Тойво – значит надежда. Красный шиш

Тойво – значит «Надежда» – 3. Деньги. Роман. Бруссуев Александр.

Я дал повеление избранным Моим

И призвал для совершения гнева Моего

Сильных Моих, торжествующих в

Величие Моем.

– Ветхий Завет. Исайя. Гл. 13 стих 3 -

What do you mean: “I don’t believe in God?”

I talk to Him everyday.

What do you mean: “I don’t support your system?”

I go to court when I have to.

What do you mean: “I can’t get to work on time?”

I got nothing better to do.

And, what do you mean: “I don’t pay my bills?”

Why do you think I’m broke? Huh?

If there’s a new way

I’ll be the first in line.

But it better work this time.

Dave Mustaine aka Megadeath – Peace Sells -

Что ты подразумеваешь: «Я не верю в Господа?»

Я говорю с Ним каждый день.

Что ты подразумеваешь: «Я не поддерживаю вашу систему?»

Я хожу в суд, когда я должен.

Что ты подразумеваешь: «Я не могу быть на работе вовремя?»

Ничего у меня не получается лучше.

И что ты подразумеваешь: «Я не плачу по счетам?»

Почему ты думаешь, я сломался? А?

Если здесь есть новый путь

Я буду первым в очереди.

Но лучше работать в это время.

– Перевод -

Человек живет настоящим. Только, к сожалению, это настоящее часто приходится на прошлое. Сам же, вдруг, внезапно оказывается в будущем, где он уже совсем взрослый, можно сказать – старый, немощный и даже одинокий. Как же так? Еще позавчера в школу ходил, вчера – институт заканчивал, сегодня – работал, работал, работал, а теперь – одной ногой, можно сказать, в могиле. Или даже двумя ногами. Это и называется жизнь.

Тойво встряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и медленно поднялся с колен. Под могильной плитой осталась та, ради которой он жил еще сорок лет, та, ради которой он бы отдал эти сорок лет. Лотта. «Радость моя, ты прости, что я горе твое».

Товарищи из КГБ его ждали и не торопили. Видели они его слезы, слышали его слова – Тойво это не интересовало. Здесь, на старом финском кладбище Выборга, он позволил себе стать самим собой. И до самой гостиницы Англетера он будет самим собой. Только потом сделается опять Джоном Хоупом, чтобы выехать прочь из Советского Союза и больше уже сюда никогда не вернуться.

– Прощай, радость моя, – прикоснулся он рукой к могильной плите. – До встречи. Недолго тебе осталось меня ждать. А я уж задерживаться больше не буду.

Тойво медленно пошел к выходу, махнув поджидающему его товарищу Алексею: сейчас поедем. Уже выйдя за ограду, он остановился, обернулся назад, словно что-то припоминая.

– Еще несколько минут, – сказал он Кочнову. – Еще кое-что надо сделать.

Эти слова он проговорил как-то быстро, можно сказать – бегло, по-русски. Да и сам весь, будто подобрался, сразу же сделавшись, словно бы опасным. Алексей мгновенно оценил произошедшую перемену и напрягся, обменявшись взглядами со своим начальником. Что можно было ждать от интуриста? Выхватит поднятый с могилы замаскированный под камень пистолет? Начнет стрелять, а сам побежит в сторону финской границы?

Тойво что-то прикидывал, сравнивая одному ему известные ориентиры. Наконец, он покачал головой, словно соглашаясь с чем-то и махнул комитетчикам рукой: сейчас-сейчас. А сам подошел к раскидистой елке, стоявшей за оградой кладбища возле самой канавы. Вообще-то, елка была раскидистая только с высоты человеческого роста. Нижние ветки были давно обломаны, возле самого ствола на двух камнях лежала черная от сырости доска. Вероятно, когда-то здесь устроили скамейку, чтобы отдохнуть после посещения кладбища. Или – перед посещением оного. Или – вместо.

Возле елки снега не было совсем, так что подойти к ней можно было легко и просто. И, приблизившись почти вплотную, помочиться на ствол и на корни. Что Тойво Антикайнен и проделал, поразив этим самым Кочнова, Алексея и водителя с розовыми ушами до глубины души.

– Чуть было не забыл, – объяснил удивленным комитетчикам финский канадец, оправляясь.

– А это еще зачем? – спросил Борис Иванович.

– Если у вас есть враг, – снова косноязычно по-русски заговорил Тойво. – Я имею ввиду: настоящий враг. Такой, чтобы имелся выбор: либо ты – либо он. Но все равно который и после уничтожения все равно остается врагом, чтобы вы сделали на его могиле?

– Кучу бы наложил, – сразу же отозвались розовые уши.

– Ну, если враг, который не достоин никакого уважения, презираемый и после смерти – тогда, пожалуй, можно и кучу, – согласился Алексей. – Или пописать на могилку, как Вы на эту елку.

– Ну, значит, все правильно, – сказал Антикайнен и, опять повернувшись к дереву, сплюнул, проговорив. – Жаль, нет такой силы постичь всю глубину моей ненависти к тебе, Мищенко.

Алексей выразительно посмотрел на своего начальника: странный старикан, с деревом разговаривает. А Кочнов никак не отреагировал на этот взгляд. Он много чего повидал на своем веку, поэтому нисколько бы не удивился, если бы в корнях этой ели когда-нибудь мог обнаружиться истлевший человеческий скелет. Как там назвал его интурист – «Мищенко»?

Часть первая. От Кронштадта до Панисельги.

1. Третья сторона.

Тойво вернулся в казармы после своей «отсидки», и никто не пытался смотреть на него искоса, как на красного командира, запятнавшего честь мундира – «просто так у нас не сажают»! То ли косых в то время не было, то ли дело «Револьверной оппозиции» считалось правым, как таковым. В общем, курсантско-преподавательский состав продолжал дышать ровно.

Все ссадины и синяки, полученные во время следствия от латышских чекистов, зажили, паспорт гражданина Российской Федеративной Республики лежал в нагрудном кармане, можно было жить дальше. Но дальше жить не хотелось. По крайней мере, так жить. И тут жить, в России, не говоря уже о Финляндии – вообще не моглось. Хотелось к синему морю, белому песку, чтобы рядом всегда была милая девушка Лотта.

Однако вместо милой девушки Лотты нагрянул живой и невредимый Отто Куусинен. Он пережил все покушения на себя, пережил обвинения в контрреволюции, забил на подпольную деятельность и, будучи в Питере, готовил переезд в Россию всей своей семьи.

Они встретились в маленькой кофейне на Сенной площади, долго и как-то радостно жали друг другу руки.

– Все пошло не совсем так, как должно было, – сказал Отто.

Тойво понял, что его старший товарищ имеет ввиду ужасную бойню, устроенную «Револьверной оппозицией».

– Никакой стрельбы не подразумевалось, – словно оправдываясь, добавил он. – Они должны были просто отжать деньги – вот и все. Экспроприировать экспроприаторов, как любил говорить товарищ Вова Ленин.

Тойво понимал, что любые вопросы, касающиеся перераспределения денег, организовывают люди, которым хорошо известна природа происхождения всех этих денег. В данном случае среди организаторов могли быть как наши – те, что с Куусиненом, так и не наши. Во втором случае просматривалась зловещая фигура Маннергейма. Любопытно.

– Полагаю, речь идет о части средств, изъятых нами с банковского хранилища?

У Антикайнена почему-то язык не поворачивался сказать, что все эти деньги были добыты при его непосредственном участии. Вероятно, потому что достаточно большую сумму он по непонятным причинам сокрыл и от товарищей, и от врагов. Лишь два человека знали об этом: он и спортсмен Пааво Нурми. Ему не хотелось вспоминать события двухлетней давности, боясь, что каким-то образом проницательный Куусинен догадается, что Тойво сдал в партийную кассу не все.

– Ну, не стоит скромничать – это ты добыл нам все, что должно было уйти Таннеру и Манергейму, – сказал Отто. – И тебя же первого за эти деньги закрыли в кутузку. Не подозрительно?

Часть партийной кассы, которой принялись распоряжаться по своему усмотрению братья Рахья, и была целью всей операции с «Револьверной оппозицией». Но пошло все по другому сценарию.

Куусинен выглядел удрученным.

– Позволь, – догадался, наконец, Тойво. – Так деньги у Рахья все-таки пропали? И пропали неизвестно куда?

Отто несколько раз кивнул головой в полной задумчивости.

– Буржуи? – спросил его Антикайнен, намекая на Маннергейма и компанию.

– В том-то и дело, что нет! – ответил Куусинен. – Деньги ушли какой-то третьей стороне. Можно, конечно, предположить, что Таннер пускает нам пыль в глаза. Но на самом деле они не при делах – это мы знаем теперь наверняка. Также, как и они теперь знают, что мы остались в дураках. Какой все-таки этот Рахья идиот – вывел из оборота такую сумму, чтобы только иметь возможность распоряжаться ей по своему желанию!

Какой из братьев Рахья подразумевался – Тойво не стал переспрашивать. Он внезапно вспомнил лицо человека из окна соседней с Элоранта квартиры. Эстонский мистификатор, Тынис, не мог появиться там случайно. Или, все-таки, мог?

Если изначально предполагался обыкновенный бандитский захват денег, которым должны были заняться вполне опытные парни, то отчего же они пошли в такой разнос? Зачем стрельба, зачем столько ненужных и случайных жертв? Тойво знал всех «револьверных оппортунистов», но ни за кем не замечал каких-нибудь садистских наклонностей.

– В принципе, для Партии это не смертельно, это оказалось смертельно для людей, – продолжал говорить Куусинен. – Предположить, что таким вот образом Рахья, или кто другой попытался закрыть растрату – так смысла в этом вообще никакого. Но если деньги ушли – а никто из стрелков их не забрал – они обязательно должны где-то всплыть.

С этим Антикайнен был согласен, такое дело могла провернуть только организация. Одиночке не потянуть. Ну, а если в организации появились какие-то неизвестные фонды, значит, нужно найти им объяснение, или, хотя бы, совершить хитрый отвлекающий маневр.

– Если в этом замешан кто-то из нынешних вождей, то скоро следует ждать события, которое может отвлечь на себя все внимание, – заметил Тойво.

– Правильно. Будет мятеж. С платформой, требованиями, идейной подоплекой, но совершенно бесцельный, – согласился Куусинен. – С помощью этого мятежа можно, не отвлекаясь на новую революционную деятельность, прибрать к рукам всю власть. У кого банк – тот и банкует. Был Ленин – станет кто-то другой.

– Сталин?

– Может быть, но тут же и Яша Свердлов, опять же – Дзержинский, товарищ Троцкий, да и целая банда еврейчиков. Каждый может на себя одеяло потянуть.

– Но у них же царское золото в резерве! – разговор о видных деятелях начал утомлять Тойво. Он не желал ни с кем из них иметь никаких дел, даже косвенно. Ему хватило общения с Глебом Бокием.

– Царское золото взял Колчак, спрятал его в Японии, те его тотчас же сперли и принялись за государственное развитие: зомбирование населения, промышленный шпионаж и расширение территорий. Японское чудо, а потом корейское чудо и далее китайское чудо.

– Чудны дела твои Господи!

Тойво ощутил, что какую-то правильную мысль он сейчас потерял, что-то очень важное упустил. Вот только что? Проклятые японцы.

– А что мне делать с этим теперь-то? – он вытащил из нагрудного кармана свой паспорт, открыл и прочитал. – Тойво Иванович Антикайнен.

– У меня тоже есть, – кивнул головой Куусинен. – Отто Иванович Куусинен.

«А я Кустаа Иванович Ровио», – подумал в Москве товарищ Ровио.

«Меня зовут Эдвард Иванович Гюллинг», – дунул на мыльный пузырь Гюллинг, нежащийся в ванне дома на Каменноостровском проспекте.

«Ко мне можно обращаться: Адольф Иванович Тайми», – мысленно представился Тайми.

«Оскари Иванович Кумпу, к вашим услугам», – приснилось Оскари Кумпу, отдыхающему после наряда в роте.

Вероятно, паспортист решил всех финнов представить братьями по отцу. Отец-то у пролетариата один на всех: или Карл, или Ильич. Вот блин, отчего же они Ивановичами получились? Паспортиста, подлеца, конечно, расстрелять, но, как говорится, что написано пером, то уже не вырубить топором.

Так и остались все финские коммунисты Ивановичами.

– Ничего страшного, – успокоил Антикайнена Отто, убирая свой паспорт в карман. – Поедешь в Финляндию – паспорт спрячешь в надежном месте. Там тебе Советские документы ни к чему, там они силы не имеют, а мы, стало быть, там вне закона. Так будет всегда.

– Эх, жизнь – жестянка! – вздохнул Тойво. – А в Финляндию меня выпустят?

– Да хоть завтра! – даже обрадовался Куусинен. – Увольнительную тебе на неделю справим – оденешься чухонцем и через границу прокрадешься. Там теперь нашего брата – хоть пруд пруди. Нелегалы.

Антикайнен, конечно же понял, кого имел ввиду его старший товарищ, когда про братьев говорил – «Иванычей», конечно же. Его донельзя порадовала перспектива навестить свой фатерлянд, но вместе с этим он опять слегка опечалился: что-то важное от него вновь ушло, что-то, заслуживающее внимания.

С визитом на родную землю не надо было затягивать, потому что осень уже отплакалась всеми своими осенними дождями, того и гляди – снег выпадет. А снег – это следы. Снег – предатель контрабандиста, снег – соратник пограничников.

– Знаешь, Отто, я тебе что-то непременно должен был сказать, какую-то важную вещь – вылетело из головы, хоть убейся.

– Ладно, навестишь Лотту, отдохнешь после трудов твоих праведных, глядишь – и вспомнишь. Никуда от нас события не денутся. Они нас опережают.

Антикайнен понимал, что сейчас Куусинен находится в состоянии некой прострации. Работать на Советскую Россию и жить в ней – это две разные вещи. Как говорили эмигранты, потягивая дорогие напитки на дорогих курортах: такую Родину лучше любить издалека.

Только на нынешнее состояние своего товарища Тойво и списывал некоторую беспомощность в правильном анализе ситуации с пропавшими деньгами. Куусинен никогда не жил в России. Уклад жизни здесь вряд ли вписывался в какие-нибудь нормы, «Everyday – Monday», как говорят в таких случаях англичане. И дело здесь не в том, что порядка мало, либо недостаточно разумности – в Голландии, например, порядка вообще никакого, а о разумности там и не помышляют – дело в отношении между людьми.

Отто с удивлением отмечал, что в обществе преобладает какая-то рабская зависимость: рабы всегда ропщут, основное их желание – не обрести свободу, а сделать так, чтобы у другого раба было хуже, а у себя самого, соответственно, лучше. Его поразила бытовавшая пословица «Подними раба с колен – и получишь хама». Ныне хамов развелось столько, что «нехам» – это уже белая ворона, это тот, от которого следует избавиться любыми способами.

Независимо оттого, что случай с «Револьверной оппозицией» произошел во время, когда его в России еще не было, теперь должен найтись способ взглянуть под другим углом на результаты расследования. Потом можно и поразмыслить, откуда ветер дует.

– Значит, ты думаешь, все дело в перераспределении власти? – спросил Тойво.

– А ничего другого в голову и не приходит, – ответил Отто.

Вообще-то очень логично: в политике деньги нужны не для обогащения. В политике деньги нужны для получения власти. Антикайнен с этим был согласен. Вот только что-то не совсем логичное смущало его. Никак не удавалось понять – что?

Увольнительную на неделю в город Тойво получил тем же днем. Комендант предупредил: в городе не безобразить. Антикайнен кивнул: яволь. В городе он ничего ловить не намеревался.

Собрался он мгновенно, потому что собирать-то было нечего. Это его не смущало, он также не беспокоился о переходе границы, о возможных неприятностях с пограничниками, о нарушении законов со всеми вытекающими последствиями. Его волновал один вопрос: что подарить Лотте?

На роскошную жизнь денег у него не было, но для того, чтобы не нервничать по поводу и без такового – хватало. Однако потратить русские червонцы в Финляндии теперь он уже не мог. Время было полуголодное, так что следовало запастись провизией. Ее, в случае чего, и поменять можно было. Вот она – настоящая валюта. Золото тоже, конечно, непроходящая ценность, но его просто так на базаре не поменяешь. К золоту обязательно свой бес пристегнут. Коли беса этого тревожишь, он начинает тревожить беса покрупней – демона. А кто же любит, когда их тревожат? У демона в своем распоряжении обязательно люди имеются. А с людьми одни неприятности.

Таким образом вопрос о подарке решился сам по себе. Продукты, ну и на остаток небольшое золотое украшение, типа серег либо колечка. Тойво, приценившись в ювелирной лавке, остановил свой выбор на кольце.

Теперь оставалось к завтрашнему утру добраться до Шлиссельбурга, где и была назначена встреча со знакомым уже парнем по имени Тойво Вяхя. Куусинен за него ручался, выказав надежду, что все пройдет безупречно. Куусинен также оплачивал услуги Вяхя, хотя, как таковых услуг-то и не было. Была задача от Партии, подкрепленная, правда, вполне существенными ценностями, как материальными, так и моральными.

Они встретились возле лодочной станции. Тойво Вяхя, Тойво Антикайнен и Адольф Тайми.

– О, господин сатанист! – удивился Антикайнен.

– О, пацан – господин шюцкровец! – не выказывая удивления, отреагировал Тайми.

– Для «господ» пока еще не время, товарищи! Тем не менее, вижу, вы знакомы, – деликатно напомнил о себе Вяхя.

– Этот товарищ чуть не убил меня когда-то, – пожимая протянутую руку, сказал Тойво.

– А этот парень, то есть, товарищ – меня, – усмехнулся Адольф.

– Отлично, теперь у нас простая задача – сидеть в лодке и черпать воду, – заметил Вяхя. – Пойдем в Ладогу вместе с промысловиками на сига. Мы теперь рыбаки, два человека придут с той стороны, вы, соответственно, с этой.

Поздняя осень на озере была порой, когда ловили рыбу сиг, считающуюся деликатесом. Да она таковой и была, чуть-чуть различаясь в степени промысловой ценности от места, где ее удавалось выудить. Самая дорогая ловилась только возле архипелага Валаам, называлась «валаамка» и очень ценилась в свое время в гастрономических придворных кругах царской России.

Чем дороже рыба, тем менее охотно ее отдает Ладога, озеро известное внезапными осенними штормами и возникающими из ниоткуда огромными волнами. Тойво этого не знал, поэтому ему было, на самом деле, по барабану. Зато Адольф, видимо, знал не по-наслышке.

– А посуху никак нельзя было движение организовать? – недовольно поинтересовался он.

– В любой день может снег пойти – тогда мы становимся уязвимы. И русские по снегу хорошо ориентируются, и финны. Зачем рисковать? – объяснил Вяхя.

– А на воде не рискуем! – пробормотал Тайми.

Тойво тоже был не в восторге от предстоящей поездки, но совершенно по другой причине – ему отчаянно не нравилось находиться в одной лодке с террористом, некогда бывшем сатанистом, подручным самого Бокия.

– Опять на Мессу к нам? – спросил он коллегу-перебежчика. – Товарища Глеба охранять?

– Куда это – к вам? – усмехнулся Адольф. – Не боись, пацан, там не пересечемся.

– Я не боюсь, я жалею, потому что, вроде бы, уже и не пацан.

– Ну-ну, – тот изобразил на лице кривую улыбку и отвернулся. Больше разговаривать с Антикайненом он не собирался.

Огромный Тойво Вяхя посмотрел на них с нескрываемым любопытством и заулыбался: взрослые люди, а ведут себя по-детски. Подошел баркас, рокоча мотором Петербургского завода «Русский дизель». В нем никаких рыбацких снастей не было, разве что несколько больших плетеных корзин, в которые, вероятно, предполагалось складывать рыбу. Путь их лежал к острову Коневец, где жил в свое время святой человек Арсений Коневецкий.

Встреча с Тайми была неприятной неожиданностью для Тойво. Куусинен, напутствуя его, обозначил, что на ту сторону уходит человек, которому надлежит подобраться поближе к художнику Рериху.

Николай Рерих, оказавшийся после Революции по ту сторону от границы в Сортавальской глуши, поехал по Европам продвигать свои выставки. Успешно, конечно, продвигать: и в Швеции, и в Дании, и в Великобритании. Вместе с этим он занялся антисоветской деятельностью совместно с родоначальником русского экспрессионизма Леонидом Андреевым. Да тут еще жена Елена Ивановна, вроде бы последовательница Блаватской, оккультизм предполагает рассматривать, как жизненную силу. Голова кругом пойдет.

Надобно, вообще-то, чтобы не кругом шла, а поступательно – и в некотором нужном молодому советскому государству направлении. Пес с нею с Еленой Ивановной – дело, как говорится, семейное, вот с Андреевым нужно разобраться. Это и предстояло сделать террористу с богатейшим послужным списком, Адольфу Тайми, не чурающемуся, кстати, всяких потусторонних явлений.

Именно поэтому он и работал с Глебом Бокием.

Казалось бы, что тут такого – художник, перебравшись заграницу, принялся критиковать новый строй в России. Мало ли таких художников! Плюнуть на него и забыть. Однако отчего-то не забывают. Или денег у него, как у дурака фантиков, или что-то иное, отличающее его от всех прочих диссидентов.

С деньгами понятно: не Савва Морозов, не Рокфеллер или Морган. Тогда, может быть, он что-то такое знает, чего другим не ведомо? Антикайнен задумался, вперив взгляд в коричневую стылую Ладожскую воду.

Тойво Вяхя тоже молчал – сегодняшнее путешествие тоже не доставляло ему никакого удовольствия. Антикайнена он уважал, также уважал и Тайми. Оба в его глазах были знатными борцами с самодержавием. Так уж сложились звезды, что Партия поставила его на передовую линию, где за плечами – Советский Союз, а впереди – вражеская буржуазная Финляндия. Или – наоборот, в зависимости, в какую сторону он перевозит революционеров. Вяхя хорошо ориентировался на Карельском перешейке, с детства знакомый с приграничным лесом, реками и озерами.

Он был прост в своем мышлении, но это отнюдь не означало, что примитивен. Именно поэтому у него так ловко получалось обходить все пограничные кордоны с обеих сторон, находить новые маршруты, каждый раз ставя в тупик профессиональных борцов с нелегальными переходами из России в Финляндию и наоборот.

– Эх, кончается наш промысел, – сказал, вдруг, один из рыбаков.

– Почему? – бездумно спросил Антикайнен.

– Того и гляди замерцает – и рыба спать уйдет, – пояснил тот.

Он имел ввиду, вероятно, первые морозы, которые за несколько дней скуют все реки и озера ледяной коркой. Это, порой, сопровождается Северным Сиянием – мерцанием, как его иной раз называли.

Тойво почему-то запали в голову слова о «мерцании». Также почему-то казалось важным, что рядом с ним сейчас человек Бокия. И мысль о пропаже денег во время бойни «Револьверной оппозиции» тоже как-то не давала покоя. Черт, в чем же загвоздка, что он никак не может усмотреть во всем этом?

Возле Коневца они втроем перелезли на другой баркас, в котором точно такие же плетеные корзины уже были полны рыбы. Ладога не штормила, но хмурилась – на воду даже смотреть было холодно и страшно. Обратный путь для двух Тойво должен был состояться другим маршрутом. Адольф возвращаться в Россию пока не намеревался.

Рыбаки их высадили по пути, свернув к камышам. Так что пришлось всем нелегалам промочить ноги, добираясь до суши. Там их пути расходились: Вяхя отправлялся к Савонлинне, Тайми – к Турку, ну, а Антикайнен, понятное дело – к Выборгу.

Уже прощаясь с товарищами по переходу, Тойво, вдруг осенило.

– Мерцание, Тынис, Бокий, Рерих – все понятно! – сказал он в великом волнении.

Тайми покрутил пальцем у виска, а Вяхя пожал плечами.

– Вот она – третья сторона, вот кому все это нужно! – не в силах молчать, снова сказал Антикайнен.

– Ну, и кто же эта сторона? – усмехнувшись, спросил Адольф.

– Глеб Бокий – вот кто.

2. Зов Полярной звезды.

Выборгские каникулы прошли так, что в стылом финском городке, вдруг, образовались и синее море, и белый песок под пальмами, и полная оторванность от всего мира. Всему этому чуду было одно название – Лотта.

Где-то полыхала война, где-то бились лбами веня-ротут (русские крысы) и ляхтярит (мясники) под сдержанные смешки своих вождей и, так сказать, лидеров. Где-то создавалась Новая история, участь которой, на самом деле, уже была предрешена: искажение, забвение и запрещение вовсе.

Но ни Тойво, ни Лотте до этого не было никакого дела. Продуктовый набор оказался самым правильным подарком, потому что именно он помог снять комнату с окнами на площадь, в скором времени будущую именоваться Красной, а также расположить к себе родителей Лотты. Хотя, на самом деле, правильным подарком было золотое колечко.

Финны быстро восстановили все акты гражданского права, в том числе и заключение брака. Тем самым они исключили возможность заключить такой брак между Тойво и Лоттой. В России было просто: пошел в контору, заплатил десять рублей новых денег, поставил подпись в конторской книге – и все, муж и жена. Хоть в каждом городе женись.

Но после перенесенных в Буе злоключений и мытарств, Лотта даже слышать о Советской России ничего не хотела. Впрочем, и Тойво ничего говорить не хотел. О своем нынешнем статусе в Советском Союзе он молчал, как рыба, которую принес с собой. Щедрые рыбаки наделили каждого из нелегалов по хорошему сигу, и от такого подарка никто, конечно, не отказался.

Молодость и любовь – что еще нужно миру, чтобы получить хороший разгон? Во всяком случае, старость и ненависть – это уже тормоз, который замедляет мир на пути к Радости и Счастью.

Но самое важное во всем этом – чтобы никто не мешал. И зачастую этого очень тяжело добиться. Не в лесу живем, право слово, люди вокруг – и среди них обязательно найдутся те, кто сунут нос в чужой вопрос.

Будучи реалистом, даже на отдыхе Тойво был настороже. Да по другому-то и быть не могло – враги кругом. Каждый счастливый отпускной день он убеждал себя: «не враги, враги на фронте остались». Но тут же говорил сам себе: «не друзья».

Семья Лотты, потеряв свой маленький бизнес, ненароком потеряла и свой круг общения. Отец еще как-то пытался держаться, плюнув на условности и довольствуясь любой поденной работой, которая подворачивалась. Ему надо было находить средства для содержания семьи, ему некогда было отвлекаться на условности общественного мнения и прочей чепухи.

С матерью дела обстояли не так просто. Она никак не могла смириться с тем, что быть виноватым – вовсе не означает быть виновным. Ни она, ни другие члены ее семьи не были виновны ни в чем. Но перед обществом она чувствовала себя виноватой. Была в тюрьме – какой стыд! Это ее мучило, также не давало покоя то, что теперь ей уже сложно было поддерживать какие-то теплые, «задушевные» отношения с былыми приятельницами.

Свободного времени сделалось не то, чтобы очень много, но его хватало на поиски виновного. И, конечно, таковой сразу же нашелся. Виноватить каких-то далеких русских было неинтересно. Вот жениха ее Лотты – самый правильный вариант.

Если бы не он, к ним в дом не пришли бы эти проклятые комиссары. Если бы не он, не было бы этой мучительной поездки в ужасный город Буй, не было бы изнурительной работы на лесоповале. Если бы не он, не потеряли бы они своего маленького дела, когда все трудились и были счастливы. Если бы не он, не приходилось бы теперь перебиваться с «хлеба на воду».

В общем, Тойво – парень хороший, конечно, но от него одни несчастья. И надобно Лотте держаться от него подальше. Таково ее материнское слово.

Именно так она и сказала, когда ее дочь пришла домой вместе с этим Антикайненом, да еще и показала золотое колечко на пальце, якобы – обручальное.

У Лотты хватило ума не устраивать каких-то разборок и выяснений отношений. Время на это тратить было никак нельзя. Время было драгоценным. Время нужно было для счастья.

– Мама, мне уже пора самой думать о своем будущем, – сказала Лотта. – Давай, мы с тобой потом об этом поговорим.

Мама на это ничего не сказала, а ушла на кухню, откуда сразу же выбежал переживший в одиночестве долгую разлуку с хозяевами кот-британец. Теперь он научился распознавать людские настроения, и поэтому крайне редко позволял себя застать врасплох. Он-то понимал, что материнское сердце – это непознанное, это неведомое, это не поддающееся объяснению явление в нематериальном мире. Он-то догадывался, что мать – не против своей дочки, что она – не против ее выбора, что она – против того будущего, которое пугает ее. К материнскому сердцу редко прислушиваются, в том числе и сами матери.

Кот строго посмотрел на Лотту, остановившись на несколько мгновений, потом медленно, задрав хвост, прошел к Тойво, неловко переминающемуся с ноги на ногу в коридорчике, и боднул его в голень. Уж если коты бодаются, то непременно норовят угодить именно в голень. Мол, спокойно, парень, мол, семейные дела, мол, кури бамбук, а в остальном они сами разберутся.

– Здорово, приятель! – сказал ему Антикайнен и погладил по голове. – Ну, вот, я же обещал тебе, что все будет хорошо. Ты сберег этот дом – ты молодец. Такие коты, как ты – самые нужные коты в мире.

Тот же ничего не ответил, пару раз мурлыкнул и ушел по своим кошачьим делам. Кошачье племя – мудрое племя, это еще Сентон-Томпсон в «Королевской аналостанке» написал, а потом Ханлайн в «Двери в лето» развил.

Они с Лоттой ушли обратно на свою съемную квартиру, точнее – комнату, и было им хорошо. Матерей не выбирают, как не выбирают свою семью. Поэтому, какие бы ни были произнесены слова, реальность оставалась одной – нельзя не любить членов семьи, потому что в целом мире только они одни остаются самыми близкими родственниками. Действительно, уж таково оно – кровное родство.

Пошел снег, словно разделяя мир на черное и белое. Черное – то, что укрыто снизу, белое – то чем все это укрыто. Не копай – и не доберешься до черного.

– Ты слыхала когда-нибудь про Зов Полярной Звезды? – спросил Тойво, смотря, как на потолке мерцает отражение пламени, пробивающееся через отверстия на дверце печке.

– Нет, – сказала Лотта, тоже вглядываясь в игру отражений.

Антикайнен кротко вздохнул и подумал, что все это ерунда. Зов, Полярная Звезда – все. Главное – блики огня на потолке, медленно падающий снег за окном, тишина в целом свете. А самое главное – это то, что на его плече сейчас покоится голова самой дорогой ему женщины, а рядом покоятся ее остальные волнующие части тела.

– И что это? – спросила Лотта.

– Что? – удивился Тойво.

– Ну, зов какой-то.

– Не знаю, – ответил он.

– Расскажи, – потребовала она.

– А ты меня потом позовешь? – без тени улыбки спросил Антикайнен.

– Тебя и звать не надо – ты сам приходишь, когда считаешь нужным.

– Только не выгоняй меня.

Лотта приподнялась на локте и внимательно посмотрела Тойво в глаза. На фоне окна, светлого от идущего за ним снега, он мог видеть только ее силуэт, но и этот вид был волнующим и притягательным. Как Зов Полярной Звезды.

– Ладно, – сказала она. – И ты меня никогда не бросай.

– Я без тебя жить не могу, – ответил Тойво и, стараясь избежать ненужного пафоса, пожал плечами. – Вот и договорились.

– Теперь про Зов расскажи.

Когда-то, будучи еще газетчиком у Куусинена в редакции, он читал об этом явлении. Все, конечно, на грани предположений и за гранью домыслов, но интересно. Дело было в Северном сиянии – таком вот природном явлении, пленительная красота которого сравнима была, разве что с молнией. Но молния – это миг, а сияние – это вечность. В смысле, когда смотришь на зеленые, синие и красные сполохи, переливающиеся на небе, время теряется и перестает ощущаться напрочь.

Застыл взглядом – и бац, вдруг, услышал странные голоса, удивительные звуки, чарующее пение. Присмотрелся – а там ангелов целое небо и прекрасные женские лица между ними. Ой, какие они манящие, влекущие и многообещающие! Конечно, неизвестно, что можно от ангелов ждать, но вот от женских лиц всегда ждешь таких же прекрасных женских тел. Вероятно, даже, нагих.

И вот уже очарованный видениями человек идет маршрутом на север и теряется на безбрежной снежной пустыне. Сияние – возьми, да и угасни. Движущийся строго на север человек сразу же приходит в себя, но поздно. Тут ему и конец, в смысле – замерзает с концом. До полного трупного окоченения.

Вероятно только отвыкшие от женского общества путешественники попадаются на такой Зов, хотя, может быть, и определенные женщины, которые, вроде бы и не женщины вовсе.

Поморы такое состояние называют «мерячка», а эскимосы – «зов Полярной звезды». Второе название, конечно, гораздо романтичнее.

Конечно, без красивых легенд тут не обходится. Например, индейцы северных территорий Канады и сочувствующие им эскимосы Аляски считают, что все души умерших улетают в небесный дворец, над которым горит Полярная звезда. Для живых людей этот дворец невидим, но иногда его обитатели открывают окна для проветривания, свет из них падает на облака, и его видят люди, копошащиеся в снегу в Канаде или Аляске – это полярные сияния.

Но не все так просто: когда верхние боги открывают окна в своем дворце, это значит, что они в этот же самый момент призывают к себе души еще живых людей, и человек, услышавший этот зов, идет ему навстречу в свой последний путь к Полярной звезде, как водится, строго по азимуту.

Сообщалось в газете и о более жутких случаях, когда почти все население эскимосского или индейского поселения внезапно говорило друг другу «Хау!» и бросало свои дома, маленьких детей, даже горящие очаги и уходило словно на чей-то зов в белое безмолвие. Там в белом безмолвии они таились некоторое время, а потом выходили обратно – белые и безмолвные, потому что не успевали дойти до Северного полюса, а Сияние закончилось.

Кое-кто утверждал также, что люди, охваченные мерячкой, уподобляются зомби – выполняют любые команды, а если в таком состоянии человека ударить ножом, то нож не причинит ему вреда, и очень может быть, что сломается. А человека с ножом все равно посадят в тюрьму – нефик с ножом на обкумаренных бросаться!

Здесь Тойво сделал паузу в своих пространных рассуждениях и вспомнил, как шли на дело парни из «Револьверной оппозиции». Их воля, словно бы, была не их воля. «Теперь все будет иначе». Чьи слова они говорили?

Впрочем, что там с Зовом Полярной Звезды?

Красивая сказочность в норвежских народных легендах говорит, что полярное сияние – это небесный танец душ умерших девственниц. Вот уж, поистине, искрометные и зажигательные танцы! Вероятно, они и есть те лица, что мнятся «ходокам» на север, а ангелы промеж них на бубнах играют.

Вообще, это муслимы имеют навязчивое посмертное желание оказаться среди девственниц. Может, «мерячке» подвержены люди, предрасположенные к той или иной религии? Бывают же люди, предрасположенные к полноте, а тут – имеющие стойкую тягу к каким-то посмертным девственницам.

Но эскимосы, те, что с Аляски из отдельно взятого населенного пункта Пойнт Барроу, а также канадские индейцы отдельного племени Лиса в Висконсине не особо доверяют своим братьям, рассуждающим про «небесные дворцы», а говорят: «Это, бляха муха, привидения мертвых врагов. Или свет фонарей, которые несут духи, ищущие души умерших охотников». Потому, кочумай, пацаны, и бойся.

Есть еще точка зрения австралийских аборигенов, но ей, пожалуй, можно пренебречь: какое Северное Сияние в Австралийском буше? Разве что сидят аборигены, все синие, в кустах, точат свои бумеранги и видится им что попало. Рядом кенгуру и дикие собаки динго валяются на сухой выжженной солнцем земле и дрыгают ногами от смеха.

Но пес с ними, с бухими аборигенами, с темными эскимосами и дремучими индейцами – в последнее время все больше цивилизованного народа попадает под очарование Полярной Звезды.

Вот – русские, жадные, бесцеремонные, беспринципные. Это про купцов, которые поехали Грумант осваивать. Осваивают, осваивают – все им мало. А на носу не темные века, а просвещенный 1792 год, надо иметь понятия. Промысловая шхуна купца Рыбина не успела вовремя в Мурманск уехать, задержалась возле берегов.

Получите Северное Сияние во всю ширь небосвода!

Купеческий сын Алексей последнюю неделю все время в каюте лежал, потому что цинга на него напала – папаша не озаботился запастись нормальной едой перед рейсом, экономил, паскуда. Но в момент, когда пляски девственниц на небе под ангельский аккомпанемент достигли своего цветового апогея, он вышел на палубу и, не мешкая, выбросился за борт.

Промысловики только диву дались.

Ну, а Алексей, презрев свое недомогание, в хорошем темпе по-собачьи поплыл на север. И так быстро у него это получалось – словно всю жизнь собакой был! Товарищи по шхуне опомнились, конечно, и начали метать в него прицельно спасательным кругом, потому что в целях купеческой экономии он тоже был в единственном экземпляре на борту.

Да где там попасть! Уворачивается Алексей и все дальше плывет, все на север, того и гляди к Северному полюсу прибьется.

Но тут кто-то меткий достал пловца таки! К сожалению, не спасательным кругом, а тем, что подвернулось под руку – пудовой гирей для взвешивания освоенного богатства Груманта.

В общем, спасти несчастного Алексея не удалось.

Все закручинились, а Грумант переименовали в Шпицберген.

Или другой случай на другом полюсе с другим людьми.

Дело было у берегов Антарктиды. Судно «Бельжика» под командованием Жерлаша де Гомери с какого-то перепугу осталось здесь на зимовку. На дворе стоял 1898 год, всему экипажу раздавали витамины против цинги и алкоголь по выходным против скуки. Против женщин, а, точнее, против их отсутствия, ничего не раздавали. Пингвины бегали вокруг судна и показывали экипажу кукиши. Цель зимовки была загадочна, но капитан знал, какую цель преследовать и что нужно при этом исследовать. Кого попало Жерлашем не назовут и не разрешат командовать «Бельжикой».

Но тут на окрестности упала полярная ночь, пингвины разбежались по своим делам, и в небе замерцало полярное сияние.

«Ага!» – торжествующе закричал один из членов экспедиции молодой норвежец Толлефсен. – «Это мне как раз и надо!»

Он стремглав перепрыгнул через борт и убежал по льду в сторону полюса. Вероятно, он не был исключением среди всех предыдущих очарованных, и помчался к Северному полюсу. Его путь лежал то ли через лед, океан, экватор, всякие австралии-китаи напрямик, то ли через, собственно говоря, Южный полюс. Капитан Жерлаш растерялся и позабыл определить направление.

А тут, в довершение ко всему этому недоразумению, еще один матрос хотел последовать за Толлефсеном, но оказался не настолько расторопным, что его сняли с фальшборта метко пущенным гарпуном. Про норвежца и думать забыли: пусть бежит себе, куда хочет. Этого же матроса принялись вязать, но тот проявил нечеловеческую силу, вырвал из себя гарпун, разорвал все веревки, отобрал у набежавшего штурмана топор и воткнул его ему в голову.

Обычный человек от топора в голове непременно помер бы, да штурман – это не человек. Он очень расстроился и выбросил матроса прямо на Южный полюс, там тот и повис, израненный гарпуном, веревками и укусами коллег.

Вот какие ужасы творятся на материке Антарктида. А все оно – Северное сияние!

После таких событий развелось очень много исследователей, которые принялись писать очень много исследований. Иногда они, все, как один, начинали сообщать, что странное состояние охватывало почти все население целых поднадзорных им поселков: люди синхронно начинали повторять движения друг друга, причем как находящиеся в домах, так и на улице; словно по команде пели на разных языках, даже на тех, которых они не знали. Иногда население образовывало нечто вроде хоровода и безостановочно, до изнеможения, ходило по кругу. Вывести их из подобного состояния было почти невозможно.

Исследователи били тревогу: Полярное сияние всех нас заставит плясать под свою дудку! Они начали изучать формы сияний и пришли к выводу: этот странный психоз начинается с появлением некоторых форм полярных сияний, особенно ярких и пульсирующих, и прекращается с их угасанием.

Также очень сильно влияет изобилие алкоголя и его отсутствие.

В начале 20 года загадочным явлением заинтересовался академик Владимир Бехтерев, особенно после того, как получил сообщение от бывшего ссыльного Григорьева, врача по специальности, до революции проживавшего в районе Ловозера на Кольском полуострове. Григорьев рассказал о своих наблюдениях спонтанного возникновения мерячки среди местного населения, выяснил, что эти вспышки возникают одновременно в соседних поселениях, и однозначно связал это с появлением полярных сияний.

Будучи руководителем петроградского Института мозга, Бехтерев, не долго думая, направил в Заполярье экспедицию во главе с профессором Александром Барченко. И на сегодняшний день экспедиция была в разгаре. Барченко присылал ежемесячные отчеты, вселяющие определенные надежды.

Еще будучи в поездке в приснопамятный Буй вместе с бехтеревским ученым Тынисом, тот что-то распространялся о том, что с помощью мощных коротковолновых передатчиков, а также ионосферных радаров, находящихся в полярных районах, можно создать не только искусственное Полярное сияние, но, промодулировав сигнал определенным образом, вызвать на поверхности Земли низкочастотные биоактивные электромагнитные поля, обладающие психотронным воздействием на человека. Причем в заранее заданном районе.

Например, в квартире Элоранта.

В самом деле, крайне наивно верить, что Тынис тогда совершенно случайным образом оказался пососедству. Выстраивается связь: «Револьверная оппозиция» – Тынис – Бехтерев – Бокий – пропавшие деньги.

Тойво отвлекся от своих размышлений – оказывается, он уже давно молчал, а милая девушка Лотта – давно спала. Полумистический рассказ о Северном Сиянии сыграл роль сказки на ночь.

Конечно, у Антикайнена был свой несколько предвзятый подход к своему старому знакомцу Глебу Бокию, но пусть уж Куусинен решает: к чему можно отнестись с известной долей доверия, а что можно упустить. Они вращаются одних кругах, у них информации больше.

Если товарищ Глеб «тиснул лавы», то обратно их у него уже не получить. Это не может быть поставлено под сомнение. Вот только зачем ему нужны деньги помимо партийной кассы? Осуществить переворот и взять власть? Вполне вероятно. Но власть эта будет сугубо над ограниченным кругом людей, и где гарантия, что вскорости не придет какая-то другая контрвласть? Тойво казалось, что Бокию нужно нечто большее, не ограниченное человеческими рамками.

Куусинен говорил, что будет мятеж – пустой и показной. Если так, то часть денег, конечно, может всплыть именно там, чтобы снять всякие подозрения с влиятельных лиц. Но если брать, как исходную точку, вовлечение в это дело товарища Глеба, то правильнее предположить, что он будет реализовывать деньги под что-то другое. Под что?

Да, хотя бы, под то же Полярное Сияние. Мир материальный напрямую зависит от другого мира, который не вполне материален. Если иметь влияние на тот, другой мир, то не возникнет никакого труда в управлении этим. Это уже переходит человеческие рамки. Бокий вознамерился стать богом?

Тойво вздрогнул от этой мысли. Он считал, что и так нынешний порядок диктуется не Господом, а Самозванцем. Товарищ Глеб тоже в этом убежден. Неужели он хочет стать еще одним Самозванцем?

How each of us decides

I've never been sure

The part we play

The way we are

How each of us denies any other way in the world

Why each of us must choose

I've never understood

One special friend

One true love

Why each of us must lose everyone else in the world

However unsure

However unwise

Day after day play out our lives

However confused

Pretending to know to the end

But this isn't truth this isn't right

This isn't love this isn't life this isn't real

This is a lie.

The Cure – This is a Lie -

Как каждый из нас решает,

Я никогда не был в этом уверен,

Роль, что мы играем,

Путь, на котором стоим?

Как каждый из нас отвергает любой другой путь в мире?

Почему каждый из нас обязан выбрать,

Я никогда не понимал,

Одного особого друга,

Одну истинную любовь.

Почему каждый из нас обязан терять других в этом мире?

Однако неуверенные,

Однако неразумные

День за днем мы обыгрываем свои жизни

Однако растерянные

Притворяемся, что знаем концовку.

Но это неправда, это неправильно,

Это не любовь, это не жизнь, это не по-настоящему.

Это ложь.

Перевод.

3. Кронштадский мятеж.

Новый 1921 год показал, что Советская Россия, перешагнувшая свою трехлетнюю годовщину, вполне может достичь и пятилетнего юбилея, и семилетнего и даже прочих по порядку. По крайней мере, планы на это строились. Но эти прогнозы сами по себе были неважны, важно было то, что в них начал верить весь народ. Да что там народ, в это начали верить даже враги народа, внутренние и внешние.

Неделя с Лоттой оказала на Антикайнена такое действо, что он был готов претерпеть и другие лишения, лишь бы только его мечта воплотилась в жизнь. Он продолжал обучаться в Школе Красных командиров, также продолжал сам обучать курсантов. В 22 года было еще много того, что хотелось бы узнать. Даже больше – система подготовки офицерского состава постепенно возвращалась к методике, установленной еще в царские времена. Бить врага лихим кавалерийским наскоком и криками «ура» выглядело все менее реальным.

Тойво с удовольствием отдавался учебе. Учебный процесс теперь он воспринимал, как подготовку к своему дезертирству. Именно такое определение, как бы оно не было неприятно, на самом деле и должно было отражать его намерения.

Антикайнен несколько раз встретился с Куусиненом, поделился с ним своими размышлениями, с удовлетворением отметив про себя, что заставил своего старшего наставника удивиться. Отто ни разу не возразил, тем самым придав Тойво уверенности в логичности своих выводов.

А в середине зимы Куусинен поделился новой информацией.

– Ну, вот – дожили, – сказал он. – В ОГПУ будет создан новый отдел.

Тойво пожал плечами: подумаешь, какая важность! Объединенное Государственное Политическое Управление – тоже само по себе нововведение. Вроде бы такого управления нет, а есть ГПУ, но оно уже вовсю начинает разрабатывать свои новые цели и задачи в соответствии с новым, так сказать, политическим моментом. Советской России – быть!

Гораздо позднее под созданную структуру подведут Конституцию СССР от 21. 01. 1924 года, где в ст. 61, гл. 9 напишут:

«В целях объединения революционных усилий союзных республик по борьбе с политической и экономической контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом учреждается при Совете Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик Объединенное Государственное Политическое Управление (ОГПУ), председатель которого входит в Совет Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик с правом совещательного голоса».

– Атеист Дзержинский подписал у другого атеиста Ленина постановление о создании при ОГПУ специального отдела, мистического.

– Так-таки и мистического? – удивился Тойво.

Еще и ОГПУ нету, а уже какие-то мистические отделы создаются – странно это как-то.

– Ну, на самом деле, конечно, никто не станет так в открытую обзывать подразделение, где будут заниматься сверхъестественными изысканиями, чтением мыслей на расстоянии и колдовством. Его наименование будет для конспирации таким: «Шифровальный отдел». И баста, карапузики.

ОГПУ еще нет, шифровальный отдел не создан, на какие же средства Барченко отправился в Ловозеро?

– Спрашивать, кто будет этим делом руководить, полагаю, бессмысленно, – сказал Тойво.

Только что сбросивший с себя должность полпреда ВЧК Туркестанского фронта, Бокий, наконец, будет заниматься делом по «душе», или что у него там вместо нее. Конечно, теперь он начнет подбирать себе кадры, и эта мысль несколько встревожила Антикайнена.

– Чего закручинился? – поинтересовался Куусинен, от которого не скрылось перемена настроения Тойво.

Тот вздохнул и, немного замешкавшись, ответил:

– Как бы сделать так, чтобы товарищ Бокий не был слишком навязчивым в требовании работать на него?

– Никак, к сожалению.

С тем и распрощались. Догадки Антикайнена обретали все более реальные формы, оставалось только ждать такого же от догадок самого Куусинена.

Не прошло и полгода, как предсказание Отто сбылось: 1 марта 1921 года разразился мятеж.

28 февраля в Кронштадте 14 тысяч моряков и рабочих выступили против власти коммунистов, была принята Резолюция: вернуть гражданские свободы, признать политические партии, провести новые выборы в Советы. Какие-то дурацкие лозунги для стихийного бунта. Если же он был не стихийным, то каким же образом удалось склонить на сторону восстания пришедших в Военно-Морской Флот новобранцев из числа крестьян и, так сказать, пролетариата?

Им-то политика всегда была до одного места. Может, продовольствия не хватало? Или дисциплина была чрезмерной – такой, что терпеть было невмоготу? Или какие-то до сих пор дремавшие классовые противоречия?

Вот краснофлотский паек той зимы: 1,5 – 2 фунта хлеба, четверть фунта мяса, четверть фунта рыбы, четверть – крупы, пятая часть фунта сахара в одну матросскую харю. Перевод фунтов в граммы показывает, что с кормежкой дело обстояло вполне приемлемо: 1 фунт равнялся 400 грамм. И все на один день!

Питерский рабочий имел в два раза меньше, а в Москве за самый тяжелый физический труд рабочие получали в день чуть больше полфунта хлеба, пятидесятую часть фунта мяса или рыбы и сороковую часть фунта сахара.

У краснофлотцев лицо добрело, а излишки фунтов отдавались продажным девкам, чтобы те тоже отдавались течению скоротечных матросских романов. Также можно было меняться с кем-нибудь на что-нибудь. Например, на сы-ма-гон.

В матросы была очередь. А если какой-нибудь историк говорит, что туда молодых крестьян и пролетариев насильно загоняли, то плюньте ему в глаз. Любой крестьянин за лишний фунт удавится, или удавит – уж такое у этого крестьянина испокон веку нутро крестьянское. Он на грамм может наплевать, но не на фунт!

Дисциплина, конечно, мешала вольнице, но на кой черт тогда сдался военно-морской флот, если каждый будет делать только то, что сам себе позволяет? Конечно, «Оптимистическая трагедия» Всеволода Вишневского, матросы-анархисты Вожак, Сиплый, матрос-коммунист Вайнонен, «Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?» и все такое – это образность. Но даже там побеждает порядок и устав. Так что невмоготу никому не было, каждый матрос выполнял свои обязанности и не очень страдал от этого.

Может быть, конечно, политическая зрелость краснофлотцев толкнула их на мятеж, но вряд ли. Их лозунги, которые они выдвигали иногда противоречили друг другу.

1 марта на Якорной площади Кронштадта собралось не менее 15 тысяч человек. Народ шумел и ждал, что скажет приехавший через покрытый подтаявшим льдом залив один из вождей Советского государства. Прибыл самый «безобидный» председатель ВЦИК Калинин. Наверно, ставка была сделана на национальность – более русского человека по внешности во всем правительстве было не найти.

Матросы встретила Михаила Ивановича аплодисментами – не побоялся, приехал. Калинин раскланялся и расшаркался, поднял руку, чтобы его послушали. На руку, конечно, отреагировали правильно: прислушались, потому что не каждый день первые лица государства с визитом в Кронштадт жалуют. Да не один, еще и жену с собой взял! Ни охраны, ни каких-то сподвижников – никого!

Все просчитали, все прикинули парни из ГПУ. Всероссийский староста внешним видом очень располагает – добрый и покладистый. Жена рядом – значит, доверчивый, не предполагает, что худое могут матросы сделать. Уважает демонстрантов, значит, и демонстранты его будут уважать.

А ведь знали уже, в чем тут собака порылась: вчера на общем собрании команды линкора "Петропавловск" приняли резолюцию за перевыборы в Советы, но без коммунистов, за свободу торговли. Резолюцию поддержала команда второго линкора – "Севастополь" – и весь гарнизон крепости.

Советы, типа, оставить, но коммунистов убрать. Коммунистов – наругать и отправить их из флота по домам. И свободу торговли разрешить: излишки фунтов продовольствия, чтоб женщины любовью торговали, чтоб водку, а не сы-ма-гон. Это резолюция половины «Петропавловска».

Вторая половина согласилась, но дополнила: советы оставить, но эсеров – тоже убрать.

«Севастополь» обрадовался резолюциям и внес свое предложение: советы, конечно, оставить, но меньшевиков – убрать.

Весь гарнизон закричал «ура» и решил: советы оставить, но всех убрать.

– Так какие же это будут Советы, коли из них всех людей убрать? Кто останется советчиком? – вопросил к собравшимся Калинин.

– Беспартийные останутся! – нашелся Тукин, мастеровой электромеханического завода, член ревкома мятежа.

– Большевики – тоже останутся! – возразил ему член ревкома Романенко, содержатель аварийных доков.

– И эсеры! – нахохлился Орешин, заведующий 31 трудовой школой, тоже член ревкома.

– Да все останутся! – заволновалась толпа.

– Вы желаете многопартийность? – попытался уточнить Михаил Иванович, а его жена деликатно, но достаточно громко высморкалась в платок.

– Не извольте сомневаться, – сказал ему Петриченко Степан Максимович, главный руководитель восстания. – Мы никого не желаем.

– Мишенька, не пора ли нам на перекур? – спросила Калинина Калинина.

– Сто грамм бы сейчас, – сквозь зубы прошипел ей муж, и она согласилась: или даже двести! – Это какое-то новгородское вече, а не восстание. Где реки крови? Где горы трупов? Где зверства и разрушения?

– Да-с, – охотно закивал головой Степан Максимович. – Вече-с. Это, с позволения сказать, и есть наш Совет-с. Нам насилие-с не нужно.

– Да что же вам нужно? – громко спросил Михаил Иванович.

– А вот послушайте-с народ-с!

Народ уже, оказывается, пытался доходчиво объяснить председателю ВЦИК. «Кончай старые песни!», «Хлеба давай!», «Музыку!», «Цирк Шапито!» – орали тысячи глоток. – «Сейчас голоснем!»

Голоснули еще раз и приняли резолюцию – за свободу всех левых партий, политическую амнистию, выборы в новые Советы, против борьбы со спекуляцией.

– Что это за голосование, когда не разобрать, кто поднял руку, а кто не поднял? – спросил Калинин.

– Нас здесь не менее 15 тысяч, – отчаянно окая, как Максим Горький, провозгласил Коровкин Иван Дмитриевич, 1891 года рождения, матрос линкора «Севастополь», из крестьян, член РКП с ноября по июль 1920 года. – Вон, видал – лес рук. А где ты видел лес ног?

Действительно – нигде. Лес ног мог быть, разве что на Ходынке, да те несчастные, кто этот лес узрел, были немедленно растоптаны.

– А при чем здесь ноги? – удивился Михаил Иванович.

– Нас здесь не менее 15 тысяч, – на всякий случай повторил Коровкин. – Те, кто против – голосуют ногами. Понятно?

Действительно, никто из присутствующих не торопился задрать ноги.

– Спокойно, Маша, я Дубровский, – сказал Калинин Калининой. – Как говорится у нас во ВЦИКе – ходу!

И они начали уходить тем же путем, что и пришли: через покрытый подтаявшим льдом залив. Кто-то сунул ему в руки четвертушечку сы-ма-гона, кто-то спросил с придыханием: «А Коллонтай придет? Она, говорят, молоденьких любит».

– Эх, – сокрушенно махнул рукой Михаил Иванович. – Ваши сыновья будут стыдиться вас! Они никогда не простят вам сегодняшний день, этот час, когда вы по собственной воле предали рабочий класс!

Но жена дернула его за козлиную бороду:

– Ты чего?

Под оглушительный свист председатель ВЦИК забрался в собачью упряжку и уехал. Жена потрусила, было, рядом, но потом тоже примостилась в тобоггане, глотнула из горлышка «огненной воды» и спросила:

– Чего там у вас с Коллонтай?

– С Александрой Михайловной у меня ничего, – почесал уязвленную бороду Калинин. – У нее со всеми другими – чего, а со мной – нет. Не в ее вкусе.

– А она кусается? – все еще напряженным тоном поинтересовалась жена.

– Да пес ее знает, – вздохнул Михаил Иванович и в два глотка допил бутылку.

Перед началом 10 съезда партии Всесоюзный староста никак не мог отчитаться о своей поездке в Кронштадт. Ленин его пытал, Дзержинский его пытал, все его пытали – ничего толком не добились.

– Дурацкий какой-то мятеж, – только и говорил он. – Не понимаю.

Конечно, не понять. Матросская душа – потемки. Деньги Бокия для самых передовых бунтовщиков позволили читать прочие военно-морские души, смотреть в них, как в книги и видеть, извините, фиги. Никто ничего не понимал, только Куусинен – кое-что, но он, понятное дело, помалкивал.

Съезд открылся вовремя, говорили о новой экономической политике, о Кронштадтском мятеже – помалкивали. Съезд закончился тоже вовремя. Перед самым закрытием вспомнили: «а что у нас там с Кронштадтом?» Что-то нужно было решить. Решили: Кронштадтский мятеж задавить. Удивлялся товарищ Калинин, что нету трупов и крови – получите.

Почти 300 делегатов X съезда отправились в Кронштадт для первого и одновременно последнего штурма. Хотелось, конечно, шапками закидать мятежников, но уж больно серьезной силой предстала восставшая оппозиция.

Комиссары подымали дух, повторяя слова Калинина, только наоборот.

– Ваши сыновья будут гордиться вами, – очень серьезно говорили они. – Они воспоют в века сегодняшний день, сегодняшний час, когда вы по собственной воле вступились за дело рабочего класса.

Красногвардейцы морщились и тревожно думали:

Нас водила молодость в сабельный поход

Нас бросала молодость на кронштадтский лед

Э. Багрицкий. – Смерть пионерки -

Возбужденный Тухачевский о чем-то все время спорил с вечно пьяным Дыбенко. Оба выглядели буднично, как людоеды перед трапезой, поэтому на их поведение никто особого внимания не обращал.

Опасения Антикайнена все-таки оправдались – его вызвали к Бокию.

Тот, словно утратив интерес к политической линии Партии, на съезде присутствовал всего пару дней, всецело поглощенный разработке новой структуры в силовой системе государства. Вернее, следует сказать, в своей собственной силовой структуре.

– Ну, – сказал Бокий и, выбравшись из-за стола, подошел к окну.

Тойво коротко кивнул, будто бы приветствуя. Хотелось, конечно сказать что-то типа «баранки гну», но лучше было промолчать.

Глеб ничуть не изменился после их последней встречи: все те же змеиные глаза, все та же сухощавость фигуры и плавность движений, все то же безэмоциональное выражение лица.

– Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал, – пристально глядя в глаза, сказал он. – Для меня, и для партии – тоже.

– Ладно, – согласился Антикайнен. – Сделаю.

Глеб усмехнулся, вероятно, оценив согласие собеседника, как нечто вызывающее.

– После поездки домой дышать легче стало? – проговорил он.

– Мой дом теперь здесь, – ответил Тойво, для которого информированность Бокия о его визите в Финку не оказалась сюрпризом: товарищ Глеб мог при желании знать все и узнавать обо всем – уж такие у него были возможности.

– В общем, когда выдвинетесь со своими курсантами к Кронштадту, надо оказаться с самого севера от острова. При этом расположиться таким образом, чтобы оказался коридор, никем из твоих людей не просматриваемый. Понятно?

Уж понятнее некуда.

– Там-то знают, как идти, чтоб ни на нас, ни на других не нарваться?

Бокий выказал некоторую заинтересованность. Ему сделалось любопытно, что кто-то понимает его с полуслова.

Ну, а догадаться, на самом деле, было сложно. Коридор – это двустороннее движение: или кто-то по нему уходит, или кто-то по нему приходит. Тойво-то склонялся к первому варианту, да и то лишь, потому что предполагал, что весь этот мятеж устроен на деньги Бокия, полученные им из сейфа Рахья. Но, черт побери, это подразумевало контрреволюцию, а сам товарищ Глеб представлялся в этом случае предателем.

– Рекомендую своими догадками ни с кем не делиться, – сказал тем временем Глеб. – Это не пойдет тебе на пользу, а ты нам нужен. Ты нам будешь нужен.

Тойво несколько раз мысленно назвал себя «земляным червем» – этому человеку нельзя говорить ничего, у Бокия сверхъестественное чутье. Очень вредно проявлять проницательность, очень болезненно быть бдительным, очень неразумно выказывать способность сопоставлять косвенные улики. Вообще, очень плохо для жизни, как таковой, общаться с товарищем Глебом.

– Мне можно идти? – спросил Антикайнен, уже не вполне понимая, как ему нужно себя вести.

– Ну, иди, – согласился Бокий. – Только смотри, чтобы все получилось именно так, как я тебе сказал. Ты парень неглупый, так что по месту сориентируешься.

Тойво развернулся и пошел, было, прочь, но товарищ Глеб его окликнул.

– Что скажешь, Антикайнен? – бросил он в спину удаляющемуся бойцу. – Уготована ли нам роль новых святых в новой эре?

Тойво отпустил ручку двери, за которую уже держался, и, повернувшись, медленно проговорил:

– Слишком много грехов у каждого из нас, чтобы быть святым даже в новой эре.

– Плюнь и разотри! – усмехнулся Бокий. – Не стоит увлекаться самоедством. У каждого святого есть прошлое, у каждого грешника – будущее (Оскар Уайльд).

4. Кронштадский лед.

В ночь на 17 марта колонны красноармейцев сошли на лед. Конечно, в мятежном Кронштадте никто не питал на этот счет никаких ложных иллюзий. Появление такого количества войск означало только одно: их пришли убивать. Жутковато, конечно, но тут был один маленький нюанс. До острова еще нужно как-то добраться, а это как раз и представляло определенную сложность.

Среди штурмующих, как ему и было обещано, оказался Антикайнен и выделенная ему под командование рота красных финнов. Приказом по училищу их отрядили в усиление атаки.

Руководство штурма взяли на себя Дыбенко и Тухачевский. Исходя из этого предполагалось, что жертв будет много. Тойво представился поочередно сначала одному, потом – другому.

– Примкнешь со своими бойцами к бригаде Рейтера, – покрутил ус Дыбенко.

– Пойдешь на восточное направление, – сказал тщательно выбритый и наодеколоненный Тухачевский. – Вы, финские ходоки, привыкли ходить по льду и снегу.

Приказы были взаимоисключающие друг друга. Поэтому Антикайнен решил, что поступит по своему усмотрению. Точнее, получалось, что по усмотрению товарища Бокия.

Он с людьми выдвинулся на лыжах вокруг острова, памятуя о памятном рейде по льду Ладожского озера. Как и предполагал, место еще было не занято. С востока красноармейцы не подошли, с запада – тоже. Почему-то наступающие бойцы в эти погожие мартовские дни и ночи предпочли не пользоваться ни лыжами, ни коньками. Западло им было, что ли, считая и тот и другой способ передвижения детской забавой. Дыбенко любого лыжника у себя расстрелял бы без суда и следствия, а Тухачевский повесил бы любого конькобежца. Ну, а к красным финнам они относились с нескрываемым пренебрежением, поэтому они, как ущербные, могли передвигаться любым способом, что только им взбредет в голову.

Пока красноармейцы нестройными порядками приблизились к острову, скользя по гладкому льду, оступаясь в натаявшие лужицы, спотыкаясь о торосы и спрессовавшийся в сугробы снег, в Кронштадте было все готово для отражения штурма.

Из крепости к великому неудовольствию военачальников начали бить орудия и пулеметы. Палить с господствующей высоты было легко и просто – все мишени, как на ладони. Лед трескался, образовывались промоины, люди тонули десятками. Комиссары выли, как волки, призывая идти вперед. Тухачевский палил из револьвера в воздух, Дыбенко размахивал шашкой.

Укрыться можно было лишь за трупами убитых ранее.

Вероятно такая бойня может радовать глаз только одних маньяков, в то время, как другие маньяки посылают на убой все большее количество людей.

Дыбенко вливал в себя водку стопку за стопкой, возбужденно хрустел соленым огурцом и тряс в направлении неба шашкой. Тухачевский пучил глаза и облизывал тонкие губы. Вероятно, он вспоминал в это время, как подобным же образом парадным маршем наступают офицеры и прапорщики «черной дивизии» генерала Макарова, что получило название «психическая атака».

Но колонны развернулись в цепи, и уже ничто, не могло сдержать яростный натиск пехоты, знавшей, что выжить если и удастся, то только там, на острове. Они-то это знали, но не знали того, что шансов на выживание у них не было решительно никаких. Кроме одного.

Как ни были циничны обороняющиеся в крепости, но расстреливать беззащитных «товарищей по оружию», с кем не так давно сражались плечом к плечу при обороне Петрограда против Юденича, не каждый может. Легче биться с ними в равных условиях, или не биться вообще – устроить митинг, принять резолюцию и разойтись с миром.

Бойцы Тойво издалека наблюдали, какая бойня творится на подступах к фортам "Риф", "Шанц" и "Красноармейский". Слышно было гораздо лучше – звук по озеру, покрытому льдом катится, как эхо в горных Альпах. Раненные хрипели и стонали, живые вопили голосами, исполненными отчаянья и ужаса, и все – ругались самыми матерными словами, какие только можно было себе вообразить.

Антиайнен распорядился своими товарищами таким образом, чтобы в одном месте на льду оставался свободный коридор, и приказал:

– До получения приказа от командования в штурм не ввязываться и огонь не открывать. Беженцев не трогать, коли таковые обнаружатся. Вопросы есть?

Вопрос был один: если в них начнут стрелять – что делать?

– Стрелять в ответ, – ответил Тойво. – Пленных не брать. Бить наверняка.

Красные финны не возражали против такой постановки событий. Положение дел в Кронштадте было неясным, может быть, матросы поднялись протестовать по тому же поводу, что и недавняя «Револьверная оппозиция». Все нынешнее противостояние здорово смахивало на междоусобицу, а участвовать в ней – себя не уважать.

К ним прибежал, оскальзываясь и падая, какой-то курьер, представившийся посыльным командующего северной группы Казанского.

Едва отдышавшись, он донес приказ, ссылаясь почему-то на комиссара Вегера:

– Финским красногвардейцам держать зоны подтопления льда и образовавшиеся полыньи, обеспечивая наступление по льду залива основных сил на участке побережья Сестрорецка до мыса Лисий Нос.

– Яволь, – гавкнули финны хором.

Финнов не очень жалко, пусть под лед проваливаются, где тот наименее крепок.

– А что у нас с южной группой? – спросил Тойво с очень важным видом, будто бы ему было действительно до этого какое-то дело.

– Командующий Седякин и комиссар Ворошилов наступают с Ораниенбаума, – ответил курьер. – А можно я с вами останусь?

– Никак нет, – строго сказал Антикайнен. – Я на это пойти не могу.

– Эх, жаль, – искренне расстроился посыльный. – А то к нам прикомандировали отряд сотрудников Петроградской губернской милиции. У, звери!

Действительно, 182 человека из Ленинградского уголовного розыска приняли самое действенное участие в позднейшей зачистке Кронштадта, вместе с штурмовыми бригадами ворвавшиеся в крепость. Об их потерях во время атаки на остров неизвестно.

– Откуда же здесь такие дыры во льду? – спросил Тойво.

– Так уже неделю обстреливали крепость с берега, а еще самолеты с бомбами прилетали. Палили в белый свет, как в копеечку, да только проку-то никакого.

Вообще-то, Кронштадт – это не только революционные матросы, здесь и местных жителей порядком. Артиллерийский удар как раз и предназначен для поражения гражданских лиц. Антикайнен не был лично знаком с Троцким, но по рассказам некоторых современников знал, что это – его стиль. Только вот зачем ему обстреливать средоточие Балтийского флота? Мятеж рано или поздно можно подавить, вот заново отстроить линкоры и крейсеры – эта задача, пожалуй, для Советской России сейчас неподъемная.

Что-то очень странное творилось здесь, кто-то с кем-то игрался во власть, вернее, в то, у кого больше власти.

– У меня тут мятежная прокламация завалялась, – нарушил молчание словоохотливый курьер. Вероятно, очень не хотелось ему идти туда, где можно угодить «по-щучьему веленью» в очередную волну наступающих. Смерть впереди, смерть позади – перспектива, конечно, для любого безрадостна. Менты для того и прибыли, чтобы контролировать это. Для того у них и наганы наготове, чтобы особо непонятливым и колеблющимся сделалось понятно: вперед можно и живым добежать, вот назад – вряд ли.

– Глядите, как контрики обставляются, – протянул он оборванную пополам бумажку. – Словно настоящие революционеры. Эх, и пропащее это дело – мятежами заниматься!

Тойво взял замусоленный листок и прочитал:

«Товарищи и граждане! Временный Комитет озабочен, чтобы не было пролито ни единой капли крови. Им приняты чрезвычайные меры по организации в городе, крепости и на фортах революционного порядка.

Товарищи и граждане! Не прерывайте работ. Рабочие! Оставайтесь у станков, моряки и красноармейцы в своих частях и на фортах. Всем советским работникам и учреждениям продолжать свою работу. Временный Революционный Комитет призывает все рабочие организации, все мастерские, все профессиональные союзы, все военные и морские части и отдельных граждан оказать ему всемерную поддержку и помощь. Задача Временного Революционного Комитета дружными и общими усилиями организовать в городе и крепости условия для правильных и справедливых выборов в новый Совет.

Итак, товарищи, к порядку, к спокойствию, к выдержке, к новому, честному социалистическому строительству на благо всех трудящихся.

Кронштадт, 2 марта 1921 г. Линкор «Петропавловск».

Председатель Временного Революционного Комитета Петриченко. Секретарь Тукин».

– Да вроде бы ничего крамольного, – пожал он плечами.

– И я говорю: все, как в Советской нашей родине, – посыльный так энергично закивал головой, что она у него чуть не оторвалась – даже шапка в лужицу упала. – Но это же антисоветчина чистой воды!

Антикайнен только махнул рукой и пошел отдавать распоряжения своим бойцам. Курьер старательно сложил бумажку вчетверо, убрал в нагрудный карман и пошел восвояси. Видимо, так уж сложились звезды, что ни командующий Казанский, ни комиссар Вегер его больше не видели. То ли убила шальная пуля, то ли потонул в полынье, провалившись под лед, а то ли ушел в соседнюю страну.

Первыми красноармейцами, ворвавшимися на пристань Кронштадта, были люди из бригады Рейтера.

Самого Рейтера узнал с бастиона тридцатилетний Перепелкин Петр Михайлович, член ревкома мятежного острова, попросил не стрелять и отправился беседовать со своим бывшим командиром, как парламентарий.

Мартин Рейтер был латышом, причем его родители были крестьянами. Но это не помешало ему сделать в русской армии блестящую карьеру, чем-то напоминающую военную судьбу блистательного стратега Василевского, потомка костромского дьякона.

В 1906 году ему забрили лоб и отправили обозником в войска. Время было, как это постоянно случается в России – неспокойное. Еще был памятен позор японской войны, еще Маннергейм не выучил финского языка. Мартин рос по своей солдатской линии, потому что в краткие сроки освоил уставной порядок на русском языке. А, усвоив, начал его совершенствовать под себя самого, что не оказалось незамеченным.

Он закончил в 1910 году Иркутское военное училище, куда был направлен командованием, не вполне преуспев при этом. Все дело в том, что не очень жаловали однокурсники из потомственных русских военных крестьянского сына, неспособного распространяться на великом языке о чем-нибудь, кроме Устава, военной тактики и стратегии.

Но дело житейское, если ему не мешать, человек может добиться многого. Рейтеру повезло: ему было позволено выполнять свой долг таким образом, на какой он был способен. Мартин был способен ко многому, поэтому во время Первой Мировой войны он командовал ротой, а потом батальоном. Через некоторое время молодого полковника назначили офицером для поручений при штабе армии на Западном фронте.

Политика шла мимо него, он путался в пристрастиях агитаторов: эсеров, меньшевиков, большевиков и еще кого ни попадя. Но в феврале 1918 года Рейтер попал в плен к немцам и отсидел у них год с лишним – до марта 1919.

А дальше – что? Армия сделалась Рабоче-Крестьянской, но командиров в ней все равно предпочитали назначать не рабоче-крестьян, а отставных имперских офицеров. Полковник царской армии был выходцем из крестьян, поэтому его пригласили, а он это приглашение не отклонил. Политика все также была ему по барабану.

Перепелкин знал Рейтера уже, как Макса Андреевича. Ивановичами величали финннов, латышей – соответственно, Андреевичами.

– Здравия желаю, Макс Андреевич! – прокричал ему Перепелкин.

– И тебе не хворать, Петр Михайлович! – ответил ему Рейтер, переводя дыхание. – Бунтуем?

Его бригада поредела на треть. Он понимал, что если бы мятежники не прекратили огонь, они погибли бы все. Отправить своих людей на убой – этому полковника не учили. Поэтому он и пошел вместе с ними, поэтому и остались в живых те, кто сейчас был рядом.

Странно, никакой ненависти к Перепелкину он не питал, ненависть он питал к Дыбенко и выскочке Тухачевскому.

– Да какой тут бунт! – ответил ревкомовец. – Можем миром разойтись, только давай договариваться.

– Что ты хочешь?

– Сейчас я подойду ближе и поговорим.

Перепелкин, действительно, в одиночку пошел навстречу сбившимся в группу красноармейцам. Те опустили свои винтовки, не решаясь стрелять, временами поглядывая на своего командира. Тот молчал, поджидая своего былого подчиненного.

Ревкомовец шел, потом, вдруг, остановился. Он обернулся назад, закачался и упал недвижимый.

Быстрее всех среагировал Рейтер.

– За мной, – крикнул он, увлекая своих людей в сторону, стараясь обойти с фланга нацеленные на них пулеметы. Надо было бежать в непростреливаемую зону, надо было спасаться. Некогда разбираться, почему упал Перепелкин. Некогда взывать к своей непричастности в его гибели.

На волне «демократии», как это водится, всех прежних руководителей, которые объявлены врагами оной, репрессируют. Кого выгоняют из кабинета, кого выбрасывают из окна, кого садят под арест.

Комиссар Балтфлота Кузьмин был арестован одним из первых. Николая Николаевича в Кронштадте не любили и даже побаивались. Нрава он был крутого, слова был резкого, руки был тяжелой. Посадили его в крепость, но морду не набили.

Когда же приехал Калинин с женой, Кузьмина даже выпустили на митинг по такому случаю. Под охраной, конечно, чтобы он там мимоходом никого не покусал. Едва Всероссийский староста закончил со своими речами, народ заколебался. Николай Николаевич попытался это колебание упорядочить и зычным голосом крикнул:

– Молчать! Я буду говорить!

– А ты рот не затыкай! – раздался из толпы такой же зычный голос. – Накомандовался, когда на Северном Флоте каждого десятого расстреливал. Хватит!

Митингующие принялись оглядываться по сторонам: кто кричал? А никого и нету! На том месте, откуда, вроде бы, голос шел, мальчишка стоит и в носу ковыряется. Тогда порешили, что этот голос был голосом Совести.

Кузьмина опять отволокли в крепость и под арест определили. А он, не привыкший к такому обиходу, очень расстроился. Так расстроился, что пообещал по выходу лично убить каждого пятого бунтаря.

Когда начался штурм города, про комиссара Балтфлота никто не вспомнил. А тот, вызвав своего тюремщика, обманным путем завладел ключом от своей камеры, спрятал получившийся труп под койку и вышел в коридор искать сидельцев-коммунистов.

Их было немного, кто-то пьяный, кто-то – не очень. Сидела еще какая-то шпана, но тут уж не до выбора. «Айда наших встречать!» – предложил Кузьмин. Коммунисты и шпана ответили: «Геть на кичку!» Они выбрались наружу и ограбили первое же попавшееся государственное учреждение новой, так сказать, формации. Им оказался промышленно-хозяйственный блок форта «Непогрешимый».

Завладели несколькими винтовками, а Николай Николаевич взял себе парабеллум. Шпана, обрадованная перспективой грабить, последовала за новым вожаком, а тот повел их всех «на стены». Тут, как раз, поблизости случилось полное прекращение огня, поэтому самым резонным делом было идти разобраться.

Комиссар огляделся и мгновенно оценил обстановку: мятежники вступили в переговоры с «нашими». Однако что это за «наши» такие, что в полемику с врагом играют! Уничтожать всех бунтарей – и вся недолга! А иначе – предательство дела революции.

Кузьмин прицелился из одолженной на минуточку по такому случаю у коллеги винтовки Мосина образца 1905 года и пальнул. Выстрел щелкнул, но на фоне общей канонады ничем особым не выделился. Зато контрреволюционер Перепелкин упал и ногой не задрыгал.

– Ловко ты его, товарищ комиссар Балтфлота, прищучил! – восторженно заявил хозяин винтовки, получая ее обратно.

Николай Николаевич ничего не успел ответить, потому что мятежники вновь открыли огонь, на этот раз и по его небольшому отряду: недисциплинированные люди из шпаны повылазили на всеобщее обозрение, за что и поплатились.

Это обстоятельство сыграло на руку Рейтеру, потому что его поредевшая бригада откатилась к соседнему, оказавшемуся пустым, редуту практически без потерь.

Оказавшись в относительной безопасности, Макс Андреевич провел рекогносцировку. Где-то на левом фланге погибал целый отряд красноармейцев, залегший на лед. Живые пытались укрыться за телами неживых, но и они были обречены. Исходя из стратегических замыслов Дыбенко – Тухачевского это, вероятнее всего, был Невельский полк.

Время на часах показывало десять утра. Место, где затаились люди Рейтера, оказалось крайне неудачным. Разрушенное недавними артиллерийскими ударами и авианалетами, оно могло попасть под кинжальный огонь, если противники выдвинутся в двух определенных направлениях.

Противники не преминули поступить именно таким образом. Их можно было понять: пошел парламентарий, да не простой – а член ревкома, его тут же пристрелили. Это дело требовало компенсации, которую можно было получить только через кровопускание полковника Рейтера и его бригады. В распоряжении мятежников были автомобили, на которых можно было быстро перебросить в нужное место матроса с пулеметом, пулеметчицей, помощником и коробками с патронами.

– Ходу, парни! – закричал Рейтер, позабыв сгоряча повсеместно принятое обращение «товарищ».

Они побежали берегом в сторону залегшего Невельского полка. Те подумали, что пришла подмога и поднялись на ноги, закричав при этом «Ура!» Весь огонь переместился на остатки бригады, выкашивая бегущих, как в игре в «городки».

Невельцы правильно оценили ситуацию и совершили маневр, называющийся «отступлением». Тем самым им удалось отделаться потерей одного батальона, а бригада Макса Андреевича погибла почти вся. Сам Рейтер выжил, но затаил глубокое неприязненное чувство в отношении Тухачевского и Дыбенко.

К пяти часам вечера все атаки захлебнулись, оставшиеся в живых красногвардейцы ретировались на материк.

5. После Кронштадта.

Тойво простоял со своим бойцами на позиции до того времени, как начало смеркаться. Мощных прожекторов ни у одной из противоборствующих сторон не было, корабли на приколе не торопились освещать поле боя. То ли лампочки перегорели, то ли договоренности с капитанами не было достигнуто.

С первыми сумерками и туманом с Кронштадта потянулся унылый народ. Все они шли осторожно, стараясь держаться строго в коридоре между позициями красных финнов. Вот и кончился мятеж, независимо от того, что остров так и не был взят.

Ушел по льду главный руководитель мятежа Петриченко Степан Максимович, двадцативосьмилетний пацан, старший писарь линкора «Петропавловск», анархист, кореш другого анархиста – Дыбенко. В Финляндии сделался плотником, ездил по северам, сопоставляя получаемые от товарища Бокия данные с реалиями. Был очень ценным сотрудником, правда, потом его финны сдали по списку «узников Лейно» в СССР, где он и помер в неволе.

Вместе с ним ушли Яковенко, телеграфист Кронштадского района службы связи, член Ревкома, заместитель Петриченко; Ососов, машинист линкора "Севастополь", член ревкома; Архипов, машинист, старшина, член Ревкома; Патрушев, старшина-гальванер линкора "Петропавловск", член ревкома; Куполов, старшина, лекарский помощник, член ревкома. Да еще порядка тысячи человек вместе с ними. Остались только те, кто верил «а меня-то за что?» Да еще оголтелые революционеры остались, да те, кто действительно был не при делах.

В перебежчиков не стреляли, наоборот, люди Антикайнена достаточно рьяно следили, чтоб никто из красногвардейцев не приблизился к их расположению. Впрочем, тем было чем заниматься: собирать со льда раненных и убитых – похоронные команды не справлялись. Любая стрельба прекратилась вовсе.

Надо льдом летали вороны и кричали друг другу что-то. Пахло весенней сыростью и кровью. Мир как будто оцепенел: люди не разговаривали между собой, раненные не стонали, только вороны каркали. И от этого создавалось впечатление, что вокруг Кронштадта кладбище, какое-то неупокоенное кладбище.

К утру последний мятежник, отважившийся на эмиграцию, ушел с острова. Все они были вооружены и направлялись к Выборгу – ближайшему финскому городу. То-то финские власти обрадовались, когда к ним в страну по льду пришло более тысячи хорошо вооруженных и обученных воевать людей!

Маннергейм, как привык делать в таких случаях, сохранял глубокомысленное молчание. Свинхувуд и Таннер призывали сохранять спокойствие, потому что ничего другого в голову им не приходило. Устроить всех перебежчиков в концентрационный лагерь, а потом по-тихому перебить, как уже бывало, не представлялось возможным. Нелегалы могли сами перебить кого угодно, да еще мимоходом свергнуть власть в Финляндии. Наспех организованные конторы регистрировали новоприбывших и в обмен на сдачу оружия предлагали бумажки европейского образца, предтечи, так называемых «нансеновских паспортов».

Никто, конечно, не питал иллюзий, что народ сдаст все оружие. Каждый уважающий себя солдат и матрос оставил «на про-запас» револьвер, маузер или иное оружие, которое можно было спрятать на теле – гранату или штык-нож. Кронштадтские мятежники представляли собой реальную силу, и следовало как-то деликатно и ласково разрулить ситуацию, не дать повода обозленным и отчаявшимся людям выплеснуть всю горечь от бегства с родины на тупых финских чиновников и, тем более, чиновниц.

«А не желаете ли в Швецию? Или в Англию? Или, быть может, в Америку?» – сладкоречиво вопрошали до смерти перепуганные миграционные клерки.

И разошлись повстанцы, кто куда. Некоторые в Южную Америку подались, некоторые в Тунисе осели, а прочие же в Финляндии остались, чтобы поближе к родине, вернуться в которую мечтали. А некоторые, кто дожил до конца Второй мировой войны, даже вернулись. Правда, не на такое возвращение они надеялись. Какой дурак мечтает о тюрьме посреди родных берез и сосен?

Антикайнен с бойцами покинул свое местоположение, когда с первыми проблесками зари в Кронштадт лихим наскоком на штурм помчалась кавалерия. Лошади только недоуменно и стеснительно ржали, чувствуя себя коровами на льду: копыта скользили, ноги разъезжались, и еще седок все время норовил вывалиться из своего седла.

Последний резерв штурма, конница, никем не обстреливаемая, ворвалась в затихший город и принялась от избытка чувств рубить шашками всех, кто попадался под руку. Дыбенко лично обещал им, что ныне дело верное, ныне победа будем за нами – было у него такое видение.

«Видение белочкой называется», – хмурились кавалеристы. – «Обожрался водки, вот и видится ему, что попало!» Однако вслух ничего не говорили – кому охота в контрреволюционеры угодить? Да и все менты со вчерашней бойни вернулись, целые и невредимые. Пополнили боеприпасы, готовы снова в бой.

На самом деле пришла в штаб Дыбенко строго секретная телефонограмма: «Враг обескровлен. Один решительный штурм – и Кронштадт падет». И подпись: «Глеб Бокий».

Когда устали конники рубить на улицах местное население, они бросили клич: «Сдавайтесь». И еще пообещали, что резать сдавшихся не будут, а сдадут под суд, который определит степень виновности каждого и каждому, соответственно, воздаст по заслугам.

Деваться некуда, Кронштадт сдался. Победителей к этому времени на острове было меньше, чем побежденных.

Тухачевский и Дыбенко искренне верили в свои полководческие таланты и расхаживали по улицам города в сопровождении свиты. Проводились массовые задержания и допросы.

Когда Тойво прибыл на доклад к начальственным особам, то нашел их в комендатуре на форте «Медведевский». Во дворе милиционеры деловито били привязанного к дереву человека. Человек, молодой парень, примерно одного с Антикайненом возраста, пытался защититься от ударов по корпусу – да, где там! Его движения были ограничены, он был один, и помощи ждать было неоткуда. У него была только воля, которую некоторые недалекие люди путают с ненавистью.

В таких ситуациях у человека открывается некий дар провидения. И он сказал своим истязателям что-то, типа «сдохнете как собаки, скуля и подвывая». Конечно, всегда можно решить, что скверные предсказания даются легче – они вспоминаются, когда случается в жизни плохое. О хороших же, как правило, вообще никто не вспоминает, принимая их, как само собой разумеющееся.

Но почему-то поверил этому несчастному парню Тойво. И даже пожелал, чтобы так оно и случилось на самом деле. Сам же помочь ему никак не мог.

Спросил у ординарца Тухачевского:

– Кого пытаете?

Тот даже обиделся: пытают буржуазные палачи, а они проводят профилактическую работу. Антикайнен не стал возражать, потому что считал, как бы это не называлось, а суть-то оставалась одна. Но не говорить же об этом вслух!

– И все-таки, кто это?

– Руководитель мятежа, – ответил ординарец и, преисполненный важности, пошел по своим ординарским делам.

Конечно, руководителем Кронштадского бунта Вершинина Сергея Степановича назвать было нельзя. Строевой линкора "Севастополь", матрос-электрик по должности, был членом Ревкома мятежного острова.

Сам он был из крестьян, да, к тому же, беспартийный. Отличался, как говорится, умом и сообразительностью. Был избран членом Ревкома на собрании выборных. Поэтому ему поручили очень ответственное дело – заведовать Агитпунктом Ревкома. Должность – ничего себе, крестьянский пропагандист. Однако в дела контрреволюционные, судя по всему, посвящен не был, потому что пытался разрушить противоречия, вылезающие из каждого абзаца Кронштадской Резолюции. Вот и остался в конце-концов не у дел, в Финку не удрал, потому что не пригласили, зато был "взят в плен в бою у Петроградских ворот» на юго-восточной окраине острова. Так, во всяком случае, объяснил последним бойцам сопротивления командир мятежного 560-го полка, пожелавший остаться неизвестным.

Также он потом указал следственной бригаде на Вершинина, как на самого главного повстанца в Кронштадте. В принципе на тот момент так дело-то и обстояло: все, кто захотел – ушли, кто не захотел – остались, кого не взяли с собой – того тотчас же под арест.

Он пытался объяснить, что выдвинулся к проклятым воротам для переговоров с красным командованием, но это объяснение никого не устраивало. По сути, вообще, никакое объяснение или «демократическое» начало никого не устаивало.

– У тебя же не было мандата! – коверкая слова, говорил латыш-милиционер.

– Будто у тебя мандат есть! – отвечал ему Вершинин, уже привязанный к дереву.

– Вот мой мандат! – объяснял латыш и бил кулаком в живот. Лицо арестованному старались не портить.

Потом в протоколе Петроградского ЧК обозначат дату – 8 апреля 1921 года – якобы день взятия бунтовщика под стражу. Но до этого, окажется другая надпись: «По решению ЧК расстрелян».

Где-то в казематах уже сидел мастер лесопильного завода, мастер курсов указателей и чертежников Механического отделения Кронштадского порта латвийский подданный Вальк Владислав Антонович. Был он партийный, меньшевик из Российской Социал-Демократической Рабочей Партии, ничего не знал, ни о каком восстании не ведал. Выбрали от завода в Ревком, тем его участие в бунте и ограничивалось.

Но так не считали следователи Фельдман и, сменивший его Агранов, а потом Карусь. Из Валька выбили фамилии, из Валька выбили показания, которые, на самом деле были не так уж и страшны: «ходил туда, говорил с тем, слушал того, голосовал за то». Но Фельдман, Агранов и Карусь поскрипели перьями и представили дело о мятеже в Кронштадте в законченном виде. Вид был очень даже контрреволюционный.

Поэтому 20 апреля 1921 года петроградское ЧК принимает решение: «расстрелять».

Вместе с Вальком и «неарестованным» тогда Вершининым расстреляли Коровкина Ивана Дмитриевича, матроса линкора "Севастополь", председателя судового комитета, который всерьез рассматривал идею командного состава затопить линкор к чертям собачьим. А как же эту идею не рассматривать, коль ее предложили? Рассмотрели – и отклонили. Получите высшую меру.

Кочегара того же парохода Савченко Луку Фадеевича тоже шлепнули, потому что ездил вместе с Вершининым по агитаторским надобностям. Когда команда форта «Красноармейский» арестовывала коммунистов, стоял рядом и ковырялся в носу. Конечно, контрреволюция прямо под носом, а он – нос по ветру.

Баталера ледокола "Ворон", Саричева Кирилла Алексеевича, коммуниста с октября 1919 по сентябрь 1920 года, присовокупили к казненным, потому что вышел из партии. Имел возможность уехать в Петроград, но остался в Кронштадте, когда образовался Ревком. Вражина, без всякого сомнения.

Да многих расстреляли. И по решению ЧК, и без такового.

Над землей бушуют травы,

Облака плывут кудрявы.

И одно – вон то, что справа,

Это я.

Это я, и нам не надо славы.

Мне и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить – и вся награда,

Но нельзя.

В. Егоров – Выпускникам 41-го -

А 11 человек расстреливать не стали, четверых даже отпустили. Гуманность и правосудие, конечно, восторжествовало.

Тойво с бойцами прибыл в расположение своей школы финских командиров, и пару дней старались не разговаривать друг с другом. По случаю успешного завершения операции всех красных финнов-участников освободили от комендантской службы на две недели, тем самым предоставив вечера в полное их распоряжение. А куда девать эти вечера?

Отправиться в город и забухать там. После Кронштадта как-то тягостно было на душе. Баня, девушки, алкоголь – способ верный, но не очень правильный. Гораздо правильнее – посетить музеи и выставочные залы, сходить на спектакли, концерты классической музыки, пообщаться с литературными кругами, участвуя в интеллектуальных дискуссиях.

Последнее – как раз то, что нужно мятущейся душе. Литературные круги в Петрограде – это поэты и поэтессы. Ну, и критики, конечно же. Повезет – можно какого-нибудь подражателя Максима Горького сыскать. Писатели ускакали заграницу, или затаились на каких-нибудь нереквизированных дачах.

Красные финны прекрасно отдавали себе отчет и отчет тому, что они могут сделать, посетив литературные круги. Дух «Револьверной оппозиции» еще будоражил умы, разрядить обойму в поэта, поэтессу, литературного критика или подражателя Максиму Горькому – это святое дело. Чреватое, однако, проблемами с новой социалистической законностью.

Какие уж тут музеи и театры с концертами! Пошел в город, купил бутылку водки весом в полтора литра – а дальше, как масть пойдет.

Вот и оказывались курсанты интернациональной школы командиров в одних и тех же местах, вот и вели они там разговоры по душам, в то время, как пустели бутыли, в бане становилось все душнее, а приглашенные по такому случаю девушки – все красивее.

– Я думаю, везде надо искать рациональное зерно, – сказал Оскари Кумпу, кутаясь в простыню.

– Я думаю: рациональное зерно даже искать не надо, – согласился Антикайнен, смахивая пот со лба.

– Какие вы, право, скучные, – сказала оказавшаяся возле стола дама, в то время, как из парилки раздавались смех и повизгивание ее подельниц.

– Это кто? – спросил Оскари.

– Это никто, – ответил Тойво.

– Сами вы – никто, – сказала, нисколько не смутившись, дама, скинула простыню и ушла, стараясь покачивать бедрами, в парную.

Кумпу проводил ее тяжелым взглядом и без всяких эмоций заметил:

– Вот это круп!

Круп – это очень лошадиный термин, но Тойво возражать не стал.

– Еще до Олимпиады в Стокгольме я был совсем юным, – начал говорить Оскари.

Антикайнен оглядел его критическим взглядом: да и сейчас он совсем не старик, огромный, как медведь, мастер греко-римской борьбы.

– Шел я домой с тренировки, а темно вокруг и пустынно. Забор какой-то тянется, я отчего-то устал, как собака, а забор этот все не кончается. Чертыхнулся, дьявола вспомнил, луна вышла. Гляжу, а вот и он собственной персоной: над бесконечным забором голова рогатая и огромная. Дышит тяжело – сейчас набросится и в пекло утащит, – тем временем продолжал Кумпу.

– За что? – поинтересовался Тойво.

Оскари распахнул простыню и склонил голову, словно что-то разглядывая.

– Ну, не знаю, – вздохнул он и поежился. – Хотелось бы верить, за волосы на голове, или за руку. Не должен дьявол глумиться над первым встречным.

– Нет, – поперхнулся пивом из кружки Антикайнен. – Я не имел ввиду: за какое место? Я имел ввиду: почему, по какой-такой причине?

– А, – спокойно сказал Оскари. – Вот ты о чем. Кто же этого дьявола разберет, зачем он честных пацанов в ад утаскивает? Все ж мы не без греха. В день рождения становимся грешными (syntymapaiva – день рождения, synti – грех, по-фински, здесь и далее примечания автора).

Из парилки вышли голые девицы, и вместе с ними голые красные финны. Курсанты интернациональной школы командиров были действительно красные, не только в душе и по государственным мотивам.

– Эх, снега нету, – вздохнул один из них. – Сейчас бы в сугроб броситься!

– Так сходи на улицу, – предложил ему Тойво. – Там этого добра еще достаточно.

– Там не снег, там грязь с собачьими выписками, – назидательно ответил тот.

– Прописками, – проговорил Кумпу. – Пошли и мы, что ли, погреемся.

Они отправились в парную и усердно побили друг друга березовыми вениками, разгоняя густые клубы пара, выдаваемые каменкой. Призрак Кронштадта стал отступать. Где-то за дверью повизгивали девушки, звенели стаканы и нестройные мужские голоса невнятно говорили тосты.

Баня душу лечит. И тело тоже лечит. Баня все лечит.

Когда они присоединились к товарищам за столом, чувство того, что они излечились наличествовало у всех. Настроение от этого, конечно, стремительно повышалось. Образовалось некое сообщество, банное сообщество, где все банщики – братья, где все банщицы – сестры. Правда, братья не были братьями сестрам, а те, в свою очередь, как бы не были сестрами братьям. И по именам друг друга почти не называли, потому что, как следует разгорячившись, позабывали их нахрен. Как же хорошо в бане!

Правда, банные братья понимали, что едва только они уйдут отсюда, как обретенное здоровье начнет медленно тратиться. И не потому, что похмелье, а потому что от жизни в бане не спрячешься и все грехи не отмоешь.

Только банные сестры ничего не понимали – им-то по большому счету было наплевать, они-то сюда пришли по вполне меркантильным соображениям. Но с них и спроса не было, с них, как с гусей вода. Точнее – с гусынь.

Когда наступило время уходить, Тойво вспомнил рассказ Оскари и спросил его:

– Ну, и дальше чем дело закончилось? Утащил тебя дьявол?

– За что? – поинтересовался Кумпу.

– «За волосы на голове или за руку», – хмыкнул Тойво. – Откуда я знаю за что! Ты не рассказал. За грехи наши перворожденные.

Оскари перестал натягивать на ногу сапог и задумался. Он сделался похожим на огромного тролля, обратившегося в камень первым солнечным лучом. Наконец, он вздохнул, справился со своим сапогом и сказал:

– Я тогда очень испугался – все-таки не каждый вечер с рогатым дьяволом доводится общаться. Замер и стою, боюсь пошевелиться. И нечистый замер, только дышит шумно и, как бы, в раздумье. Ну, набрался я храбрости и сделал шаг к забору, удирать мне тогда показалось неправильно, не по-пацански. Хотел еще слово сказать, что-нибудь, типа «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», да язык не шевелится – прилип к нёбу и отлипать отказывается. Промычал что-то нечленораздельное. Дьявол насторожился и рогами повел, словно неодобрительно. Конечно, не любят в преисподней поминать Господа нашего и Его присных.

Кумпу опять замолчал, видимо утомившись столь длинным для него рассказом.

– Ну? – напомнил о себе Тойво.

– Ушли давеча в Финляндию повстанцы, – неожиданно продолжил Оскари. – А не кажется тебе, что скучкуются они в Выборге, либо Коувале, либо где-то еще, развернут над головами Otava (флаг, предложенный финским художником Йонасом Хейска для Ухтинского государства – серебряные звезды Большой Медведицы на синем фоне) и придут к нам воевать? Неважно, какая у них будет идея – важно, что воевать с ними придется нам с тобой.

– Ну, мы не знаем всей подоплеки этой истории, – мрачно кивнул головой Антикайнен.

– То-то и оно, что нам остается только гадать, либо же не думать ни о чем вовсе. Но ведь очевидные вещи всегда лежат на поверхности, не стоит смотреть вглубь, чтобы их понять, – сказал Кумпу. – Идея, мировая революция – все это ерунда. Богатство и власть – вот что толкает людей поступать в угоду своей корысти. Или не людей.

Конечно, ушедшие из Кронштадта лидеры мятежа не могли не знать чего-то. Их для того и вывели в Финку, чтобы они не проболтались. Надежнее, конечно, было их уничтожить, да руки, вероятно, оказались коротки. Те же, кто за ними увязались, обязательно придут в Советскую Россию снова. Не все, конечно, но этого не избежать. Опять же, в угоду чьим-то игрищам. Эх, Глеб, Глеб!

– Ладно, Оскари, медведь ты лапландский, не стоит предаваться унынию, – как мог, бодро, сказал Тойво. – Чего быть – тому не миновать. Говорят, что Господь забыл нас, детей своих, но это вовсе не означает, что мы должны забыть Его. Пути Господа неисповедимы. Это я тебе, как коммунист коммунисту говорю.

Кумпу заулыбался так, как это мог делать только он: добродушно и широко.

– Это была корова, – сказал Оскари.

– Что? – удивился Антикайнен.

– Ну, голова дьявола над забором, – все так же улыбаясь, проговорил он. – Кто-то забыл ее в хлев поставить, вот она и ходила вдоль забора, прохожих выглядывала. Не стоит всматриваться вглубь – вся истина на поверхности.

6. Выбор сделан в Выборге.

Кронштадтский бунт остался в прошлом. Причем, в таком прошлом, которого, как бы и не было. Еще отыскивали по берегам Маркизовой лужи (Финского залива) прибившихся побитых корюшкой покойничков, еще пахли чернилами дела бунтовщиков в сейфах следственных отделов, а государство уже двигалось дальше, ставило себе новые задачи и не без успеха их выполняла.

Снег стаял, лед ушел, в Кронштадте спешно меняли дислокации мятежных некогда линкоров и крейсеров, уже в апреле получивших свои новые имена. Жизнь продолжалась, а весной жажда жизни всегда сильнее, весной всегда хочется думать о светлом будущем.

Впрочем, «прошлое лучше не помнить, будущее лучше не знать» (слова Хабенского из фильмы «Метод»).

Куусинен согласился со всеми догадками Антикайнена, однако ничего предпринять не мог. Товарищ Бокий был неприкасаемым, его таинственное влияние на товарища Ленина было необъяснимым и загадочным. Отто разделял точку зрения, высказанную в бане Оскари Кумпу, что беглые мятежники из числа непримиримых обязательно дадут о себе знать в ближайшее время. Придут в Карелию, где еще на памяти былое финское вторжение армии AVA, где ждут своего часа «медвежьи ямы» с оружием.

Бокий не мог этого не предвидеть. Как бы, не при делах, но рука на пульсе. Тем более теперь, когда все его проекты, сомнительные и смелые, финансируются в полной мере и даже сверх таковой. На свои исследования он с товарищем Барченко получает по сто тысяч рублей на каждый проект, а это, черт побери, очень много. За такие деньги можно Аляску обратно выкупить. Может, конечно, не всю, но вполне приличный кусок возле города Ном, где чертовщина всякая творится.

Оставалось только разводить руками: наше дело, как говорится, телячье, обделался – стой молча. Куусинен развел руками, потом то же самое сделал Антикайнен. «Кровь, кровь!» – вспомнил он слова Бокия после погрома у сатанистов. – «Древняя кровь и все такое!» Во время войны такой крови проливается с избытком, руки развязаны – то ли враги над найденным телом глумились, то ли мерзкие сатанисты. Ни товарищ Глеб, ни Барченко, ни Тынис, ни Бехтерев не будут особо терзаться моральными муками, завалив какого-нибудь потомка древнего народа во имя, так сказать, науки.

Кого там возле Каяни пытались запустить безумные финские извращенцы? Вия, Самозванца или Сатану? Двери открываются, замки отмыкаются, кто-то появляется. А в городе Буй какого контакта искал подлый эстонец? Ключом ко всем засовам, проводником ко всем контактам являлся человек с древней кровью.

Ныне же, когда такой кровью можно пользоваться по мере надобности, пожалуй, врата открыты настежь. Самозванец, или Сатана шляется туда-сюда не спрашивая разрешения и без стука. Или Бокий и есть уже то Зло, которое противостоит Господу нашему?

Тойво, возвращаясь после встречи с Куусиненом, весь извелся, придумав самому себе столько вопросов, что голова шла кругом. Как-то он понимал, что истина сокрыта где-то на поверхности, как мудро заметил силач Кумпу, вот только под каким же углом к этой поверхности присмотреться, чтобы увидеть не только «корову», но и того на чье присутствие отреагировало человеческое подсознание? В самом деле, если бы не было Дьявола, то и мыслей о нем бы просто не существовало.

Видна над забором рогатая голова – значит, животное какое-то. Но – нет, первая мысль – это сам Сатана. На поверку – корова, конечно, но кто прятался за этой коровой? Ай, шайтан, чур меня, чур.

Антикайнен не мог понять, чего же он сам хочет постичь? Истину? Так она где-то рядом. Нужен совет, без совета никак. А еще тепло женское нужно и сочувствие. Надо получить отпуск и к Лотте двигаться. Любовь, переносимая почтовыми голубями, всегда должна подпитываться присутствием объекта любви на расстоянии вытянутой руки или, что предпочтительнее, вообще без всякого расстояния. Не то в противном случае когда-нибудь настанет время, когда этим голубям захочется головы свернуть.

Да, к тому же, древний карельский пуукко – нож хранится у Лотты. Без него теперь не обойтись. Только пуукко можно вены вскрывать по необходимости. А необходимость такая есть, потому что ее не может не быть. Вены-то не свои вскрывать, так что может пригодиться.

– Мне нужен отпуск по семейным обстоятельствам, – сказал Тойво начальнику командирских курсов Инно и только потом добавил. – Разрешите обратиться.

– Мне тоже нужен отпуск, – ответил начальник и хмуро добавил. – Разрешаю обратиться.

– Докладываю: разрешите отлучиться в командировку в деревню Панисельга возле Ведлозера для проведения агитационной работы среди местного населения, – уже определенней отрапортовал Антикайнен.

Инно нахмурился и почесал свою седую голову: что-то задумал этот Антикайнен, что-то у него определенно на уме. Авторитет у него есть, вон – в журналы коммунистические коммунистические статьи пишет, правда, под мудрым руководством старших товарищей, проверен в бою, умеет принимать решения.

– Хорошо, – ответил он, перестав хмуриться. – Закончим весенние полевые сборы – там посмотрим. Сам понимаешь, время сложное, враг только и ждет повода, чтобы напасть – так что пока сложно сказать. Но, думаю, отношение к твоей командировке будет, скорее, положительным, нежели отрицательным. Кого с собой возьмешь?

Тойво хотел, было, сказать, что «никого», но передумал.

– Курсанта Вяхю, – проговорил он.

– Это кто у нас Вяхя? – удивился Инно, который не встречал в списках личного состава такой фамилии.

– Новое поколение, проверенный товарищ, опытный следопыт, – ответил Антикайнен. – Рекомендую его в Интернациональную военную школу командиров.

– Подумаем, – опять нахмурился Инно. – Можете идти.

Тойво ушел в полной уверенности, что все будет именно так, как ему нужно. Он не испытывал радости, он не испытывал боевого азарта, так – заурядное дело, к которому, правда, следует подготовиться, как следует. А из этого следует, что надо найти эстонца Тыниса.

Еще он подумал, уходя от начальника: «Как ловко товарищ Инно умеет хмуриться! Отличное командирское качество, надо бы научиться. Хмуришься – значит хмырь, в смысле – хмурь».

На Тойво Вяхю выйти можно было только через Куусинена – он был его человек, ведающий нелегальными переходами через границу. А на Тыниса – через Институт мозгоедов Бехтерева. На Панисельгу можно было выйти через Петрозаводск. В общем, везде можно было выйти.

Но сначала надо было выйти на дорогую и милую Лотту.

Here I am, sitting on my porch,

Thinkin’ my life has got to be beyond reproach.

Have I forgot some friends close to me,

Real ones that don’t use me?

And does my woman love me now,

Like she loved me then?

Here I am, my defenses are down.

Will she remember me when I’m not around,

Will she still dream by me,

Or will she find a new life?

Will I ever get used, to being alone at night,

I’ll never know, but would it do me any good if I did?

Life is a strange brew, maybe we should not lift the lid

Lift the lid.

– Lift the lid – Nazareth.

Вот и я – сижу на своем крыльце,

Думаю, что моя жизнь недостойна упрека.

Забыл ли я близких друзей,

Настоящих, что не используют меня?

И любит ли меня моя женщина,

Как она любила меня когда-то?

Вот и я – мои защиты порушены.

Вспомнит ли она меня, когда меня нет рядом,

Видит ли она сны обо мне?

Или она нашла новую жизнь.

Буду ли я когда-нибудь ненужный, буду ли одинок ночами?

Я никогда не узнаю, но будет ли мне лучше, коль бы я знал?

Жизнь – странное варево, может нам не стоит снимать с него крышку?

– Перевод -

Он всегда волновался, думая о своей девушке: она в Выборге, красивая и привлекательная – а он, некрасивый и непривлекательный, здесь, в Питере. Как жить?

Начальник курсов Инно подписал для Антикайнена мандат, по которому после празднования пролетарского праздника Первомая у него были десять дней отпуска. Их весенние полевые сборы прошли под одобрительным наблюдением наркома Каменева, нарком Троцкий наблюдал служивый народ где-то в другом месте. Каменев, узрев, как финские красногвардейцы поскакали на полусогнутых в атаку на мнимых финских белогвардейцев, чью роль играли березовые чурки, увязанные крест-накрест, тоже вскочил на ноги со своего почетного места и срывающимся голосом завопил:

– Ура, товарищи! Бей, понимаешь ли, буржуинов!

– Гава-гав! – пролаяли ему в ответ курсанты и прикладами и штыками сокрушили чучела.

– Товарищ Инно! – топорща бороду по ветру, воодушевленно сказал нарком. – Всем поощрительные билеты на концерт хоровой интернациональной музыки! Молодцы гвардейцы! Сокрушим гидру мировых капиталистов.

– Ой, сокрушим! – хмурился Инно. Ему очень не хотелось тащиться в какой-нибудь Дворец Культуры слушать пение «Интернационала», «Марсельезы» и прочих революционных хитов в исполнении пузатых мужиков в буденновках. – А можно мне вместо этого именной револьвер?

– Ну что ты так переживаешь? – заблестел глазами, как кот на сметану, Каменев. – Хмуриться не надо, Лада (песня в исполнении Муллермана). Будут тебе наградные красные шаровары. А пистолет подарим на осеннем смотре строя и песни, посвященном третьей годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции. А как же твои бойцы к искусству без своего командира будут приобщаться?

– Так мы им чай с малиновым вареньем устроим, они без всяких концертов рады будут, – перестал хмуриться Инно. – Еще и сами споют.

– Архи-правильно, – воодушевился Каменев, почему-то подражая вождю Ильичу. – Архи-отлично. Архи…

Он задумался над очередным определением, начальник курсов пришел ему на помощь.

– Мандрит, – подсказал Инно и опять нахмурился.

Курсантам устроили чаепитие за длинными столами, выставленными буквой «п», как на свадьбе. Каменев провозглашал тосты и шутил. Курсанты молчали и прихлебывали чай. Потом, вдруг, начинали улыбаться и даже похохатывать.

– Что это с ними? – спросил нарком свистящим шепотом.

– Шутка Ваша дошла, – перестал хмуриться Инно. – Ха-ха.

– Господи, вот ведь чухна белоглазая! – сквозь зубы проговорил Каменев. – В следующий раз к мордовским лыжникам (если верить младшему Вернадскому – тому, что из Америки – существовали таких подразделения со времен Ивана Грозного) поеду.

В общем, учения показали, что красные финны умеют крушить березовые чурки за здорово живешь. В это же самое время бойцы под руководством Антикайнена скрытно пробрались к охраняемому бронепоезду наркома и произвела его захват, нейтрализовав службу безопасности в одно мгновение ока. Но об этом Каменеву не сообщили, чтобы не расстраивать его и не подводить под «монастырь» начальника этой самой службы.

Каменев уехал довольный собой, не заметив, что все его высококвалифицированные охранники в синяках и ссадинах, кряхтят и прихрамывают. Да советские вожди редко обращают внимание на прочих пацанов из племени, разве что на племенных девок. Впрочем, и постсоветские вожди – тоже.

С Куусиненом довелось переговорить по телефону. Дел и у того, и у другого было невпроворот.

– В Финку, говоришь, хочешь на отпуск сгонять? – спросил Отто.

– Ага, – ответил Тойво. – Как бы мне на твоего паренька выйти, на этого Вяхю? Отрекомендовал его на наши командирские курсы. Хватит ему болтаться туда-сюда, пускай к операции «Трест» (такая операция советской разведки будет иметь место гораздо позднее, жертвой которой станет шпион Райли и супершпион Боря Савенков) готовится.

– Да, – нехотя согласился Куусинен. – «Трест» – это серьезное дело. Перерос уже наш Вяхя простого следопыта, пора ему шюцкоровских штучек набираться.

Они еще поговорили о разных секретных революционных и контрреволюционных делах, нимало не заботясь о прослушке телефона. В то время об этом никто не заботился, немодно было частные беседы на запись ставить, не открыли еще полицаи, или, как их там звать, «пакет яровой».

С Тойво Вяхей Антикайнен встретился тем же вечером на Финбане, вместе они сели на поезд и доехали до Сестрорецка. Парень очень воодушевился, что его примут без вступительных экзаменов в школу красных интернациональных командиров.

– Круто, – сказал он. – А кто людей будет переводить через границу?

– Кто-то будет, не переживай, – успокоил его Тойво. – И вот еще: кое о чем хотел с тобой переговорить. Дело секретное, я бы сказал – совсем секретное. Знать будем только ты и я.

Вяхя был молодым парнем, но житейский опыт пограничного нелегала подсказывал ему, что любая тайна ведет к предательству, большому или малому. Он слегка напрягся, что не ускользнуло от внимания его тезки.

– Не стоит тревожиться, – сказал он. – Нужно будет сопроводить меня и еще одного человека в карельскую деревню Панисельга. Это придется сделать, вероятнее всего, на Юханнус (день Ивана Купалы). Потом объясню, в чем там дело, но сначала хочу задать один странный вопрос.

– Какой? – молодой Тойво смутился еще больше. Он покраснел и явно не понимал, к чему ведет его более старший товарищ.

– Ты в чертовщину веришь?

– Нет, не верю, – сразу же ответил он. – Мы должны быть атеистами: материальный мир, обезьяны – предки, дарвинизм, марксизм-ленинизм, нет жизни после смерти, религия – опиум для народа.