Трансплантация (сборник)

Трансплантация

Случилась эта история в небольшом, малоизвестном читателю городке России. Правда, неизвестной, как сей населённый пункт, могла остаться и сама история. Со всеми её героями. Хорошими, не очень хорошими и вовсе плохими. Россия большая. Мало ли что там, в её глубинке, происходит. Тем более в больничных стенах, где рядовых-то посторонних не слишком жалуют, а уж что касается пишущей братии, то её стараются вовсе в них не пускать. Впрочем, сами писатели да журналисты в стены эти тоже особо не стремятся, и если уж попадают, то, в основном, только на каталке. Притом, увы, довольно часто на ней же оттуда и выезжают. С одной только разницей – строго ногами вперёд. Своеобразная квалификация персонала, некоторые, характерные именно нашему здравоохранению, особенности оказания медицинских услуг и многое другое очень даже тому способствуют. Ещё раз, увы! Так что вряд ли истории этой грозило увидеть свет, если бы не одно обстоятельство. Можете не гадать – что же это за обстоятельство: цунами, грязевой сель, пожар, вулканическая активность, массовые беспорядки, криминальный беспредел… Не угадаете! Всё гораздо проще, хотя и включает в себя почти все вышеперечисленные бедствия.

В чётком соответствии с Конституцией небольшой городок глубинки России готовился к очередным выборам своего мэра.

История эта не слишком весёлая. И даже не знаю, отчего я начал её в несколько фельетонном стиле. То ли припоминая, что от смешного до трагического один шаг. То ли чтобы не отпугнуть от темы моего читателя, а может даже, и самого себя. Не знаю, но не решился я использовать в повествовании лишь чёрные краски. Хотя именно таких красок заслуживало всё, что находилось и происходило в маленькой, коек на двадцать, не более, районной больнице. Всё, кроме самого святого её места – кабинета главного врача.

Представьте. Великолепная, под евроремонт, отделка. Современная, цвета красного дерева офисная мебель. На подвесном потолке тяжелая хрустальная люстра. У окна сменяет один новостной сюжет другим широченный экран японской телевизионной панели. Над панелью изысканно расписанный, похожий на древний ковёр, плакат с золочеными буквами текста клятвы Гиппократа. В углу тяжелым бронзовым маятником отсчитывают время напольные, под старину, часы. На стенах рамки с какими-то грамотами, дипломами и фотографиями хозяина сего кабинета в компании с крупными, по местным масштабам, чиновниками. В обнимку, при рукопожатии, с рюмкой, со спиннингом, на охоте. На особо почетном месте над руководящим столом приветливо улыбается с портрета действующий районный мэр Анатолий Ильич Кручилин, фактурный, уверенный и располагающий к себе современный мужчина-политик лет пятидесяти. Симметрично точно под мэром Кручилиным в кожаном кресле главврача восседает и сам Степан Андреевич Лисин, моложавый холеный мужчина лет сорока пяти, с ухоженными, явно кое-где подкрашенными волосами. Напротив Лисина удобно устроился на мягком пуфике небольшого росточка, коренастый и круглолицый Петр Михайлович Бубукин, весомый чиновник, один из руководителей райздрава. Перед мужчинами на сверкающей полировкой столешнице полупустая бутылка «Хеннесси». Рядом две засаленные граненые рюмки, чашечки с недопитым кофе, надкусанные бутерброды с сыром и колбасой, хрустальная пепельница, наполненная окурками. Долгий, но, по всей видимости, всё же подходящий к завершению разговор внезапно прерывается поднятым вверх указательным пальцем Бубукина, переключающим внимание собеседников на многодюймовый экран телевизора с местными новостями. Далеко не с первой попытки нажав на нужную кнопку серебристого пульта, Бубукину удается включить звук.

– Слышал, Степан Андреевич? – Телевизор затих – Бубукинский палец быстро отыскал нужную кнопку. – Прямо скажу тебе, вовсе даже не фанат я этого нашего Кручилина, но никаких Егоровых, а тем более Барасовых нам уж точно не надо. – Положив на место пульт, Бубукин достал из пачки тонкую дамскую сигарету и с явным удовольствием закурил.

– Да, Пётр Михайлович, на кой нам они все нужны? Пусть уж Кручилин этот сидит. Тем более, дело знает, не отнимешь. Впрягся в воз и тащит.

– Не зарывается. – Бубукин попробовал выдохнуть кольцо, но не получилось. Вместо него над бутылкой проплыла какая-та сизая извивающаяся змейка, напоминающая атрибут эмблемы здравоохранения. – Похоже, что если и ворует, то по-честному. А кто сейчас не ворует?! С людьми работать умеет. Район наш как пять пальцев своих знает. Не то что эти залётные. Давай, Лисин, за Кручилина!

– Точно, Пётр Михайлович, – Лисин налил по полной, – давайте за мэра! – Бубукин встал из-за стола, подошёл к портрету улыбающегося Кручилина: – Будь здоров, Анатолий Ильич! Районная медицина с тобой! Правильно, Степан Андреевич?

– Правильно, Пётр Михайлович. Поддержим! За победу! В первом туре!

– Смотри, Степан Андреевич! От тебя теперь тоже многое зависит. Если мы с затеей нашей до выборов отстреляемся, то это, я тебе скажу, дополнительных пять-шесть тысяч голосов Кручилину добавит. – Подмигнув портрету мэра, Бубукин снова занял свое место на мягком удобном пуфике.

– Это как минимум! – вновь согласился с начальником главврач. – Впервые в мире трансплантация в условиях рядовой, считай, поселковой больницы. Не слабо?

– Не слабо, не слабо! Ты, Лисин, постарайся, а мы уж с Кручилиным СМИ на всю катушку подключим! Может, даже и федеральные. Пресс-конференцию сорганизуем. Они на такой… как там его… информационный повод… вспомнил же… как мухи на мед. А если еще коньяк с шампанским проставим… Так что старайся, Лисин, старайся! – Бубукин вновь попробовал выдохнуть кольцо, но опять неудачно.

– Постараюсь, Пётр Михайлович! Задача ясна – успеть с операцией!

– Смотри, если Кручилин на выборах пролетит, то нам с тобой прямая дорога… догадываешься, куда?

– Понятно куда – на биржу труда! – Лисин глупо улыбнулся.

– Стихоплет. Шекспир с Резником. – Бубукин не слишком высоко оценивает экспромт подчиненного. – А «сижу за решеткой в темнице сырой…». Это тебе в голову не приходит, а «…вскормленный на воле главврач молодой»? Так что, смотри!

– Да не нервничайте, Петр Михайлович, успеем. Все будет тип-топ.

– Что-нибудь держит, Лисин?

– После того как вам, Пётр Михайлович, удалось с «органами» договориться, можно считать, что почти готовы. Спасибо!

– Значит, не подвели органы? – Бубукин удовлетворенно хмыкнул. То ли от гордости за «органы», то ли от неожиданно вылетевшего изо рта ровного кольца дыма.

– Не подвели! Как обещали, так и доставили. Притом не просто хирурга, а Кольцова!

– Тот самый Кольцов? – Бубукин затушил сигарету, сдунул со стола оброненный пепел. – Сергей… как его там? Отчества не припомню…

– Да, Пётр Михайлович, тот самый. Сергей Иванович Кольцов. Профессор. Мировая величина. Сто двадцать успешных пересадок. Всего три неудачи. Всего три! Представляете! Познакомить? Он наверху, в ординаторской.

– Не надо, Степан Андреевич, – остановил главврача Бубукин. – К чему нам с тобой перегаром светиться. Не пойму только, как столь великий на поселение к нам залетел? Вроде «дело врачей», слава богу, уже неактуально. Две тысячи девятый на дворе.

– Не повезло Кольцову! В те самые его «три неудачи» какой-то дюже серьёзный чин попал. Не то депутат, не то судья, не то бандит.

– А тут одно другому не мешает. Зачастую очень даже успешно сочетаются. Сам знаешь. Ну-ка, Степан, налей ещё рюмец. – Бубукин придвинул свою рюмку ближе к Лисину.

– Куда катимся с этой коррупцией? Противно, честно скажу, – поморщился Лисин, разливая коньяк. – А чин тот серьёзный, короче, помер. Поговаривают, что и вины Кольцова вовсе даже не было, но шум нагнали неимоверный. Да и сам Кольцов нет чтобы в ногах высоких поваляться, зализать кому там что нравится. Так нет, не тот Кольцов! Против ветра пошел. Итог понятен! Колония-поселение и наша доблестная больница.

– Как говорится, нет худа без добра. – Бубукин поднял рюмку, понюхал содержимое, тоже поморщился. – Ну, давай, Лисин, за успех твоего, отдаю должное, амбициозного проекта!

– За успех нашего амбициозного проекта, Петр Михайлович! – Лисин тоже поднял рюмку. – Стрельнем так стрельнем!

– Кольцову всё правильно объяснил?

– Да так и объяснил, Пётр Михайлович. Как учили. Операция проходит гладко – через пару месяцев домой, Кольцов. Что-то не так – будешь, Кольцов, больным утки подносить, от звонка до звонка.

– А то и дольше!

– И это сказал. Так что он всё понял и уже операционную практически оборудовал. Не хуже чем в Склифосовского выглядит! Кое-что я временно из областной перетащил, чем горздрав помог, чем вы. Так что сложности теперь только с донором. Четвертая группа крови, резус отрицательный. Страшно редкая.

– Тем паче у нас… – Бубукин тяжело вздохнул, поднялся с пуфика, подошел к окну и, очень печально всмотревшись в неказистую даль, наконец подобрал слова: – У нас, в Мухосранске.

– В том-то и дело! – Лисин, похоже, не обратил внимания на начальствующую тоску. – Тут опять на вас вся надежда. А пока вы ищете, я могу клиента к операции готовить. Могу прямо сегодня принять. Только вместе с аппаратом для гемодиализа. Выпьете ещё, Пётр Михайлович?

– Налей по последней, – не заставил себя долго уговаривать Бубукин. – Аппарат хоть сейчас дам. Но смотри, Степан Андреевич, может, лучше подождать, пока донор не высветится. Как бы у тебя не сбежал. Опыт у Маракина, сам знаешь, какой. Пять побегов. В СИЗО ему понадежнее будет.

– Коньячок отменный. Утром голова свежая, как и не пил. – Лисин в очередной раз наполнил рюмки.

– Хорош, куда льёшь-то? – Бубукин вновь водрузился на мягкий пуфик.

– Вот бутерброд ещё берите. А шестого раза, Пётр Михайлович, не будет. Это он раньше бегал, пока здоровеньким был. А сейчас, Маракин ваш, куда он сбежит-то – на тот свет? А тут и донор, и Кольцов, и условия все. Притом «За сущие копейки!».

– Маракин такой же мой, как и твой. Думай, Лисин, чего говоришь. – Бубукин укоризненно покачал пальцем. – Но, в общем-то, ты прав. На свободе ему не то что двух почек не видать, скорее, последнюю больную отобьют.

– Тем паче что и в СИЗО Маракин ваш, в смысле наш, всё одно долго не засидится. Быстренько вытащат. Это вам не воришка какой мелкий. Того обязательно до суда доведут и впаяют по самые не балуй.

– Да уж, – согласился Бубукин. – Знаю я их, стервецов. Впаяют! Чтобы в следующий раз крал побольше, дабы было чем с судом расплатиться.

– За ваше здоровье! – Не совсем твердой рукой Лисин поднял рюмку.

– Спасибо!

Оба собеседника с причмокиванием выпили коньяк. Закусили бутербродами. Бубукин с колбасой. Лисин с чем осталось – с сыром.

– Знаешь, почему колбаса эта докторской названа? – Бубукин доел бутерброд и громко икнул. – Извини. Кто-то меня вспоминает. Уж не Кручилин ли? Так вот докторской её назвали после того, как мясокомбинатовский санврач при заборе фарша на анализ поскользнулся! Понял?

– Не совсем, – смутился Лисин.

– Упал доктор в мясорубку. Так что будь осторожен.

– Буду, обещаю, – похоже, что до Лисина так и не дошёл юмор начальника.

– Ладно, – ещё раз громко икнув, подвёл итог Бубукин. – Завтра встречай клиента. Головой за него отвечаешь. Тоже мэр как-никак! Пусть и ночной.

– Теневой, Михалыч. Теневой!

– Да хоть теневой, хоть ночной, хоть полуденный. Но смотри у меня! Зарежешь – такой беспредел начнется! Такие разборки! Не дай бог! С этим хоть порядок есть. Все уже поделено, с властями Маракин ладит, даже с тем же Кручилиным. Отморозков приструнил, залетных отпугнул. Да, кроме того, сам знаешь их «ответные меры». В случае чего отвернут бошки. Ни мне, ни тебе не поздоровится. Так что приложи всю свою медицинскую мощь.

– Приложу, Петр Михайлович, обязательно приложу. Все продумано. Персонал классный. – Лисин с трудом снял со стены диплом в рамке, сдунул пыль. – Больница в идеальном порядке. Сами убедились! Диплом вот от «Красного Креста» намедни получили. «За заботу о пациентах». Не хухры-мухры.

– Видел, видел, – даже не взглянув на диплом, проворчал Бубукин. – А вот Гуреев твой опять жалобу настрочил. Её я тоже видел! На трех листах. И про грязь, и про суп без мяса, и про хамство медсестричек твоих «классных», как ты изволил выразиться, и про вид на помойку из окна. Про все, короче. Когда угомонится? Сколько я тебя прикрывать буду?

– Потерпи, Михалыч. Два понедельника, максимум. Грешно, конечно же, так говорить, но в легких у Гуреева одни метастазы остались. – Лисин никак не может нащупать гвоздь, чтобы повесить назад диплом.

– В мозгах у него метастазы. Ладно. Будь! – Бубукин с трудом поднимается с пуфика.

– Может, ещё разик по последней? – Лисину, наконец, удаётся водрузить на место диплом. Удовлетворённо крякнув, он возвращается к столу.

– Давай, Степан! Только по самой последней. Даже садиться не буду.

Выпивают, закусывают разломленным пополам остатком бутерброда Лисина. Тем, что с сыром. Не успев дожевать, они вздрагивают от грохота падающего вместе с гвоздём диплома «Красного Креста». Осколки стекла разлетаются по полу.

– Всё! Песец заботе о пациентах, – резюмирует главврач.

– Полный песец, – соглашается Бубукин. – Да и хрен с ней, с заботой. Поехал я. Пора.

– Позвольте уж до тачки шефа проводить!

– Провожай! Много я тебе, Лисин, позволяю. Смотри у меня.

Нетвердой походкой, поддерживая за локотки друг друга, оба служителя районного здравоохранения покидают прокуренный кабинет. Во дворе больницы Лисин вместе с услужливо распахнувшим заднюю дверцу водителем запихивают Бубукина в синий райздравовский «ниссан». Пётр Михайлович изрядно захмелел, но, тем не менее, не забывает скомандовать водителю дать прощальный «спецсигнал» и включить мигалку.

На втором, и последнем, этаже больницы, точно над кабинетом главврача располагается небольшая, метров пятнадцать – двадцать комната. Над её дверью висит выцветшая табличка – «Реанимационное отделение». Правда, войдя внутрь комнатёнки, об этой грозной табличке как-то сразу забываешь. Потрескавшиеся потолки, протертые линолеумные полы… Палата трёхместная. На одной стандартной больничной койке дремлет Александр Нефёдов – совсем еще юноша. Годков пятнадцать-шестнадцать, не более. Бледное осунувшееся лицо с капельками пота на лбу, тяжелое хриплое дыхание. На пыльном экране в изголовье тревожные всплески старенького кардиографа. Рядом на проржавелом штативе капельница с мутным раствором. Чуть правее парнишки точно такая же капельница. Её прозрачная пластиковая трубка подключена к тонкой жилистой руке Гуреева – пожилого и очень худого мужчины. Свободной рукой он что-то сосредоточенно пишет в блокноте. Иногда его нездоровый горящий взгляд ненадолго задерживается на потолке, он задумывается, шевеля губами, затем снова начинает писать. Третья койка значительно комфортнее и отделена от двух других чистой белой занавеской. Койка пуста, но ждет явно нерядового пациента. Она тщательно заправлена, в изголовье свеженький штатив с капельницей и сверкающий хромом аппарат гемодиализа. На прикроватной тумбочке рядом с портативным телевизором букетик сирени.

– Санек, спишь? – отрывается от своих записей Гуреев.

– Нет, дядя Коля. Чего? – Саша приоткрывает глаза.

– Полста вместе пишется или раздельно?

– Полста? Вместе.

– Правильно, Сашок! Вместе! – вздыхает Гуреев. – Вместе мы с Катюшей моей эти полста лет и прожили. Теперь можно считать, всю жизнь. Осталось, как доктур наш незабвенный говорит, два понедельника. Впрочем, и насчет двух – это Степашка наш даже погорячился. Уж он-то не прочь меня и пораньше в морг переправить. Знаешь? Больной на каталке спрашивает санитара: «Куда едем-то?» – «Куда, куда – в морг». – «Так я же еще не умер!» – «Так мы еще и не доехали».

Гуреев весело хохочет. Кряхтя, с большим трудом встает с кровати и, волоча за собой капельницу, подходит к окну.

– Помойка опять полная. И воняет. Пиши не пиши. Все без толку. Мух полчища. Бак драный и грязный. Как халат мой. Завтра, может, поновее привезут. Бак в смысле, не халат. Халат тот вечен, как и мухи. В нем траурный марш Шопена слушать буду. Хоть бы газончик у помойки травкой зеленой засадили. Скамеечку поставили. Кустик сирени ещё неплохо бы. Больше ничего и не надо. Увидеть и помереть счастливым. А, Сашка!

– Вон тебе сирень, дядя Коля. На тумбочке. Даже понюхать можешь. С пятью лепестками на счастье поискать.

– А чего? Поищу. Только не себе, а тебе на счастье. Тебе оно нужнее.

– Ладно, дядя Коля. На одной каталке в морг повезут. Тандемом. Тут недалече. Левее помойки.

– Эх, Саш, попадись мне тот твой подонок на иномарке. Я бы его! Левее, говоришь? Нет, не видать. Помойка, и всё!

Не расставаясь с капельницей, Гуреев подходит к тумбочке за занавеской. Нюхает букет. Внимательно рассматривает цветы, шевеля губами, пересчитывает лепестки. Открывается дверь палаты. Входит главврач Лисин.

– А где Гуреев? – Лисин удивлённо смотрит на пустую койку. – Неужели свершилось?! Доехала, значит, каталка куда следует. Я тут ему вчера анекдот один рассказал. Пока ты спал. Юморной. А где, правда, кляузник-то наш? А, Нефедов? Никак и вправду помер?

– Жив я, Айболитушка ты наш, – раздается голос из-за занавески. – И не только жив, а еще и вот чего нашел. – Гуреев выходит со штативом с капельницей в одной руке и цветком в другой. – Пять лепестков! Сотни три цветков перебрал. Ты поди клятву Гиппократа столько раз не нарушал. Или нарушал? Ладно! Главное – вот. – Считает лепестки: – Раз, два, три, четыре, пять… будем скоро помирать. Знаешь, какое я желание загадал?

– Небось про травку и скамейку взамен помойки. Угадал?

– Мимо! – Искренне радуется Гуреев. – Я вот что загадал. Что помру раньше тебя.

– Тут ты молодца! С меня компот.

– Но раньше ровно на один понедельник! Запомни, доктур Ватсон. Уж бандиты ли пришьют или компотом тем же подавишься – не знаю. Но на один понедельник, не больше! Я редко ошибаюсь. Дар у меня такой. В мозгах, чай, метастазов нет. Понял?

Вновь открывается дверь. Санитар аккуратно ввозит в палату каталку с пациентом. Мужчине лет сорок. По самую шею он накрыт белой простыней. Только руки, в характерных для криминала наколках, скрещены на груди.

– Что, долго жить будет? – реагирует на наколки Гуреев. – Я же тебе говорю, дар у меня такой.

В ногах нового пациента простыня чуть съезжает с каталки, обнажая две ступни в носках. Один носок красный, другой ядовито зелёный. Гуреев подходит вплотную к каталке. С удивлением смотрит на разноцветные носки.

– Не угадал я с бандитом, – шепчет на ухо Лисину. – Бомж какой-то с твоей любимой помойки.

– Сам ты бомж! – тоже шёпотом негодует главврач. – Это Маракин! Слышал небось?

– Маракин? Маракин? – свободной от капельницы рукой чешет затылок Гуреев. – Ах, Маракин! Слышал! Такой же бандит, как и ты. Всё-таки прав я насчёт понедельника…

– Эх, жаль, ты ко мне на стол операционный уже не ляжешь. А то я тебе, пока ты под общим наркозом, язычок бы подукоротил.

– Что к тебе на стол под наркозом, что прямо в гроб без наркоза. Разницы нет. В отличие от носков. – Гуреев вновь внимательно рассматривает разноцветные носки.

– Дальтоник он. Цвета не различает. Бомж! Ну, ты, Гуреев, и загнул! – Махнув рукой, Лисин подходит к Маракину. – Руслан Львович, вот ваша кровать. Тумбочка, телевизор.

– Цветной, специально для дальтоников, – мгновенно подхватывает Гуреев. – Одиннадцать программ и дивиди. Вот диски! Любые! Голые девушки? Есть! Или вы, может, голых мальчиков предпочитаете? Петушков, по-вашему. Пожалуйста! Тоже есть. Если вы, извините, зоофил, опять ничего страшного. У нас на все вкусы. Или, может быть, вы пассивный некрофил? Вот этого «кина», увы, нет. В постановке дюже затруднительно. Не родился еще такой режиссер.

– Очень нужно будет, найдём и режиссёра, – наконец, подает хриплый голос новый пациент. – И вышибалу старческих мозгов тоже.

– Прекрати, Гуреев, – голос Лисина демонстративно строг. – По-хорошему прошу. Пока по-хорошему!

– Да, мозги не почки, на хромированные не заменишь, – соглашается с Маракиным Гуреев, похлопывая по аппарату для гемодиализа. – Хороший, да? Дядя Степа наш похлопотал. Во всем районе больше такого аппарата нет. Суперсовременный. Исключительно для людей вашей профессии. Тем более что…

– Да! – прерывает Гуреева Лисин. – Руслан Львович! Набирайтесь мужества. Гуреева придется немного потерпеть. Правда, уже недолго.

– Назло вам двоим супостатам постараюсь жить вечно.

Здесь Гуреев нарочито громко начинает петь: «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым».

– Палата, увы, у нас одна такая, – пытается не замечать выходок Гуреева Лисин. – Зато, Руслан Львович, вот занавесочка. И окошко рядом. В случае чего вот кнопочка. Нажимаете – и я уже тут! Надеюсь, вы будете довольны. В общем, располагайтесь.

– И сколько мне здесь «располагаться»? – во второй раз прорезывается Маракин. – За занавесочкой с кнопочкой. Да еще с этим неунывающим дистрофиком.

– К операции практически всё готово, – рапортует главврач. – Оснащены по высшему разряду. И хирург мирового класса. Кольцов. Он таких пересадок более сотни проделал. Все успешно. И вы молодцом. Сердце великолепное, давление в норме. Одно лишь «но», Руслан Львович. Группа крови у вас редкая больно. Но ищем донора всем миром. Все каналы подключены. Думаю, неделька, максимум другая. Не больше!

– В общем, Руслан Львович, те же два понедельника, не больше. – Как бы про себя бурчит Гуреев. – И под Шопена вон туда. Левее будущего газона со скамейкой.

– Типун тебе на язык, – уже серьёзно злится Лисин. – Ну и пациент попался. Хоть в райздраве надбавку за вредность требуй.

– Ещё надбавку за жадность и за подлость попроси – дадут, – не унимается Гуреев. – Скажи, что со мной согласовано.

– Да, у тебя, Гуреев, и тут, похоже, всё безнадёжно, – крутит пальцем вокруг виска Лисин. – Ладно, Руслан Львович, пойду с Кольцовым переговорю. Пусть к вам заглянет – познакомится. И, как говорится, Руслан Львович, – до свидания, Нефедов – до свидания. – Машет им рукой. – Гуреев – прощайте! – Делает «козу» в сторону Николая и уходит.

Ординаторская больницы. Полная противоположность кабинета у главврача. Покосившаяся вешалка, царапаный письменный стол с оторванной дверцей тумбочки, ободранные стулья. В углу маленькая со сколами фаянсовая раковина. На подоконнике посвистывает допотопный электрочайник.

Кольцов за столом рассматривает рентгеновские снимки. Входит Лисин.

– Отлично, Сергей Иванович. Вы, как я понял, «фотку» маракинскую штудируете? Он, кстати, уже в палате. Как освободитесь, зайдите к нему, познакомьтесь.

– Хорошо, Степан Андреевич, зайду. – Кольцов подходит к окну, выключает чайник. – Кофе хотите? Растворимый, правда.

– Налейте чашечку.

Кольцов достаёт из тумбочки банку кофе, сахар в крышке от стерилизатора и две чашки. – Только это не Маракин. Нефёдовский снимок. Удивительный случай. Как на шампур для шашлыка, сердце насадили. С одной стороны, не повезло пацану, что ребро так сломалось. С другой стороны, ещё полсантиметра – и каюк. Как его так угораздило?

– Машина сбила. Иномарка какая-то крутая. Вот три месяца искусственно брадикардию поддерживаем. Любое учащение сокращений – и еле-еле из фибрилляции выводим. Ему даже садиться нельзя. Три раза уже остановка сердца была. Не знаем, что с ним и делать.

– Тут только донор. – Разлив по чашкам кипяток, Кольцов продолжает внимательно изучать рентгеновский снимок. – Родное, пожалуй, уже не восстановишь. Достучало бы хотя бы до трансплантации.

– Не достучится.

– Почему, Степан Андреевич?

– Ну, во-первых, у него тоже четвертая, резус отрицательный. – Лисин брезгливо рассматривает чайную ложку, морщась, нюхает банку с кофе. – Беда какая-то! В одной палате двое с четвёртой. Никогда такого не было. Хоть в книгу Гиннесса заноси. Парадокс!

– А во-вторых? – прерывает главврача Кольцов.

– А во-вторых, и в-третьих, и в-десятых. – Лисин с одинаковой неприязнью смотрит то на банку с кофе, то на хирурга. – Меньше чем за двадцать тысяч баксов нам никто донора не даст. А у Нефедова мать-одиночка. Литературу в школе преподает. Комната в коммуналке. Какие тут баксы?! Ладно, давайте на Маракина переключаться. Этот хоть бриллиантовую почку проплатит.

– У кого кошелёк, тому и жизнь! Почти разбойничий лексикон. Медицина наша хваленая!

– Страховая, Сергей Иванович. Страховая! Рынок! Ничего не поделаешь. – Лисин всё никак не может определиться с кофе.

– Нагнали страха. И рынка тоже. – Кольцов берет со стола и внимательно изучает снимок Маракина. – А что на него переключаться. Типовка. Даже неинтересно. Везите почку, и вопросов не будет.

– Он сразу обе требует. Может, уважим пациента?

– Пусть хоть пять требует, – отрезает Кольцов. – Но это уже, как говорится, без меня.

– Хорошо, Сергей Иванович. Я ведь тоже понимаю. Риск не оправдан.

– И риск в том числе, – отчасти поддерживает Лисина Кольцов.

– Вот вы ему, Сергей Иванович, сейчас это и объясните. Вам он поверит. Тем более что и экономия получится. Вместо двух за одну почку платить придется. – Решительно отодвигает от себя чашку с кипятком.

– Объясню. – Кольцов вновь берёт в руки снимок Нефёдова. – И про экономию тоже. Пусть он на эту экономию мальчишке сердечко донорское оплатит. То на то и выйдет.

– Во-первых, не выйдет. Сердце на порядок дороже. А потом, Сергей Иванович, с Русланом Львовичем про это лучше не надо! Не тот клиент.

– Ничего. Тот не тот. За спрос денег не берут.

– Моё дело предупредить. – Лисин опять явно недоволен. – Ладно, идите, я чуть позже присоединюсь. Надо пару звонков в горздрав сделать. Пусть анестезиолога ищут.

– Хорошо. Пойду к вашему Маракину знакомиться. Заодно и пацана осмотрю. И кто там ещё?

– Гуреев. Но там смотри не смотри, – машет рукой Лисин.

– Да, увы! Там, действительно, всё без вопросов. Никак привыкнуть не могу к этому.

– К чему – к этому?

Кольцов пристально смотрит на главврача, затем недоуменно качает головой.

– Когда понимаешь, что помочь не можешь. Вот к чему! – Кольцов встаёт, подходит к раковине и выливает содержимое чашек.

– Понимаешь, но не привыкаешь! – бросает скорее в коридор, нежели Лисину, Кольцов и выходит из ординаторской.

Та самая палата интенсивной терапии. На стуле рядом с Сашиной кроватью женщина лет сорока-сорока пяти с добрым интеллигентным лицом и грустными карими глазами. Что-то ласковое и ободряющее шепчет она сыну, иногда мокрым полотенцем утирая капельки пота с его бледного лица. За занавеской Гуреев и Маракин увлеченно играют в карты. Судя по азартному выражению глаз, игра носит нешуточный характер. Бесшумно приоткрывается дверь. В палату тихо входит Кольцов и с интересом прислушивается к разговору картежников.

– Сливай воду, Русланчик. – Всё так же, не расставаясь с капельницей, Гуреев поудобнее устраивается в ногах Маракина. – Мы эту твою червовую даму, на старшую медсестричку нашу так похожую, чтоб ей пусто было, тузишкой шлёпнем. Нечего на валетов зариться! Туз же главнее. Да, Маракин?

– Раздавай, метастаза! – Маракин, собрав карты, передаёт колоду Гурееву. – Отыгрываться буду.

– Сам дурак. – Гуреев плашмя громко хлопает колодой по тумбочке. – Всё. В долг больше не играю. Считаем итог! Получается – четыре компота, три вторых, семь щелбанов, две тысячи семь рублей. Ну, вместо семи рублей можно еще один компот приписать. Он, правда, и того не стоит. Полный отстой.

– Даю по тридцать рублей за щелбан, – прерывает расчеты старика Маракин.

– По тридцать? С акулы не шоу-бизнеса? Мало!

– Сорок.

– Ладно, – продолжает торг Гуреев. – Пятьдесят пять с учетом мирового экономического кризиса.

– Хрен с тобой. Пятьдесят. Торг окончен.

– Сашка, – высовывается из-за занавески голова Гуреева. – Сколько будет семь щелбанов на пятьдесят рублей умножить?

– Получается триста пятьдесят щелбанорублей, дядя Коля. – Увидев стоящего в двери Кольцова: – Здравствуйте!

– Здравствуйте. Я новый хирург. Сергей Иванович меня зовут. С кого начнем осмотр?

– Вон, с Сашки. – Опять появляется из-за занавески голова Гуреева. – Со мной не начинать, заканчивать пора. А Маракина можно вообще не смотреть. Во-первых, бандит, во-вторых, проигрался вдрызг и посему неплатежеспособен. А значит, медицине нашей страховой абсолютно неинтересен.

– Мне-то казалось, что все как раз с точностью до наоборот, – искренне удивляется Кольцов. – Ладно. С Нефёдова так с Нефёдова. Вы его мама? Ирина Германовна? Да?

– Да, здравствуйте. – Нефёдова встает со стула. – Можно потом с вами поговорить, Сергей…

– Сергей Иванович. Можно, конечно. Подождите меня в коридоре. Я скоро выйду. Хорошо?

Нефёдова, погладив вихры сына, приветливо кивает Гурееву и выходит из палаты.

– Ну, как дела, боец? Раздевайся. – Кольцов смотрит прямо в глаза Нефёдову.

– Лежать надоело. – Саша отводит глаза и нехотя снимает рубашку.

Кольцов тщательно прослушивает юношу, недовольно хмурит брови.

– И всё же придётся еще полежать.

– Плохо там всё? – Саша опять смотрит в сторону.

– Бывает хуже.

– Редко?

– Не слишком часто. Врать не буду.

– То есть вариантов нет? Так? – На этот раз глаза в глаза врачу. – Ежели опять не врать.

– Нет бриллиантов – нет вариантов. – С Маракинской половины выходит злой Гуреев, волоча за собой капельницу. – Тьфу на всех. Демократия, мать её! Развалили страну. – Гуреев поднимает палец вверх. – Проекты приоритетные. – Затем переводит палец в сторону Маракина. – Тузы авторитетные. Я неправ, Сергей Иванович?

– Хватит с меня оценок, Гуреев. Вы для меня все одинаковые, все просто больные.

– Одинаковые! – продолжает негодовать Гуреев. – На туза крестового – так варианты отыщутся. А молодому валету вариантов нету. Эх, будь у меня четвёртая группа. Не задумываясь, прямо сейчас на стол бы лег. Режьте, забирайте. Пока стучит. Сашка потом влюбится. Сердце от прилива чувств забьется, забьется… и о Гурееве напомнит. И Саньке хорошо, и сердцу моему приятно.

– Спасибо, дядь Коль. – На этот раз взгляд Нефёдова сосредоточен на окне. – Только похоже, что не застучит. У нас с тобой группы крови разные, а конечный пункт один. Там! Левее сам знаешь чего.

– Хватит! – Неожиданно для всех взрывается Кольцов. – Не расслабляться. Вариантов нет? Вам, Гуреев, может, и вправду нет. Медицина бессильна. Пока. Простите, но это так. А вот Нефёдова вы с собой не равняйте. Не рав-няй-те! Ясно? Будем искать варианты. И обязательно найдем. Обязательно! Это я вам говорю! Я, Кольцов! Понятно?

В палате повисает тишина. Даже Гуреев не находит нужным что-либо возразить Кольцову.

– Нефёдов, вам понятно? – Голос Кольцова строг.

И без того бледное лицо Нефедова становится еще белее.

– А вы дядю Колю раньше времени не хороните. А то и Лисин, и вы – «в морг на каталке», «медицина бессильна!» А он еще крепкий и очень хороший. Лучше вас всех. Понятно? И вы его лечить обязаны.

– Спасибо тебе, Санька! – Гуреев с капельницей в руках подходит к кровати юноши. – Но ты, дружище, не ерепенься и Кольцову с Лисиным один диагноз не ставь! Кольцову надо верить! Я это душой чую! Она у меня хорошего человека от дерьма сразу отличает. Без всяких там анализов и лабораторных исследований! Понятно?

– Понятно, дядя Коля.

– Спасибо, Николай Николаевич. Нам с Сашей эти ваши слова очень нужны! – Кольцов пожимает руку Гурееву, затем вновь смотрит прямо в глаза Нефедову, – так вот, Саша, мы ждем от тебя ответа. Тебе понятно, что все с тобой будет хорошо? Понятно?

– Понятно, – еле слышится Сашин голос.

– Не слышу, Нефёдов. У вас что, иномарка та и язык переехала? Громко отвечайте, уверенно! Понятно?

– Понятно! – Голос Саши звучит громко и решительно.

– То-то! – неожиданно мягко продолжает Кольцов. – Не унывай, сынок. Все у тебя будет хорошо!

Кольцов подбадривающе похлопывает по плечу Нефёдова и заходит за занавеску к кровати Маракина.

– Давайте вас посмотрю. Да у меня еще и разговор к вам один имеется. – Кольцов плотно задёргивает занавеску. – Так сказать, деловое, почти коммерческое предложение.

Тем временем Гуреев с трудом перебирается на свою койку. В изнеможении закрывает глаза, откинувшись на подушку. Затихает и уставший Нефедов. Вновь открывается дверь. Появляется Лисин.

– Ну, что, мужики? Завидую вам. Это я тружусь в поте лица. А у вас – во, жизнь! Спи себе сутками.

Гуреев медленно приоткрывает один глаз.

– У нас, ветеринарушка ты наш, только с одной может получиться. При всем желании.

– Что, с одной? – пытается уловить суть сказанного Лисин.

– Сутками спать не выходит. – Гуреев открывает второй глаз. – Одна у нас утка на всю палату. Одна на троих. Благодаря твоим трудам в поте лица. Да и та теперича за занавеской проживает. Прописька у неё там. Толстая криминальная прописька. Постоянная зато! Хрен крякнешь. Горло забито.

– Приплывут скоро и к нам утки, – пробует смягчить ситуацию Лисин. – Уже проплатили. Денег в апреле не было. Кризис, Гуреев. Кризис! Не слышал? Вся экономика ко дну идет. Газеты надо читать, а не кляузы писать.

– Ко дну идет?! – ликует Гуреев. – И немудрено! Поди экономика наша вот на таком судне в море вышла. – Указывает пальцем под кровать. – С какого стапеля его спускали, интересно? И в каком веке? Оно, я думаю, течь давало еще под прыщавой задницей твоего прапрапрадедушки. А, Степашка? Было дело? Запах фамильный до сих пор остался. Не выветрится никак. Характерный уж больно. Фу!

Гуреев демонстративно затыкает пальцами нос и с головой накрывается одеялом.

– У всех характерный, – всё ещё пытается отшутиться Лисин. – Кроме разве что своего. Что такое сверхжадность, знаешь?

– Больным в борщ мясо не класть? – из-под одеяла не ослабляет напор Гуреев. – Хуже, чем на «Потемкине».

– При чём здесь «Потёмкин»? – делано удивляется главврач. – Сверхжадность – это забраться с головой под одеяло и не давать никому нюхать. Ха-ха-ха!

– Потише ржи, пацана разбудишь, – высовывается из-под одеяла взъерошенная голова. – Тем более что несмешно! Да после твоего пайка и нюхать там нечего! Вот, можете убедиться. – Откидывает одеяло. – Ну, что, и нет ничегошеньки. Почему? Да потому, что там, на броненосце, хоть червивое мясо, но было. А у тебя даже червей нет!

Широко распахивается занавеска. Выходит крайне раздраженный Кольцов.

– Он ещё семье моей угрожает, мразь! – Кольцов не может сдержать эмоций. – Операции не будет, Степан Андреевич!

– Будет, Сергей Иванович! – Голос Лисина звучит жёстко.

– Пожалуйста, делайте! – Не менее жёстко парирует Кольцов. – Желаю успеха.

– Он, кроме банковских операций по переводу казенных средств в свой карман, других делать необучен, – рад вмешаться в разговор врачей Гуреев.

– Вас, Гуреев, не спрашивают. – Лисин даже не оборачивается в сторону старика.

– Это раньше, когда понедельники не считал, я молчал, если не спрашивали. – Гуреев собирается с силами и встаёт с кровати. – Всё боялся чего-то. А теперь! Теперь я хушь президенту, хушь главе ФСБ, хушь бандюгану этому за занавеской, хушь тебе, поганцу, всю правду-матку выскажу. Чего мне будет? Уже ничегошеньки! Остальным, пожалуй, не порекомендовал бы. А я всё могу! Гласность с демократией, мать её, у меня индивидуальные как бы. Что у нас за страна такая, коли пацан из-за баксов вонючих помирать должен. Чистый. Светлый. Не пахан какой-то, – зло указывает на занавеску. – Россиянин. Умница. Красавец. Отец будущих красавцев и красавиц. Умников и умниц. Тоже россиян, кстати.

– Слушай, Гуреев, смени пластинку. – Лисин вновь смотрит в сторону, как будто не замечая Гуреева.

– Зато демография у нас теперь тоже в приоритетах ходит. – Мрачно, как будто ставя неизлечимый диагноз, подает голос Кольцов. – С самых высших трибун бубнят и бубнят о ней. А что на деле?

– А на деле наш Степашка незабвенный на новой казенной иномарке выпендривается, – быстро находится Гуреев. – Что? Не так? Так! Сам вчера видел. Там, у любимой помойки, разворачивалась. Слушай, а это не ты на ней Сашку нашего покалечил и смылся? На тебя похоже!

– Слушай, уймись, Гуреев, – похоже, что Лисин такого не ожидал. Даже от Гуреева. – Когда то ДТП с Нефёдовым было, я ещё на «Волге» ездил. Усёк? Иномарку мне недавно выделили.

– Выделили! – передразнивает главврача Гуреев. – Красивую! Ценой как раз Сашке на сердечко донорское. А сдачи на утки хватило бы. На целую стаю! – Гуреев явно устал. Тяжело дыша, он вновь опускается на кровать. – Вот тебе и демография с порнографией. Министр наш финансовый всё о стабилизационном фонде хвастается. Эвон, мол, сколько накопили! Тьфу! – Гуреев чуть приподнимается и пальцем указывает на Сашу: – Вот наш главный фонд. Самый важный. Лежит, помирает. «Молодым везде у нас дорога»… Ага! Сашок наш одну дорогу хорошо знает. В морг. Левее вон той помойки.

– Так, с меня хватит, – подводит итог разговору Лисин. – Пойдемте, Сергей Иванович. Поговорим в кабинете. Тут, сами видите, какой разговор.

– Сначала с Нефедовой. Я ей раньше обещал. Да мне это и важнее. – Кольцов вслед за главврачом покидает палату.

Отодвигается занавеска. Из-за неё появляется голова Маракина:

– Ох, Гуреев, с каким удовольствием я бы тебе самый мощный паяльник в задницу запихал. Включил. Подождал, пока хорошо прогреется. И вращал бы! Вот так! Вращал, вращал, вращал! Сначала по часовой стрелке, потом против. Вот так! – Маракин очень натурально изображает описываемый процесс. – Жаль, что, когда я поправлюсь, ты уже тю-тю будешь.

– А я могу и очередь уступить. Чтоб тебе не так обидно было. Ты проигрался? Проигрался. А у вас, бандюганов, – карточный долг превыше всего. Так что в порядке возмещения… – Гуреев в задумчивости чешет затылок. – Ага! Первое – конфискую утку, она тебе больше всё равно не понадобится. И что ещё? И твою хромированную почку. – Хлопает по подключенному к Маракину аппарату. – Где там хренотень эта отключается? Ага, вот. – Гуреев нагибается и деловито вынимает вилку из розетки. – Всё! Забираю себе агрегат. По другую сторону занавески. Буду через неё самогон гнать. Тебе на поминки. Пригласишь, кстати?

– Включи, козёл, – испуганно шипит Маракин.

– И не подумаю! Я, думаешь, не понял, о чём с тобой Кольцов за занавеской говорил? Просил за Сашку! А ты отказал. Козёл! Ещё Кольцову зачем-то угрожал.

– Включи, говорю. – Маракин заметно побледнел. Голос ослаб.

– Если благотворительность окажешь, могу и включить на минутку. – Чуть подумав, Гуреев включает аппарат в сеть.

– Ещё раз к проводу прикоснёшься, подлюга, и можешь гроб выбирать, понял? – приходит в себя Маракин.

– Да я уже давно выбираю. Говорят, цинковый самый практичный, но мне чего-то кажется, что деревянный для здоровья полезнее будет. Ну так как? Дашь денег, Маракин?

– Слушай, отцепись! Сказал, не дам! – Маракин с опаской смотрит то на розетку, то на Гуреева. И, немного подумав, продолжает уже примирительным тоном: – Какой резон? Можно подумать, я его сбил на иномарке этой?

– А может, и ты. У тебя тоже «мерседес» навороченный. Это, во-первых. А во-вторых, я не Кольцов. Я просить не буду. У меня свой резон имеется. Хромированный! – Гуреев вновь, кряхтя, нагибается и отключает аппарат от сети. – Не хочешь так платить? Хорошо! Мы полюбовно договоримся. На дружеской встрече без галстуков. Значит, так. Расписываем одну партейку. Всего одну. Выиграешь – верну утку и аппарат включу. Проиграешь – гонишь Сашке на операцию двадцать тысяч баксов. Играем?

На последних словах Гуреева Маракин вспоминает про спасительную кнопочку над головой. Незаметно нажимает на неё. Раздается пронзительный звонок. В коридоре яркие мелькания света. Входит встревоженный Лисин.

– Что случилось, Руслан Львович?

– Вон! Розетка! Козёл тот, – хватает ртом воздух Маракин.

Лисин включает в сеть аппарат. Подходит к Гурееву и, взяв его под локоток, уводит к двери. За ними, как пёс на привязи, тащится штатив с капельницей.

– Послушай меня внимательно, Гуреев. Если с Маракиным что-то случится. По твоей вине, не по твоей. Я разбираться не стану. Я просто отменю всю поддерживающую терапию. Притом вовсе не тебе. Тебе поддерживать уже нечего. А другу твоему молодому. Нефёдову. Ему, если честно, и так дней десять-пятнадцать осталось.

– Чушь не неси. – Гуреев кидает настороженный взгляд на Сашу – не слышит ли он. Но Нефёдов спит.

– При чём здесь чушь, Гуреев? Вовсе и не чушь! Сердечная мышца у Нефёдова срастается с подреберной тканью. Сердцу такую тяжесть не потянуть. Тихо остановится. Ночью, скажем. И всё!

– Врёшь! – пытается вырваться из цепких рук главврача Гуреев.

– А это даже и не мой вовсе диагноз. Кольцова. – Лисин продолжает крепко удерживать за локоть Гуреева. – Можешь у него самого спросить. Дней десять-пятнадцать, не больше! Это с терапией! А без терапии загнется Нефёдов твой уже завтра! Притом в жутких мучениях. Понятно?

– Ты, гнида, не посмеешь.

– Посмею. Ты меня знаешь! – Выпустив, наконец, локоть больного, Лисин уходит из палаты.

В полном изнеможении Гуреев хватается обеими руками за косяк двери.

– Посмеет! Я тебе посмею. – Почувствовав временную свободу, капельница резко наклоняется и с грохотом падает на пол. Отлетает от штатива пакет с трубками. Раствор течёт по линолеуму. – Я мэру нашему напишу! Кручилину! Он справедливый, разберётся! Да я за Саньку. Я этого Лисина… я его, гада… я его… – Голос Гуреева начинает хрипеть. Он задыхается. – Лисин у меня кровью. Скотина… – Валится без сознания на пол.

В ординаторской больницы тускло светят две пыльные лампочки. За столом Кольцов. Рядом на стуле Ирина Германовна Нефёдова, мать Саши.

– Ирина Германовна, дорогая. Увы, но я в таких случаях не ошибаюсь.

– Я вам верю, Сергей Иванович. – Губы у Нефёдовой дрожат, в глазах слёзы. – Но хоть какой-то шанс ведь должен быть.

– Главный шанс – найти донора.

– С моей зарплатой…

– К властям обратиться. К мэру! – Кольцов встаёт, подходит к тёмному окну. – В газету писать – «Помогите люди добрые. Спасите сына». Голодовку объявить, трассу федеральную перекрыть. Я не знаю что! Но что-то делать надо!

– В газету писала. Там одно объявление двух моих зарплат стоит. К мэру нашему на прием ходила.

– Неужели не помог? Я здесь недавно, но о Кручилине слышал только хорошее. Как-то даже странно в наши дни.

– Предложил мне десять тысяч… рублей. Но свои. Личные. Я не взяла. А бюджетные он не имеет права! Посадят, сказал!

– Увы, могут! – Кольцов продолжает стоять у окна. Он как будто бы смотрит вдаль. Далеко-далеко. Но за окном полная темнота. – Такие в стране порядки идиотские! Десятки тысяч больных ждут дорогостоящих операций. Тысячи детей. А власти прецедента боятся. Если дать кому-то одному, то, мол, несправедливо по отношению к другим получится. Да и коррупционноопасно это! Вот ведь слово какое изобрели! Так что, спасение умирающих – есть дело рук самих умирающих! Пусть сами деньги ищут. Спонсоров всяких там. А кстати, Ирина Германовна. – Кольцов отходит от окна, вновь садится за стол напротив Нефёдовой. – Сашу, как мне известно, сбили на пешеходном переходе. У водителя должна быть страховка на подобный случай. Да и иномарка, слышал, не бедная.

– Этот спонсор, Сергей Иванович, даже из машины не вышел. Уехал. Не поинтересовался, что он там с парнем натворил. «Скорую» не вызвал. Она через сорок минут только приехала. Кручилин мне пообещал взять под личный контроль расследование. Сказал – всё сделаем, но найдём преступника. Я ему верю, может, и найдёт? Только поздно будет. Так что остается мне голодовка на трассе федеральной. А за Сашей кто будет ухаживать? Вот и выходит, что шансов нет.

– Есть один шанс, Ирина Германовна. Маленький, правда. Процентов пять, не больше. Боюсь даже обнадёживать.

– Говорите, ради бога, Сергей Иванович! Для меня сейчас и пять процентов счастье.

– Можно попробовать вот что. – Кольцов достает из ящика стола рентгеновский снимок. – Если простым языком, то надо снять сердце с обломка ребра. Удалить костные осколки, шунтировать поврежденную артерию, зашить раны на мышце. На словах всё просто. Но! Операция на открытом сердце. Израненном и надорванном. Уже надежно сросшемся с обломком ребра. Не остановится ли? Как поведет себя после удаления осколков? Насколько сильно повреждена артерия? А главное, выдержит ли ослабленный организм саму операцию. Сумеет ли справиться с послеоперационным шоком. Сможет ли восстановиться в дальнейшем. И еще с десяток вопросов, на которые нет и не может быть ответа. – Сокрушенно качая головой, бросает снимок на стол. – Пять процентов. Увы, только пять!

– Но других шансов у нас всё равно нет? – Нефёдова не может оторвать взгляд от рентгеновского снимка.

– Других шансов у нас нет, – вздыхает Кольцов. – Хотя боюсь, что и этого нам руководство больницы не предоставит. И их даже понять можно. Не проверенная на практике нетипичная ситуация. Операция с неоправданно высоким риском. А если смерть на операционном столе… Главврач может не усидеть в кресле. Я это уже проходил.

Открывается дверь. В ординаторскую входит Лисин, удивлённо смотрит на Нефёдову. По всей видимости, не ожидая её здесь застать.

– Вас Кольцов уже проинформировал? Дела плохи. Увы! Сочувствую.

– Да, мне Сергей Иванович всё рассказал. – Нефёдова встаёт со стула.

– Шансов, действительно, нет. Да вы сидите, сидите.

– Но он сказал ещё и другое.

– Что другое он мог вам сказать? – искусственно удивляется Лисин.

Кольцов встаёт из-за стола, вплотную подходит к Лисину, в упор смотрит в глаза:

– Я сказал, что невеликий шанс, но всё-таки имеется.

– Операция на открытом сердце? – Лисин не отводит глаз.

– Да!

Лисин подходит к Нефёдовой и берёт её под руку.

– Ирина Германовна, у меня к вам просьба. Пожалуйста, подождите несколько минут в коридоре. У нас с Кольцовым чисто профессиональный разговор.

Нефёдова молча выходит из ординаторской. Лисин плотно закрывает за ней дверь:

– Вы, Кольцов, много на себя не берите. Здесь я главврач. И в этой больнице только я принимаю решения. Только я. А вы всего лишь осужденный Кольцов.

– Я хирург! Известный хирург Кольцов. К мнению которого прислушивались и прислушиваться будут. И то, что из-за вашего бездействия Нефёдов оказался в критическом положении, это тоже моё компетентное мнение. Которое я не стану скрывать! Сделали бы операцию три месяца назад, Нефёдов сегодня уже в футбол играл бы!

– Так вот, осуждённый хирург Кольцов, – голос Лисина становится металлическим. – Футбол футболом, а операции у Нефёдова не будет. Как хотите, так и выкручивайтесь перед мамашей. Скажете, что ошиблись, неправильно оценили ситуацию. В общем, это ваши проблемы. А вот к Маракинской операции начинайте готовиться прямо сегодня. Донор нарисовался. Не исключено, что уже завтра почка будет здесь. Понятно?

– Вот и засуньте эту почку себе туда, куда Маракин обычно клиентам паяльник вставляет. И крутит, – взрывается Кольцов. – И вы выкручивайтесь, как хотите, перед Маракиным вашим. Скажите, к примеру, что ошиблись, неправильно оценили ситуацию. Почка, в конце концов, не той системы оказалась. В общем, ваши проблемы. А я в этом случае операцию делать отказываюсь. Категорически! Нагадить вы мне, конечно, нагадите. Не сомневаюсь. В этом вы профессионал. Ничего, отмоюсь. Не впервой! Всё! Разговор окончен!

Не глядя на Лисина, Кольцов выходит из ординаторской, громко хлопнув дверью.

Палата интенсивной терапии. Маракин за плотно прикрытой занавеской смотрит телевизор, поигрывая дистанционным пультом.

Гуреев неподвижно лежит на кровати, укрытый до подбородка одеялом. Лицо измождено до предела. На голове влажное полотенце. Явно хуже состояние и у Саши Нефедова. Глаза провалились. На лбу испарина. Сухие, потрескавшиеся губы.

Гуреев чуть приподнимает голову:

– Ты как? Сашок?

Голос слабый, еле слышный:

– Пока жив, дядя Коля.

– И правильно! А жмот тот криминальный? – Гуреев кивает в сторону занавески.

– Тоже пока жив, дядя Коля.

– А вот это неправильно! Хотя то, что «пока», уже малёха обнадёживает!

Маракин чертыхается и увеличивает громкость телевизора. Палата наполняется стонами девиц и прочими звуками, свойственными выбору «кина» Маракина.

– Ну, Маракин, ты даёшь, – оживает Гуреев. – Эротоман на гемодиализе! Смотри, не перенапрягись с прописькой. Утка бы не треснула. Жалко птичку.

Маракин демонстративно делает звук еще громче. Гуреев, с трудом дотянувшись до лежащего под кроватью тапка, швыряет его через верх занавески. Тапок попадает точно в плеер. Тот с грохотом падает на пол. Стоны и вздохи прекращаются, и телевизор переключается на один из местных эфирных каналов. Передают дебаты кандидатов на пост мэра района. Действующий мэр Анатолий Ильич Кручилин против кандидата от «Единой России» Сергея Ниловича Барасова.

Кручилин:

– …Зачем же всё грязью-то поливать? Давайте поговорим объективно, с цифрами в руках. Хотя бы о развале здравоохранения, как вы изволили выразиться. У вас лишь лживые слова, а за мной конкретные дела и официальные цифры. Вот вы заявили, что у нас в районе плохо со стационарами. Но на самом-то деле количество койко-мест в больницах увеличилось на целых тридцать шесть процентов! В результате почти в два раза снизилась детская смертность! Кстати, и общая смертность тоже упала. Это статистика! Это точные проверенные данные! А не ваша брехня! У нас в регионе среднестатистическая женщина доживает до семидесяти семи, а мужчина до шестидесяти восьми лет. И это так!

Барасов:

– А вы-то здесь при чём, мэр Кручилин?

Кручилин:

– А вот тут я с вами, Барасов, абсолютно согласен. Это не заслуга лично Кручилина. Это стало возможным благодаря слаженности усилий всех ветвей власти, титанической работы наших замечательных врачей, наших медсестёр. Вот кого мы должны благодарить. А не обижать их, не смешивать с грязью. Сами-то вы на что способны? А, Сергей Нилович? Кроме партийной работы, ничего больше и делать не умеете. А в мэры ох как хочется!

Слышны аплодисменты в студии.

Гуреев тоже аплодирует, затем подводит свой итог прениям:

– И всё-таки, какой же мы с вами народ неблагодарный. Стыдно за самих себя. Вон, успехи-то какие! А мы? Ворчим, кляузы пишем. Помойка грязная, утка единственная, судно времен Первой мировой. Могло и того не быть. А вот есть же. Раз воняет! В результате титанической работы и целенаправленных усилий. И что там про среднестатистического мужчину говорилось? Цифру вот не запомнил. Давайте-ка подсчитаем. Тебе, Сашка, сколько?

– Шестнадцать в июне будет. То есть могло бы быть.

– Будет, Сашок, будет. А тебе, Маракин?

– Тридцать пять через неделю будет. – Маракин приглушает звук телевизора.

– Так, – радуется Гуреев, – значит, тридцать пять могло бы быть. Плюс шестнадцать Сашкиных. Итого с моими шестьюдесятью шестью сколько получается? Прикинь, Сашок.

– Сто семнадцать, дядя Коля.

– А теперь на троих делим. – Гуреев, уставившись в потолок, шевелит губами. – Не делится небось. Тогда бандита выкинем. Мне с ним делить нечего… а то ещё…

– Делится, – прерывает старика Нефёдов. – Тридцать девять получается.

– Ну вот. Тридцать девять, – Гуреев торжествует. – Ура! Очень даже достойная цифира. Опять же в результате титанической работы и неусыпного внимания власти к проблемам здравоохранения. У меня здесь тоже аплодисменты прописаны. Стоя притом.

Пытается резко встать. Но вдруг начинает задыхаться и в полном изнеможении вновь валится на кровать.

– Ой! Больно-то как! Маракин, вызови там кого-нибудь. Совсем мне плохо. Похоже, помираю.

– Туда и дорога! – раздается из-за занавески.

– Нажмите на кнопку, сволочь! – Нефедов пытается встать, но, схватившись за сердце, опускается на кровать.

– Да и хрен с ней, с кнопкой этой, – пробует успокоить юношу Гуреев. – Пусть Маракину останется личный катафалк заказывать. Ой, блин, больно-то как! Слышь, Маракин, сделай телевизор погромче. Неохота мне пацана пугать. Я громко стонать буду. Очень громко. Мешать всем буду. Уж очень больно. Помираю я.

Маракин демонстративно делает звук телевизора тише.

– Ну ты и сука, Маракин! – машет кулаком в сторону занавески Гуреев. – Сашенька, спой мне чего-нибудь.

– Я плохо пою, дядя Коля. У меня и голоса нет.

– А я тебе подпевать буду. Шепотом. В голос у меня уже не выйдет. «Катюшу» знаешь?

– Помню немного.

– Жаль, я тебя с моей Катюшей познакомить не успел. Очень жаль. – Гуреев чуть приподнимается с подушки и тихо начинает петь:

Довольно чисто вступает Саша, и уже в два голоса:

Песню на свой, блатной манер подхватывает и Маракин:

Песня становится громче, разносится по всей больнице. «Катюша» звучит трогательно и печально на фоне рассказа мэра об успехах здравоохранения в вечернем эфире местного телевизионного канала.

Кабинет главного врача. В кабинете Лисин и Петр Михайлович Бубукин – чиновник райздрава. Оба взвинчены. – Ты, Степан, ведаешь, что творишь? – Бубукин предельно зол. – Кольцов у него, видите ли, оперировать отказался. Если у тебя голова лишняя, то мне она дорога. Как память, хотя бы. Впрочем, какие тут шутки? Кольцов что, не понимает, чем рискует? Ему домой, в Москву, что, не хочется? – Всё он прекрасно понимает. Упёртый как бык. Не пробьёшь. – Тогда разъясни мне толком, что с почкой этой долбаной делать?

– Мне Кольцов уже популярно объяснил, чего с ней делать. – От не самых приятных воспоминаний главврач поморщился. – Но это ситуацию не облегчает. Не знаю, Пётр Михалыч. Деньги отдадим, почку в наш Мухосранск привезём. А дальше?

– Деньги-то уже выложили. – Бубукин нервно бьёт себя по карманам брюк в поисках сигарет. – Что, на Кольцове этом свет клином сошёлся? Один такой во вселенной? У тебя же полный штат. В прошлом квартале еще семь ставок тебе выделил. Оторвал у гинекологии. Куда их дел? – Берёт со стола лист бумаги. – Тёщу твою незабвенную вот в зарплатной ведомости вижу, племянника тоже. А остальные пять где?

– А ваша тёща? – Палец Лисина останавливается на одной из строчек в ведомости.

– Да, забыл про тёщу родную, – чуть остывает Бубукин. – Прости, тёщенька, виноват. Хорошо, а четыре куда дел?

– Слушай, Михалыч. Тёщи, даже если они на ставках, всё одно Маракина не прооперируют. Особенно наши. Моя бывший культработник, твоя – ваще парикмахер. Хрен с ними, с тёщами, хрен с ними, со ставками. Потом разберёмся. Что с почкой-то делаем?

– Какие варианты? – Бубукин наконец находит сигареты. Закуривает.

– Не знаю, – разводит руками Лисин.

Откуда-то из недр бубукинских карманов раздается громкая трель звонка мобильника.

– Погоди секунду, Лисин. – Бубукин извлекает из кармана навороченный мобильник. – Сам Кручилин на связи. Наверное, по этому вопросу.

Далее приглушенно слышны лишь обрывки разговора чиновника с начальством: «Но… Анатолий Ильич… А чего вам ехать, я как раз тут… Я это Лисину говорил… не знаю… да не оправдываюсь я… понимаю… Анатолий Ильич… хорошо… а что я могу сделать… а тут без разницы – Маракин не Маракин… понял… понял… что идиот… понял, Достоевский ни при чем… не обижаюсь… до свидания, Фёдор Михайлович… извините, Анатолий Ильич…»

Короткие телефонные гудки сменяет тишина.

– И что? – с довольно глупой улыбкой вопрошает Лисин.

– И всё! – Бубукин пытается раскурить затухшую сигарету.

– Кому всё?

– Пока мне. Возможно, тебе. И Маракину ещё.

– А Маракину-то каким местом?

– Почки не будет, – не выдержав, срывается Бубукин. – Вот каким местом! Ждали до шестнадцати, как договаривались. От тебя ни да, ни нет. Подождали ещё час. От тебя ни два ни полтора. Теперь самолетом нашу почку везут из Саратова в Пермь, что ли.

– Ну, и пусть себе везут, – в отличие от своего начальника Лисин пока спокоен. – Скатертью дорога! Другой донор появится. Не в Саратове, так в Хабаровске или в Опочке. Сам за ней слетаю. Если пошлёте, конечно. А пока буду Кольцова обламывать либо другого найду.

– Можешь не искать, Лисин. Почки больше нам не будет. А вот мэр завтра, возможно, тебя и проведает. Вот так! Слетает он! Если пошлёте! В Опочку за почкой. Как бы Кручилин тебя завтра в Херсон не послал. Догадайся с пятого раза за чем.

– Да, дела не сахар, – начинает врубаться Лисин. – А с баксами тоже Херсон?

– Успеют довезти почку живой – баксы вернут. Не успеют… Херес в Херсоне. Впрочем, баксы – это уже не самое главное. Голова дороже. Думай, Лисин, как Маракина вытащить. Думай! Иначе хана нам. – Бубукин смотрит на часы. – Хотя какие теперь варианты, когда почка уже к Перми подлетает. Тьфу.

– Есть тут один вариантик! – Лисин что-то нервно рисует на оборотной стороне зарплатной ведомости.

– Вариантик?

– Как посмотреть, – разглядывает получившийся рисунок Лисин. – Может, и вариантище целый. Соотношение девяносто пять к пяти в нашу пользу.

– Не понял! – Бубукин привстал с пуфика и уставился глазами в каракули Лисина. – Рассказывай.

– Всё просто. Пацан у меня наверху лежит. Там практически шансов нет. Тяжелейшая травма сердца. Да я вам рассказывал.

– Да, – морщит лоб Бубукин. – Припоминаю. С ДТП что-то связано. Ну и что?

– А то, что у него тоже четвертая, резус отрицательный и по изоантигену совпадают. И почки в полном революционном состоянии. Понял, Михалыч?

– А что это меняет? – Бубукин сокрушённо машет рукой. – Кольцов при таком раскладе тем более нас пошлёт. Подальше Херсона этого. И правильно сделает. А пока мы другого Кольцова найдем, ни пацана, ни Маракина на этом свете уже не будет. Царство им небесное! И нам тоже.

– Не пошлет Кольцов. Не пошлет!

– Мне бы твою уверенность, Лисин!

– Потому что послать – это уже не в его интересах будет. Короче, даёте добро, и всё будет тип-топ! Гарантирую! – Лисин зачем-то крестится. – Девяносто пять маракинских процентов и всего лишь пять нефёдовских. Математика – точная наука. А если почка наша до Перми долетит, не стухнув, то и неплохие дивиденды получатся. Почка Нефёдова денег не стоит! Смекаете?

– Ладно, – Бубукин медленно поднимается с пуфика, подходит к окну, – действуй. В случае чего, прикрою. И разберись ты, в конце концов, с этой помойкой. Кручилин, конечно, скорее всего, на пушку берёт. Ну а что, если вдруг на самом деле приедет? Чем чёрт не шутит! Ему ведь и больничные голоса не помешают. Короче, чтобы завтра порядок во дворе навёл. Понял? Всё. Двинул я. Надо в горздрав заскочить.

– Понял, наведу порядок. До свидания, – протягивает руку Лисин.

– Сообщи заранее, во сколько операция, подъеду. Всё! Удачи! – Забыв пожать Лисину руку, Бубукин выходит из кабинета. – Провожать не надо, – раздается из коридора его голос.

Ординаторская. За столом Кольцов с рентгеновским снимком в руках. Лисин нервно ходит из угла в угол. Воротничок рубашки расстегнут. Волосы растрепаны. Всё говорит о том, что разговор идет тяжелый и долгий.

– Вот и всё, – Лисин ослабляет узел галстука. – Маракина зашиваете и спокойно, с чувством исполненного долга занимаетесь сердцем Нефедова. Разрешение на операцию вы получите. Да и над душой я стоять не буду. Вы же этого хотели. Пять процентов ваши. Соглашайтесь. Вот у меня весь план операций. Вечером набросал. – Передает Кольцову листок бумаги.

– Ну в операционной вас во всех случаях не будет. – Кольцов бегло читает бумагу и, скомкав, бросает в урну. – И этого тоже не будет, Степан Андреевич. Никогда! Нам никто не дал и, надеюсь, не даст разрешения на забор у живого Нефёдова почки. Ему шестнадцати нет. Значит, забор вообще запрещён. Даже у мёртвого. Но это не главное. Главное то, что пациенты и со здоровым сердцем могут двух таких операций не перенести. А с его, израненным, какие, к чёрту, пять процентов? Шансы вообще равны нулю. Ради чего? Чтобы вытащить какого-то бандита. Не понимаю!

– А вам понимать и необязательно. Для этого главврач в больнице предусмотрен.

– Так скальпель в руки, Степан Андреевич! И вперёд!

– Что вы предлагаете? – сдаётся Лисин.

– Вот моя схема. – Кольцов передает Лисину исписанный лист бумаги.

Нехотя Лисин достает из кармана очки, водружает на нос.

– Понятно. Почка изымается только в случае окончательной остановки сердца Нефёдова, – читает вслух Лисин.

– Именно так. После того как станет ясно, что чуда не произошло.

– Ещё раз, каков процент чуда, Кольцов?

– Я уже говорил. Не более пяти. Увы!

– Значит, правильно ли я понимаю, – Лисин в упор смотрит в глаза Кольцову, – за то, что Маракин завтра будет с новой почкой, а вы через пару-тройку месяцев дома на диване с любимой женой, у нас девяносто пять процентов?

– Может, даже и больше. Правильно понимаете.

– В ваших интересах, чтобы было больше. Хорошо, – Лисин возвращает лист бумаги Кольцову. – Я согласовываю план. Только, пока вы там с Нефёдовым возитесь, Маракин пусть не в палате результата дожидается, а в операционной. В полной готовности к наркозу. У нас условий даже для краткосрочного хранения органов нет. Принимается?

– Нет возражений.

– И ещё. В мой кабинет установите дублирующий монитор. Я должен контролировать ход операции.

– Тоже нет возражений.

– Ну что же. Тогда пожелаем нам успеха! – Лисин протягивает руку для пожатия.

Кольцов долго смотрит на руку Лисина.

– У нас с вами понимание, что такое успех, очень сильно разнится. Счастливо оставаться.

Так и не подав руки, Кольцов резко поворачивается и направляется к двери.

Палата интенсивной терапии. Маракин в стерильном белье на каталке перед дверью палаты. Совсем рядом каталка с Сашей Нефёдовым. Гуреев лежит в своей койке, почти с головой накрытый простынёй. Выделяется только заострившийся нос. Входит Кольцов.

– Как у нас настроение? У вас, Маракин, вижу, хорошее.

– Превосходное! – Маракин свеж и бодр. – В удачу верю, а после нашей последней беседы и в вас верю!

– Нефёдов, а вы что захандрили? – Кольцов подходит к Нефёдову, сжимает рукой кисть юноши. – Пульс приличный. Вон, Маракин, тот и в удачу, и в меня верит! А вы?

– А я не Маракин! Я уже никому не верю и ни во что! – Голос Саши дрожит.

– Что случилось, Саша?

– Это не у меня случилось! Это у вас! Ведь вы будете бандита спасать! Не я! Так, Сергей Иванович? Вот этого, – Нефедов кивает в сторону занавески. – А ведь именно Маракинские в моей школе наркотой торгуют. Нагло, в открытую. Потому что их менты прикрывают. Теперь там у нас каждый второй колется. Классы полупустые.

– А вы? Вы-то что? Вы-то куда смотрите, родители ваши, учителя? – Кольцов никак не может подобрать правильные слова. – Надо же как-то бороться с этой заразой.

– Мы и пытались. Дима Михеев – одноклассник мой, брат Максим на три года меня старше и я. Хотя нам все говорили, чтобы с этим Маракиным не связывались. – Нефедов вновь со злостью смотрит на занавеску. – К мэру ходили, к прокурору ходили, телевидение просили помочь, даже президенту писали…

– И что? – Кольцов инстинктивно продолжает нащупывать пульс Нефедова. – Что в итоге?

– А в итоге Димка вроде случайно под товарняк попал. В кашу его смолотило. Я вот тут на каталке. Маршрутом «палата – морг». А Максиму, тому вообще хуже всех. Ему менты на дискотеке в карман какую-то таблетку подбросили. Дальше – как обычно – быстрое следствие и показательный суд. Знаете, Сергей Иванович, сколько Максиму дали?

– С нашим судом, Саша, я теперь лично знаком. Ничему не удивлюсь!

– По-моему, все равно удивитесь! – Опираясь на руки, Нефедов приподнимается в кровати. – Одиннадцать лет дали! Строгого режима! Чтобы больше не встревал в бизнес вот этого бандита за занавеской!

– Мало дали, – откликается занавеска. – На самом деле, закон и больше позволяет.

– Мало?! Подонок! – Нефедов чуть не задыхается. – Одиннадцать лет мало?! За что? Максу всего восемнадцать. Школу с отличием окончил, в консерваторию поступил. Мало! Одиннадцать строгого за одну таблетку! Которую подкинули! Такие, как вы, тоннами ворочаете, и ничего! Если и попадетесь, то два-три года условно получите и сюда за занавеску с телевизором и дивиди. Лежите себе, ждете, когда вас Кольцов спасать начнет! А зачем таких спасать? Расстреливать таких надо, а не трансплантацию им делать!

– Руки коротки, пацан. – Маракин чуть выглядывает из-за занавески. – Да и мораторий пока не отменили! Понятно?

Кольцов подходит вплотную к Маракину.

– Будь моя воля, я бы сегодня же мораторий этот отменил. Но первым всё же не вас бы расстрелял, а судью. Того паршивца, который Сашиного брата засудил. Рука бы не дрогнула! А потом уж обязательно вас, Маракин! Не обессудьте.

– Мечтать не вредно! – Маракин абсолютно спокоен. Ему явно не хочется нервничать перед операцией. – Только мораторий не отменят. Сколько бы там ни выступали, референдумов ни проводили. Потому что, если отменят – значит, победили такие, как вы. А побеждать должны мы! Это ведь так просто! Не отменят, Сергей Иванович! На самом деле, не отменят!

– Вот потому я никому и не верю! – Нефедов бессильно падает на каталку. – И даже вам, Сергей Иванович! Говорите – «рука бы не дрогнула», а сами сейчас оперировать Маракина будете. И спасете! А он ребят наших продолжит на иглу сажать. Сотнями! «Спасибо» скажут вам, Сергей Иванович, их мамы и папы. «Вы молодец, Сергей Иванович, клятву Гиппократа свято выполнили – подонка с того света вытащили, а вместо него сыновей и дочерей наших туда отправили! Спасибо вам, Сергей Иванович!»

– Одна сопля тоже философствовала-философствовала, а ее взяли и высморкали! – подает голос Маракин, демонстративно сморкаясь на пол.

– Свинья, – на злость уже нет сил. Саша только безнадежно машет рукой и закрывает глаза.

Неожиданно для всех на дальней койке начинает ерзать простыня, и заострившийся нос поворачивается в сторону Нефедова.

– От свиного гриппа он и подохнет, – хрипит Гуреев. – А ты, Сашка, жить должен!

– И будешь жить! – Кольцов сжимает руку Нефедову. – Но для этого ты должен верить! Верить Гурееву, верить мне, верить в удачу!

– Верь, Сашок! – тихо хрипит Гуреев. – Верь… это моё последнее слово.

Кольцов, неслышно ступая, идёт к затихшему Гурееву. Приподнимает с головы уголок простыни. Долго и внимательно вглядывается в лицо. Затем поворачивается к Нефедову.

– Николай правильные слова тебе сказал. Последние! Надо верить, Саша. Несмотря ни на что! Верить! – Кольцов подходит к окну. Во дворе двое стариков в ватниках вспахивают газон. Невдалеке грузовик с откинутым бортом. В кузове белая садовая скамейка и куст сирени с замотанными полиэтиленом корнями. Грустно вздохнув, Кольцов вновь возвращается к каталке с Нефедовым. – Ладно, Саша! Сейчас я сам сделаю тебе укол. Ты тихо и спокойно заснёшь. И ничего не бойся. Это я тебе говорю. Я, Кольцов! Ты мне веришь?

– Верю. – Очень тихо и печально.

– Не так! Как ты должен сказать?

– Верю! – Намного твёрже и увереннее.

– Другое дело. Гуреев был бы рад!

– Был бы? – Неожиданно широко раскрываются глаза юноши.

– Да, Саша! Он уже нас не слышит. Ладно, жизнь продолжается. Давай подставляй руку. – Кольцов делает укол Нефёдову. – Минут через двадцать вас обоих отвезут в операционную. Вы, Маракин, тоже будьте готовы к наркозу.

Ободряюще кивнув Нефёдову, Кольцов покидает палату.

– Всегда готов. – Маракин делает «под козырёк» в сторону захлопнувшейся двери. – Ну что, пацан? Никак и вправду Кольцову поверил? Зря. Учти, Кольцову дорога моя жизнь, а вовсе не твоя. Какие там пять процентов? Ноль! Со мной всё в порядке будет – он на свободу с чистой совестью. И семья в безопасности. Вот так! Не станет же Кольцов ради тебя свободу да семью под удар ставить! Как считаешь?

– Не знаю.

– Я зато знаю! Я ведь не какой-нибудь, там, избранный мэр, который мало что может и мало чего знает. Я ночной! Самый главный. Я всё должен знать! Всё и знаю! Хочешь, к примеру, узнать имя водителя иномарки? Ну того, кто тебя считай что убил. Ну так как? Хочешь?

– Не знаю.

– Опять не знаю, – кривит губы Маракин. – Хочешь! Почему бы не узнать напоследок? Ты не спишь ещё?

– Не сплю.

– Скажу имя, скажу! Тебе не жалко. Считай, что уже почти родственники. По почке. А потом, что изменится? Гуреев уже не слышит. Ты тоже никому теперь не расскажешь. Слушай, Нефёдов…

Хорошо знакомый нам кабинет главного врача. Те же под старину отделанные бронзой часы да рамки с грамотами и фотографиями по стенам. Та же тяжелая хрустальная люстра и широчайшая телевизионная панель. Тот же плакат с золочеными буквами клятвы Гиппократа. Так же приветливо улыбается с портрета районный мэр Кручилин. Всё без изменений. Всё, как и было подробно описано в начале нашего повествования. И лишь пара электронных вещиц на полированной столешнице добавилась к интерьеру Лисинского кабинета. Это пластмассовый динамик, напоминающий отживший свой век домашний репродуктор, и серый допотопный монитор с небольшим тускло светящимся экраном. Именно на экране и сосредоточен взгляд хозяина кабинета Степана Андреевича Лисина. В кабинете тишина, нарушаемая лишь шагами райздравовского чиновника. Уже в который раз Бубукин ходит из угла в угол, постоянно кидая нервный взор то на Лисина, то на монитор.

– И правда, Степан Андреевич, сходил бы в операционную, узнал, как там дела. А то мне тревожно как-то. – Прервав, наконец, ходьбу, Бубукин останавливается около сидящего в кресле главврача.

– Не пойду. Кольцова сейчас злить нельзя. Берите, Пётр Михайлович, стул. По монитору всё прекрасно увидим.

– Ты думаешь, мы тут с тобой чего-нибудь поймём? – Бубукин придвигает к монитору стул и садится рядом с Лисиным. – Я сангиг окончил, ты стоматолог, насколько я помню.

– Ничего, Пётр Михайлович, не боги горшки… Вон, видите, – Лисин тыкает пальцем в центр экрана, – видите, обломок ребра. Вон как глубоко сидит. Видите?

– Нет, не вижу. – Бубукин надевает очки и вплотную придвигается к монитору.

В этот момент в кабинете гаснет свет. Погружается во мрак больничный двор, чернеют окна соседних зданий. Правда, темнота длится не более трёх секунд. Столь же внезапно ряды ламп роскошной Лисинской люстры на мгновение неестественно ярко вспыхивают и затем, уже надолго, гаснут вновь.

– Нам только этого не хватало для полного счастья, – Лисин откровенно напуган.

– Аварийный генератор у тебя хоть есть? – Бубукин взволнован не менее главврача.

– Есть. Но, если откровенно, то сейчас он на даче. Там тоже часто перебои случаются…

– С совестью у тебя перебои. Частые. Где еще генератор поблизости может быть? Думай, Лисин!

– Есть только в роддоме напротив. Но там я не властен. Да включат сейчас, Пётр Михайлович! Не переживайте. У нас так часто бывает.

Как бы в подтверждение слов главврача люстра вновь оживает, но на этот раз лампы светят вполнакала.

– Сделайте же что-нибудь, – раздаётся из динамика рядом с монитором злой голос Кольцова. – Аппаратура на пределе. Мониторы еле теплятся. Лисин, где вы там? Вы главврач или утка палатная?

– Так, это я уже где-то слышал, – шепчет Лисин, тупо уставившись на Бубукина. Затем громко добавляет: – Сейчас что-нибудь придумаем.

– Так думайте, если ещё не отвыкли. И побыстрее, – гремит раздражённым голосом Кольцова динамик. – У меня показатели не читаются. Я на глазок работать не обучен. – Кольцов замолкает. Из динамика слышны лишь хриплые звуки кардиографа. Сердце Нефёдова бьётся неровно и редко.

Бубукин, не отрываясь, с упрямой надеждой смотрит на тусклую люстру. Затем, удручённо махнув рукой, лезет в карман за мобильником. Набирает номер.

Далее слышны лишь обрывки его разговора по телефону: «Алло, Селезнёв! Бубукин на связи. Кто у нас дежурит? Что-что? Это не у меня что, это у тебя что! Да, не только в роддоме, в районной тоже нет. Откуда знаю? От верблюда. Я у него. Не у верблюда. У Лисина. Ну знаешь – там может родится, а может, ещё и не родится. Фифти-фифти! А у нас на все сто – помрёт вполне конкретно. Всё, считай за приказ. Переключай. Сказал, прикрою, значит, прикрою. Будь».

Бубукин запихивает мобильник в карман и вновь начинает нервно ходить из угла в угол кабинета.

– Так будет напряжение или нет, начальнички, вашу мать? – вновь яростно пробуждается динамик.

– Скажи, что сейчас будет, – шепчет Лисину Бубукин.

Но ответ уже не требуется – лампочки в люстре дружно вспыхивают и затем, несколько раз мигнув, загораются ровным ярким светом.

– Так, быстро откачиваем кровь. Шунт левее, ещё левее. Теперь зажимайте. Господи, кто вас учил? Такие же Лисины с Бубукиными. Дайте я сам! – Сквозь совсем слабый и неровный ритм биения сердца слышен раздражённый голос Кольцова. По всей видимости, он позабыл отключить микрофон.

– Ну, я ему характеристичку напишу. Сортиры чистить не доверят, – Лисин со злостью смотрит на монитор. Затем оживляется: – Всё, Пётр Михайлович! Хоть я и не силён в трансплантации, но тут и стоматологу понятно…

Как бы удостоверяя слова главврача, в динамике последний раз хрипнул кардиограф и затих.

– Нет, шунт не поможет, – прерывает тишину упавшим голосом Кольцов. – Куда его – аорта на волоске. Не так бы глубоко ребро. Как ножом. Нет, такой клапан держать не будет. Здесь уже ничего не поможет! Ничего! Попался бы мне этот подонок с иномаркой! Давайте анестезию. Ну не мне же – Маракину. Вот сюда перекладывайте. Пониже чуть. Вот так! Микрофон-то кто-нибудь отключит? Что вы всё забываете! Персональчик! Ужас как…

– Ну, вот и всё! – Лисин отключает монитор и встаёт из-за стола. – Дайте закурить, Пётр Михайлович.

– Ты же не куришь, Степан Андреевич, – достаёт из кармана пачку сигарет Бубукин.

– Да почти десять лет как бросил, но сейчас надо, – Лисин закуривает протянутую сигарету, жадно делает одну затяжку за другой. – Ох и хорошо!

– Тебе, может, и хорошо. А там, ты уверен, что всё в порядке? – Палец Бубукина направлен в сторону операционной.

– Там теперь дело техники. А она, техника эта, у Кольцова на высшем уровне, – поплевав на окурок, Лисин бросает его в пепельницу. – Всё! Пётр Михайлович, не сомневайтесь! Можете Кручилину докладывать.

– Ладно, Степан Андреевич. От меня здесь теперь, действительно, мало что зависит. Двину в мэрию. Чего зря время тратить. А ты, в случае чего, звони. Я на мобильнике. И не засиживайся в кабинете. Мадам Маракина нервничает. Успокой. Она здесь где-то. Ладно! Будь! – Пожав главврачу руку, Бубукин выходит из кабинета.

Вестибюль на втором этаже больницы. Окна с пыльными стёклами. Две двери. Одна в операционную. Вторая, нам уже знакомая, с выцветшей табличкой – «Реанимационное отделение». На дальней от дверей, типично медицинской скамье, потёртой и поцарапанной, понуро склонив голову, сидит Нефедова. Одета скромно, если не сказать бедно, но вместе с тем подчёркнуто аккуратно. В траурные темные тона. Лицо болезненно-бледное, в больших карих заплаканных глазах печаль и безысходность. Невдалеке на стуле дремлет пожилая женщина с простым, добрым деревенским лицом. В руках пластиковый пакет. Напротив двое. Яркая респектабельная блондинка лет тридцати пяти что-то недовольно выговаривает подобострастно склонившемуся перед ней молодому парню в кожаной чёрной куртке. На изогнутой спине парня куртка натянулась, откровенно выставив на обзор окружающих чёрную рукоятку пистолета. Скрипуче злой шепот блондинки заглушают шаги вошедшего в вестибюль Лисина.

Охранник, по всей видимости наконец усвоивший, чего добивается от него накрашенная блондинка, подходит к Лисину и крепко ухватывает его за лацкан халата:

– Куда провалились? Вон Анна Наумовна волнуется. Выясни там, что к чему. Главврач всё-таки. Чай, не утка палатная.

– Опять про утку! И как я выясню? Туда никому, кроме бригады, нельзя. Даже мне. Но можешь передать, что процесс идёт в правильном направлении.

– Сам ей и втолкуй, если умный такой. – Охранник берёт под руку главврача и подводит к блондинке.

– Так как, Степан Андреевич? – с наигранной тревогой в голосе вопрошает дама. – Я аж вспотела вся от волнения. Шуба новая провоняет к чёртовой матери.

– Анна Наумовна, с вашим мужем будет всё нормально. В сотый раз повторяю: Кольцов лучший хирург области, автор как раз этой самой методики трансплантации.

– Лучший-то лучший, а вдруг чего не то сделает, – блондинка открывает крышку зазвонившего мобильника и отходит в угол комнаты. – Нет, на кой нам венгерский! Только Италия. И чтобы крышка под цвет кафеля.

– Чего не то сделает – голову отверну, – не то Маракиной, не то охраннику отвечает Лисин.

– Он-то в курсе? – продолжает разговор за хозяйку охранник.

– Кто? – не врубается Лисин.

– Конь в пальто. Хирург, естественно.

– В курсе чего? – совсем обалдевает Лисин.

– Ну, что, в смысле, голову ему отвернёшь.

– В курсе! Ещё как в курсе! – наконец, понимает, о чем речь, Лисин.

– Смотри, Андреич, – демонстрирует огромный кулак охранник. – В случае чего кольцовской башке долго скучать не придётся. И двух понедельников не протянешь. Понятно?

Во всю ширину открывается дверь реанимации. Санитар вывозит из неё каталку с прикрытым белой простынёй телом. Нефёдова встает, не отрывая заплаканных глаз от каталки. Но санитар жестом останавливает её и подзывает рукой старушку. Та, тяжело ступая, подходит к каталке, приоткрывает простыню. Несколько минут печально и ласково смотрит в лицо умершего мужа, затем накидывает простыню.

– Вот записка вам. Перед самой смертью написал, – санитар достает конвертик из кармана халата.

Повертев в руках конверт, старушка возвращает его санитару:

– Прочти, милый, я и очки-то не помню, куда задевала.

– Хорошо, прочту. – Санитар извлекает из конверта сложенный пополам листок бумаги. – «Дорогая моя Катюша. Спасибо тебе за эти полсотни лет, прожитые вместе. Это были прекрасные годы. Я был счастлив. Но всё когда-нибудь да заканчивается. Береги себя. И помни, что тело моё умерло. А душа жива. Поверь мне, жива! И в ней только ты, мой самый любимый и мой единственный человечек. А теперь, Катюшенька, к делу. Я очень легко умирал, зная, что своей смертью спасаю обреченных людей. У меня крепкое сердце, здоровые почки, хорошо видящие глаза. Да мало ли чего у меня ещё нужного больным людям есть. Пусть всё забирают. Скажи это врачам. Только настоящим! Кто действительно занимается трансплантацией. Не нашему проходимцу Лисину. Ну а всё, что от меня ненужного останется, пусть сожгут. А пепел на газончике в больничном дворе раскидают. Может, хоть травка зелёная вырастет. И, дорогая моя Катюша, не убивайся. Моя душа с тобой. Твой Коля Гуреев».

– Мой Коля Гуреев! – шепчет старушка.

Санитар сочувственно вздыхает и передаёт конверт старушке.

– И вот подпись, видите? «Передать жене». И смотрите – последнее, что он успел на этом свете сделать, – зачеркнуть слово «жене» и написать «вдове». Сильный мужик. В одном только ошибся ваш Николай Гуреев. У него нет ни одного непораженного органа. Рак съел его целиком. Всего съел. Как говорится, без остатка.

– Дорогой мой Коленька. – Старушка нежно гладит волосы Гуреева. – Зато у тебя есть душа. Чистая, светлая, добрая. Никакая самая страшная болезнь ей не страшна. И душу свою ты завещал людям. И мне – твоей жене… вдове! Прощай, Коля.

Санитар увозит каталку с телом Гуреева. Старушка, крестясь и утирая слезы, провожает печальным взглядом мужа.

С громким неприятным скрипом открывается дверь операционной. Появляется еще одна каталка с покрытым простыней телом.

– Саша, сыночек мой! – Расталкивая опешивших санитаров, Нефедова бросается к каталке и, склонив голову, истошно целует простыню, прикрывающую тело сына.

Из операционной, снимая на ходу маску, выходит усталый хирург. Запачканный кровью халат, сверкающая белизной шапочка. К Кольцову подходит главврач. С профессионально напускным сочувствием окинув взглядом рыдающую над телом сына женщину, Лисин кивает головой в сторону операционной.

– Как пациент наш? В порядке?

– Пациент в порядке, – неожиданно улыбается Кольцов. Светло и по-доброму. – В полном порядке! Гарантирую!

Санитары пытаются оторвать женщину от каталки. Но это им никак не удается. Простыня чуть спадает с покойного, обнажая ноги… в разноцветных носках. Один носок красный, другой ядовито-зелёный.

– Кстати, сердце у Маракина, и вправду, великолепным оказалось. Сто лет простучит. Можете мне поверить! Прощайте! – Сергей Иванович Кольцов уходит, тихо прикрыв за собой дверь.

Очень тихо. Без скрипа. Без стука. И поэтому все слышат мальчишеский слабенький голос из операционной: «Мама!»

Из местных телевизионных новостей: «…как стало известно информированным источникам, против мэра района Кручилина возбуждено уголовное дело. Ему инкриминируется причинение вреда здоровью при совершённом им ДТП и неоказание помощи пострадавшему. Кручилин снял свою кандидатуру на выборах в мэры. Таким образом, в избирательные бюллетени будет внесена только одна кандидатура – представителя „Единой России“ Сергея Ниловича Барасова. Напоминаем, что выборы состоятся уже в это воскресенье. Все участки будут открыты с восьми часов утра до двадцати часов вечера. Призываем всех жителей района выполнить свой гражданский долг. До встречи на избирательных участках».