Три купальщика и йельский выпускник (в переводе Владимира Муравьева)

Большую часть года в протоках воды не было, но уж если была, они прямо кипели. Вскипали они, когда стаивал снег в горах, и, откуда ни возьмись, приплывали лягушки и черепахи, водяные змеи и рыбы. Что ни год, по весне клокотала вода и начинало колотиться сердце, но потом зеленые поля становились бурыми, цветы — плодами, робкая теплынь — немилосердной жарой, и протоки стихали, а сердце унималось. Первый проливень с гор был холодный, быстрый и неприветливый: ледяная вода очень спешила, ей некогда было купать голых мальчишек.

Так что мальчишка, бывало, стоял один или с дружками возле протоки и провожал глазами мчащуюся воду, стоял-стоял, а потом, раззадорившись, сбрасывал одежду, с разгону нырял, выныривал, отфыркивался и переплывал протоку. За первым ныряльщиком вскоре следовали другие — не возвращаться же им домой с позором! Холодно-то оно было холодно, но главное не в этом; главное, что воде было не до мальчишек. Такой неприветливой вешней воды свет не видывал.

Как-то в апреле отправились мы на Томпсонову протоку с двоюродным братом Мурадом и его дружком Джо Беттенкуром, португальцем, которому в жизни надо было только, чтоб его оставили в покое и отпустили гулять. В классе Джо глупел: ему было как-то не по себе. Но чуть из школы, за школьной оградой, он становился толковым, открытым, шутливым, непринужденным и добродушным, дай Бог всякому. Как говорил Мурад, Джо никакой не глупый — просто ему школа не требуется.

Стояло ясное субботнее утро. У каждого из нас было по два бутерброда с сосисками и десять центов денег на всех. Мы решили идти к протоке пешком, чтоб добраться к полудню, в самое тепло. Шли мы сначала по шпалам до Кальвы. Потом по шоссе до Малаги. А там к востоку через виноградники до самой протоки. Томпсоновой протокой у нас называлось одно такое место на перекрестке проселочных дорог: там был деревянный мост с водоспуском. Купались мы к югу от моста. На западном берегу протоки был большой огороженный выгон, где паслись коровы и лошади. Вдоль восточного берега много миль шла проселочная дорога. Поток бежал к югу, и до следующего моста было две мили. Летом считалось, что не купался, если не проплывешь от моста до моста, не посидишь на лугу и не вернешься вплавь против течения, для полной разминки.

Пока мы дошли до Томпсоновой протоки, утро потускнело и пасмурно насупилось: явно собиралась гроза. Вода в протоке клокотала, серое небо чернело и чернело, потянуло жестким холодом, и все стало беспросветно и неприютно.

Джо Беттенкур сказал:

— Я столько прошел не просто так, а поплавать — и дождь не дождь, а плавать буду.

— Ну и я буду, — сказал я.

— Ты-то уж не суйся, — сказал мой двоюродный брат Мурад. — Сначала мы с Джо проверим, можно тебе или нет. Ты плавать-то правда умеешь?

— Иди ты, — сказал я.

Так я всегда говорил, если мне казалось, что меня кто-нибудь ненароком обидел.

— А все-таки, — переспросил Джо, — умеешь?

— Еще бы не уметь! — сказал я.

— Его спроси, — сказал мой братан Мурад, — так он все умеет. Все лучше всех.

И оба они не знали, до чего же я не был уверен, что умения моего хватит, чтобы нырнуть и переплыть холодный бурливый поток. По правде говоря, при виде этой черной клокочущей воды меня одолевали страх, задор и обида.

— Иди ты, - сказал я воде.

Я вытащил и надкусил бутерброд, а Мурад хлопнул меня по руке, так что я чуть не уронил бутерброд в воду.

— Сплаваем, тогда будем есть, - сказал он. - Ты чего, судороги захотел?

Про это я начисто забыл - так меня одолевали задор и страх.

— Подумаешь, - сказал я, - от одного бутерброда судорог не бывает.

— Сплаваем - вкуснее покажется, - сказал Джо.

Он был очень добрый парень. Он знал, что я трушу, и понимал, что храбрюсь. А я знал, что и он побаивается, но понимал, что соображает он получше моего.

— Ладно, - сказал он. - Переплывем, отдохнем, потом обратно, оденемся, закусим, а там, если гроза не пройдет, то и домой. Пройдет - еще поплаваем.

— Где ж она пройдет? - сказал мой братан Мурад. -Собрались плавать, так и давай: раз-два - и домой.

Тем временем Джо уже раздевался. Мой братан Мурад тоже стал раздеваться, и я за ним. Мы стояли нагишом на берегу и глядели на взбаламученный поток. Лучше бы, конечно, в него не нырять, но другого достойного пути в воду не было. Шагом входить - значит, какой же ты пловец! Прыгать солдатиком хоть и не совсем позорно, а все же не дело. А в воду уж так не тянуло, такая она была недобрая, взбаламученная и угрюмая. Правда, был в ней и какой-то вызов: из-за быстрого течения другой берег казался дальше, чем на самом деле.

Джо нырнул без разговоров. Не стал разговаривать и мой братан Мурад. Два всплеска, секунда-другая - мне они показались долгими днями, пригрезившимися в зим­нем сне: мне ведь было не только страшно, а еще и очень холодно. Слов у меня на уме набралось с целую книгу, и со всеми этими словами на уме я нырнул.

Через три секунды, не больше, я услышал, как орет Джо, как мой братан Мурад орет и как я ору Оказывается, мы вляпались в ил по самые локти, еле-еле высвободи­лись и каждый не знал, как там остальные. И все трое стояли, увязнув в грязи по колено, в клокочущей ледяной воде.

Ныряли мы с места; если б с разбега, то мы бы зары­лись в грязь головой вперед аж по щиколотки и протор­чали бы там вверх ногами до лета, а то и дольше.

Так что мы немножко испугались, но все-таки были очень довольны, что остались в живых.

А пока мы так стояли, разразилась гроза.

— Уж теперь чего ж, - сказал Джо, - вылезай не вылезай, под дождь все равно попали. Можем побыть здесь еще немного.

Нас била дрожь, но, понятное дело, поплавать все- таки было надо. Глубины там и трех футов[1] не набиралось, но Джо исхитрился выпрыгнуть из грязи, сплавать на другой берег и вернуться тоже вплавь.

Плавали мы Бог знает сколько много времени, но, на верно, не больше десяти минут. Потом мы вылезли из илистой каши, оделись и, стоя под деревом, съели бутер­броды.

Дождь не переставал, а, наоборот, зарядил еще силь­нее, и мы решили идти прямо домой.

— Может, попутку схватим, - сказал Джо.

Но до самой Малаги на проселочной дороге не было ни души. В Малаге мы зашли в магазин, погрелись у печ­ки, потом скинулись и купили банку бобов и батон. Хозяина магазина звали Даркус, хотя он был не иностра­нец. Он открыл банку, разложил бобы по трем картонным тарелкам, сунул нам каждому деревянную вилку и нарезал батон. По годам он был, наверно, старик, а с виду нет, и веселый.

— Где были, ребята? - спросил он.

— Плавали, - сказал Джо.

— Плавали? - спросил он.

— Ну да, - сказал Джо, - открывали сезон на реке.

— Да чтоб меня окучили! - сказал бакалейщик. - Ну и как?

— И трех футов не будет, - сказал Джо.

— А вода холодная?

— Ледяная.

— Да чтоб меня удобрили! - сказал бакалейщик. -Повеселились?

— Как? - спросил Джо у моего братана Мурада. Джо сам не брался решать, повеселились мы или как.

— Уж и не знаю, - сказал мой братан Мурад. - Мы, когда нырнули, увязли в грязи по локоть.

— Выбирались-выбирались из грязи, - сказал я.

— Да чтоб меня подстригли! - сказал бакалейщик. Он открыл вторую банку бобов, отправил себе в рот вилку с верхом, а остальное разложил по трем картонным тарелкам.

— А у нас больше денег нет, - сказал я.

— Вы мне лучше скажите, ребята, - сказал бакалейщик, -зачем вам это понадобилось?

— Ни за чем, - отрезал Джо со всей решительностью, потому что все сходу не перечислишь, а рот его был набит бобами и батоном.

— Да чтоб меня сложили ворохом и запалили! - сказал бакалейщик. - А ну, ребята, давай говори: вы из каких бу­дете? Калифорнийцы или иностранцы?

— Мы тут все калифорнийцы, - сказал Джо. - Я родился во Фресно на Джи-стрит[2]. Вон Мурад, тот родился на Ореховой авеню или там неподалеку, в общем, по ту сто­рону Южной Тихоокеанской железной

дороги, а его бра­тан тоже где-то такое по соседству.

— Да чтоб меня оросили! - сказал бакалейщик. - Ладно, ребята, а ну, говори, какое у вас образование?

— А мы необразованные, - сказал Джо.

— Да чтоб меня сорвали с дерева и уложили в ящик! -сказал бакалейщик. - Давай тогда говори, ребята, какие знаете иностранные языки.

— Я говорю на португальском, - сказал Джо.

— Ах, вот ты какой необразованный! - сказал бакалей­щик. - У меня, милый мой, диплом Йельского универси­тета, и то я не говорю на португальском. А ты, сынок, твои как дела?

— Могу по-армянски, - сказал мой братан Мурад.

— Да чтоб меня срезала с лозы и съела ягодку за ягодкой девушка во цвете юных лет! - сказал бакалейщик. - Я не знаю по-армянски ни слова, а ведь я выпускник 1892 года. Ну, теперь ты, сынок, - сказал он.

— Тебя как зовут?

- Арам Гарогланьян, - сказал я.

— Сейчас попробуем, может, и выйдет, - сказал он. - Гар­огланьян. Вышло?

— Вышло, - сказал я.

— Арам, - сказал он.

— Точно, сэр, - сказал я.

- А ты на каком неслыханном иностранном языке мо­жешь разговаривать? - спросил он.

— Я тоже могу по-армянски, - сказал я. - Это мой двою­родный брат - Мурад Гарогланьян.

— Да чтоб меня окучили! - сказал он. - Чтоб меня удо­брили, подрезали, собрали ворохом, запалили, сорвали с дерева и что там еще? А, ну да, сложили, кажется, в ящик, а еще чтоб меня срезала с лозы и съела ягодку за ягодкой девушка во цвете юных лет! Рептилии не попадались?

— Кто такие рептилии? - спросил Джо.

— Ну, змеи, - сказал бакалейщик.

— Не видали, - сказал Джо. - Вода была черная.

— Ага, черная, значит, вода, - сказал бакалейщик. -А рыбы?

— Не видали, - сказал. Джо.

У магазина остановился «форд», оттуда вылез старик, взошел на дощатое крылечко и появился перед нами.

— Открой-ка мне бутылку, Эббот, - сказал он.

— Судья Хармон, - сказал бакалейщик, - познакомьтесь, пожалуйста, с тремя доблестными калифорнийцами, гражданами нашего великого штата.

Бакалейщик показал на Джо, и Джо сказал:

— Джозеф Беттенкур - говорю на португальском.

— Стивен Л. Хармон, - сказал судья. - Немного умею по-французски.

— Мурад Гарогланьян.

— А ты по-каковски умеешь?

— По-армянски, - сказал мой братан Мурад.

Бакалейщик подал судье открытую бутылку, тот вски­нул ее к губам, сделал три глотка, ударил себя в грудь и сказал:

— Горжусь, горжусь и горжусь, что встретил калифор­нийца, который знает по-армянски.

Бакалейщик указал на меня.

— Арам Гарогланьян, - сказал я.

— Братья, что ли? - спросил судья.

— Двоюродные, - сказал я.

— Один черт, - сказал судья. - Ну, Эббот, может, ты рас­скажешь мне, в честь чего это ты пируешь и отчего у тебя поэтический подъем, чтоб не сказать - восторг?

— Ребята только что открыли сезон на речке, - сказал бакалейщик.

Судья глотнул еще три раза, ударил себя в грудь с рас­становкой и спросил:

— Что открыли? Где?

— Искупались и поплавали, - сказал бакалейщик.

— Никого не лихорадит? - спросил судья.

— Лихорадит? - удивился Джо. - Мы не какие-нибудь больные.

Бакалейщик разразился хохотом.

— Больные? - сказал он. - Больные? Судья, эти парни ныряли голышом в черную зимнюю воду и вынырнули словно в теплом сиянии лета.

Мы доели бобы и батон. Нам хотелось пить, но было непонятно, как бы удобнее попросить воды. То есть мне это было непонятно, а Джо, видать, пошел напролом.

— Мистер Эббот, - сказал он, - а можно у вас воды вы­пить?

— Воды? - изумился бакалейщик. - Воды, друг мой? Воду не пьют, в воде плавают.

Он достал три картонных стаканчика, подошел к бо­чонку с краном, отвернул его и наполнил стаканы золо­тистым напитком.

— Вот, ребята, - сказал он, - Пейте. Пейте дивный сок золотого яблока, не оскверненный алкоголем.

Судья налил бакалейщику из своей фляги, поднес ее к губам и сказал:

— Ваше здоровье, джентльмены.

— И ваше, сэр, - сказал Джо.

Мы все выпили.

Судья завинтил флягу, запихнул ее в задний карман, внимательно оглядел каждого из нас, точно запоминая на остаток жизни, и сказал:

- Итак, до свидания, джентльмены. Заседание суда от­крывается через полчаса. Нужно рассудить одного го­лубчика, который говорит, что одолжил, а вовсе не украл лошадь. Он умеет по-мексикански. А другой, кото­рый говорит, что лошадь украдена, тот может по-италь­янски. Счастливо.

— Счастливо, - сказали мы.

К этому времени мы почти просохли, но дождь не перестал.

— Да, - сказал Джо, - ну что ж, спасибо, мистер Эббот. Нам пора домой.

— Что вы, что вы! - сказал бакалейщик. - Это вам спа­сибо.

Он как-то странно примолк: ведь минуту-другую назад слова из него так и сыпались.

Мы молчком вышли из магазина и зашагали по шоссе. Дождь накрапывал, но совсем слегка. Мне все было не очень понятно. Заговорил Джо.

— Этот вот мистер Эббот, - сказал он, - он, вообще-то, не какой-нибудь.

— На вывеске написано «Даркус», - сказал я. - Эббот -его так зовут, а не фамилия.

— Зовут, фамилия... Какая разница? - сказал Джо. - Он, в общем, человек что надо.

— Судья тоже человек первый сорт, - сказал мой братан Мурад.

— Образованный, - сказал Джо. - Я бы и сам выучил французский, только с кем разговаривать?

Мы молча шли по шоссе. Потом вдруг темные облака разошлись, проглянуло солнце и на востоке над Сьерра­-Невадой раскинулась радуга.

— А что, мы и правда открыли сезон на той реке, - ска­зал Джо. - Он, может, все-таки тронутый?

— Не знаю, - сказал мой братан Мурад.

До дому мы добирались еще добрый час. И все думали о тех двоих и о том, как бакалейщик - не тронутый ли? Я-то думал, что нет, и все-таки: если не тронутый, то как же его понять?

— Пока, - сказал Джо.

— Пока, - сказали мы.

И он свернул на свою улицу. А ярдов через пятьдесят обернулся и сказал что-то чуть ли не себе под нос.

—Что? - крикнул мой братан Мурад.

—Ну да, - сказал Джо.

— Чего «ну да»? - крикнул я.

—Тронутый! - прокричал Джо.

—Да? - крикнул я в ответ. - Откуда знаешь?

— Как это тебя срежет с лозы и съест ягодку за ягодкой девушка в цвете юных лет? - прокричал Джо.

— Ну и тронутый! - крикнул мой братан Мурад. - Ну и что?

Джо взялся за подбородок и задумался. Солнце сияло теперь вовсю, и мир был полон света.

— Нет, по-моему, он не тронутый! - крикнул Джо. И пошел по своей улице.

— Да какой же, если не тронутый? - сказал мой братан Мурад.

— Знаешь, - сказал я ему, - может, он это не всегда. Мы решили оставить пока так: вот сходим еще попла­ваем, побываем в магазине и поглядим.

Через месяц, наплававшись в протоке, мы все трое пошли в магазин, а там был продавец молодой, не то что Эббот Даркус. Но тоже не иностранец.

— Что прикажете? - спросил он.

— На никель[3] сосисок, - сказал Джо, - и батон.

— А где мистер Даркус? - спросил мой братан Мурад.

— Уехал домой, - сказал парень-продавец.

— Куда это? - спросил я.

— Вроде куда-то в Коннектикут, - сказал парень.

Мы положили сосиски на ломти батона и принялись есть. Наконец Джо взял и спросил:

— Он был тронутый?

- Ну, в общем, - сказал этот парень, - так прямо не скажешь. Я было сначала думал - тронутый. А потом ре­шил - нет. Как он вел торговлю, так подумаешь, что тро­нутый. Он раздавал больше, чем продавал. И послушать его разговор - так опять же вроде тронутый. А в осталь­ном ничего.

— Спасибо, - сказал Джо.

В магазине все было на местах, все как следует, скучно смотреть. Мы вышли и отправились домой.

— Этот тронутый, вот кто, - сказал Джо.

— Кто? - сказал я.

— Ну, парень, который сейчас торгует, - сказал Джо.

— Этот, молодой-то? - удивился я.

— Ну да, этот, - сказал Джо. - Который торчит в мага­зине безо всякого образования.

— Похоже, ты верно говоришь, - сказал мой братан Мурад.

И всю дорогу домой мы припоминали того, образован­ного бакалейщика.

— Да чтоб меня удобрили, - сказал Джо, расставаясь с нами и сворачивая на свою улицу

— Да чтоб меня сорвали с дерева и уложили в ящик, -сказал мой братан Мурад.

— Да чтоб меня срезала с лозы и съела ягодку за ягодкой девушка во цвете юных лет, - сказал я.

В общем, он был человек что надо, это точно. А через двадцать лет я решил, что он был поэтом и держал бака­лейный магазин в захолустной деревушке не ради грошо­вой выгоды, а в поисках радостей, какие, может быть, подарит жизнь.