Третья книга лирики

…Спросила ты: «А как в двадцатом,

Способны ль сердце, мозг и плоть

Взаимный холод побороть

И слиться в зареве богатом»? –

– Тогда, в четырнадцатом, я

Был нем, бескрыл и бездыханен;

Из бархатной, узорной ткани

Не рвалась в высь душа моя.

В руках имея два конца

Непорывающейся цепи, –

Я хоронил их в тесном склепе,

С нетвердой ощупью слепца.

Теперь – не то! Мой каждый атом

Спешит вовне себя отдать;

И если зарево видать, –

То это именно в двадцатом!

Мы с тобою взрастили зверька,

Он мохнат, со щетинкой, и черен;

И в своем бытии он упорен,

Не от каждого рухнет толчка.

Хоть конечности слабы его,

Изнутри ни пушинки на лапах,

И, пожалуй, что мускусный запах,

В нем реальней другого всего.

Он исчезнет, – но только когда,

Излечусь я от злого томленья

По тебе, моего вдохновенья

Не по воле святая, звезда.

Вместе прожитого утра

Восхищенная небрежность –

Не повто́ришься ты больше

В этом месте никогда;

В коридоре встреча мельком,

В спальню запертые двери, –

Отголосок глупой ссоры,

Накануне изжитой;

Одинокое купанье

– В исключенье, без костюма, –

И по странам европейским

Вновь занявшаяся грусть;

И возможность слушать голос

Из-за стенки деревянной,

И рождать из каждой ноты

Неожиданность стихов.

Вот бы вам прерии, лассо, мустанга,

Небо над сьеррой вдали голубое,

В сумочку сыр, да лепешку из манго, –

И превратилась бы, Джо, Вы в ковбоя.

С Вами в «и я» поиграть мы могли бы,

Как шаловливые сверстники-дети;

Все бы я выразил мыслей изгибы

В этом простом, неизменном ответе.

Всюду – «и я», как бы, Джо, Вы не бились;

Склеены мы, как явленье с причиной;

– Вплоть до признанья, в кого б вы влюбились,

Если бы, Джо, родились Вы мужчиной.

Всегда возможен поворот

Фортуны к несчастливцам даже!

Я обращаюсь к Рае-Саже:

«Благословенен твой приход».

У побежденного вождя

Прибита вся живая сила, –

И вдруг меня ты оросила

Небесной музыкой дождя.

Шуршала мышь. В стене жучок –

Точильщик медленно тиктакал;

– Без войска вождь беззвучно плакал,

Он сам как дождь слезой истек.

Тут, о Пенкевич, вспомнил я,

О Евдокимовой, Герзони, –

И в тяжком и протяжном стоне

Вся изошла душа моя.

Шурыгин, Тотеш, Гиллельсон,

И Алексеева с Пясецкой, –

Ужели все вы – только детский,

Лишь несбывающийся сон?

И ты, достойная Орлова;

И ты, чей в рыжих волосах

Огромный бант – внушает страх

Завистникам «Живого Слова», –

Ты, Рада Гейнике. – И ты,

Михайлова, в игре певучей

Ее соперница; могучий

Служитель чистой красоты;

– Исчезли все вы как мираж,

Как дра́знящие сновиденья;

Моих руин – со дней паденья

Усадьбы Эшеров – я страж.

Исчезли вы, как тень, как дым;

Как блеск утерянного рая;

И вас не пеплом Сажа-Рая,

Но ливнем кроет золотым

О, если б я не презирал

С младых ногтей понятья «кража», –

То уверяю, Рая-Сажа,

Я вас бы первую украл!

Колдунья, чей взор роковой

Сильнее безумного взора

Поэта с душой огневой,

Живет под острогом, у бора.

Она прилетала вчера,

И здесь ворожила так долго, –

И вот обезводела Волга,

А я не заснул до утра.

Меня зачурала любовь,

Другою мне сердце пленила, –

И серая, редкая бровь

В нем нимб золотой заменила.

Не здесь, – ты над бором колдуй,

Колдуй над холодным острогом, –

Но в сердце, мучительно-строгом,

Ты мысль обо мне не задуй.

Теперь ворожеины дни;

Неделю стоит новолунье…

Колдунья, колдунья, колдунья!

Ты мысль обо мне не гони!

Я не могу из этой чаши пить!

У слепка твоего обрезан подбородок.

На пристани моей сгрузилось иного лодок,

На самой стройной я, волшебной, должен плыть.

Я не могу из этой чаши пить.

Нет, духа твоего Земле не уместить,

О, гордый сон мой, сладостный и кроткий!

Мне в этом мире миг один короткий

Тебя дано любить, но так любить, –

Что ангельских поэм,

Несравненный ни с кем,

Творец –

Теперь навыки нем;

Что жалкий слепец,

Теперь Тициан,

Которому видеть творенья венец

Быль дар, на Земле неповторенный, дань;

Что солнечных систем.

Вихревые мчанья –

Теперь лишь качанья

Пылинок в проблестевшем луче, –

И ты – этот луч;

Твой голос могуч,

И на нежном, покатом плече

Ты выступ храма, чей фронтон из вида,

По непомерности своей,

Теряется, – Кариатида,

Несешь сквозь гущу земных дней.

Я не могу из этой чаши пить, –

Не потому, что духа не имею,

Божественную часть назвать своею;

Не потоку, что не созрел любить, –

Но оттого, что срезан подбородок

Слепительного слепка твоего;

Но

Оттого

Что

суждено

Отплыть мне на одной из самых легких лодок.

Отчего, когда рядом сидели мы там,

И я жадно ловил – как преступники ловят

Луч надежды по сжатым судейским губам –

Луч безмерного лада в любом твоем слове,

Тень ее воплотилась в одну

Из сидевших и слушавших женщин? –

– Подглядеть захотелось ей третью весну.

Убедиться, что цвета в ней меньше? –

Но я понял тогда, чей коралловый крест

Та, что цепью обвила меня золотою

(Не соперничать с ней никому красотою!)

Смяла с шеи моей, сделав бархатный жест…

Каждое сердцебиенье –

Это биенье твое…

Красная армия где-то

Вскинула к глазу ружье.

Ты возлюбила поэта,

Чем он ответит тебе?..

Страшное будет мгновенье,

Если угодно судьбе.

Знай же, Сомнабула, знай же:

Ты ему сладостней всех. –

Только при встрече с тобою

Спал с него тягостный грех.

Лучшая в мире, прощай же!

Лучшая в мире миров.

Приготовления к бою

Кончены. Что ж? – Я готов.

Весь Ваш внутренний мир я люблю,

И люблю я все внешнее Ваше.

Оттого и спокойно терплю

Исчезание огненной чаши.

Молча муку такую сношу,

Как попавшие заживо в склепы.

Справедливости только прошу

Я, быть может, тяжелый, нелепый;

Пусть тяжелый, нелепый, как ложь,

В трехсосновой завязнувший чаще

Приносящий несчастье, – я все ж

Настоящий! Да, да! Настоящий.

Настоящее знал я тогда,

Знал блаженство, не бывшее в мире;

Пожеланий моих провода

Разнесли его всюду в эфире.

Утро каждое я посылал

Самой малой возникшей былинке.

Чтобы пестик ее просиял,

И лучистыми стали тычинки.

Всем желал одного: чтоб как я.

Не иначе, блаженными были, –

Ибо с самых родов бытия

Ослепительней не было были.

Да, пожалуй, еще об одном

Попрошу Вас: когда Вам не спится.

Как-нибудь, у меня за окном

В час ночной, пролетев, очутиться.

И послушать, как сонную тишь,

В расстояньи, за шторою близкой, –

Под каблук угодившая мышь

Разрезает пронзительным писком.

То мой бред. Потому не боюсь

В нем я с истиной впасть в разноречье.

Потому – как мертвец, я смеюсь,

Что у мыши – лицо человечье.

Великолепная Мангуст

С Ракетой и Мадам Феррари

Котировалась бы al-pari,

Будь вязкий грунт не слишком густ!

Высококлассную Мангуст

Ни Эрна, ни Гавот, ни Лира,

Ни Айриш Джиг, ни даже Вира,

Славянофилка, или Мира,

Отправить не смогли бы в куст.

Непобедимая Мангуст,

Дочь русской крови Эльсинора,

О, внучка Кракуса! – и спора

С тобой не выдержит Галуст.

О, тонконогая Мангуст,

Вся кровь, стремленье и натура, –

Ведерниковский Джеттатура

Перед тобой как нуль был пуст.

О, пылевейная Мангуст,

О, гордость графа Рибопьера, –

Твоя блестящая карьера

Ахматовских достойна уст!..

Отождествленная с Мангуст,

Сладчайшая во всех вселенных, –

Тебя держать в числе ли пленных

Узлами буду ржавых узд?

Ты слышишь этих пальцев хруст?

Испанский сапожок ты чуешь

– На той ноге, что уврачуешь

Своим копытом ты, Мангуст?

Пойми, что все: не только бюст,

Не Соломоновское только

Твое чело; не что ты полька, –

А весь мой дар – в тебе, Мангуст!

Ты слышишь этих пальцев хруст?