Три дамы в поисках любви и смерти

Дамы находят друг друга

Их было трое: Бубновая, Червоная и Крестовая. Могла быть и Пиковая, но она была им несимпатична и они, не сговариваясь, не допустили ее в свою компанию.

Разбежка в возрасте между ними была лет пятнадцать: одной сорок пять, второй пятьдесят с хвостиком, третьей почти шестьдесят. Из-за подобной разбежки они вряд ли могли так уж сойтись. Не возраст их свел, а похожая судьба. Так что из-за этой родственности судеб они сразу нашли, узнали, бросились друг к другу, понимая, что никто больше их так не поймет и не утешит, как они сами в тесном своем кругу.

Так, в толпище людей и на широких проспектах, где эти толпища протекают прореженной рекой, дети почему-то замечают только детей, а собаки собак, подтверждая в который раз могучий инстинкт родства и стремление к тождественности.

Бубновая (45 лет) была тусклой, небрежно подкрашивающейся блондинкой, немного усохшей и вытянутой, одевалась в свободные джемпера и длинные юбки, что делало ее еще более костлявой, усохшей и вытянутой, чем она была. Очков она не носила, но взгляд ее водянистых, неопределенно-голубых глаз был близорук, а веки всегда чуть припухшие, как будто она только что встала после долгого тяжелого сна. Побывала она и в браке, коротком и бессмысленном. Оба пытались любить друг друга и оба не смогли. Детей не было.

Как-то была она в одних совсем не обязательных гостях и именно поэтому курила одна на кухне, глядя в окно на освещенный перекресток. Тут-то и появилась Червоная (50 с хвостиком). Она была средней комплекции, чуть неуклюжая, в брюках, коротко и неудачно стриженная, о чем знала и что портило ей настроение. Хотя, если присмотреться, изначальной миловидности она еще не была окончательно лишена. С каким-то стуком даже рухнула она на хлипкий кухонный табурет и сказала:

— О! Ску-ка!

И потянулась за сигаретами Бубновой. Та протянула ей зажигалку. Взгляды их встретились, и они тут же поняли друг друга.

— Выпьем? — предложила Червоная и взяла стоявшую на полу у холодильника бутылку вина. — Не бойся, это я принесла. Я пью только свое вино.

Червоная не только побывала в длительном браке (муж ушел к другой), но имела двоих детей, которые жили далеко от нее, в иноземщине. Они виделись коротко и счастливо один, а порой и два раза в год (от этого-то и появилось у нее пристрастие к особо хорошему вину), но каждый день своей жизни, с утра, иногда даже с шести, и до вечера, порой очень позднего, она была одна (работа — это не жизнь), и особенно вечерами или в праздничные дни казалась сама себе несуществующим призраком, тонущем в безвоздушном пространстве.

Червоная ловко откупорила бутылку и разлила вино в высокие стаканы для сока, так как других в кухонном шкафчике не оказалось. Они замечательно посидели, обеим было интересно друг с другом. Бубновая больше слушала, но слушала внимательно, а Червоная говорила и тем более охотно, что ее с таким вниманием слушали. Так что договорились встретиться буквально через день, а потом вообще стали часто встречаться.

Крестовая присоединилась скоро, тоже в каких-то гостях. Она громко и весело смеялась, но глаза у нее при этом были печальные. Слово за слово, обе поняли — своя.

Напрашивалась в их компанию Пиковая, хозяйка дома, но что им с ней?

Все у нее было хорошо и даже отлично. Какой интерес об этом слушать? Похвасталась разок и ладно.

Крестовая (под шестьдесят) была как бы «кармической» вдовой. Она дважды овдовела самым натуральным образом, а третий ее муж, молодой и грустный, сбежал, испугавшись такой же участи. Она была полна, моложава, до сих пор кокетлива. Думать, за что такая судьба, ей было странно и страшно.

С сыном от первого брака она давно жила врозь, там и внуки без нее выросли. Вообще, жизнь ее была не заполнена до предела.

Все трое были из породы «жен». Не путать с женщинами-одиночками. Женщины-одиночки совсем другой подвид, крайне отличный. А женщины- жены — в прошлом ли, настоящем или будущем — это женщины-жены. Попадая в разряд одиночек (в отличие от одиночек натуральных), они вянут, хиреют, блекнут, увядают, просто растворяются, теряя охоту жить. Тогда как истинным одиночкам в таком качестве не так уж и плохо. Они по-своему довольны и любимое их занятие — вылизывать свою шерстку.

Женщины-одиночки — кошки.

Женщины-жены — собаки.

Так что, сошлись три дамы породы собачьей, сбились маленькой стайкой и стали жить вместе (духовно, конечно).

Бывало, они ссорились, как без этого, дулись друг на друга, обижали и обижались, прикалывали, насмешничали, но потом опять собирались вместе.

Как-то осенью, субботним днем Червоная заехала за обеими на машине. Настроение у всех в тот день было не то, чтобы очень, но впереди была целая суббота, а за ней воскресенье, короче, впереди только хуже. Решили поехать куда-нибудь.

Червоная оглянулась на подруг, сидящих на заднем сидении и, перед тем, как тронуться, сказала в который раз за это утро:

— Куда?

— Куда привезешь! — лихо воскликнула Крестовая.

— Да уж, куда хочешь, — добавила Бубновая.

— Девки, я же вас просто терпеть не могу за это! — сказала Червоная. — Какие-то дурищи безголовые! Не знаете куда — туда и попадете! Черту в пекло.

— А, куда попадем, туда и попадем! — опять лихо воскликнула Крестовая. — Хоть черту в пекло! Давай, жми на газ!

— Да, — сказала Бубновая. — И мне все равно.

Машина тронулась.

— Может, действительно куда-нибудь съездим? — сказала Бубновая с романтичной интонацией в голосе, расправляя прилипший к рукаву теплого жакета желтый листок.

— Куда? — поинтересовалась Крестовая.

— Да хоть в Прагу! Я за бензин заплачу.

(Вино в основном ставила Червоная, закуской занималась Крестовая, но Бубновая зарабатывала больше всех.)

— Была я в Праге, — сказала Червоная. — Приятно. А что дальше?

— И я была в Праге, — сказала Крестовая. — Приятно, да. А что дальше?

— Погуляем… — сказала Бубновая неуверенно.

— Столько пилить за рулем, чтобы прогуляться по Праге и выпить пива? Девочки, я не девочка.

— В этом мы как-то не сомневаемся, — сказала Крестовая, и это у нее почему-то получилось зло.

— Скажите спасибо, неблагодарные, что я вас вообще везу, — огрызнулась Червоная, и это у нее тоже почему-то получилось зло.

Вот так, переругиваясь, выехали за город, а потом решили проехать еще, где за водохранилищем был знакомый ресторан. Вроде, ехали как надо, сначала по просторному шоссе, потом по узкой асфальтированной дорожке, обсаженной средней высоты деревьями. Ехали-ехали, и вода уже поблескивала издали, а знакомого ресторанчика все не было. День был осенний, туманный, но не до такой степени, чтобы заблудиться.

— Заехала не туда, родная, — сказала Крестовая мягко.

— Я знаю, как ехать, — ответила Червоная.

Еще проехали и довольно долго.

— Нет, — опять не выдержала Крестовая. — Определенно напутала.

Червоная промолчала. Все смотрели на дорогу. И тут вдруг от дороги

пошла развилка, и на ней они увидели щитовой указатель, на котором было написано: «Кафе «Путник», 100 метров».

— Что-то не припомню такого, — сказала Крестовая.

— Так мы же по другой дороге ехали, — робко вставила Бубновая. Она иногда робела, как бы слабела душой.

Червоная опять промолчала.

— Ну, девочки, — сказала Крестовая. — Это же какие-то сто метров! Можно заглянуть. И название хорошее.

— Поэтичное, — тихо откликнулась Бубновая.

Кафе «Путник»

Через сто метров дорога тупо уткнулась в небольшой, легкий, как бы игрушечный домик, на фасаде которого, над легким, невысоким крыльцом светилась в тумане надпись «Путник».

Машин поблизости не было, и Червоная без помех поставила свою в самом удобном месте. От этого настроение ее немного улучшилось.

Кафе было небольшим — на несколько столиков, все они сейчас пустовали.

— Рентабельно ли держать такое заведение в пустынном месте? — заметила Крестовая дама, сбрасывая пальто и вглядываясь в свое изображение в зеркале, висящем у входа.

— Наверное, рентабельно, если держат, — отозвалась Червоная, уже располагаясь за уютным столиком.

Крестовая чуть замешкалась и тут увидела в зеркале, прямо за своей спиной, незнакомое лицо: утиный, немного вытянутый носик и узко и глубоко посаженные блестящие глаза. На какую-то долю секунды ей сделалось не по себе, она быстро оглянулась и вздохнула с облегчением — перед ней стоял официант. Был он среднего роста, но такой щуплый, что от этого казался ниже и мельче.

— Мы вполне рентабельны, — сказал официант с достоинством и в то же время как-то вкрадчиво. — Вы в этом убедитесь. Что будем заказывать, дорогие дамы?

И он положил на стол пухлое меню в потертой кожаной папке.

Червоная дама быстро просмотрела меню и протянула Крестовой.

— О! — только и сказала Крестовая, глянув на список вин.

Вин было множество: сухих и крепленых, знакомых и незнакомых наименований. Водки и коньяка не было вовсе.

— А что, водки нет? — поинтересовалась Крестовая.

— Дамы хотят водки?

— Просто из любопытства.

— Водки не держим. Люди разные, ведь так? Есть люди безмерные, а до города не так близко и до дороги сто метров, это же надо дойти. Скандалят, ссорятся… А кто и за рулем, — говоря это, он склонил голову набок и совсем стал похож на взъерошенного, плохо кормленного утенка.

— Мы пьем вино, — сказала Крестовая.

— Какое?

— Хорошее, хорошее! — сказала Червоная. — Но лично мне — минералку, минералку с соком. Я за рулем.

— И все эти вина у вас есть? — спросила Бубновая робея.

— Конечно.

— Все эти марки?

— Все абсолютно!

— Где же ваш бар?

— Это вам так обязательно?

— Слушай, не будь навязчивой! — сказала Крестовая и толкнула ее в бок, добавила на ухо. — Это такой пиар, это у них всегда.

Крестовая опять начала читать список вин, но заплутав во множестве знакомых и незнакомых названий, махнула рукой:

— А, давайте… Что-нибудь легкое, белое, сухое…

Дальше пошли названия блюд, простые, но с многими подпунктами. Типа котлеты, а дальше подпункты: котлеты из телятины, баранины, свинины, говядины, крольчатины и даже дикой утки, с грибами, брусникой, под белым и красным соусом, груборубленные и мелкорубленные… Все и не перечислить. Так же отбивные и тефтели. На десерт шли пироги, ну а уж начинка для этих пирогов занимала несколько листов, отпечатанных доволно мелким шрифтом.

— Неужели все это у вас есть? — ахнула, не удержавшись, Бубновая дама.

— Абсолютно все, — ответил официант. — Мы любим лаконизм в еде, но в то же время стремимся к разнообразию, — и опять склонил голову набок.

— Разнообразие — это прекрасно, — сказала Крестовая дама почему-то мечтательно.

Заказали котлеты из крольчатины. Крестовая потребовала из дикой утки, хоть котлеты из дикой утки стоили на десять долларов дороже. После некоторого раздумья и молчаливого переглядывания заказали две порции на троих пирога с ежевикой.

Официант сразу вдруг став каким-то стремительным, тут же принес все заказанное.

— Разогрел в микроволновке, — шепнула Крестовая Бубновой, — они наловчились. — В долю мгновения, как фокусник, откупорил вино и разлил по бокалам. Червоная, разумеется, получила свою минералку с соком.

— Хорошо вам, — сказала Червоная с выраженной завистью.

— Так и ты давай немного! — лихо и весело вскрикнула Крестовая.

— А кто извозчик?

— Чуть-чуть! Можно!

— Нет уж, — сказала Червоная. — Я правил не нарушаю.

— А я когда-то водила! — опять вскрикнула Крестовая, залпом выпив весь бокал. — Врезалась в дерево прямо в нашем дворе!

— Вот именно. Пьяная была, — сказала Червоная.

— Нет, просто это не для меня.

И вспомнив, наверное, подробности этого происшествия она вдруг стала безудержно хохотать, колыхаясь всем телом. А может, это вино ударило в голову. На глазах у нее даже выступили слезы.

— Может, хватит? — сказала Червоная.

Но Крестовая все хохотала и хохотала, и это уже начало действовать всем на нервы.

— Ладно, — сказала она наконец, — схожу в дамскую комнату.

Официант оказался неподалеку.

— У вас, надеюсь, простите, есть дамская комната? — спросила Крестовая и при этом чуть покачнулась.

— Конечно. Я вас провожу! — ответил официант и повел ее в глубь зала.

Там, в самом углу, была дверь.

— Это, надеюсь, для дам? — пошутила Крестовая и опять чуть покачнулась.

— Разумеется, для дам. Для джентельменов с той стороны, — он неопределенно кивнул.

— Спасибо, — сказала Крестовая дама. — Больше можете не беспокоиться.

— Выключатель справа.

— Не беспокойтесь.

А ведь беспокоиться было о чем…

Крестовая дама

Крестовая открыла дверь и шагнула… в темноту. В темноте для чуть выпившей женщины нет ничего хорошего. Тем более, дверь за ней с шумом захлопнулась. Она протянула руку и стала беспомощно нащупывать выключатель. Но выключателя не было. Первой мыслью была закричать, и она закричала:

— А-а-а! — и стала спиной биться о дверь. — А-а-а!

В ответ — ни отзвука, словно она находилась в звуконепроницаемой камере. От страха ей перехватило сердце и стало трудно дышать… Тут вспыхнул свет.

Яркий летний день окружал ее. Она была в своей старой, еще родительской квартире. Рядом стоял первый муж — студент четвертого курса математического отделения университета — худенький, в очках. Выражение лица у него было злое.

— Что ты кричишь? — сказал муж резко. — Посмотри на себя!

Она подошла к зеркалу. Из старого материнского зеркала на нее смотрела она сама — только двадцати трех лет от роду. Тогда уже пухленькая, но все равно еще стройная, с лицом хорошенького пуделя. Ведь и волосы у нее тогда были завиты, как у пуделя. Она приблизила к зеркалу лицо — глаза действительно были размазаны. Не отрывая глаз от своего отражения, привычным движением она нащупала на столике бумажную салфетку и огрызок карандаша «Живопись», тогда большой дефицит. И подправила макияж.

Их маленький сын был с родителями на даче, и вчера, воспользовавшись этим, они отправились в гости. Шумные, бестолковые молодые гости, без чинных столов и скучных разговоров, с дешевым вином и салатом из помидоров, поданным прямо в тазике. Хорошо было, весело. Но он, муж, свинья такая, все испортил, опять ее приревновал. А ведь она всего лишь курила и болтала с каким-то незнакомым парнем на лестничной клетке. Так, ни о чем, но глаза у нее блестели. Почему блестели? — спрашивал. Так ведь весело было. Когда весело, у нее всегда глаза блестят. Тогда новый вопрос и опять дурацкий: почему ей весело с незнакомым парнем?

Стоит напротив, весь из себя злой, и трясется — такая она преступница. Сам трясется, и очки его противные трясутся, вот-вот свалятся. И нисколько она его такого не любит. И не помнит, как она в него влюбилась вообще. Да, он милый был, хороший, он математик, он умница, но он скучный, скучный и даже уже теперь — зануда.

А ей всего двадцать три, ей так хочется веселиться, да, веселиться. Она женщина-бабочка, она где-то это вычитала и ей понравилось. Да, ей просто хочется веселиться, порхать с цветка на цветок, помахивая сверкающими на солнце крыльями… А он? Он просто заедает ее жизнь!

Она посмотрела на трясущиеся очки на его носу и сказала:

— Вот дурак!

Ничего, вроде, обидного. Но он почему-то страшно обиделся.

— Мерзавка! — закричал он и ударил ее по лицу.

— Очкарик! — закричала она и затопала ногами. — Очкарик! Очкарик!

Тогда он схватил свою джинсовую курточку, которую она ему подарила,

и выскочил из квартиры. А она пошла в родительскую спальню, бросилась на материнскую кровать и долго рыдала, уткнувшись в материнскую подушку, отчаянно жалея себя.

Начинался вечер… Мягкий такой, прекрасный июньский вечер, и ветерок подул теплый, донося запах родного города. Себя стало еще жальче. Как прекрасна могла бы быть жизнь! Вот и ребенок на даче, они одни в квартире, как все могло бы быть хорошо. Опять пошли бы в гости, или пригласили бы гостей, или просто погуляли в веселой вечерней толпе.

— Очкарик! — сказала она с ненавистью. — Противный очкарик!

И тут зазвонил телефон. Она босиком промчалась по квартире и сняла трубку… Женский казенный голос ей сообщил, что ее муж (имя и фамилия совпадали), перебегая улицу в неположенном месте, попал под машину и скончался на месте, не приходя в сознание.

Ужас охватил ее, ужас не той, двадцатитрехлетней (двадцатитрехлетняя рыдала, конечно, рыдала неистово, но забыла о нем меньше, чем через год), не той, а этой, шестидесятилетней Крестовой дамы, ужас нестерпимый. Не зная, что делать с этим ужасом, как от него спасаться и куда девать себя, она бросилась из квартиры и побежала вниз по лестнице, но уже в подъезде поняла, что бежать-то ей некуда. И вернулась. Толкнула тяжелую дверь родительской квартиры, но вошла совсем в другое место…

Она вошла в свою собственную квартиру, в которой жила уже со своим вторым мужем, квартиру небольшую, но очень уютную. Из прихожей была видна гостиная с мягкой мебелью и стенкой Коперник — когда-то предметом зависти менее обеспеченных подруг. Мягко горел торшер…

Первым делом она подошла к зеркалу — все тому же старому зеркалу, которое забрала из родительской квартиры, — и увидела себя тридцатипятилетней, хорошенькой, чуть-чуть располневшей, с модной тогда стрижкой. Неплохо, неплохо, — повторяла она про себя и готова была стоять так долго, бесконечно долго, жадно впитывая свое отражение, если бы из спальни не позвал муж.

Они жили вдвоем, сын так и остался у бабки с дедом, которые вообще- то его и вырастили, заменив родителей. Но мать он любил тоже, как можно любить дорогую игрушку, с которой иногда дают поиграть.

— Соня, — позвал муж.

Еще несколько лет назад он считался самым импозантным мужчиной в их научно-исследовательском институте, высокий, с ранней благородной сединой на висках при вполне молодом лице. При том — перспективный молодой ученый. Она добивалась его три года и таки добилась, таки отбила у суховатой, строгой жены, заведующей лабораторией в том же заведении.

О! Это была битва! Борьба! Каждодневный адреналин в повышенных дозах. Он то уходил от жены, то возвращался. То звонил чуть ли не каждый час, то неделями не звонил. Она была терпелива, наша веселая, легкомысленная Крестовая дама, она ждала, как бы мучительно порой это ни было. Бесконечные, унылые выходные, веселые для всех, кроме нее, праздники, среди них — три Новых года. Наконец, она ждала его двадцать четыре дня, почти месяц, из Крыма, где он отдыхал с семьей… И после — ни слова упрека, вызова, мести — одна любовь, да, одна любовь.

Она не была навязчива, не звонила. Нет! Она ждала, только ждала и дождалась. А строгая, волевая жена первая впала в истерику и подала на развод.

— Соня, ты что, не слышишь?

— Да? Что тебе?

Она как раз собиралась забежать к подруге. Та жила совсем рядом, в соседнем доме. Очень хотелось поболтать.

— Я на полчасика.

Муж в это время всегда смотрел программу «Время», но сейчас почему- то не появился из спальни.

— Соня, зайди же…

— Что? — сказала Крестовая дама, входя в спальню.

Ей очень хотелось к подруге, та намекала на какие-то новости про общих знакомых. Иногда так хочется просто поболтать, вот так, да, посплетничать, легко, весело, не задевая глубин, порхая над жизнью.

Муж сидел на своей кровати, и в его позе было что-то тревожное и сгорбленное.

— Да? — сказала Крестовая дама, скрывая раздражение. — Я слушаю.

— Сядь, — сказал муж.

Крестовая дама села рядом, просто села рядом. Не взяла за руку, не прислонилась, чтобы почувствовать его плечо или чтобы он почувствовал ее плечо. Хотя, наверное, должна была это сделать.

— Помнишь, я проходил медосмотр…

Муж работал в особом отделе с особыми химикатами и, хоть все было предусмотрено, раз в год должен был проходить медосмотр.

— Так вот, вот… да… — замялся муж. — Вроде, у меня проблемы…

Тогда Крестовая дама взяла его за руку и крепко сжала.

— Глупости! Не думай об этом! Вот увидишь — все будет хорошо! Иди, посмотри телевизор.

Она поцеловала его в щеку и все-таки пошла к подруге. К тому же, была уже в сапогах. Но особой приятной болтовни на этот раз не получилось. Стало вдруг скучно обсуждать общих знакомых, в конце концов, что они ей? Да пусть живут, как хотят. Подруга раздражала: о чем бы ни шла речь, все переводила на себя. Щеки ее раскраснелись, она говорила торопливо, невнятно, захлебываясь. Возможно, у нее тоже были проблемы, но Крестовой даме это было совсем уж неинтересно. Она смотрела на ее бледный, нечистый лобик, раскрасневшиеся щеки и думала: «Боже, да она просто дура. И кофточка ужасная. Как можно такое носить!»

Она поколупала кекс, сделала несколько глотков чая и засобиралась домой.

Конечно, она приходила к нему в больницу и приносила все, что он просил. И все твердила одно: чепуха, пройдет, все образуется. Она сама свято верила в это, потому что если бы не это, ужасающая реальность ее бы убила. А она не хотела умирать.

Собираясь к нему, она тщательно красилась и делала прическу, думая что это его подбодрит. Как будто ее хорошенькое, ухоженное личико, закованные лаком локоны лучше, чем любые слова говорят ему: все образуется, все будет хорошо. Но к ее удивлению, он смотрел не на нее, а как-то сквозь и был совсем чужим.

«Наверное, я его раздражаю, — подумала Крестовая дама. — Здоровые люди раздражают больных».

И стала ходить к нему реже. Но все равно каждый такой визит стоил ей усилий. Она как будто взваливала себе на плечи какую-то невероятную тяжесть, как минимум средних размеров гору, расплющиваясь под этой тяжестью не только костями, но и всем своим существом.

— Все образуется, все будет хорошо, — выдавливала она из себя. А сама думала: «Боже мой, за что мне такая мука, ведь я ему совсем не нужна!»

Однажды она встретила у него его первую жену, мимо которой все эти годы победоносно проходила по коридорам института.

К ее удивлению, первая жена как-то уж очень ловко чувствовала себя в палате, знала всех сестер по именам, все что-то заворачивала или разворачивала, складывала, поправляла и убирала. Но главное, что резало ее душу и задевало, мелко так задевало, но все-таки задевало, — он смотрел на свою первую жену с особой теплотой и благодарностью, совсем не так, как смотрел теперь на нее, Крестовую даму.

«Ну и слава Богу, ну и пусть! Главное, чтоб ему хорошо!» — думала Крестовая дама с нехорошим оттенком в чувствах.

Но это было потом. Теперь же Крестовая дама стояла у двери спальни и думала, что сейчас она должна войти, и знала, что он ей скажет.

— Сонечка… — позвал второй муж.

Нет, это было выше ее сил! Она быстро вышла из квартиры. Сердце билось отчаянно и такое же отчаяние было в ее душе.

Она стояла перед дверью и с ужасом понимала, что идти ей все равно некуда, что опять придется толкнуть эту дверь и войти… И знала, где окажется, и этого не избежать. Все равно придется ей пройти этот путь, на который толкала ее неведомая ей сила.

Она так и сделала. Толкнула.

Она оказалась в своей квартире, в которой жила и сейчас, но еще до евроремонта, хоть и тогда очень прилично обставленной. Она переехала туда после смерти родителей, разменявшись с уже взрослым сыном. Прожив жизнь врозь, им было уже невозможно жить вместе. Тем более, он был уже женат.

Она подошла к зеркалу… Из все того же материнского, чуть потускневшего от времени зеркала на нее смотрела пятидесятилетняя женщина, полноватая, ухоженная, симпатичная.

«Все в порядке, все еще в порядке…» — подумала Крестовая дама и пошла в глубь квартиры.

В большой комнате сидел ее третий муж, младше ее на десять лет, но уже заметно лысеющий. Он листал альбом, утонув в большом кожаном кресле.

— Как дела? — спросила Крестовая дама.

— Нормально, — буркнул он.

В то время у него почти всегда было плохое настроение. Он все думал о чем-то и заметно похудел. Наверное, потому, что вот уже третий месяц, как ушел с работы. И понятно, что ушел. Работа ему не нравилась. И начальник попался какой-то пакостный. Впрочем, если вспомнить, такое с ним было почти всегда: работа не нравилась и начальники попадались не из лучших.

«Ничего страшного, — думала Крестовая дама. — Найдет другую. Надо сделать ему что-нибудь приятное. Может, купить хороший парфюм? Да, хороший мужской парфюм. До праздников далеко, все равно — пусть порадуется».

Она уже прикидывала, где это купит, хороший мужской парфюм… В новом магазинчике рядом с ее работой… И уже представляла себе и этот магазинчик, и как входит в него, и как перебирает матерчатые полоски с ароматами… Представляла под приятную, убаюкивающую мелодию, которую пела ее неплохая в общем-то, но слепая и ленивая душа.

— А как у тебя? — послышался его голос.

— Хорошо.

Она давно уже ушла из своего научно-исследовательского института, в котором после смерти второго мужа стало быть уже совершенно невыносимо, да, особенно встречая его жену, которая скользила по ней взглядом, как по пустому месту. Это было самое неприятное. Лучше бы ударила. Если тебя бьют, ты все-таки существуешь.

У него осталось двое детей.

Подвернулся случай, и она ушла к знакомой в частную фирму по производству минеральных удобрений. Да Бог с ней, с наукой! У Крестовой дамы не было с ней особого романа, страсти то есть, с этой наукой. Попала в нее случайно, как большинство… И только.

Зарабатывала она хорошо. В основном занималась всякими бумажными делами. Вела деловую переписку и на английском, восстановив его после английской школы.

Более того, когда потребовалось, она взяла сбережения у родителей и отдала в дело. Знакомая оказалась приличным человеком, никогда ее не обманывала, так что она получала свой процент и от общего дохода.

— Что ты там листаешь? — спросила Крестовая дама у своего третьего мужа, присаживаясь напротив него на диван.

Все-таки рабочий день — это рабочий день, все-таки она устала.

— Твои альбомы! — сказал он почему-то с раздражением.

Свои альбомы с фотографиями она не прятала, но и не выставляла на показ, они лежали на подсервантнике, в углу, сбоку от телевизора. Он ими как-то не интересовался. Он вообще мало интересовался тем, что не было связано с ним лично.

— Может, сходим поужинаем? — спросила она мирно, поглаживая рукой диванную подушку.

Рядом был очень славный, какой-то домашний ресторанчик с клетчатыми скатертями, клетчатыми салфетками, клетчатыми занавесками и абажурами. С огромным полосатым котом, который, заявив о себе — потершись о ноги и помурлыкав в меру, — по зову хозяйки уходил на кухню. Она уже прикидывала, что они там закажут и как им будет приятно там посидеть, как не спеша выпьют бутылочку винца, потом отправятся домой, и как хорошо, что идти недалеко, потом ванна, легкое чтение в постели, потом…

Она посмотрела на него и вдруг увидела, что он действительно неважно выглядит.

— Я не хочу есть! — сказал он, зло чеканя слова.

— Там так хорошо кормят, — сказала она.

— Я не хочу есть! Тебе это понятно?

Крестовая дама выдержала паузу и сочувственно вздохнула:

— Зря ты так, ей-богу, — сказала она все еще мягко. — Все образуется.

— Как?

— Образуется, — сказала Крестовая дама убежденно. — Так или иначе. Уж как-нибудь!

— Вот именно, как-нибудь! — огрызнулся третий муж.

— Да, как-нибудь, — сказала Крестовая дама вдруг жестко, — она-то хотела есть. В обеденный перерыв на работе только слегка перекусила. — Знаешь, в сорок два года искать себя — это смешно.

— Ты-то себя нашла.

— Я и не искала. Вот она я. Довольствуюсь тем, что имею. Я вполне счастлива.

— А я нет!

— Я вижу… — сказала Крестовая дама вдруг жалобно и тихо.

— Что видишь-то? Что? — закричал ее третий муж.

— Тебя…

— Как-то сомневаюсь…

Они редко ссорились и сейчас ей было не по себе.

— Кто это? — спросил он, показывая на одну из фотографий в альбоме.

— Мой первый муж…

— Где он?

— Умер. Несчастный случай. Я тебе говорила!

— А это? — он показал фотографию с ее вторым мужем.

Этих фотографий, обоих мужей, было совсем мало, почти ничего. Разве что общих, с друзьями, в компании, но надо было избавиться и от них. Как она сглупила!

— Ты прекрасно знаешь, я ничего не скрывала.

Он помолчал немного.

— Ты знаешь, — сказал вдруг тихо, — я не хочу становиться в этот строй…

Крестовая дама смотрела на него во все глаза, она была оскорблена, она

была даже в каком-то потрясении, ведь она ничего для него не жалела, он пришел на ее территорию, месяцами жил за ее счет, она делала ему дорогие подарки и возила на курорты.

Сказав последние, так оскорбившие ее слова, он вжался в кресло и стал каким-то совсем маленьким и щуплым. И там притаился, как обессиленный, но злой зверек.

«Никчемный! Никчемный!» — вертелось в голове у Крестовой дамы, и она чуть не выговорила это слово, но не выговорила, сказала только:

— Ты… ты… — и все.

И ушла в спальню плакать. И все ждала, что он придет и они помирятся. И все уладится. Они слетают куда-нибудь близко: в Ригу или в Вильнюс, просто на выходные. Что-нибудь купят, на что-нибудь посмотрят… И она уже даже прикидывала, что купят и на что посмотрят…

Но он не пришел.

Она долго плакала, а потом напилась снотворного, но и во сне продолжала ждать его прихода.

Утром его уже не было.

Она знала, что его нет, но все равно пошла искать — так она и поступила когда-то.

«Что же я такого сделала? — думала Крестовая дама. — Что я сделала не так? Я его любила. Я для него делала все, что могла. Абсолютно все! Не надо замахиваться на многое, надо любить то, что есть. Вот и работал бы себе, и работал, где работал… Кто виноват, что ему нигде не нравится, что он всегда всем недоволен… Я виновата? Я не виновата…»

Она пошла на кухню, дверь в кухню была закрыта.

«Может, он там? — подумала Крестовая дама — просто сидит и пьет кофе». Подумала и толкнула дверь. И вошла… в кухню своего детства. Да… Со знакомыми занавесками, знакомым большим столом, покрытым клеенкой, знакомой старой плитой…

У плиты стояла ее молодая мать.

— Я же сказала, Нюся, займись ребенком! — закричала мать.

И Крестовую даму подхватили на руки, и понесли куда-то в глубь квартиры. Она почувствовала знакомый, до ужаса родной запах домработницы Нюси. От нее пахло земляничным мылом. Крестовая дама до сих пор любила этот простой дешевенький запах.

Проходя через коридор, Нюся (тогда семнадцатилетняя девчонка) взглянула на себя в зеркало, и Крестовая дама тоже взглянула на себя в зеркало и на руках у Нюси увидела очаровательную трехлетнюю малышку с кудрявыми волосами, пухлым личиком и карими глазками.

Нюся внесла ее в огромную комнату (ведь Крестовая дама была совсем маленькая). Солнце било в окна, отражаясь в сияющем, до блеска натертом паркете, и по солнечным пятнам весело проносились тени — это волновались доходившие до их окон кроны деревьев.

— Ну, иди, иди ко мне, малышка, — сказал отец, уже тогда плотный с шелковистыми усами под маршала Буденного.

Нюся опустила ее на пол, и трехлетняя Крестовая дама побежала по солнечному паркету к зовущему ее голосу, зовущим рукам.

Отец подхватил ее и прижал крепко-крепко, поднял высоко-высоко.

— Дай! Дай! — кричала трехлетняя Крестовая дама и тянулась к буфету, на котором стояла любимая мамина безделушка, хрупкая фарфоровая балерина. — Дай!

(Если бы тогда она взглянула на себя в зеркало, то увидела бы, наверное, не прелестное детское лицо, а раздутый красный шар.)

— Хозяйка не велит! — испуганно сказала Нюся.

— Пускай у моей дочурки всегда будет все, что она захочет, — сказал отец и протянул ей балерину — хрупкое фарфоровое чудо.

Крестовая дама схватила ее пухленькой детской ручкой за ту ножку, на которой балеринка стояла, сжала в кулачке и радостно засмеялась, затрясла каштановыми кудряшками. И вместе с ней засмеялся отец и ее нянька Нюся, казалось, засмеялись даже солнечные блики на навощенном паркете. Но уже через минуту балеринка стала Крестовой даме не интересна — она просто бросила ее на пол.

Из кухни прибежала мама и стала собирать то, что осталось, потом склеила все эти ручки, ножки, головку, и несчастная балерина теперь стояла в глубине буфета за другими безделушками, вся перетянутая клеем, как бинтами, как воин после боя.

Конечно, никто не ругал трехлетнюю Крестовую даму, но ей все равно было стыдно и хотелось убежать. Да, ей хотелось отсюда убежать. Она выбежала в прихожую и добралась до входных дверей, но ведь ей было всего три года, она не могла даже дотянуться до дверной ручки, да если бы и дотянулась, разве у нее достало бы сил ее открыть.

Тогда она стала колотить ладонями по двери и кричать.

Вот сейчас прибегут отец, мать, Нюся, ее подхватят на руки, беспомощную трехлетнюю девочку, и унесут в ту жизнь, тот мир, в котором она всегда будет что-нибудь разбивать, все, к чему только ни прикоснется.

Но за ней никто не прибежал.

Дверь открылась, и официант сказал:

— Все в порядке?

— Спасибо. Все хорошо, — сказала Крестовая дама и вышла из туалета.

— Все действительно хорошо? — навязчиво повторил официант, и, чуть приподнявшись на носки, даже заглянул ей в глаза.

— Да, прекрасно! — ответила Крестовая дама.

«Несчастный официантишка! — думала она. — Провокатор! Не выйдет! Не выйдет!»

Она окончательно взяла себя в руки и даже чуть тверже направилась к своему столику.

Телевизор

Червоная и Бубновая, потягивая одна — сок, вторая — вино, смотрели телевизор. Небольшой плоский экран светил со стены прямо над ними.

— Нормальный туалет? — спросила Червоная

— Вполне, — отозвалась Крестовая.

— По туалетам можно судить о заведении. Знаете Г. (она привела их общую знакомую). Вот была у нее недавно. Мебель, обстановка — все красиво! Захожу в туалет… Ужас! Запах старого унитаза!

— Фу! — сказала Крестовая.

— Фу! — протянула Бубновая.

— Я ее перестала уважать.

— Ну, это уже слишком, — сказала Крестовая дама. — Раньше так у всех пахло, у кого больше, у кого меньше. Это запах советской власти… Или унитазом, или хлоркой. У Нюси всегда пахло хлоркой.

— У какой Нюси? — спросила Червоная.

— Маминой домработницы.

По телевизору между тем показывали бои. Дым черным смерчем поднимался то там, то здесь между вполне обычными панельными домами.

— Ей-богу, надоело, — сказала Червоная дама. — Ей-богу!

Дальше шли кадры разрушенных домов, ошеломленные лица беженцев, носилки с ранеными, большеглазые, серьезные детские лица.

— Где это? — спросила Бубновая дама.

— Где-нибудь обязательно творятся такие вот безобразия, — сказала Червоная. — Вы только представьте, девочки, раз — и у вас нет дома.

— Ну, это невозможно, — сказала Крестовая и даже зажмурилась. — Я даже представить не могу.

— А ты представь!

— Даже без мужчин можно жить, но без дома…

— Я к родственникам пойду, — сказала Бубновая.

— Так в том-то и дело — у родственников тоже нет. Ни у родственников, ни у друзей. Ни у кого нет дома! Вы только представьте!

— Давай без страшилок! — махнула рукой Крестовая дама.

Услужливый официант налил ей вина, она тут же нервно выпила.

— Мне рассказывали одну историю, — не унималась Червоная. — Про знакомого знакомого одних знакомых. Ну это еще во время Отечественной войны было. В оккупацию. Шел мальчик лет десяти, еврейский мальчик, очень хороший, положительный, послушный, умненький, в школе учился замечательно, на скрипочке играл замечательно, родители ему всегда говорили: будешь хорошим, с тобой ничего плохого случиться не может. Вот он идет, а навстречу — пьяный немец. Мальчик, может и испугался, на курточке у него, понятно, желтая звезда, но наверное думал: со мной ничего плохого случиться не может. Я же хороший. А немец его — раз… и застрелил, как букашку.

— Что мы здесь делаем, девочки? — сказала Бубновая с редкой для нее агрессией. — Мы все-таки отдыхаем.

Она взяла пульт и стала переключать программы.

Пошли кадры Венеции.

— О! — сказала Бубновая дама. — Венеция — моя мечта.

Между тем камера скользнула вниз — улицы Венеции были залиты водой, люди шли, утопая почти по колено.

— Соберешься — покупай резиновые сапоги, — сказала Червоная дама. — На гондоле там наверняка не проедешь.

— В сапогах не хочу, — сказала Бубновая с обидой. — Как это? Я всю жизнь об этом мечтала… Погулять по Венеции. И вдруг в резиновых сапогах?

— Да, — подхватила Червоная, — как в колхозе.

— Нет совершенства, девочки, — сказала Крестовая грустно. — Мечты приходится корректировать.

Бубновая опять переключила программу.

На этот раз шла обычная передача, передача-сплетница, в которой люди судили друг друга, рассказывали друг о друге, делились сокровенным и в то же время злобствовали, при этом все получали видимое удовольствие.

— Я пришла к нему, — рассказывала большая полная женщина с детским лицом. — А он что? Он чуть не выгнал! И тараканы кругом! Тараканы! Я мебель купила… Дешевую… все равно… А они уже табуретки пропили… Они все пропивают! Это называется — отец!

И все присутствующие в аудитории вдруг закричали разом. Кто обвинял детей, кто родителей, кто школу, кто соседей, кто общество, а кого конкретно — трудно разобрать, потому что кричали одновременно. Полная женщина с детским лицом прижала к груди не по размеру маленькие кулачки и заплакала.

— Ну, это совсем неинтересно, — сказала Червоная дама и переключила канал.

Но и там, на другом канале, тоже сидели какие-то люди, жаловались, плакали и кричали.

— Это совсем неинтересно, — повторила Червоная дама. — Сами виноваты, пусть сами и разбираются. Что других-то грузить. — И нажала на выключатель.

Но телевизор, что удивительно, не выключился — каналы замелькали один за другим: то там что-то взрывалось, то кто-то стрелял, то кто-то кричал или смотрел с экрана особенно душераздирающим взглядом.

— Да что же это такое! — воскликнула Червоная дама. — Этот телевизор такой навязчивый!

— Не говорите! — подхватил официант. — То его вообще не включить, а то вдруг врубится — остановить невозможно.

Как бы подтверждая это, экран телевизора как-то издевательски подмигнул и программы опять понеслись с головокружительной быстротой.

— Разбирайтесь сами, девочки, — сказала Червоная дама. — А я пошла в туалет.

И она пошла в туалет, решительно толкнула дверь, на которой светился медальончик с женской шляпкой. «Хорошо, что хоть шляпка, а не этот пошлый треугольник, расширяющийся книзу», — подумала она.

До последнего несся ей в спину разноязыкий, раздражающий крик телевизора.

«Пусть разбираются!» — опять подумала она зло.

— Выключатель справа, — послышался голос официанта.

Червоная дама

Короче, она вошла и оказалась в полной темноте. Но она вовсе не растерялась — не такой она была человек, а спокойно протянула руку вправо и стала нащупывать выключатель.

Вспыхнул свет, она осмотрелась, определяя, куда направиться дальше, как с удивлением поняла, что оказалась в каком-то другом месте. Да, в своей собственной квартире. «Что такое? — подумала Червоная дама. — Что происходит? Ведь я совсем не пила…»

И не из таких она была, кто сначала думает, а потом действует. Она всегда действовала. Так что без раздумий отправилась в глубь квартиры и тут же наткнулась на своего мужа, который ушел от нее несколько лет назад… Если точнее, ровно четыре.

Сколько раз потом днями и ночами она перетирала этот день и этот разговор: что ему сказала она, да что ей сказал он, да как бы надо было сказать, да что ответить. Как лучше, как правильнее, чтобы все стало на свое место. Но теперь что-то как бы сдвинулось в ее голове, и она стала такой, какой была четыре года назад. И думала также, и чувствовала. Противостоять этому было невозможно, хоть и одновременно она, раздваиваясь, наблюдала за собой со стороны, глядя, как через стекло, страдая от бессилия.

Он и раньше ей изменял, но она как-то смотрела на это сквозь пальцы. С кем не бывает? Мелькнуло и прошло. Ведь он был хороший муж и хороший отец. Но на этот раз было что-то другое. История эта продолжалась уже несколько месяцев, регулярно кто-то звонил, и когда она брала трубку, слышала лишь осторожное дыхание, а когда говорила: «Але!» или «Вас слушают!» — связь отрубалась.

Наверное, нужно было перетерпеть, да, конечно, мудрее всего было бы перетерпеть, переждать — именно так поступают мудрые женщины. Но, как оказалось, она не была мудрой женщиной. А может, в тот день у нее самой было не то настроение — погода, плохой сон, да просто не с той ноги встала. Короче, ее понесло…

Он сидел к ней спиной, и она видела его чуть сгорбленную спину, уже начинавший светиться затылок, чуть оттопыренные уши. И от этого его вида она почему-то впала в еще большую ярость. Вот, лысина светится, уши торчат, а туда же!

«Негодяй! Негодяй! — бушевала ярость в душе у Червонной дамы. — И я должна это терпеть! Я должна терпеть! Не буду терпеть!»

И ее прорвало.

— Кто это тебе звонит все время? — спросила она напряженно-ледяным тоном.

— А кто звонит? — спросил он тоже напряженным голосом.

И Червонной даме даже показалось, что проступающая сквозь поредевшие волосы кожа на его затылке чуть покраснела.

— Это я у тебя хочу спросить. Со мной не говорят, на меня только дышат.

Вот с этого и началось… Она встала не с той ноги… И погода… И поза, в которой он сидел, спиной, чуть сутулясь, поза, вызвавшая у нее особенную ярость… Да, даже поза! А ведь он совсем не хотел уходить тогда из дома. Да, погода, мокрый снег, да, устал, да свое, как у каждого, свое собственное настроение, когда бы просто посидеть в уголке на диване, уставившись в телевизор и ни о чем не думая. Она же, Червоная дама, распалялась все больше. И по-своему она, конечно, была права. Сознание этой правоты поддерживало.

Да, она — фундамент их существования, камень краеугольный, верная подруга, труженица. А он — просто негодяй, помойный кот, старый импотент, да! Тридцатилетняя Лолита? Чего уж там! Пора искать помоложе! С его-то развращенностью как раз.

Она кричала долго, летала, как на крыльях — огромных, черных, перепончатых крыльях, как у летучей мыши. И вот уже взлетела высоко-высоко — на вершину ораторского искусства, все было ясно и просто, как на ладони — она жертва, а он — негодяй. Она права, а он — тысячу раз нет. И он должен это понять.

Наконец, речь ее была победоносно закончена. Он встал и повернулся к ней лицом. Он был очень бледный и угол правого глаза подергивался.

— Ты меня никогда не любила… — сказал он тихо и даже жалобно. — Да, работа, дом, дети, хозяйка… Ты лучше всех! Но меня ты никогда не любила…

Он прошел в прихожую, оделся и вышел. Под этот мокрый снег, в дождливую метель… Вот так. Просто вышел. И уже не вернулся. Вернее, заехал, когда ее не было дома, взял кое-какие бумаги, свой ноутбук и все.

Но тогда, в тот вечер, четыре года назад она почему-то думала, что он вот-вот и вернется. Только немного успокоится, остудит голову под мокрым, противным снегом. И все ждала, все прислушивалась, не открывается ли тихо входная дверь. Но дверь все не открывалась. В десять часов она почувствовала, что слабеет и еще противный липкий страх, какой бывает, когда надвигается что-то неотвратимое. Она вынула из холодильника бутылку шампанского…

Праздничный напиток с новогодними веселыми пузырьками привел ее в чувство и вернул уверенность в себе.

«Я и так долго терпела, — думала Червоная дама. — Я столько терпела! Я должна была сказать! Я просто высказалась!»

Думала она и о том, что сказал он ей. В чем упрекнул. Она его не любила? Как это не любила? Тогда — зачем? Все — зачем?

Они давно были вместе, с двадцати четырех лет… Он был застенчив и довольно не уверен в себе, а она была сильной, спортивной, напористой. Это ему нравилось. Они были почти одного роста и когда она надевала свои высокие каблуки (12 см.), то была намного выше. Встречаясь с ним, она эти туфли не надевала.

Перед тем, как пожениться, они встречались почти год. Он был влюблен больше, но и она привязалась к нему очень скоро. Без него ей было неуютно и скучно, с ним она чувствовала себя как бы на своем месте. Да и замуж было пора. Пора! Пора! — говорила мать. Так любовь это или не любовь? Она думала, что любовь. Да нет, это действительно была любовь.

Другое дело, сколько людей — столько любовей. Когда он рассказывал ей про себя, впускал в свой мир, открывал душу, она слушала, конечно, и была, вроде, внимательна, но ей было это неинтересно. Он был какой-то другой. Совсем другой. Как вообще-то и все. Это надо понимать, это надо принимать, как данность. Ей было интересно на общем их пространстве и только.

Вместе строили они свою жизнь, совместный добробыт: квартиру, дачу, фирму по продаже евроокон, родили и воспитали двоих хороших детей, хлопот-то было море. И все, все добросовестно тянула она с ее энергией, спортивностью, напористостью. И вот результат: сын в Штатах, дочь замужем и уже получила гринкарту на жительство в Канаде.

Их жизнь обеспечена, стабильна, здоровье еще не подводит. А ему все мало, все чего-то не хватает. «Любви! — подумала Червоная дама с яростью. — Любви ему не хватает! Все есть — птичьего молока нет!»

И вспомнила, что его любимый торт — Птичье молоко.

Понятно, не так уж она обабилась: продажа евроокон не была мечтой его жизни, да и дети никогда не занимали целиком. Но ведь это жизнь, да, это жизнь. Потом есть еще такая хорошая вещь, как хобби. Ему надо было просто найти для себя какое-то хобби.

Червоная дама прислушалась — дверь ответила молчанием. За окном все валил мокрый снег. Может, он уехал на машине? В такую погоду? Нехорошо…

Она не поленилась накинуть шубу и спуститься на лифте вниз, выглянула во двор. Их машина стояла на своем месте, покрытая снегом, как ватой.

Она вернулась домой и допила оставшееся шампанское. Набрала номер мужа — он не отвечал. Тогда она набрала тот самый номер, из которого дышала прямо ей в ухо незнакомая женщина, она знала его наизусть — у них был определитель.

— Да? Я слушаю… — пискнул почти детский голос.

И тогда ее опять прорвало, она закричала, сама поражаясь своей грубости, своей вульгарности, как какая-то последняя уличная торговка, и даже упиваясь этим.

Что удивительно, на той стороне связь не отрубили — ее слушали. И не просто слушали, а как бы втягивали в себя, высасывая всю ее энергию.

Она не выдержала первая, бросила трубку и зарыдала.

Через год они продали фирму и разделили все через адвоката. Из нажитого имущества — квартира, дача, машина — он не взял ничего, все оставил детям и ей.

Всегда найдутся те, кто расскажет. Кто-то говорил, что он счастлив, кто- то — наоборот, кто-то — что он серьезно болен, кто-то — что открыл новое дело. Но она знала, что он по-прежнему живет с ней в ее небольшой квартирке в дальнем микрорайоне. Это был достоверный факт.

И уже после того, как дочь уехала в Канаду, она как-то столкнулась с ним лицом к лицу.

Он сидел в кафе за столиком, один, лицом к улице. Он вообще любил заходить в кафе и сидеть там один, особенно, если хотел что-то обдумать, как быть наедине со всеми. А она просто шла мимо, заметив его, остановилась…

Их разделяла только стеклянная стена и расстояние не больше метра.

Она стояла и смотрела на него, а он смотрел на нее. Сколько это продолжалось, трудно сказать. Время как-то остановилось. Она не могла бы сказать, постарел он или похудел, а может ни то, и ни другое… Не могла бы сказать, как он вообще выглядит и во что одет, она видела его как бы изнутри. Он был Он, с которым она прожила почти двадцать пять лет. И в то же время Он был не Он, с которым она прожила почти двадцать пять лет, а кто-то совсем другой.

Потом она просто пошла дальше, но в голове ее все-таки промелькнула наивная мысль, что сейчас он выбежит из кафе и ее окликнет. Но он этого не сделал. Все.

Как выскочила Червоная дама из женского туалета, она не знала, просто не зафиксировав в сознании этот момент — через дверь или через стену. Она как бы выпала из другой реальности, как падают с высоты в сугроб. Но так как там был не сугроб, а крепкий деревянный пол, то она даже ударила коленку. И злясь, и чертыхаясь, пошла к своему столику.

Разборки

— Я бы выпила вина! — сказала Червоная дама мрачно.

— Подруга, ты за рулем, — сказала Крестовая и отодвинула от нее бутылку.

Тут взгляды их встретились, и они что-то поняли друг про друга.

— Ты что-нибудь там видела? — спросила Крестовая.

— А ты?

Опять взгляды их встретились. Ушибленная коленка болела, и Червоная дама сделалась агрессивной.

— Надо бы разобраться в этой хреновине! — сказала Червоная дама.

— А я против?

— Пошли вместе! Что они тут устроили? Что здесь такое творится? Что за лавочка такая? Пошли!

— Пошли! — бесстрашно сказала Крестовая. — Я, понятно, чуть выпивши, но ты-то как стеклышко!

— Разберемся! — сказала Червоная и решительно встала.

Поднялась и Крестовая. И тоже решительно.

— Девочки, вы куда? — забеспокоилась Бубновая.

— В туалет! — ответили Червоная и Крестовая разом.

— Так вы же там только были.

— Забыли кое-что…

И обе, Червоная и Крестовая, поддерживая друг друга, что, впрочем, было совершенно излишне, направились к туалету.

— И я, девочки, — забеспокоилась Бубновая и, подхватив сумочку, побежала за ними.

На пути их неожиданно появился официант:

— Дамы хотят в дамскую комнату?

— Да! — ответила Червоная за всех.

— Выключатель справа.

— Знаем!

Тут подошла Бубновая и они, все трое, остановились у двери, с светящейся женской головкой под кокетливой шляпкой, но застыли вдруг в нерешительности.

— Может, я первая? — сказала Бубновая.

— Не советую, — сказала Крестовая.

— Почему?

— По кочану, детка!

Постояли еще, чего-то боясь.

— Ладно, что уж! — сказала Червоная и толкнула дверь.

Дверь распахнулась прямо в прохладный, мокренький вечер. Где-то далеко мерцали огни, отражаясь в озере. Шумели деревья. Пахло сыро и чуть гниловато. Пахло близкой водой.

— Фокусы, — сказала Червоная дама. — Это какие-то фокусы.

— Дамы не забыли включить свет? — донесся голос официанта.

Червоная дама протянулу руку вправо, вдоль наружной, холодной стены

дома и нащупала выключатель.

Вспыхнуло освещение. Прямо перед дверью показалась дорожка, усыпанная гравием, по бокам ее сидели керамические лягушки и в их открытых пастях светили фонарики. В конце дорожки виднелся небольшой голубой домик.

— Так вон же туалет! — весело воскликнула Бубновая дама и ступила на дорожку.

— Не смей! Не смей! — готовы были вскричать, как Червоная, так и Крестовая, но что-то сдавило им горло и они не могли выдавить ни звука.

Бубновая дама

Между тем, Бубновая дама быстро и все так же весело добежала до домика, легко потянула дверь и вошла.

Там было пусто. Дощатый пустой домик неизвестного предназначения. Под потолком горела самая обыкновенная лампочка в сто ватт, свисая на простом проводе. Домик был маленький, так что и этого освещения вполне хватало.

«Это совсем не туалет», — подумала Бубновая дама. Впрочем, она пошла сюда скорее, как водится, за компанию и уже думала вернуться, но сила привычки была велика и нужно было сделать то, что делается в таких случаях, — хотя бы напудрить нос.

Она достала из сумочки пудреницу и посмотрела в маленькое зеркальце, но почему-то увидела там не себя, а своего бывшего мужа Пашу. Было такое чувство, что он заглядывает ей через плечо.

Она огляделась и увидела, что она совсем не в этом крошечном домике, а в своей квартире. Голова закружилась. Она опять торопливо взглянула в зеркальце и увидела свой собственный нос, — блестящий, надо бы напудрить, — а потом глаз, уже с чуть размазанной карандашной подводкой. А потом вдруг она опять увидела Пашу — он заглядывал ей через плечо. Это было, по крайней мере, странно, потому что зеркальце было маленькое. И как он мог в нем уместиться?

Она оглянулась. Паша действительно стоял рядом, и они были в ее квартире. Паша улыбался своей обычной улыбкой — чуть-чуть, уголками губ.

Она не любила эту улыбку, по которой никогда нельзя было понять, нравится ему что-то из происходящего или нет. Это была маска, за которой он прятался. И эта маска ее раздражала. Он вообще ее раздражал. Дома он всегда ходил в шортах, особенно подчеркивающих его непропорциональную фигуру, — коротковатые ноги и от этого казавшееся еще более длинным тело. В обычной одежде это было почти незаметно, но в шортах… Шорты ему просто не шли, но она стеснялась ему об этом сказать.

Так что в этих шортах, в выходные дни он сновал по кухне и готовил завтрак (он любил готовить), зачем-то поминутно хлопая дверцей холодильника и — поочередно — дверцами кухонных шкафчиков. И у нее мелькала глупая мысль: что этот человек делает в моем холодильнике и в моих шкафчиках, просто в моей кухне, совершенно забыв о том, что они были женаты уже почти год и можно сказать, что это был и его холодильник и его шкафчики.

Они были женаты уже почти год, но она к нему так и не привыкла, он был в ее жизни чем-то ненужным, инородным. Была у него своя квартира, и он предлагал их квартиры объединить. Но интуиция подсказывала ей, что спешить с этим не надо, что их совместная жизнь долго не продлится. И она не спешила.

Когда их познакомили, ей было тридцать семь. Перед тем был ряд поверхностных отношений, так и не приведших к браку. И одна знакомая как-то бестактно и очень обидно заметила, что на ней какой-то особый венец безбрачия, и посоветовала сходить к знахарке. К знахарке она не пошла, но когда ее познакомили с Пашей, просто взяла и вышла замуж, назло этой женщине и себе. Вот вам венец! Вот вам безбрачие! Тем более, все подруги, близкие и дальние, уговаривали в один голос: материально обеспечен, с квартирой, компьютерщик, программист, не дурак, не урод. Что еще нужно для счастья?

Она сидела на кухне и пила уже вторую чашку кофе. И курила уже вторую сигарету. Вообще же она курила совсем мало и даже не каждый день. А тут раскурилась что-то.

Она курила, а муж все мелькал и мелькал перед глазами в своих шортах и со своей ни к чему не относящейся улыбкой, и все хлопал дверцей холодильника и дверцами кухонных шкафчиков, то одной, то другой, то одной, то другой — хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, хлоп-хлоп…

«Да что же это такое? — подумала Бубновая дама. Что происходит? Что я здесь делаю? Что он здесь делает?»

После второй чашки кофе сердце у нее заколотилось, как бешеное. И она поняла, что должна что-то сделать! Хоть что-то! Иначе ее сердце просто выскочит из груди… и она умрет.

Она взяла пустую уже чашку из-под кофе и швырнула на пол. Пол на кухне был кафельный и чашка тут же разбилась вдребезги, за ней полетело блюдце, декоративная тарелочка, в которую она обычно нарезала хлеб, ну а потом уже все остальное, что попадалось под руку.

Муж выключил газ и выскользнул из кухни, а она все швыряла на пол самые разные предметы. В какой-то момент она услышала, как тихо хлопнула входная дверь и щелкнул замок. Тогда она взяла веник и стала подметать пол, сгребая множество стеклянных осколков.

Она вынесла к мусоропроводу два ведра. И тут же забыла про Пашу. Ей не было его даже жаль. И вечером, когда она улеглась на их совместную широкую тахту, одна, она с особым удовольствием потянулась и минуту или две даже что-то напевала.

Бубновая дама сидела в пустой холодной будке и крутила в руках пудреницу. Нет, она совсем не жалела о Паше. Ни тогда, ни теперь. Но пора было возвращаться. Наверное, ее ждали. Ей даже показалось, что ее зовут.

Она машинально опять щелкнула пудреницей и глянула в зеркальце. Но то, что она там увидела на этот раз, заставило больно сжаться сердце.

Ведь увидела она там Митеньку, свою первую любовь.

Учились они в одном институте, на параллельных курсах, и любовь эта была с первого взгляда.

Он был тонкий, синеглазый, совсем мальчик, так и она была, понятное дело, девятнадцатилетней. Он ходил в рваных кроссовках и старой курточке. Это совсем его не заботило. Он всегда был веселый, от избытка этой веселости он мог вдруг обежать ее кругом или вспрыгнуть на парапет, если они шли по набережной. И походка у него была легкая, какая-то летящая. Он был балагур, а она застенчива и молчалива, но чувствовала себя с ним, как ни с кем, свободно. Только улыбалась на все его шутки, на все его приколы. И от ее улыбки он веселел еще больше. Он немного картавил, но и это в нем ей нравилось.

Весь день они были вместе, только на лекциях сидели в разных аудиториях, а так, в остальное время они и не разлучались. На переменах, в библиотеке, потом он провожал ее домой и засиживался допоздна, и после шел на работу. В соседнем городе у него оставалась больная мать, ему она помочь не могла, так что он все время работал: то ночным сторожем, то дворником, то кем-то еще. И она всегда удивлялась, когда же он спал? А он говорил: «На лекциях».

Ее мать все боялась, что между ними произойдет, что обычно происходит между парнем и девушкой, и когда они были у нее дома, то и дело входила в комнату — то за одним, то за другим.

Потом у него начались неприятности в институте… Ведь он все время спал на лекциях… Особенно зверствовал один преподаватель по кличке Сократ, ничего общего с великим философом не имевший, хоть и преподавал марксистско-ленинскую философию. Он все писал на него какие-то докладные… Митенька завалил один экзамен, потом второй… Как раз в это время стала сильнее болеть его мать… Деталей Бубновая дама уже не помнила. Помнила только, что Митеньке пришлось взять академический отпуск и срочно уехать.

Они договорились, что летом она к нему приедет и они поженятся. Между ними это давно было решено.

Пришло лето, она сдала все экзамены и стала собираться. Но тут мать и лучшая подруга стали ее уговаривать этого не делать.

— Ты всегда была обеспеченной, ты не представляешь, каково это — жить в бедности! — говорила мать.

— Он такой неприспособленный! — вторила ей лучшая подруга. — Жизнь пройдет, пока он чего-нибудь добьется. Куда нам спешить? Мы еще такие молодые!

Отец, как всегда, отмалчивался. Но скорее всего, поддерживал мать.

В конце июня Бубновая дама стала собирать чемодан. В июле этот чемодан все еще стоял открытым. В августе она его захлопнула и опять забросила на шкаф.

И Митенька, с его телефонными звонками и письмами, вот так же постепенно стал исчезать из ее жизни, пока не исчез совсем.

А ведь никогда ни к кому больше не было у нее такого чувства, как к Митеньке. Все ждала, все надеялась: придет, она еще так молода! Не пришло.

И вот теперь сидела Бубновая дама в пустом холодном домике, как в клетке, в совершенно непонятном для нее месте, и смотрела на Митеньку, отражавшегося в ее маленьком зеркальце с таким чувством, будто рассталась с ним вчера. И ее уже чуть подостывшее, подсушенное сердце разрывалось от любви и боли.

Мать любила ее самозабвенно, каждый Новый год дарила очередное двуспальное постельное белье, и молилась, все молилась за ее счастье, только бы ей было хорошо. Но что такое ее хорошо? Их хорошо? О своем «хорошо» каждый может знать только сам.

Умерла мать, и отец умер. Давно уже не видела она свою когда-то лучшую подругу, но слышала от людей, что ничего хорошего в ее жизни не произошло. Первый ее муж пил, и второй, вроде, тоже.

Где теперь ее мать?

Где теперь ее когда-то лучшая подруга?

Где их слова, сломавшие ее жизнь?

— Митенька… Митенька… — шептала Бубновая дама.

И все смотрела, и смотрела в зеркальце. Но в зеркальце его уже не было. И самое ужасное — он вдруг исчез и из ее памяти. Она силилась вспомнить его, его лицо, его улыбку… и не могла, падая в глухую пустоту.

— Митенька! — закричала Бубновая дама и разрыдалась.

Она рыдала долго в пустом, холодном домике, рыдала, сотрясаясь всем телом, и над ее головой сиротливо покачивалась лампочка в сто ватт на голом проводе.

Потом она как-то взяла себя в руки, вышла из домика и почти ослепшая от слез пошла назад по гравийной дорожке. Но в разинутых пастях лягушек, сидящих по краям, уже не горели лампочки, она шла в темноте и все время спотыкалась, сбиваясь с дорожки в какую-то грязь. Но не расстраивалась от этого, хоть и была педантичная чистюля и даже зануда.

Пусть! Грязь так грязь! Разве в этом счастье? А в чем счастье?

Гравийная дорожка обрывалась не у двери, у которой еще совсем недавно стояли ее подруги и официант, а у глухой, слепой стены. Она пошла вдоль этой стены, все всхлипывая, все соскальзывая в грязь, слезы все лились…

— Митенька, Митенька…

Найти! Разыскать Митеньку! Обойти сто земель, истоптать сто сапог. Она была готова на это. Но ведь Митеньки больше нет, ее Митеньки, тонкого, синеглазого. Вместо него уже кто-то другой — раздавшийся и заземленный, с женой и детьми…

Наконец, она обошла все здание и оказалась перед входом в кафе. Она вошла и тут же окунулась в атмосферу скандала.

Все трое

У дверей в дамский туалет, в противоположном от входа конце зала, стояли Крестовая и Червоная дамы и официант.

— Где она? — кричала Червоная дама на официанта. — Что вы с ней сделали? Вы нам за все ответите!

— За все! За все! — поддерживала Крестовая фальцетом.

— Откройте дверь! Немедленно откройте дверь!

— Откройте! Откройте!

Дамы дергали за ручку и даже били по двери ногами — дверь не поддавалась.

Тогда они бросились к официанту, он же, отступая, только втягивал голову в плечи, суетливо бил по бокам руками и озирался.

Бубновая дама не спеша вытерла слезы и подошла.

— Да мы вас задушим просто! — закричала Червоная дама и протянула руки к его хлипкой шее, но заметив Бубновую даму, осеклась.

— Ладно, — сказала она смягчившись. — Но дверь вы нам все-таки откроете.

На этот раз он поспешно ее открыл. Все трое заглянули — туалет, как туалет, чисто, цивилизованно, пахнет цветочным ароматизатором.

— Мы уезжаем! — воскликнула Червоная дама гневно и пошла к выходу, по дороге ухватив с вешалки свою куртку.

Остальные пошли за ней.

— Мы даже не пробовали пирог, — заметила Крестовая с заметным сожалением.

— Дамы не только не попробовали пирог, — скромно заметил официант. — Дамы не расплатились.

— Столько хватит? — робко спросила Бубновая, доставая из сумочки деньги.

— Вполне, — заметил официант. — Деньги — это деньги. Величина суммы роли не играет.

Дамы вышли из кафе и направились к машине. Официант вышел проводить их на крыльцо.

— Всего доброго! Приезжайте еще! Будем рады!

— Как же! Дождетесь! — буркнула Червоная дама, открывая машину.

— Не забывайте, — по-прежнему приветливо сказал официант и скрылся в доме.

В машину забрались молча, молча тронулись. И потом молчали. Только иногда вздыхали, то одна, то другая.

На шоссе было уже много машин — возвращались в город, и у всех машин были включены фары.

— Черт, — сказала Червоная. — Фары не горят!

— Как-нибудь доберемся, — сказала Крестовая. — Только не нервничай.

— Все равно неприятно.

Опять замолчали. Навстречу неслись огни… И вдруг кошмарным чудовищем возникла перед ними громадина МАЗа. Он появился так непонятно, так неожиданно, так некстати, что в первую долю секунды они онемели от ужаса, а во вторую заорали все разом, и каждая вспомнила, наверное, свое уже непоправимое прошлое, в котором каждый отвечает за себя, а главное, им уже не оставляли надежды на будущее. Вот-вот — и этот безжалостный судьбоносный гигант отнимет у них это будущее…

Но они не погибли, нет. Чудо это было или просто талант водителя вдруг заметившего у своих колес маленькую машину… Он вцепился в руль и совершил фантастический маневр на грани трех жизней, а потом вытер со лба холодный пот и поехал себе дальше. Он был совсем мальчишка, только после армии. Так что быстро забыл об этом.

Ошеломленные дамы въезжали в город с подаренным им будущим.

Их встречи после этой истории как-то быстро сошли на нет.

Крестовая дама стала вышивать гладью и совершенствовалась в этом. Покупала все более сложные трафареты, потом много времени она стала уделять своему младшему внуку.

Червоная дама начала учить английский и уехала к дочке в Канаду. Там она тоже возилась с внуками, пела в хоре и посещала лекции по экологии. Бубновая встретила неплохого человека, вышла за него замуж и постаралась полюбить его детей.

Эпилог

Так что со временем все как-то устроилось. Будущее — это великий благодетель и вечная надежда. Но Червоная дама еще долго не могла успокоиться, и все пыталась найти это странное кафе «Путник», глянуть на него хотя бы издали.

И где-то за год до отъезда в Канаду она проезжала мимо похожего места. Никакого домика там не было, только поблескивало озеро, в этом месте рукавом уходя в берег. Она вышла из машины и подошла к воде.

У камышей копошилась стая уток. Заслышав ее шаги, утки бросились в рассыпную, и только одна продолжала невозмутимо что-то выискивать в воде. Вдруг она кого-то неуловимо напомнила Червонной даме. В этот момент она высунула из воды свою утиную головку, склонила ее набок, глянула блестящим утиным глазом.

— Ах ты, дрянь паршивая! — закричала Червоная дама и запустила в нее пучком сухой травы.

Откуда нам знать, что есть этот мир. Если нам известна только одна из его форм.