Трения

Филипп Джиан Трения

Должен сказать, что если мы чего и ждали, то уж во всяком случае не его появления.

Моя мать обернулась и спала с лица. А у меня так просто челюсть отвисла. В последний раз я видел отца на Рождество.

На несколько мгновений мы будто окаменели все трое. Потом мать посмотрела на меня, взглядом приказывая не двигаться.

Отец стоял в дверном проеме. От сквозняка у меня за спиной хлопнуло окно. Позади отца, точно колокола, раскачивались цветы акации. У соседки лаяла собака.

Потом мать отвернулась. Она склонилась над раковиной и снова занялась посудой, не говоря ни слова.

Тогда отец вошел.

Он хромал.

Улыбнувшись, сел напротив меня. Спросил, рад ли я его видеть, а сам все поглядывал на мать. При ней я как‑то не знал, что ему отвечать. Она вся словно полыхала: садящееся солнце заливало кухню, но дело было не только в этом. Короче, я просто кивнул. Не хватало мне только лишних разборок с ней.

— Поди‑ка погуляй, — сказала она мне.

Я все еще не мог опомниться. Вскочив, я опрокинул стул. Посмотрел на отца, покраснел как рак и вылетел на улицу.

У дома стоял здоровенный «БМВ». Всякий раз, как я видел отца, у него была новая тачка. Машина матери стояла рядом и выглядела довольно убого.

Я подумал, уж не собирается ли он ночевать у нас. А если собирается, то где будет спать, не в моей ли комнате? Я обошел вокруг машины. У нее были кожаные сиденья и откидной верх, и даже телефон. В нашу дыру такие редко заезжали.

Я перешел улицу и сел на бортик тротуара.

Кретинский возраст — одиннадцать лет.

Потом вышел отец. Он волочил ногу. Оглядевшись, он открыл багажник и вытащил оттуда дорожную сумку.

— Ты доволен жизнью? — спросил он. С тех пор, как мы стали жить врозь, это был его любимый вопрос. Я всякий раз говорил, что доволен. Вообще‑то у нас никогда не было времени поболтать. Да и что бы я ему сказал?

Когда мать меня окликнула, я наблюдал за соседкой, разгружавшей свой «универсал». Волосы ее от ветра липли к лицу, дверцу она придерживала задом. Мужа у нее не было, он умер.

*

Отец должен был улетать ночью. Он решил пошутить и сказал, что если мы проведем несколько часов вместе, то ничего, не умрем, но мать не очень‑то любила такого рода юмор.

— Поехали. Надо купить кое‑чего, — сказала она мне, изничтожая отца взглядом. Даже несколько часов с ним рядом было для нее слишком.

Пока мы ехали, она не проронила ни слова. Она была так поглощена своими мыслями, что склонилась над рулем, сощурив глаза, точно вдруг стала близорукой или на дорогу опустился туман.

У торгового центра плескались флаги. Мать припарковалась на стоянке для инвалидов, но я решил не отвлекать ее мелочами в такой ответственный момент. Даже не стал напоминать, что дома все есть. Мы закупили продукты накануне. Вообще‑то вид у нее был совершенно потерянный.

Тележку мы бросили где‑то в магазине. Мать постояла немного перед полкой с сухарями, потом поглядела на меня, недоумевая, что мы тут делаем, и мы пошли к выходу.

Зашли в кафетерий. Начинало темнеть, люди слонялись туда‑сюда. А мать сидела и смотрела, как я пью кока‑колу. Она заказала себе что‑то спиртное, но уже все выпила и теперь барабанила ногтями по столу.

— Ведь ты со мной согласен, правда? — спросила она вдруг. Голос у нее был раздраженный.

Я кивнул. Мне иногда казалось, что она принимает меня за отца. И, не ровен час, может наброситься с кулаками. На всякий случай я держался настороже. Когда она действительно на меня злилась, то кричала, что я вылитый отец и вторая в ее жизни ошибка.

— В твоих интересах не спорить со мной, — заметила она.

Теперь глаза ее блестели, она курила и смотрела на меня в упор, но я видел, что мыслями она далеко. Мужики пялились на нее вовсю, но сейчас ей было не до того. А я пытался понять, с чем именно я должен быть согласен. По правде говоря, я терялся в догадках. Я вообще не всегда ее понимал.

А уж если появлялся отец, то нечего было и пытаться.

— Как же мне все это осточертело, — заявила мать и раздавила сигарету. — Если бы ты только знал, до чего мне все осточертело.

Пока мы шли к стоянке, она спросила, почему я все время молчу, может, я с ней не согласен? А когда сели в машину, потрепала меня по щеке.

*

Отец спустил штаны и рассматривал свое колено. Мать издали покосилась на него и посоветовала обратиться к врачу. Отец хмыкнул. Мать пожала плечами. И вдруг, без предупреждения, схватила отцову сумку и вышвырнула ее вон. Я просто обалдел.

Но отец ничего не сказал. Он встал, натянул штаны и пошел за сумкой, покачивая головой. Выйдя, он заодно посмотрел по сторонам, но на улице было темно и тихо.

Отец вернулся и сказал: «Не психуй». Он подмигнул мне и сел на место как ни в чем не бывало. Сумку поставил у ног. Еще он добавил: «Беспокоиться абсолютно не о чем». В ответ мать с грохотом задвинула ящик кухонного стола.

Я надеялся, что на этом они остановятся. В прошлый раз, на Рождество, отцу пришлось выкручивать матери руку. Он тогда подобрал на дороге и притащил с собой какого‑то раненого парня, и мать устроила скандал: она орала, что не потерпит такого у себя дома. Отец пытался ее утихомирить, только все напрасно: мать не желала ничего слышать. В конце концов мы с ней ушли ночевать к соседке. Даже не поужинали. Они с соседкой запихнули меня в постель, а сами полночи протрепались, шепотом. А отец тогда уехал чуть свет. На «мерседесе». Шел снег. Я и подумать не мог, что он так скоро вернется.

*

Отец стал звонить, а мать сказала: «Нечего тут торчать», — и придумала мне дело, послала к соседке. А сама не спускала с отца мрачного взгляда. Она не любила, когда я слушал его телефонные разговоры. Она вполне могла отправить меня причесаться, или почистить зубы, или навести порядок в моей комнате — при том, что я никогда не устраивал там бардак.

Ветер на улице был еще теплый, под деревьями качались фонари, и машина отца, такая с виду новенькая, без единой царапинки, казалось, готова была взлететь, точно ракета. Я перешел дорогу и заглянул к соседке. Где‑то в зарослях зарычала собака, хоть она меня и знала.

Соседка лежала на диване, рядом валялась развернутая газета.

Не поднимая головы, она бросила:

— С твоей матерью обхохочешься. — Потом сложила газету и протянула ее мне.

Она спросила, надолго ли приехал отец. Я пожал плечами: понятия не имею.

Когда я собрался уходить, она крепко прижала меня к себе.

— Не везет тебе, — заявила она. Потом вздохнула и добавила: — Правда, ты в этом нисколько не виноват. — И держала меня в объятиях еще какое‑то время. Мать тоже иногда хватала меня и прижимала к себе, но это было совсем по‑другому. Я отлично понимал, что как женщина соседка очень даже ничего, и знал, что мужа у нее нет, он умер. И все равно я застыл как истукан, даже на цыпочки привстал, пока она меня обнимала. И думал, что мог бы нарваться на беззубую старуху или уродину.

Когда я вернулся, отец был в душе. Мать достала еду из микроволновки, и я уселся за стол, а она устроилась читать газету, только страницы перелистывала с бешеной скоростью и брови сдвинула в одну линию. Она была до того напряжена, что лицо ее сложилось почти в гримасу. Скрежета зубов я не слышал, но мне казалось, что они скрипят.

Просмотрев наскоро газету, она плюхнулась на стул напротив, склонилась вперед, зажав руки между коленей, и уставилась на меня. Вид у нее был такой, точно она собиралась спросить, что я обо всем этом думаю. Но мне не хотелось отвечать, и я опустил глаза. Я ссутулился и стал ждать, пока все это пройдет.

Отец вернулся в комнату с сумкой через плечо. Сумку он поставил рядом и подсел к нам, вытянув раненую ногу в сторону. Мать тут же вскочила, будто ее пружиной подбросило. А отец сказал с огорченным видом:

— Ну что ты в самом деле? Что случилось?

Мать объяснять ничего не стала, а направилась прямехонько к своим сигаретам. Она даже среди ночи иногда просыпалась покурить. И тогда в моей комнате пахло дымом.

Отец сказал, что, глядя на меня, он тоже захотел есть. Но мать вроде бы не услышала и продолжала сидеть в углу и курить. Тогда он решил ни у кого ничего не просить и заняться едой сам. Пока он готовил, никто не проронил ни слова.

*

Позже, когда я пошел выносить мусор, отец догнал меня, и мы оба стали смотреть на небо. Я никак не мог придумать, о чем бы нам поговорить.

— Как‑то все по‑дурацки, — сказал он.

Я не знал, что ответить. Голова моя была совершенно пуста. Мне даже машина его была в тот момент неинтересна. Насколько я себя знал, мне нужно было как минимум несколько дней, чтобы вылезти из своей скорлупы. Но этих дней у нас не было.

А потом мы пошли к соседке.

— У тебя, случайно, нет бинта? Колено перевязать. Я подумал, вдруг найдется.

За нашей спиной скакал привязанный пес, радуясь и беснуясь одновременно. Этот пес никого не узнавал. Он перестал узнавать людей, когда умер его хозяин. Соседка даже думала от него избавиться.

Колено у отца раздулось и сделалось вдвое больше. Кожа, казалось, вот‑вот лопнет, но отца это вроде не пугало. Соседка нашла какую‑то мазь, отец выдавил на больное место чуть ли не пол тюбика, а потом сказал, что так лучше, что мазь холодит.

Соседка всегда принимала сторону матери. Она считала, что женщины должны держаться сплоченно и что, может быть, лучше вообще не иметь мужа. Она оперлась на стол локтями и смотрела, как отец бинтует колено.

— У этой мази хороший состав, — проговорила она наконец.

Отец натянул штаны.

— Не встревай, сами как‑нибудь разберемся, — ответил он.

Соседка проводила нас до двери.

— А сын? Ты о сыне‑то думаешь? Хотя бы изредка?

Отец пропустил это мимо ушей. Что до меня, то я бы предпочел, чтобы она воздержалась от такого рода комментариев. Я чувствовал себя идиотом.

*

По дороге назад отец сказал, что мужчине приходится время от времени выступать в неприглядной роли.

— Только поменьше слушай всякую чушь, — добавил он. — Не верь всему, что они тебе плетут.

Мать сидела перед телевизором. Когда я вошел, она сделала мне знак сесть рядом с ней. Точно это единственное безопасное место, единственное убежище, остров посреди океана, разбушевавшегося от появления моего отца. Она с вызывающим видом привлекла меня к себе, но отец предпочел этого не заметить.

Он поглядел на часы.

Мать вздохнула:

— На самолет не опоздаешь?

Отец налил себе выпить. Я воспользовался моментом, чтобы посмотреть, что идет по другим программам, но мать вырвала у меня из рук пульт:

— Прекрати немедленно! Сколько можно?!

Хотя я, собственно, ничего такого не сделал.

Отец сказал:

— На него‑то чего бросаться? Не заводись. Тут у матери голос сорвался, а в глазах прямо молнии засверкали.

— Да какое тебе дело? Тебе‑то, скажи на милость, какое дело!

Отец залпом проглотил содержимое стакана. Но мать не отводила взгляда.

— Скажите пожалуйста! Тебе что, есть дело до того, как я воспитываю моего ребенка? Может, у тебя имеются замечания?

Отец как‑то весь поник. И прикрыл глаза рукой. Судя по всему, день у него выдался не из легких. Видно было по лицу.

— Мы же договаривались, что не будем при нем, — почти простонал он.

Но мать придерживалась другого мнения. Теперь все изменилось. Теперь все будет иначе. И только ей судить, процедила она сквозь зубы, только ей судить, что надо или не надо делать в моем присутствии. Только ей и никому другому, понятно? Что можно говорить при мне и что нельзя, отныне будет решать она одна.

Отец коротко засмеялся:

— Только и всего?

И неожиданно запустил свой стакан в открытое окно. Было слышно, как стекло разбилось о мостовую. Потом он выбросил точно так же еще несколько стаканов — как мне показалось, чтобы успокоиться. И всякий раз было слышно, как они разлетаются вдребезги, потому что на улице воцарилась тишина: очевидно, ветер стих. Или почти стих.

Мать предложила ему разбить еще что‑нибудь — по крайней мере, избавимся от кучи всякого хлама, который скопился в доме.

— Как же мне все надоело, — сказала она. В окне появилась соседка.

— Ну и ну, — заметила она моему отцу. — Ты чего? Осколки аж до моего дома долетают. Ты что, больной?

А сама поглядывала на мою мать, чтобы понять, что происходит.

Отец пошел и захлопнул окно у нее перед носом.

Мать встала его открыть. Воздуха, воздуха! Ей нужен воздух! Иначе, сказала она, у нее голова лопнет.

Отец ответил:

— Посмотри, до чего ты себя доводишь!

А потом оба повернулись ко мне, потому что я описался.

*

Пока мать стягивала с меня мокрые штаны, держа их двумя пальцами, точно труп раздавленного на дороге зверька, я опирался ей на плечи. Штаны исчезли в стиральной машине, и мать с протяжным вздохом стала снимать с меня трусы: это был верх позора.

Отец стоял на пороге и уныло наблюдал эту сцену. Говорить как‑то сразу стало не о чем. Мне казалось, что отвратительный запах мочи разносится на километр — хуже, чем если бы я наелся спаржи: от меня несло младенцем. Ноги были все мокрые, и ужасно хотелось спрятать лицо под капюшон фуфайки.

Пока я намыливался, мать держала душ. С измученным видом она облокотилась о бортик ванны и рассеянно поливала мне ноги. Вода была слишком горячей, но мне не хотелось ничего говорить.

Тем временем отец начал собираться.

Когда мы вернулись в гостиную, он, склонясь над сумкой, резким движением застегнул молнию. Уже совсем стемнело. Одинокий лунный луч серебрился в саду. Значит, уже поздно, а отцу надо на самолет. Я сел на первый попавшийся стул. Отец протянул матери толстенный конверт и стоял, как дурак, с вытянутой рукой. А она даже не поглядела в его сторону и старательно искала свои сигареты.

Отец небрежно бросил конверт на стол и сказал:

— Не благодари меня. Только не благодари.

Мать сощурилась и выпустила вниз струю голубого дыма. Зажав сигарету кончиками пальцев, она сделала жест, который мог значить все, что угодно.

— Я, между прочим, работаю, — проговорила она, точно змея прошелестела в траве. — Ты прекрасно знаешь, что мы спокойно обходимся и без твоей помощи.

Отец ответил, что ему плевать, что она может сделать из этих денег фантики, если хочет, только пусть все же сперва подумает.

— Я приберегу их на твои похороны, — съязвила мать.

Отец демонстративно расхохотался:

— Работа! Тебе ее никто не гарантирует пожизненно, имей в виду. В один прекрасный день ее можно потерять. Вот останешься без работы, тогда вспомнишь обо мне. И будешь рада, что я есть, когда какой‑нибудь козел выставит тебя за дверь.

Мы с матерью переглянулись, потому что одновременно подумали об одном и том же. Мы подумали о соседке, которая вот уже два месяца как ищет работу. Да и вообще их много в нашем квартале, безработных, — в основном женщины: слоняются без дела день‑деньской, или дом свой вылизывают, или журналы листают. И мужики тоже — я вижу их иногда, когда они за своими детьми в школу приходят. Невеселый у них видок.

— А, ты не ожидал, что я смогу без тебя обойтись. Ну конечно, признайся. Тебя это даже злит, что я в состоянии справиться без тебя. Да‑да, уж я‑то тебя знаю.

Моя мать какое‑то время встречалась с одним парнем, который устроил ее кассиршей в магазин игрушек, в соседнем с нами пригороде. Отец покачал головой:

— Мне прекрасно известно, что ты в состоянии справиться без меня. Тут я совершенно спокоен. Я тоже тебя знаю, можешь не сомневаться.

Однажды, пока отец с матерью ругались, выставив меня за дверь, соседка взяла меня за плечи и посмотрела прямо в глаза. Она сказала, что женщина, если она нормально устроена, не может долгое время жить без мужчины, а почему, я пойму позже. Родители мои в это время носились из дома в сад и обратно, как сумасшедшие.

Отец в тот вечер едва не увез меня с собой и даже пошел было наверх, чтобы сложить мои вещи, но мать встала между нами, расставив руки, и заявила, что он это сделает только через ее труп, что пусть лучше ее убьют на месте и кровь вытечет из нее вся до последней капли. Она явно не шутила. Назавтра у нее были такие красные глаза, что нам пришлось поехать к окулисту. Весь день потом она держала меня за руку и временами даже дрожала — это надо было видеть. Я старался на нее не смотреть.

*

И тут мать опустила глаза. А отец добавил:

— Ё‑моё! Уж за тебя‑то я не волнуюсь! Я спокоен, как танк.

Это мать‑то, за которой всегда остается последнее слово! Послушать ее, так ей все нипочем. А тут — опустила глаза. Опустила глаза и молчала, как будто провинилась. Видно было, что ей все осточертело. И в то же время что это ее задевает, будто ее застали в постели с мужиком, то есть в полный разгар известно чего, голую и все такое. Нам с отцом стало тошно.

Мужчины у нее были, только я их никогда не видел. Она всегда возвращалась ночевать, даже если было очень поздно, и никогда никто ее не провожал. Иногда со мной сидела соседка, и мы смотрели телик и ели шоколад или что там было под рукой, и когда мать возвращалась, соседка спрашивала:.»По шкале Рихтера — сколько?» И мать, на минуту задумавшись, швыряла пальто на стул и называла цифру. Вид у нее был потрепанный.

Но какое мне было до всего этого дело?

Потом она шла в душ и намыливалась с головы до ног. Волосы подкалывала наверх. С остервенением терла себя и говорила: «Расскажи, как ты провел день». А я не мог ни слова из себя выдавить: к чему? Тем более что ничего особенного за день не произошло. Так что я просто сидел на краешке ванны, смотрел на нее и ждал, когда она вылезет и уложит меня спать. Иногда мы открывали книгу. Иногда просто лежали рядом, глядя в потолок, и она вслух мечтала о будущем: как все прекрасно может у нас сложиться, что мы станем делать и в каком раю будем жить, когда ветер переменится. А что он переменится, она не сомневалась ни секунды. На этом я, как правило, засыпал.

Отец взялся за сумку. У меня екнуло сердце. Он заявил, что уходит, и при этом посмотрел на мать пристальным мрачным взглядом. Я вскочил, но тут же замер. Как будто стеклянная стена встала поперек комнаты. Никто не двигался. Наконец отец проговорил:

— Не будем долго прощаться. Незачем рассусоливать.

Мать сидела на столе. Она продолжала болтать ногами, уставившись в пол. И вовсе даже не собиралась его удерживать. Она так впилась руками в стол, точно боялась, что ее сдует. Я не знал, что предпринять, и сунул руки поглубже в карманы, полагая, что так мне будет легче. Очень трудно было придумать, как себя вести.

*

Когда за отцом захлопнулась дверь, мы не сразу пришли в себя. Приросли к своим местам, точно статуи. Можно было услышать, как муха пролетит. Мне казалось, будто мимо на бешеной скорости промчался поезд, и я его даже не увидел, а он растрепал мне волосы и просвистел в ушах, отчего уши теперь горели и были невероятного цвета. Когда отец уходил, он всегда оставлял после себя пустоту. Я думаю, наверное, так бывает, когда взрывается телевизор.

Короче, мы с матерью не успели даже шелохнуться, когда на пороге снова появился отец. Он был белее мела.

— Черт, я не могу вести машину, — прорычал он сквозь зубы. — Самым натуральным образом не могу вести!

Он водрузил сумку посреди стола и рухнул на стул. Потом обратил к нам перекошенную физиономию:

— Я не вижу другого выхода. Что будем делать? Придется вам отвезти меня в аэропорт.

Отец с матерью посмотрели друг на друга.

Мать слезла со стола и сказала:

— Само собой. — Тон ее был неподражаем. Так и сказала: — Само собой. — И добавила: — Только сумку не забудь. — И, не дожидаясь, вышла на улицу. А я подумал: интересно, он спит с этой сумкой?

В общем, мать села за руль. Для нее машина была великовата, да еще звездное небо раскинулось прямо над головой. Она казалась мне такой маленькой на водительском сиденье, и к тому же явно чувствовала себя неуверенно со всеми этими кнопками и усилителем руля — будто ехала по разлитому маслу.

Мать сказала, что фары, кажется, слабоваты для такой машины. Отец сидел рядом, морщился и кривился: скорей всего, из‑за ноги. Как‑то раз он выпрыгнул в окно и угодил на кучу камней — сломал запястье, но был собой доволен и благословлял свою счастливую звезду. А мать тогда забилась в угол, насупилась и твердила, что добром это не кончится.

В моем распоряжении было все заднее сиденье, но я примостился посередке, на неудобном валике, и ломал голову, что бы такого сказать, дабы разрядить атмосферу и напомнить, что я тоже есть. Кругом виднелся только ночной пейзаж, тонущие в темноте здания и унылое движение по кольцевой дороге, так что вдохновения искать было особо не в чем.

Помолчав немного, отец сказал:

— Ваше присутствие как‑то успокаивает. Незабываемое путешествие.

Мы припарковались на подземной стоянке. Взяв сумку под мышку, отец поплелся к лифту. Он хотел, чтобы мы пошли с ним, чтобы мы были похожи на семью: этакие три засранца, отправляющиеся на недельку в Тунис. Так он сказал и предложил чего‑нибудь выпить.

Мать ответила:

— Я не хочу, — но мы все же уселись в кафетерии, в глубине, за столиком, который смотрел на взлетную полосу. Отец повернулся спиной к окну и отодвинулся вместе со стулом в тень синтетического кустарника с искусственными цветами.

— Уж прямо незабываемое, — проворчала мать сквозь зубы.

Отец хмыкнул:

— Умоляю, не доставай меня.

Холл аэропорта был еще оживлен. Полусонная девица принесла мне «Банана‑сплит». Чтобы отвязаться, мать заказала какую‑то горькую ядовито‑красную дрянь, а отец — виски. Она смотрела на меня, он — на нее. Потом он снова принялся смотреть по сторонам. Сумку по‑прежнему держал на коленях. За соседним столиком какая‑то женщина тихо плакала, а мужчина, сидевший напротив, гладил ей руку.

Мать поднялась, чтобы сходить за сигаретами. Отец сказал мне:

— Теперь мы можем немного побыть вдвоем. Только ты и я. — Но больше ничего не добавил. И отвел взгляд.

Пока я доедал мороженое, женщина за столиком плакала горючими слезами, уткнувшись в платок.

Мать вернулась. Спокойствие давалось ей с трудом. Она нервно курила. Она была такой с самого момента, как мы выехали. И лицо бледнее обычного. Бледнее, чем в предыдущие разы.

У отца на колене ткань брюк была натянута. Он положил ногу на стул и поглядывал на нее время от времени с озабоченным видом. Потом перевел взгляд на мать, а та надела солнечные очки, и глаз ее не было видно.

— Послушай, — сказал отец, — могу же я время от времени о чем‑нибудь тебя попросить. Это ведь не смертельно.

В этом я был с ним, пожалуй, согласен. Нельзя сказать, чтобы он так уж часто нас беспокоил. За два года мы видели его раз пять‑шесть, обычно он заезжал ненадолго: всегда спешил. И его компаньоны тоже. Мать не хотела их видеть. Они часами сидели в отцовской машине или выходили на тротуар поразмяться, пока отец с матерью ругались, причем всегда из‑за одного и того же. Впрочем, отец старался приезжать один и если оставался на день или два, то раскладывал диван в моей комнате. Мы желали друг другу спокойной ночи. Потом он засыпал, а я поворачивался к нему и мог спокойно его разглядывать, и никто мне не мешал. Мне казалось, что, когда спит, он выглядит моложе. Моя мать все время повторяла ему, что он мальчишка, но это было заметно, только когда он спал. Во всяком случае, мне так казалось.

Тут объявили, что рейс задерживается на полчаса.

Мать заявила:

— Вряд ли я выдержу полчаса. Не думаю.

Она курила без остановки. Когда что‑то было не так, мать дымила как паровоз. Потом, правда, жаловалась на боли в желудке и отправляла меня к соседке за маалоксом, а та вздыхала: «Твой папаша в конце концов доконает ее своими выходками, вот увидишь».

Я ничего не отвечал.

Родители молча уставились друг на друга. Тут отец захотел влепить матери пощечину, но промазал — у матери была хорошая реакция. Она недурно резалась в теннис. Очки, однако, съехали набок.

— Советую сделать над собой усилие, — прорычал отец сквозь зубы.

Говоря это, он крепко держал меня за руку. Потом добавил:

— Впрочем, можешь проваливать. Никто тебя здесь не держит.

Кончилось тем, что мать опустила голову. От всего этого ей захотелось выпить. Отец сделал знак официантке, которая в это время зевала во весь рот, потирая плечи, и заказал то же самое. Мать, хоть и продолжала дергаться, все же взяла себя в руки, потому что отец не отпускал меня. Теперь она была с нами. Это была отцовская победа: он держал нас обоих.

Я принялся за новую порцию «Банана‑сплит», думая о том, выдержит ли мой желудок среди ночи такое количество мороженого. Мать залпом опорожнила свой стакан. Это явно придало ей сил.

Наконец отец отпустил меня, но руку далеко не убирал. А сам не сводил глаз с горки взбитых сливок в моей тарелке, которые имели привкус молока и совсем мне не нравились. Но мне все равно некуда было деваться. У отца на лбу выступили капельки пота. Он снова стал смотреть по сторонам.

Заметив, что я его разглядываю, он сказал:

— Не я всю эту хрень заварил. Не я один.

При этом он наклонился ко мне, тогда мать вскочила и выхватила у него сумку. Она понеслась с ней через зал, и, пока отец медленно поднимался, чертыхаясь, я резко отодвинул свой стул, чтобы он не мог меня удержать.

Кафетерий выходил прямо в холл аэропорта. Мы не спускали глаз с матери, а она мчалась, зажав сумку под мышкой, и мне вдруг сделалось страшно: а вдруг она уйдет без меня? Я хотел даже ее позвать, но ничего не вышло. Отец повернулся ко мне. Я шарахнулся. «Блин… мать твою!» — прорычал отец, спуская ногу со стула с таким усилием, точно она была чугунная. Только поди поймай женщину в кроссовках, которая несется закусив удила, а у тебя нога не гнется и денек был ого‑го! Наши глаза встретились, и я понял, что отец думает то же самое. Он даже пошатнулся от бессильной ярости. Стулья наши валялись на полу. Нам обоим было плохо.

Потом я услышал голос, кричавший мое имя. И легкие мои снова наполнились воздухом. Она была там, в холле. Она остановилась и теперь стояла на месте. Сумку она прижимала к груди и дергалась во все стороны, делая мне знаки бежать за ней. Отец сказал: «Стой здесь», — но это звучало скорее как просьба. Я заколебался. В конце концов, мы не так часто виделись.

— Чего ты там застрял? — спросила она, когда мы, прижавшись друг к другу, вышли в темную свежую ночь. Я пожал плечами.

Мать взяла такси. Я повернулся к заднему стеклу и, пока мы отъезжали от аэропорта, смотрел, как отец еще только подходит к широким дверям, волоча ногу. Я пытался представить себя на его месте.

Мать все еще была взвинчена. Она кусала палец. Такси беззвучно неслось по пустынной дороге, и вокруг было только черное небо. Сумку мать поставила к ногам. Потом она положила голову мне на плечо.

— Скажи что‑нибудь. Мне очень нужно, чтобы ты что‑нибудь сказал, — проговорила она.

Я понимал, чего она хочет.

Я сказал:

— Я никогда тебя не оставлю. — Это получилось как‑то само.

Она прильнула ко мне.

— Я знаю, — прошептала она. — Я знаю, что ты никогда этого не сделаешь.

* * *

Однажды вечером — я думал, она где‑то в городе, — звонит она мне вдруг из автомата, за тридцать километров. Из какой‑то дыры, даже название вспомнить не может.

— Успокойся, — говорю. — Соберись, приди в себя.

Я поехал за ней, привез домой. Уложил в кровать, потом вернулся к себе.

Это было уже в третий раз за месяц. Темнеет быстро, сразу становится холодно, а она вечно забывает одеться по‑человечески. Спрашиваю, где пальто, — не может ответить. Только за меня цепляется.

— Вот и возвращался бы к ней жить, — заявила мне как‑то Ютта, презрительно скривив рот.

Назавтра я снова пошел к матери, узнать, как она там.

— В конце концов, я твоя мать, — сказала она.

Я никогда не утверждал, что это не так. Протянул ей руку, чтобы помочь встать с кровати, но она отказалась. Ей теперь сорок два, но тянет она лет на десять побольше. Я про ее лицо: оно у нее бледное и опухшее, и это вызывает у меня смешанные чувства. Отталкивающим оно мне, в общем‑то, не кажется, но когда я смотрю на нее, то стараюсь думать о чем‑нибудь постороннем.

Мать закурила и стала жаловаться на невозможную мигрень. Я набросил ей на плечи халат. Она отвернулась к стене и начала под ним переодеваться, сняла белье и зашвырнула в угол.

Иногда, когда работаю, я думаю о ней. Обо всем, что мы с ней пережили за эти десять лет. Пытаюсь увидеть все в целом. Я думаю о ней. Стараюсь поставить себя на ее место. Она похожа на разъяренное животное. И тогда фотограф начинает на меня орать, потому что взгляд у меня становится недостаточно влажным и физиономия похоронная. Я улыбаюсь ему, облизывая губы, а он в это время разряжает вспышку в потолок. Ассистентка подлетает ко мне, быстро припудривает. Она прогоняет образ матери из моего воображения.

Я спросил:

— А можно узнать, куда подевалось твое пальто?

Последовал довольно сухой обмен, репликами, после чего мы перешли к обсуждению серьезных проблем.

— Прежде всего, — заявила она, — чего ты пришел? С какой стати? Я тебя просила?

— Просто зашел посмотреть, как ты тут. Как чувствуешь себя после вчерашнего загула.

— А тебе‑то что? Какое тебе дело?

Я отселился от нее весной. Снял комнату в пятистах метрах от дома, но она повела себя так, будто я бросил ее одну на чужом континенте или вообще зарезал заживо. Прощать меня не собирается. Утверждает, что не она одна во всем виновата, что вполне можно все забыть и не пережевывать без конца ту старую историю. Но дело было не только в этом. Я хотел жить собственной жизнью. Мы спорили на эту тему, но матери мои доводы казались недостаточно убедительными, она видела в моем поступке чудовищную неблагодарность, предательство, говорила, что для нее это было как обухом по голове.

— Твоя личная жизнь? Нет, вы только послушайте! А ты когда‑нибудь думал о отличной жизни? Ты вообще когда‑нибудь думал о моей личной жизни, засранец? У меня что, была какая‑нибудь жизнь все те годы, что я тебя растила? Нет, вы только послушайте!

Так вот мы и живем. Мне двадцать два. Мать пьет и трахается направо и налево, чтобы мне насолить. Это она так наказывает меня за то, что я ее бросил. При том, что я ее регулярно навещаю и каждый божий день звоню. Она может выдернуть меня в любое время суток, я вскакиваю по первому зову и мчусь черт знает куда, чтобы привезти ее домой. И благословляю небо за то, что она цела и невредима. Обычно она едва держится на ногах, ее трясет, пальто где‑то посеяла, пьяная в стельку, зареванная — зато жива‑здорова. Вот так вот мы и живем. Честно говоря, не знаю, что и как тут можно изменить. В улучшение как‑то не верится. Я даже думать об этом не могу — на меня сразу накатывает усталость.

Иду за ней на кухню. Пока она варит кофе, пытаюсь навести хоть какое‑то подобие порядка, вытряхиваю пепельницы, загружаю посудомойку, заглядываю в холодильник. Смотрю на ее руки и замечаю, что они дрожат. Если б не я, она б уж, наверно, налила себе стакан. Я очень хорошо это себе представляю. Стакан белого сухого. Ходит туда‑сюда по комнатам и проклинает своего сыночка.

Погода великолепная, хотя деревья еще покрыты инеем. Я сказал, что мы сейчас поедем искать ее пальто, потому что мне все это надоело. Мне ни к чему, чтобы она свалилась с простудой. И вообще впредь будем делать именно так, наплевать, что все утро насмарку. Это ей урок. В ответ мать только покривилась.

Она уселась в мою машину: губу закусила, брови насупила. А на небе ни облачка, все так и сияет. Ледяной воздух точно клещами схватывает грудь. Воскресное утро, улицы почти пустынны, магазины все закрыты, город замер в оцепенении после недели каторжного труда. Я остановился купить газету. Когда я вернулся, мать листала журнал, который нашла на заднем сиденье. Она разглядывала фото, где я позирую в плавках, раскинувшись в двусмысленной позе, а волосы падают мне на лицо.

— Какая гадость! — вздыхает она, когда я отъезжаю от тротуара. Я молчу. Мне‑то не стыдно за свою работу, но я знаю, что она по этому поводу думает. Ей кажется, будто я попал в клоаку. Ей не нравится, что ее сын позирует нагишом для мужского журнала. Это ее коробит, даже если картинка вполне «софт». И ничто не может ее переубедить: ни мои объяснения, ни заверения, ни даже белье Ютты у меня в ванной.

Она опустила на лицо огромные темные очки. В воздухе кружатся сухие почерневшие листья.

— Ты у кого хоть была? — спрашиваю.

Не может толком ответить. Ей кажется, что, если мы проедем мимо, она узнает место. Я выдвигаю пепельницу и говорю ей, что можно курить.

Но она смотрит в сторону, продолжая дуться. Каждая минута, проведенная вместе, усугубляет чувство подавленности. Не знаю, всегда ли напряжение в конечном счете приводит к взрыву. И может ли однажды стать легче? Даже не знаю.

*

Сначала я просто сидел в машине и ждал. Потом вышел и позвонил в дверь. Мне открыл мужчина в трусах. Он произнес:

— Твоей матери надо было чего‑нибудь выпить.

— А не рановато? — спросил я.

Он пожал плечами. На вид ему было лет шестьдесят.

Мать сидела в полутьме, на диване, поджав ноги. Мужик в трусах сел рядом, и они уставились на меня.

Это могло продолжаться долго.

— Ну и что дальше? — спросил я, не вынимая рук из карманов.

Хозяин улыбнулся и предложил мне выпить.

Я не стал терять времени и отправился на поиски пальто. Сказать мне им явно нечего. Пусть себе сидят на диване.

Повсюду грязные стаканы, пустые бутылки, пепельницы с окурками, на низком столике — остатки закусок. Дневной свет напрасно силится проникнуть в комнату через узкие щели между шторами. Их, оказывается, тут целая компания — собираются, чтобы потусоваться, как говорит Ольга, или, как говорят другие, «расстрелять последние патроны». Я видел кое‑кого из них, они пытались вести со мной интеллектуальные беседы и вполне здраво рассуждали о близости своего последнего часа. Если так пойдет, скоро они будут встречаться в Обществе анонимных алкоголиков или в психушке, — на здоровье. Жаль только, что мать с ними. Не прощу Ольге, что познакомила ее со своими дружками.

— Что ты вбил себе в голову? — ощетинилась тогда Ольга. — Ты что думаешь, мы мужей хотим подцепить? Мужиков ищем, чтобы в дом к себе затащить? Да тебе лечиться надо. Впрочем, все равно не поймешь. Так что не лезь не в свое дело.

— Да‑да, оставь нас в покое, — поддержала мать.

Пальто я обнаружил в пустой комнате, на кресле. Одеяло на кровати было откинуто, подушки смяты.

— Нашел, что искал? — спросил тип в трусах, натягивая штаны. Он смотрел на меня с симпатией. Я собрался было уходить, но он взял меня за локоть.

— Будь с ней помягче, — попросил он.

Я резко вырвал руку.

Он поплелся за нами к машине. Мать опустила стекло, и он склонился к окну. Они обменялись несколькими словами, которых я не расслышал. Потом он поцеловал ее в губы.

— Какая разница? — изрекла моя мать, пока мы мчались в город так, точно позади полыхало пламя.

Когда мы вошли в ее квартиру, зазвонил телефон. Я снял трубку.

— Позови мать, — сказал голос того мужика.

Она взяла аппарат и ушла в спальню.

Было уже почти двенадцать. Я позвонил Ютте узнать, как дела, но она сухо спросила, что опять происходит. Мои истории с матерью отравляют нам жизнь. У нас с Юттой уже совсем не так, как было вначале. Она сказала в трубку, что если я немедленно не вернусь, она уйдет и ждать меня не будет. Да, когда мы только начали жить вместе, все было совсем иначе. Это было весной. Но сейчас кажется, будто давно. Я стал смотреть на улицу, и она показалась мне такой же чужой, незнакомой, как я сам, когда, бывает, думаю о некоторых вещах. Случаются иногда такие моменты, когда не узнаешь ничего. Даже самого себя.

Я обернулся. Мать протянула мне трубку:

— Он хочет с тобой поговорить.

*

Я заглянул домой. Ютту застал уже на пороге.

Она сказала, что я пожалею, если буду продолжать в том же духе. Я хотел было обнять ее за талию, но она увернулась. Я сел, попросил ее сесть рядом и успокоиться. Она выскочила из квартиры, хлопнув дверью.

Я снова уселся в машину и опять покатил за город. Кругом все было белесым. Какого черта я не веселюсь со всеми вместе? Какого черта я не плюнул на все и не выскочил вслед за Юттой? Что я получу в результате? Да одни неприятности, как ни поверни. Неприятности, это точно. А как их избежать? Как можно действовать в собственных интересах, если сам не знаешь, чего хочешь, если горизонт туманен и так далек? Хотел бы я знать.

На этот раз материн дружок был прилично одет, а большая комната прибрана. Занавески раздвинуты.

— Мы с твоей матерью не совсем чужие, — начал он. — Должно быть, ты это заметил. Вот об этом я и хочу поговорить. Я попросил тебя приехать, потому что это сугубо мужской разговор. Потому что между мной и твоей матерью кое‑что происходит. Ты понимаешь, о чем я?

— Я не в курсе. Мать ничего мне не говорила.

— Ну так что ж, значит, я скажу. Садись, чего стоишь?

— Лучше постою. У меня времени мало.

Он стал уговаривать меня чувствовать себя как дома, присесть, не судить предвзято о том, что он имеет мне сообщить, и даже говорить ему «ты» и называть по имени, Роже. Я отказался, но он все же налил мне выпить.

— Ты будто с луны свалился, — продолжал он. — Может, правда, ты это нарочно… С виду ты умный парень.

Он внимательно следил за моей реакцией, но я молчал, точно воды в рот набрал, и не двигался. На меня даже девушки иногда за это обижаются.

— Слушай, мы с твоей матерью хотели бы почаще видеться. Понимаешь, уехать как‑нибудь на уик‑энд, сходить в ресторан, провести вечерок вместе. Ну и все такое, что я буду тебе рассказывать?… Как ты на этот счет? Не против?

— А разве я могу этому помешать?

Он на минуту смутился. Я начинал действовать этому кретину на нервы. Но я как‑никак сын женщины, которая ему нравится, так что ничего, проглотит. Он вздохнул:

— Мне почему‑то кажется, что нужно твое согласие. Странно, правда? Как будто мне от тебя разрешение требуется. Я прав?

По‑моему, это бред, но что я ему, нянька? Пусть себе помучится. Интересно, и чего мать в нем нашла? Если, конечно, действительно нашла и этот Роже не выдает желаемое за действительное. Нет, моя мать, конечно, живет полной жизнью, как почти все вдовы ее возраста, но дальше секса обычно не заходит. Одно дело перепихнуться с кем‑нибудь, другое — провести ночь в объятиях мужчины. Я уж не говорю, поехать вместе на уик‑энд.

— Ты меня слушаешь? Мне кажется, ей важно твое мнение. Она боится, что тебе это не понравится. Что ты воспримешь в штыки. Но я не понимаю, почему тебе это может не понравиться. Мы ведь ничего плохого не делаем.

Я чуть было не выплеснул ему в физиономию содержимое моего стакана. Тут вдруг вошла девушка. И земля покачнулась у меня под ногами.

*

В следующую субботу мать расфуфырилась: черное платье в облипочку, ожерелье из искусственного жемчуга, а бюстгальтер так и распирает. Я ничего не мог понять.

Там, где она работает, есть две женщины ее возраста, которые только и ждут, чтобы позвать ее в гости. Я‑то думаю, это пошло бы ей на пользу, в их среде хоть не такие извращенцы. Но мать заявила:

— Терпеть не могу таких.

— Каких таких? О чем ты?

— Сам прекрасно знаешь. У них там семеро по лавкам, мебель делают сами, вечно строят планы на будущее и одеваются в дешевых магазинах. Кошмар!

На том разговор и кончился. Но однажды мать вернулась вместе с Ольгой, обе были нагружены свертками и пакетами и хохотали как помешанные. Тут я все понял. Понял, с кем они общаются. Достаточно было посмотреть, как мать начала одеваться и держать себя.

Я спросил, что означают их высоченные шпильки, ажурные чулки и браслеты и на кой черт они связались с этими шестидесятилетними развалинами, которые тоннами жрут виагру, запивая ее мартини с джином, сверкают зубными имплантами, носят трусы от Кельвина Кляйна, а отдыхать ездят на острова.

— В четырехзвездочные отели, заметь, — парировала Ольга, глядя на меня с вызовом. — Четырехзвездочные, мой мальчик!

Уже стемнело. Мать воткнула последнюю шпильку в свой пучок и спросила, красиво ли так, хорошо ли она смотрится. Она немного нервничала, боялась, как бы я не испортил ей вечер. Я сидел на пуфе, опустив голову. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она была недовольна.

— Я хочу ему позвонить, — проговорила она. — Все‑таки нужна определенность.

Я вскочил и, ни слова не говоря, пошел смотреть в окно. Я стараюсь изо всех сил наладить отношения с Юттой, делаю все, что только можно, — ничего не получается. Не далее как сегодня, например, она замахнулась на меня сковородкой. Пришлось отнять. Мать и Ютта друг друга ненавидят. Сначала они просто не понравились друг другу, теперь ненавидят. Я прижался лбом к холодному стеклу.

— Похоже, дело не во мне, — продолжала мать, растушевывая румяна. — А ты, случайно, не используешь меня как отмазку? Ты слышишь, что я тебе говорю?

Я пошел в мою бывшую комнату и прилег на диван в ожидании, пока мать наведет красоту. Стал рассматривать трещинки на потолке и даже немного успокоился, точно увидел что‑то знакомое, родное. Ни одной ночи я не провел вне этой комнаты за предыдущие пять лет. Тогда мать возвращалась каждый вечер. Я скрестил руки под головой и стал смотреть на свою фотографию. Я там раскинулся на подушках, босой, голый до пояса, в полурасстегнутых штанах. Реклама духов. Я смотрю в объектив с недовольным видом. Эта фотография — квартплата за три месяца. Наверно, поэтому мать ее не выбрасывает.

Мать наконец готова. Я молча окинул ее взглядом.

В машине она предупредила:

— Только не доставай меня сегодня.

Мы остановились на светофоре. Пешеходы бежали через улицу, ссутулившись, опустив головы, и ветер трепал их шарфы. Над аптекой электронное табло показывало — 2°, потом сегодняшнее число, потом время. Я ответил ей, что не буду, если она намерена хорошо себя вести, и стал разглядывать верхушки деревьев, почти растворившиеся в темноте.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Что ты имеешь в виду? Это что еще такое?

Я резко тронулся с места. По сути, у нас сегодня премьера. У меня свои друзья, у нее — свои. Мы впервые вместе выехали в свет: можно сказать, мамаша с сыночком под вечер отправились поразвлечься к общим знакомым. И тут вдруг точно на минное поле попали: мать начала припоминать все свои обиды. Впрочем, я готов был заплатить и эту цену: из‑за той девчонки я всю неделю прожил как на раскаленных углях.

Она не шла у меня из головы. Ютта, естественно, помрачнела, чернее тучи стала, наверно, у меня совсем был отрешенный вид. Она все выспрашивала, что да как, и про нее, и про меня, а я совершенно не привык к такого рода допросам.

— Да что с тобой? Что происходит? — допытывалась Ютта, носясь по нашей тесной комнатенке.

Я знал, что достаточно притянуть ее к себе, заняться с ней любовью — и она от меня отвяжется: это было бы доказательством, что она все придумала. Я мог обвести ее вокруг пальца, как слепую, но ничего этого не сделал. Я просто испек ей блины.

Что, собственно, не дало положительных результатов. У нас и так‑то отношения не очень. Возможно, я сам виноват. А может, не созрел еще для таких экспериментов. А может, просто глупость сделал. Так или иначе, блинов моих она есть не стала. А вместо этого вцепилась мне в волосы и принялась трясти изо всех сил. Но что я мог ей сказать? Я и сам толком не знал, что со мной. До меня у нее был какой‑то актер, но с ним хоть — так она говорила — было ясно, что карьера для него важней всего, а со мной поди разбери, чего мне надо! Она пыталась озвучить мое молчание, придумывала мне потаенные мысли, которых у меня отродясь не бывало, и, если я не проявлял должного нетерпения или у меня недостаточно быстро вставал, отпускала замечания по поводу моей работы: мол, на самом деле я западаю на всех этих мужиков, которые вокруг меня трутся.

Мы выбрались за черту города. Мать предложила ехать вдоль берега. Навстречу шел сплошной поток машин, набитых людьми. Целые стада, не страшась темноты и неровных обочин, тянулись в сторону центра, привлекаемые яркими огнями, исполненные твердой решимости оттянуться по полной программе, пока небо не рухнет им на голову. По одну сторону темнел океан, по другую на целый километр — сплошь рестораны, магазины, заправки, сверкающие витрины. Матери понадобились сигареты. Я встал на парковку, она ушла и вернулась, прижимая к груди бутылки.

— Я пива купила, — сказала она.

*

Когда я снова увидел ту девчонку, то сначала был сильно разочарован. Ничего особенного. Я даже подумал: может, это ее сестра‑близнец, ее бледная копия? Или у меня галлюцинация случилась в тот момент, когда я собирался выплеснуть в лицо Роже мой стакан. Может, меня ослепила молния?

Я пожал ей руку. Она опустила глаза. Роже обнимал нас обоих за плечи и улыбался от уха до уха. В вороте его расстегнутой рубашки красовался шейный платок, вроде как шелковый. Роже был свежевыбрит, надушен и радовался за нас, уверенный, что мы с его дочкой крепко подружимся и нам не будет скучно. «У молодежи свои разговоры», — сказал он. Он не стал добавлять: «Хоть под ногами путаться перестанете», — но это было написано на его физиономии. Мне вдруг стало гадко и ужасно захотелось испортить им вечеринку.

Девицу звали Цецилия. Это тоже не фунт изюму, такое имечко носить, — тут особое мужество иметь надо. Она всего‑то прошла со мной до комнаты, где были выставлены закуски, а я уже перестал ее выносить. Дом тем временем наполнялся гостями, на тротуаре парковались машины, хлопали дверцы, в прихожей целовались, вешали пальто, а она все смотрела на меня. Это было совершенно невыносимо, и я спросил, не она ли делала все эти бутерброды — просто я собирался съесть что‑нибудь. И потом, надо же было с ней хоть о чем‑нибудь поговорить.

Я узнавал кое‑кого из пришедших. Мне случалось заезжать за матерью к некоторым из них, и я отметил, что вид у них сейчас намного свежей, чем по утрам, и одежда отглажена, и причесаны они, и даже стоят на своих двоих. Их было человек двадцать, они столпились посреди комнаты и говорили все разом — что случилось за неделю, как проходит лечение и что нового в мире, кажется, опять настала пора религиозных войн и мы снова переживаем кризис двадцать девятого года. Какая‑то пара принесла шоколадные конфеты и две бутылки вина, они торчали у мужчины из карманов пальто. Другая пара принесла рисовые блинчики с креветками и овощами, а еще кто‑то — сборник хитов Дина Мартина, который Ольга с безумным видом прижала к сердцу и бросилась ставить на плеер. Сколько я ее знал, она всегда твердила одно и то же: «У него такой чувственный голос! Нет, ты и твои сверстники не в состоянии оценить прекрасное. Мне иногда кажется, что нас разделяет пропасть!»

Теперь они ели, пили, ходили взад‑вперед, присаживались куда‑нибудь, а я гадал, чем все это кончится. Впрочем, нет, я знал, чем кончится, но не хотел верить. Что‑то во мне отказывалось признать, что все это уже было десятки и сотни раз, что я уже ловил далекое эхо этих концовок, когда на следующий день мать падала мне на руки, а я снисходительно советовал ей выпить аспирину.

Цецилия потянула меня за рукав:

— Хочешь взглянуть на мою комнату?

— Ну да, конечно, — сказал я. — Прихватим пиво?

Дин Мартин затянул «That's Amore», а Ольга, держа в кулаке невидимый микрофон, стала ему подпевать, вихляя бедрами, и все громко ее подбадривали. Мы с Цецилией поднялись на второй этаж.

Я надеялся, что в комнате окажется что‑нибудь любопытное, но увидел только голые стены и матрац на полу.

— А где твои вещи? — спросил я.

— Какие вещи?

Я посмотрел на нее и решил, что пора сматываться. Но прошел час, а я все еще, непонятно почему, сидел у нее в комнате.

Она предложила пойти пройтись. Я сказал, что всецело к ее услугам. И надел ботинки.

Внизу будто отопление включили. Все позабыли свои заботы и раскраснелись. Впрочем, они еще держались, хотя женщины уже не торопились одергивать юбки, а мужчины были заняты тем, что старательно обхаживали своих соседок. Моя мать вела себя как остальные. Никому не пожелаю.

— Не знаю, в чем тут дело, — признался я Цецилии, поднимая воротник, — но временами мне это очень мешает жить.

Мы отправились бродить по пустынным улицам, вдоль особняков со светящимися окнами и проводов, танцующих между столбами. Небо было глубокого черного цвета и в звездах, и мы с удовольствием шагали по мостовой. Разговор теперь шел веселей. Цецилия казалась мне возбужденной, но после того, что она рассказала о своей жизни — тут и видавшие виды впали бы в депрессию, — я был рад, что она еще улыбается. Я на ее месте не упускал бы такой шанс.

Потом мы вышли к океану. Не было видно ни зги. Ни горизонта не было, ни границы между океаном и тьмой. Дул ветер, но не такой уж холодный. Мы сели на песок, подтянув колени к подбородку. Я смотрел на нее и дивился.

Спустя какое‑то время мы встали и пошли к воде. Пляжи тут раскинулись на целые километры.

Она подвернула штаны, сняла кроссовки и вошла в воду.

— Как водичка? — спросил я.

Я никогда еще не встречал девчонки, которая потеряла бы родителей и которую бы воспитывал отчим. Не знаю, что на меня по приезде нашло, почему обаяние, которому я поддался при первой встрече, не подействовало на меня сразу.

Если кто любит девчонок немного замкнутых и грустных, она — то, что надо. Если вам не нравятся загорелые куклы, улыбающиеся с утра до вечера, если вам не нужно снимать клип с попками в стрингах, если вам по вкусу что‑нибудь оригинальное, странное, будоражащее и необычное — не проходите мимо.

Ютта — та совсем не будоражит. Сначала мне казалось, что будоражит, но потом я понял, что нет. Совсем наоборот. С. Юттой даже двенадцатилетний ребенок мог бы угадать все ее хитрости, предсказать каждый шаг и перемену настроения — вплоть до желания чихнуть. Так что у нас вконец отношения разладились. После той сцены со сковородкой, совсем недавней, вряд ли можно что‑нибудь поправить.

— Но ты же с ней живешь? — спросила Цецилия.

— Да вроде как, только долго мы, кажется, не протянем. Впрочем, кто его знает.

— Ну да, конечно. Жить вместе нелегко. Я понимаю.

Мы стали карабкаться на темные громады скал и старались сказать друг другу что‑нибудь приятное. Так мы добрались до устья речки, которую теснил прилив. Пришлось вернуться.

Цецилии было двадцать четыре года, на два года больше, чем мне, но она еще не пробовала ни с кем жить вместе.

— Наверно, я еще не готова. Так мне кажется. В душе не готова. Да и подходящего случая не было. И вообще это ничего не решает.

— Тут я тебе не советчик. Наверно, не для каждой ситуации существуют решения. Не могу ничего сказать, прости.

— Я как‑то не верю в это. Не верю и не хочу себя принуждать.

Честно говоря, вокруг нас не так много людей, у которых мы могли бы поучиться. Я лично никого не знаю, с кого можно было бы брать пример в этом смысле. Может, просто не повезло. Но факт остается фактом.

Увидев лицо Цецилии, я понял, что лучше нам поговорить о чем‑нибудь другом. Я сказал, что хотел бы снова с ней встретиться. И в ответ услышал:

— Для чего?

Она смотрела в сторону. И произнесла это таким тоном, что я растерялся: я вовсе не собирался пропускать между нами электрический разряд. Мое предложение встретиться было совершенно дружеским. Ничего такого я не имел в виду.

— Необязательно, чтобы было для чего. Почему бы просто так не встретиться?

Мы снова присели, чтобы подумать. Стали слушать шум прибоя. По ее мнению, у меня не должно было быть проблем с девчонками. Так на что она мне сдалась? Зачем я ей мозги пудрю?

Я дал буре утихнуть. Когда тебя воспитала женщина, то в этом есть хоть один плюс: умеешь обходить самые банальные ловушки. Я целиком сконцентрировался На запахе йода, который заполнял мои легкие, убрал за ухо прядь, чтобы не подпалить, и закурил сигарету.

Наконец она сменила тему:

— Искупаемся?

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Я не то, что ты думаешь. Я совсем не похож на то, что ты себе представляешь.

Я и сам не слишком понимал, что значат мои слова, но постарался произнести их как можно убедительней. У меня было впечатление, что я на работе и позирую перед объективом.

— Так ты идешь купаться?

— Купаться? Шутишь?

Она начала раздеваться.

— Ты что, с ума сошла? — хмыкнул я. — У тебя с головой все в порядке?

Океан был совершенно черный. Такой черноты я не видывал в жизни. Он был огромный и страшный и такой холодный, что стыло все внутри. А она скинула с себя одежку и осталась совсем голая, а кругом тьма, ноябрь, — да еще и нырять собралась. Я так и сидел, разинув рот. Соски у нее были красные. Точно кто‑то их долго тер или щипал. Я почувствовал, что упал в ее глазах. Понял, что она потеряла ко мне всякий интерес. И все равно я решил не купаться. Во‑первых, я плохо плаваю. Кроме того, водная стихия никогда особо меня не привлекала.

Я смотрел, как она идет к океану, и думал: может, мне надо вскочить и остановить ее? Я не знал, что делать. Бежать за ней, точно сторожевой пес? Глупее не придумаешь. Я хорошо понимал, что с ней происходит. У меня тоже такое бывало, когда кажется, что уже не выпутаешься, что карабкаешься наверх по осыпи. Впрочем, именно это мне в ней и нравилось. Как будто мы сто лет знакомы.

*

Когда я почти уверился, что она утонула, я отправился звать на помощь.

Они стали уговаривать меня успокоиться, отдышаться.

Роже призвал в свидетели всех присутствующих:

— Ну, что я вам говорил? Ведь я вам говорил!

Все бросились разыскивать свои пальто, поднялась суматоха, меня в который раз просили рассказать, как именно все было. Языки у них ворочались плохо. Некоторым даже не удавалось извлечь свое тело из кресла, и они только качали головой в полном обалдении.

До меня доносилось:

— И что только у них в башке творится?

— Блин, этого только не хватало.

— Надо вызвать спасателей. Ведь это их работа?

Роже вернулся в комнату, схватил телефон. В ожидании, пока кто‑нибудь из спасателей продерет глаза, он смотрел на меня с ненавистью. Мать подошла и встала рядом со мной. Тогда он немного смягчился. Волосы у матери были в беспорядке, она вся была расслабленная, потная. Думаю, Роже ничего бы уже не светило в тот вечер, если бы он в меня вцепился. Должно быть, он подумал о том же.

Наконец, разыскав в гараже два фонаря и ракеты, оставшиеся еще от Четырнадцатого июля, — они могли пригодиться, чтобы хоть капельку осветить океан, — мы двинулись в путь. Нас было человек пять‑шесть мужчин. Женщин Роже уговорил остаться: пусть лучше дозваниваются куда надо, нечего шляться по берегу и искать приключений па свою задницу, когда в этом нет особой необходимости, простудятся еще. Мы с Роже сели вперед, остальные, ворча, кое‑как утрамбовались на заднем сиденье. Трогаясь, он бросил на меня свирепый взгляд. Потом выжал сцепление.

— Дети — это огромная ответственность, — процедил он, растянув губы в нехорошей улыбке. — Колоссальная ответственность, черт подери…

Я не собирался спорить с этим кретином. Но по его тону, по тому вызову, который постоянно звучал в его голосе, когда он обращался ко мне, я мог догадаться, что его дела с моей матерью идут на лад, и мысленно проклинал ее. Готов был задушить собственными руками.

Роже остановился у пивной с опущенными до весны металлическими шторами. Все вышли из машины и отправились на берег. Я привел их к месту, где кучкой лежала одежда Цецилии. Какой‑то тип отошел в кусты и начал блевать, делая нам знаки рукой, что, мол, ничего, все в порядке. Потом мы пошли к океану, и Роже стал кричать «Цецилия», сложив ладони рупором. Мы тоже начали орать и звать ее, обращаясь в темноту. Перед нами была как будто черная стена.

— Я знаю, где можно взять лодку, — объявил Роже. — Без лодки не обойтись.

Мы бросились за ним к машине, он достал ручку домкрата, и мы побежали мимо прибрежных домов. Двое остались около машины, чтобы разобраться с ракетами.

Вскоре одна из них взлетела в небо, как стрела, оперенная огненными искрами. Роже в этот момент как раз справился с замком. Мы обернулись и посмотрели на пустой океан. Роже поднял железную штору. За ней оказалась даже не лодка, а маленькая шлюпка. Мы взвалили ее себе на плечи и вернулись на берег.

Новоиспеченные пиротехники старательно решетили небо свистящими снарядами. Они придумали, как их зажигать — с помощью сигары, и были страшно довольны. Но океан оставался пуст и безмолвен, и было непонятно, что делать. Человек, который блевал, был белее полотна. Что до остальных, то больших козлов я в жизни не встречал.

Не спрашивая моего согласия, Роже усадил меня с собой в лодку. Другие остались прохлаждаться на пляже.

— Для начала садись на весла, — велел он мне. — Садись на эти хреновы весла.

Ветер растрепал ему волосы, обнажив лысину и подняв, точно обрывок тряпицы, прядь, обычно приклеенную ко лбу. Казалось, это нисколько его не смущало. Ему было глубоко наплевать на то, что я о нем подумаю, на меня самого и на мою дремучую шевелюру, ведь мы были с ним вдвоем и такие мелочи не имели никакого значения.

— Мужик ты или нет? — добавил он, направив мне фонарь прямо в лицо.

Это его рассмешило. Я налег на весла, и мы отчалили.

— Вот видишь, чем все может кончиться? — продолжал он. — Видишь, что бывает, когда переходишь границы?

— Можете дать мне фонарь? — спросил я. Он посветил направо‑налево, потом скроил гримасу:

— Да на кой тебе фонарь? Чего ты будешь с ним делать?

Я понял, что он пьяней, чем кажется. Он был совершенно пунцовый, а глаза блестели, как лак для ногтей. Я продолжал грести наугад, решив не связываться. Мне было жарко, и при этом все тело заледенело. Роже сидел, склонившись вперед, поигрывая фонарем, и время от времени небрежно светил на поверхность воды. Потом снова направил луч мне в лицо, чтобы посмотреть, как я отреагирую. В общем, ему просто нравилось меня дразнить, как дразнят собаку за забором.

— Вам нетрудно было бы перестать на минутку? — осведомился я. — По‑моему, мы здесь не для этого.

Он наклонился ко мне:

— Не для этого, говоришь? Ты что, издеваешься?

— Послушайте, мы, вообще‑то говоря, ищем вашу дочь. Припоминаете?

— Мою дочь? Какую еще дочь? У меня нет дочери.

Я повернул направо. Берег показался мне очень далеким.

— Если б это была моя дочь, мы бы тут не торчали, — добавил он. — Уж можешь не сомневаться. У этой не все дома, как и у ее мамаши.

— Будем надеяться, что она вас слышит, — сказал я. — И ничего не упустила из сказанного.

— Да ладно! Думаешь, я по ней скучать буду? Полагаешь, нам делать нечего, только скучать по вас? Да мне от нее ни днем, ни ночью покоя нет, и так много лет подряд. Ни дня покоя! С самого начала одни неприятности. Так с чего я теперь буду слезы лить?

Несмотря на свежий воздух, мне казалось, что до меня долетает его зловонное дыхание. На нас спикировала чайка, потом снова взмыла в воздух.

— Но ведь существует хоть что‑то человеческое… — заметил я.

— Мы и делаем человеческое: ищем ее на лодке. А большего вы не заслуживаете.

Редкий говнюк. Впрочем, таких немало, чему тут удивляться? Бедняжка Цецилия, прожила всю жизнь с этаким экземпляром. И он еще спит с моей матерью! Если уж она дошла до такого, значит, дело плохо. Похоже, совсем докатилась.

— Знаю я, о чем ты думаешь, — сказал он. — Именно сейчас. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

— Все может быть, — сказал я. — Только у вас телефон звонит.

Он стал рыться в карманах, не спуская с меня глаз.

— Не советую тебе доставать нас. Нас с твоей матерью. Это так, дружеский совет. Не лезь. Потому что я знаю, о чем ты думаешь.

Телефон звонить перестал, зато загудела машина. Я повернулся к берегу, усеянному бледными огоньками, очерченному узкой полоской сероватой пены.

— Мне можно испортить жизнь один раз, но я не дам испортить ее дважды, — заявил он.

Я пытался разглядеть, что происходит на берегу, и угадать, где мы оставили машину. Его это нимало не интересовало.

— Думаешь, она твоя собственность? Эй, мудила?

Я повернулся к нему. Слюной он еще не брызгал, но все к тому шло. Он явно собирался выместить на мне накопившиеся обиды. Видно, дожил до того возраста, когда ищут виноватых. И надо же было мне попасться ему под руку!

Я пристально смотрел на него и молчал, а сам тем временем приналег на весла, направляя лодку к берегу. Там запустили еще одну ракету. Она взлетела зигзагами и на мгновение замерла над нашими головами.

— Я, по‑твоему, буду все это терпеть?

— Понятия не имею. Мне‑то какое дело?

Он попытался пнуть меня ногой, но был слишком пьян, к тому же сидел далеко, в глубине лодки. Я тоже держался настороже, поэтому удар, медленный и вялый, не достиг цели. Я вскочил на ноги, подняв весло для обороны.

— Ну же, — промямлил он. — Только попробуй!

Наверно, я был недостаточно зол. Во всяком случае, не настолько, чтобы раскроить ему веслом череп. Однажды я размозжил башку Ольгиной собаке, когда она взбесилась и попыталась перегрызть мне горло. Так что я знаю, как это бывает. Приятного мало. В общем, я сел.

— Ну что, мудозвон, кишка тонка? А хочется, правда? Ты ведь знаешь, о чем я? А, мудозвон?

Я почувствовал удар в живот. Мы подплывали к берегу, я видел людей, их черные фигуры. Они шли по песку, спотыкаясь, похожие на корабельную команду, только что сошедшую на берег после качки. А я сидел, согнувшись пополам, под пристальным взглядом Роже, который посмеивался, довольный собой. Если бы он ударил меня, когда я замахнулся на него веслом, произошла бы гнусная сцена. И мать потом носила бы мне апельсины.

Он попытался меня схватить, когда я вылезал из лодки. Я выпрыгнул и оказался почти по колено в ледяной воде.

Я смотрел на его рот, когда он произносил:

— Ну что, понравилось?

Это была какая‑то отвратительная резина, которая растягивалась во все стороны, живой шланг. Жуткая наркотическая галлюцинация, я был словно загипнотизирован, впал в столбняк. Он схватил меня за рукав. Я отпихнул его. Кто‑то сказал нам, что Цецилия пошла домой. Но он никого не слушал, он смотрел на меня не моргая, и его прядь плескалась на ветру.

— Не держи меня за идиота, — выдавил он наконец.

*

Когда мы вернулись, все молчали. Цецилия стояла посреди слабо освещенной комнаты, с еще мокрыми волосами, прямая и напряженная.

На обратном пути Роже не разжимал губ, и я на всякий случай пристегнулся. Он будто специально норовил не вписаться в крутые повороты, а то вдруг на полной скорости наезжал на тротуар. Два часа ночи, на улицах ни души, слышался только визг шин. В домах и садах было темно и пусто, изгороди дрожали под порывами ветра. Мужики на заднем сиденье ржали, вспоминая, как выходила из воды Цецилия, какая у нее была маленькая синяя попка и маленькие замерзшие грудки и какое у нее красивое тело, хоть и продрогшее насквозь.

Роже пошел прямо на нее.

— Все хорошо, ребята, все хорошо, — вступилась Ольга, которая, как обычно, куда‑то подевала свои туфли и теперь, тоже как обычно, вступилась за слабого. Тем более что слабой оказалась женщина. Когда‑то она вступалась за меня: родители ругались в соседней комнате, а я прибегал к ней и зарывался в ее юбки.

Мать кусала губы. Кто‑то протянул стакан, но Роже прошел мимо, не заметив. На женщину, которая предложила растереть Цецилию одеколоном, он даже не взглянул.

Он молча подошел к девушке и схватил ее за руку. Мертвой хваткой. Она не издала ни звука и попыталась вырваться. Он тянул ее к лестнице. В общем, вы видели такие сцены тысячу раз.

— Пусть сами разбираются, — предложил хлыщ с седыми висками, пока Роже, выламывая руку Цецилии, волок ее к лестнице. — Знаете, опыт подсказывает, что лучше не вмешиваться.

— Тогда пойдите и сядьте, — сказал я. — Я на этот счет другого мнения. Сядьте, чего стоять?

Сколько Цецилия ни упиралась, Роже все же заволок ее на лестницу, втолкнул в комнату и вошел следом. Все затаили дыхание и напряженно слушали. Я посмотрел на мать, но она опустила глаза.

Я стал беспокоиться и сказал громко:

— Э, да что там происходит? — потом обернулся ко всем: — Пойдемте посмотрим.

— Посмотрим на что? — ответила полная дама с сильно подтянутым лицом. Она, точно сарделька в кожуру, была втиснута в платье с блестками. Бретелька лифчика съехала у нее с плеча, и дама, не дожидаясь моего ответа, поправила ее и устремилась к бутылкам.

Ничтожные старые придурки! Никто из них даже мизинцем не шевельнул, чтобы остановить такого же кретина, как они, который в пьяном угаре собирался злоупотребить родительскими правами. Я чувствовал их недобрые флюиды, настойчивое желание показать мне, что я по другую сторону баррикад. Тогда на кой черт они нас родили и с какой стати мы должны их жалеть?

В общем, я пошел наверх один. Потому что нас с Цецилией кое‑что связывало, и это кое‑что не всем дано понять — впрочем, долго рассказывать. Короче, полез я на второй этаж.

Роже в этот момент как раз вышел. Он хлопнул дверью и запер комнату на ключ. Прямо Средние века. Только в трагикомическом варианте.

— Так хоть тихо будет, — объявил он, спускаясь. — Наконец‑то нас оставят в покое.

Он прошел мимо меня не глядя, как будто меня не было вовсе, и, потирая руки, продемонстрировал остальным удовлетворенную улыбку.

Кто‑то снова включил музыку. Роже принялся рассказывать о недавних приключениях под возгласы всеобщего одобрения, относившегося к тому, как ловко он справился с ситуацией. Мать тем временем подошла ко мне, вид у нее был удрученный. Я не успел понять, собиралась ли она мне что‑то сказать, потому что первый перешел в наступление:

— С кем ты связалась? Неужели лучше не могла найти?

Я поймал на себе несколько враждебных взглядов, но мне было плевать. Общество перешло в другую комнату. Мать побледнела, отвернулась и пошла за ними.

— Прими мои поздравления. Извини, что запоздалые, — бросил я ей вдогонку, но она сделала вид, что не слышит.

— Остановись, — шепнула подошедшая Ольга. — Не порти ей кайф.

— Что ты сказала? Не расслышал, — сказал я.

— Послушай, будь умницей, ладно? Не заводись.

— Ну конечно. О чем речь! Я сделаю все, о чем ты просишь. Не беспокойся, иди к своим друзьям.

— Каким же ты иногда бываешь гадким! Ты что, не понимаешь, что твоей матери это нужно? Ну ты что, совсем тупой?

— Нужно, говоришь? Да, именно этого ей и не хватало. Лучшего экземпляра просто не найти.

— Судить легко. Судить как раз легче всего.

Знаю я эту Ольгину песенку про сорокалетних женщин, про то, как трудно они переносят одиночество. За последние годы она мне все уши прожужжала со своими сорокалетними женщинами. С их тревогой, тоской, заскоками, которые надо прощать, потому как они соразмерны их отчаянию. Перевод: не мешайте мне трахаться с этим козлом, ведь не каждый день представляется такая возможность. Знаем, слышали!

— По сути дела, ты думаешь только о себе, — не унималась она. — Ты фантастически, устрашающе эгоистичен. Больше мне добавить нечего.

— Да, ты немногословна, — парировал я. — С трудом тебя узнаю.

Я удостоился очередного сердитого взгляда. С того момента, как село солнце, я их насобирал целую коллекцию, можно сделать из них ожерелье до пупа. Ольга пошла к остальным. Я умудрился в течение одной минуты потерять единственных двух союзниц, на которых можно было рассчитывать в этом доме.

Чувак в розовато‑оранжевом спортивном свитере от Ральфа Лорена попробовал переменить тактику.

— Пошли лучше выпьем с нами, — позвал он. — Не лезь в бутылку.

— Во что не лезть? — сморщился я.

— Да ни во что, — вздохнул он озадаченно. — Руководствуйся разумом.

— Чем‑чем я должен руководствоваться?

Как только он от меня отстал, я поднялся наверх к Цецилии.

Само собой, дело было не только в Цецилии, а вообще. Один раз я и сам запер Ютту в ванной: она устроила истерику и собиралась вырвать у меня из рук телефон, когда я спокойно говорил с матерью, — и ничего, не умерла. Дело вообще во всем. Какая‑то пелена окутывает порой мое сознание, и сквозь нее пробивается только ярость, а откуда эта ярость берется, мне на это глубоко начхать. Просто время от времени я чувствую, что больше не могу, и меня охватывает неодолимое желание послать все к чертям и раздолбать все, что вокруг меня. Впрочем, должен признать, ни к чему хорошему это ни разу не привело, и после бывали одни неприятности. Я уж не говорю о том, что у меня ни с кем нет нормальных отношений, вокруг какая‑то пустота, потому что у меня репутация парня с проблемами. Но я не могу ничего изменить.

Короче, я остановился перед дверью. Маленькое окошко на лестнице выходило в сад, и я заметил пальму, которую тряс в темноте ветер. Тут меня самого затрясло. Я отошел и с размаху пнул ногой дверь, туда, где замок.

Грохот от удара был страшный, точно гром в горах, но дверь осталась на месте. Я сжал челюсти и встал в исходную позицию, готовясь ко второму удару. В этот момент на меня все и набросились.

Меня схватили и едва ли не донесли до первого этажа, так что ноги мои почти не касались ступенек. Говорили, что я взбесился, что я всех уже задолбал, что в меня бес вселился.

Я тоже сказал им, что я о них думаю, и меня заперли в гараже.

Тогда я начал все крушить. Я срывал полки и переворачивал тумбочки со всяким хламом, расколотил о бетонный пол круглый столик, разбил вдребезги иллюминатор стиральной машины, клюшкой для гольфа измолотил сушилку, запустил в решетку окна дрель и наконец схватил молоток, собираясь разворотить механизм автоматической двери. Тут за моей спиной раздался голос матери:

— Прекрати немедленно. Поехали отсюда.

Она стояла белая как полотно, обхватив себя за голые плечи, будто на ледяном ветру.

В проеме двери, прижавшись лбом к притолоке, замер Роже и блуждающим взглядом обводил учиненный мной беспорядок. Потом он сказал сокрушенно:

— Послушай. Я не хотел. Вырвалось.

Мать повернулась к нему спиной и даже бровью не повела.

Он продолжал:

— Ну хорошо. Послушай. Я извиняюсь. Тебе что, недостаточно того, что я извиняюсь?

— Что случилось? — спросил я.

— Решительно ничего, — мгновенно ответила мать. — Ничего не случилось. Просто мы уезжаем.

— Ну не злись, — продолжал уговаривать Роже.

*

Я понял, что он ее оскорбил. И что на ногах она стоит плохо не только потому, что пьяна. И если он еще не набросился на меня с кулаками и молча взирает на то, что я натворил в его гараже, и с ним до сих пор не случился припадок, то это значит, что с матерью он хватил через край.

— Ну так что, ты готов? Поехали, — повторила она, направляясь к выходу.

Я последовал за ней.

— Уйди с моей дороги, — приказала она Роже.

Он смотрел на нее несколько мгновений, потом посторонился и сказал:

— Ты погляди, что он натворил. И я молчу.

— Вот и молчи, — прошипела она ему в лицо. — Тебе лучше вообще не открывать рот.

— Что он тебе сказал? — спросил я. — Я могу это знать?

— Какая разница, что он ей сказал? — вздохнув, произнесла Ольга с заднего сиденья. — Долго ты еще собираешься мусолить эту историю?

Я посмотрел на нее в зеркало. Стянув на груди ворот пальто, она одним духом опорожнила 50‑граммовую бутылочку джина, которую вытащила из сумки.

* * *

— Дорогая, — возразил я, — нет в саду никакой кобры.

— Ты так считаешь? А что же тогда это было?

— Ты хоть знаешь, как кобра выглядит?

— Она мне брызнула ядом в глаза. Тебе этого недостаточно?

Я успел поговорить с Борисом. Она попросила его срочно приехать, и он прописал ей кортизон. Он подозревал, что на самом деле это был какой‑нибудь острый изогнутый стебель или еще что‑нибудь в этом роде — в общем, что‑то растительное.

— Я села на землю, все вокруг потемнело. Я как будто ослепла. Я вообще перестала видеть. Во всяком случае, это точно был не уж.

— Знаешь, в сущности, абсолютно не важно, что это было, — заметил я, подбирая свою сумку. — Главное, что теперь ты видишь.

Я прошел дом насквозь и вошел к себе в комнату. Запер сумку в платяной шкаф. Обернувшись, увидел, как Соня ловким движением ставит в вазу три ириса. Она в десятый раз принялась рассказывать свою историю.

— Клянусь тебе, там что‑то было, — не унималась она.

— Что‑то, но не кобра, успокойся. Мы ведь не в джунглях живем. Мы в центре жилого квартала, здесь бьют фонтаны, на улицах фонари, тротуары асфальтированные и вообще есть все, что надо. Разве нет? Так объясни, откуда тут может взяться кобра? Сама подумай.

Я пошел на кухню, натягивая по дороге тенниску. Взял бутылочку перье, уселся на табурет и стал смотреть в сад.

— Тебе не нужно самой заниматься садом, — сказал я. — Найди кого‑нибудь.

— Ты думаешь, я с ума сошла? — вздохнула она, облокотившись на прозрачный стол, блестевший как зеркало; в вазе стояло несколько свежесрезанных тюльпанов, принесенных сюда этой суперзаботливой хозяйкой. — Значит, ты считаешь, что я все придумала? Но ведь что‑то же проскользнуло у меня между ногами, нравится тебе это или нет. И это что‑то плюнуло ядом мне в лицо.

Солнце медленно садилось, поджигая макушки деревьев, и золотило листву сада, а над открытыми дверями и окнами струился жар. У меня был тяжелый день, очень нервный, и мне не хотелось обсуждать с Соней историю про ядовитого змея.

— Ну а как вообще? — спросил я.

Я встал и не торопясь пошел на лужайку у бассейна, где стояли шезлонги. Сел в тот, что был повернут в сторону сада, который Соня вот уже два дня очищала от зарослей. Я не очень понимал, зачем это нужно, на мой взгляд, сад и так был достаточно большой. Однако работа продвигалась, и сквозь просвет уже виднелся океан. Правда, о нем сложно было что‑нибудь сказать, кроме того, что у нас теперь есть вид на море. Я откинул голову на мягкую спинку и закрыл глаза.

— Я звонила тебе, но ты не брал трубку, — услышал я, когда поднялся. — Мне было так плохо… И потом, я безумно испугалась. Хоть это ты можешь понять? Я была просто в панике.

— Я не мог ответить.

— У меня было чувство, что ты меня бросил. Да‑да, именно бросил.

— Извини, но я действительно был очень занят.

На ней был коротенький сарафан из легкой ткани с пуговицами спереди. Он ей очень шел и подчеркивал линии тела. Обычно она позировала для рекламы знаменитой марки женского белья. Мало кто подошел бы для этого лучше. А сейчас она была на восьмом месяце. Она сделала себе стрижку каре, которая мне очень нравилась. Но в постель мы уже некоторое время вместе не ложились.

— А почему ты не мог взять трубку? Ты был с женщиной?

— Насколько я помню, нет.

Мы замолчали, погруженные каждый в свои мысли, и с неба на нас лился библейский свет.

— А если бы был, то сказал бы мне?

— Думаю, да, сказал бы.

— Но ты в этом не уверен.

— Пожалуй. Не уверен.

Я встал, чтобы закончить разговор — насколько это было возможно.

Тут появился Борис, и атмосфера разрядилась. Он пришел узнать, как Соня, сказал, что не стоит его благодарить, что это совершенно естественно и что ему надо со мной поговорить наедине: возникла кое‑какая проблема, не найдется ли у меня минутки.

Я ответил, что найдется, и повел его к Соне. Она была занята тем, что с напряженным вниманием рассматривала собственные ноги — эти ноги всю осень красовались на рекламных щитах и в журналах, и она боялась, как бы они не потеряли товарный вид. Когда мы подошли, она подняла на нас удовлетворенный взгляд. И я подумал, что из тупика нам не выйти, жребий брошен раз и навсегда — и не в ногах дело, а вообще, и меня охватила тоска по невозможному, ощущение, что ничего уже не поправишь, что тиски сжимаются.

Борис склонился к ней, посмотрел в глаза, и мне пришла в голову мысль, что, возможно, он тоже фигурирует в ее любовном списке. Они знали друг друга давно, задолго до того, как она обратила на меня внимание. Он приходил к нам как к себе домой, брал у меня слушать диски, купался в бассейне, если вечер был жаркий. Однажды, когда он обрабатывал мне рану у себя в кабинете — я упал с высоты нескольких метров и повредил руку, — он заявил, что я классный парень и что он рад за Соню, потому что таких, как я, не каждый день встретишь. Это несколько компенсировало тот факт, что я неизвестно откуда взялся, и решительно меняло дело. Так в возрасте тридцати двух лет я женился на самой красивой девушке в городе, да еще с благословения всех ее друзей.

Я подлил себе джина в стакан с перье, потому что солнце уже спряталось за деревья, и пошел к ним. Борис сказал, что все теперь в порядке и беспокоиться не о чем.

Соня поспешила его заверить, что я и не думал беспокоиться, а совсем даже наоборот, старался ее убедить, будто вся эта история ей померещилась. Я улыбнулся, давая понять, что бессилен перед таким напором раздражения и считаю бессмысленным восстанавливать истину. Она вздохнула.

Когда я провожал Бориса, он начал мяться.

— Слушай, — сказал он, — я не буду ходить вокруг да около. Я тебе прямо скажу.

Судя по всему, он ждал моей реакции. Я уже приготовился открыть дверь — на тот случай, если он намерен мямлить час. Борис покусал губу.

— Слушай, ты не мог бы дать мне отсрочку? — проговорил он.

Я внимательно посмотрел на него.

— Мне надо еще немного времени, — добавил он.

— Ну хоть не очень много, надеюсь? — ответил я.

Когда он ушел, Соня снова перешла в наступление. А если точнее, я застал ее за проверкой содержимого моих карманов.

— Что ты ищешь? — спросил я.

Она нимало не смутилась и сказала, что когда‑нибудь все совершают ошибки и не надо делать из нее идиотку.

— Я хоть ее знаю? — не унималась она. — Ты что, хочешь мне отомстить?

Я рассеянно глядел на красноватые отблески, окрасившие сад, на блики воды в бассейне, на двадцать квадратных сантиметров океана, зажатых между изгородью и листвой, в проеме, который Соня успела выстричь секатором, прежде чем на нее набросилась злобная кобра.

— Я что, похож на ядовитую змею? Так ты меня воспринимаешь? Да что с тобой, в конце концов?

— Мне было очень плохо, а ты не брал трубку. Где ты был? Я имею право знать, где ты был. Мне казалось, у меня голова вот‑вот лопнет. В сущности, я тебя совсем не знаю. Я не могла думать ни о чем другом. Все пыталась понять, кто ты на самом деле.

— Я был на работе. Как и все. И давай к этому не возвращаться. У меня было собрание представителей.

Я принес бокалы: вечер, похоже, обещал быть нелегким. С Соней я никогда не знал, к чему готовиться, ее реакции были непредсказуемы. Настолько непредсказуемы, что в выяснении отношений мы не продвинулись ни на шаг. Она утверждала, что ее реакции непонятны ей самой и она ничего не может с этим поделать. А мне было безумно скучно.

— Я стараюсь изо всех сил, — сказал я, протягивая ей бокал. — Но не все получается сразу. Тут ведь нет точного рецепта.

— Посмотри, на какую жизнь ты меня обрекаешь! Ты ко мне совершенно равнодушен! Долго еще это будет продолжаться?

— На какую жизнь я тебя обрекаю'? Кто тебе не дает делать, что хочется? Я что, слежу за тобой? На какую жизнь я тебя обрекаю! Разве я нарушил хоть что‑нибудь в твоих привычках? Или мешаю встречаться, с кем тебе заблагорассудится? Может, я плохо расслышал? На что же я тебя обрекаю?

Я взял свой бокал и пошел в сад. Тучи воробьев порхали в жарких сумерках. Я сам не понимал, какие чувства испытываю к Соне, настолько все запуталось. Даже если я специально начинал над этим думать, ничего не прояснялось. И говорить нам с ней было не о чем. Дошло до того, что я переселился в комнату для гостей. Но почему, ответить не мог. Наверно, чтобы не переливать из пустого в порожнее.

Я позвонил матери и сказал, что она может зайти за деньгами. Потом мы с ней поболтали немного, пока Соня плавала в бассейне, отрабатывая свою ежедневную норму — тысячу метров.

— Знаешь, у меня с твоим отцом, между прочим, были те же самые проблемы. Совершенно те же самые. Для него тоже такие вещи не имели никакого значения. При этом он клялся, что продолжает испытывать ко мне прежние чувства. Самое интересное, что, скорее всего, это была правда.

— А ты, твои чувства?

— Вот именно. А потом они хлопают глазами. Ничего не могут понять. Твой отец был уверен, что у меня появился любовник. Ничего другого он просто представить себе не мог.

Я наблюдал за Соней. Она сделала мне знак присоединиться к ней, точно пришло время нам помириться, а я выступал в роли провинившегося. Я закончил разговор с матерью, которая в очередной раз напомнила, что мы с Соней все‑таки выдержали среднеарифметические три года.

— Сейчас такие времена, надо было жениться на одноногой, — съязвила она. Я не смог сдержать улыбку.

Мимоходом я включил телевизор. Открыл свой шкаф, взял полиэтиленовый пакет и набил его деньгами. Потом подумал минуту и запихнул в пакет еще пачку: мать говорила, что собирается менять машину, ее развалюха дышит на ладан. Я всячески поддерживал эту затею, потому что мне было страшно за мать: приезжает домой среди ночи, неизвестно откуда, ни тебе подушки безопасности, ни антиблокировки, ни тормозов приличных. Чтобы спать спокойно, я должен был знать, что она защищена толстым слоем железа, тоннами железа. Мать, в конце концов, у нас только одна. Так что я отваливал ей деньги с легким сердцем.

Я затянул пакет резинкой и положил его в коридоре на журнальный столик, где заряжался телефон «Бэнг‑энд‑Олафсен». Он вдруг заулюлюкал и весь засветился, как фонтан.

— Это Джоан и Никола, — крикнул я Соне, которая отряхивалась на траве. — Они спрашивают, будем ли мы встречаться сегодня вечером, — продолжал я, прикрыв трубку. — Что мне им ответить? Кажется, они все собрались идти куда‑то.

Соня перестала вытираться и посмотрела на меня:

— А ты хочешь?

— Почему бы нет?

Я снова приложил трубку к уху. На этот раз там была Джоан. Я улучил момент и спросил, не забыла ли она меня. Она сказала, что ее дилер был найден мертвым у себя в комнате, такой ужас, поэтому приходится искать нового, и на это нужно время. Я напомнил, что сам могу заняться этим, если она хочет, но она сказала, что не надо, что уж если она взялась за дело, то на нее можно положиться. Это, мол, для нее вопрос чести.

— Вообще‑то, если хочешь знать мое мнение, — добавила она, — я считаю, что Соня сейчас не в самом подходящем для этого состоянии. На твоем месте я бы посоветовала ей немного подождать. Кайф не слишком сочетается с семейными неурядицами. Уж можешь мне поверить. Это был самый жуткий кошмар в моей жизни.

— Спасибо за совет, Джоан.

— Слушай, Соня мне сказала, что вы больше не спите вместе?

— Вот как? А что еще она тебе сказала?

— Послушай, никакие отношения не развиваются гладко. Ты когда‑нибудь слышал, чтобы люди ни разу не поссорились? Так что не пали из пушки по воробьям. Будь современным человеком. Посмотри вокруг. И прояви великодушие.

— Я подумаю, Джоан. Может, что‑нибудь и придумаю.

— Да, постарайся придумать что‑нибудь. Я вовсе не говорю, что я на ее стороне. Но что тут можно сделать? Просто надо поменьше выходить на люди пока что. Ты ведь знаешь, как это бывает. Главное, не перегибай палку.

— Ладно, спасибо за участие, Джоан. Мне уже не терпится продолжить этот разговор при встрече.

Я посмотрел на Соню, которая мучительно решала, одеваться ей или остаться как есть: может, не стоит пренебрегать таким козырем в сгущающихся сумерках, в ленивой истоме вечера, в коварном аромате растений — чертовы удобрения! — в волнах тепла, поднимающихся от земли? Может быть, сделать ставку на откровенную эротичность нижнего белья, ради которого можно отца с матерью на тот свет отправить? Какое это имеет значение, беременна она или нет? До вечернего выхода, так или иначе, оставалось еще несколько часов.

Живот у нее был как шар. В конце концов она все же решила застегнуть платье. Несколько дней назад ей снова удалось открыть дверь моей комнаты, и я проснулся оттого, что она уселась на меня верхом. Пришлось взять ее за руку и отвести обратно в спальню. Я сказал ей, что таким способом мы отношений не наладим. Она упала на кровать, задрав ноги, вся лоснящаяся, как устрица, и твердила презрительно: у тебя проблемы. «Как и у всех, — ответил я. — У всех, кого я знаю. Проблемы абсолютно у всех. И у тебя в первую очередь».

Ее послушать, так ей больше удовольствия доставляло покупать туфли или пить чай с подружкой. Она утверждала, что интересные мужчины попадаются редко, а переспать с кем‑нибудь — ну да, такое случается иногда, но об этом забываешь, еще не успев одеться, и начинаешь думать о чем‑нибудь другом.

Впрочем, я никогда не дослушивал ее до конца. Если она не отставала, я уходил гулять или запирался в своей комнате, чтобы обдумать следующую операцию. А то, бывало, уходил в лес и там тренировался или лазил по горам, чтобы не терять форму и испробовать новые приспособления. Или заглядывал в какой‑нибудь бар и вспоминал свои любовные истории, которые, впрочем, все так ничем и не закончились, потому что я никогда не находил того, что искал. Я женился на Соне, заранее зная, к чему это приведет, но все же надеясь, что, может быть, с ней обрету покой.

Когда мать зашла за деньгами, Соня замолчала, точно воды в рот набрала. Из моей комнаты мы видели, как она с мрачным видом открыла холодильник, постояла, закрыла его, затем на мгновение остановилась перед телевизором, поглядела в него сердито, потом взгромоздилась на табурет, кусая ноготь на большом пальце. Потом принялась листать записную книжку, вскочила и с целеустремленным видом зомби исчезла в глубине комнат, неся впереди себя живот.

Мать засунула деньги в сумку и долго качала головой.

— И так каждый день? — вздохнула она. — Да, тебе не позавидуешь. А что змея? Нашли? Она была в таком состоянии, что я и половины не поняла из того, что она мне говорила. Она была просто в панике. Ну что поделаешь. Только я бы не хотела быть на твоем месте.

— Ничего. Бывает хуже. От этого не умирают.

— Но всегда надеешься, что будет лучше. Надеяться не преступление. С твоим отцом у нас, по крайней мере, была любовь. В этом вся разница. Вначале у нас все было по‑другому. Начинали‑то мы хорошо.

Я улыбнулся в ответ и откинулся на спинку кресла, скрестив руки на затылке. Глядя на мать, я думал, что в ее жизни еще вполне может появиться мужчина. Ей было пятьдесят два, и спиртное не улучшало цвет ее лица. Зато я оплачивал счета, приходившие из косметического салона. А если столько денег тратить на омолаживающие кремы и косметические процедуры по индивидуальной программе, да еще три раза в неделю, то можно достичь впечатляющих результатов.

— Куда ты сейчас собралась? — спросил я.

— Не знаю. Заеду к Ольге, а там посмотрим. Что‑нибудь придумаем. Соня на меня не обиделась? Надеюсь, я не очень ей помешала. Она, наверно, думает, что я с тобой заодно.

Мать закурила. Я встал и пошел за пепельницей, но она тоже встала и сказала, что ей пора.

— Что, так сильно спешишь? Как хоть его зовут?

Я остался стоять посреди комнаты и слышал, как хлопнула входная дверь, как тронулась ее машина. Потом снова наступила тишина. Тут вошла Соня.

— Это имеет определенное название, — сказала она.

— Все имеет название. Ты о чем?

Она повернулась спиной, чтобы я застегнул ей платье.

— Трахаться с собственной матерью, это как называется?

— И как ты догадалась? — хмыкнул я, застегивая ей молнию.

Она была не первая, кто заводил эту шарманку. Как только отношения с женщиной начинали портиться, она обязательно выруливала на вопрос о моей матери. Ничего нового. Рано или поздно все они на этом ломались. И ничего тут нельзя было поделать.

Я предложил Соне пойти куда‑нибудь поужинать, прежде чем присоединиться к остальным, но она сказала, что у нее сейчас кусок в горло не полезет.

— Из‑за меня или из‑за диеты?

— Вот что я тебе скажу: ты меня с кем‑то путаешь. Я как будто расплачиваюсь за грехи другой женщины.

— Можешь думать все, что угодно. Ты имеешь право на собственную версию. Можешь даже найти, на что пожаловаться, если немного напряжешь извилины. Чем ты рискуешь? Ты хочешь, чтобы я принес тебе свои извинения? Или чтобы я закрывал глаза, когда тебе удобно? Скажи, что доставит тебе удовольствие? Что я должен делать? Вытирать тебе между ног, когда ты приходишь в себя? В чем именно состоит моя роль? Или тебе нужно мое благословение?

Она смотрела на меня со всей яростью, на какую только была способна, но тут земля вдруг покачнулась у нас под ногами. Это длилось несколько секунд. Землетрясение, и довольно сильное. Со стен попадали картины, повалились предметы, затрещали лампы, а от земли пошел жуткий гул. Это было уже третье землетрясение с начала года. Нам еще даже не успели выплатить страховку за окно, которое разлетелось вдребезги на День Всех Святых, а тут опять.

Было такое ощущение, что по квартире пронеслась стая дерущихся кошек.

Соня рухнула в кресло, а я стоя переводил дух. На улице завыли сирены, вдалеке залаяли собаки.

— Я знала. Я чувствовала: что‑то должно произойти. Я чувствовала, что это плохой день. И ты не брал трубку.

— Подумай лучше о том, что целые деревни провалились под землю, — сказал я, ставя на место мебель. — Подумай о разлившейся нефти, об ураганах, о наводнениях. О войнах, которые вот‑вот разразятся. Что же, все дни плохие? Подумаешь, маленькое землетрясеньице.

— Но ты хоть понял?

— Что понял?

— Что мы в любой момент можем умереть.

По крайней мере, у нее прошло мстительное настроение. Потом потихоньку смолкли сирены, угомонились собаки, и я развесил по стенам все картины.

— Ты понимаешь, что это могли быть наши последние мгновения, а мы их провели так гадко? Ведь мы могли уйти из жизни, ненавидя друг друга. Это не заставляет тебя задуматься?

— Да нет. О чем тут задумываться? Скажи‑ка лучше, тебе не кажется, что пахнет газом?

Я пошел на кухню и наклонился над плитой. Поженившись, мы долго и старательно ее выбирали. Только это было все равно что купить «роллс‑ройс» и ездить на нем к соседям через улицу, — мы почти никогда не ели дома. Я искал утечку газа, когда Соня вдруг подошла сзади, прижалась ко мне и сомкнула руки у меня на груди.

— Неужели ты и вправду ни о чем не задумался? — прошептала она, ухватившись за меня, как за надувной матрац во время шторма.

Зажатый между Соней и плитой, я вцепился в медный кран, опустил голову и закрыл глаза. Как будто забыл, что мы не делали это очень давно. Как будто не думал о землетрясении и о Сониных уговорах, хотя она таким образом просто защищалась. Разве не нужно каждое мгновение жизни воспринимать как последнее, относиться к нему как к предсмертной сигарете осужденного — сигарете, про которую говорят, что она — наивысшее наслаждение, что лучше ее ничего нет в жизни. Разве не нужно стремиться в небо вместо того, чтобы ползать по куче мусора? Разве не нужно соотносить себя со всем, что нас окружает? Я чувствовал, как меня пронизывает дрожь, пока Соня нежно ласкала мне живот.

— Соня, послушай… — начал я тоном умирающего. Желание, точно яд, растекалось по моим жилам, у меня свело челюсти, подкашивались ноги.

В последний раз, когда мы трахались, она потом всю ночь объясняла, что мы непременно преодолеем это испытание, потому что мое тело многое ей рассказало и она теперь совершенно убеждена: все встанет на свои места и мы забудем эту неприятную историю. В такой ситуации я предпочитал не трахаться с ней вовсе, раз мое тело рассказывает ей невесть что — мне‑то будущее виделось скорее в мрачном свете.

Она развернула меня лицом к себе и снова обвила руками, положив голову мне на грудь.

— Молчи, не говори ничего, — прошептала она.

— Я молчу.

Мы занимались сексом стоя, прошло минуты три — и тут появилась моя мать.

Нетвердой походкой она добралась до середины кухни. Мы вздрогнули и замерли на месте. Соня выругалась сквозь зубы, мы отскочили друг от друга и кое‑как привели себя в порядок. Соня спряталась за барную стойку, чтобы натянуть трусики. Мать искала нас глазами.

Тут я заметил, что голова у нее в крови.

— Авария, — сказала она. — Я спокойно ехала. Подъемный кран упал прямо посреди дороги.

Я усадил ее в кресло.

У нее была широкая рана на лбу, кровь заливала лицо. Я хотел отвезти ее в больницу, но она наотрез отказалась, — потому что не хочет, заявила она, чтобы ее изуродовал какой‑нибудь дежурный коновал.

— Она права, — подтвердила Соня, мрачнея на глазах. — Я позвоню Борису.

Натужно улыбаясь, мать прижимала ко лбу махровое полотенце, я держал наготове другое.

— В городе полно аварий, — проговорила она. — «Скорая помощь»? Ну уж нет, благодарю покорно.

Я гадал, видела она или нет, чем мы с Соней занимались. Неприятная ситуация, но она, кажется, ничего не успела заметить.

— Тебе не лучше? — спросил я, беря ее за руку.

Она стала извиняться, что причиняет нам столько хлопот, но я ее успокоил. Соня ходила взад‑вперед по саду, прижав к уху трубку.

Мать повела носом:

— Тебе не кажется, что пахнет газом?

Я снова пошел на кухню. Увидев мать в крови, опять подумал: разве это жизнь? Ну и влип же я! И снова все мне показалось нелепым и бессмысленным. Наша жизнь с Соней была нелепа и бессмысленна.

— Вроде все в порядке, — сказал я, держась за плиту, точно боялся, что меня сдует ветром.

— По‑моему, пахнет с улицы, — сказала Соня. Еще она сказала, что Борис уже едет, и позвала меня в сад посмотреть, как в океане отражается луна — для этого надо было немного наклониться.

— А потом она уедет, правда? — шепнула она мне на ухо.

— Разумеется. Во всяком случае, думаю, да.

— Если она сама не уедет, я ее выгоню, — предупредила Соня.

Я выпрямился, пропустив ее слова мимо ушей. Снова принюхавшись, я подумал, что, наверное, где‑то неподалеку прорвало газовую трубу. В прошлый раз мы три дня сидели без воды.

— Соня права, газом пахнет не у вас, — сказала мать.

Я покрутился некоторое время вокруг матери, стараясь, чтобы она не видела выражение моего лица. Я хотел убедиться, что ей ничего не нужно, и мысленно благодарил Соню за то величайшее усилие, которое она над собой сделала, сев рядом с моей матерью и пытаясь ее подбодрить. Потом я вышел посмотреть, не приехал ли Борис.

На улице было тихо. Машина матери стояла напротив, у дома молодой четы Дорсе. Оба работали в сфере моды и возвращались под утро. Если у нас горел свет, то заглядывали на огонек. В тот момент, когда я переходил улицу, они как раз вышли из дома — видно, решили закатиться куда‑нибудь на всю ночь.

Машина матери еще немного дымилась. Решетки радиатора не было и в помине, капот смят и продавлен сантиметров на двадцать.

— Надеюсь, с ней самой все в порядке? — сказала Дора, целуя меня и прильнув ко мне всем телом. Она так сжала мне руку, словно имела в виду что‑то особенное.

Я заверил ее, что все в порядке, а Давид отпустил какую‑то шуточку по поводу нашего недавнего землетрясения и запаха газа на улице.

— Ты не в курсе, Джоан собирается что‑нибудь предпринять? — спросил он. — Это становится невыносимо. Уже газету раскрыть нельзя.

Я смотрел им вслед. Когда‑то Давид крутил с Соней — в те времена, когда все они панковали и ночевали друг у друга. Потом всех потянуло на деньги. Недавно Давид почувствовал, что между мной и Соней кошка пробежала, и предложил мне поменяться. «Подумай, старик, я готов», — сказал он. Тогда была прохладная апрельская ночь, и какой‑то тип декламировал с помоста стихи, в которых никто ничего не понимал.

Приехал Борис и осмотрел лоб моей матери. Сказал, что она легко отделалась. Его жена Одиль предложила нам выбор: пойти вместе с ними туда, где собрались все остальные, или же спокойно провести вечер в узком кругу.

— Даже не знаю, — замялся я. — Соня, ты как?

Соня тоже растерялась. Она пробормотала что‑то невнятное, а Одиль спросила, нет ли чего‑нибудь выпить.

— Только не меняйте из‑за меня свои планы, — произнесла моя мать, приподнявшись на локте.

Я присел рядом с ней, пока Борис обрабатывал рану, напоминавшую третий глаз, и размышлял вслух, стоит ли делать местную анестезию. Повернувшись ко мне, он добавил, что его акции упали при закрытии биржи еще на восемь пунктов и что это такое паскудство, что лучше уж поговорить о чем‑нибудь другом.

Одиль, похоже, была в отличной форме — у нее всегда так: либо все прекрасно, либо депрессия. Сияя улыбкой, она принесла нам стаканы. Борис шепнул, что она получила роль в сериале, съемки начнутся после летних отпусков, но пока об этом говорить нельзя, потому что договор еще не подписан. К тому же, добавил Борис, она отказывается спать с этими субъектами, с этими пидорами, так что ее карьера постоянно под угрозой.

— Не беспокойтесь, — сказала Одиль моей матери, пока я промокал ей кровь. — Борису можно довериться. Он до того ловкий, просто чудо.

Она со смехом подняла бокал. Моя мать проглотила свой залпом.

— Сама ты чудо, — прошипел Борис, доставая из чемоданчика инструменты.

Он всадил матери в лоб иголку, она застонала и сжала мои руки в своих. За окнами стояла дивной красоты ночь. Лунный свет являл собой совершенство. Надо было ущипнуть себя, чтобы вспомнить, что еще не так давно земля содрогалась, что это совершенство таит в себе свою противоположность и может в любой момент провалиться в тартарары. Было все еще жарко, но приятно. Я смотрел на Одиль, которая обнимала Соню за талию. Ей удалось заставить Соню улыбнуться, и весь сад будто озарился — но все равно, не выгонять же мать в таком состоянии только потому, что у нас с женой не клеятся интимные отношения.

Когда с операцией было покончено, мать заперлась в одной ванной, Борис — в другой.

— Вы всё? — спросила Соня из шезлонга.

— Иди к нам, — позвала меня Одиль.

Я объяснил, что жду, когда освободится ванная, чтобы немного привести себя в порядок, и начал снимать запачканную кровью тенниску.

— Послушай, это вопрос гостеприимства, — сказал я Соне. — Речь идет всего лишь о гостеприимстве. Я не прав?

— Разве я что‑нибудь сказала? — отозвалась она.

Хоть мы были женаты три года, я все еще не очень‑то ее понимал. Я никогда не мог угадать, хорошо все обернется или плохо. Да и никто вокруг меня толком не знал, как отреагируют в той или иной ситуации женщины этого возраста, которым около тридцати. Складывалось впечатление, что они еще не до конца повзрослели и временами подчиняются безотчетному импульсу, не думая о последствиях, да и вообще абсолютно непредсказуемы. Я смотрел некоторое время на Соню, опустив руки, все еще вымазанные кровью моей матери.

— Пожалуйста, не злись. Ей все‑таки наложили шесть швов.

— Всего‑то?

Одиль бросила мне оливку, которую я поймал ртом.

— А что до гостеприимства, — добавил я, вставая, потому что в дверях показался Борис, — то именно оно отличает нас от диких зверей. И это все, что моей матери от нас сейчас нужно, Соня. Больше ничего.

Я пошел в ванную и принял холодный душ, который окончательно убедил меня, в том, что у Сони все же сердце не каменное и она не станет делать мне гадости, тем более что почти добилась своего — хоть нас и прервали. Но все же мы сделали огромный шаг, о котором, правда, я теперь не мог вспоминать без досады. Десять минут спустя я вышел в сад, где все собрались около бассейна.

— Твоя мама уехала, — между прочим сообщила Соня. — Она поехала домой.

— Как это поехала домой?

Борис и Одиль смотрели куда‑то в сторону. Соня очень старалась держаться непринужденно.

— Что значит поехала домой? Что ты несешь?

— Ну, во всяком случае, так она сказала. Больше я ничего не знаю.

Я пристально посмотрел на нее, схватил телефон и ушел в дом.

— Ты не можешь в таком состоянии вести машину! К тому же у тебя разбит радиатор!

— Все отлично. Не волнуйся.

— В том‑то все и дело, что не отлично. Она что, тебя выгнала? Скажи мне правду. Она тебя выперла?

— Послушай, какое это имеет значение? Я сказала тебе: все отлично.

— Для меня это имеет большое значение. Прости.

Я смотрел, как по другую сторону бассейна они сидели и веселились и синяя вода преспокойно поблескивала между нами. Они поставили музыку, пили и что‑то рассказывали друг другу, будто ничего не случилось. Временами Соня поглядывала в мою сторону, но по‑прежнему старалась держаться как ни в чем не бывало.

— Пожалуйста, останови машину. Заглуши мотор. А теперь рассказывай, что произошло. Что конкретно она тебе сказала? Ты вообще в состоянии держать руль?

— Да ничего особенного не сказала. Не беспокойся за меня.

— Но ведь она тебя выперла, так?

— Нет, взашей она меня не выталкивала. Ты это хотел узнать?

— Погоди минутку. Запомни: мой дом все равно что твой. Ты прекрасно это знаешь. Тебе не нужно специального разрешения, чтобы приходить ко мне. Ты здесь у себя. Как ты могла позволить так с собой обойтись? Безумие какое‑то. Ты что, с ума сошла?

— Да знаю я. Прекрасно знаю. Поэтому все это совершенно не важно. Не о чем говорить.

— Тогда разворачивайся и возвращайся. Если хочешь, я тебя встречу.

— Не стоит. Я уже почти дома. Сейчас Ольга подъедет. Посидим, покукуем, как старые девы. Для разнообразия. Но мне все равно приятно, что ты позвонил.

— Ты знала, что я позвоню.

— Послушай, ты ведь прекрасно понимаешь, я никуда от тебя не денусь. Так что не ссорься с ней. Забудь эту историю. Я, к примеру, все уже забыла. Чего нам с тобой бояться? А? И о чем вообще беспокоиться?

— Ну ладно. И все же я не могу не извиниться. Я хочу, чтобы ты знала: мне за нее стыдно. Говорю это совершенно искренне. Я за нас обоих прошу у тебя прощения.

Я положил телефон в карман и несколько минут стоял не двигаясь. Соня наблюдала за мной, ожидая реакции. Я повернулся спиной и пошел в глубь сада, туда, где она от нечего делать прорезала в листве окошко и где теперь открывался вид на океан. Неужели все так просто? Неужели достаточно кое‑что по-вырвать и по-выстричь, чтобы увидеть свет? Вдалеке на море устанавливали плавучие плотины, чтобы нефтяное пятно не достигло берега, но разве это что‑нибудь даст? Неужели Соня полагала, что если будет действовать такими идиотскими способами — ополчиться на мою мать! ничего глупее не придумаешь! — то я стану валяться у нее в ногах и молить о прощении?

Вернувшись ко всем, я сказал Соне, что моя мать доехала благополучно и просила извиниться за неожиданное вторжение. Но Соня и сама была не промах. Она могла не моргнув глазом заявить, что девственница, или, поймай ее кто с поличным, утверждать, что она сама невинность. И все же я с удовольствием отметил, что она была несколько обескуражена и совершенно не готова увидеть меня улыбающимся: она ожидала сцены.

— Ну так что будем делать? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Хотелось одного — поставить между нами побольше народу. Как же далеко отодвинула она возможность оказаться со мной наедине и добиться, чего хочет!

Я предложил позвонить Джоан и узнать, что они делают, потом тут же позвонил ей и сказал, чтобы они без промедления ехали к нам.

— Мог бы спросить, хочу ли этого я, — проворчала Соня, когда Борис и Одиль пошли в бассейн.

— Я могу перезвонить и сказать, что тебе нездоровится.

— Не надо. Мне все равно.

— Но этих двоих мы же не можем прогнать, — сказал я, кивнув на бассейн. — Или ты собиралась их спровадить? Как‑то не похоже.

— Не спать до рассвета я тоже не собиралась.

— Какие проблемы? Иди ложись. Кто тебя заставляет тут сидеть?

Дальше я предпринял наступление на ее лучшую подругу. Я подошел к бортику и, пока Борис плавал на спине посреди бассейна, присел и протянул ей стакан.

— Борис все рассказал мне, — произнес я со значением, глядя ей прямо в глаза. — Что ж, твое здоровье, красавица.

Ее лицо озарилось, как будто я сообщил ей неожиданную радостную весть.

— Мне что, это снится? — с трудом выговорила она.

Вначале, когда Соня нас только познакомила, Одиль заявила, что я абсолютно ее тип и что меня надо держать от нее подальше. Три года спустя она вслух жаловалась, что я так ни разу и не попытался ее трахнуть, что она ничего уже не ждет и что мир неправильно устроен. Теперь никто гроша ломаного не поставил бы на наши отношения, и сама Одиль в первую очередь. Что не мешало ей под любым предлогом бросаться мне на шею.

Я порадовался, что чувства ее до сих пор не остыли. Наоборот, они хорошо сохранились, замороженные моим равнодушием, так что оказалось достаточно одного взгляда. Я выпрямился и улыбнулся ей, восхищенный ее способностью ловить малейшие перепады напряжения в воздухе. Мало кто из мужчин обладает таким даром — я тоже к их числу не принадлежу.

Я чувствовал спиной ее взгляд, когда шел к столику, чтобы налить себе еще выпить.

— Думаю, ты не пожалеешь, — сказал я Соне, положив руку на ее обнаженную ногу. — Нет ничего лучше экспромтов. И как знать, может, Джоан привезет нам чего‑нибудь.

Она держалась настороженно:

— Во что ты играешь?

— Да ни во что. Довершаю начатое тобой.

— Что ты хочешь сказать?

Я неопределенно пожал плечами:

— Думаю трахнуть Одиль. Если представится случай.

Она скинула мою руку.

— Замечательная идея. А что еще?

Я наклонился поцеловать ее в краешек губ, а потом спустился в подвал посмотреть, достаточно ли у нас бутылок в запасе. Кроме того, я собирался разгрести мой старый диван — «не желаю видеть это уродство у себя в гостиной», — на нем были свалены коробки, в которых хранились остатки моих предыдущих жизней, наших с матерью скитаний по стране, о которых Соня не желала слышать. Заодно я открыл окно, потому что в доме по‑прежнему стоял непонятно откуда взявшийся запах газа. Окно находилось почти вровень с тротуаром. Улица была тиха и таинственна, отблески городских фонарей и реклам плясали в листве.

Я поднялся наверх, держа в руках стопку полотенец. Одно я бросил Борису, другое развернул и накинул на плечи Одиль, совершенно естественно и непринужденно.

Звучал «The Hanging Garden» группы «Кьюр». Соня слушала, закрыв глаза. Мне не было ее жалко. Я даже не осознавал, что она скоро будет матерью нашего ребенка. Думаю, она тоже этого не осознавала. Беременность нисколько не изменила ее. А если уж беременность не может остановить женщину, то что же ее тогда остановит?

Одиль, со своей стороны, поглядывала на меня, ища подтверждения, ее глаза то вспыхивали, то делались неподвижными. Она отправила Бориса искать сережку, которую потеряла в траве, и теперь сидела, прижав руку к груди. Сколько женщин в этот момент прижимают руку к груди? Сколько мужчин собираются сменить партнершу? Сколько желаний ждут удовлетворения? И хоть бы кто задумался о последствиях. Есть ли хоть у кого‑нибудь твердая почва под ногами? Есть ли на свете что‑нибудь, ради чего стоит жить? Я не знал этого. Не знал, хоть тресни. Мать часто повторяла: «Ты не знаешь, что такое любовь. И не можешь ни о чем судить, пока не узнаешь. Это все равно, как если бы ты еще не родился. Вы оба, собственно говоря, не знаете, что это такое. Вы хуже малых детей».

Соня, вздохнув, сообщила, что раз мы никуда не собираемся и я был настолько к ней внимателен, что пригласил всех сюда, то она пойдет переоденется. Я ничего не ответил. Едва она ушла, как Одиль склонилась ко мне:

— Ты сильно выпил?

— Вроде нет.

— И готов повторить это через минуту?

Она внимательно посмотрела на меня, улыбнулась и выпрямилась.

— Что ж, хорошо, — заключила она и повернулась в сторону Бориса, который рассеянно осматривал лужайку, не переставая при этом говорить по телефону.

— Я уйду от него, если так будет продолжаться, — сказала она, зевая.

Потом, обращаясь ко мне:

— А нет ли тут тихого уголка, где бы можно было поцеловаться?

Тут приехали все остальные.

*

Близился рассвет, когда я решил, что подходящий момент настал. Кое‑кто еще плескался в бассейне, кто‑то болтал или пошел на кухню делать себе бутерброды, кто‑то сидел в шезлонге с бутылкой в руке и смотрел в небо, кто‑то печатал на компьютере. Джоан притащила покурить, и в воздухе стояла легкая дымка.

Был среди гостей писатель, его звали Марк. Он прочел нам вслух последнюю главу своей книги — это было как обухом по голове. Нет, авангард надо любить или, по меньшей мере, иметь к нему врожденную предрасположенность. Или чтобы вам попался гениальный писатель. Я похвалил автора и пошел принести пива.

До этого мы с Одиль украдкой обменялись лишь мимолетными ласками, жаркими, но мимолетными, — в дверях или в уголке сада, где потемней. Теперь я поймал ее на кухне. Но едва только я вошел в нее — с легкостью, которая нас обоих удивила и воодушевила, — как в кухню ввалилась Джоан и принялась шарить по ящикам в поисках аспирина.

Осторожно переведя дух, я шепнул на ухо Одиль, чтобы она запаслась терпением. Она в ответ тихо выругалась. Потом я нашел и дал Джоан аспирин. Она была босиком и ступала голыми ногами по осколкам стекла, не обращая на это никакого внимания.

Я взял пиво и вернулся в сад, потом присел на корточки около Сони. У меня было ощущение пустоты, которое не исчезло при виде гостей. Я смотрел на Соню, а она обсуждала что‑то с Коринной и Сандрой, двумя вегетарианками, коловшимися героином и владевшими небольшим, но модным издательством. Я спонсировал это издательство беспроцентными и практически бессрочными ссудами. Я смотрел на Соню, пока они открывали бутылки, и думал, а не перегнул ли я палку. Но это опять же был вопрос без ответа. Я не мог найти никаких веских доводов ни за, ни против. Жизнь порой представлялась мне безысходной — ни озарений, ни стремлений. Все равноценно. Мы точно распылены в пространстве, и бороться нам не за что.

Я не умел сопротивляться этому, никто из нас не умел. Когда я стоял один на крыше и готовился спускаться вниз по стене, я чувствовал, что меня переполняет какая‑то сила. Я мечтал, чтобы она никогда меня не покидала, но знал, что так не может быть. От этой силы оставалось, уж не знаю каким чудом, ровно столько, чтобы я, точно привязанный к мачте во время бури, поднимался утром с постели, а не зарывался глубже под одеяло.

— Именно это мне в тебе и нравится, — говорила Соня, когда мы с ней еще спали вместе. — Мне нравится твоя светлая сторона.

Но в последнее время моя светлая сторона не очень‑то светилась, наружу все больше выступала темная. Я поцеловал Соню выше колена, и она положила ладонь мне на голову. На самом деле в душе я не чувствовал ничего. Хотя когда‑то я ведь женился на ней. Никто меня не принуждал. Впрочем, почти все присутствовавшие мужчины когда‑то женились. Спрашивается, что от всего этого осталось? Просто невероятно!

— На мой взгляд, Джоан неправильно вела себя с Никола, — заявила Коринна, разбавляя пиво кока‑колой. — Она демонстративно не замечала его болезни.

Не слишком прислушиваясь к их разговору, я покачал головой, а сам подумал, что подвал — самое подходящее место для завершения того, что мы с Одиль начали. Она как раз появилась на пороге вместе с Джоан, обе смеялись.

— Не понимаю, почему она твоя лучшая подруга, — заметил я Соне.

— О нет, пожалуйста! Хватит.

Если бы жизнь вынуждала пас хоть иногда докапываться до истинных мотивов наших поступков, приподнимать в сознании пласт за пластом, то существование было бы сплошным кошмаром. И главное, это ни к чему бы не привело. Теперь звучал «Kiln Concert» Кейта Джаретта, там, где он рычит «О! А!», и музыка отдельными нотами рассыпалась в подрагивающем предутреннем воздухе.

Я подошел к краю бассейна, чтобы быть поближе к Одиль. Марк вытаскивал из воды свою подружку‑блондинку: ей стало плохо, она едва не потеряла сознание прямо в бассейне. Мы положили ее на траву.

— Я накатал эту книженцию за три дня! — сообщил мне Марк. — Правда, потерял на этом шесть кило. Приходи на мои чтения. Это надо слышать.

— А ты никогда не думал написать настоящий роман?

— С началом и концом, что ли? Да ты что! И с действующими лицами! Может, еще и с развитием сюжета?

Он потряс головой и скроил брезгливую мину. Мы склонились над блондинкой, которая жаловалась на спазмы в желудке и на холодный пот. Марк объяснил, что романы, о которых я говорю, уже сто лет как не пишутся, что сочинение сюжетов и фабул — это прошлый век, будущее за полной деструктуризацией текста, и наплевать, если противникам современных веяний это кажется непонятным.

— Мы бесконечно отстали от музыки, — вздохнул он. — Отстали от изобразительного искусства. От экспериментального кино. От науки и техники. Если мы и дальше ничего не будем делать, то литература отживет свой век. Да, в сущности, уже отжила, если хочешь знать мое мнение.

Блондинка тем временем попросилась в туалет, и мы под руки повели ее в дом, один слева, другой справа. Она обнимала нас обоих за шею, не переставая путано извиняться и недоумевать, что же такое с ней произошло, и голова ее моталась из стороны в сторону.

Мы остались ждать ее за дверью, налили себе выпить и продолжали болтать о том о сем.

— Не мне тебе говорить, что все это — мура собачья, — рассуждал Марк, делая широкий жест рукой. — Жить просто — ни у кого не получается.

— Иногда кажется, что мы вообще не в состоянии взглянуть на вещи реально. Я часто себя спрашиваю, что я, собственно, делаю.

— Такие вопросы, блин, задаешь себе каждую минуту. Ну и что из того? Каждую минуту, блин!

— А сколько всего непонятного, необъяснимого, — подхватил я, опираясь на косяк. — Меня не покидает ощущение, что нас ничто не сдерживает. Можно сделать что‑то хорошее, а можно гадкое. И нет ничего, что могло бы нас остановить.

— Вот именно. Ты абсолютно прав, старик.

— Все зависит от того, нашел ли ты любовь. От того, веришь ли ты в нее.

— Чего‑чего? Чего нашел?

Мы услышали, как спускается вода.

— Ну, назови это как‑нибудь иначе, — сказал я, завершая разговор.

Я заметил, что в доме никого нет. Они все наелись, напились, накурились и угомонились. Наболтались бог весть о чем, о катастрофе, которая нависла над старушкой Европой, о том, что пора плюнуть Америке в морду. Они уютно устроились в саду или покачивались на прозрачных надувных матрасах посреди бассейна, бездвижные, как трупы. Джоан уселась в спасательный круг и созерцала собственные ноги, болтавшиеся в воде перед ее носом.

Я стал делиться впечатлениями с Одиль, которая закивала, надкусывая только что распечатанное эскимо.

— Будь осторожен, — заметила она с невинным видом, — мне кажется, Соня следит за нами.

Я незаметно проверил, что делает Соня. Как всегда, она была окружена целой свитой и так поглощена общением, что я мог бы дом поджечь — она бы ничего не заметила. И все же Одиль была права: Соня внимательно за нами наблюдала. Ее лицо выделялось сред‑и остальных, словно она пробила брешь в окружавшей их непроницаемой оболочке, чтобы не упускать из виду то, что происходит вокруг. Она даже освещена была иначе и казалась бледнее остальных.

Мне не нужно было формулировать, чего именно я хочу. Все само складывалось как надо. Зубчатые колесики невозмутимо и безжалостно сцеплялись между собой, приводя в движение некий механизм и попутно стирая нас в порошок.

— Прекрасно. Доедай мороженое, и пошли, — сказал я.

Я задул часть свечей, потому что занимавшаяся заря уже высветлила небо над головой и посеребрила синие головки чертополоха, который Соня выращивала в горшках, чтобы придать террасе оригинальный вид.

На пороге дома я столкнулся с Марком и его блондинкой, которая укололась чертополохом, и Марк облизывал ей палец, подмигивая мне. Значит, место было свободно. Я уменьшил свет. Сердце мое стучало — но не от предвкушения того, чем я собирался заняться с Одиль.

Сердце стучало при мысли, что Соня, возможно, следит за моими движениями, только я не осмеливался проверить, хотя отчаянно на это надеялся. Надеялся, откровенно говоря, изо всех сил, потаенных, темных, прятавшихся где‑то в недрах моего существа.

Одиль сунула руки под струю воды, и я взял ее сзади в полумраке кухни. Через несколько минут она захотела повернуться, чтобы видеть мое лицо, и мы продолжили.

— Для меня это очень важно, — прошептала она. — Что бы ты об этом ни думал. И не только потому, что это ты. Просто я так привыкла.

Я кивнул и взялся за нее с удвоенной энергией. Меня подстегивала мысль, что нас могут застать. Вскоре это и произошло.

Только на сей раз мы с Одиль успели дойти до конца. В тот момент, когда я выходил из нее, я заметил Соню, которая стояла на пороге, как изваяние или призрак, выплывший из тумана, и неотрывно смотрела на нас.

Одиль, занятая тем, что укладывала грудь обратно в купальник, ничего не заметила. Я застегнул штаны, не спуская с Сони глаз, а Одиль положила руку мне на плечо и торжественно заявила, что поверить не может, неужели это наконец произошло.

В следующую секунду Соня повернулась спиной и исчезла так же бесшумно, как появилась.

Одиль достала из холодильника новое эскимо.

— Ну что, неплохо, а? — спросила она.

Я слабо улыбнулся и кивнул, еще не успев прийти в себя после недавнего сюрприза. Я был удивлен, что не последовало никакой сцены, хотя обычно когда на вечеринке случаются подобные вещи и распадается какая‑нибудь пара, то дело доходит почти до драки, люди говорят друг другу в лицо ужасные слова и все кончается проклятиями и слезами.

Было около пяти утра. Я тупо уселся на высокий табурет, а Одиль пристроилась у меня между ног, чтобы угостить меня своим мороженым. Она считала, что обещанная роль в сериале — это лучшее, что послала ей судьба за долгие годы, и от счастья готова была поделиться всем, что имела. Я со своей стороны размышлял над тем, что же я такое сделал. Но было пять утра, и я не очень хорошо соображал. Мне даже не удавалось почувствовать себя виноватым. Удовлетворения я тоже никакого не испытывал.

Я вышел в сад и замер на мгновение на террасе под гневным Сониным взглядом. Потом она отвела глаза. С первыми лучами дневного света гости начали шевелиться, потихоньку собирать вещи, точно к ним вдруг вернулась утраченная на время память.

Я не знал, к чему готовиться, и представлял себе, что Соня вот‑вот взорвется и прямой наводкой поразит свою лучшую подругу прямо в сердце.

Но они обнялись так же нежно, как всегда.

Последние разговоры заканчивались уже на улице, в начавшей таять утренней дымке и в стойком запахе газа, про который никто не знал что и думать.

В небе не было ни облачка. Я сказал это Соне, но она никак не отреагировала, безучастно наблюдая, как машины отъезжают от тротуара и, выстроившись вереницей, движутся в сторону центра.

— Хочешь, поговорим? — предложил я.

— Нет. Не хочу я с тобой говорить.

В этот момент на улице появилась чета Дорсе, они возвращались домой. Мы помахали друг другу и обменялись несколькими приветливыми словами. Дора заранее начала разуваться и запрыгала по дорожке, звонко хохоча, как только она одна умела.

Я снова открыл было рот, но Соня велела мне молчать, что оказалось в конечном итоге к лучшему, потом) что сказать друг другу нам все равно было нечего. Я смотрел, как за Дорсе закрывается дверь, и думал о нашей собственной двери, которую мы тоже сейчас закроем за собой, думал о непостижимости и ничтожности тайны, наполняющей наши жизни. Свет рождавшегося дня предвещал ровную, как ладонь, пустыню, в которой ни один предмет не подскажет нам, двигаемся мы куда‑то или топчемся на месте и вообще в какую сторону надо идти.

Мы стояли словно парализованные этим скорбным открытием, этой пустотой, которая вокруг нас образовалась и которую ощущали практически все наши ровесники, напоминавшие глупую беснующуюся собачью стаю, — и одновременно светом затопляющего нас дня, иллюзией, будто он даст нам силы преодолеть то, что нас ожидает.

Мы стояли, слегка покачиваясь, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что теперь делать, как вдруг дом четы Дорсе разлетелся на тысячу кусков. Огненное облако заволокло все кругом, и нас подбросило в воздух взрывной волной.

Придя в себя и встав на ноги, я увидел, что моя жена лежит мертвая.

* * *

Однажды утром Сандра влетела в магазин издательства, точно за ней гнался черт. Коринна, стоявшая на стремянке, замерла.

Нам только что вымыли витрину, и яркий дневной свет радостно врывался с улицы.

В следующую минуту Сандра рухнула всем телом на стол, где были разложены книжные новинки, главным образом по женскому вопросу, и залилась слезами.

Ночью у нее погибли отец с матерью, они сгорели заживо в своем загородном домике, едва успев отметить первую годовщину свободной пенсионной жизни.

Я рассказал о случившемся матери. На этот раз она лежала в клинике со множественными ушибами: за неделю до того она врезалась в дерево, в три часа ночи, недалеко от своего дома. С директором клиники я был знаком. Мать помолчала с минуту, потом пожала плечами и заключила, что уйти на пенсию — это уже одной ногой ступить в могилу.

В свои пятьдесят восемь лет она начала замечать, что время проходит, и вокруг ее рта временами появлялись горькие складки. Тогда я решил, что немного поработать ей не повредит.

*

В книжный магазин заходили в основном женщины, и в отсутствие Сандры и Коринны с ними беседовала моя мать, а я ограничивался тем, что сидел на кассе. Еще я приглядывал за собакой Сандры и Коринны по имени Беатрис. Эта Беатрис не выносила природу, поэтому, отправившись в дремучую провинциальную глушь хоронить родителей Сандры и решать семейные проблемы, хозяйки оставили ее на мое попечение. Беатрис торчала целый день в их квартире над магазином или сидела в самом магазине, и в мои обязанности входило ее выгуливать. По вечерам мы отправлялись бродить по улицам. Я останавливался выпить что‑нибудь, потом мы шли обратно. Я отводил Беатрис домой. Мне кажется, она ко мне привязалась.

Прошла неделя, и лицо моей матери приобрело человеческий вид. Хозяйки позвонили узнать, все ли у нас в порядке. Судя по всему, оказавшись вдвоем в маленьком, романтическом гостиничном номере, они почувствовали новый прилив страсти. Во всяком случае, возвращаться они не спешили.

И вот однажды, когда мы уже закрывали магазин, Беатрис вдруг бросилась на мою мать. Это была рослая сука с довольно внушительными клыками. Не знаю уж, что ей взбрело в голову, но она сбила мать с ног, та упала навзничь, из руки хлынула кровь.

Мне уже когда‑то случалось убивать собаку. Беатрис рычала, мать кричала. Тогда я схватил бронзовый бюст Анаис Нин и ударил Беатрис по голове. Я бил ее по голове до тех пор, пока на стены не брызнул мозг.

*

В те годы у меня не было официальной подруги. Время от времени я спал с женой Бориса — того самого, который был директором клиники. А мать регулярно заводила любовные истории, абсолютно бессмысленные и бесперспективные. Иногда мы их обсуждали. Разумеется, не напрямую. У нас были такие способы, как недвусмысленный взгляд, выразительное молчание, книги, раскрытые на описании наших неудач. Мы с матерью прекрасно понимали друг друга. Что же касается наших не сложившихся жизней, нашего убогого одиночества, то мы и сами не знали, плакать нам или смеяться.

Теперь мы много времени проводили вместе в магазине, бродили там среди книг, среди всех этих историй, написанных психами, и наша собственная история была не самой ужасной и даже не самой безумной. Далеко не самой. К нам приходили психи и с заговорщическим видом покупали истории, написанные психами. А за окном стоял июнь, и кровь высыхала очень быстро.

На деревянных ножках этажерок еще оставалось несколько кровавых пятен, хотя весь следующий день я отскребал пол и стены в радиусе трех метров.

Мать это коробило. Она держала руку на перевязи и не ходила в ту часть магазина, где все это произошло. Если какая‑нибудь покупательница забредала в опасную зону, мать огибала шкафы и поджидала ее с другой стороны.

Пришлось мне пригласить профессионального уборщика. Фирма по уборке помещений прислала своего специалиста, как они выражались, гарантировав отличный результат и даже то, что мыльная вода не зальет весь магазин и не подмочит книжный склад.

На матери было летнее платье. От синяков и ссадин не осталось и следа. Кроме того, я запрещал ей много пить, так что внешне она была в отличной форме. Более того, я каждый день водил ее обедать, и она успела набрать несколько лишних килограммов. Я радовался результатам моих стараний. Конечно, мать делала вид, что в ужасе, но на самом деле была со мной согласна, тем более что эти килограммы очень удачно распределились в самых стратегически важных местах.

На мой взгляд, она была еще вполне хороша собой. Случалось, покупатели долго вертелись вокруг нее, увлекали в глубь магазина и там говорили с ней тихим голосом. Если я спрашивал об этом Коринну и Сандру, они удивлялись, что я задаю такие вопросы, — будто сам не вижу.

Короче говоря, пригласил я уборщика.

Когда он вошел, я говорил по телефону: рассказывал девочкам, что их Беатрис дремлет на солнышке посреди тротуара. Я предпочел отложить на потом неприятную новость. Мать разбирала почту.

Мы посмотрели на него и замерли, точно громом пораженные.

Немного погодя, то есть едва оправившись, мать подошла ко мне и потянула за рукав.

— Знаю, — сказал я прежде, чем она успела открыть рот. — Сам вижу. Просто чертовщина какая‑то.

*

Остаток утра мы глаз не спускали с уборщика, так что в конце концов он стал недоверчиво на нас коситься.

Время от времени мать выходила пропустить рюмочку, и я не в силах был ей помешать.

Для меня это тоже был шок. Сходство уборщика с моим отцом было разительным, я как будто вернулся в детство. Сердце мое сжималось, и старые, давно забытые чувства снова оживали во мне. Я‑то полагал, что они давным‑давно умерли, эти чувства. Не то чтобы я сам их в себе задушил, нет. Во всяком случае, не на уровне сознания. Так или иначе, я был совершенно растерян и, когда магазин пустел, присаживался на стул. С одной стороны, это все же был приятный сюрприз, а с другой — я чувствовал, как исподволь подкрадывается страх, но гнал его прочь, что не требовало пока особых усилий.

Само собой, этот человек был старше, чем отец, когда я его знал. На вид ему было лет пятьдесят. У него было изможденное лицо, волосы с проседью, сутулая спина, и вообще он весь казался каким‑то потухшим — но ошибиться и не узнать его было невозможно.

Стараясь не встречаться со мной взглядом, он принялся намыливать ковролин.

В полдень, не очень хорошо понимая, что делаю, я заказал еду на троих. Мать была не лучше: как будто так и надо, она освободила столик в глубине магазина.

Но этот тип долго не позволял к себе подступиться.

Всю следующую неделю они с матерью встречались в городе — то на террасе кафе, то в ресторане.

*

— А ты как думаешь? — говорила мне мать впоследствии. — Разве тут устоишь?

Мне казалось, я ее понимаю. Я тоже был смущен. Словно мне предстояло отчитываться перед этим человеком. Словно я должен был рассказать ему, как мы без него жили.

Звали его Венсан. Детей у него не было, с женой развелся. За последние десять лет в его жизни была сплошная свистопляска: он сменил пять‑шесть работ, все — в разных областях, и перспективы на будущее были далеко не радужные.

— Когда я его вижу, я всякий раз чуть в обморок не падаю, — говорила мать. — А если он смотрит мне в глаза, у меня ноги подкашиваются.

Я пытался ее вразумить, но она меня не слышала. Не слышала она и увещеваний Ольги, своей лучшей подруги, которая в кои‑то веки оказалась на моей стороне. В материной истории она видела что‑то нездоровое. Только мать не желала нас слушать.

— Как будто он за мной вернулся, — говорила она без тени улыбки.

Я в ответ молчал.

Я уже давно перестал интересоваться ее амурными делами и решил, что в этот раз тоже не стану вмешиваться. Хотя сходство Венсана с отцом, как ни крути, было сногсшибательным.

Отцовских фотографий у меня было не много. Я разглядывал их несколько ночей подряд, пока мать обнимала реально существующего двойника.

*

В его присутствии меня не оставляло чувство вины, но я заставлял себя смотреть ему в лицо не отводя глаз, даже когда сходство становилось разительным и я, казалось, узнавал даже его голос.

— Он спрашивал, вполне ли ты нормальный, — сообщила мать. — Говорит, временами ты как‑то странно себя ведешь.

Она боялась, вдруг я его спугну, если буду слишком пристально разглядывать.

Короче, эта дура влюбилась.

Когда хозяйки позвонили, что возвращаются, я решил купить им новую псину — для смягчения удара.

День мы провели за городом, мотаясь по собачьим питомникам. Моя дочка Лили поехала с нами. Она была с плеером, в наушниках и мало обращала внимания на то, что происходит вокруг. Мать и Венсан сидели сзади. Я видел их в зеркало. Было совершенно очевидно, что мать втюрилась по уши.

Потом мы заметили, как они целуются, спрятавшись за дерево, и Лили спросила меня, что происходит. Это было в тот момент, когда провожатый как раз вел нас к загону, в котором бегали собаки. Я ответил, что не знаю, наверное, бабушка перегрелась на солнце.

Вечером Коринна и Сандра залились горючими слезами, узнав о том, что их Беатрис раздавил грузовик. А потом жизнь снова пошла своим чередом. Я старался видеть их с Венсаном как можно реже, и это, судя по всему, вполне устраивало мою мать. Правда, думал я о них весь день напролет.

— Ты полагаешь, мне это безразлично? — спросил я Ольгу, которая стояла перед раскрытым шкафом, выбирая, что надеть. — Ты думаешь, мне легко?

— Понимаю. Но ты же ничего не можешь изменить.

— Я видел, как отец лежал в гробу. Я сам бросил горсть земли в его могилу. Так ведь?

Она повернулась ко мне. Я попросил ее запахнуть халат.

— Слушай, Ольга, мне не до шуток. Я действительно перестал спать спокойно.

Два года назад один тип подарил ей кабриолет, и она теперь разъезжала по городу как крутая.

Мы остановились на светофоре, с неба на нас лился яркий солнечный свет. Ольга потрепала меня по затылку.

— Не хочу тебя пугать, — сказала она, — но думаю, это серьезно.

— Сам знаю. Не слепой.

— В сущности, это то, что она искала. Чего ей всегда не хватало. Как‑никак, я ее немного знаю.

Я посмотрел на Ольгу и подумал, что у нее тоже есть то, к чему она всегда стремилась: богатые любовники, с которыми можно трахаться напропалую, не утруждая себя заботами о муже и детях. Интересно, подумал я, всегда ли получаешь то, чего хочешь? Хочешь в глубине души?

Так или иначе, у Ольги были связи, и она могла вытащить Венсана из участка.

Когда мы за ним приехали, видок у него был еще тот. Будто он выпал из поезда и кубарем прокатился по каменной насыпи. Волосы всклокочены, одежда в лохмотьях, физиономия чем‑то вымазана — красная, опухшая, расцарапанная. Один башмак отсутствовал.

— Дерек приведет его в порядок, — сказала Ольга, когда я повел Венсана к выходу.

Она задержалась и зажала инспектора в угол, чтобы отблагодарить за услугу.

Выйдя на свет, Венсан часто заморгал. Ни слова не говоря, я запихнул его на заднее сиденье. Вести с ним беседы не входило в мои планы.

Когда мы остановились на перекрестке, он тяжелым взглядом окинул улицу и сказал:

— Меня выперли.

Ольга резко нажала на газ, едва не сбив пешехода.

— Со всеми бывает, — заметил я.

Опершись одной рукой на дверцу, другой — на спинку Ольгиного сиденья, я ждал, чем еще он нас порадует.

— Ты немногословен, — сказал я.

Ну прямо вылитый отец. Во всяком случае, я его запомнил именно таким. И наши с ним разговоры, когда каждый с трудом выдавливал из себя два‑три слова.

Мы проехали еще немного, и он сознался, что, когда его внезапно уволили, он выпил лишнего. Больше он ничего не помнил, и уж тем более кто затеял драку.

— Знаешь, Венсан, — сказал я, — когда приезжает полиция, надо уметь вовремя остановиться. И, если не хочешь проблем, быстренько смотаться.

Я попросил Ольгу припарковаться где‑нибудь и пошел покупать ему башмаки. Он со мной идти не захотел.

— Так что же мне взять? — спросил я. — Со шнурками или мокасины? Сам‑то ты чего хочешь?

В магазине я вспомнил, что отец иногда носил лиловые ботинки.

Я позвал Венсана, который грелся на солнышке, откинув голову на спинку сиденья:

— Эй! У них твоего размера только лиловые остались! Как тебе?

Мерили мы их на тротуаре, Венсан весь так и светился. Я тоже. И потом, когда мы подъехали к салону Дерека, Венсан все еще рассматривал обновку, причем с нарастающим удовольствием.

Дерек проводил до дверей толстуху в полицейской форме и заявил нам, что ему понадобится час, чтобы привести Венсана в божеский вид.

Я глянул на часы и сказал, что годится, а сам пошел в бар напротив за кофе и аспирином.

Когда я вернулся, Ольга и Дерек о чем‑то беседовали в сторонке. Венсан воспользовался паузой и стал извиняться за доставленные хлопоты.

— На кой черт твоей матери безработный? — пробурчал он сквозь стиснутые зубы. — Чего теперь будет?

— Да ничего особенного, я думаю. Кажется, такие вещи ее не особо волнуют.

Я предложил выручить его, если у него проблемы с финансами. Потому что вспомнил пачки банкнот, которые отец оставлял нам с матерью всякий раз, когда приезжал. Я подумал, как приятно играть роль хорошего сына. Тем более если понимаешь, что сам не без греха.

*

Он был готов к выходу, чтобы ехать на выступление Лили. Нельзя сказать, чтобы брюки его были хорошо отглажены, зато ботинки выглядели безукоризненно.

Мать мой выбор не одобрила, но это осталось между нами. И все же, держа Венсана под руку в течение всего представления, она не переставала коситься на его ботинки. Иногда в глазах ее мелькало недоверие. «Ох и выпендрежные у тебя ботинки, — поддразнивала она когда‑то моего отца. — Такие же выпендрежные, как ты сам».

Лили оттанцевала свой номер, и, когда после выступления Венсан поднял ее на руки, чтобы поздравить, я поймал» взгляд матери, устремленный на него.

Я представил себе, что должно твориться в ее душе: эти лиловые ботинки и Лили, обхватившая его за шею.

Чуть позже я застал Венсана в буфете, когда он опорожнял один за другим бокалы с шампанским.

— Клин клином? — спросил я.

*

После того, как умер мой отец, у матери ни с кем не было серьезных отношений. Я едва мог припомнить нескольких мужчин, с которыми она встречалась. За двадцать лет, что прошли с того времени, никто не стал частью ее жизни.

Через три недели Венсан переехал жить к ней.

Трудно поверить, но тем не менее. Там, где другие ломали зубы, Венсан с легкостью преодолел все препятствия.

Для меня это было новое потрясение. Мать объявила мне новость не моргнув глазом, как нечто само собой разумеющееся. И это при том, что Венсан остался без работы.

— Я мог бы платить за его квартиру, — предложил я. — Если проблема только в этом, я готов взять расходы на себя.

Мать обняла меня, сказала, что я хороший мальчик, но они, пожалуй, как‑нибудь сами разберутся. Когда она меня обнимала, со мной творилось что‑то непонятное. Точно меня вталкивали в инвалидную коляску. Мне было под сорок, но где‑то внутри сидел маленький мальчик.

Мать благоговейно хранила все вещи, которые когда‑то мне принадлежали. Теперь они перекочевали в подвал, в том числе мой большой фотопортрет. Он был сделан в те времена, когда я, в плавках, позировал для мужского журнала. Этот портрет пережил все наши скитания.

— Твой портрет… это я его убрал. Мать тут ни при чем, — сказал мне Венсан.

— Да‑да. Я понимаю.

— Не потому, что это ты… Как бы тебе объяснить…

— Я знаю. Все понятно.

Он был занят тем, что красил стены на кухне. В принципе, нужды никакой не было, но я догадывался, зачем он это делает.

Он слез со стремянки, вытер руки и достал из холодильника два пива. Утро выдалось довольно жарким, хотелось пить.

— Надо бы мне подыскать какую‑никакую работенку, — сказал он с озабоченным видом. — Хотя без работы сидят миллионы. Что я? Иголка в стоге сена, можно сказать. Но гордость, гордость страдает.

— Это ведь не болезнь, теперь все это знают.

— И все‑таки. Чувствуешь себя какой‑то жалкой вошью. Каждый может тебя раздавить. Мне твоей матери в глаза смотреть стыдно.

Я велел ему вымыть кисти и повел его обедать.

— С ней нелегко было, — начал я. — Конечно, я наделал ошибок. Но она — она как скала. Я за ней присматривал. На руках ее, можно сказать, носил. Надеюсь, меня нельзя упрекнуть в том, что я уделял ей мало внимания. Я имею в виду в целом. За все двадцать лет. Иногда бывало очень нелегко.

— Я прекрасно тебя понимаю.

— Мать у меня только одна. Другой нет и не будет. Раз уж она приняла решение, так тому и быть. Коль скоро она тебя выбрала, значит, у нее есть на то причины. Вот что я думаю.

— Мы с твоей матерью уже не дети. Многое пережили. Никому неохота ввязываться в сомнительные истории.

Венсан говорил доверительным тоном. Потом вдруг помрачнел и опять начал про свое финансовое положение:

— Однажды я год сидел без работы, в восьмидесятых. Но то все ж таки были восьмидесятые! Ты бы тогда меня не узнал. Я мог битый час мерзнуть в очереди ради миски супа. Вернуться к такому вряд ли у меня духу хватит.

Я успел заметить, что он всегда старательно подчищает свою тарелку. За едой он говорил мало — во всяком случае, пока не съедал все. Если какая‑нибудь компания огребает гигантскую прибыль, вскоре тысячи служащих оказываются на улице, и семьи разваливаются одна за другой. Как ни странно, это почти математический закон.

*

Когда, приходя в магазин, я видел мать, можно было не спрашивать, нашел ли Венсан работу: ответ был написан на ее лице. Я старался не слишком напирать, но все же показывал всем своим видом, что этот вопрос мне не безразличен. Довольно тонкое искусство.

Мать заняла оборонительную позицию. Я смотрел ей прямо в глаза, но она не моргнув выдерживала мой взгляд.

— Ты что, шутки шутишь? — взорвался я однажды утром. — Как ты можешь вести себя так со мной? Со мной! Не думал, что ты на такое способна!

— Что случилось? О чем ты?

— Мы что с тобой, по разные стороны баррикад? Тебе нравится возводить между нами стену? Во что ты играешь?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Меня охватила злость, смешанная с болью, мучительной и парализующей. Краешком глаза я видел Коринну и Сандру, которые наблюдали за нами из глубины магазина, стараясь не упустить ни слова. Должно быть, они видели, как между матерью и мной вырастала стена.

— Если ты сама не понимаешь, то я не стану тебе объяснять, — продолжил я, переводя дух. — Только мне не все равно. Мне бы даже в голову такое не пришло.

Я отправил хозяек прошвырнуться, выпить кофейку, выгулять собаку, а сам занялся делами, оставив мать в размышлениях.

Шаг был сделан. Добавить к сказанному мне было нечего. Я понимал людей, которые пишут печальные книжки. На дюжину публикуемых нами названий (тот факт, что мы издавали только женщин, ничего не менял) одиннадцать — это истории предательств, разрывов, неудач и смертельных исходов. Обстоятельства мешали мне угадать конец всей этой истории.

Зато я понимал, куда нас толкает жизнь. Мать молчала целый час. Я воспользовался тишиной, чтобы подписать несколько чеков, потом сделал вид, будто внимательно изучаю договор, который мы заключили с одной авторшей. Она предлагала содомизировать мужчин, чтобы заложить основы новых отношений между полами. Я надеялся продать некоторое количество экземпляров этого творения.

Наконец мать открыла рот — чтобы объявить, что идет обедать.

К счастью, вечером ко мне обещала заглянуть Одиль.

У нее тоже были проблемы. Борис, ее муженек, заложил клинику и выгреб все их сбережения, чтобы купить самолет. Мы обнялись, не произнося ни слова. С неистовой страстью. Чтобы ни о чем не думать.

Потом она посмотрела на свое разорванное белье и глубоко вздохнула.

В два часа ночи она решила вызвать такси, но я предложил отвезти ее.

Одиль рылась в своей сумочке, забыв про меня. Тротуары были почти пустынны, за окном в темноте мелькали улицы.

— Если бы он купил хоть яхту, — вздыхала она. — Ты себе представляешь меня за штурвалом самолета? Можешь вообразить, чтобы я по выходным летала? Нет, он совсем спятил. А твои деньги? Он тебе вернул?

Я сделал неопределенный жест.

— Так я и знала, — нахмурилась Одиль.

С минуту она молчала, глядя в окно.

— Вот уже десять лет, как я собираюсь от него уйти — и что же? Эх, сама виновата: что заслужила, то и получила. Ты ведь тоже так думаешь?

— Нет, Одиль. С чего мне бросать в других камни? Уж во всяком случае, не теперь. Я в себе‑то разобраться не могу. С какой стати я буду осуждать тебя, мою старинную подружку?

— Знаешь, у меня такое чувство, будто я обеими ногами увязла в ведре со смолой.

Она была права.

Несмотря на прекрасное летнее небо, усеянное звездами, прозрачное, как ключевая вода, звонкое, как хрусталь.

Под этим небом находилась квартира моей матери. Я припарковался напротив, сидел и курил сигарету за сигаретой, а потом щелчком отправлял окурки в сторону ее окна. В окне горел свет и двигались тени.

До этого я никогда не интересовался, чем занята моя мать. Когда‑то я раз и навсегда решил не вникать в детали. Я знал, что мать трахается с кем ни попадя, но это были для меня лишь слова. Ни один образ не смущал моего воображения, даже белизна кожи в темноте.

И вдруг все стало иначе. Было ощущение, что тот вечер темнее, чем все остальные. Он был населен видениями. Словно я зашел на любительский порносайт. Мне виделось, как мать хрипло дышит на ковре, а Венсан ритмично двигается у нее за спиной. Только пот со лба вытирал я. Ночь была жаркая, безвоздушная. Мать заперлась от меня на все засовы, и мне надо было собраться с силами, что бы это выдержать.

*

В течение трех недель я молча за ней наблюдал. Венсана я за это время не видел ни разу.

Мать будто надела маску. Замыкаться в себе она умела. Она была наделена природным, глубинным упрямством. Ни разу в жизни не пошла на поводу у событий. Моему отцу она сопротивлялась стоически. Даже когда готова была разрыдаться, рухнуть на кровать от отчаяния и бессилия — все равно ни пяди ему не уступала и не давала слабины до тех пор, пока отец не поворачивался и не уходил. Тогда уже все было иначе. Тогда уже мне, а не отцу, приходилось ее утешать, о мою рубашку она вытирала слезы и сопли. Но при нем всегда держалась железно.

Сейчас она держалась железно со мной. Она была непрошибаема.

Что там происходило на самом деле, я не знал.

Лили уехала отдыхать на озеро, в гости к одной женщине, которая немножко меня доставала, но была столь любезна, что увозила Лили вместе со своими двумя сыновьями, когда на меня обрушивались каникулы. Я ведь был отцом‑одиночкой и пытался сам растить восьмилетнюю дочь — со всеми заморочками, какие к этому прилагаются.

Когда наступало лето, я начинал рвать на себе волосы. Что придумать на эти два месяца? Окажусь ли я на высоте, смогу ли соответствовать ожиданиям Лили — ведь кто знает, что там у нее в голове?

По выходным я ездил ее навещать. Я оставался сидеть с детьми и отпускал Кароль с мужем — его звали Ришар — сплавать на лодке поудить рыбу.

— Да нет же, Лили нисколько нам не в тягость, — уверяла Кароль. — Совсем наоборот, мальчики ужасно рады, что она с нами.

По вечерам, пока Ришар совершал моцион, мы с Кароль наблюдали, как дети играют на берегу, и я, по правде сказать, немного успокаивался. А то меня все мучило чувство вины.

Как‑то утром, видя, что я сижу на террасе в задумчивости, Кароль спросила, чем я расстроен.

— Он даже не докрасил кухню, — ответил я. — И не брился несколько дней.

Я рассказал ей, как накануне вечером заглянул к матери и что там нашел. Атмосфера в квартире была тягостная. Точно там разрослись невидимые джунгли. Мать ходила с каменным лицом. Чтобы заполнить томительные паузы, мы распили на троих полбутылки белого мартини.

— Знаешь, приезжай сюда на несколько дней, — предложила Кароль. — Расслабишься немного. Они там без тебя сами разберутся.

Ришар регулярно ездил в город и обратно, а я никак не мог решиться. Не хотелось усложнять — и без того все было сложно. И потом, меня целиком поглощали приключения матери.

— Мои родители ведь развелись, — продолжала Кароль. — Я тебе не говорила? Слава богу, я не стала влезать в их дела. И твои сами разберутся.

Она предложила пойти искупаться, но я сел в машину и вернулся в город.

Вся эта история действовала мне на нервы. До такой степени, что однажды ночью случилось то, чего не случалось никогда прежде: включилась сигнализация.

Потом я долго лежал на кровати, сердце все еще бешено колотилось. Ободранные веревкой руки горели. Я снова и снова вспоминал, как из машин выскакивали полицейские, а я бежал от них, таща в каждой руке по сумке, затем перемахнул через забор — и чудом сумел скрыться.

Я ходил взад‑вперед по комнате и бил кулаком по ладони.

Как я мог позволить себе отвлечься хоть на миг? Как мог расслабиться в тот момент, когда все современные технологии работали против меня? Я что, сбрендил? Или сам себе враг? Или обманываю себя?

На следующий день я наблюдал, как Лили качается на качелях, сделанных из шины, и думал о том, что жизнь — это такой большой спрут.

*

Однажды мать опоздала в магазин.

Когда она вошла, я поднял голову, и мне вдруг показалось, что передо мной старуха. Это длилось секунду, но я наконец все понял и решил снова с ней поговорить, когда мы ели салат на террасе кафе.

Начал я с того, что взял ее за руку. Потом я эту руку поцеловал. Потом стал умолять не молчать, не держать меня на расстоянии, не относиться ко мне как к врагу, потому что я не могу этого вынести.

— Я же вижу, что у тебя не все ладно. Я хочу помочь тебе, дорогая моя. Чем же еще я, по‑твоему, занимаюсь все эти годы?

— Ты меня попрекаешь?

— Да нет же! Просто ты моя мать, и у тебя проблемы. Если хочешь, решим их вместе. Ведь именно для этого я и существую. Жалко, что ты не поняла этого до сих пор, вот и все.

К трем часам дня мы заказали по пятьдесят шестой чашке кофе. Мать долго не сдавалась. Пришлось воскресить в памяти множество событий нашей давней совместной жизни, напомнить про места, где мы жили, про все хорошее, что с нами случалось. Мы начали вспоминать, смеялись, пересказывали друг другу подробности, кто как их запомнил, и без конца пересаживались за столом вслед за тенью от зонтика.

В последний раз я видел отца в одиннадцать лет. Всю последующую жизнь я провел рядом с матерью. Я напомнил ей, что она никогда не умела долго что‑нибудь от меня скрывать.

— Ты в этом как будто не уверен, — ответила она.

— Конечно не уверен. У каждого свои слабости.

Она смотрела на меня, покачивая головой. Как будто изучала каждую черточку моего лица.

— И все же я делала то, что считала лучшим — для тебя и для себя, — произнесла она наконец.

— Да, только сделать ничего невозможно. Мы об этом, кажется, достаточно говорили. Я живу так, как мне хочется. Перестань думать, что ты в этом виновата. Прошу тебя.

— Но вот только в любви ты не понимаешь ничего. Ты не знаешь, что это такое.

— Кто же тут виноват? Никто. И от меня это тоже не зависит. Что я, по‑твоему, должен делать? Объявление повесить? Что ж, я готов. Действительно готов.

Она снова долго меня разглядывала, потом решилась наконец признаться: Венсан пьет не просыхая.

— Ну, значит, ты меня понимаешь, — ответил я. — Ведь нет никакой гарантии, что попадется хороший человек. Вероятность крайне невелика.

*

Однажды утром я зашел к матери и застал Венсана перед телевизором. Рядом стояла початая бутылка. Он смотрел религиозную передачу.

Я схватил его и поволок в ванную. Он не особо и упирался. Я стащил с него одежду, намылил жидким мылом с тонизирующим эффектом и стал поливать из душа. Потом побрил и одел. Он нес какую‑то невнятицу, но я не обращал внимания.

— Его песенка спета, — заключил Борис после беглого осмотра.

Пока Венсан одевался в соседней комнате, Борис объяснил мне, что печень у него практически разложилась, причем началось это не вчера.

— А ты не хочешь поучаствовать в покупке «Турбо Скайлейн»? — предложил он, когда Венсан вышел к нам, с грехом пополам застегивая рубашку. — Я беру на себя парашюты.

— Не знаю. Подумаю, — отвечал я.

— Тебе разве не хочется стать легким как воздух? Испытать ощущение невесомости? Сбросить с себя тяжесть этой хреновой жизни? Чего тут думать!

На обратном пути я остановился на заправке и подвел Венсана к кофейному автомату.

— Плевать я хотел на то, что он там плетет. Хрень какая‑то, — бормотал он.

Я молча кивнул. В тот момент я бы дорого дал, чтобы оказаться в маленьком самолетике — хотя лучше бы это был планер — на высоте двадцати тысяч футов над землей. Пусть даже с таким пилотом‑любителем, как Борис.

Едва войдя в квартиру, Венсан снова плюхнулся в кресло перед телевизором и включил тот же канал. На сей раз за круглым столом обсуждалась проблема безбрачия священников.

— Интересно? — спросил я.

— Расслабляет, — буркнул он. — Не могу смотреть ничего другого. Тут хоть думать не надо.

— А о ней ты думаешь?

— Только о ней и думаю. Вообще‑то говоря, это мало что меняет.

Я стоял напротив и изучал его. Надо было немедленно принимать какое‑то решение. И я принял.

*

Два дня спустя — мне понадобился целый день, чтобы раздобыть пушку, и еще один, чтобы по телефону утрясти все детали с девицей из агентства, которая, как улитка в траве, запуталась в картотеке, — мы с Венсаном приехали вдвоем в уютный домик на берегу озера. Все было готово к заключительному раунду.

Озеро подступало вплотную к нашей веранде, а ближайшее жилье пряталось далеко за деревьями, в чаще леса.

Выгрузив чемоданы и рыболовные снасти, мы проветрили дом и отправились в ближайший супермаркет за провиантом.

Было одиннадцать утра, но Венсан уже принялся стонать. Он был не в состоянии ответить ничего вразумительного, когда я предлагал выбрать консервы и замороженную еду для микроволновки. Он сложился вдвое и почти лег в тележку.

В отделе спиртного он распрямился и взгляд его просветлел. Я взял несколько ящиков пива. Он тем временем рассматривал бутылки с виски, взвешивал их в руке. Потом вопросительно взглянул на меня. Я сказал, чтобы он не стеснялся и брал сколько хочет, плачу я. Я даже почувствовал себя примерным сыном. Стояло жаркое утро, немного пахло тиной и сильно — хвоей. Я дал ему возможность спокойно выпить, а сам стал укладывать продукты на заднее сиденье, раскаленное от солнца. Именно это я называл «быть примерным сыном».

Отказавшись проглотить хоть что‑нибудь из еды, он завалился спать до вечера.

Часок я почитал: рукопись одной дамы, которую Коринна и Сандра непременно хотели издать. В принципе, я тоже был не против, хотя не видел особого смысла в том, чтобы из романа делать головоломку, но Коринна и Сандра лучше меня разбирались в литературе. Потом я пошел купаться.

Венсан все спал, и я поехал на другой берег озера навестить Кароль и Ришара. До них было километра три по сельской дороге, которая вилась между высоченными соснами в косых лучах солнца, клубящихся легкой пылью.

— А я как раз поселился на той стороне, — показал я, подняв Лили на плечи. — Вон там, точнехонько напротив. И если мы вооружимся биноклями, то сможем помахать друг другу рукой.

Я с грехом пополам объяснил, что я там делаю. Сказал, что Венсану нужно оклематься. Что нам с ним надо поговорить.

— А надолго вы? — спросила Кароль.

— Понятия не имею. Он не в лучшей форме, это все, что я могу тебе сказать.

— Ну ладно, — заметил Ришар. — Где нас найти, ты знаешь. Надумаешь развеяться — заезжай.

Прежде чем уехать, я покатал Лили на лодке. Я хорошо помнил, как трудно было разговаривать нам с отцом, каких неимоверных усилий это стоило, и постарался объяснить Лили ситуацию, чтобы она не думала, будто я ее бросил. Я говорил, что она классно выглядит, что она ужасно хорошенькая, хоть и строит мне рожицы, хоть ей и скучно слушать отца, несущего какие‑то сентиментальные глупости.

Она попросила у меня денег на диски и видеоигры. В обмен на несколько банкнот я получил то, что мне причиталось, то есть бурное выражение любви: она бросилась мне на шею со словами «дорогой папочка», рискуя перевернуть лодку. Впрочем, я все равно остался доволен. Годы шли, и я все на меньшее мог претендовать, хотя сознавать это было несладко.

Воспользовавшись тем, что Ришар поглощен своим любимым занятием — он поливал медом свиные отбивные и любовно раскладывал их на барбекю, — Кароль пошла проводить меня до машины.

— Как ты считаешь, я сильно постарела? — спросила она.

Пять лет назад у нас начинался роман. Он так ничем и не закончился, но сейчас я чувствовал, что Кароль снова питает ко мне какие‑то странные чувства. Я заметил это, когда Ришар стал лысеть и, бросив курить, набрал десять кило.

— Кто тебе сказал, что ты постарела? — сказал я.

— Не знаю. Просто спросила.

— Ты хочешь знать, как ты выглядишь?

— Ну конечно, а что еще? О чем еще я могу спрашивать, по‑твоему?

Последнее время, разговаривая со мной, она быстро теряла терпение. Не то чтобы это было очень заметно, но, когда она со мной говорила, лицо ее напрягалось, она или начинала что‑нибудь теребить, или смотрела на свои ноги, точно обращалась не ко мне, а к ним.

Найти себе любовника на улице у нее не хватало духу, выходить из положения самой — тоже, так что выбор ее пал на меня. Я был самым легким решением проблемы. Идеальный экземпляр, который играл в дротики с мужем, не был женат и с которым когда‑то уже что‑то намечалось. Мечта, а не любовник.

Я ничего особенного к ней не питал. Не просыпался по ночам, думая о ней. А она как раз хотела, чтобы просыпался. Только для чего?

Я сел за руль, заверив ее, что выглядит она отлично и что через пару часов должен быть превосходный закат, если только над озером не поднимется туман.

Я видел в зеркало, как она уплывает вдаль, стоя посреди дороги, уперев руки в бедра, а потом к ней подошел Ришар, обхватил ее сзади и прижался к ней толстым животом.

Вернувшись, я стал готовить ужин. Венсан предложил мне помочь, но сам так и не встал с кресла и продолжал ловить католический канал — или какую‑нибудь передачу про животных, как я ему посоветовал. Он докончил начатую утром бутылку виски и теперь собирался открыть вторую.

— Не оглядывайся на меня. Смелей, — сказал я. — Я‑то знаю, каково это.

Я постарался заставить его хоть что‑нибудь съесть. Потом убрал со стола, поблагодарил судьбу за то, что посудомоечная машина работает, и потащил его на веранду. Темнело.

— Надо бы, что ли, устроить рыбалку, — сказал я. — Подумаем, как это организовать.

Нельзя сказать, чтобы он сильно обрадовался, только покивал.

— Покуда ты еще на ногах стоишь, — продолжал я. — Пока у тебя еще силы есть. Но, судя по твоему виду, их не много.

Вскоре он сполз со стула и шмякнулся на пол.

Я не стал его поднимать.

На следующее утро я предупредил его, что каждый сам стирает свое белье.

*

Больше к этой теме я не возвращался. Потом однажды вечером заметил ему, что он отвратительно выглядит. С тех пор как мы приехали, он ни разу не переоделся, не умылся и даже не причесался. Он был весь грязный, белые следы слюны засохли в уголках губ.

— Жалкий ты тип, — сказал я ему. — Посмотри на себя. Какое счастье, что ты не мой отец.

Вместо ответа он залпом и без передышки опрокинул несколько стаканов виски. Потом попытался встать, чтобы ретироваться, но потерял равновесие и растянулся во весь рост, как стоял.

Я оставил его лежать. Когда он проснулся и пришел ко мне на веранду, я рассматривал купленный револьвер. Я сообщил ему, что звонила мать и что она собирается нас навестить.

— Нет! Только не это, — мрачно проговорил он, держась за косяк.

Я положил револьвер в коробку и закрыл крышку.

— Уж не знаю, как ее остановить, — сказал я.

Было слышно стрекотание кузнечиков, иногда лягушка прыгала в воду, или сухая ветка потрескивала, или птица взлетала. И тут он заплакал, залился пьяными слезами и стал ныть.

Я помог ему добраться до кресла. Полночи я слушал, как он стенает, кашляет, перечисляет все свои несчастья, все унижения, выпавшие на его долю. Я тем временем приготовил наживку для рыб, а потом стал смотреть на отражение луны в озере, надеясь, что он все же не станет дергать меня за рубашку и объяснять, насколько он сам себе противен.

Он стыдился себя и не хотел показываться на людях. Однажды утром я объявил, что не буду больше возить ему спиртное и что, если он хочет, пусть едет со мной и сам себе покупает. Тогда он, ни слова не говоря, весь дрожа, несмотря на жару, влез в машину, лег на заднее сиденье и свернулся калачиком.

В супермаркете его появление произвело фурор. Видок у него был — точно он восстал из могилы. Покупатели шарахались, продавцы хмурились. Но, как я ему заметил, за все приходится платить.

— Хорошо хоть ты ни разу не описался, — сказал я. — Насколько мне известно, во всяком случае.

Несло от него ужас как. В нашем бунгало, когда его рвало, я не разрешал ему приближаться ко мне: сколько бы он ни чистил зубы, от него разило блевотиной. Тряпье его пропиталось стойким запахом пота. Он носил свои лиловые башмаки на босу ногу и, не объясняя почему, отказывался их снимать.

Дети не ведают жалости.

Как я и думал, Лили не захотела даже подойти к нему. Мальчишки спрятались за юбку Кароль, а та, когда я представил ей Венсана, не удержалась от брезгливой гримасы.

Он протянул дрожащую руку. Кароль нехотя к ней прикоснулась, в то время как Лили и двое ее приятелей просто пошли прочь, обмениваясь на ходу весьма нелестными замечаниями в его адрес. Он это прекрасно слышал. Они говорили, что от одного его вида их тошнит и что он воняет, как стадо свиней: дети не ведают жалости.

Жалкая развалина, сказала о нем Кароль. Мы оставили его перед батареей бутылок, как перед Стеной Плача, наедине с угрызениями совести, отвращением к себе и всем тем хаосом, что царит в голове алкоголика на последней стадии.

— Он уже дважды лечился от пьянства, — объяснял я Кароль. — Какое‑то время продержался, а потом опять.

— Бедная твоя мама!

— Да, бедная. В этот раз ей сильно не повезло.

— Ты знаешь, есть вещи, с которыми ничего нельзя поделать.

— Не думаю. Но в данном случае это действительно серьезная проблема.

— И ты что, сидишь с ним целыми днями? Ничего не делаешь, просто сидишь?

— Понимаешь, я хотел, чтобы они на время расстались.

— Понимаю. Так заглядывай ко мне. Ты ведь можешь выкроить время? Я помираю со скуки, когда Ришар уезжает. Видишь, я сама тебе в этом признаюсь. И еще признаюсь, что даже когда он не уезжает… Ну ладно, знаю, что ты сейчас скажешь.

— Что это старая история. Именно это я и хотел сказать.

Она удивленно подняла брови, взвешивая в руке дыню.

— Спасибо, что приехала, — заключил я. — Может, я и появлюсь у вас, но не хочу ничего планировать заранее. Сама видишь, какая у меня жизнь. Заеду как‑нибудь искупаться с детьми. Это я обещаю. Только ненадолго.

— Ты что, нарочно меня дразнишь?

— Знаешь что… Ты меня удивляешь. Уму непостижимо. Пять лет назад я валялся у тебя в ногах. Получил по полной программе. А теперь, ты думаешь, достаточно пальчиками щелкнуть? Ничего себе номера!

Я рассказал нашу историю Венсану, которого болтало из стороны в сторону, когда машина подпрыгивала на ухабах. Он сидел рядом со мной и дремал с бутылкой в руках.

— Иногда кажется, что у них с головой не все в порядке, — усмехнулся я, резко повернув руль. Мы ехали по узкой извилистой дороге, окутанной сиянием. — Она что, с луны свалилась?

— Ох, помедленней, — простонал он. — Мне плохо.

— С чего бы тебе было хорошо? Тебе все время плохо. Нет, но как тебе нравится эта кошелка: высказывает мне претензии, потому что я, видишь ли, не заехал ее навестить. Ты хоть слушаешь, что я тебе рассказываю? Как тебе это нравится?

Венсан свесился в окно и начал громко блевать. Жгуты слизи протянулись от его рта к дверце машины. Длинные клочья рвоты повисли у него на подбородке. Из глаз ручьями хлынули слезы.

Когда он успокоился и сел, я протянул ему сигарету.

— Она спросила: «Что это за жалкую развалину ты с собой притащил?» А я ей ответил: «Он должен заменить мне отца». Да, гордиться мне было нечем.

До конца дня он на меня дулся.

Иногда я слышал, как он сам с собой разговаривает. Точно сумасшедший. Временами он падал с кресла — за тот день с ним это случилось трижды. Потом долго не мог влезть обратно: казалось, он штурмует вершину.

Я наблюдал за ним с веранды, сидя на солнце с книжкой, и чувствовал, что час его приближается. С каждым днем он выглядел все более жалким, и каждый день был хуже предыдущего.

Когда позвонила мать, небо было пунцовым и уже усеяно звездами. Венсан стоял у дома, ругался и грозил небу кулаком, в котором была зажата бутылка.

— Послушай сама, — предложил я матери, которая спросила, что там происходит. — Ты готова выдержать такое? Посмотрела бы ты на него сейчас. К нему даже подойти нельзя.

Она хотела знать, куда именно мы уехали, но я не стал уточнять, чтобы она нам не мешала.

— Зачем тебе знать? Тебе здесь все равно нечего делать. Тут просто конец света. Забудь эту пьянь, потому что его песенка спета, поверь мне. Ты же знаешь, я стараюсь ради твоего блага. Во всяком случае, я это знаю. Он тебе не муж, а мне не отец, и вбей это наконец себе в голову. По крайней мере, от этого небо нас избавило. Мама, ты хоть понимаешь: небо нас избавило от этого испытания, черт побери!

— Мама? Давно ты не называл меня мамой.

— Ты моя мать. Я могу называть тебя как мне вздумается.

Когда Венсан вернулся на веранду, я заканчивал разговор.

— Не хочу ее видеть, — глухо пробормотал он, упав на стул.

— Не очень‑то мило с твоей стороны. Эта женщина в тебя поверила. Эта женщина тебя полюбила. С этой женщиной ты спал еще несколько дней назад. Может, забыл?

Видя, что это на него действует, я продолжал развивать тему.

Я даже сходил за зеркалом и заставил его посмотреть на себя.

Когда он пытался от меня убежать, я догонял его и поворачивал нож в ране. Стояла глубокая, тихая, влажная ночь. Он зашел по щиколотку в воду, и я смолк, ожидая, что вот сейчас он совершит непоправимое. Но он вдруг вернулся и сказал, что хочет с ней поговорить.

— Чего? Это в твоем‑то состоянии? Ты же на ногах не стоишь. И что, интересно, ты ей скажешь? Иди проспись.

Но я все же набрал номер.

— Он хочет с тобой поговорить. Сейчас ты его услышишь, он в отличной форме.

Я протянул ему трубку.

— Лучше бы ты себе пулю в лоб пустил, — посоветовал я.

Не сводя с меня глаз, он прижал трубку к уху. Его рука дрожала, губы тоже. Я слышал в телефоне голос матери. Видел, как он качается и морщится. Слышал чавканье его промокших кожаных ботинок, уже не лиловых, а почти черных.

Но он так и не произнес ни слова.

*

На следующий день он сделал попытку побриться. Я объяснил ему, что щетина у него слишком длинная и что сначала надо подрезать ее ножницами. У него ничего получилось.

Немного подумав, я встал и молча сам взялся за дело. Несмотря на жару, какие‑то придурки жарились в своих лодках посреди озера. Они со свистом забрасывали удочки в надежде поймать хоть что‑то, хотя бы немного тишины и одиночества, пока на них снова не налетят женщины и дети. Местечко находилось всего‑навсего в часе езды от города, даже меньше, но им этого вполне хватало. Когда я встречал их в деревне, вид у них был отрешенный, будто они напрочь забыли, кто они и откуда.

А мы с Венсаном даже не прикоснулись к роскошным снастям, которые я закупил для поездки. Мой отец никогда не водил меня на рыбалку, и я делал все эти покупки, как последний сентиментальный дурак, как блаженный, как одержимый. Всякий раз, как я приглашал Венсана порыбачить — в те моменты, когда он не блевал, не выхаркивал по кусочкам свою печень, не прятался от света в своей комнате, темной, как логовище красноглазого козла, когда не бил себя в отчаянии в грудь, — он с гримасой отвращения отказывался.

— Хуже тебе все равно не станет, — уговаривал я. — Хоть какое‑то занятие, чем торчать здесь и слоняться из угла в угол. Раз уж мы все равно на озере, давай хоть попробуем.

Игра в карты тоже его не интересовала. К тому же я обнаружил, что он уже ничего в них не сечет, более того, в руках удержать не может. В качестве развлечения он смотрел одни и те же религиозные передачи или фильмы про животных, только быстро отключался. Тогда он обмякал, сползал на пол и валялся с открытыми глазами, ничего не видя вокруг.

— Когда я был мальчиком, отец водил меня на рыбалку, — сказал я.

Пока я укладывал бритву и ножницы на место, он рассматривал себя в зеркало.

— Ну что, глазам своим не веришь, — продолжал я. — Я понимаю, что ты должен чувствовать. Представляю, что творится у тебя в голове. Но никто тебе помочь уже не может.

Во второй половине дня я предпринял новую попытку:

— В общем, так, я все приготовил. Все снасти в лодке. Так что хватит ломаться. Поедешь со мной. Пиво в переносном холодильнике.

В тот момент, когда он наконец полез в лодку, заявилась Кароль.

— Я долго думала над тем, что ты мне в прошлый раз сказал, — объявила она серьезным тоном. — Думаю, это неуместная в данном случае гордость.

— Кароль, что ты тут делаешь? Где твои дети?

— За детей не беспокойся. И не уходи от разговора. У тебя это просто болезнь какая‑то.

Я влез в лодку, запихнув Венсана вперед.

— Куда вы?

Я схватил весло и оттолкнулся от берега.

— Эй, вы куда?

Что‑то с ней решительно было не в порядке. Я посмотрел на нее, все еще взволнованную после своей выходки, и налег на весла.

— У тебя серьезные проблемы, — крикнула она. — Тебе лечиться надо.

Я опустил голову и украдкой улыбнулся. Чтобы она не подумала, что я над ней смеюсь.

Через некоторое время солнце скрылось за верхушками елей, и Венсан очнулся от забытья, в которое впал после того, как мы отплыли. Я нахлобучил ему на голову парусиновую кепку и попытался сравнить его с фотографией моего отца. Несколько раз я нагибался и поправлял эту кепку, чтобы усилить сходство. Я был совершенно потрясен.

— Я так по тебе тосковал, — пробормотал я. — Мы так по тебе тосковали.

Отец умер двадцать лет назад, а первые слезы по нему я пролил только теперь, посреди озера, окруженного сумрачными елями.

На Венсана это никак не подействовало, В ярости, я запустил в него пакетом с бутербродами, но ему уже все было нипочем.

Потом я заставил себя успокоиться. Ничего, лучше клевать будет, говорил я себе, глядя, как куски хлеба плывут по волнам.

*

Когда мы снова причалили к берегу, небо над лесом пылало, как пожар, а озеро поблескивало, точно вино в бокале.

Я все еще не мог прийти в себя после мучительного эксперимента. Тем не менее старался держать себя в руках. Готовя ужин, я несколько раз выпил вместе с Венсаном.

Тот жаловался на комаров. Странное дело, они действительно все кружили вокруг него — я даже задумался, а не спирт ли их привлекает, раз они облюбовали эту проспиртованную губку и слетелись, как мухи на мед. Я пошел искать антикомариный аэрозоль, чтобы опрыскать комнату и не слышать больше стенаний Венсана.

— Ты что, трогал револьвер? — спросил я, заметив, что коробка сдвинута с места.

Ответ меня не интересовал. Я взял коробку и поставил ее на виду посреди стола. Потом откинул крышку.

— Собственно, я и не запрещал тебе его трогать, — заметил я.

Он не стал брать его в руки, только смотрел и вытирал ладони о штаны. Потом рухнул на стул. Я стал распылять аэрозоль. То ли эта штука в определенных дозах была вредна, то ли здоровье Венсана было хуже, чем я предполагал, — но, так или иначе, у него начался дикий приступ кашля, который не утих, даже когда он вышел на свежий воздух. Я был уверен, что мы перебудим соседей, так долго и раскатисто он кашлял. И в самом деле, в лесу загорелся свет, и долго еще потом в темноте не унимались собаки.

— Ты худшее, что с ней случилось в жизни. Ты хоть это знаешь? — бросил я ему через стол после того, как мы несколько минут просидели молча. — Ты самый распоследний говнюк, который встретился ей на жизненном пути.

И поскольку я тоже выпил, я сгреб его и хорошенько тряхнул, так что даже сам удивился, а потом сказал, что он разбил нашу жизнь и пусть теперь убирается обратно в преисподнюю.

*

После этого я отпустил его и вышел подышать, чтобы успокоиться. Я ждал, пока кровь перестанет стучать у меня в висках. Вернуться в бунгало у меня не было сил, поэтому я залез в лодку и поплыл прочь от берега.

Это была хорошая идея, потому что всю ярость я употребил на то, чтобы работать веслами. Я греб, напрягая все мускулы своего тела, и они освобождались от чрезмерного напряжения.

На середине озера я наконец остановился. Поднял весла и слушал, как с них капает вода. Берега были пустынны. Не то чтобы я ждал выстрела, но все‑таки прислушивался. При этом я и сам не понимал, как мог дойти до такого, как я мог быть такой сволочью.

Я позвонил матери и сказал, что все хорошо и что скоро я вернусь в город.

— Я стараюсь ради твоего же блага, ты ведь знаешь. Так что займись чем‑нибудь другим. Позови Ольгу, сходите куда‑нибудь.

На озере теперь не было ни морщинки. Вода сомкнулась за моей лодкой, пока я говорил с матерью. Я рад был переброситься с ней парой слов, почувствовать, что она недалеко.

— Может, однажды я напишу книгу о твоих приключениях, — пошутил я.

Сияла луна, небо было чистое. Я попрощался с матерью, надеясь, что эта история, как бы она ни закончилась, все же не сильно ее потрясет.

Некоторое время я лежал на дне лодки и смотрел в небо. И думал, что может заставить человека пустить себе пулю в лоб. Разбить чужие жизни — достаточная это причина или нет?

Я снова сел и поплыл в сторону дома Кароль.

— Ты очень кстати, — встретила она меня. — У нас тут крыса. За холодильником.

Собственно говоря, мне не очень‑то хотелось ловить крыс среди ночи, но она решительно протянула мне лопату.

— За холодильником, говоришь?

Она кивнула. Она была в пижаме. Мы пошли в кухню.

— Ладно. Ты двигай холодильник, а я ее стукну. Договорились?

Потом мы пошли хоронить крысу в сад. Кароль не хотела крысы в своей помойке. В дробилку она тоже не дала мне ее бросить. Я держал тварь за хвост, а Кароль решала, где лучше всего ее зарыть. Вдруг крыса ожила и зловеще пискнула. Я чуть коньки не отбросил. И разжал пальцы. Крыса юркнула в заросли. А мне пришлось прислониться к дереву.

Кароль спросила, что со мной, уж не увидел ли я привидение.

— Упустил! Что ж ты? Нельзя было ее выпускать, — ругала она меня, пока мы шли к дому. — Теперь придется начинать все сначала.

* * *

Она требовала, чтобы я перестал называть ее Лили, потому что это смешно. Называть ее следовало Лилиан. И вообще я должен был оставить ее в покое.

Нельзя было заходить к ней в комнату без стука, лезть в ее дела и вечно ее доставать.

— Прости, конечно, но Лилиан — это была идея твоей матери, а не моя. С какой стати я вдруг стану звать тебя Лилиан?

Еще мне было велено перестать за ней шпионить.

— Просто не верю своим ушам, — сказал я.

Не совать свой нос в то, что меня не касается. Не спрашивать, принимает ли она противозачаточные таблетки и не пристает ли к ней кто‑нибудь. Ни под каким видом не предлагать отвезти ее в университет.

— Вообще‑то мне просто по дороге. Впрочем, как хочешь.

Я не должен был указывать ей, как одеваться и с кем общаться.

Я вообще ничего не должен был ей говорить.

— Хорошо. Но называть тебя Лилиан я все равно не буду.

Зима наступила внезапно, в декабре выпал снег. Я не мог с точностью определить, когда именно изменились мои отношения с дочерью, но факт оставался фактом.

Я был к этому готов. Я знал, что с отцом рано или поздно начинаются конфликты. Так что я ждал. Все эти запутанные семейные истории — мне ли их не знать? Я давно чуял, к чему дело идет.

Я готовился к этому во время долгих прогулок или сидя один в пустой квартире, когда Лили начала поздно возвращаться. Или когда она отшивала меня пожатием плеч.

Я ждал, что рано или поздно между нами встанет призрак ее матери.

*

Она была беременна Лили, когда случилась утечка газа и произошел взрыв. Соня погибла. Мы не очень‑то с ней ладили.

Она была манекенщицей. Мы вместе курили травку и ходили на вечеринки, где пары распадались как нечего делать. Однажды Лили обнаружила кипу старых журналов, и я показал ей ее мать. Она пришла в восторг.

Может быть, все произошло именно в тот момент. А может, в какой‑нибудь другой.

Так или иначе, Лили заявила, что я ее достал, и с размаху захлопнула дверь своей комнаты.

Не важно, из‑за чего произошла стычка. Было ясно, что малейшая искра может теперь разгореться в гигантский пожар, и хоть я был к нему готов, мне от этого было не легче.

Я налил себе выпить. Выждал несколько минут. Потом пошел к ней.

— Послушай, — сказал я. — Я долгое время думал, что ты будешь единственной женщиной в мире, с которой у меня все будет в порядке. Теперь я так не думаю. Я понял, что ошибался. Ты можешь смотреть на меня, когда я с тобой разговариваю?

Она крутанулась в своем кресле на колесиках, так, точно в нем был мотор.

— Мне восемнадцать. Я совершеннолетняя.

Мать ее тоже была упряма донельзя. Она скорее дала бы утопить себя в бассейне, чем пошла бы на компромисс.

— Я тебе уже объяснял, что дело не в этом. Совершеннолетняя ты или нет, это к делу не относится. Дело в том, что ему шестьдесят. Ты меня слышишь?

— Нуда, ему шестьдесят. Ну и что? Это тебя не касается.

— Прости меня, Лили, но есть же какие‑то пределы.

— Я хочу, чтобы ты называл меня Лилиан. Ты что, глухой?

— Хочешь знать, что я об этом думаю? Таких, как он, надо за решеткой держать. Заметь, я смотрю на вещи широко — и все же. К тому же этот тип женат. Да его пристрелить мало!

— Уйди из моей комнаты.

— Мне придется разыскать его и поговорить с ним по‑мужски.

— Если ты это сделаешь, я уйду из дома.

— Не вынуждай меня на крайние меры — это все, что я хотел тебе сказать.

Я вернулся в гостиную и стал смотреть на падающий снег. Совсем маленькие снежинки, прямо пудра. Потом пошел и поставил в печку замороженную запеканку.

Ели мы молча.

Потом я снова сказал:

— Я думал, ты будешь единственной женщиной в мире, с которой у меня все будет хорошо. Видишь, как можно ошибаться.

*

По счастливой случайности я стал главным акционером маленького издательства, которое числилось основным источником моих доходов. В каталоге у нас значилось около двенадцати авторов, и в их числе — Шарлотта Блонски, которая обычно требовала от меня гонораров, никак не соответствовавших продажам. В сущности, все авторы в душе — акулы. Так вот, в честь этой Шарлотты Блонски несколько месяцев назад мы устроили в издательстве маленький коктейльчик — из чистой любезности, чтобы отметить выход ее нового романа «Задушенный любовник». От романа мои соакционерки, Коринна и Сандра, были в полном восторге и даже вывесили в издательстве портрет Шарлотты.

Шарлотта пришла с супругом, мужиком лет шестидесяти. На нем был темно‑синий блейзер — оказывается, такие еще носят? — с золотыми пуговицами, а под рубашкой — шейный платок. Даже представить себе нельзя, что этакие экземпляры могут гулять на свободе. Тем не менее вокруг него крутились женщины. Жорж Блонски. Существо с другой планеты.

— Ты что, шутишь? — спросил я Лили, когда мы ехали с коктейля домой. — Ты всерьез находишь его обаятельным? Жорж Блонски! Обаятельный! Может, тебе его рэперский прикид понравился?

Я смотрел на нее и улыбался, потому что уже привык, что она все говорит и делает мне наперекор.

— Нет, ты серьезно? — продолжал я. — Ты, наверно, смеешься надо мной?

Теперь выяснилось, что она не шутила. Оказалось, Жорж Блонски соблазнил мою дочь.

Он не был ее первым любовником — вопрос не в этом. Лили принимала все что нужно и жила как хотела вот уже два года, как и большинство ее подружек. Так или иначе, я не был единственным отцом, который, стиснув зубы, принял этот удар, хотя каждый втайне надеялся, что его сия участь минует. Теперь Лили была осведомлена в вопросах секса не хуже меня. Но дело не в этом.

А в том, что, даже рассуждая здраво, я не понимал, что с ней происходит. Иногда мне удавалось посмотреть на вещи со стороны, и тогда я говорил себе, что все не так уж плохо. Но что‑то не сходилось.

Однажды я пошел на вечеринку, которую давала Шарлотта Блонски. Как правило, я избегал подобных сборищ, держался от них за километр, потому что там вечно толкутся всякие писатели, а я не горел желанием с ними общаться. Они быстро мне надоедали. Обычно я тихо сидел в углу и никого не трогал, но ко мне обязательно подваливал кто‑нибудь из них и начинал заумные разговоры — то излагал проект книги, которую он вынашивает, то пересказывал какую‑нибудь лекцию, которую прочел в Вермонте или Сиднее, собрав полный зал.

Но на этой вечеринке я хотел присутствовать непременно.

Там собралась тьма народу. Бродя из комнаты в комнату и ожидая случая поговорить с Жоржем Блонски, я заметил на стенах несколько дорогих картин. О чем говорить с этим типом, я понятия не имел, я даже не знал, буду ли говорить вообще. Пока что я просто ходил за ним по пятам и брал с подносов то бутерброд, то бокал шампанского — их разносили очаровательные субретки в суперкоротких черных юбочках.

Я пожимал кому‑то руки, но слышал только общий гул голосов, не в силах отвести взгляд от спины человека в блейзере, который трахал мою дочь. Иногда я оказывался так близко, что видел поры его кожи, чувствовал запах его одеколона, мог коснуться его синего блейзера.

В конце концов я представился:

— Рад познакомиться. Я отец Лили.

Я протянул ему руку. Он, не дрогнув, пожал ее:

— Знаю. Мы знакомы.

— Не так чтобы очень, — ответил я, внутренне морщась от прикосновения к его руке. — Не так чтобы очень, дорогой друг.

Я был не в состоянии продолжать, и он ушел. Я высунулся в открытое окно и набрал полную горсть снега — там лежал валик толщиной в несколько сантиметров. Снег у меня в кулаке мгновенно стал горячим. Да как этот гад посмел? Откуда у него эта уверенность, что он вообще на что‑то имеет право? На юную плоть, например? На плоть от плоти моей? Нет, этого нельзя было так оставить. Я увидел вблизи то, что хотел увидеть, я прикоснулся к его омерзительной руке.

Позже, напившись, я зажал Шарлотту между дверей.

— Я хочу поговорить с тобой о твоем муже, — сказал я.

— Дорогой мой, тема давно исчерпана.

С минуту я стоял и смотрел на субреток, которые, как воробушки, перепархивали от группы к группе. Достаточно протянуть руку — и вот она твоя. Только дело было не в этом. Как узнать, что происходит у них в голове? Как Лили могла положить глаз на этого Блонски?

Я отправился его искать.

Нашел я его в коридоре.

— Что‑то мне нехорошо, — сказал он.

— Зато теперь мы наедине. Очень этому рад.

Он держался за грудь и вращал глазами. Но вокруг меня тоже все плыло. Я прислонился плечом к стене.

— А теперь слушайте меня внимательно, — начал я.

Он пошатнулся, мне пришлось его подхватить.

— Откройте уши и слушайте внимательно…

Он умер у меня па руках от сердечного приступа. Испустил последний вздох, можно сказать, в моих объятиях. Но продолжал цепляться за меня. Я разжал руки. Он упал. Старое сердце не выдержало.

*

Прежде всего, я убедился в одной очень важной вещи: Лили не зацикливалась на стариках. После праздников я вздохнул с облегчением, когда обнаружил, что она встречается с парнем, у которого полон рот собственных зубов и одежда как у всех.

Впрочем, радовался я недолго.

Смерть Жоржа Блонски Лили пережила гораздо тяжелее, чем я ожидал. Она отказывалась обсуждать со мной что‑либо и вообще, про мере возможности, избегала со мной разговаривать. По вечерам, если она не сидела запершись в своей комнате под предлогом, что не хочет есть, я из кожи вон лез, чтобы установить с ней хоть какой‑то контакт — напрасно. Она ходила бледная, с отсутствующим видом, и растрепанные волосы свисали ей на лицо. Когда мы смотрели по телевизору новости, что бы я ни говорил по поводу царящего вокруг хаоса, она оставалась безучастной. По ночам болтала по телефону, а средь бела дня могла вдруг лечь и заснуть. Я старался исполнять ее требования и не делал ей замечаний. Один из нас должен был сохранять спокойствие.

Мне понадобилось несколько дней, чтобы выяснить, кто ее новый приятель, — захотелось узнать о нем побольше. Мы с Лили провели ужасный, на мой взгляд, январь: нас завалило снегом, который в ту зиму шел не переставая, и мы были друг другу более чужими, чем незнакомые люди разных вероисповеданий. Ящики своего стола она запирала на ключ. Старалась не встречаться со мной взглядом. Она врала мне. Пройти вместе со мной по улице, казалось, было выше ее сил.

— А что этот Дмитрий? — спросил я как‑то вечером, сводив ее в ресторан и получив в награду право пополнить ее кредитную карточку. — Кто он такой? Ты не хочешь мне о нем рассказать?

Я схватил ее за руку, чтобы не дать ей убежать. Потому что мы еще только приступили к закуске, и я выбрал отличное вино — в надежде, что она хоть немного оживится. Мне удалось уговорить ее остаться, я обещал переменить тему и даже сдержал обещание, хотя мне пришлось для этого несколько раз буквально прикусывать себе язык.

На обратном пути я попробовал бросить в нее снежок, но попал ей прямо в лицо. Так что ситуация не улучшилась.

Пришлось мне собирать информацию об этом Дмитрии самому. Я стал его выслеживать. Несколько дней кряду торчал перед факультетом на ледяном ветру, натянув вязаную шапку на уши, прижимаясь к углу дома и дыша на пальцы, которые вконец онемели. Пар валил у меня изо всех дыр, как из паровоза. Из глаз текли слезы, ноги сводило. И все ради того, чтобы обнаружить — губы у меня к этому времени уже покрылись заскорузлой коркой, — что пресловутый Дмитрий в университете не учится. Начало обнадеживало. В книжный магазин я прилетел, продрогший до костей, и мать спросила, почему я принимаю так близко к сердцу эту историю. Некоторое время мы грелись около батареи, потом я вернулся на наблюдательный пост. Я разглядывал сверстниц моей дочери и понимал, что ответы на свои вопросы найду еще не скоро.

Однажды утром, едва не окочурившись от холода, я понял, что мне надоело, что некоторые вещи не в моей власти. Тогда я вскрыл отмычкой один из ящиков письменного стола Лили — собственно, я мог сделать это в любой момент — и нашел его адрес. Мне даже стало казаться, что я обязан был это сделать.

Дмитрий жил с родителями, пел в какой‑то группе.

Однажды, когда Лили сидела вечером дома, я встал около полуночи и отправился его послушать. Он выступал в небольшом подвальчике. Я пил теплое пиво и рассматривал местных зомби. Сюда захаживали и писатели, они поднимались на сцену — и тогда начинался сеанс чтения вслух: хоть святых выноси.

Нельзя сказать, чтобы он мне очень понравился. Ему было далеко до Майи Раткье с ее вокальными экспериментами — в то время я был ее горячим поклонником. Дмитрий просто терзал мои уши песенками собственного сочинения. По‑моему, ничего особенного. Тем не менее, прихватив в баре два аспирина, я для очистки совести остался ждать окончания концерта. Никогда не знаешь наперед, может, какой‑нибудь авангард начнет петь ему дифирамбы и завтрашняя пресса сделает из него звезду. Так что я остался сидеть до конца, пытаясь сохранять широту взглядов и мучаясь вопросом, будет ли антракт. Если ко мне обращались, я делал знак, что ничего не слышу, и обменивался взглядами с девицей, которой в отцы годился, — но ее это, казалось, нисколько не смущало, а даже, наоборот, возбуждало. Хорошенькая, кстати, была девица.

После концерта девица бросилась на шею Дмитрию, уселась к нему на колени и, извиваясь как угорь, стала пить вино. Я видел, какой это производит на него эффект. Не то чтобы я пожалел о Жорже Блонски — вовсе нет, — но я понял, куда нас занесло, и не сказать чтобы очень обрадовался. Я бы предпочел, чтобы моя дочь попала в более здоровую среду. Творческая братия — я имел с ними дело каждый день, временами водил их в ресторан и там встречал новых. Я видел, как они живут, какие у них несуразные повадки и вольные нравы. Особенно у молодых, пока они еще не начали подписывать чеки.

Теперь мне стало ясно, почему Лили ничего не ела и была бледна.

*

В три часа утра, стоя на диком холоде, я задумчиво наблюдал за тем, как Дмитрий входит в дом на окраине города.

Я продолжал расследование и вскоре узнал, что отец Дмитрия работал страховым агентом, а в молодости пел в группе «Диаблос», — по этой группе я сходил с ума, когда мне было шестнадцать.

Моя мать прекрасно их помнила. Впрочем, мне не очень хотелось воскрешать в памяти те годы, потому что мы с матерью страшно переживали тогда по поводу одной истории, которая даже теперь, по прошествии тридцати лет, никак не хотела уходить в прошлое. Но ведь не каждый день сталкиваешься с кумиром собственной юности, да еще таким, который в разгар одного из концертов спустил на сцене штаны.

Несколько лет назад моя мать какое‑то время жила с одним субъектом — с тех пор все мои старые вещи томились в подвале. Я с волнением обнаружил среди них свои пластинки. Там было пять дисков «Диаблос» на 33 оборота, почти все новехонькие.

Мы решили их послушать. Тут как раз приехала Ольга, старинная материна подруга, с лицом, еще опухшим после второй подтяжки.

— Ах, боже мой, «Диаблос»! — воскликнула она. — Вот поистине терапия молодостью.

*

Соня, мать Лили и моя покойная супруга, была особой специфической.

— Не то чтобы меня это смущало, — сказал я дочери, когда за окном бесновался ветер, — но, по‑моему, это не в твоем стиле. Вот, собственно, и все.

Стоял февраль, вечер был на редкость сырой и темный. Лили рылась в старых чемоданах — я сам был в этом виноват — и примеряла туалеты своей матери. Не знаю, что вдруг на нее нашло, — я побоялся спрашивать. Она сновала между своей комнатой и гостиной, где я сидел в кресле и безуспешно пытался читать газету, и то и дело спрашивала, нравится ли мне ее новый наряд.

— Скажи, тебе это неприятно?

— Да нет. С чего ты взяла, я же тебе сказал.

До этого Лили носила мешковатые штаны и свитера с длинными болтающимися рукавами, не говоря уже о кошмарного вида кроссовках. А тут вдруг предстала передо мной в костюме, капроновых чулках и на шпильках. Потом ушла и вернулась в мини‑юбке и полупрозрачной блузке.

— Я похожа на нее? — спросила она наконец.

— Нет. Не очень.

— А чем не похожа?

Я был уже не в том возрасте, чтобы играть в эти игры. С Лили я старался крепко держать руль, но временами на меня точно налетал шквал, подобный тому, который проносился у нас по улице, сотрясая оконные стекла. И тогда у меня опускались руки и хотелось, чтобы кто‑нибудь избавил меня от обязанности вникать в ее дела.

— Прежде всего, перестань за ней следить, — посоветовала моя мать.

— Я тебя умоляю, при чем здесь это?

— Да потому что это у нее пройдет.

— Я имею право хотя бы на минимум информации о моей дочери. Не хочу, чтобы в один прекрасный день она преподнесла мне сюрприз. Про такие вещи каждый день слышишь. Ты бы посмотрела на этого Дмитрия, у него такой вид, точно он на свет вообще не выходит.

— Тебе, наверно, больше нравился муж Шарлотты?

— Вот еще. И нечего становиться на их сторону.

Моя личная жизнь не клеилась уже много лет. Я с этим давно смирился, и сетовать мне было не на кого, кроме как на самого себя. Впрочем, это совсем другая история. Только мне все равно не нравилось то, чем собиралась огорошить меня Лили. Не нравилось, что между нами пробежала кошка. И не нравилась позиция, которую заняла моя мать: с тех пор как Лили понесло по течению, она стала выступать против меня. Вдвоем они взяли меня в осаду. Я вдруг осознал, что эстафета перешла от одной к другой. Интересно, откуда я взял бы время еще на одну женщину? Судя по всему, об этом нечего было и думать.

Моя мать считала, что Лили уже взрослая. Но однажды вечером, часов около одиннадцати, Лили позвонила мне в полной панике.

— Я не знаю, что со мной. У меня кровь идет. Отовсюду.

Я слышал, что она плачет. Спросил, откуда именно у нее идет кровь, но она была не в состоянии связать двух слов.

— Приезжай за мной, — прорыдала она.

С трудом мне удалось выяснить, что она неподалеку, у соседнего метро.

Я был совершенно уверен, что ее пырнули ножом. Я бежал по улицам, где свистел ледяной ветер, и перед глазами у меня стояла страшная картина. Мне вдруг вспомнилось: я в машине «скорой помощи» рядом с ее матерью, и она умирает.

Стоял жуткий холод, на улицах почти никого не было. Вдоль тротуаров еще лежали серые, твердые, будто деревянные, кучки снега. Я не сомневался, что на Лили напали, что она при смерти.

Лили зажимала себе подбородок, кровь текла у нее сквозь пальцы.

В кои веки она была рада меня видеть.

Я обхватил ее и стал искать глазами, не убегает ли кто по улице, не прячется ли кто‑нибудь поблизости.

Лили казалась совершенно потерянной. Говорила, что поскользнулась, но не могла показать лед, на котором упала. Она качалась, распахивая глаза и удивленно оглядывая дома. Я спросил ее, что она приняла, но она твердила одно: упала.

К часу ночи мы вышли из больницы с шестью швами.

— И никто даже не остановился, — рассказывала она. — От меня все шарахались. Я запросто могла умереть.

— Заметь, — сказал я, — это случилось с тобой только теперь, когда ты возомнила себя взрослой. Раньше такого не бывало. Забавное совпадение.

Мы сидели на кухне и ели чипсы из одного пакета. На ней была одежда ее матери, вся запачканная кровью.

— Городишь сам не знаешь что, — вздохнула она.

— Да, но когда что‑то не так, то рядом оказываюсь я, а не кто‑нибудь другой. Это дает мне право размышлять вслух.

— Размышлять о чем?

— О чем? — переспросил я, улыбаясь.

*

Последний снег сошел в марте. Ночи уже не падали на землю, как нож гильотины, и на каштанах с удивительной быстротой появлялись первые листочки. Дни теперь долго не кончались.

Я был несказанно разочарован, встретившись с солистом «Диаблос». Он был почти лысым, желчным и так отвратительно обращался с женой, что я ушел, даже не попросив его подписать мои старые виниловые пластинки.

— Не хочу, чтобы этот козел вошел в нашу семью, — заявил я. — Или пусть свадьбу устраивают без меня.

Но приготовления к свадьбе пошли только быстрее.

Пока все были заняты предсвадебной кутерьмой, я несколько раз спокойно, планомерно напился — все равно ничего изменить я не мог. Силы были неравны. Что бы я ни говорил, на это не обращали внимания, моего недовольства никто не замечал. Я был пассивным зрителем. Они — адской машиной на полном ходу, дорожным катком, слепой и глухой силой, сметавшей все на своем пути. И направляла эту силу моя дочь — точно оседлав ретивого скакуна.

За несколько дней до бракосочетания я был близок к тихому помешательству и никого не хотел видеть. Потом я все же открыл окно, обнаружил зеленые деревья, услышал пение птиц. И позвонил Лили. Я сказал, что подумал и не собираюсь больше с ней ругаться, что на будущее мне наплевать и пусть делает что хочет.

Ведь на улице стояла весна.

Перед свадьбой мы встретились с отцом Дмитрия, чтобы обсудить, как помогать молодоженам материально.

— Какого черта ты приперлась? — рявкнул он на свою жену, когда та вошла в комнату. — Не видишь: мы разговариваем?

Она, казалось, с утра до вечера была занята только тем, что работала в саду или натирала до блеска мебель. Однажды я сказал ей:

— Почему вы позволяете так с собой обращаться?

Это была женщина лет сорока с вечно опущенными глазами.

— Раньше он был другим, — ответила она. В моей памяти еще сохранился образ молодого парня с вытравленными перекисью волосами, разбивающего в куски свою гитару. Мне вдруг сделалось гадко, невыносимо гадко оттого, что он превратился в хамоватого чиновника и домашнего деспота. Возникало ощущение, что «Диаблос» меня предали, а их солист в свитере от Ральфа Лорена втоптал меня в грязь.

Когда‑то над моей кроватью висел их постер, я слушал их диски с утра до ночи. Мать затыкала уши, входя в мою комнату. Она входила когда ей вздумается. Я просил стучаться, но она не обращала внимания. «Я твоя мать, — говорила она, — я произвела тебя на свет». Она садилась ко мне и гладила меня по волосам, а «Диаблос» продолжали орать так, что стены дрожали.

— Эвелин, я знаю, это не мое дело, но как вы это выдерживаете? — спросил я.

С тех пор, как я стал не нужен матери и дочери, у меня появилось время для других женщин.

Наш разговор закончился у меня дома, в постели, среди бела дня, и, откровенно говоря, мы сами не поняли, как это произошло. Ни она, ни я.

Она встала, прижимая к груди свою одежду, и попятилась, смущенно улыбаясь.

— Эвелин, простите, мне, право, жаль… — пробормотал я, думая о том, что мы сделали, но ничего поправить уже было нельзя.

Она была вся красная от смущения. Пока она одевалась неловкими, торопливыми движениями, я озадаченно чесал в затылке.

*

Всякий раз, когда мы спали с Эвелин, она была сама не своя. Падала в мои объятия как пьяная и забывала обо всем. Мы практически не обменивались ни единым словом.

Когда дело было сделано, она еще с минуту лежала неподвижно, глядя в потолок и приходя в себя. Я видел, как меняется выражение ее лица. Эвелин снова становилась кем была: женщиной, считающей, что прелюбодеяние — грех, женщиной, всю жизнь просидевшей дома и вдруг очутившейся в большом страшном мире.

Ей удалось добиться, чтобы наши дети венчались. Одеваясь, она выглядела такой виноватой, что сердце за нее болело.

Однажды вечером я сидел спокойно один на диване и смотрел новости — в пижаме, со стаканом в руке, — как вдруг в комнату влетела Лили и набросилась на меня точно фурия. Ничего не объясняя, она принялась колотить меня сумочкой.

Удары сыпались градом, я даже слова вставить не мог.

— Как ты мог! Как ты мог сделать такое! Негодяй!

Лицо ее было искажено гневом.

На следующее утро я заехал к ней.

Я посмеялся в душе, увидев, в каком бардаке она живет со своим новоиспеченным мужем — а ведь она всегда так старательно вылизывала свою комнату.

Потом я сказал, что понимаю ее реакцию и заслужил это. По‑моему, вступление было удачным.

— Впрочем, я не вижу тут ничего плохого. Ну да, она твоя свекровь, ну и что? Это уже другой вопрос. Вообще‑то говоря, подобные вещи случаются очень часто.

Она взяла сигарету, я дал ей прикурить. Выйдя замуж, девочки начинают смотреть на своего отца как на тяжкое бремя: Именно как на бремя.

— Ну неужели ты не мог хоть теперь обойтись без этого! — вздохнула она. — Хоть один раз?

Я ответил, что она ко мне чересчур строга, если не сказать несправедлива. Что приключения у меня, конечно, бывали, но не так уж много.

— Ты что, смеешься? Думаешь, я слепая? Ты же перетрахал всех моих нянек, ни одной не пропустил.

— А, вот ты о чем. Видишь ли, я был тогда молод, а твоя мама умерла, я остался один. Для меня это было потрясение. Что же мне оставалось? И разве это повод вести себя со мной как с последним дебилом? Так нельзя.

Судя по всему, я по‑прежнему вызывал у нее отвращение, но свои силы она растратила накануне.

— Смотрю я на тебя и думаю: все ли у тебя с мозгами в порядке? — сказала она, озабоченно покачивая головой.

— А у тебя все в порядке?

Она выставила меня за дверь.

Я остался стоять на лестнице. Когда она снова мне открыла, в руке у нее была новая сигарета и облако дыма рассеивалось по комнате.

— Она даже в церковь ходить перестала, — сказала Лили.

— Что‑что? Повтори.

В сущности, я не задумывался всерьез о последствиях моей связи с Эвелин — связи, в реальность которой мне самому с трудом верилось. И уж тем более невозможно было дать этому какое‑то название, настолько все, что происходило, было странно, эфемерно и оторвано от действительности. Но когда я узнал, что у Эвелин с мужем окончательно испортились отношения, я не удивился. Я очень хорошо себе это представлял: сидит она в уголке и кусает губы. Или уходит в душ и забывает вернуться. Стонет во сне, а днем ходит напряженная, с отсутствующим видом. А этот монстр все больше злится, потому что жена превратилась в призрак и стала невкусно готовить.

Она пожаловалась Лили в тот день, когда он запустил в нее миской с тушеными овощами.

— Как ты мог так с ней поступить? Она на последнем пределе. Ты же испортил ей жизнь.

— Она сама себе хозяйка. Что я могу сделать?

Меня удостоили гримасы.

— Легкая добыча. Тебя это даже не остановило. Ни на секунду не остановило.

— А ты сама‑то что об этом думаешь?

Я вышел, не дожидаясь ответа.

*

С Дмитрием у меня было мало общего. Он клялся проломить череп мерзавцу, в чьи лапы попала его мать. Страшно переживал из‑за этой истории. Еще одна жертва иллюзий: полагал, что его мать — девственница, а потом вдруг узнал жестокую правду. Когда он так говорил, я переводил взгляд на Лили, чтобы показать ей, что я думаю о ее муже, глупость которого отбрасывала тень и на нее: угораздило же ее откопать такой экземпляр, наверняка можно было найти что‑нибудь получше, если чуть‑чуть поискать. Я смотрел на нее исподлобья, а Дмитрий в это время нес какую‑то околесицу, как будто он был не сын, а отец, — и Лили прекрасно меня понимала. Ведь мы прожили вместе восемнадцать лет — под одной крышей, как и полагается отцу с дочерью, и почти все это время провели с глазу на глаз. Нам не нужен был переводчик, чтобы понимать друг друга. И даже если она не хотела со мной соглашаться, то все равно знала, что я прав. Ее глаза метали в меня молнии, но я не мог ответить, потому что в этот момент ее муж разговаривал по телефону со своим отцом и советовал отвести несчастную Эвелин к священнику или запереть на ключ. Однажды утром мы сидели в гостиной бывшего солиста «Диаблос» и подсчитывали, сколько можем истратить на помощь нашим детям, как вдруг он проговорил, не поднимая глаз, бесцветным голосом:

— По‑моему, жена мне изменяет. Кажется, эта чокнутая завела любовника. Можешь себе представить?

Мне хотелось сказать ему: «Да ты на себя посмотри. Посмотри, на кого ты стал похож». Но он был свекром Лили, и я должен был уважать родственные связи, в особенности те, которые облегчали нам жизнь.

— Печальная новость, — ответил я.

Эвелин в это время стригла газон, обходя косилкой цветы и деревья. И небо над ее головой было голубым. Он смотрел на жену несколько секунд, потом скривился:

— Черт знает что такое!

Когда некоторое время спустя она появилась в гостиной, то была похожа на призрак или на жертву автокатастрофы, в состоянии шока бредущую по обочине. Без преувеличений.

Дверь кухни захлопнулась за ней. В гостиной остался только запах свежесрезанной травы.

— А может, наркотики, — добавил он. — Кто ее знает. Я ведь за ней не слежу.

*

Я обещал Лили немедленно прекратить эту историю, но сам встретился с Эвелин на неделе.

Нечего и говорить, что выглядела она неважно: осунулась, помрачнела. Прежде чем наброситься на меня с небывалым неистовством, она сначала тревожно осмотрела улицу. А потом стонала хриплым, неузнаваемым голосом.

Короче говоря, семейка буйнопомешанных.

С сексуальной точки зрения Эвелин оказалась удивительной партнершей: я имею в виду для женщины, которая ходила в церковь и так боялась греха, словно ее уже лизали языки пламени. Должен признаться, мне давно не было ни с кем так хорошо в постели. В наших отношениях мне нравились запретность, сумбурность, привкус опасности: все это обещало неожиданные сюрпризы. Мне нравилось хлопчатобумажное белье Эвелин, устрашающе примитивное. Нравилась ее решимость, ее манера отдаваться целиком, очертя голову, чтобы уж наверняка заслужить адские муки. В общем, у меня хватало причин, чтобы не сдержать обещания, которое я дал Лили, уступив ее напору. Собственно, мне нужно было время подумать. Подумать немного о себе — для разнообразия.

Мы занимались сексом у окна. Эвелин облокотилась на перила решетки и мотала головой из стороны в сторону, а я работал за ее спиной. Под нами шумела улица.

— У меня появилось на лбу красное пятно, — заявила она после. — Это отметина, знак прелюбодеяния.

— Прости, но я ничего не вижу.

— По‑моему, в офисе напротив все на нас смотрели.

— Эвелин, но ведь никто на тебя пальцем не показывал.

Три дня спустя она отравилась газом.

Лили не разговаривала со мной месяц.

На похоронах она все время держала Дмитрия под руку, а меня не удостоила даже взглядом. Оба были бледны как смерть — но я ничего не сказал, ведь меня просили не лезть не свое дело. С каждым днем Лили все больше отдалялась от меня, и смерть Эвелин ничего не изменила.

Теперь я ходил в гости всюду, куда меня звали, лишь бы после закрытия магазина не сидеть вечером одному. Мать утверждала, что из нас двоих жалеть надо Лили, но почему — не уточняла.

Город был окутан дымкой первого летнего зноя. Люди просыпались среди ночи, оглядывались и отправлялись по барам до самого рассвета. У меня был тяжелый период, рядом со мной не осталось никого, кем бы я дорожил. Единственная женщина, которая в то время уделяла мне хоть чуточку внимания, — это Кароль, старинная приятельница, с которой у меня были весьма запутанные отношения.

У нее было двое сыновей лет восемнадцати, которым она стала не нужна, и муж, который в свое время от нее ушел, потом вернулся, но возвращение его должного эффекта не произвело.

— Смотрю я на него, и зевать хочется, — вздыхала Кароль, подперев подбородок рукой, опершись на локоть и устремив взгляд в пространство.

Она считала, что от детей ждать нечего, что мир так уж устроен и, отдавая, мы никогда ничего не получаем взамен.

— Короче говоря, тебе не следовало связываться с этой несчастной. Или ты просто ненормальный.

Мы часто ходили вместе на коктейли, вернисажи, литературные вечера. Там я напивался и был рад всему, что происходило, лишь бы как‑нибудь пережить это время. На одной вечеринке у Шарлотты Блонски — незадолго до того, как ее ограбили, унеся трех итальянских примитивистов и деньги, — я по‑глупому сцепился с одним молодым парнем, фанатом Дмитрия, который твердил, что я ничего не понимаю и что это вполне естественно.

На улице я решил выместить злобу на его машине. Кароль пыталась меня удержать, но она тоже была пьяна, и остаток ночи я провел в полицейском участке. Там мне вывернули карманы и нашли недозволенную травку. К счастью, Ольга, материна подруга, у которой была куча друзей в полиции и, соответственно, доступ в самые высокие инстанции, вызволила меня из этой передряги.

Мне было плевать, как выглядит моя дочь, — я и сам после нескольких месяцев подобной жизни стал выглядеть не лучше. Теперь настал черед моей матери беспокоиться о моем здоровье и сетовать, что же я хожу такой помятый. Когда я вваливался в книжный магазин, качаясь от недосыпа и излишеств, которым предавался накануне, я чувствовал на себе ее скорбный взгляд и еще больше сутулился под его тяжестью. Если б мне не нужно было держать себя в руках, я бы улегся спать прямо среди книг. Несколько часов сна в сутки — маловато для моего возраста. Неожиданно я это понял.

— Это что, из‑за угрызений совести ты в таком состоянии? — спросила меня как‑то мать.

— Чего? Какой совести? Ты о чем?

Прошло несколько лет с тех пор, как я положил конец ее отношениям с одним типом, и она до сих пор не могла мне простить. Хотела она того или нет, между нами легла тень, и отчужденность не проходила.

Иной раз, когда Кароль исчезала в туалете заведения, где мы проводили вечер, я принимался размышлять, как же мне удалось дойти до такого. Почему две единственные женщины, которые действительно что‑то значили в моей жизни, отдалились от меня и я ничего не могу с этим поделать? Что же со мной не так? Когда ночь бывала уже на исходе, я пытался разговаривать об этом с чужими людьми, но вскоре они переставали меня слушать, и я ничего не выносил из этих бесед.

— Даже если бы ты со мной спал, — изрекала Кароль заплетающимся языком, — я не уверена, что это что‑нибудь изменило бы.

Слушать ее было совсем не утешительно.

— И как можно самому поставить себя в такое положение? Как можно быть таким глупым?

Мы были не единственные, кто потерял всякую надежду на то, что когда‑нибудь что‑нибудь изменится. Да просто оглянуться по сторонам, перекинуться парой слов с первым встречным — и сразу ясно, что он тоже мается от непонимания и одиночества. И никто ничего не в силах поделать. И никакая выпивка, никакая травка тут не помогут.

В былые времена, когда я сходил с ума по группе «Диаблос», моя мать пила по‑черному. Теперь страсти утихли, напивалась она два‑три раза в год, по особым случаям.

Как‑то ночью, заехав к ней, я застал ее на четвереньках посреди гостиной. Ее подруга Ольга в это время блевала в ванной.

Мать стала убеждать меня, что ищет сережку, которая куда‑то закатилась. Но лицо ее было залито слезами.

*

Потом наконец пришло время отпуска.

У Кароль был дом на берегу озера. Я в конце концов дал себя убедить и тоже снял дом неподалеку. Кароль твердила, что с ума сойдет от тоски, если я оставлю ее одну со всеми мужиками ее семейства — по ее словам, за последний месяц мы с ней стали так близки, что я просто не имел права бросать ее на произвол судьбы. Я не спорил. Мы действительно во многом друг друга поддерживали. С наступлением вечера мы вместе ныряли в темноту и вместе возвращались утром, растратив последние силы.

Когда я зашел к ней сказать, что мы перебрались и устроились по соседству, она самым натуральным образом бросилась мне на шею. За ее спиной стоял улыбающийся Ришар, ее муж, и крутил пальцем у виска.

— Не давай ей волю, — посоветовал он мне, пока она надевала купальник. — Она бывает иногда ужасно приставучей.

Прошло много лет с тех пор, как наши дети играли вместе на узком пляже у берега. Нам тогда казалось, что жизнь еще только началась и впереди нас ждет много удивительного.

— Благодарю за совет, — ответил я.

В те далекие времена это местечко даже не было обозначено на картах. Потом подул ветер перемен, оно сделалось модным, и теперь там нельзя было рвать цветы и ездить со скоростью больше двадцати километров в час. Подходы к озеру были взяты под охрану, а лесники вели себя как маньяки. Местный торговец газетами продавал теперь «Геральд трибюн» и сигары. Строить было нельзя. Ставить палатки тоже. По вечерам на берегу собирались отдыхающие, чтобы полюбоваться закатом.

Первое, что я услышал от Лили за все утро, был вопрос, сколько стоят помидоры, которые продавались здесь по какой‑то немыслимой цене.

Мы оставили Дмитрия и мою мать устраиваться на новом месте. Я не звал Лили ехать со мной, но мне было приятно, когда она сама вышла в тот момент, когда я уже сидел в машине. Я считал, что каникулы на берегу озера всем пойдут на пользу, хотя бы для здоровья, чтобы немного очухаться после изнурительных месяцев, которые мы прожили с ощущением катастрофы.

Потом Лили спросила, натуральные это помидоры или мутанты.

— Ну что, поедем кататься на лодке, как раньше? — предложил я, рассматривая имбирь, которым мне хотелось куда‑нибудь запустить.

Она не знала, что ответить. Учебный год на факультете благополучно закончился, со смерти Эвелин прошло уже больше месяца, и Лили ко мне немного подобрела. Она не знала, что ответить, но все же не сказала «нет».

— Все мы стремимся к лучшей жизни, — заметил я. — Не забывай.

Мы бродили между стеллажами универсама. Позвякивая золотыми браслетами, покупательницы тянулись за консервами и низкокалорийными продуктами.

Я спросил, что бы нам купить для Дмитрия.

— Представь себе, если однажды он узнает, что это был ты, — вскинулась она. — Что тогда будет?

— Пусть себе докапывается. Не беспокойся, ничего он не узнает.

— С какой стати ты так уверен? Рано или поздно все тайное становится явным, в том‑то и дело.

Я дал ей выговориться. Большого удовольствия мне это не доставило, потому что она была настроена в высшей степени критически, я бы даже сказал, агрессивно. Но я знал, что через это надо пройти и из нас двоих именно я должен вести себя мудро. Поэтому я сжал зубы и молчал, хотя мне тоже было в чем ее упрекнуть. Я слушал ее и думал обо всех ошибках, которые мы совершили и которые давили на нас своей тяжестью, обо всех неправильно понятых поступках и нереализованных порывах. Когда мы подошли к кассе, у меня уже сводило челюсти.

На стоянке Лили попросила меня быть с Дмитрием поласковей.

— Я буду с ним поласковей, если ты будешь поласковей со мной, — сказал я. — Договорились?

Вернулись мы, когда солнце уже садилось. Дмитрия мы застали мрачным и почти больным. Спина у него была красная, как пачка «Уинстона», и моя мать, зажав в зубах сигарету, мазала его кремом.

— Тебе не кажется, что он мог бы сделать это сам? — сказал я спокойно, пока она помогала мне раскладывать продукты. — Ты не обязана за ним ухаживать.

— Прекрати, — отмахнулась она. — Не заводись.

— Каким же надо быть идиотом, чтобы так обгореть в первый день. Просто слов нет.

Ночью он, разумеется, не спал. Я, разумеется, тоже. Он ходил по дому взад‑вперед, скрипел половицами на веранде, открывал и закрывал холодильник, включал воду на кухне. Счастье еще, что комаров во всей округе давно извели, иначе бы он гонялся за ними по всему дому. Только спокойней мне от этой мысли не стало. Короче, отдых начался из рук вон плохо.

Я натянул шорты и вышел из комнаты.

Он сидел на диване и писал что‑то в тетради. Мы встретились глазами, потом я пошел налить себе стакан воды. Но передумал и взял пиво. Ночь была жаркой, и прохлада алюминиевой банки в руке наполнила меня счастьем. Подумав, я взял еще одно пиво для Дмитрия и вернулся в гостиную.

Я поставил банку перед ним. Ночь была душной, небо — все в звездах. У берега плескалась вода.

Я спросил, не вдохновение ли на него нашло и не новую ли песню он пишет. Он чуть не расхохотался мне в лицо. Потом взял себя в руки и сказал:

— Извини.

— Да ладно, не бери в голову. Проехали.

Лили мне говорила, чем он теперь начал заниматься, но я как‑то не запомнил.

— Жаль, твоей матери нет с нами, — вздохнул я, усаживаясь в кресло. — Ей бы здесь понравилось.

Он кивнул без энтузиазма.

— Забудь ты эту историю, — продолжал я. — Теперь уж ничего не поправишь. Расскажи лучше, что вы собираетесь делать. Ты, во всяком случае, что собираешься?

Он смотрел на меня, чуть морщась, возможно, оттого, что спина болела, потом встал и сказал, что я оторвал его от работы и ему хотелось бы продолжить, пока он не потерял нить. Я ответил, что прекрасно его понимаю. Он ушел на веранду, недоумевая, как это ему удалось так легко от меня отделаться.

*

В считанные дни мои мать и дочь покрылись с ног до головы золотистым загаром. Одно удовольствие было на них смотреть, готовить им еду, болтать с ними о том о сем. Когда мы отправлялись на какую‑нибудь вечеринку, нас моментально окружали кавалеры и уже не отходили ни на шаг, таскали нам напитки, даже если мы были в глубине сада.

Иногда мать брала меня под руку, и тогда старые знакомые — порой те самые, с которыми мы общались в городе, — в очередной раз демонстративно изумлялись, что я до сих пор не нашел себе пару, а потом принимались расточать комплименты моей очаровательной дочери и моей матери, которой так и хочется поцеловать пальчики.

— Знаешь, о чем я думаю, — сказал я ей однажды вечером, когда мы возвращались домой при лунном свете.

Мы выпили несколько коктейлей, и она шла босиком по воде, неся босоножки в руках, а я — по берегу. Я остановился.

— Знаешь, о чем я думаю? А почему бы нам снова не жить вместе, как мы жили когда‑то?

Она пристально посмотрела на меня, опустила глаза и покачала головой.

— Подумай, — продолжал я. — Мы оба живем в одиночестве. Можно сказать, занимаем лишнее пространство. Ведь ты могла бы поселиться в комнате Лили.

Мать снова пошла по воде, все сильнее качая головой.

— Да в чем же дело? — забеспокоился я, ускоряя шаг, чтобы догнать ее.

Тогда она подошла ко мне и крепко меня обняла. В одно мгновение моя рубашка стала мокрой от слез.

— Прости меня, мой мальчик, — повторяла она сквозь рыдания. — Прости, мой дорогой. Я не хотела. Я не хотела, чтобы было так.

Простить? За что? Разве я на что‑нибудь жаловался?

На выходные мы ждали отца Дмитрия, как вдруг перед домом остановился автомобиль с откидным верхом, и оттуда вылезла Ольга. Она бросилась к нам, широко раскрыв объятия. На голове у нее красовался тюрбан, на носу — огромные солнечные очки.

Через ее плечо я видел солиста группы «Диаблос», который вытаскивал из багажника чемоданы, и Дмитрия, быстрым шагом направлявшегося к отцу.

— Ольга, — сказал я. — Вот так сюрприз! Вот сюрприз так сюрприз.

За ее спиной отец и сын вполголоса о чем‑то спорили.

— Надеюсь, большого базара не будет? — осведомилась Ольга с царственно равнодушным видом.

— О чем ты? — ответил я, улыбаясь ей во весь рот.

Я ждал реакции Лили, которая должна была вот‑вот выйти из душа, но тут за мной зашел Ришар. Мы с ним собирались участвовать в джентльменском турнире по метанию дротиков, который устраивала около причала благотворительная организация, помогающая матерям‑одиночкам найти работу.

В траве, под сенью высоких деревьев, группами расселись женщины. И все же мне хотелось побыстрей с этим покончить.

— У тебя, по крайней мере, что‑то происходит. Хоть какое‑то движение, — говорила мне Кароль, глядя на своего мужа, который стоял в отдалении и с кем‑то разговаривал: на нем была рубашка с короткими рукавами, галстук свисал через плечо. — А я загибаюсь на корню. Живу с призраком. С каким‑то прозрачным надувным шаром.

Стоял знойный день. Озеро, казалось, сейчас закипит. Свет слепил глаза.

— Ольга никогда меня не предавала, — сказал я с важным видом. — Мы всегда друг друга понимали. Еще с тех пор, как я мальчишкой был.

— А этот Дмитрий, видать, еще тот дурак, — заметила Кароль.

Когда мы вернулись, в доме стояла тишина. Горизонт пылал.

Все сидели под большим зонтом. Лили уткнулась в женский журнал. Мать и Ольга ели оливки. Дмитрий говорил по телефону, а солист «Диаблос» разжигал старый мангал, который нашел в подсобке. Его лицо лоснилось в красных отблесках пылающих углей. Я отправился купаться. Быстро темнело. Вдруг я почувствовал, как чьи‑то ноги сплелись с моими.

— Какая чудная вода, — сказала Кароль.

Я осторожно от нее отстранился: не хотелось усложнять ситуацию.

— Нас ожидают кошмарные выходные, — предупредил я, плавая вокруг нее. — Ничего хорошего при таком раскладе не будет, ох не будет, помяни мое слово.

С того места, где мы находились, было легко за ними наблюдать.

— А что, если мне уйти от него? Что ты тогда сделаешь? Или ничего не сделаешь?

— Слушай, Кароль, тебе не кажется, что ты выбрала не очень подходящий момент?

— Да я так, шучу.

— Не смешно.

— Я шучу.

Когда я вылез на берег, Лили, плача, поднималась к себе. Я вытер голову, потом спросил мать, что случилось. Но, судя по всему, у матери были свои проблемы.

Дмитрий качался на полотняном стуле, держа в руке пиво, другая банка торчала у него из кармана. Он хмуро смотрел перед собой.

Я поднялся наверх поглядеть, что происходит. Когда я вошел, Лили лежала на кровати и рыдала.

— Уйди отсюда! — крикнула она мне. — Оставь меня в покое.

Я сел на кровать и некоторое время подавал ей бумажные платки.

— Придется привыкать, — сказал я. — Всякий надеется, что у него обязательно будет по‑другому, только это еще никому не удавалось.

Я положил руку ей на плечо, потом добавил:

— Твоя мать никогда не плакала. Ты ведь хочешь знать, какая она была.

Некоторое время спустя мы вернулись вниз.

Еще через некоторое время Дмитрий запустил стаканом в своего отца и убежал, перемахнув через кусты. Ришар рассказал, что один из его сыновей тоже как‑то показал ему кулак и что это свидетельствует о вырождении человечества. «Диаблос» только кивал, пока Ольга вытирала ему рубашку.

Кароль встала из‑за стола и ушла со страдальческим видом.

Я наклонился к Лили и сказал, что если она хочет покататься со мной на лодке, то сейчас как раз подходящий момент.

Ей не хотелось.

— Займись лучше Кароль, — посоветовала она.

Кароль и в самом деле было нехорошо: она стояла поодаль, держась за черное дерево, ее рвало. Я нашел глазами Ришара — он о чем‑то увлеченно беседовал с отцом Дмитрия, а мать и Ольга убирали со стола.

Я наклонился над Кароль.

— Только не говори мне, что я напилась, — пробормотала она между двумя спазмами. — Не надо банальностей.

— А что же тогда? На солнце перегрелась?

— Нет, не на солнце. При чем здесь солнце?

Я потер ей спину.

— Ну‑ну, будь умницей, — сказал я. — Ну же.

Я отвел ее в ванную, а сам устроился в гостиной с газетой. Я прочел, что наводнения вскоре сменятся засухой, поэтому нас просят не мыть машины. Вдруг Кароль взвизгнула и вылетела из ванной.

— Там крыса, — выпалила она.

— Странное дело, — сказал я.

— Пойди сам посмотри. За стиральной машиной.

Мы пошли в сарай за лопатой.

— У нее красные глаза, — заметил я. — На этот раз действительно огромная.

— Говорят, их сейчас много. В домах так и кишат. И фиг их убьешь.

— Знаю. Живучие твари. Наверняка они на лето перебираются сюда из города. Вслед за нами.

— Какой ужас! Что ты такое говоришь?

Я был в этом уверен. Никаких сомнений.

Я нашел лопату и совок. Кароль воспользовалась темнотой сарая и всплакнула втихомолку. Она приникла к моей спине, и мы стояли так некоторое время. Потом она всхлипнула.

— Все. Теперь все прошло, — сказала она.

Я вдруг улыбнулся в темноте и чуть было не сказал ей, что, к сожалению, ничто не проходит окончательно. Но вовремя сдержался.

— Мужайся, старушка, — сказал я, потрепав ее по плечу. — Мужайся, черт подери.

И, подобно зловещим могильщикам в сгущающихся сумерках, держа на плече орудия убийства, мы вернулись в дом.

Ришар и отец Дмитрия сидели теперь на веранде в вертящихся креслах.

Мы обсудили с ними, как нам лучше справиться с крысой. Отец Дмитрия вставил между прочим, что не потерпит нравоучений от собственного сына, тем более что Эвелин, потаскуха, тоже делала что хотела.

— Он скоро вернется, — заверил я. — Тут вокруг только лес, на много километров.

Лили стояла в глубине сада, ближе к лесу, и вглядывалась в темноту.

— А я когда‑то смотрел на вас как на бога, — сказал я ему. — И мечтал быть на вас похожим.

Он поднял на меня глаза и широко улыбнулся:

— Что случилось, companero?[1] Мы перешли на «вы»?

Кароль потянула меня за рукав.

— Я не хотел, чтобы этот козел вошел в нашу семью, — проговорил я на ухо Кароль, когда мы оказались в гостиной. — Не хотел. Ни за что не хотел.

Ришар обернул себе руку полотенцем.

— Не валяй дурака, — крикнула ему Кароль.

За окном серебристая гладь озера упиралась в черную стену елей, поднимавшихся до неба.

Крыса пряталась за стиральной машиной. Я подвигал машину, и крыса перебежала за сушилку. Юркнуть было некуда. Она шныряла из угла в угол, и я вдруг почувствовал, как на меня навалилась усталость.

— Ну все. Хватит, — сказал я.

Я уступил место другим. Мы с Кароль отдали им совок и лопату, только я не думал, что им повезет больше, чем мне.

— Не могу, все, — выдохнула Кароль. — Возвращаюсь домой и буду ждать тебя там. Не приедешь — тем хуже.

Я ничего не ответил.

Когда я провожал ее до машины, ко мне подошла Лили. Она собиралась идти в лес искать Дмитрия.

Я посмотрел на Кароль, затем на дочь.

Было слышно, как в ванной по кафелю двигают машину. Кто‑то приглушенно ругался. Нелегко изгонять демонов.

Какое‑то время спустя я нашел в саду мать. Она сидела одна в полотняном кресле, с сигаретой в руке. Я затушил ее сигарету и положил голову ей на колени.