришел к синей реке козленок,

Заиграл на тростинке,

И запечалились мавки-русалки:

– Тонкая сопелочка плачет над водой,

Спой осенним мавам ты, козлик золотой.

Падают с березы последние одежды,

Небо засинелось печалью безнадежной…

Лебеди срываются от затонных вод…

Скоро наш козленочек за море уйдет.

Поет на тростинке козленок:

– Я пойду не за море —

За море далеко;

Я пойду не за горы —

За горы высоко!

А пойду я в красный

Лес густой,

Набреду на ножик,

Острый, злой:

Упаду на травы,

Закричу,

Обольюся кровью

По мечу.

Заплакали русалки-мавки:

– Горе нам, горе, осенние красавицы!

Хочет наш песельник до смерти кровавиться!

Падайте, листья, стелитесь желто-алые,

Мы убаюкаем глазыньки усталые…

Спи, спи, усни…

Волна бежит

По берегу;

Трава лежит

Примятая…

Волна траве:

Ты слышала —

Она идет,

Осенняя,

Прекрасная,

Вся в золоте

И тлении,

Печальная,

Пурпурная…

Спи, спи, усни,

В листы склони

Головушку,

Рога златые

В травушку…

Она идет,

Тебе поет:

«Спи, спи, усни,

Козленочек».

Сковало морозом реку,

Хватило траву,

Пожелтел камыш,

Спуталась на низком берегу осока…

На лед выбежала девушка

В белых чулках, в лисьей шубке:

– Я по речке иду,

И боюсь, и смеюсь,

По хрустящему льду

Башмачком прокачусь…

Я во льду голубом

Залюбуюсь собой;

В шапке с белым пером

Будет суженый мой…

А мороз, словно лист,

Разрумянил лицо,

Подарит мне Финист

Золотое кольцо.

Ах ты, девица, девица, девица…

Нынче сокол Финист[14] тебе грезится,

Добежала до березового острова,

Подобрала шубку, села, загрустила:

Выходила на заре,

Липе, древу на дворе,

В ветви бросила монисто,

Ворожила и спросила

Липу: «Дерево девичье,

Не свистел ли про Финиста,

Лада-липа, голос птичий?»

И не знала липа о соколе,

Не сказала – близко, далеко ли.

Облокотилась девушка,

Упали черные ресницы…

И расступились, покачнулись березы,

Вышел белый терем

О двенадцати башнях, на них двенадцать голов медвежьих.

В терему окно стукнуло,

Вылетел белый сокол и обернулся

Финистом:

– Девушка моя, не тоскуй,

Зимнего меня поцелуй…

Я сыграю на свирели: —

На твоей горят постели

Янтари;

Я тебя, мою голубку,

Заверну в соболью шубку

До зари;

Спи, не тронет сон ни свекор,

Ни свекровь…

Спи, с тобою белый сокол

И любовь…

Встает, шатается девушка,

Смеются медвежьи головы…

Зазвенело вдруг по реке,

Позыкнулось в роще:

На березе белый дед,

Под березой снегу нет!

То ребята бегут, гонят дубинками котяши по реке…

Побелел Финист, дрогнул,

И пропал и он, и терем медвежий.

Набежали ребята,

Девушку в салазки посадили —

Покатили – смеяться не поспеешь:

На девушке сарафан,

Алым шелком белый ткан;

Что ты, ясная, бледна,

Ходишь по лесу одна?

Станем девушку катать,

Зимней песней величать:

– Царица льдяная,

Зима буранная,

Будь наша мати,

Дай переждати

Твои метели

В веселой хате,

Где б песни пели

Парням девицы…

Зима царица!

Белая птица!

Снежная пава!

Слава!

Утром росы не хватило,

Стонет утроба земная.

Сверху-то высь затомила

Матушка степь голубая.

Бык на цепи золотой,

В небе высоко ревет…

Вон и корова плывет,[15]

Бык увидал, огневой…

Вздыбился, пал…

Синь под коровою.

Ух… загремел, засверкал

Грудью багровою;

Брагой медовою

Тучно истек.

Зелень ковровую

Вымыл поток.

Пуще того духовитая

Дышит страда.

Лоснятся, богом омытые,

В поле стада.

На косе роса горит,

Под косой трава свистит;

Коростель кричит в болоте,

В пышном поле, от зари,

Распотешились в работе,

Распотели косари.

Солнце пышет желтым жаром,

И звенит трава под жалом:

«По кошнине[16] лапотком

За передним ходоком».

Песни долгие звенят,

Красны девки ходят в ряд;

Расстегнулися паневы,

Тело белое горит…

«Звонче пойте, чернобровы,

Только старый в полдень спит».

Солнце пышет желтым жаром,

И звенит трава под жалом.

«По кошнине лапотком

За передним ходоком».

Загуляли по ниве серпы;

Желтым колосом мерно кивая,

Зашепталася рожь золотая, —

И уселись рядами снопы.

Низко свесили кудри горячие,

Словно солнцевы дети, в парче…

Обливает их солнце стоячее,

Разгорается сила в плече.

Медвяным молоком наливное

Проливается в горсти зерно…

Ох ты, солнце мое золотое!

Ох ты, высь, голубое вино!

Гаснет в утренник звезда;

Взрежет землю борозда…

И гудят, скрипят сошники,

И ярмо качают быки,

Белый да красный.

Не хоронит перед зарей лица,

В алых солнце тучах моется;

И, пластами до реки,

Емлют землю сошники.

«Зерна ярые мои

В чреве, черная, таи.

Станут зерна стебелиться,

Стебель тонкий колоситься,

Солнце ляжет на поля —

Стеблю влаги дай, земля!..

Я приду к тебе, моя мать,

Золотые снопы поснимать;

Я снопы смолочу до зари,

И три меры насыплю я, три.

Меру первую и полную мою

Богу господу Исусу предаю;

А вторую князю, в красном терему;

Третью меру в землю – чреву твоему!

В пашню зерна золотые полегли,

Возлелей их, чрево черное земли».

Перепелка припала в траве,

Зазвенела стрела в тетиве,

И впилась между крылышек медь,

А трава начинает шуметь.

Ты зачем зашумела, трава?

Напугала ль тебя тетива?

Перепелочья ль кровь горяча,

Что твоя закачалась парча?

Или ветром по полю умчалось без края

Неизносное горе мое?

Но не ты ли, трава, шелестя и кивая,

Роковое сокрыла копье?

И, как птица в тебе, золотая подруга

От татарина злого бегла.

Натянулась татарская, метко и туго,

И подругу догнала стрела,

И приникла змеею, и в девичью спину,

Закровавив, до перьев ушла.

Так не с этой ли крови колышешь равнину

И по ветру волной полегла?

Сноп тяжел золотым зерном,

А рука могутною дрожью.

Размахнусь только раз цепом —

Гулкий ток весь засыплю рожью;

На лопату зерно приму,

Кину в ветер, чтоб снес мякину,

Чистый хлеб соберу в суму

И на плечи ту сумку вскину.

В гридни княжьи пойду, хвалясь:

Кто суму приподнимет, князь?[17]

За столы, подбоченясь, сяду.

Приподнять никому невмочь,

И зовет князь невесту дочь,

Что гуляет в венце по саду.

Вот, Настасья, тебе жених!

Колокольни дрожат от гула,

И слепец запевает стих:

«Буди жив, богатырь Микула!»[18]

Родила меня мать в гололедицу,

Умерла от лихого житья;

Но пришла золотая медведица,

Пестовала чужое дитя.

В полнолунье водила на просеки,

Ворожила при ясной луне.

И росли золотые волосики

У меня на груди и спине.

Языку научила змеиному

И шептанью священных дубрав;

Я в затонах внимал шелестиному,

Заунывному голосу мав.

Но ушла золотая медведица,

На прощанье дала талисман…

Оттого-то поется, и грезятся

Мне леса, и река, и туман.

Все-то мавы танцевали

Кругом, около, у пня;

Заклинали, отогнали

Неуемного меня.

Всю-то ночку, одинокий,

Просидел я на бугре;

Затянулся поволокой

Бурый месяц на заре.

Встало солнце, и козлиный

Загудел в крови поток.

Я тропой пополз змеиной

На еще горячий ток.

Под сосной трава прибита,

Вянут желтые венки;

Опущу мои копыта

В золотые лепестки…

Берегись меня, прохожий!

Смеху тихому не верь.

Неуемный, непригожий,

Сын я Солнца – бог и зверь.

Койт встает на закате, зовет Эммарику;

А леса между ними завалены снегом;

Старый Сивер приподнял холодную пику

И летит на оленях – белесом и пегом.

Койт зовет Эммарику. «Приди, моя зорька,

И возьми у меня золотое светило!»

А она: «Не могу – караулит нас зорко

Снежнокудрого Сивера вьюжная сила».

Сосны сини, и снег между соснами синий.

Плачет Койт, простирая к возлюбленной пальцы.

А от слез опускается на землю иней;

И в сугробах пушистые прыгают зайцы.

В круг девичий посадите,

Гостя чаркой обнесите;

Ой, гусляр! Ой, гусляр!

Спой про сокола Финиста,

Про чеканное монисто;

Ой, гусляр! Ой, гусляр!

Ладом в ладушки ударим,

Красным золотом одарим;

Ой, гусляр! Ой, гусляр!

Струны мои, струны неурывчаты!

Песни мои, песни переливчаты!

Думы мои за море летят;

За морем три старицы стоят,

Старицы, клобушные да мудрые,

Спрятали царевну на Словут-горе.[19]

По морю, по камушкам пойду я,

Песнями царевну расколдую;

Струны мои серебром рассыпятся,

Встанет царь-девица в алой зыбице,

Жемчугом расшитый сарафан…

Здравствуй ты, царевна Самакан![20]

Не понять вам песни, девицы,

Золотой не разгадать,

И в царевнин терем лестницы

Нипочто не отыскать.

Поклонился гусляр до полу,

И пошел в студеную ночь,

От гостей, от чарки прочь,

И запел, заплакал по полю.

Звезды мои, звезды голубые,

Очи царь-девицы золотые…

Синее ты небо запрокинулось,

Песню мою смертную я кину ввысь…

Песню о царевне Самакан,

Запевай за мной, подхватывай, буран.

Опенками полно лукошко,

А масленик некуда деть;

На камне червивом морошка

Раскинула тонкую сеть.

И мох, голубой и пахучий,

Окутал поваленный пень;

Летают по хвое горючей

Кружками и светы и тень,

Шумят, вековечные, важно

И пихты, и сосны, и ель…

А в небе лазоревом бражно,

Хмельной, поднимается Лель.[21]

Вином одурманены, пчелы

В сырое дупло полегли.

И стрел его сладки уколы

В горячие груди земли.

Ох, кукуется кукушке в лесу!

Заплетите мне тяжелую косу;

Свейте, девушки, веночек невелик —

Ожила береза-древо на Семик.[22]

Ох, Семик, Семик, ты выгнал из бучил,

Водяниц с водою чистой разлучил[23]

И укрыл их во березовый венец.

Мы навесим много серег и колец:

Водяницы, молодицы,

Белы утицы,

Погадайте по венку,

Что бросаем на реку,

По воде венок плывет,[24]

Парень сокола зовет,

Принести велит венок

В златоверхий теремок.

Ой, родненьки!

Ой, красные!

Ой, страшно мне,

Молоденькой.

Над прохладною водою из криниц

Снимем платье с той, что краше всех девиц,

Тело нежное цветами опрядем,

По селениям Додолу[25] поведем,

Осыпаем всех прохожих ячменем,

Князя-солнце нашей девице найдем,

Вон по небу, светел силою и лих,

Ходит, саблею играет князь-жених…

Уж ты саблей тучу наполы руби,

В рог златой по горним долам затруби!

Воструби – зови, а мы к тебе идем,

Во цветах Додолу красную ведем…

На, возьми ее, ожги ее огнем…

Мы над нею ветви сению согнем.

Хмар деревья кутает,

Мне дороги путает,

Вопит дикий кур.

Девушка весенняя!

Вот метнулась тень ее…

Кто там? Чур мне, чур!

В очи хвоей кинула

И в пещере сгинула…

А в сырую мглу

День пустил стрелу.

Ночь – глухая темь;

Всех дверей-то семь.

За дубовыми,

Медью кованными,

Бык сидит.

У семи дверей

Семиглавый змей.

На завалине —

Сером каменье —

Крепко спит.

Поднимает лик

Златорогий бык,

Разбегается,

Ударяется

Рогом в дверь.

Но тверды замки,

Не сломать доски.

Горе черное!

Дверь упорная!

Силен зверь.

Где же ты, меч-топор —

Кладенец[26] востер?

В море лоненном[27]

Похороненный

Синий меч!

Эх, найти бы мне

Острый меч на дне!

Змею старому,

Зверю хмарному

Главы ссечь.

Похоронные плачи запевает

Вьюга над пустыней,

И по савану саван устилает,

Холодный и синий.

И тоскуют ослепшие деточки,

В волосиках снежных;

И ползут они с ветки на веточку —

Не жалко ей нежных.

Засыпает снегами колючими

Незрячие глазки;

И ныряют меж тучами-кручами

Голубые салазки.

И хоронятся зяблые трупики —

Ни счету, ни краю…

…Не кричи, я баюкаю, глупенький!

Ой, баюшки-баю.

Помоги нам, Пресветлая Троица!

Вся Москва-река трупами кроется…

За стенами, у места у Лобного,

Залегло годуновское логово.

Бирюки от безлюдья и голода

Завывают у Белого города;

Опускаются тучи к Московию,

Проливаются серой да кровию;

Засеваются нивы под хлябями,

Черепами, суставами рабьими;

Загудело по селам и по степи

От железной, невидимой поступи;

Расступилось нагорье Печерское,

Породились зародыши мерзкие…

И бежала в леса буераками

От сохи черносошная земщина…

И поднялась на небе, от Кракова,

Огнехвостая, мертвая женщина.

Кто от смертного смрада сокроется?

Помоги нам, Пресветлая Троица!

Лихо людям в эту осень:

Лес гудит от зыков рога —

Идут Обры,[28] выше сосен,

Серый пепел – их дорога.

Дым лесной вползает к небу,

Жалят тело злые стрелы;

Страшен смирному Дулебу[29]

Синий глаз и волос белый.

Дети северного снега

На оленях едут, наги;

Не удержат их набега

Волчьи ямы и овраги.

И Дулеб кричит по-птичьи;

Жены, взнузданы на вожжи,[30]

Волокут повозки бычьи,

Зло смердят святые рощи.

Обры, кинув стан на Пселе,

Беленою трут колени;[31]

За кострами, на приколе

Воют черные олени.

Так прошли. С землей сравнялись…[32]

Море ль их укрыло рати?

Только в тех лесах остались

Рвы да брошенные гати.

Широко разлился синий Буг.

По берегу ограда.[33]

Кузнец кует железный плуг,

В саду гуляет лада.

«Кузнец, – кричит, – оставь ковать:

Волна о брег клокочет, —

То змей из моря вышел вспять,

Ласкать меня он хочет!..»

Кузнец хватил клещи в огонь,

На дверь надвинул болты.

А змей скакал, встряхая бронь

По брюху ржаво-желтый.

«Открой, кузнец!» – был скорый зык;

Сквозь дверь лизнуло жало;

Словил кузнец клещьми язык,

Каленными доала.

Завыл от боли змей и вдруг

Затих: «Пусти на волю».

Кузнец сказал: «Впрягайся в плуг,

Иди, ори по полю».

И змей пошел, и прах степной

С бразды поднялся тучей.

К закату змей истек слюной

И встал, хрипя, над кручей…

По ребрам бил его кузнец…

А окиан червленый

Гудел. И змей, согнув крестец,

Припал к воде соленой…

И пил, мутя волну с песком,

Раздулся выше гор он…

И лопнул… Падалью влеком,

На камне граял ворон.

Из болот да лесов мы идем,

Озираемся, песни поем;

Нехорошие песни – бирючьи,

Будто осенью мокрые сучья

Раскачала и плачется ель,

В гололедицу свищет метель,

Воет пес на забытом кургане,

Да чернеется яма в бурьяне,

Будто сына зарезала мать…

Мы на свадьбу идем пировать:

Пированье – браги нет,

Целованье – бабы нет,

И без песни пиво – квас,

Принимай, хозяин, нас.

Хозяину, хозяюшке – слава![34]

Невесте да молодцу – слава!

Всем бородам поклон да слава!

А нам, дуракам, у порога сидеть,

В бубенцы звенеть да песни петь,

Песни петь, на гуслях играть,

Под гуслярный звон весело плясать…

Разговаривай звончее, бубенцы!

Ходу, ходу, руки, ноги, – лопатцы…

Напоил, хозяин, допьяна вином,

Так покажь, где до рассвета отдохнем;

Да скажи-ка, где лежит твоя казна,

Чтоб ошибкою не взять ее со сна.

Да укажь-ка, где точило мы найдем, —

Поточить ножи булатные на нем;

Нож булатный скажет сказку веселей…

Наливай-ка брагу красную полней…

Скоморохи, скоморохи, удальцы!

Стоном-стонут скоморошьи бубенцы!

Как лежу, я, молодец, под Сарынь-горою,[35]

А ногами резвыми у Усы-реки…

Придавили груди мне крышкой гробовою,

Заковали рученьки в медные замки.

Каждой темной полночью приползают змеи,

Припадают к векам мне и сосут до дня…

А и землю-матушку я просить не смею —

Отогнать змеенышей и принять меня.

Лишь тогда, как исстари, от Москвы Престольной

До степного Яика грянет мой Ясак[36] —

Поднимусь я, старчище, вольный иль невольный,

И пойду по водам я – матерой казак.

Две змеи заклятые к векам присосутся,[37]

И за мной потянутся черной полосой…

По горам, над реками города займутся

И година лютая будет мне сестрой.

Пронесутся знаменья красными столпами;

По земле протянется огневая вервь;

И придут Алаписы с песьими главами,[38]

И в полях младенчики поползут, как червь.

Задымятся кровию все леса и реки;

На проклятых торжищах сотворится блуд…

Мне тогда змееныши приподнимут веки…

И узнают Разина. И настанет суд.

Наползают медные тучи,

А из них вороны грают.

Отворяются в стене ворота.

Выезжают злые опричники,

И за рекой трубы играют…

Взмесят кони и ростопель

Кровь с песком горючим.

Вот и мне, вольному соколу,

Срубят голову саблей

Злые опричники.

В поле голодном

Страшно и скучно.

Ветер холодный

Свищет докучно.

Крадется ночью

Стая бирючья, —

Серые клочья, —

Лапы что крючья.

Сядут в бурьяне,

Хмуро завоют;

Землю в кургане

Лапами роют.

Пастырь Егорий[39]

Спит под землею.

Горькое горе,

Время ночное…

Встал он из ямы,

Бурый, лохматый,

Двинул плечами

Ржавые латы.

Прянул на зверя…

Дикая стая,

Пастырю веря,

Мчит, завывая.

Месяц из тучи

Глянул рогами,

Пастырь бирючий

Лязгнул зубами.

Горькое горе

В поле томится.

Ищет Егорий,

Чем поживиться…

По Волхову струги бегут,

Расписаны, червленые…

Валы плеснут, щиты блеснут,

Звенят мечи каленые.

Варяжий князь идет на рать

На Новгород из-за моря…

И алая, на горе, знать,

Над Волховом горит заря.

Темны леса, в водах струясь.

Пустынны побережия…

И держит речь дружине князь:

«Сожгу леса медвежие.

Мой лук на Новгород согну,

И кровью город вспенится…»

…А темная по мху, по дну

Бежит за стругом ведьмица.

Над лесом туча – черный змей

Зарею вдоль распорота.

Река кружит, и вот над ней

Семь башен Нова-Города.

И турий рог хватает князь

Железной рукавицею…

Но дрогнул струг, вода взвилась

Под ведьмой, девой птицею.

Взлетела ведьмица на щегл,[40]

И пестрая и ясная:

«Жених мой, здравствуй, князь и сокол.

Тебя ль ждала напрасно я?

Люби меня!..» – в глаза глядясь,

Поет она, как пьяная…

И мертвый пал варяжий князь

В струи реки багряные.

Покатилось солнце с горки,

Пало в кованый ларец.

Вышел ночью на задворки

Чернобровый молодец.

В красном золоте рубаха,

Стан – яровая сосна;

Расчесала кудри пряха —

Двадцать первая весна.

«Что ж, не любишь, так не надо,

Приворотом привяжу,

В расписной полюбу-ладу

Красный терем посажу».

За болотом в мочежине,[41]

Под купальский хоровод,

Вырастает на трясине

Алым цветом Приворот.[42]

Парень в лес. А лес дремучий:

Месяц вытянул рога;

То ли ведьмы, то ли тучи

Растянули полога.

Волчий страх сосет детину:

«Вот так пень! А, мож, старик?»

О дубовую стволину

Чешет спину лесовик.[43]

На лету сова мигнула:

«Будет лихо, не ходи!»

За корнями подсопнуло,

Кто-то чмокнул позади.

Кочки, пни, и вот – болото:

Парень лег за бурелом:

Зачинается работа,

Завозился чертов дом!

Ведьмы ловят месяц белый, —

В черных космах, нагишом:

Легкий, скользкий, распотелый

Месяц тычется ребром.

Навалились, схоронили,

Напустили темноты,

И в осоке загнусили

Длинношеие коты.

Потянулись через кочки

Губы в рыжей бороде;

Завертелся в низкой бочке

Куреногий по воде.

И почло пыхтеть да гнуться,

Шишкой скверной обрастать,

Раскорякою тянуться,

Рожи мерзкие казать;

Перегнется, раскосится,

Уши на нос, весь в губу…

Ну и рожа! Сам дивится…

Гладит лапой по зобу.

Ведьмы тиной обливают

Разгоревшийся живот…

А по кочкам вырастает

Ясно-алый Приворот.

Парень хвать, что ближе было,

И бежать… «Лови! Держи!» —

По болоту завопило,

В ноги бросились ежи.

Машут сосны, тянут лапы,

Крылья бьют по голове…

Одноногие арапы

Кувыркаются в траве.

Рано утром закричали

На поветях кочета;

Рано утром отворяли

Красны девки ворота.

По селу паленый запах.

Парень-камень у ворот,

А на нем, в паучьих лапах,

Алой каплей – Приворот.

Идет старик, – борода как лунь,

Борода как лунь…

В лесу темно, – куда ни сунь,

Куда ни сунь.

Лапы тянутся лохматые,

Кошки ползают горбатые.

По кустам глаза горят,

В мураве ежи сопят,

Нежить плюхает по тине,

Бьются крылья в паутине.

И идет старик, – борода как лунь,

Ворчит под нос: «Поплюй, подунь…

Размыкайтеся замки,

Открывайтесь сундуки!..»

Корнем крышки отмыкает,

Углем золото пылает,

И – еще темней кругом…

Пляшет дед над сундуком,

Машет сивой бородою,

Черноте грозит клюкою…

Топнет, – канет сундучок, —

Вырастает борвичок.

И идет старик, – борода как лунь,

Борода как лунь…

Везде – клады, – куда ни сунь,

Куда ни сунь…

А под утро – лес как лес.

Кладовик в дупло улез.

Только сосенки да ели

Знают, шепчут еле-еле…

Пусть покойник мирно спит;

Есть монаху тихий скит;

Птице нужен сок плода,

Древу – ветер да вода.

Я ж гляжу на дно ручья,

Я пою – и я ничья.

Что мне ветер! Я быстрей!

Рот мой ягоды алей!

День уйдет, а ночь глуха,

Жду я песни пастуха!

Ты, пастух, играй в трубу,

Ты найди свою судьбу,

В сизых травах у ручья

Я лежу – и я ничья.

Зеленые крылья весны

Пахнули травой и смолою…

Я вижу далекие сны —

Летящую в зелени Хлою,[44]

Колдунью, как ивовый прут,

Цветущую сильно и тонко.

«Эй, Дафнис!»[45] И в дремлющий пруд,

Купая, бросает козленка.

Спешу к ней, и плещет трава;

Но скрылась куда же ты, Хлоя?

Священных деревьев листва

Темнеет к полудню от зноя.

«Эй, Дафнис!» И смех издали…

Несутся деревья навстречу;

Туман от несохлой земли

Отвел мимолетную встречу.

«Эй, Дафнис!» Но дальний прибой

Шумит прибережной волною…

Где встречусь, о Хлоя, с тобой

Крылатой, зеленой весною?

Лбистый холм порос кремнем;

Тщетно Дафнис шепчет: «Хлоя!»

Солнце стало злым огнем,

Потемнела высь от зноя.

Мгла горячая легла

На терновки, на щебень;

В душном мареве скала

Четко вырезала гребень.

Кто, свистя сухой листвой,

Поднял тело меловое?

Слышит сердце горний вой…

Ужас гонит все живое…

Всяк бегущий, выгнув стан,

Гибнет в солнечной стремнине

То кричит в полудни Пан,[46]

Наклонив лицо к долине…

…Вечер лег росой на пнях,

И листва и травы сыры.

Дафнис, тихий, на камнях,

Руки брошенные сиры.

Тихо так звенит струя:

«Я весенняя, я Хлоя,

Я стою, вино лия».

И смолою дышит хвоя.

Поила медведица-мать

В ручье своего медвежонка,

На лапы учила вставать,

Кричать по-медвежьи и тонко.

А Дафнис, нагой, на скалу

Спускался, цепляясь за иву;

Охотник, косясь на стрелу,

Натягивал туго тетиву:

В медвежью он метит чету.

Но Дафнис поспешно ломает

Стрелу, ухватив на лету,

По лугу, как лань, убегает.

За ним медвежонок и мать

Несутся в лесные берлоги.

Медведица будет лизать

У отрока смуглые ноги;

Поведает тайны лесов,

Весенней напоит сытою,[47]

Научит по окликам сов

Найти задремавшую Хлою.

Из ночного рукава

Вылетает лунь-сова.

Глазом пламенным лучит

Клювом каменным стучит:

«Совы! Совы! Спит ли бор?»

«Спит!» – кричит совиный хор.

«Травы все ли полегли?»

«Нет, к ручью цвести ушли!»

«Нет ли следа у воды?»

«Человечьи там следы».

По траве, над зыбью вод,

Все ведут под темный свод.

Там в пещере – бирюза —

Дремлют девичьи глаза.

Это дева видит сны,

Хлоя дева, дочь весны.

«Совы! – крикнула сова. —

Наши слушают слова!»

Совы взмыли. В темноте

Дафнис крадется к воде.

Хлоя, Хлоя, пробудись,

Блекнут звезды, глубже высь.

Хлоя, Хлоя, жди беды,

Вижу я твои следы!

Слышен топот над водой

Единорога;[48]

Встречен утренней звездой,

Заржал он строго.

Конь спешит, уздцы туги,

Он машет гривой;

Утро кличет: ночь! беги, —

Горяч мой сивый!

Рогом конь леса зажжет,

Гудят дубравы,

Ветер буйных птиц впряжет,

И встанут травы;

Конь вздыбит и ввысь помчит

Крутым излогом,

Пламя белое лучит

В лазури рогом…

День из тьмы глухой восстал,

Свой венец вознес высоко,

Стали остры гребни скал,

Стала сизою осока.

Дважды эхо вдалеке:

«Дафнис! Дафнис!» – повторило;

След стопа в сыром песке,

Улетая, позабыла…

Стан откинувши тугой,

Снова дикий, снова смелый,

В чащу с девушкой нагой

Мчится отрок загорелый.

Редеет красный лист осины.

И небо синее. Вдали,

За просеками крик гусиный,

И белый облак у земли.

А там, где спелую орешню

Подмыла сонная река,

Чья осторожно и неспешно

Кусты раздвинула рука?

И взор глубокий и зеленый

В тоске окинул окоем,[49]

Как бы покинутый влюбленный

Глядится в темный водоем.

В закате ясен свет звезды,

И одинокий куст черники

Роняет спелые плоды…

А он бредет к опушке, дикий

И тихо в дудочку играет,

Его нестойкая нога

На травы желтые ступает…

А воды алые в луга

Устало осень проливает…

И далеко последний свист

Несут печальные закаты.

А на шерсти его, измятый,

Прилип полузавядший лист.[50]

Гладя голову мою,

Говорила мать:

«Должен ты сестру свою,

Мальчик, отыскать.

На груди у ней коралл,

Красный и сухой;

Черный кот ее украл

Осенью глухой».

Мать в окно глядит; слеза

Падает; молчим;

С поля тянутся воза,

И доносит дым…

Ходит, ходит черный кот,

Ночью у ворот.

Многие прошли года,

Но светлы мечты;

Выплывают города,

Солнцем залиты.

Помню тихий сон аллей,

В час, как дремлет Лель.

Шум кареты и коней,

И рука не мне ль

Белый бросила цветок?

(Он теперь истлел…)

Долго розовый песок

Вдалеке хрустел.

В узких улицах тону,

Где уныла глушь;

Кто измерил глубину

Сиротливых душ!

Встречи, словно звоны струй,

Полнят мой фиал;

Но не сестрин поцелуй

Я всегда встречал.

Где же ты, моя сестра?

Сдержан ли обет?

Знаю, знаю – дать пора

В сумерки ответ.

За окном мой сад затих,

Долог скрип ворот…

А у ног уснул моих

Старый черный кот.

Часто узким переулком

Проходил я темный дом,

В дверь смотрю на ржавый лом,

Остановлен звоном гулким,

Едким дымом,

алой сталью

и теплом…

Крепко схватит сталь клещами

Алым залитый кузнец,

Сыплет палью, жжет конец…

Млатобойцы молотами

Бьют и, ухнув,

бьют и, ухнув,

гнут крестец…

Тяжко дышат груди горна…

Искры, уголья кипят,

Гнется плавленый булат…

И по стали все проворней

Молоточки,

молоточки

говорят…