Стивен Кинг Тот, кто хочет выжить (сборник)

Тот, кто хочет выжить

Рано или поздно перед каждым студентом-медиком встает вопрос: какую степень шока способен выдержать пациент? Разные преподаватели отвечают на этот вопрос по-разному, но по сути все ответы сводятся к новому вопросу: «Как сильно хочет пациент выжить?»

[1]

26 января

Два дня, как буря выбросила меня сюда. А сегодня утром я измерил остров шагами. Да уж остров! Шириной в 190 шагов в самом широком месте и длиной в 267 шагов от кончика до кончика.

Насколько я могу судить, ничего съедобного.

Меня зовут Ричард Пайн. А это – мой дневник. Если меня найдут (когда!), я смогу легко его уничтожить. В спичках недостатка нет. В спичках и в героине. Того и другого тут с избытком. И оба тут не стоят и ломаного цента, ха-ха. Так что я буду писать. Все-таки занятие.

Если рассказать всю правду (а почему бы и нет? Чего-чего, а времени у меня хоть отбавляй!), так родился я Ричардом Пинцетти в нью-йоркской Малой Италии. Мой отец был итальяшкой старой выделки. Я хотел стать хирургом. Мой отец хохотал, называл меня свихнутым и говорил, чтобы я налил ему еще стаканчик вина. Умер он от рака в сорок шесть лет. Я был рад.

В старших классах я играл в футбол и был, черт дери, лучшим футболистом за всю историю школы. Защитник! Последние два года я играл в городской команде. Футбол я ненавидел. Но если ты чумазый итальяшка из бедного квартала, а хочешь поступить в колледж, то спорт – одна твоя надежда. Вот я и играл – и я получил искомую спортивную стипендию.

В колледже я продолжал гонять мяч только до тех пор, пока мои оценки не дали мне права на полную академическую стипендию. Сначала курсы. Мой отец умер за полтора месяца до вручения дипломов. Подумаешь! Или вы считаете, что мне так уж хотелось пройти через эстраду, чтобы получить диплом, и посмотреть в зал, и увидеть там эту итальянскую морду? Спросите чего-нибудь поинтереснее. И меня приняли в братство. Не в самое элитарное – где уж с такой фамилией, как Пинцетти! Но братство – всегда братство.

Зачем я пишу это? Почти смешно. Нет, беру «почти» обратно. Смешно, смешно, смешно. Знаменитый доктор Пайн сидит на камне в пижамных штанах и рубашке с открытым воротом, сидит на острове таком маленьком, что его почти переплюнуть можно, – сидит и пишет историю своей жизни. А я есть хочу! Не важно. Вот и буду писать историю моей чертовой жизни, если мне так хочется. Во всяком случае, она позволит мне отвлечься от требований моего желудка. Более или менее.

Я изменил мою фамилию на Пайн перед тем, как поступить на медицинский факультет. Мать сказала, что я разбил ей сердце. Какое сердце? Отец еще не успел в могиле остыть, как она уже вешалась на еврея-бакалейщика в соседнем квартале. Если она так уж обожала свою фамилию, так зачем бы спешить сменить ее на Штейнбруннер?

Хирургия – вот что меня влекло. Еще со школы. Даже тогда я бинтовал руки перед каждой игрой, а после держал их в теплой воде. Если хочешь быть хирургом, так береги руки. Ребята надо мной потешались, обзывали цыплячьим дерьмом. Но я никогда ни с кем не дрался. Мне хватало риска на поле. Но есть и другие способы. Больше всего меня изводил Хоуи Плоцки, верзила-полячишка без капли мозга в голове, и вся морда в фурункулах. Я тогда разносил газеты и подторговывал цифрами. Ну, и еще подрабатывал по мелочам. Узнаешь людей, слушаешь, заводишь связи. Когда работаешь на улицах, иначе нельзя. Как сдохнуть, всякий дурак знает. Ну, и я заплатил первому силачу школы, Рики Браззи, десять баксов. Чтобы он изуродовал пасть Хоуи Плоцки. Изуродуй ему пасть, сказал я, и получишь по доллару за каждый зуб, который ты мне принесешь. Рико принес мне три зуба, завернутые в бумажное полотенце. Отрабатывая свои доллары, он вывихнул два пальца, так что видите, во что я мог бы вляпаться.

В колледже, пока идиотики ломали хребты (нечаянная острота, ха-ха!), обслуживая столики, или продавая галстуки, или натирая полы, я занимался кое-чем другим. Футбольные тотализаторы, баскетбольные тотализаторы, то да се. И все годы учебы прошли у меня гладко.

С распространением я соприкоснулся во время стажировки. Стажировался я в одной из самых больших больниц Нью-Йорка. Сначала – только бланки рецептов. Я продавал пачку из ста бланков одному типу по соседству, а он подделывал подписи сорока – пятидесяти врачей по образчикам, которые я ему продавал. А потом он продавал их на улице от десяти до двадцати долларов за бланк. Любителей стимуляторов и транквилизаторов это устраивало как нельзя лучше. Ну а потом я выяснил, какой хаос творился в больничной аптеке. Никто не знал, что поступает и что выдается. Некоторые выносили добро горстями. Только не я. Я всегда соблюдал осторожность. И у меня никогда никаких неприятностей не было, пока не проявил беззаботности… ну, и вдобавок мне не повезло. Но все равно я выйду сухим из воды. Так ведь всегда было.

Больше пока писать не могу. Кисть заныла, и карандаш затупился. И вообще не знаю, к чему я это затеял. Наверняка меня кто-нибудь скоро найдет тут.


27 января

Шлюпку вчера ночью унесло, и она затонула на глубине примерно десяти футов у северного берега островка. Да плевать. Днище все равно смахивало на швейцарский сыр, после того как ее протащило по рифу. И я забрал из нее все, что стоило забрать. Четыре галлона воды. Швейный набор. Аптечку. А пишу я это в так называемом инспекционном журнале этой шлюпки. Просто смех. Кто когда слышал о спасательной шлюпке без запаса ПРОВИЗИИ? Последняя в ней запись от 8 августа 1970 года. Ах да! Два ножа, причем один вполне острый, одна складная ложка-вилка. Они мне пригодятся, когда я буду сегодня ужинать. Жареной галькой. Ха-ха. Ну, во всяком случае, карандаш я наточил.

Когда я выберусь с этой заляпанной гуано скалы, то вытрясу из «Парадацз-Лайнз инкорпорейтед» столько, что черти ахнут. Ради одного этого стоит жить. А жить я намерен долго. Я выберусь. И не думайте. Я выберусь.


(Позднее)

Составляя список, я кое-что пропустил. Два кило чистейшего героина, стоимостью триста пятьдесят тысяч долларов по ценам нью-йоркских улиц. Здесь он стоит ноль в квадрате. Забавно, а? Ха-ха!


28 января

Что же, я поел, если это можно назвать едой. На кучу камней в центре островка опустилась чайка. Камни эти нагромождены в подобие мини-пирамиды и все испещрены птичьим дерьмом. Я взял камень, который пришелся мне по руке, взобрался как мог ближе к ней, а она сидит себе и смотрит на меня блестящими черными глазами. До сих пор удивляюсь, как урчание у меня в животе ее не вспугнуло.

Я метнул камень изо всей силы и угодил ей точно в бок. Она громко квакнула и попыталась улететь. Но камень сломал ей правое крыло. Я начал карабкаться к ней, и она запрыгала прочь. Стервоза заставила погоняться за ней, хотя я видел, как по ее белым перьям расползалась кровь. По ту сторону пирамиды я угодил ступней в щель между двумя камнями и чуть не сломал лодыжку.

Наконец она подустала, и на восточном берегу островка я ее схватил. До воды хотела добраться. Я ухватил ее за хвост, она обернулась и клюнула меня. Тогда одной рукой я сжал ноги чертовке, а другой свернул ей шею. Хруст позвонков доставил мне большое удовольствие. Кушать подано, знаете ли. Ха! Ха!

Я отнес ее в мой «лагерь», но прежде чем ощипать ее и выпотрошить, смазал йодом ранку, оставленную ее клювом. Птицы таскают на себе кучу микроорганизмов, а заболеть мне сейчас совсем ни к чему.

Операция с чайкой прошла гладко. Сварить ее или поджарить я, увы, не мог. На островке ни былинки, море не удосужилось набросать на берега плавник, а шлюпка ушла на дно. Так что я съел ее сырьем. Мой желудок возжелал немедленно ее срыгнуть, но при всем сочувствии к нему допустить этого я не мог и принялся считать от сотни к единице, пока тошнота не улеглась. Не срабатывает это средство редко.

Нет, вы можете вообразить, что птица почти сломала мне лодыжку, а вдобавок еще и клюнула? Если я завтра поймаю еще одну, то буду ее пытать. Эта отделалась слишком легко. Вот я пишу, и мне видна на песке ее оторванная голова. Даже и остекленев в смерти, ее черные глаза словно бы смеются надо мной.

А есть ли у чаек мозга в достатке?

И съедобен ли он?


29 января

Ням-ням сегодня не пришлось. Одна чайка опустилась было на вершину пирамиды, но улетела прежде, чем я подобрался к ней настолько быстро, чтобы послать мяч в ее ворота, ха-ха! Начал отпускать бороду. Чешется чертовски. Если чайка вернется и я ее изловлю, то сначала вырежу у нее глаза, а уж потом прикончу.

Я черт знает какой хирург, как кажется, я успел упомянуть. Они меня вышибли под барабанный бой. В сущности, смешно; сами же этим занимаются, а когда кого-нибудь застукают, уж такое елейное возмущение! Клал я на тебя, Джек, свое я получил. Вторая Клятва Гиппократа и Ханжей.

Я достаточно отложил за время моих приключений как стажера и больничного врача (согласно Клятве Ханжей это равносильно «офицеру и джентльмену, но не вздумайте поверить), чтобы открыть приемную на Парк-авеню. Не малое для меня достижение. У меня ведь не было богатого папочки или ворожащего мне патрона, как у многих моих «коллег». К тому времени, когда я повесил на дверях свою табличку, мой отец уже девять лет провел в своей нищей могиле. Моя мать умерла за год до того, как у меня отобрали разрешение практиковать медицину.

Общество взаимных услуг. Я договорился с полдесятком провизоров в Ист-Сайде, с двумя фармацевтическими фирмами и минимум с двадцатью другими докторами. Пациентов направляли ко мне, и я направлял пациентов к другим. Я делал операции и прописывал надлежащие постоперационные медикаменты. Не все операции были необходимы, но я ни разу не оперировал без согласия пациента. И ни разу ни один пациент не посмотрел на заполненный рецепт и не сказал: «Этого я принимать не хочу». Послушайте! В 1956 году им удалили матку или часть щитовидной железы, но они принимают болеутоляющее и через пять, и через десять лет, если им позволить. И я иногда позволял, и не я один, знаете ли. Им эта привычка была по карману. А иногда пациент после небольшого хирургического вмешательства начинал страдать бессонницей. Или у него возникали проблемы, как приобрести диетические таблетки или транквилизатор. Все это можно устроить. Ха! Да! Не получи они их от меня, так получили бы от кого-нибудь другого.

Затем людишки из налогового управления добрались до Ловенталя. До этого барана. Они помахали у него под носом пятилетним сроком, и он выложил полдесятка фамилий. Среди них была моя. Некоторое время за мной вели слежку, и к тому времени, когда вышли в открытую, я тянул куда больше, чем на пять лет. Имелись кое-какие другие сделки, включая бланки рецептов, с которыми я окончательно не покончил. Странно: я в этом больше вовсе не нуждался, но привычка остается привычкой. Трудно отказаться от лишней зелени.

Ну, я кое с кем знаком. Подергал за кое-какие ниточки. И бросил парочку людей волкам на съедение. Впрочем, не из тех, кто мне нравился. Каждый, кого я выдал федеральным властям, был отпетым сукиным сыном.

Черт, как есть хочется!


30 января

Сегодня чаек нет. Напоминает мне о плакатиках, которые иногда вывешивают уличные торговцы на своих тележках в моем старом квартале. «СЕГОДНЯ ПОМИДОРОВ НЕТ». Я вошел в воду по пояс, держа в руке острый нож. И простоял в полной неподвижности на этом месте под палящим солнцем битых четыре часа. Дважды мне казалось, что я лишаюсь сознания, но я считал от сотни назад, пока ощущение это не миновало. Но я не увидел ни одной рыбы. Ни единой.


31 января

Убил еще одну чайку, совсем так же, как первую. Но я был так голоден, что не стал ее пытать, хотя и обещал себе это. Выпотрошил и съел ее. Выжал потроха и съел их тоже. Странно, как ощущаешь возвращение своей жизненной энергии. А я уже начал поддаваться испугу. Лежал в тени центральной кучи камней, и мне начинало чудиться, что я слышу голоса. Отца. Матери. Моей бывшей жены. И хуже всего – великана-китаезы, который продал мне героин в Сайгоне. Он пришепетывал, возможно, из-за частично расщепленного нёба.

– Давай! – донесся его голос из ниоткуда. – Давай понюхай сюточку. Не будес замесать голода. Так хоросо… – Но я никогда к наркотическим средствам не прибегал. Даже к снотворным.

Ловенталь покончил с собой, я вам не сказал? Этот баран. Повесился в своей бывшей приемной. И оказал услугу миру, я так на это гляжу.

Я хотел вернуть свою табличку. Кое-кто, с кем я говорил, сказал, что устроить это можно – но деньги потребуются большие. Такая смазочка, какой я и вообразить не мог. У меня в банковском сейфе хранилось сорок тысяч долларов. Я решил, что надо рискнуть и попытаться их прокрутить. Удвоить или утроить.

Ну, я пошел к Ронни Ханелли. Я играл с Ронни в футбол, когда мы были студентами, а когда его младший брат решил стать терапевтом, я помог ему получить место в больнице. Ронни сам был на юридическом – смешно, нет? В квартале, когда мы были мальчишками, мы прозвали его Ронни Принуждала, потому что он был судьей во всех играх. Если тебе не нравились его решения, то выбор был невелик: либо держи рот на замке, либо получай в зубы. Пуэрториканцы называли его Роннитальяшка. В одно слово – Роннитальяшка. Его это только забавляло. Так вот, этот тип поступил в колледж, а потом и на юридический факультет и сдал выпускные экзамены с первого же захода, а потом открыл лавочку в нашем старом квартале, прямо над баром «Аквариум». Закрываю глаза и вижу, как он катит по улице в этом своем белом «форд-континентале». Самый крупный хреновый ростовщик в городе.

Я знал, что у Ронни что-нибудь для меня найдется.

– Дело опасное, – сказал он. – Но ты всегда умел о себе позаботиться. А если сумеешь провезти это зелье, я тебя познакомлю с парочкой нужных людей. Один из них депутат Законодательного собрания штата.

И тут же назвал мне два имени. Один был великан-китаеза Генри Ли-Чжу. А второй – вьетнамец Солом Нго. Химик. За гонорар он проверит товар китаезы. Известно было, что тот время от времени не брезгует «шуточками». «Шуточки» – это пластиковые пакеты с тальком, с порошком для чистки ванн, с крахмалом. Ронни сказал, что из-за его шуточек Ли-Чжу рано или поздно убьют.


1 февраля

Пролетел самолет. Прямо над островком. Я попытался влезть на пирамиду и посигналить. Моя ступня провалилась в щель. В ту самую чертову щель, в которой она застряла в тот день, когда я убил первую чайку. Конечно, в ту же самую. И я сломал лодыжку. Словно пистолет выстрелил. Боль была немыслимая. Я закричал, потерял равновесие, размахивая руками как сумасшедший, и все-таки упал, стукнулся головой, и все почернело. В себя я пришел уже в сумерках. Из разбитой головы натекло порядком крови. Нога ниже колена раздулась, как автомобильная камера, и я заработал скверный солнечный ожог. Думаю, если бы солнце зашло на час позднее, моя кожа пошла бы пузырями.

Кое-как добрался сюда, всю ночь дрожал в ознобе и плакал от бессилия. Обработал рану на голове – чуть выше височной доли – и забинтовал ее, как мог. Практически, ссадина плюс легкое сотрясение мозга, кажется мне, но вот нога… тяжелый перелом, двойной, если не тройной.

Как мне теперь охотиться на птиц?

Самолет наверняка искал спасшихся с «Калласа». За ночь в бурю шлюпку могло унести на много миль от места, где судно пошло ко дну. Спасатели могут сюда и не вернуться.


2 февраля

Я выложил сигнал по пляжику из белой гальки на южной стороне островка, куда вынесло шлюпку. На это у меня ушел весь день с перерывами на отдых в тени. И все равно я дважды терял сознание. По-моему, я потерял в весе 25 фунтов, в основном за счет обезвоживания. Но теперь с того места, где я сижу, я вижу буквы, на которые у меня ушел день: темные камни на белом фоне кричат «ПОМОГИТЕ» и в каждой букве четыре фута. Следующий самолет меня заметит.

Если будет следующий самолет.

В ноге непрерывная пульсирующая боль. Отек не спал, а над двойным переломом появилась зловещая синюшность, и она словно бы увеличивается. Я крепко перебинтовал ногу рубашкой, и это несколько утишило боль, но все равно она так сильна, что я не столько сплю, сколько впадаю в забытье.

Начинаю подумывать, не придется ли ампутировать ногу.


3 февраля

Отек и синюшность ухудшаются. Подожду до завтра. Если операция станет неизбежной, думаю, я смогу ее сделать. Для стерилизации у меня есть спички, острый нож; у меня есть игла и нитки, чтобы зашивать, из швейного набора. И рубашка на бинты.

У меня есть даже два кило «болеутоляющего», хотя не того типа, который я прописывал своим пациентам. Но они еще как его принимали бы, если бы могли раздобыть! Можете не сомневаться. Эти старушенции с подсиненными волосами нанюхались бы хоть освежителем воздуха, если бы думали, что он их взбодрит. Можете мне поверить!


4 февраля

Решил ампутировать ступню. Четыре дня без пищи. Если еще тянуть, то я рискую в процессе операции потерять сознание от шока и голода вместе, а тогда я истеку кровью. Но я все равно хочу жить, как мне ни скверно. У меня вертится в памяти то, что Мокридж имел обыкновение повторять на лекции по основам анатомии. Старый Моки, называли мы его. Рано или поздно перед каждым студентом-медиком встает вопрос: какую степень шока способен выдержать пациент? Тут он стучал указкой по диаграмме человеческого тела, тыча в печень, почки, сердце, селезенку, кишечник. По сути, господа, говорил он, ответ сводится к новому вопросу: «Как сильно пациент хочет выжить?»

Думаю, я выдержу.

Нет, правда.

Наверное, я пишу это, чтобы оттянуть неизбежное, но мне действительно пришло в голову, что я не дорассказал, как очутился здесь. Возможно, мне следует это сделать и подвязать все концы на случай, если операция окажется неудачной. Займет это несколько минут, и не сомневаюсь, что будет еще достаточно света, чтобы оперировать. Ведь если верить моему «пульсару», сейчас только десять минут десятого утра. Ха!

Я отправился в Сайгон как турист. Тысячи людей летают туда каждый год, несмотря на никсоновскую войну. Есть же люди, которые сворачивают с дороги, чтобы поглазеть на место автокатастрофы, и посещают петушиные бои.

Товар у моего китайского друга был. Я отвез его к Нго, и тот гарантировал его высококачественность. Он рассказал мне, что Ли-Чжу сыграл свою шуточку четыре месяца назад, так что его жену разорвало взрывом, когда она повернула ключ зажигания своего «опеля». С тех пор шуточки прекратились.

Я пробыл в Сайгоне три недели; в Сан-Франциско я решил вернуться на туристическом теплоходе «Каллас». Каюта первого класса. Подняться на борт с товаром затруднений не составило – за соответствующий гонорар. Нго устроил так, что два таможенника, бегло осмотрев мои чемоданы, махнули, чтобы я проходил. Товар был в авиасумке, на которую они даже не взглянули.

– Пройти таможенный досмотр в США будет потруднее, – сказал мне Нго. – Но это уже ваша забота.

Я не собирался проносить товар через американскую таможню. Ронни нашел аквалангиста, готового выполнить некую довольно рискованную работу за 3000 долларов. Я должен был встретиться с ним (два дня назад, как я сейчас сообразил) в сан-францисской ночлежке, называющейся отель «Св. Ремигий». По плану товар я должен был уложить в герметизированный контейнер с таймером и пакетиком красной краски, прикрепленными к нему. Перед тем как мы подойдем к причалу, контейнер будет выброшен за борт, но сделаю это, естественно, не я.

Я все еще присматривал кока или стюарда, который не отказался бы подзаработать и был бы достаточно умен (или глуп), чтобы потом держать язык за зубами, когда «Каллас» затонул.

Как и почему, я не знаю. Штормило, но теплоход словно бы этого даже не замечал. Около восьми часов вечера двадцать третьего где-то под палубами раздался взрыв. Я в тот момент был в салоне, и «Каллас» почти сразу же начал крениться. Вправо… или это называется «на правый борт»?

Люди кричали, метались. Бутылки падали со стойки и разбивались. По трапу снизу поднялся мужчина, рубашка на нем сгорела, кожа обуглилась. Динамик начал отсылать людей к шлюпкам, по которым они были распределены во время учебной тревоги в начале плавания. Пассажиры тут же начали еще больше метаться. Мало кто из них потрудился принять участие в учебной тревоге. Я же не просто принял, но пришел пораньше – понимаете, я хотел стоять в первом ряду, чтобы видеть все. Я всегда очень внимателен, когда дело касается моей шкуры.

Теперь я спустился в свою каюту, взял пакеты с героином и рассовал их по нагрудным карманам. Затем я направился к спасательной шлюпке № 8. Пока я поднимался по трапу, раздались еще два взрыва, и теплоход накренился еще круче.

На верхней палубе царило полное смятение. Мимо меня, вопя, пробежала женщина с младенцем на руках – бежала все быстрее и быстрее по скользкой перекошенной палубе, ударилась бедром о планширь и перелетела через него. Я увидел, как она дважды перевернулась в воздухе, а на третьем перевороте исчезла из поля моего зрения. В центре площадки шаффлборда сидел пожилой мужчина и рвал на себе волосы. Еще один мужчина в белом поварском халате с жутко обожженным лицом и кистями бесцельно бродил по кругу, спотыкался и кричал: «ПОМОГИТЕ МНЕ! Я ОСЛЕП! ПОМОГИТЕ МНЕ! Я ОСЛЕП!»

Паника была почти всеобщей, от пассажиров она перекинулась на команду, точно моровая язва. Не забывайте, что между первым взрывом и моментом, когда «Каллас» погрузился в волны, прошло лишь около двадцати минут. Одни шлюпки осаждали толпы вопящих пассажиров, возле других была абсолютная пустота. Как и возле моей на кренящемся борту теплохода. Кроме меня, там оказался только матрос с прыщавым побелевшим лицом.

– Давайте спустим эту старую шлюху на воду, – сказал он, а его глаза безумно метались в глазницах. – Чертово корыто идет ко дну!

Спускать шлюпку несложно, но в нервной спешке он умудрился запутать тали на своей стороне. Шлюпка опустилась на шесть футов и заболталась в воздухе. Ее нос был на два фута ниже, чем корма.

Я пошел помочь ему, и тут он закричал. Тали он распутал, но при этом не успел вовремя высвободить кисть – скользящий вниз трос с шипением ожег его ладонь, ободрал кожу, и его швырнуло за борт. Я сбросил вниз веревочный трап, торопливо спустился по нему и отцепил тали от лодки. Потом я схватил весла и начал грести – иногда я катался на лодках для удовольствия, когда летом навещал друзей в их загородных домах. Но теперь я греб, спасая свою жизнь. Я знал, что если не успею отплыть на приличное расстояние от тонущего «Калласа», то водоворот, когда он пойдет ко дну, засосет и шлюпку вместе со мной.

Ровно через пять минут «Каллас» скрылся в волнах. И шлюпку захватил внешний край водоворота – мне пришлось грести совершенно бешено, только чтобы удерживаться на месте. Ушел он под воду очень быстро. За планшири все еще цеплялись люди и кричали. Они были похожи на кривляющихся обезьян.

Шторм разбушевался еще больше. Одно весло я потерял, но второе умудрился удержать. Ночь я провел словно во сне – то вычерпывал воду, то хватался за весло, чтобы повернуть нос шлюпки навстречу очередному пенистому валу.

Перед рассветом двадцать четвертого волны у меня за спиной начали вздыматься выше. Шлюпка помчалась вперед. Это было страшно, но и опьяняюще. Внезапно большая часть досок была вырвана у меня из-под ног, но шлюпка еще не успела затонуть, как ее вышвырнуло на эту забытую богом кучу камней. Я даже не знаю, где я. Просто понятия не имею. Штурманское дело никогда не было моим коньком, ха-ха.

Но я знаю, что должен сделать. Возможно, это последняя запись, но почему-то я думаю, что все обойдется. Так ведь со мной всегда бывало, верно? А современное протезирование творит настоящие чудеса. И я вполне обойдусь одной ступней.

Ну, пора убедиться, такой ли я хороший хирург, как считаю. Удачи!


5 февраля

Сделано.

Больше всего меня тревожила боль. Выдерживать боль я вполне способен, но я подумал, что в моем ослабленном состоянии сплав голода и невероятной боли может вызвать обморок, прежде чем я закончу.

Но героин отлично разрешил эту проблему.

Я вскрыл один пакет и с плоского камня втянул порядочную дозу в каждую ноздрю – сначала в правую, потом в левую. Ощущение было, точно вдыхаешь чудесно замораживающий лед, и он пронизывает твой мозг снизу вверх. Вдохнул героин я сразу, как кончил вчера писать в дневнике – это было в 9.45. Когда я в следующий раз взглянул на часы, тени сдвинулись, и я оказался частично на солнце, и время было 12.41. Я задремал. Мне и в голову не приходило, как это прекрасно; я не мог понять, почему был таким пренебрежительным в прошлом. Боль, ужас, тоска… все это исчезло, и осталась только безмятежная эйфория.

В таком состоянии я сделал операцию.

Боль, правда, была сильная, особенно в начале операции. Но боль словно отъединялась от меня. Она мне досаждала, но тем не менее была очень интересной. Вы способны это понять? Если вам приходилось принимать лекарство, в котором морфий – основной ингредиент, может быть, и поймете. И он не только снимает боль. Он создает определенный настрой сознания. Тихую безмятежность. Я могу понять, почему люди садятся на иглу, хотя выражение это представляется мне утрированным, и чаще его употребляют, конечно, те, кто и не пробовал наркотиков.

Примерно на половине операции боль стала более личной. На меня накатывались волны слабости. Я жаждуще смотрел на пакет с белым порошком, но заставил себя отвести глаза. Если меня опять сморит дремота, я истеку кровью точно так же, как если бы потерял сознание. Вместо этого я отсчитал назад от сотни.

Наиболее критическим моментом была потеря крови. Как хирург, я прекрасно это понимал. Ни капли, пролитой напрасно. Если во время операции в больнице у пациента начинается кровотечение, ему можно перелить кровь. Но у меня не было крови в запасе. Пролитая – а к концу песок вокруг потемнел от нее – пропадала безвозвратно, и надо было ждать, пока мое внутреннее производство не восполнит потерю. У меня не было ни зажимов, ни других кровеостанавливающих средств, ни шовного материала.

Операцию я начал ровно в 12.25. Кончил в 1.50 и тут же оглушил себя героином, увеличив дозу. Я погрузился в серый, лишенный боли мир и оставался там почти до пяти часов. Когда я вырвался из дурмана, солнце клонилось к закату, протягивая золотую дорожку через голубой Тихий океан прямо ко мне. Ничего более прекрасного я еще никогда не видел… это одно мгновение полностью оплатило всю боль. Час спустя я еще немного отдохнул, чтобы полностью насладиться закатом и воздать ему должное.

Вскоре после того, как стемнело, я…

Я…

Погодите. Разве я не сказал вам, что не ел ЧЕТЫРЕ ДНЯ? И что только мое собственное тело было у меня в распоряжении, чтобы пополнять слабеющие жизненные силы? А главное, разве я не повторял вам опять и опять, что выживание зависит от сознания? Могучего сознания? Не стану оправдывать себя, ссылаясь, что вы бы сделали то же самое. Начать с того, что вы вряд ли хирург. Даже знай вы примерно, как ампутируют ступни, вы бы такого натворили, что истекли бы кровью. И даже если выдержали бы операцию и послеоперационный шок, в вашу полную предрассудков голову эта мысль даже не закралась бы. А, не важно! Знать об этом никому не обязательно. Последнее, что я сделаю перед тем, как покину островок, будет уничтожение дневника.

Я был очень осторожен.

Я хорошенько промыл ее, прежде чем съесть.


7 февраля

Культя отчаянно болела – временами невыносимо. Но, по-моему, глубинный зуд, возникший, когда начался процесс заживления, был еще хуже. Сегодня днем мне вспоминались все пациенты, которые без конца жаловались мне, что не могут вынести этот жуткий зуд заживления – ведь до него даже нельзя добраться, чтобы почесать. А я улыбался и говорил им, что завтра они будут чувствовать себя гораздо лучше, а про себя думал, какие же они нытики, какие безвольные трусы, какие неблагодарные деточки. Но теперь я понял. Несколько раз я уже готов был сорвать с культи полоски рубашки и чесать ее, чесать, царапать ногтями мягкие обнаженные мышцы, вырывая грубые швы – и пусть кровь хлынет в песок. Все, все что угодно, лишь бы избавиться от этого жуткого, доводящего до исступления зуда.

В такие моменты я считаю назад от сотни и нюхаю героин.

Понятия не имею, сколько его я ввел в свой организм, но знаю, что был в дурмане почти непрерывно после операции. Он ведь подавляет голод, знаете ли. Я практически не сознаю, что голоден. Легкое сосущее чувство в животе, и все. А его легко игнорировать. Но нельзя. Героин по калорийности равен нулю. Я проверял себя, переползал с места на место, измеряя мою энергию. Она убывает.

Господи, Господи! Надеюсь, что нет, но… может понадобиться еще одна операция.


(позднее)

Пролетел еще один самолет. Так высоко, что мне пользы быть не могло никакой; и видел-то я только тянущийся за ним по небу расширяющийся белый след. Все равно я махал руками. Махал и вопил на него. Когда он скрылся из вида, я заплакал.

Темнеет, плохо видно. Пища. О какой только пище я не думал. Домашние колбаски моей матери. Хлеб с чесноком. Улитки. Омар. Жареное мясо на ребрышках. Мороженое с фруктами и взбитыми сливками. Лондонский бифштекс. Огромные треугольные куски торта с ванильным мороженым домашнего приготовления, которые подают у «Матушки Кранч» на Первой авеню. Горячие крендельки запеченная лососина мороженое запеченное в безе запеченная ветчина с кружочками ананаса. Кружочки лука. Жареный лук с картофельными чипсами холодный чай со льдом большими глотками картофель по-французски пальчики оближешь.

100, 99, 98, 97, 96, 95, 94

Господи Господи Господи


8 февраля

Утром сегодня еще одна чайка села на вершину пирамиды. Огромная, жирная. Я сидел в тени под моим валуном, который мысленно окрестил своим лагерем, положив забинтованную культю повыше. Едва чайка появилась, как у меня началось слюноотделение. Прямо как у павловских собак. Слюни текли, как у младенца. Как у младенца.

Я подобрал камень по руке и пополз к ней. Пинцетти, готовься отпасовать (Пайн, хочу я сказать. ПАЙН). Я не сомневался, что она улетит. Но не мог не попытаться. Если бы я добыл ее, такую откормленную и наглую птицу, вторую операцию можно было бы отложить на неопределенное время. Я полз к ней, культя время от времени ударялась о камни, и по всему телу у меня вспыхивал фейерверк боли, и я ждал, что она улетит.

Но она не улетала, а просто чванно прохаживалась, выпятив мясистую грудь, точно какой-нибудь птичий генерал, инспектирующий войска. Иногда она поглядывала на меня маленькими мерзкими черными глазками, и я замирал и начинал отсчитывать назад от сотни, пока она не начинала снова расхаживать. Всякий раз, когда она разворачивала крылья, мой живот наполнялся льдом. И я продолжал пускать слюни. Ничего не мог с собой поделать. Я пускал слюни, как младенец.

Не знаю, сколько времени я к ней подкрадывался. Час? Два? И чем ближе я подбирался, тем отчаяннее колотилось мое сердце, тем аппетитнее выглядела чайка. А она словно нарочно меня дразнила, и я не сомневался, что она улетит, едва я доберусь до расстояния броска. Руки и ноги у меня начали дрожать. Во рту пересохло. Культя отчаянно ныла.

Я думаю теперь, что у меня начиналась ломка. Но так скоро? Я же принимал его меньше недели!

Не важно. Он мне необходим. Остается еще много. Очень много. Если позднее, по возвращении в Штаты, мне придется пройти курс реабилитации, я выберу лучшую клинику в Калифорнии и войду туда с улыбкой. Во всяком случае, пока это не проблема, верно?

Когда я оказался на расстоянии броска, у меня не хватило духа метнуть камень. Мной овладела безумная уверенность, что я промахнусь. И не на дюймы, а на футы. Нет, необходимо подобраться поближе. И я продолжал всползать на каменную груду, откинув голову, а пот градом катился по моему измученному телу огородного пугала. Зубы у меня начали гнить, я вам не говорил? Будь я суеверным, так решил бы, что это потому, что я съел…

Ха! Мы-то знаем, что это чушь, верно?

Я снова замер. Я был к ней гораздо ближе, чем к первым двум чайкам. И все-таки я не решался. Камень я стискивал так, что у меня разболелись пальцы, и все-таки я не мог его метнуть. Потому что совершенно точно знал, что произойдет, если я промахнусь.

Плевать, если я изведу весь товар! Я у них полжопы отсужу! До конца жизни не буду знать забот. МОЕЙ ДОЛГОЙ, ДОЛГОЙ ЖИЗНИ!

Думаю, я бы подполз прямо к ней, так и не метнув камня, если бы она наконец не взлетела. Я бы подполз к ней и свернул ей шею. Но она развернула крылья и взлетела. Я завизжал на нее, рывком поднялся на колени и метнул мой камень со всей мочи. И попал в нее!

Птица придушенно квакнула и упала по ту сторону пирамиды. Бормоча и хохоча, не думая о том, что культя бьется по камням и рана вот-вот откроется, я переполз через вершину и двинулся вниз. Стукнулся головой, но даже не заметил этого – то есть тогда, – хотя и набил порядочную шишку. Я был способен думать только о чайке и о том, как я попал в нее – фантастическая удача! – уже в полете! Попал в воздухе!

Она ковыляла вниз к берегу, волоча крыло, а брюшко у нее покраснело от крови. Я полз как мог быстрее, но она ковыляла еще быстрее. Состязание калек! Ха! Ха! Я мог бы ее схватить – расстояние между нами начало все-таки сокращаться, – если бы не мои руки. Я должен очень беречь мои руки – они могут мне понадобиться в будущем. Но как я их ни берег, ладони были все в царапинах к тому времени, когда мы достигли галечного пляжа и я разбил циферблат моего «Пульсара» об острый камень.

Чайка плюхнулась в воду, отвратительно квакая, и я схватил ее. За хвост. В кулаке у меня остался пучок перьев. Тут я упал лицом в воду, наглотался ее. Отфыркивался, отплевывался.

И пополз дальше. Даже попытался поплыть за ней. Повязка сползла с культи. Я начал тонуть. И еле сумел вернуться на берег, содрогаясь от утомления, раздираемый болью, плача, визжа, проклиная чайку. А она долго плавала там, все удаляясь и удаляясь. По-моему, был момент, когда я умолял ее вернуться. Но когда ее перенесло через риф, по-моему, она уже была мертвой.

Нечестно.

Мне потребовался почти час, чтобы доползти до лагеря. Втянул носом большую дозу героина, но все равно я ненавижу эту чайку. Если мне не суждено было заполучить ее, так зачем ей понадобилось дразнить меня? Почему она не улетела сразу?


9 февраля

Ампутировал левую стопу и забинтовал ее штанами. Странно. Во время операции я непрерывно пускал слюни. Пускал слюни. Как пока смотрел на чайку. Пускал и пускал. Но я заставил себя дождаться темноты. Просто считал от сотни назад… двадцать, а может, и тридцать раз! Ха! Ха!

А тогда…

Я твержу себе. Холодная говядина. Холодная говядина. Холодная говядина.


11(?) февраля

Последние два дня льет дождь. И ветер разбушевался. Я сумел вытащить из пирамиды столько камней, что получилась пещерка, и я заполз в нее. Нашел паучка. Зажал в пальцах, прежде чем он успел уползти, и съел. Очень вкусно. Сочно. Подумал, что камни надо мной могут обрушиться и погрести меня заживо. Плевать.

Переждал шторм в полном кайфе. Может, дождь лил три дня, а не два. Или один. Но, по-моему, темнело дважды. Мне нравится кайф. Ни боли тогда, ни зуда. Я знаю, что выживу. Не может быть, чтобы человек перенес подобное зря.

Когда я был мальчишкой, сопливым малышом, в церкви Святого Семейства священник любил распространяться про ад и смертные грехи. Это был его конек. Смертный грех неискупим – такой точки зрения он держался. Вчера ночью он мне приснился. Отец Хейлли в черном своем банном халате, с багровым носом пьяницы грозил мне пальцем и говорил: «Позор тебе, Ричард Пинцетти… смертный грех… повинен аду, малый… повинен аду»…

Я засмеялся ему в лицо. Если это не ад, так что такое это место?

Половину времени я брежу, а все остальное мои культи зудят, а от сырости вдобавок нестерпимо ноют.

Но я не сдамся. Клянусь. Не зря же. Не зря же все это.


12 февраля

Снова светит солнце. Чудесный день. Надеюсь, по соседству они отмораживают задницы.

День для меня выдался удачный – насколько дни бывают удачными на этом островке. Температура, которая, видимо, была у меня во время шторма, как будто стала нормальной. Когда я выполз из моей норы, то изнемогал от слабости и озноба, но, пролежав часа два-три на горячем песке, я почувствовал себя снова почти человеком.

Дополз до южного берега и нашел кое-какой плавник, выброшенный на камни вчерашним штормом – в том числе и доски от моей шлюпки. На некоторых досках были водоросли. Я их съел. Вкус жуткий. Слово жуешь виниловую душевую занавеску. Но сегодня днем я чувствую себя окрепшим.

Вытащил все дерево как мог выше, чтобы оно подсохло. У меня все еще есть полный водонепроницаемый футлярчик спичек. Деревяшки пойдут на сигнальный костер, если скоро кто-нибудь появится. А нет, так на кухонный костер. А теперь повтягиваю.


13 февраля

Нашел краба. Убил и изжарил на маленьком костерке. В этот вечер я почти готов вновь уверовать в Бога.


14 фев

Только сегодня утром заметил, что шторм смыл большую часть камней в моей сигнальной надписи «ПОМОГИТЕ». Но шторм кончился… трое суток тому назад? Неужели я так нанюхался? Надо будет последить, уменьшить дозы. Что, если мимо проплыло какое-нибудь судно, пока я кайфовал?

Снова выложил буквы, но на это у меня ушел почти весь день, и сейчас совсем измучен. Поискал крабов там, где поймал того, но ничего. Порезал руки о камни, из которых выкладывал буквы, но тут же, несмотря на слабость, смазал их йодом во избежание инфекции. Должен беречь руки. Несмотря ни на что.


15 фев

Сегодня на вершину пирамиды опустилась чайка. Улетела прежде, чем я подполз на расстояние броска. Чтоб ей гореть в аду, где она всю вечность сможет выклевывать налитые кровью глазки отца Хейлли.

Ха! Ха!

Ха! Ха!

Ха


17 фев (?)

Ампутировал правую ногу по колено, но потерял много крови. Боль мучительнейшая, несмотря на героин. Человека помельче шок убил бы. Разрешите мне ответить вопросом: Как сильно хочет пациент выжить? КАК СИЛЬНО ХОЧЕТ ПАЦИЕНТ ЖИТЬ?

Руки трясутся. Если они предадут меня, со мной кончено. У них нет права меня предать. Ни малейшего. Всю их жизнь заботился о них, берег. Баловал. Пусть поберегутся. А не то пожалеют.

Хотя бы я не голоден.

Одна из досок от шлюпки треснула пополам. Один конец получился острый. Я этим воспользовался. У меня текла слюна, но я заставил себя выждать. И тут я начал думать о… ну… о пикниках с жарким на вертеле. О выложенной кирпичом яме при доме Уилла Хэммерсмита на Лонг-Айленде, в которой можно было зажарить целиком свиную тушу. Мы сидели в сумерках на веранде с бокалами в руках и беседовали о хирургических методиках, или о гольфе, или еще о чем-нибудь. А легкий бриз веял на нас ароматом жарящейся свинины. Иуда Искариот! Аромат жарящейся свинины.


ФЕВ?


Ампутировал по колено другую ногу. Сонливость весь день. «Доктор, а эта операция была обязательна?» Ха-ха. Трясущиеся руки, как у старика. Ненавижу их. Кровь под ногтями. Струпья. Помнишь муляж в анатомическом кабинете? Тот, со стеклянным животом? Ощущаю себя таким муляжом. Но смотреть не желаю. Этот номер не пройдет. Помню, как Дом говорил это. Стоишь на углу, а он подойдет к тебе вразвалочку в этой своей куртке Клуба разбойников с большой дороги. Скажешь: Дом, а как у тебя с ней? А Дом отвечает: этот номер не пройдет. Иих! Старина Дом. Остаться бы мне в нашем квартале. Хрен, хрен и хрен, как сказал бы Дом. Хаха.

Но я знаю, понимаете, что после лечения и протезирования я стану как новенький. Смогу приезжать сюда и говорить людям: «Вот тут. Где это. Произошло».

Хахаха!


23 февраля (?)

Нашел дохлую рыбину. Протухшую, воняющую. Все равно съел. Чуть не вытошнило. Но я не допустил. Я ВЫЖИВУ. Такой прелестный кайф, закаты.


Февраль

Не осмеливаюсь, но должен. Но как перетянуть бедренную артерию так высоко? Она там шириной с хреновые ворота.

Но как-нибудь придется. Я отметил вверху бедра еще мясистую часть. Вот этим карандашом обвел.

Хоть бы слюна перестала течь.


Фе

Ты… заслуживаешь… отдохнуть сегодня… нууу… вставай и отправляйся… в «Макдоналдс»… два говяжьих гамбургера… особый соус… салат… корнишончики… лук… на тминной булочке…

Дии… диидии… дандадии…


Февва

Сегодня посмотрел на отражение своего лица в луже. Один обтянутый кожей череп. Я уже сошел с ума? Наверное. Я теперь чудовище, ярмарочный урод. Под пахом не осталось ничего. Урод. Голова, скрепленная с туловищем, которое ползает по песку, опираясь на локти. Краб. Нанюхавшийся краб. Ведь теперь они так себя называют. Эй, парень, я бедный нанюхавшийся краб, пяти центов не уделишь?

Хахахаха

Согласно присловью ты то, что ты ешь, и, значит, я НИЧУТОЧКИ НЕ ИЗМЕНИЛСЯ! Господи послеоперационный шок, шок, НИКАКОГО ПОСЛЕОПЕРАЦИОННОГО ШОКА НЕТ

ХА


ФЕ/40?

Приснился отец. Напиваясь, он забывал английский. Хотя ничего ценного он все равно бы не сказал. Хреновый алкоголик. Я был так рад выбраться из твоего дома папочка ты хреновый итальяшка алкоголик ничто ноль нолик нолишко. Я знал что добьюсь. Я ушел от тебя, верно? На руках ушел.

Но им теперь нечего отрезать. Вчера я ампутировал ушные раковины рука руку моет да не ведает левая рука что творит правая раз картошка два картошка три картошка где моя большая ложка

хахаха

Плевать та рука или эта здесь добрая еда доброе мясо добрый Бог так будем есть


дамские пальчики у них вкус дамских пальчиков

Загрузка...