Три рецензии

Мария-Антуанетта: история возникновения мифа

В июне этого года по телеканалу BBC был показан документальный фильм «Платья Дианы». В нем рассказывалось об аукционе, проведенном в Нью-Йорке галереей Кристи за два месяца до гибели принцессы в парижском туннеле. Посетители аукциона отзывались о Диане, которая тогда еще была жива, чрезвычайно почтительно (не стоит и говорить, что смерть принцессы превратила ее вечерние туалеты в настоящие драгоценные реликвии). «Я хотела приобщиться к королевскому величию», - объяснила одна из покупательниц. «Я испытываю прямо-таки благоговение перед этим платьем», - призналась другая.

Когда платья были вывернуты перед камерой наизнанку, зрители смогли разглядеть составные элементы корсета и скрытые чехлы: как бы вторые платья, вставленные внутрь, чтобы не дать посторонним видеть бренное тело принцессы. Только при поверхностном взгляде эти облачения можно было принять за платья, которые носят обычные женщины. Они напоминали не изделия портного, но сложные архитектурные сооружения, прочные как камень, изысканно украшенные бисером и блестками, - казалось, они не упадут, если их поставить, но так и останутся стоять. Однако теперешние владельцы этих платьев боятся лишний раз дохнуть на них: наряды демонстрируются только под надзором вооруженной охраны. Когда хозяин одного бостонского магазина купил три таких наряда и выставил их в витрине, прохожие отнеслись к ним как к святыне, засыпав мостовую грудами траурных букетов и слезных посланий. Еще один владелец наряда Дианы описывает предмет своей гордости так: «это историческая одежда, одно из самых важных платьев, какие когда-либо носила принцесса». Совершенно ясно, что одежда в данном случае рассматривается как нечто не вполне отделимое от плоти. Существует даже проблема самозванства: два разных человека уверяют, что обладают одним и тем же платьем. Ситуация напоминает культ святого, когда два города притязают на обладание его истинными мощами (с той оговоркой, что роль мощей здесь играют вечерние туалеты).

Все это приходило мне на ум, когда прошлым летом я искала в парижском музее Carnavalet{1} клочок одного из платьев Марии-Антуанетты, упомянутый Шанталь Тома в ее живом и ярком исследовании, посвященном общественному восприятию образа французской королевы. Этот клочок материи, пишет Тома, принес с собой на эшафот Барнав, вначале - революционер самых крайних убеждений, а впоследствии - советник двора. Я искала долго и упорно, но так и не смогла найти среди предметов, имеющих отношение к королевской семье, - срезанных локонов, оловянных солдатиков дофина, шахматных фигур, чертежных инструментов короля, его бритвенного прибора и лоскутов его жилета, из которых кто-то вырезал причудливых бабочек. Возможно, клочок платья королевы, подобно одному из нарядов Дианы, отправился в мировое турне. Мария-Антуанетта - даже в большей степени, чем Диана, - составляла со своими платьями единое целое. Они определяли личность королевы; подчас ставили ее в трудное положение. Согласно рассказу госпожи Ролан, когда Мария-Антуанетта пыталась подслушать разговор между королем и Петионом, последний обнаружил ее присутствие, услышав, как «шелестит шелк».

«Именно ее облик положил начало современному представлению о принцессе», - пишет Шанталь Тома. В этом отношении Мария-Антуанетта действительно была идеальным образцом: светловолосая, голубоглазая, с гладкой, как фарфор, кожей. До нее французские королевы были не более чем производительницами потомства. Принцесса, с ее любовью к нарядам, драгоценным украшениям, вечеринкам и публичным увеселениям, больше походила на фаворитку - чем-то она напоминала Дюбарри, любовницу Людовика XV, объект многочисленных памфлетов. Она навязала свой стиль Версалю, и этот стиль - нарочитой, искусственной, дорогостоящей простоты, идиллических ферм и молочниц в муслиновых платьях, - был пародией на «тихую частную жизнь». Губернатор Моррис, американец, оказавшийся в предреволюционном Париже, как-то был приглашен в Малый Трианон. Он сразу же заметил роковую двусмысленность того положения, в котором находилась Мария-Антуанетта: «Королевское величие приложило немыслимые усилия, чтобы укрыться от собственных Очей, но все старания оказались тщетными».

Когда Мария-Антуанетта покинула австрийский двор и прибыла во Францию, ей было четырнадцать лет, а выглядела она, как свидетельствует герцогиня Нортумберлендская, всего лишь на двенадцать. Во время кошмарной церемонии, происходившей на одном из островов посреди Рейна, с нее сняли австрийскую одежду - всю, до последней нитки, - и совершенно нагой передали французской стороне, чтобы облачить во французское платье. Людовик, тогда еще дофин, прежде не видевший своей невесты, поинтересовался у одного из придворных, развита ли у нее грудь. Придворный рассыпался в похвалах, описывая цветущее здоровье принцессы и ее блестящие глаза. «Я не о том спрашиваю, - угрюмо огрызнулся Людовик. - Меня интересует грудь».

Итак, чистая девушка угодила в змеиное гнездо. Многочисленные партии и кланы, существовавшие при дворе, придирчиво изучали Марию-Антуанетту, подмечая каждый ее неосторожный шаг или неудачно сказанное слово. У нее появились могущественные враги, в том числе граф Прованский, старший из братьев короля, глубоко уязвленный своим положением, обрекавшим его вечно играть вторую роль. К числу неутомимых интриганов и шептунов принадлежали также незамужние тетки короля: Аделаида, Виктория и Софи (король называл их: Лоскут, Поросенок и Тряпка). В глазах антиавстрийской партии Мария-Антуанетта была враждебной силой, которую следовало уничтожить, ближайшим и естественным предметом нападок. Мало того, мать императрица держала дочку под двойным надзором. Каждый месяц в Вену отправлялся курьер с письмом от принцессы и отчетом австрийского посла; но наряду с официальным отчетом посол отправлял еще один, секретный, предназначавшийся только императрице, - в нем подробнейшим образом описывалось все, что делала и говорила ее дочь. По словам Шанталь Тома, мать должна была казаться Марии-Антуанетте ясновидящей.

Неудивительно, что принцесса нашла для себя союзников вне привычного королевского круга. Ее любимая модистка Роза Бертен, которой был разрешен свободный доступ в королевские апартаменты, приобрела репутацию «женского министра». Просыпаясь утром, Мария-Антуанетта почитала главной своей обязанностью выбрать туалет для предстоящего дня. Вместе с первой чашкой кофе ей подавали каталог с образчиками платьев из ее гардероба. В придворных модах, как внимательно их ни изучали вне стен дворца, всегда было нечто, за чем никто не мог угнаться. Госпожа де ля Тур дю Пен писала в своих мемуарах о странной скользящей походке, выработанной дамами Версаля, которые следили за тем, чтобы случайно не наступить на чей-нибудь шлейф. Еще одним знаком принадлежности к высшей касте служили румяна. Их наносили не скупясь, в виде больших кругов на щеках. Особенно обильно женщина должна была нарумяниться в тот день, когда впервые представлялась монарху, - она как бы симулировала чувственный экстаз, вызванный королевской благосклонностью.

Для мира за пределами дворца придворные дамы были скорее предметом сатиры, чем зависти. Перья, которыми они украшали свои головные уборы, своей безвкусицей наводили на мысль о фетишизме дикарей и давали повод злым языкам говорить, что мозги у этих дам тоже птичьи. Высоко взбитые волосы также вызывали общие насмешки и едва ли не отвращение. Эти прически вынуждали дам ездить в экипажах не сидя, а стоя на коленях, зато парикмахерам, чтобы уложить волосы, приходилось подниматься на стремянки. Кстати, никогда еще парикмахеры не были в таком почете. Раньше, до эпохи Марии-Антуанетты, к голове королевских особ дозволялось прикасаться только благородным дамам. Принцесса же пользовалась услугами мужчины незнатного происхождения по имени Леонард и ценила своего парикмахера так высоко, что в 1791 году, когда королевская семья пыталась спастись бегством за границу, взяла его с собой.

Главный талант Марии-Антуанетты состоял в умении развлекаться, и здесь проявлялось то, что можно назвать ее индивидуальным стилем. Она хорошо сознавала свои женские достоинства и получала большое удовольствие, играя в любительских спектаклях. «Она любила благотворительность, - пишет Тома, - и созерцание собственной доброты никогда не могло ей наскучить». В ее благодеяниях, однако, чувствовался привкус чего-то показного. Некоторые из предприятий королевы заканчивались весьма плачевно - скажем, попытка насильственного усыновления крестьянского ребенка, едва не угодившего под колеса ее кареты. Ребенок был доставлен в Версаль, дабы познать лучшую жизненную долю. Несмотря на такие очевидные выгоды нового положения, как белый костюмчик и розовый шарф с серебристой бахромой, малыш все время кричал и просился к сестренке. Впоследствии он плохо кончил: связался с революционерами и, видимо, погиб, сражаясь в рядах республиканцев под Жемапом{2}.

Книга Тома - не биография, а «история возникновения мифа», рассказ о том, как изображали Марию-Антуанетту в печатных памфлетах - начиная с 1770 года и вплоть до ее казни в 1793-м. То, что историк Антуан де Бек называет «обличением политиков с помощью скандальной постельной хроники», было весьма распространенной практикой уже во времена Людовика XV, однако в новую эпоху появились новые мишени и с приближением Революции нападки становились все яростнее. Под прицелом памфлетистов 70-х годов был Людовик XVI и его предполагаемая импотенция. Источником служили сплетни и, может быть, переписка, попавшая в чужие руки: вполне вероятно, что первые пасквили исходили непосредственно из придворной среды. Королева в течение семи лет никак не могла забеременеть, и дипломатическая почта изобиловала всевозможными историями, которые передавались со слов врачей, слуг и конфиденток. Ночные сорочки короля были обследованы на предмет пятен, и природа этих пятен стала темой дискуссий. Простодушная королева в письмах к матери недоумевала: существует ли ее брак или нет. Она по-прежнему надеялась забеременеть, но сомневалась, возможно ли это в принципе; по-видимому, в ее знаниях на этот счет были большие пробелы. Все эти слухи просачивались из королевского дворца наружу и благодаря подпольной литературе распространялись среди простонародья. «Одни говорят: у него не встает, другие: не лезет внутрь!» - распевали парижане. Обвисший член короля и тоскливую физиономию затянутой в корсет королевы изображали на гравюрах. Непостижимым образом авторам памфлетов становились известны все горькие упреки, которыми осыпали друг друга несчастные супруги.

Начиная с 1789 года число публикаций, направленных лично против королевы, стало умножаться с чрезвычайной быстротой. В некоторых памфлетах разоблачались политические преступления Марии-Антуанетты: эта австриячка, писали их сочинители, попусту транжирит деньги, развращает короля своими капризами, покровительствует такой-то или такой-то партии. Особенно брошюры смаковали распутство королевы. Мария-Антуанетта, мол, изменяла королю направо и налево, будучи не в силах совладать с «бешенством матки», которое и не позволяло ей иметь ребенка, - она либо предавалась лесбийским утехам, либо прерывала беременности абортами; позже, впрочем, стали писать, что она таки произвела на свет несколько внебрачных детей. Многие памфлеты соединяли в себе черты сатиры и порнографии: политический и сексуальный подтекст сливаются в бурном потоке сцен, живописующих оргии, тайные заговоры, нескончаемые раздевания и брутальные совокупления, гнусные интриги и вероломные козни...

«Всеми нашими бедами, прошлыми, нынешними и будущими, мы обязаны и будем обязаны только ей», - вот неизменная тема этих памфлетов. Нет преступления, к которому королева, как героиня романов Сада, не приложила бы свою руку. Людовик представлен в этих сочинениях как мирно похрапывающий олух, в первую очередь пьянчужка, а уж затем рогоносец, чья физическая импотенция обернулась и моральным бессилием, - словом, это полное ничтожество, настоящий «нуль», изображаемый в стихах и на гравюрах как какое-то безмозглое животное. Сексуальное поведение Марии-Антуанетты, напротив, отличается разнузданностью и хищностью. «Если бы все мужские члены, что побывали во мне, выложить один за другим, можно было бы покрыть дорогу от Парижа до Версаля». Она высасывает из мужчин все соки, а потом выплевывает их, как бы подвергая своих любовников символической кастрации. В «Королевском борделе» Мария-Антуанетта совокупляется с придворным, а тем временем «барон, маркиз и епископ, ожидая свой очереди, предаются содомскому греху». После нескольких совокуплений королева восклицает: «Теперь убирайтесь. Пора подкрепиться супом, мы достаточно позабавились».

В начале этого века историк Гектор Флейшман нашел 126 направленных против Марии-Антуанетты пасквилей, главной темой которых было ее распутство («либертинаж»). Но эта цифра дает лишь отдаленное представление о том, как быстро размножались такие памфлеты, как одно издание сменялось другим, стремительно распространяя порочащие сведения о королевской семье во всех слоях общества. Брошюры с одним и тем же названием могли принадлежать разным авторам и выходить в разные годы: дополняя свои опусы и выплескивая на несчастную чету новую грязь, памфлетисты переиздавали их вновь и вновь. Наиболее популярные памфлеты перевирались в поддельных изданиях, так что наветы плодили тени наветов и т.д. Формы подобной литературы были весьма разнообразны: песенки, бурлескные пьески, пародийные жизнеописания со всеми атрибутами ернической псевдоучености. Часто они подавались как отрывки рукописей, случайно найденные простодушными прохожими, которые испытали шок от чтения и решили предать эти документы гласности ради блага государства. Местом «находки» таких рукописей обычно был Пале-Руаяль. Общественные сады Пале-Руаяля принадлежали герцогу Орлеанскому, кузену и сопернику короля. В этих садах находилось немало борделей и игорных заведений, и они были центром плебейской оппозиции режиму, - ничуть не удивительно, что подметные писания «находили» именно там, где они и создавались. Другие памфлеты были «обнаружены» при взятии Бастилии.

Шанталь Тома не слишком интересуется источниками памфлетов и тем, как они распространялись в народе. Этим вопросам посвящена, в частности, работа Роберта Дарнтона и Даниеля Роша, детально исследовавших подпольную прессу, механизмы создания и распространения запрещенной литературы. Они впервые рассмотрели некоторые ранее не известные тексты, придя в итоге к далеко не новому выводу: дореволюционная монархия была подорвана потоком клеветы и порнографии. Мало кто из биографов королевы обошелся без упоминания или цитирования направленных против нее сочинений. Тома, однако, полагает, что пишущие о Марии-Антуанетте воспринимают эти документы недостаточно критично, интерпретируя памфлеты так, «как если бы они имели прямое отношение к личности супруги Людовика XVI». Они судят о королеве сообразно с тем, насколько доверяют (или не доверяют) этим текстам: иногда объявляют их несомненной клеветой, утверждая, что на деле королева лишь допустила невинную ошибку; иногда соглашаются с тем, что в любом преувеличении есть доля правды; иногда признают, что «она сама навлекла на себя эти обвинения». В Людовике видят добродушного, но слабовольного мужа, которого Мария-Антуанетта, наделенная железным характером, совлекает с пути истинного, тем самым внушая народу ненависть к королю. Даже авторы, сочувствующие королеве и склонные к слезливо-душещипательному тону, не могут удержаться от заключения, что ей следовало бы помягче обходиться со своим супругом. История сводится исключительно к анализу личных качеств персонажей, из которых и вяжется цепочка причин и следствий; из общего контекста событий выдергивается только то, что имеет отношение к «характерам» супругов и их браку, причем авторы сурово - впрочем, скорее с прискорбием, чем с гневом, - осуждают Марию-Антуанетту за ее легкомыслие.

Пораженная «ужасающей монструозностью» и «вопиющим неправдоподобием» портрета Марии-Антуанетты, созданного подпольной прессой, Шанталь Тома подходит к исследованию как ученица Ролана Барта, видя в текстах «не доподлинное свидетельство, но автономную систему, обладающую своими правилами, своей риторикой и своей специальной функцией». Другими словами, миф следует рассматривать не как самодовлеющий объект или концепт, а как особую систему коммуникации. Функцией памфлетов была именно разработка мифологии, - «однако их утрированная символика побуждала читателей думать, что за ними стоят реальные события».

Тома полагает, что традиционный подход к текстам, когда все, что в них написано, принимается за чистую монету, следует объяснять женоненавистническим настроением современников Марии-Антуанетты, а затем и ученых. И памфлеты, и оценка их историками свидетельствуют о ненависти и страхе, которые рождает в мужчинах «темный материк женской природы». Стала общим местом констатация того факта, что Революция вызвала повышенный интерес к роли, которую играет в семье отец, и что за революционные годы эта роль подверглась существенному пересмотру: отца-тирана сменил отец-воспитатель. В этот же период, по общему мнению, привлекла внимание роль матери - ее стали превозносить, доходя порой до экзальтации: женщины провозглашаются истинными патриотками не потому, что совершают какие-либо поступки, а потому, что они чадородные жены и преданные матери. Тома отдает себе отчет в том, что имеет дело с весьма сложной и хорошо исследованной областью, и не упускает случая подчеркнуть, что революционные феминисты (обоих полов) вынуждены были бороться не только с глубоко укорененными иррациональными страхами перед женской природой, но и с сакральными текстами, освященными самой Революцией, - с ужасом, который вызывало участие женщин в общественной жизни у Руссо, с убеждением Дидро, что любое объединение женщин не может привести ни к чему хорошему. Женщины, окружающие Марию-Антуанетту, представлены в памфлетах как хихикающие пособницы королевы, помогающие ей плести коварные интриги. Они приводят к ней любовников, возбуждают ее физически, разжигая в ней похоть. Секс как средство продолжения рода уступает место сексу как форме либертинажа. Мария-Антуанетта губит династию - сначала своим бесплодием в браке, затем внебрачными детьми, которыми она награждает Людовика. Она неестественный, извращенный человек - по словам журналистки Луизы Робер, «становясь королевой, женщина меняет свой пол». Все сколько-нибудь заметные мужчины спят с ней: брат короля граф Артуа, кардинал Роган, Лафайет, Аксель фон Ферзен. Но времена меняются. Внезапно самым заметным мужчиной становится «человек с улицы». - «Если бы ты не был шведом, мне до тебя и дела не было бы, - говорит «королева», думая о Ферзене; но затем, отдавая дань демократизму, добавляет: «а на худой конец ты должен быть могучим мужичиной». В памфлетах с королевой может совокупляться и народ как таковой: народный фаллос есть не что иное, как скатанная в свиток Декларация прав человека. Но что родится от такого соития? Что может извергнуть утроба этой чужеземки, кроме омерзительных монстров?

В «Семейном романе о Французской революции» Линн Хант детально исследует памфлетную литературу, отмечая все присущие ей противоречия. В самом деле, как могла суетная, полуграмотная и распутная женщина превратиться в «политического тарантула» и с дьявольской изворотливостью править целым государством? Однако никто в то время не заботился о последовательности; памфлеты подчинялись логике фантазии. В результате, пишет Тома, на свет явился «карикатурный двойник королевы, который зажил своей собственной жизнью, развиваясь в соответствии с внутренней логикой жанра, которая необходимым образом требовала все большего и большего сгущения красок». Она сравнивает судьбу Марии-Антуанетты с судьбой маркиза де Сада: «и в том, и в другом случае приговор был вынесен из-за того, что судившие не могли провести границу между реальной личностью и литературным текстом». Сад, с ее точки зрения, пострадал за преступления своих персонажей, а Мария-Антуанетта - за преступления тех персонажей, в лице которых она была выведена.

Действительно, в подпольной литературе Мария-Антуанетта выступает в самых разных обличьях - и традиционных, и новоизобретенных. Она Мессалина; она же и Ева, помогающая сатане вершить его черное дело. Мало того, что она дочь и секретный агент другой гнусной женщины, стоящей у власти, австрийской императрицы, - она еще и злой дух, в котором воплотились ее предшественницы, прежние королевы-злодейки: во снах ей является Екатерина Медичи и призывает «пролить реки крови». Утробы всех этих страшных женщин суть пещеры, наполненные ядовитыми испарениями, - как темницы в средневековых крепостях, как логовища фантастических зверей. Марию-Антуанетту уподобляют злой мачехе из волшебных сказок. Ее сравнивают с королевой Фредегондой{3}, «губительницей рода человеческого», которая, как пишет Луиза Робер, однажды показала своей дочери сундук с роскошными тканями и драгоценностями, а когда та нагнулась, чтобы рассмотреть их получше, размозжила ей голову крышкой.

Как реагировала на эти памфлеты настоящая Мария-Антуанетта? В самом начале своего замужества, пишет Тома, она не обращала внимания на опасность: лишь в одном из писем к матери принцесса вскользь упоминает о напраслине, которую на нее возводят. Полиция относилась к таким сочинениям вполне серьезно, потому что они затрагивали личности, а политика двора как раз и строилась вокруг конкретных лиц. Но сама Мария-Антуанетта, как и принцесса Диана (в описании Сью Таунсенд), отличалась «роковой нелюбовью к чтению». Едва ли она дочитала до конца хотя бы одну книгу. Может быть, пишет Тома, дело было в том, что она не хотела знать, чем все закончится? А если человек не переживал радости и горести литературного персонажа как свои собственные, не обращался к опыту других и не защищен этим опытом, то все происходящее кажется ему новым и глубоко личным. Народ за стенами дворца, по-видимому, думал о королеве постоянно, она же никогда о нем не вспоминала. Заранее считалось, что «люди к ней расположены». Ей трудно было найти общий язык с представителями нового режима; она привыкла к шутливой болтовне, а не к подлинному диалогу. Не подозревая о том, что давно уже стала притчей во языцех, королева творила собственные мифы, - так, она называла законодателей 1791 года «скотами» и мечтала им отомстить.

Как воспринимал памфлеты народ? Верил ли тому, что в них писали? Ясно, что создатели этих текстов и сами себе не верили: они зачастую как будто подмигивают читателю, приглашая принять участие в совместном мифотворчестве. В предисловии к одному из памфлетов 1789 года говорится: «невероятные вещи, о которых вы узнаете, не были вымышлены ради простой забавы, - даже если здесь в развлекательных целях и допущено некоторое преувеличение, то уж в основе своей они точно соответствуют истине». Далее автор пишет: «всякий может добавить к прочитанному то, что он слышал сам, - а кому не случалось на сей счет хоть что-нибудь слышать?» Доверие (или недоверие) современников к рассказам о преступлениях королевы, таким образом, вполне можно сопоставить с нашим теперешним отношением к рассказам о пришельцах. Хотя все знают, что истории эти не выдерживают сколько-нибудь придирчивой критики, мы, тем не менее, думаем: может быть, в них «что-то и есть», - как бы то ни было, верить в существование пришельцев интереснее и веселее, чем не верить. Исток же этого отношения заключается в тревожной мысли, что «они» нечто от нас утаивают, что в их затемненных дворцах и лабораториях происходит что-то такое, о чем, по «их» мнению, мы не должны знать. В результате напористой обработки сознания дурацкими россказнями рождается некое подобие общеизвестной истины: «ну как же, это всякий знает». «Исторический опыт о жизни Марии-Антуанетты» появился в 1789 году и в своей окончательной версии насчитывал 146 страниц. Этот труд обобщал все обвинения, возведенные на королеву за предыдущие двенадцать с лишком лет; некоторые авторитетные авторы той эпохи считают, что частично он был написан Садом. Мария-Антуанетта говорит здесь от первого лица и беззастенчиво именует себя «варварской правительницей, осквернительницей супружеского ложа, безнравственной женщиной, замаравшей себя преступлениями и развратом». В отличие от своего реального прототипа мифическая Мария-Антуанетта не строит никаких иллюзий: «Весь народ страстно желает моей смерти». Ее незачем разоблачать: она делает это сама.

Так чего же заслуживает эта злодейка? Авторы памфлетов выдвигают самые разные предложения. Можно, конечно, заточить ее в монастырь, но разве этого достаточно? Зрелище должно быть куда более эффектным. Нужно как следует унизить ее, люто наказать. Она ведь согрешила не против закона, но против самой природы, и потому заслуживает куда более горькой участи, чем обычный преступник. Гильотина? Нет, это было бы слишком мягкой карой. Ее надо отправить на работы в больницу Сальпетриер{4}, заставить мести улицы. Бросить ее тело на растерзание псам. Фантазия истязателей не ограничивается публичной сферой. Вот какие безумные мысли набрасывает в тетради Люсиль Демулен, озаглавив запись: «Что сделала бы на ее месте я». Три дня, пишет она, я прилюдно творила бы молитвы, предавалась плачу и покаянию, а потом сожгла бы себя заживо на костре. Такая смерть, по ее словам, «наполнила бы мир страхом и благоговением».

Реальность оказалась еще более отвратительной и, если смотреть непредвзято, вызывающей глубокое недоумение. Когда читаешь многочисленные отчеты о суде над королевой, легко упустить из виду, как сильно повлияла на роковой ход событий логика памфлетов, с течением времени все более зримо вторгавшаяся в судебный процесс. Суд над Марией-Антуанеттой существенно отличался от суда над королем: она предстала не перед Конвентом, а перед Революционным Трибуналом, по-видимому, на тех же правах, что и любой рядовой гражданин. Она постарела (без сомненья, парижане думали, что на лицо королевы наложили печать ее пороки), но, несмотря на это, внимание публики к ее «сексуализированному» телу было исключительно высоким. Трибунал сначала огласил описания предреволюционных оргий в Версале, а затем перешел к «тайным связям» королевы с контрреволюцией. Кроме того, она была обвинена журналистом Эбером в кровосмесительной связи с собственным малолетним сыном. Едва ли кто-нибудь поверил этому обвинению, впрочем, совершенно избыточному и ничего, по сути, не менявшему. Но во Франции - когда речь шла о королеве - действовали особые законы, по которым любая ложь могла быть сочтена правдой и никакое обвинение не казалось слишком чудовищным. Можно сказать, что сексуальное тело разрушило твердыню государства - тело политическое. Последнее превратилось в побеленную гробницу, готовую принять королевские останки. «Миф живет своей собственной жизнью, основанной на внутренней логике», - пишет Тома. - Он не зависит от реального человека, вокруг которого строится, - тот может умереть физической смертью, но миф по-прежнему будет витать над трупом».

Находясь в тюрьме, Мария-Антуанетта тщательно следила за тем, чтобы ее платья всегда выглядели аккуратно, штопала их и латала. Когда у нее отобрали ножницы, она стала перекусывать нитку зубами. После смерти королевы эти платья передали в один из приютов, умолчав об их происхождении. Женщины, донашивавшие наряды Марии-Антуанетты, судя по всему, так и не узнали имени той, кому они когда-то принадлежали.

Перевод Гавриила Маркова

London Review of Books, September 30, 1999

ИФ-библиография:

Chantal Thomas. The Wicked Queen: The Origin of the Myth of Marie-Antoinette. Zone Books, 1999.

Marie-France Boyer. The Private Life of Marie-Antoinette. Thames & Hudson, 1996.

Campanne La. French Revolution and The Tragedy of Marie-Antoinette. Foundation of Classical Reprints, 1990.

Kathryn Lasky. Marie-Antoinette: Princess of Versailles, Austria-France, 1769. Scholastic, Inc., 2000.