Триглав, Триглав

Сулейман Велиев

Триглав, Триглав...

ЗОРА

Лунный свет заливает улицы города.

По одной из них, беспокойно озираясь, стараясь держаться в тени, пробирается девушка.

Вот она остановилась; в ее руке мелькнул листок бумаги.

Впереди послышались неразборчивые голоса. Немцы... В это время по улицам ходят только их патрули...

Девушка замерла, сунула листок за пазуху, прижалась к стене. Не впервые попадала она в трудные положения.

"Беда приходит только раз", - думала девушка. Она знала, что в случае ареста пощады не будет. Осторожности, быстроты, ловкости - вот чего требовало от нее опасное занятие...

Все явственнее доносились шаги немцев. Девушка проворно сняла туфельки и побежала босиком, юркнула в чьи-то открытые ворота. Группа пьяных фашистов с хохотом прошла мимо.

Девушка упрекнула себя за то, что испугалась.

Расклеивая листовки, она добралась до поселка Опчина.

Время было позднее, фуникулер не работал, и возвращаться домой ей пришлось пешком.

Девушка выходила на задание почти каждую ночь. Сначала она мечтала о том, чтобы ей поручили распространение листовок, но теперь, привыкнув, уже обижалась: до каких пор ее будут держать на однообразной, второстепенной работе? Когда же наконец перестанут считать ее девчонкой и дадут настоящее дело?!

...Наступило утро - безоблачное, прозрачное. В трепетном солнечном свете город казался торжественным и нарядным. Величаво возвышались над ним мощные горные хребты. Снежные вершины розовели над бархатной синевой непроходимых лесов.

Горы Триглава... Почти на три километра взметнули они ввысь свои вершины. Все смотрят на них: одни - с волнением, с затаенной надеждой, другие - с ненавистью и страхом... Не там ли, в горах, сотни лет назад зародилось первое в истории партизанское движение, когда храбрые сыны угнетенного народа восстали против иноземных поработителей? В горах Триглава смельчаки собирали силы и обрушивались на захватчиков как снег на голову.

Теперь Триглав - прибежище борцов против фашизма. Недаром с надеждой смотрят на горы жители окрестных сел и городов.

И девушка тоже смотрит. У нее много причин думать о Триглаве. Она художница. Горы зовут и манят ее. Горячим чутким сердцем она сама тянется к ним.

Горы поражали ее обилием и многообразием красок - неповторимых, неуловимых, изменчивых. Может быть, потому она чаще всего писала горные пейзажи - с того памятного дня, когда учительница похвалила ее первый рисунок...

Полной грудью вдыхала девушка свежесть утренней прохлады. Горы, казалось ей, сейчас были совсем близко, но она знала, что до их затянутых сиреневой дымкой вершин не меньше тридцати километров. "Как я люблю вас! Как завидую тем, кого вы лелеете в своих объятиях!" - с нежностью обращалась она, как к живым, к овеянным легендами могучим снежным вершинам.

Где-то там, в районе Отлицы, действует большой партизанский отряд под командованием ее отца. Там, в горах, погибла ее мать. Там погибли многие патриоты...

"Хватит возиться с листовками! - думала девушка, чувствуя, как невольно закипает кровь в жилах. - Пусть другие занимаются этим делом! А я хочу держать в руках настоящее оружие. У меня есть на это право".

Откуда-то (то ли из ближайшего дома, то ли с опушки леса) до нее донеслись слова любимой песни:

По волне скользя, близ Триглава

В лодке песню я пою.

Вторит эхо ей величаво,

Горы слушают песнь мою...

Горы слышат, слышат птицы,

И на птичий звонкий лад

Все дрозды поют, все синицы,

Все пичуги петь хотят.

Даже рыбы бьют хвостами,

Слыша песню над водой.

И за лодкой вслед вьются сами,

Так и ловят голос мой...

Вместе с лодкой, в глубь залива,

По широкой глади вод,

Мимо сонных трав, мимо ивы

Плавно песня моя плывет.

Песня еще больше взволновала девушку. Круглое лицо ее разрумянилось, ярче проступила на левой щеке небольшая родинка. В голубых глазах появилось мечтательное выражение. Потом глаза потемнели, как горное озеро перед грозой.

Песня звала ее к отцу, к смелым, отважным людям. И желание вылилось в твердое решение - уйти в горы. Вот только надо посоветоваться с товарищами. Должны же они понять ее, должны!

Есть у нее близкий друг. Он живет недалеко от базара. Удобно ли зайти к нему так рано?

Она вспомнила, что парень сам обещал наведаться к ней сегодня, и пошла дальше. Не следовало останавливаться, привлекать к себе внимание первых прохожих.

Около большого каменного здания она замедлила шаг, заметив на стене очередное объявление. "За голову каждого партизанского вожака назначаю пятьдесят тысяч марок. Полковник фон Берг" - гласил жирно набранный текст. Девушка оглянулась; убедившись, что вокруг никого нет, достала из кармана карандаш и наискось, через все объявление, торопливо написала: "Народ не выдаст своих сыновей фашистским псам!"

Сдержанно улыбаясь, пошла дальше. Но недолго чувствовала она удовлетворение от своего дерзкого поступка. Разве словами, пусть они тысячу раз справедливы, охладишь гнев? Нет, она должна стать настоящим бойцом, как другие.

Вот знакомый поворот: отсюда дорога ведет в лагерь военнопленных. На телеграфном столбе, на котором и она не раз наклеивала листовки, что-то белело.

И девушка с трудом прочитала:

"Советские военнопленные! Если вы мечтаете о свободе, бегите из лагеря! Местное население готово помочь вам. Вам укажут дорогу к нам, партизанам. Мы ждем вас. Смерть фашизму, свободу народам!"

И короткая, как выстрел, подпись: "Аслан".

Не все из написанного было ясно девушке, но она поняла главное - это написали друзья. Обрадовалась: "Значит, наши ряды растут". И по другую сторону столба наклеила оставшуюся у нее последнюю свою листовку.

Минуту спустя она проскользнула мимо гостиницы "Континенталь", вошла в соседний двор, уверенно пересекла его, спустилась в подвал. Там, в подвале, она жила с тех пор, как отец и мать ушли к партизанам. Старый дом в Опчине пришлось оставить: за ним следила полиция. А этот заброшенный подвал рядом с гостиницей не привлекал внимания гестаповцев. Только здесь было темно, сыро и тоскливо; даже днем, когда сияло солнце, приходилось сидеть со светом.

Девушка на ощупь отыскала спички. Они, конечно, отсырели. Придется попросить огня у соседей.

Вдруг в дверь постучали. Девушка вздрогнула, но, узнав знакомый стук, отозвалась. В подвал спустился смуглый, среднего роста парень.

- Живешь, как мышь... - сказал он. - Сыро здесь... Хуже, чем у нас.

- Сама виновата, - ответила девушка спокойно, протирая ламповое стекло. - Надо уходить в горы.

- Допустим, ты уйдешь. А кто будет писать листовки, рисовать? Да и кто отпустит тебя? - парень лукаво посматривал на нее. Видимо, он умышленно вызывал ее на откровенный разговор, пытаясь выяснить, что она надумала и насколько серьезны ее намерения.

- Это мое несчастье. Раз я умею рисовать - значит, обречена возиться с бумагами? Не хотят мне дать настоящее задание. Нет, с меня довольно!

- Значит, рисовать больше не будешь?! - с тревогой спросил парень, опускаясь на скамейку рядом с девушкой и заглядывая ей в лицо своими черными, как маслины, глазами.

Девушка вставила в лампу протертое стекло. В подвале прибавилось света. Парень бросил взгляд в угол - там стоял эскиз картины, которую писала девушка. "Печальная Венеция" - так назвала она свое детище. Бог ее знает, когда она успевает работать; облик великого города на полотне проступал с каждым днем все яснее. "Разве в подвале место для этой картины?" - думал парень.

Быстрым, заботливым взглядом обежал он пристанище девушки и остановился на раскрытой книге, лежавшей на столе. Тургенев. "Накануне".

- Еще не дочитала?

- Третий раз перечитываю. После поездки в Венецию я уже по-другому читаю этот роман. Он доставляет мне особое удовольствие, будит новые и новые мысли. Я очарована...

Помолчали. Парень пристально смотрел на девушку. В полутемном помещении не было заметно следов усталости на ее милом лице, хотя она не спала всю ночь.

- Значит, не будешь больше рисовать? - снова спросил он, слегка прищурив глаза.

- Не буду, - твердо ответила девушка.

- А я думаю, будешь.

- Нет! Не буду, и все, - она вспыхнула и упрямо тряхнула головой.

- Ладно, посмотрим!

- Как это посмотрим? Разве ты не знаешь, что я никогда не меняю своих решений?

Парень, лукаво усмехнувшись, достал из нагрудного кармана небольшую карточку.

- А этот портрет, Зора, разве ты не напишешь его?

Девушка изумленно вскинула густые брови.

- Ленин?! - благоговейно произнесла она. - Ты решил подарить мне этот портрет?

- Нет, я принес его тебе показать.

- И не дашь его мне?

- Пока нет. Я должен показать его и другим товарищам....

- А если я очень тебя попрошу? Они подождут... Я ведь тоже твой товарищ...

Она говорила вкрадчиво, отлично зная, что после такого обращения парень не устоит. И он стал постепенно сдаваться.

- Не настаивай, Зора...

- Товарищам покажешь потом. Оставь портрет у меня хотя бы на одну ночь! Ну, Сила, дорогой, прошу тебя!

- Но ведь ты решила, что рисовать больше не станешь? - улыбнулся Сила.

- Ах, ну что тебе сказать...

- Здорово я тебя поймал, а? - парень торжествовал.

- Пусть этот портрет останется пока у меня. Ладно?

- Береги его хорошенько, - сдался наконец парень. - Один советский товарищ подарил его на память нашему Павло.

- Советский товарищ? - переспросила девушка. - Как он сюда попал?

- А разве ты не знаешь, что в горах Триглава есть советские бойцы?

- Их сбросили на парашютах? Это диверсанты?

- Нет, это бывшие военнопленные. Фашисты привезли их сюда восстанавливать разрушенные мосты, строить, а они бежали из лагерей и теперь, наоборот, разрушают мосты и дороги. Здесь действует несколько групп; одной из них командует Аслан.

- Аслан... Ага, вспомнила. Я только что читала листовку, под которой стояло это имя. Он русский?

- Обычно всех советских называют русскими. Аслан, говорят, азербайджанец.

- Азербайджанец - и горы Триглава... - задумчиво произнесла девушка. Как мне хочется поговорить с ним! Я так завидую им, советским людям!

- Я тоже, - вздохнул Сила. - Наверно, они были счастливы до войны. Учись, работай, где тебе по душе, люби того, кто тебе по сердцу...

- Любить - это большое счастье, - согласилась Зора.

- Я тоже счастлив, что могу любить всем сердцем. А ты?

- Я способна любить сильнее, чем ты, - горячо возразила девушка.

- А кого ты любишь... больше всех?

- Кого я люблю больше всех? - повторила она, пристально глядя на Силу. - Я люблю многое, но больше всего - родину! Люблю ее природу, люблю каждую былинку на родной земле!

- Кто не любит родину? - проговорил Сила и тут же с тревогой спросил: А еще что ты любишь?

- Свободу!

- А еще... кого?

- Люблю... - Зора мягко улыбнулась, - отца своего люблю.

- А еще?

- Партизан!

- А еще?

- А еще... - она озорно сверкнула глазами, догадываясь о волнении парня. - Еще я очень люблю... Континента!

Континент - это была кличка огромного пушистого кота. Сила совсем растерялся и уже чуть слышно спросил:

- А еще ты... кого-нибудь любишь?

Зора замялась. Открытый взгляд ее встретился со взглядом Силы, и она покраснела. Сила обрадовался, но вместе с тем где-то в глубине души у него появилось сомнение, он подумал, что услышит не то, что страстно желал услышать, что она назовет другое имя, и переменил тему разговора.

- Зора, завтра я буду выступать самостоятельно, - сообщил он.

- С чем тебя и поздравляю, - холодно ответила девушка и замолчала.

"Как равнодушно отнеслась она к моему сообщению, - подумал Сила обиженно. - Даже не удивилась ничуть".

Чтобы нарушить неловкое молчание, он спросил:

- Ты написала листовки?

- Написала и уже расклеила, - ответила Зора. Потом добавила грустно: Знаешь, Сила, я тебе честно говорю, не радует меня больше эта работа. Вот ты рассказывал про советского бойца. Выходит, такие люди, как Аслан, которых судьба забросила сюда с другого конца света, сражаются за наш город, а мы сидим здесь и не краснеем...

- Зора, ты похожа на Джемму, - сказал восхищенный Сила.

- Я хочу быть похожей на Овода*.

______________

* Джемма, Овод - герои романа Л. Войнич "Овод".

- Пусть будет так, - поспешил он согласиться. - Мы с благодарностью вспоминаем "Молодую Италию"...* Но теперь другие времена, другой противник... И ты должна знать, что наша программа и тактика отличаются от программы и тактики младоитальянцев. И наши задачи тоже...

______________

* "Молодая Италия" - тайная республиканская организация. Основана в 1831 году, существовала до 1848 года. Объединяла наиболее революционные элементы итальянской буржуазии.

- Еще бы не знать!

- Распространяя подпольную литературу, мы делаем важное дело. У нас есть даже намерение издавать специальную партизанскую газету. А ты...

- Все это я знаю и понимаю. Но... Помнишь, Сила, раньше я ходила взрывать мосты, минировать железные дороги? Почему же сейчас я оказалась в такой немилости? Я думаю, надо поговорить об этом с Павло. Заодно покажу ему письмо, которое написала отцу.

- Конечно, раз ты решила... Это твое дело. Но не забудь в четыре часа прийти на Зеленый базар... Это будет не обычное представление. Такого представления еще никто в Опчине не видел! Придешь?

Зора подумала, вдруг улыбнулась и ответила:

- Обязательно!

И ласково, нежно посмотрела вслед парню. Жаль, он не видел ее улыбки...

Она трудилась над портретом Ильича сутки. Сначала хотела просто скопировать его. Но по мере работы волей-неволей вносила в облик Ленина черты, которые соответствовали ее представлению о самом скромном, самом простом, самом гениальном и самом близком человеке на свете. А когда сравнила копию с оригиналом, увидела, что получился новый портрет - и похож и чем-то непохож. Но Ленин - живой, внимательный, мудрый - смотрел с ее полотна, смотрел ласково и ободряюще.

И девушка на минуту позабыла все свои заботы. Разве может быть для художника большая радость, чем успешное завершение замысла? Она вложила в эту работу весь жар своего сердца.

Зора смотрела на портрет, и мысли ее летели далеко-далеко....

Она не слышала, когда первый раз постучали в дверь. Стук повторился. Зора вздрогнула, встала, спрятала портрет и на всякий случай повернула обратной стороной подрамник с "Печальной Венецией", положила в ящик под кровать томик Тургенева.

- Кто там?

- Открой.

Голос был негромкий, добрый. Зора отворила дверь.

Вошел высокий, слегка сутулый мужчина в соломенной шляпе, закрывавшей часть узкого лица.

Оглядев помещение, он приподнял шляпу и приветливо улыбнулся, показав длинные ровные зубы.

- Я пришел к дочери моего друга. Думаю, это вы...

- Возможно, - сухо ответила Зора. - У моего отца было много друзей.

- А я - самый близкий. Меня зовут Ежа. Твой отец - Август...

- Моего отца звали Славко, - перебила его Зора.

- Славко? А фамилия? - растерялся посетитель и помрачнел.

- Сандо... Если хотите, посмотрите на фотографию, - сказала Зора. Она порылась в ящике с книгами, достала альбом, вынула из него фотокарточку. Это он? Тот, кого вы ищете?

- Нет. Значит, мне дали неверные сведения...

- Очень жаль.

- Простите... Извините за беспокойство... - Ежа помялся немного. - Я, может, ошибся... Но, право... вы очень похожи на дочь моего друга Августа... Очень... не верится, что это простое, случайное сходство...

"Может быть, этот человек пришел от отца и хочет сообщить мне важную новость?" - подумала Зора.

- Вы когда-нибудь видели дочь вашего друга? - торопливо спросила она.

- Не видел, но много слышал о ней.

- Слышали? Значит, вы представляете ее по описаниям?

- Да, и одна из примет сходится...

- Какая же? - Зора насторожилась.

- Родинка на щеке.

- О, - засмеялась девушка. - Эта примета не может облегчить ваши поиски. В Триесте не пересчитать девушек с родинкой на щеке!

Она испытующе посмотрела на незнакомца. Он вел себя корректно, только казался немного смущенным и слегка растерянным.

- Садитесь, пожалуйста, - предложила Зора. - Расскажите, где и что вы слышали о той девушке, которую ищете?

Ежа молча сел на скамью, снял шляпу.

- Я один из близких друзей Августа... отца той девушки, - начал он, не сводя с Зоры ласкового взгляда. - Мы были арестованы в знаменательный для него день - в день рождения дочери. Я не боюсь вам признаться в этом... Чувствую, вы не выдадите меня, - добавил он. - Август ровно два года не видел, какая у него дочь. Жена писала ему, что назвала ее Зорой, что Зора пухленькая, красивая девчушка; волосы у нее русые, глаза голубые, родинка на щеке... Человек меняется со временем, даже цвет глаз может измениться, но родинка остается на всю жизнь. - Ежа бросил на девушку быстрый, как молния, взгляд и вновь заговорил неторопливо, как бы с трудом подыскивая слова: - Б камере мы всем делились... Вместе с нами сидел в тюрьме молодой художник. Однажды он нарисовал на стене девочку с родинкой на щеке и показал рисунок Августу. "Вот такой я представляю твою дочь", - сказал он. Август с ним согласился. И эта девочка стала нам родной, она олицетворяла для нас все, что было за тюремной решеткой. Мы постоянно интересовались ее судьбой. И вот дождались: Августу наконец разрешили свидание с семьей. Он увидит свою дочь. Да, этого дня мы ждали... Но со свидания Август вернулся расстроенным. Оказалось, они просрочили несколько минут и зазевавшийся полицейский так толкнул жену Августа, что она упала, а девочка получила ушибы... С тех пор много воды утекло... Видели мы и настоящую фотографию Зоры... А потом... Эх, не перескажешь всего, что было потом...

Едва скрывая волнение, Зора слушала Ежу. Рассказ незнакомца напомнил ей суровое детство, печальные дни шестнадцатилетней давности, нищету, полицейские преследования, которым подвергали мать...

- Откуда вы сейчас?

- Скажи мне сперва: ты - дочь Августа? - спросил Ежа. Зора уловила на себе его пристальный холодный взгляд и вся сразу подобралась.

- Нет, синьор. Если бы я была дочерью человека, о котором вы говорите, я не стала бы таиться. Что тут особенного?

"Почему этот человек, располагающий к доверию, явился один, без провожатого и без пароля? Знает ли его Павло?" - думала она.

Всем своим видом посетитель выражал неподдельную скорбь. Он сидел, горестно опустив плечи, сцепив пальцы длинных рук, бессильно опущенных на острые колени, и только затаенный взгляд глубоко посаженных глаз, постоянно меняющийся, ускользающий и беспокойный, заставлял девушку держаться настороже.

- Видимо, мне дали неверные сведения, - задумчиво произнес незнакомец, как бы разговаривая сам с собой. Голос его зазвучал тепло. - Придется искать снова... Но дело не в этом и даже не в том, что я лишь на днях вырвался из заключения, где столько лет страдал.... Жалею, что лучшую пору своей жизни провел в тюрьмах, в то время как товарищи сражались с оружием в руках... Ежа помолчал, устремив взгляд куда-то в пространство, словно вспоминал то, что пережил. - Однако и сквозь стены тюрьмы доходили до нас вести о героических делах Августа... Очень хотелось увидеть его. - Ежа тяжело вздохнул. - Такое, наверное, у меня счастье, что не увижу друга. Сегодня услышал, что противник разгромил его отряд. Говорят, Август попал в плен...

- Они все этим кончат, - сказала Зора, огромным напряжением воли скрыв охватившее ее волнение. "Будь безразличной даже тогда, когда услышишь самое страшное", - учил ее Павло.

- Но я знаю, - заговорил незнакомец, - что таких, как Август, врагам не сломить...

Зора молчала, равнодушно глядя на собеседника.

- Скажи мне, девочка, а родственники у тебя есть?

- Нет. Родителей я потеряла давно. Родственников не имею. Я сирота.

- Значит, живешь одна?

- Вдвоем. Я и Континент.

- А кто такой Континент? - удивленно спросил Ежа.

- Континент, - позвала девушка. Из темного угла вышел пушистый серый кот. Она взяла его на руки и стала гладить.

- Как же ты живешь одна, девочка? - сочувственно проговорил Ежа. Господи, в такое время! Ты словенка и должна быть со своими, если у тебя никого нет. Я ухожу в горы, к партизанам, и могу взять тебя с собой. Идем вместе, ты ведь знаешь эти места.

- Вы говорите страшные вещи! - испуганно перебила Зора. - Я не хочу слышать ничего подобного... Я никуда не хочу идти! Я могу вам оказать только одну услугу: обещаю не выдать вас полиции. А то ведь можно показать вам и такую гору, с которой вы не сойдете - свалитесь...

Ежа взглянул на нее. Недобро сверкнули глубоко запавшие глаза.

Зора иронически усмехнулась. Горы, горы... Он тоже туда стремится... Ребенком меня считает? Думает, первого попавшегося я туда поведу...

- Значит, не доверяешь? Ну что ж, живи как знаешь. Я хотел помочь...

Зора не проронила ни звука. Тогда незнакомец молча встал и, кивнув, направился к двери.

Она подождала, пока он не вышел на улицу, и заперла дверь. "Что это? Не провокация ли? Или этот человек действительно ищет ее? Может, он правду сказал об отце? Нет, нет, это неправда! О разгроме отряда он сказал для того, чтобы посмотреть, как такое известие подействует на меня. Он просчитался".

Зора вспомнила обещание, которое дала Силе: в четыре часа быть на представлении. "Это будет не обычное представление, - сказал Сила. - Такого представления еще никто в Опчине не видел!"

Да, она опоздала. И откуда только взялся этот проклятый тип?

Зора решила, что прежде всего надо сообщить об этом человеке Павло.

Она опять подумала об отце и мысленно перенеслась в горы, к партизанам. Как там они? Неужели незнакомец сказал правду?

Партизаны Августа Эгона не были разгромлены, хотя им и туго пришлось. И Август Эгон не был в плену. Наоборот, он в это время как раз обдумывал план новых операций...

Когда Август Эгон и сын его друга Анатолий Мирко решили организовать партизанский отряд, у них были только топор и вилы. Они начали с того, что вдвоем устроили засаду на лесной дороге в долине Випавы, напали на нескольких фашистских солдат и добыли в этой схватке две винтовки и пистолет. Это было уже кое-что.

Тогда-то и произошла встреча Августа с Павло, руководителем городских подпольных групп. Павло посылал из Триеста в распоряжение Августа самых надежных, хорошо известных ему людей. Большей частью это были рабочие фабрик и заводов, члены подпольной организации. Скоро Август сколотил отряд. А потом в горах появился старый друг Августа Раде Душан. Вслед за ним пришло еще около ста человек. Отряд быстро рос - люди приходили группами, во главе со своими командирами. И теперь молчаливого согласия, на основе которого все вновь прибывшие подчинялись Августу, было явно недостаточно. Командование партизанских отрядов предложило создать штаб, а на должность командира отряда рекомендовало Августа Эгона.

- А по-моему, тебе следует быть командиром, - сказал Август Раде Душану на предварительном совещании.

- Нет, нет, - запротестовал Душан. - Ты - организатор отряда. К тому же хорошо знаешь военное дело...

- А ты - участник гражданской войны в Испании, у тебя такой опыт, что дай бог каждому!

- Наши деды-партизаны в подобных случаях бросали жребий, - сказал Душан. - А нам это делать не нужно. Предложение командования - его и обсуждать нечего. Да и времени для этого нет. И другого подходящего человека тоже нет. Так что бери на себя командование отрядом. Откровенно говоря, никого другого на этом месте я и представить себе не могу. Партизанский командир должен быть именно таким, как ты. - Раде с любовью посмотрел на высокого, плечистого Августа. Сам он был невысок, на висках у него уже проступала седина, на смуглое лицо легли морщинки.

- Вот как ты поворачиваешь? Значит, из-за роста мне повезло? По-твоему, командир должен быть непременно косая сажень в плечах?..

- Не обязательно, но желательно, - засмеялся Раде. И вдруг посерьезнел. - Вот так: с сегодняшнего дня ты - командир. А я, если не возражаешь, буду чем-то вроде комиссара.

На этом и порешили. Вскоре были назначены и командиры подразделений. Анатолий Мирко стал командиром взвода. Хотя он был одним из организаторов отряда, поручить ему роту не решились: слишком молод парень. Но, как и следовало ожидать, Мирко скоро показал себя с самой лучшей стороны - ведь на войне люди растут быстро, особенно если у них есть способности. В сорок третьем году он возглавил один из лучших батальонов партизанской бригады Августа Эгона.

Бригада Августа Эгона разрослась и окрепла настолько, что взяла под свой контроль весь район Триглава. Местные жители, способные держать в руках оружие, шли к партизанам. Фашисты предприняли несколько попыток окружить и разгромить патриотов, однако каждая попытка неизменно оканчивалась неудачей. А тут еще участились побеги советских военнопленных; как правило, все бежавшие оказывались через какое-то время у Августа Эгона...

Наступление Красной Армии на Восточном фронте вынудило немецкое командование отказаться от широких операций против партизан; пришлось перебрасывать военные силы из Южной Италии на Восточный фронт, а для охраны коммуникаций, связывающих Италию с Австрией, создать особые гарнизоны.

Это послужило толчком для активизации партизанских действий. Партизаны решили сорвать отправку немецких воинских эшелонов на Восток. Началась полоса боев, трудных переходов и маршей, внезапных нападений и отходов.

Много хлопот причинили тогда партизаны врагу. Росла партизанская слава; народ с уважением произносил имена партизанских руководителей. Это и радовало, и воодушевляло, и тревожило: ведь чем известнее становились они, тем большая опасность угрожала их близким. Август стал беспокоиться за дочь. И у каждого партизана было тревожно, неспокойно на душе.

Один Раде Душан казался невозмутимым.

Это был человек трудной судьбы. Его жена умерла лет восемь назад. Сам он, в ту пору грузчик триестинского порта, вскоре уехал в Испанию, сражался на стороне республиканцев в составе интернациональной бригады. После поражения республики он, как и следовало ожидать, по возвращении домой угодил в тюрьму...

Выйдя из тюрьмы, он не нашел сына. Так до сих пор и не знал, жив ли он. Одно время появилась было надежда: кто-то сообщил, что видел парня на городском вокзале и даже разговаривал с ним.

Раде возобновил поиски. Рискнул обратиться даже в справочное бюро. Ему дали девять адресов - и на каждом имя, фамилия и возраст совпадали с данными сына... Но поиски оказались безрезультатными.

Теряя что-то, человек теряет и веру: Раде уже казалось, что сына он никогда не найдет...

Затем до него дошел слух, что парнишку будто бы видели в санатории Цркно - работает там кочегаром. Раде, не задумываясь, тотчас же отправился туда. Действительно, в свое время в санатории работал какой-то молодой человек. Нашли фото кочегара. Раде сравнил ею с ранней фотографией сына тогда мальчику было пять лет. Сходство оказалось поразительным. Но куда ушел молодой кочегар - этого Раде так и не смог установить. А той порой полиция напала на его собственный след. Оставаться в городе и продолжать поиски стало невозможно, и Раде вынужден был скрыться.

Тягостные думы о сыне терзали сердце Душана, однако он старался не падать духом и не показывал виду, что страдает. Разве только у него одного горе? Взять Августа... Фашисты убили его жену - верная подруга не хотела сказать им, где скрывается муж. В любой момент они могли убить Зору. И девушка, словно чувствуя надвигавшуюся опасность, настойчиво просилась в отряд. Не далее как вчера Эгону принесли от нее очередное письмо.

"Дорогой отец! - писала она. - Настроение у меня неважное. В городе неспокойно. Ночами не смыкаю глаз, ходить по городу опасно. Не забывай, отец, что я выросла, мне уже двадцать лет... Я состою в союзе антифашистской молодежи. Все мои товарищи - в горах. И я хочу туда, отец, к тебе. Много раз обращалась к Павло. Подожди, говорит, ты еще нам очень нужна в городе... Папочка! Быть рядом с тобой - вот о чем я мечтаю. Очень прошу, дай знать Павло, чтобы разрешил мне уйти к тебе. Я буду счастлива. А если нельзя, то скажи, чтобы дали настоящее боевое задание. Пусть временно забудут, что я художница. Папочка, я жду твоего ответа".

Август читал и перечитывал письмо дочери, не зная, на что решиться. Павло в свою очередь писал, что Зора ему очень нужна, и просил оставить ее в городе. "Ради нашего общего дела", - добавлял он каждый раз.

"Ради нашего общего дела"... - вздыхал Август. - Чего только не сделаешь, когда надо! И Зора, видимо, хорошо поработала в тылу врага, если она нужна там..."

"Дорогая моя, - писал Август дочери. - Я лишаю себя счастья встречи с тобой. Но так надо. Не обижайся. Слушайся товарища Павло. Скоро мы встретимся в свободном Триесте".

Прежде чем отправить письмо Зоре, он показал его комиссару.

- Иначе я не мог написать.

- Конечно... Только ты слишком суров, Август, - ответил тогда Раде Душан. - Никого не щадишь.

Да, Эгон был тверд как кремень, и это хорошо. Сам Раде был склонен к уступкам, иногда прощал даже нарушения дисциплины, долго колебался, если следовало кого-то наказать, и всякий раз, когда это зависело от него, смягчал наказание. Просьбу дочери он не решился бы отклонить. А вот Август решился. С исключительной твердостью и последовательностью требовал Август соблюдения дисциплины. И так как он был принципиален и требователен не только к другим, но и к самому себе, никто на него не обижался. Его строгость была понятна всем, а главное, и нужна. "Даже животные и те знают, какой у тебя характер, - шутила, бывало, жена Эгона. - Когда я гоню Континента, он уходит не сразу. Стоит тебе тихонько сказать "уходи", и он тотчас исчезает..." Конечно, зная строгость отца, Зора тоже не решилась без его согласия прийти в горы. Павло простил бы ей это, отец - нет.

Август редко менял свои решения. Только однажды, насколько Раде помнит, Эгон отменил свой приказ, да и то потому, что случай был необычный. Произошло это, когда отряд еще только расправлял крылья. Во время очередной стычки с врагом партизаны захватили в плен несколько фашистских солдат. Их судили. Приговор был суровым; каждому палачу воздавалось по заслугам. Но отходчивое сердце Раде дрогнуло, когда один из пленных достал карточку, с которой смотрели полная немка - и три маленькие девочки. Ползая с карточкой в ногах у партизан, немец молил о пощаде. "Пожалейте моих детей!" - вопил он, обращаясь к Раде, словно угадал, кто тут отзывчивее всех. "А ты пожалел бы наших детей?" - подумал Душан. Но вопреки своим мыслям, повернувшись к партизанам, сказал: "Этого оставить в живых!"

Несколько дней немец вел себя смирно, брался за любую работу; кое у кого возникала даже мысль, не освободить ли его из-под стражи. В конце концов конвоир пленного, молодой парнишка по имени Чуг, стал относиться к Герману (так звали немца) менее настороженно, чем вначале, все время делал послабления и однажды даже поручил ему собирать в лесу хворост. Герман, как всегда, немедленно принялся за работу. И вдруг исчез в кустарнике. Чуг кинулся за ним, но поздно - пленный будто сквозь землю провалился. Поиски ни к чему не привели...

Исчезновение пленного грозило бедой. Может, он уже пробрался к своим, сообщил о местонахождении партизан?

Командир принял решение перевести штаб отряда в другое место, а конвоира, который упустил пленного, сурово наказать. "Не его надо наказывать, а меня, - сказал тогда Раде Душан. - Я нарушил приказ. Как видно, милосердие проявлять рано. Врага пожалеешь - сам пострадаешь". "Если бы конвоир как следует выполнял свои обязанности, нам не пришлось бы передислоцироваться. Его надо судить - это будет уроком для всех, - сказал Эгон. - Упустить из-под стражи врага - значит поставить под угрозу жизнь своих товарищей, наше общее дело. Это равносильно предательству!"

Чуг только побледнел, услышав эти слова командира. Он не удивился, когда люди, которые час назад называли его товарищем, молча взяли его под стражу: на их месте он поступил бы так же. Но, наверное, Чуг родился под счастливой звездой. Когда его выводили из штаба, на опушке леса раздался крик:

- Германа нашли!

Партизаны, сопровождавшие Чуга, замедлили шаг.

Навстречу им шли двое: впереди Герман, позади - высокий черноглазый парень с винтовкой в руке... "Молодец, - похвалил партизана Август. - Ты избавил нас от большой беды и спас жизнь товарищу".

Партизаны посмотрели на Чуга: румянец медленно заливал его бледные щеки.

Выяснилось, что Герман, убежав из-под стражи, сначала спрятался в дупле, но потом, решив, что опасность миновала, вылез - и тут его перехватил партизан, возвращавшийся с задания.

Герман стоял опустив голову. Он знал, что вторично никого на жалости не проведешь...

После этого случая Раде Душан всячески избегал вмешиваться в решения командира. До того, как то или иное решение принималось, он спорил, возражал, а после принятия, как и все бойцы, думал лишь об одном - как лучше его выполнить.

И в этом деликатном вопросе - давать или не давать Зоре наказ перейти в горы - он опасался что-либо советовать. И Август решил: Зора должна оставаться в городе.

В ПЛЕНУ И НА ВОЛЕ

Партизана, который избавил Чуга от бесславной смерти, звали в отряде Асланом. Он был нездешним. Но кто же он? Из каких краев? Как попал сюда, на чужбину? Видно, не туристом, не праздным путешественником настигла его за границей война. Да и не за границей встретил он первый день войны. Она привела его в этот город трудным, тернистым путем. Ему и не снилось, что когда-нибудь он окажется в этих местах.

По-разному складываются судьбы людей. Не каждый может сказать, что ему удалось прожить так, как хотелось. Аслан был из тех, с кем жизнь поступила сурово и беспощадно.

Когда началась война, Аслан жил в городе нефтяников - в Баку. Он не ждал, как другие, пока его призовут, - добровольцем пошел в армию, чтобы защищать Родину, а если понадобится, то отдать за нее и жизнь.

Короткий срок обучения. И - фронт. Крым. Севастополь. В одном из последних боев Аслан был ранен.

Очнулся он в плену.

Придя в себя, он постепенно вспомнил, что произошло.

Изо дня в день радио передавало горькие вести: второй раз за время войны пала Керчь, и не только весь Керченский полуостров, но и большая часть Крыма была снова в руках врага. Почему, отчего так получается? И техника была, и людей было немало, они сражались и умирали, а те, что остались в живых, готовы были умереть, как умирали их товарищи в жестоких боях в Инкермане, Балаклаве, на Северной стороне, на Сапун-горе... Прижатые к морю, к самой воде, голодные, усталые, они дралась до последней гранаты, до последнего патрона и все еще верили, что выстоят, что счастье удачи улыбнется им сквозь дым и грохот боя и все переменится, что, наверное, где-то кто-то ошибся, распорядился не так, как нужно, и дело можно поправить...

Но шли тяжелые, длинные, как годы, часы боя, а положение все ухудшалось. Вскоре голод стал союзником врага. Подвоза почти не было, а господин Случай помог всего один раз. То ли немцы разнюхали место расположения минного поля, то ли просто предположили, что оно поставлено именно там, где поставлено, и не ошиблись.

Они погнали через поле стадо овец... Долго несчастные животные метались по минному полю, вызывая частые беспорядочные взрывы.

Ночью Аслан, отлично знавший расположение мин (ведь он сам их ставил), под огнем врага собрал и вытащил раненых овец. Их резали, делили мясо по ротам и дня два питались.

К концу боя Аслан стал стрелком. Он лежал на берегу моря за большим плоским камнем и отстреливался. Теперь уже не было надежды на счастливый исход: каждому ясно, что бой проигран, надо только дороже взять с врага за свою жизнь и отомстить за товарищей, а удачу искать в других боях...

В азарте он расстрелял все патроны. Не оставил единственной пули для себя.

И тотчас его зацепила вражеская пуля. Потом нахлынуло беспамятство. А когда Аслан открыл глаза, то понял: произошло самое страшное, что может случиться с бойцом на войне: он в плену. Все было так нелепо, так чудовищно, горько, неожиданно, что он наверняка покончил бы с собой, если бы мог...

Это было 4 июля 1942 года, когда враг оккупировал Севастополь.

...С первого дня войны, если противник занимал наши села и города, мы писали и говорили: "Временно оккупировал". Оказавшись в лапах фашистов на временно оккупированной территории, Аслан спросил себя: надолго ли? И после тяжких раздумий, перешагнув через отчаяние первых дней, решил: ненадолго. Не надо умирать раньше смерти, как любил говорить бессмертный Павел Корчагин... Не надо! Жизнь дана тебе не случайно. Ошибки свои и ошибки судьбы можно исправить.

Но одно дело - решить, другое - исполнить. Бесконечно длинным оказался путь от первых минут неволи до первых мгновений свободы. Были на этом пути Бахчисарай, Симферополь, Джанкой... Лагеря военнопленных, битком набитые теплушки...

В первые дни пленным был положен дневной рацион: двести граммов сырого хлеба и стакан семечек. Паек, при котором не умрешь, но человеческий вид потеряешь. Странно: в те дни среди пленных нашлись такие ловкачи и дельцы, у которых откуда-то появились продукты, им зачем-то требовались более или менее приличные вещи. Многие отдавали им одежду за кусок хлеба, часы - за коробку спичек.

Скоро, однако, и менять стало нечего. Все ценное с пленных содрали полицейские и немецкая охрана.

Аслан сохранил только кисет. Этой вещицей он дорожил пуще глаза. Частенько, предварительно убедившись, не смотрит ли кто, он доставал украдкой этот кисет, гладил темно-красный бархат, любовался рисунком. На одной стороне кисета золотом были вышиты джейраны, на другой - звезды, пестрые цветы. Шнурки с золотым полумесяцем на концах... Потянешь за один конец - кисет раскроется, отпустишь - закроется. Возьмешь его - и как будто чувствуешь прикосновение родных рук. Они вышили на кисете узоры, они наполнили его сушеным шаны...*

______________

* Шаны - сорт винограда. Растет на Апшероне, в Азербайджане.

Аслан развязывал холщовый узелок, бережно брал прозрачные сморщенные ягоды, вдыхал родной запах знойной апшеронской земли и, не попробовав ни одной изюминки, опускал их в кисет. Горячие спазмы схватывали горло, слезы застилали глаза.

В Джанкое пленных продержали дней десять, потом стали группами переводить в другие места.

Голодные, оборванные, брели пленные друг за другом под конвоем фашистских солдат. Куда? Навстречу чему они шли? Что их ждало? Кто выдержит испытание? Кто умрет, как в бою, кто склонит голову перед врагом? Этого никто не знал.

По тридцать - сорок километров проходили ежедневно. Тех, кто отставал, конвоиры хладнокровно пристреливали. И поэтому каждый напрягал последние силы, чтобы двигаться, не упасть и не погибнуть.

Едва начинали сгущаться сумерки, объявлялся привал - немцы побаивались, что, как ни измучены пленные, ночью они могут сбежать.

Стояло необыкновенно душное лето. Накаленная за день земля еще долго после захода солнца дышала, как жаркая печь. Можно было спать под открытым небом. Только сначала надо утолить бешеный голод.

И измученные, израненные люди припадали к земле в поисках съедобных кореньев, рвали и ели траву.

Не было сил думать, что будет дальше; страх и тревога отступали перед безразличием ко всему.

Прошло какое-то время, пока люди опомнились, в состоянии стали судить о своем положении. И тут же появилась, не давая ни на минуту забыться, мысль об избавлении. С появлением этой мысли возникла и надежда. Пленные перестали ждать смерти как избавительницы от страданий.

Аслан, шагая рядом с другими, раздумывал о том, что делать, как быть.

Колонну пленных остановили на подходе к железнодорожной станции. Было время обедать, но выдать жалкий паек никто не спешил.

Проходящие мимо жители, особенно женщины, плача от жалости, бросали пленным сухари, хлеб, вареный картофель. Голодные люди ловили куски, затевали из-за них такие драки, что иногда никому ничего не доставалось.

Аслан был силен, но сдерживал себя, в драку из-за куска не лез.

Так и не покормив, пленных повели дальше.

Мучила нестерпимая жажда. Невольно вспомнились прохладные родники, студеная шолларская вода. Аслан глотал тягучую слюну.

Шли вдоль Днепра. Усиленный конвой не позволял никому подойти к воде. А вода, чистая, прозрачная, ласково плескалась у самых ног. Напиться хотя бы разок досыта, а там будь что будет. С этой мыслью то тут, то там, не выдержав пытки, из колонны стали выбегать люди. Они кидались к реке. Но ни один не добежал до воды - автоматы конвоиров подкашивали их на бегу. Остальные отворачивали от реки побелевшие лица...

Наконец показался железнодорожный вокзал. И опять не сбылись ожидания, что дадут баланду. Вместо этого немцы пересчитали пленных и стали загонять их в товарные вагоны. По сто человек в вагон. Ни присесть, ни прилечь. Грязные, потные, люди стояли, тесно прижавшись, не имея возможности даже пошевельнуться, ненавистные сами себе и друг другу.

Вечером поезд остановился, охрана выволокла из вагонов трупы, и перед носом живых, не успевших даже глотнуть свежего воздуха, двери вагонов снова наглухо закрылись.

Эшелон стоял на станции долго.

Аслан оказался прижатым к самой стене. Он был высокого роста, поэтому мог глядеть в зарешеченное окошечко. И когда к вагону подошла сгорбленная сердобольная старушка, он не сдержался.

- Тетенька, - крикнул он ей, - дайте нам воды! Умираем...

Старушка глянула вверх, что-то сказала по-украински и ушла. Через минуту она появилась с полным ведром в руке. В ведре плавала консервная банка. Старушка зачерпнула воды, бросила Аслану конец бечевки, привязанный к банке. Осторожно, словно бесценный груз, Аслан подтянул наверх банку, передал товарищам.

В тот момент, когда он возвращал пустую банку старушке, случилось такое, чего он никогда не мог забыть: коротко затрещал автомат. Старая женщина, охнув, осела на землю....

"Я, я виноват в ее смерти, - твердил Аслан всю дорогу. - Зачем я попросил воды. Лучше бы мне умереть!"

Эшелон дотащился-таки до пункта назначения. Стало известно, что это Кременчуг.

Пленных вывели из вагонов, построили и погнали в лагерь.

Что это был за лагерь? Голый пустырь, огороженный густым и высоким забором из колючей проволоки. Сверху - бездонное небо. Ночью - звезды, днем - нещадно палящее солнце. Убогие, наспех сколоченные бараки, в которые по своей воле не зайдешь, из которых по своей воле не выйдешь.

В тот день Аслан не притронулся к куску хлеба - не хотелось ни есть, ни пить, ни думать.

Лагерь...

Здесь были люди, которые попали в плен в самом начале войны. Теперь они больше походили на мертвецов. Были еще не остывшие после боя, не привыкшие к своему трагическому положению. Были такие, которым уже все нипочем.

Но никто, кажется, не остался равнодушным, когда привезли новую партию пленных. Как оживились эти ходячие скелеты, как принялись расспрашивать, искать земляков!

Среди них и встретил Аслан не кого-нибудь, а бывшего своего учителя Якова Александровича.

Учитель узнал его первым.

Аслан растерянно глядел на тощего, обросшего густой бородой человека с морщинистым лицом.

- Не узнаешь? - Человек грустно усмехнулся. И по этой усмешке и карим глазам Аслан наконец тоже узнал его.

Они обнялись.

- Давно из дому?

- Скоро год...

- А я - то думал, ты сообщишь мне что-нибудь о детях! - почти простонал учитель. - Они ведь считают меня погибшим.

Яков Александрович, а за ним и его бывший ученик опустили головы. В последний раз они виделись года два назад. Учитель, низенький, плотный, очень стеснялся тогда своей полноты. А вот похудел и без утренней зарядки, без прогулок - растаял, подобно свече. Тогда у него только-только начинали седеть виски, а теперь он весь белый как лунь. В сорок лет - как шестидесятилетний старик...

Долго молчали. Говорить - о чем?

- Ты где работал после школы, Аслан? - спросил наконец учитель.

- Да можно сказать, почти не работал. Ведь только окончил школу война... Добровольцем ушел в армию. Учился на шестимесячных курсах офицеров, получил звание младшего лейтенанта - и на фронт, командиром взвода. Ехал, думал: повоюем... А вот...

Опять воцарилось тягостное молчание.

- Ничего, Аслан, ничего... - Яков Александрович вдруг спросил: - Ты помнишь сказку о Мелик-Мамеде?

- Конечно, помню.

- Лагерь военнопленных - это похуже темного царства. Трудно вытерпеть, выстоять... А надо. Выстоим, и настанет час - будем сражаться с врагами, как добрый богатырь Мелик-Мамед сражался с драконом, захватившим источник воды.

- Верно!.. Только как же отсюда вырваться?

Яков Александрович ласково посмотрел на Аслана.

- Рано-поздно мы вырвемся из этого ада! Хотя, пока солнце взойдет...

- Э-эх, - вздохнул Аслан. - Человек - не птица, а то... - и Аслан замолчал, с тоской следя за полетом степного ястреба.

- Ты прав. Но будут и у нас крылья. Тогда птицы позавидуют нам... Россия, она, брат, неистребима, ее не сломить...

Аслан почувствовал в голосе учителя уверенность в будущем.

- Когда это случится, доживем ли?

- Доживем. Было хуже, Аслан. Хуже было, а жили. Обходились одной похлебкой, а похлебку давали раз в день. Сейчас не то: немцы нуждаются в рабочей силе. Поэтому расщедрились: дают граммов по двести хлеба... Теперь меньше умирает людей! А бывало, вечером сидишь с товарищем, а утром находишь его мертвым... Люди теряли рассудок от голода. Один мой дружок полез как-то в мусорный ящик за картофельными очистками и наткнулся на труп. Оказалось, какой-то бедняга еще раньше заглянул в ящик в поисках чего-нибудь съедобного, да там и умер... Помню, как-то фашисты пустили в лагерь полуживого коня. Люди накинулись на него. Немцы долго потешались, а потом открыли по пленным стрельбу из пулемета... Да... Иногда целыми днями крошки во рту не было, пальцы сосали... Вот как жили... - Яков Александрович покачал головой. - Всего не перескажешь. Вначале, чего греха таить, многие как-то не верили в зверства фашистов, о которых писалось в нашей печати. Кому довелось испить горькую чашу плена, тот скажет: сотой доли того, что фашисты творят, наши люди еще не знали, представить не могли.

Долго рассказывал Яков Александрович о лагерной жизни, и, хотя Аслан и сам уже многое видел, часто у него мороз пробегал по коже от этих рассказов.

- Что же делать, учитель? - спросил он. - Бежать?

Яков Александрович оглянулся. Только убедившись, что никого поблизости нет, сказал:

- Я пытался. Не вышло: охрана сильная... Но если нас не переведут в другое место еще с месяц...

- В пути говорили, что долго здесь не пробудем....

- Беда в другом: нас хотят перебросить в Германию. Во всяком случае...

Яков Александрович умолк на полуслове, и лицо его исказила мучительная гримаса. Схватившись за грудь, он со стоном опустился на землю.

Аслан кинулся к проходившему мимо пленному:

- Нет ли здесь санитарного пункта?

- Да ты не с неба ли свалился? - мрачно ответил тот - Здесь только того и добиваются, чтобы люди поскорей умирали, а ты...

И, махнув рукой, пошел дальше, неся на губах жуткую усмешку.

Место было безлюдное, пленные группами бродили в стороне, и Аслан не знал, что предпринять. Той порой Яков Александрович очнулся, открыл глаза, тихо сказал:

- Не трудись, дорогой... Лекарства, которое мне нужно, здесь не найти... А нужен мне всего-навсего стаканчик чаю с сахаром... Уже год, как я не держал во рту сладкого... Голова часто кружится, темнеет в глазах. Сердце стало сдавать.

- Год, - прошептал Аслан. Вдруг он вспомнил о заветном кисете. Учитель, я сейчас угощу вас чаем.

Яков Александрович недоверчиво улыбнулся.

Молча наблюдал он, как Аслан собирал щепу, палки, разжигал костер, кипятил воду в консервной банке. Оживился, увидев, что бывший ученик достал из кармана пакетик чаю и бросил щепотку в кипяток.

- Что это? - спросил он, когда Аслан положил перед ним заветный кисет, извлек из него и развязал узелок.

- Изюм. Пожалуйста, ешьте. Заменит сахар...

- О... Как же ты сумел это сохранить? Прямо чудо, - Яков Александрович дрожащими пальцами взял несколько изюминок, положил в рот и запил глотком чаю: - Какой сладкий...

- Это белый шаны! Мать прислала несколько месяцев тому назад... Как раз перед этим...

- Спасибо ей.

Яков Александрович брал по изюминке. Аслан, стараясь не смотреть на него, вспоминал, как мать собирала и сушила виноград. "Этот шаны бесподобен", - говорила она. А отец шутливо замечал, что никто не станет хаять свой мед. Аслану казалось, что он видит худые, проворные руки матери, слышит ее ласковый голос. "Кто знает, что она думает? Может быть, носит траур по сыну? Уже три месяца, как я в плену", - думал он.

Напившись, Яков Александрович отодвинул от себя узелок с изюмом и, словно читая мысли Аслана, сказал:

- Есть единственный выход: не поддаваться чувствам. Собрать всю волю в кулак, быть твердыми, терпеливыми, ждать, когда наступит наш час. И готовиться к нему. Ведь ты, Аслан, комсомолец?

- Конечно. Я даже свой билет комсомольский сохранил....

Они беседовали до тех пор, пока лагерная стража не стала разгонять измученных пленных по местам.

Встреча с бывшим учителем была не единственной - на следующий день Аслан увидел еще нескольких знакомых. Одним из них был Сергей, молодой широкоплечий парень. Он попал в плен в один день с Асланом, но, видимо, пережить ему пришлось куда больше. Сергей был взвинчен; по пустякам начинал нервничать; у него дергалось левое веко, он старался и не мог остановить этот нервный тик. Передние зубы выпали от цинги, он шепелявил и, говоря, часто повторялся.

Еще хуже выглядел Лазарь, которого Аслан знал по гимнастическому кружку в Доме пионеров. Тогда Лазарь был тоненьким сероглазым юношей; у него были густые черные волосы и такие широкие брови, что товарищи часто шутя говорили: "Если твою бровь поместить под нос, выйдут лихие усищи!" По бровям Лазаря и запоминали с первого взгляда. С начала войны Аслан потерял его из виду. И вот где довелось встретиться...

Лазарь, невероятно исхудавший, сидел рядом с игравшими в карты и задумчиво перебирал четки. Где он их достал? Зачем? Для чего он подражает старым людям? Обо всем этом Аслан догадался позднее.

Увидев Аслана, Лазарь не смог скрыть тревоги, охватившей его, забеспокоился, а затем встал и пошел, часто оглядываясь. Аслан в недоумении почти побежал за ним.

- Друг, ты что же, не узнаешь? - кричал он. - Ведь я Аслан. Я сразу узнал тебя!

Лазарь остановился, лишь дойдя до укромного места, и, обернувшись, зашептал:

- Ну зачем шумишь? Я узнал тебя тоже. Только... Ты ведь знаешь, фашисты евреев расстреливают. И вот я выдаю себя за азербайджанца.... Кажется, я здесь единственный еврей.

- Как тебе не стыдно, - нетерпеливо перебил его Аслан. - Ты что, считаешь меня предателем?

- Да нет же! И не боюсь я тебя, Аслан, поверь мне! Но я убежал, чтобы ты не назвал меня по имени. Запомни, здесь меня зовут Аббасом.

- Ах, Аббас, Аббас! Со мной можешь не хитрить, фашисты никого не щадят и азербайджанцев убивают тоже почем зря. Не знаешь, что хуже - умереть сразу или дохнуть от голода... А гибнуть в плену не хочется. На воле и умирать легче и отомстить за себя можно...

- Это верно, - тихо проговорил Лазарь. Он совершенно растерялся - Аслан так откровенно говорил о воле. - Я не думаю о таком. Живу, ожидая смерти... И не с кем поделиться горем. Доверять всем нельзя. Здесь один тип подозревает, что я еврей, задает мне при немцах каверзные вопросы и в конце концов наведет на меня немцев. Тогда - крышка.

- Плюнь ему в лицо и ничего не бойся! - решительно посоветовал Аслан. Немного подумав, добавил: - Хочешь, назовемся двоюродными братьями? Сядешь рядом с тем негодяем, который тебя провоцирует, а когда я подойду, мы разыграем встречу родственников - от его подозрений и следа не останется.

Лазарь с благодарностью взглянул на Аслана.

- А за себя ты не боишься? Вдруг узнают, кто я такой? Тогда и тебе несдобровать. Говорят, на первых порах немцы расстреливали азербайджанцев, принимая их за евреев. Понимаешь, есть один признак...*

______________

* Намек на обычай обрезания, существующий и у евреев, и у азербайджанцев.

- Будь спокоен. Тебя никто не посмеет обидеть, пока жив твой двоюродный брат...

...Они разошлись. И на следующий день, как условились, разыграли горячую встречу при подозрительном человеке.

С этого дня Лазарь по крайней мере стал спокойно дышать...

Кременчугский лагерь отличался от Джанкойского. Здесь пленные уже не валялись на голой земле - их разместили в длинных низких бараках. Над головой была крыша, а под крышей - они, как сельди в бочке... Всем хватило места на трехэтажных нарах, зато не хватало воздуха.

Кременчугские заборы были выше джанкойских и гуще опутаны колючкой. Надзирателей было больше, и были эти подлецы злее...

Где-то за заборами жил своей жизнью город Кременчуг, раскинувшийся по берегам Днепра, но из лагеря не было видно ни дорог, ни садов, ни домов.

Аслан, с тоской осмотревшись, сказал Лазарю:

- Если бы они только могли, они закрыли бы лагерь черным покрывалом, чтобы мы не видели неба и солнца.

Мучительно тянулись дни. Единственной радостью были короткие встречи со знакомыми в перерывах между работой, перекличками, построениями, осмотрами. Но разговоры при этом велись невеселые.

- Помнишь, Аббас, в детстве ты спорил со мной, утверждая, что человек больше десяти дней без пищи не протянет? - напомнил Аслан. - А я старался еще уверить тебя, что можно голодать дней пятнадцать? Помнишь? Тогда мы не думали, что придется проверять это на себе.

- Ты тоже ошибся в сроках. Человек может голодать и месяц. Конечно, не каждый. Тот, кто любит родину и верит в нее, может все...

- Ну вот и хорошо. Слышу от тебя правильные речи...

Аслан искал стойких людей, искал по всему лагерю, приглядываясь к каждому человеку. Вскоре его внимание привлекли братья-близнецы Гасан и Гусейн, настолько похожие друг на друга, что их трудно было различить. Аслан не знал их раньше, но теперь он подружился с ними, а через них познакомился с Мезлумом, бывшим бакинским музыкантом. Мезлум в свою очередь познакомил его со своим фронтовым товарищем старшиной Цибулей, и Цибуля этот оказался самым интересным из всех новых знакомых Аслана. Несмотря на свои пятьдесят лет, он был бодр, шутил и смеялся, то и дело покручивая длинные усы. Лишь один раз дал он понять, что веселость его - напускная. "Ты знаешь, - сказал он Аслану, - по-украински "цибуля" означает лук. Но я не такой горький... Если бы не балагурил, давно бы загнулся". Солдат - в первую мировую войну, партизан - в гражданскую, один из основателей колхоза в своей деревне, знатный колхозник, кто он теперь? Однако Цибуля не падал духом и при случае говорил, подмигивая собеседнику: "Ше побачимо. Курчат в осени личать".

Пленные все прибывали и прибывали, и это вызывало горькие мысли: "Что же творится? Как дела на фронте? Что будет?"

В очередной партии пленных Аслан увидел еще одно знакомое лицо - Ашота. Их семьи дружили. Во время спровоцированной царизмом армяно-азербайджанской резни отец Аслана, рискуя жизнью, укрыл в своем доме отца Ашота. Роднее родных стали с тех пор старики. Наверное, и в эти тяжелые дни они помогают друг другу. Знают ли, что случилось с их сыновьями? Плен всегда считался самой большой бедой и позором. В старину азербайджанская женщина в гневе могла бросить мужчине: "Чтоб ты попал в плен!" И не было проклятия страшнее, чем это...

Так и шел день за днем, без видимых изменений. Но стоило приглядеться и изменения замечались. Горе объединяло людей; привыкнув к лишениям, к полуголодной жизни, они стали терпеливее, хитрее и ловчее, когда имели дело с врагом. Складывалась особая лагерная этика; люди уже не были предоставлены сами себе. И в распределении пищи, и в помощи наиболее слабым, и в том, что зрела и не покидала их мысль о побеге - во всем этом, казалось, чувствовалась уже чья-то воля и направляющая рука. Аслан старался сблизиться с теми, кто, как он думал, осуществлял подпольное руководство лагерной жизнью, хотел отдать себя в полное распоряжение этих людей. Однако никакой организации в лагере пока не было. Правда, молчаливо признавался авторитет старших по возрасту, авторитет самых справедливых, и на этой основе крепло единство узников. Очевидно, фашисты почувствовали это. Спустя некоторое время они перемешали пленных таким образом, что рядом с советскими гражданами оказались военнопленные многих других национальностей. Но и тогда никакой суматохи, а тем более вражды не возникло - напрасно рассчитывали на это фашисты, и напрасно старались кляузники и провокаторы. Почему люди, и без того несчастные, должны драться между собой, из-за чего? Надо думать, как выбраться из беды! И вместо того, чтобы драться, люди общей судьбы начинали дружить. Это очень беспокоило лагерное начальство. Оно приняло меры...

Вскоре перед строем военнопленных дюжий охранник кричал:

- Желающие поехать на полевые работы - становись!

В другом конце лагеря кто-то из охраны надрывался:

- Желающие поехать в Румынию, на нефтяные промыслы, - выйти вперед!

И тут же следовал издевательский вопрос:

- А поехать в Америку нет желающих?

Таков был испытанный фокус. Доверчивые люди шарахались из стороны в сторону, а немцы потешались. И никто никого никуда не вез. Зато на этот раз и не было таких, кто клюнул бы на приманку, хотя, конечно, люди хотели бы вырваться из лагеря с надеждой пробраться как-нибудь к партизанам, найти возможность побега.

А однажды, к своему удивлению, Аслан услышал и такие странные призывы:

- Бакинцы, идите сюда!..

- Кто из Казаха, ко мне!

- Астрахан-базарцы, пошевеливайтесь!

- Карабахцы, что, своих забыли? Мы собираемся здесь!

В этот шум и гам вмешался один из пленных, уже седой человек:

- Зачем вы делите нас на части, как ханы когда-то делили Азербайджан? Я предлагаю собраться вместе всем азербайджанцам. Когда мы будем едины, с нами и здесь будут считаться...

Аслан не мог больше молча наблюдать за происходящим.

- Вот вы, земляк, - обратился он к седому, - вы уже пожилой человек, а ведь тоже поступаете неправильно. Верно, что не надо нас делить на казахцев и бакинцев, карабахцев и нухинцев, но зачем же вы хотите все-таки обособить азербайджанцев от остальных? Этого не надо делать! Надо сплачиваться всем, без различия национальностей, родина у нас одна. Объединимся все, и тогда не только выстоим, но и сумеем выполнить свой долг. Каждый, в чьей крови есть хоть капля любви к родине...

Седой саркастически улыбнулся:

- Что здесь делать тем, кто любит родину?

Аслан побагровел:

- Не мерь всех на свой аршин!.. А вы, товарищи, поймите, в чем дело: враги хотят посеять среди нас ядовитые семена национальной розни, а когда не удается это, не прочь разделить нас и по принципу землячества. Больше того, они надеются, что мы сами перессоримся. Не выйдет.

- Правильно, - поддержал Аслана Ашот. - Дорогие... Граждане... Мы же советские люди! Это наше несчастье, что мы здесь. Но и тут достоинство советского гражданина - превыше всего. Лучше умрем, но не пойдем на поводу у врага!

- Аслан прав, - послышалось со всех сторон. Многие подходили к Аслану и пожимали ему руку. Последним подошел Цибуля:

- Спасибо, сынок. Молодой ты, да, видать, ранний. А иной доживет до седых волос, а ума так и не наберется!

Расчеты немцев поссорить пленных окончательно провалились; фашисты испугались влияния советских военнопленных на пленных из других государств и незамедлительно изолировали их друг от друга.

Аслан не мог быть в бездействии, ждать чего-то. Человек восемь, с которыми он познакомился в лагере, были людьми надежными, и они представлялись ему серьезной силой. Поэтому, улучив удобный момент, когда они собрались вместе, он сказал:

- Наступило время действовать. Думаю, пора создать подпольную антифашистскую организацию. Соберем вокруг нее крепких людей и сделаем все, что возможно при нынешних обстоятельствах.

Первым отозвался Яков Александрович, за ним - Сергей. Он посмотрел на Аслана повеселевшими глазами:

- Молодец, вовремя заговорил об этом. Зачем терять день за днем? Вот наши отцы... Как они вели себя в царских тюрьмах? Может быть, нам труднее... Ну так что ж? Сидеть и горевать? Пора стряхнуть страх! Главное - действовать сообща, а если нас даже отправят в разные лагеря, постараться сохранить связь друг с другом. Вот я недавно познакомился с одним плотником. Мужичок себе на уме, и смекаю я, что в лагерь он устроился не зря... Он мог бы помочь нам установить связь с партизанами...

На этом первом подпольном собрании они поклялись оставаться верными друг другу до самой смерти и незамедлительно приступили к работе. Одного за другим прощупывали людей, намечали, кто кого привлечет в организацию, обдумывали вопросы конспирации. Казалось, все идет хорошо, прямо-таки отлично, как вдруг неожиданно встревожил всех скрипач Мезлум. Несколько дней он ходил молчаливый, замкнутый, сторонился всех и наконец заявил Аслану, что хочет кое в чем признаться...

- Говори, - приказал Аслан, вытирая рукавом внезапно выступивший на лбу пот.

- Немцы уже подходят к Махачкале. Значит, положение безвыходное. Все пропало. Я думаю, нет смысла бороться.

- И что же ты решил?

- Теперь о других думать не приходится... У каждого своя забота: как сохранить голову на плечах... Ну, и я...

- Такую глупую голову беречь не стоит!

- Это уж мое дело. Мне моя голова дороже чужой.

- Запомни, Мезлум: голова труса очень дешево ценится.

- Не запугивай.

- А что тебя запугивать? Ты, я вижу, и без того живешь в постоянном страхе.

Мезлум умолк. Подумав немного, он сказал:

- Тебе легко. Ты одинок, а у меня - дети.

- Не у тебя одного дети. А вот опозорить своих детей решаешься только ты! Ведь они будут стыдиться тебя.

- Аслан, я никого не собираюсь предавать. Иначе не признался бы тебе во всем. Считай, что между нами не было никаких разговоров. Отныне мы не знаем друг друга. Хочешь, поклянусь, что не выдам вас, если даже мне будут грозить смертью?

- Кто твоей клятве поверит? Ничего нам от тебя не надо. Делай что хочешь.

- С сегодняшнего дня комендант берет меня к себе.

- Ух ты!.. - Аслан присвистнул. - Когда успел выслужиться?!

- Позволь, расскажу все, - заспешил Мезлум. - Я не набивался, не выслуживался... Как-то я топил печку в его комнате. Вдруг вижу - на столе скрипка. Все у меня внутри затрепетало. Не знаю, как это получилось, но только я схватил скрипку и стал играть. Забыл даже, где нахожусь. И вдруг смотрю - комендант стоит рядом. Растерялся я. А он приказывает: "Играй". Сперва я колебался, потом сыграл несколько вещей. Очень внимательно меня слушал. Похлопал по плечу: настоящий, дескать, музыкант... Никак я не ожидал этого. А потом говорит: "Вот ты - наш враг, но музыка ваша мне понравилась. Я очень люблю музыку, сам музыкант-любитель. Хочешь, будешь при мне денщиком?"

- И ты согласился?

- А что оставалось делать? Упустить такую возможность....

Аслан, никогда не грубивший старшим, не стерпел:

- Сволочь! Для того тебя учило Советское государство, чтобы ты услаждал слух фашиста? - Аслан посмотрел на Мезлума и вдруг подумал: надо попытаться свернуть его с дурного пути. - Сможешь по крайней мере помогать нам, работая у своего коменданта?

- При случае могу вынести вам еды...

- Я не о том!

- Ничего другого не смогу, наверное, сделать, - глухо произнес Мезлум. - Вычеркните меня из своих рядов, Политика - не по мне. Я музыкант, и только музыкант...

- И моя забота одна: пожрать! - закончил за него Аслан. - Где больше дадут, туда и лезу!

- Аслан, ты рвешь все, что нас связывает!

- Я рву? Это ты сделал. Отныне мы - враги.

- Я бы этого не хотел...

- Не хотел бы?! Ох, Мезлум! - Аслан сделал еще одну попытку удержать соотечественника на краю пропасти. - Помни, как поется в песне:

Не проходи по мосту подлеца

Пусть унесет поток тебя.

Не спи в тени, что даст лиса,

Пусть растерзает лев тебя.

- Это хорошая песня, - сказал Мезлум. - Но древние римляне, например, говорили: "Где лучше, там и родина".

- Следовало бы помнить то, чему учит наш народ. Знаешь, как в наше время звучит то, что ты сказал?

- Мне все равно - пусть звучит, как звучит...

- А звучит как измена. Повторяю, а ты запомни: пожалеешь, попросишь пощады, да будет поздно.

- Я не стану слизывать то, что сплюнул.

- Посмотрим!

Аслан шел в свой барак после разговора с Мезлумом, будто с похорон. Верно говорят, что только в беде познается человек.

Когда фашисты успели распропагандировать скрипача? Нет, дело, видимо, не в пропаганде. Бедняга трусоват, а трусость и измена идут рука об руку.

Возмущение охватило друзей, когда они узнали о поведении Мезлума. Одни настаивали на том, что его нужно убрать, другие считали, что не следует торопиться, однако надо непременно установить за Мезлумом наблюдение и быть готовыми ко всяким неожиданностям. Если что - предатель должен получить по заслугам...

Прошло недели две. Мезлум прислуживал коменданту, а семеро друзей готовили побег из лагеря.

Однажды утром Цибуля шепнул на ухо Аслану:

- Если ничто не помешает, скоро будем на свободе...

О, как справедлива народная поговорка: "Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!" Накануне предполагаемого налета партизан на лагерь фашисты собрали пленных на пустыре и начали сортировать их - стариков и больных оставили, молодых и сравнительно бодрых под строгой охраной повели на станцию. Там их тоже в свою очередь разделили на несколько групп. Никто не знал, для чего это делается. Ходили слухи, что молодых погонят на фронт воевать за немцев либо отправят в Германию, на заводы и фабрики. Самое же трагическое заключалось в том, что вся эта сортировка была начата и проведена так внезапно, что Аслан не успел и словом перекинуться с друзьями.

Он остался один. Казалось, все рушится. Правда, теперь, когда он видел, что люди поднимают головы, не так-то легко было сломить его волю к борьбе. Внутренний голос нашептывал ему: "Не падай духом. Ты молод. Смотри вперед. Ты еще многое можешь сделать!"

А пока что оправдывались самые худшие предположения - пленных распихали по товарным вагонам и повезли неведомо куда.

Новый лагерь на чужой, неприветливой, враждебной земле, с которой хлынули в мир все ужасы и беды войны, ожидал страдальцев. Во всей своей группе Аслан не приметил ни одного знакомого лица.

Сразу по прибытии началась новая сортировка. Самых сильных отделили от общей массы измученных болезнями, исхудавших, еле живых людей.

Аслан, несмотря на перенесенные страдания и голод, выглядел вполне здоровым, и руки у него были еще настолько крепкие, что мало кто выдерживал его рукопожатие.

Офицер, ведавший распределением пленных, взглянул на покрытую густыми курчавыми волосами грудь Аслана, усмехнулся:

- Ишь ты, счастливчик!

Аслан хотел было ответить, но вовремя спохватился и смолчал:

- Ты говоришь по-немецки? - спросил офицер.

Аслан слегка заикался после контузии, а если волновался, то часто и вовсе терял дар речи. Чувствуя, что не в состоянии сказать что-либо, он нервничал еще больше. Особенно трудно давались ему слова, начинающиеся с гласных. Зная заранее, какое слово не сумеет произнести, он заменял его другим. Таким образом ему кое-как удавалось скрыть свое заикание. Теперь же, поняв, к чему клонит офицер (должно быть, тот хотел назначить Аслана надзирателем), Аслан не мог произнести внятно ни одного слова.

- Что ты бормочешь? - заорал офицер.

- М... м... м... - мычал Аслан, яростно сверкая глазами.

"Зачем привезли сюда немого? - подумал офицер. - Однако парень такой рослый..."

И Аслан оказался в рабочей команде.

С утра до поздней ночи пленные выполняли самую тяжелую работу: строили здание непонятного назначения, разгружали машины, кололи дрова... Кормили их плохо, требовали с них много. Люди слабели час от часу. Аслан страдал не только физически, но и морально. Разве это не преступление - работать на фашистов? Как убежать? Как обмануть бдительную, сильную охрану?

На каторжных, порой непонятно к чему затеваемых работах прошел год. Потом судьба угрюмо улыбнулась ему - в числе других военнопленных Аслана отправили в Триест. Там в концлагере были собраны люди разных наций. Там Аслан впервые за многие месяцы услышал от итальянцев ласковое "си, си" "да, да", увидел необыкновенно приветливые лица.

Итальянцы ему нравились, Аслан полюбил их песни, особенно одну, в которой нежно звучало чудесное слово "мама". Пела по утрам какая-то девушка; слова песни долетали и на лагерный двор.

Мама, сон танто феличе

Перке риторне да те...*

______________

* Мама, я счастлив, что возвращаюсь к тебе... (ит.)

Аслан не понимал слов, но песня волновала его. Сильный, красивый голос завораживал, напоминал родные азербайджанские напевы.

Аслан бросал работу. Слушал. Девушка уходила, звуки ее голоса замирали вдали, а он все сидел в задумчивости. И хотя мечты уносили его далеко, лагерь оставался лагерем - высокие каменные стены, колючая проволока, сторожевые вышки, цепные собаки, суровые надзиратели...

Увидит ли он когда-нибудь эту девушку, услышит ли завтра ее голос?

Аслан попросил итальянцев, и они вызвались помочь ему выучить песню "Мама": он споет ее своим друзьям, когда вернется на родину... А что он вернется домой - в это Аслан верил непоколебимо. Конечно, одного желания было для этого мало, и потому, приглядываясь к другим, Аслан искал помощников и сообщников, мучительно размышлял, как вырваться из неволи. Пленные знали и чувствовали, что большинство населения ненавидит фашистов; каждый житель этой местности (словен или итальянец - все равно) готов был помочь.

Мысль о побеге не покидала Аслана ни днем ни ночью. От друзей итальянцев Аслан впервые услышал о том, что в горах Триглава действует сильный партизанский отряд.

Через них же Аслан раздобыл гражданскую одежду и вот уже много дней носил ее под лагерной пижамой.

...Побег удалось осуществить быстрее, чем он рассчитывал. Это случилось, когда партия пленных работала на железнодорожной станции и началась бомбежка. Часовые сразу же кинулись в укрытие, а пленные попрятались кто где мог. Аслан, улучив момент, нырнул под вагон, перелез на другую сторону и добежал, пока еще не рассеялись дым и пыль, до первых станционных построек. В это время самолеты зашли на бомбежку еще раз. Ну что ж, пусть заходят еще и еще...

Он бежал без оглядки, пока не выбился из сил. Сзади грохотали разрывы, вверху слышались хлопки зенитных снарядов.

Вперед, вперед! За поселком - густой зеленый лес, в нем - свои люди, братья; впереди - долгожданная свобода. Еще немного - и он спасен, и конец позорному рабству!

Бомбардировщики улетели, паника улеглась, и сразу же послышались крики охраны, собиравшей пленных. Минуту спустя затрещали немецкие пулеметы.

Аслан перелез через каменную ограду и оказался в чьем-то запущенном саду. Оглянувшись, он сбросил с себя ненавистную одежду военнопленного с буквами SK.*, закопал ее в старой воронке. Никогда больше он не позволит снова надеть на себя эти позорные рубища.

______________

* SK (совьет кругсгефанген) - советский военнопленный (нем.).

Так начался для Аслана тот день - самый светлый в жизни, необыкновенный, замечательный августовский день 1943 года.

Бежать он больше не мог - надо было отдышаться.

Он стоял, тяжело переводя дух, под черешней, ветки которой обвисли под тяжестью ягод. Увидел ягоды... В глазах загорелся огонек... Протянул дрожащую руку - сорвал одну, другую... Ел быстро, прислушиваясь, нет ли погони. И хотя желудок был уже полон, глаза все еще не могли насытиться.

Когда успокоился, до слуха его донеслось тихое журчание ручья.

Аслан спустился к нему, припал к чистой воде.

Потом умылся. И почувствовал себя так, будто заново родился.

Вскоре он вышел из сада, одетый, как большинство здешних мужчин, в темную рубашку и черные брюки. Огляделся - никого. Надо уйти как можно дальше от этого места! Уходить, уходить, сколько бы трудностей ни было, какая бы опасность ни угрожала! Если суждено погибнуть, то лучше погибнуть на воле, на свободе!

На всякий случай Аслан положил в карман увесистый камень и, стараясь унять волнение, зашагал по узкой улице поселка. Может, на него никто и не обращал внимания, но ему казалось, что каждый прохожий подозревает, кто он и откуда. Да, одеждой и внешностью он был похож на итальянца - это так, но все же... Несмотря на то, что он был небрит, девушки оборачивались и смотрели вслед рослому и, пожалуй, красивому парню. Но, тем не менее он не мог успокоиться и особенно взволновался, когда вспомнил про свои старые арестантские ботинки - сочетание почти новой одежды и старой грубой обуви могло вызвать подозрение. Он ускорил шаг, хотя и не знал, куда держать путь. Скорее, скорее из города! На лбу у людей не написано, кто враг, кто друг.

...К вечеру Аслан оказался уже далеко. Он все время выбирал окольные пути. А теперь решил: "Будь что будет". И, добравшись до ближайшей деревни, постучал в первую попавшуюся дверь.

Ему открыла полная женщина средних лет. Пытливо оглядев его с головы до ног, спросила:

- Вам кого?

Аслан пошел на риск. На ломаном словенском языке признался, что бежал из лагеря и ищет партизан.

Услышав это, женщина отшатнулась. Справившись с испугом, она долго смотрела на него, качала головой. Потом в глазах ее появилась решимость, она знаком велела ему следовать за собой. Они подошли к ветхому чуланчику; женщина открыла дверь:

- Прячьтесь пока тут. Я сейчас вернусь.

Растерянность женщины не ускользнула от его внимания. Аслан почувствовал беспокойство, но отступать было поздно. Женщина принесла хлеб, молоко, сыр. И, подперев полной рукой подбородок, молча следила, пока он ел, незаметно поглядывая по сторонам. Когда он съел все, спросила:

- Принести еще?

- Нет, спасибо.

Она еще раз оглянулась и сказала тихо:

- А теперь иди, милый. На ночь оставить тебя не могу... Ведь ты не знаешь, что мой муж днем с огнем ищет таких, как ты...

Последние слова она произнесла с горечью. Аслан побледнел, первым его побуждением было бежать.

- Да, я жена полицейского. Но ты не бойся, я не выдам тебя. Не возьму греха на душу... К тому же ты чужеземец. Советский. Я впервые вижу советского человека. Пусть там, далеко, не думают, что здесь продают попросившего убежище. - Женщина помолчала, улыбнулась и неожиданно погладила Аслана по голове. - Не бойся. Я одна... Мой муж... За кусок хлеба он продал честь и совесть... Никак не решится бросить эту собачью службу, позорит нашу семью. Нас презирают в селе. Виселицы ему не миновать... - Женщина смахнула с глаз горькую слезу. - А я никогда не отказываю в помощи таким, как ты. Много их прошло через наше село. Может, вспомнят мою доброту, и я оправдаюсь перед людьми...

Аслан понял: бежать поздно. Надо довериться женщине полностью.

Спустя полчаса, отдохнув, Аслан шел по узкой тропинке, веря и не веря, правильно ли она указала путь. Но выбора у него не было.

К ночи Аслан достиг горной деревушки. На этот раз он был осторожен. Не всегда человеку везет, не каждая жена полицейского так добра, что приютит, накормит и покажет дорогу.

Он постучал в дверь самого неказистого домика. На стук вышла худощавая, смуглая старуха, чем-то похожая на его мать.

- Нельзя ли переночевать у вас? - спросил он.

- Почему нельзя? Пожалуйста, - с улыбкой ответила старуха.

Она ни о чем не спросила Аслана, ничему не удивилась, деловито собрала поесть. И Аслан, сразу проникшись уважением и доверием к ней, без церемоний принялся за итальянские макароны с бараниной и даже выпил вина. Старушка усмехнулась, увидев, как он сморщился. Откуда ей было знать, что он впервые испробовал этот напиток.

Постепенно дом наполнился женщинами. Странным казалось, что нигде не было видно мужчин.

- Ти причионере?* - тихо спросила хозяйка, когда, он положил салфетку на стол.

______________

* Ти причионере? - Ты пленный? (ит.)

Аслан посмотрел в ее ласковые добрые глаза, почувствовал, что находится среди хороших людей, и, доверяясь им, утвердительно кивнул. Женщины окружили его, сокрушенно покачивая головами, со слезами на глазах шептали: "причионере, причионере", словно оплакивали его. Действительно, разве плен не подобен смерти?

- Есть ли у тебя родители, джиоване?*

______________

* Джиоване - юноша (ит.)

- Да. Отец и мать. Живы ли, не знаю.

Женщины о чем-то быстро переговорили. Самая старая, не дожидаясь просьбы Аслана, сказала:

- Ты не волнуйся. Считай, что находишься дома. У итальянцев есть старый обычай: если даже враг переступил порог, хозяин должен оберегать его. А ты наш друг...

- И у нас на Кавказе есть такой обычай. Хорошие обычаи очень схожи, сказал Аслан.

- Много хороших обычаев и много хороших людей на свете, - подтвердила хозяйка.

Доброта и сердечность, которыми окружили Аслана женщины, заставили его забыть, что он на чужбине.

С глубокой печалью вспомнил он пожилую украинку, которая пыталась напоить пленных, запертых в теплушке, и пала, ни в чем не повинная, от пули фашиста. Как они похожи - та украинка и эта итальянская женщина... Уже давно Аслан не видел приветливых лиц, не слышал волнующих радушных слов. Было такое ощущение, словно он с мороза попал в теплую комнату. Он смотрел в участливые лица с признательностью, не в силах, однако, рассказать им о ней. А итальянки, время от времени поглядывая на него, еще долго о чем-то говорили между собой.

Наконец они разошлись. Хозяйка провела Аслана в спальню:

- Ложись, сынок, спи! Завтра мы скажем, куда тебе идти.

И она склонилась перед изображением мадонны, помолилась вполголоса и вышла.

Аслан лег в пуховую постель. Два долгих-долгих года он не спал в такой постели. Странно, что сон не шел. Но дремота в конце концов одолела его. Ему показалось, что он дома, спит в своей кровати и сквозь сон слышит приглушенный голос матери: "Тихо, дети. Не разбудите Аслана. Пусть отдохнет, ведь у него экзамен". И вот уже утро. Приходят школьные товарищи; вместе с ними он идет в библиотеку. И товарищи говорят так, будто его, Аслана, уже нет среди них. Кто-то даже озабоченно замечает: "Мать не выдержит, когда узнает о его смерти. Эта весть ее доконает". "Весть о чем? О моей смерти?" догадывается Аслан и выбегает на улицу. Дует сильный норд, завывает в подъездах. Аслан бежит домой. И видит умирающую мать. Полный дом людей, все смотрят на нее, говорят: "Потерпи, пришло письмо от Аслана",

"Нет, нет, не обманывайте меня, - стонет мать. - Он давно уже..."

"Мама, я здесь, я жив!" - хочет сказать Аслан и не может. Кажется, сердце вот-вот разорвется. "Мама!" - вскрикивает он и, проснувшись от собственного крика, видит у кровати хозяйку. Она садится рядом, на постель.

- Ты видел сон?

- Да. Маму видел во сне... - Он приходит в себя, смущенно улыбается. Она очень похожа на вас... Мне снилось, что она умирает...

- Наяву все бывает наоборот, сынок. Успокойся и спи.

Аслан, тягостно вздохнув, виновато улыбнулся и уронил тяжелую голову на подушку.

Утром, накормив его завтраком, хозяйка дала ему узелок с провизией и проводила в дорогу. Самое главное - он знал теперь, куда и как идти.

... Под вечер дозорный партизан, выйдя на тропу, приказал ему следовать за собой.

"Что тебе еще нужно? - спрашивал Аслан себя, идя за партизаном. - Ты счастлив. Сбылось то, о чем ты мечтал с того злополучного дня, как оказался в плену. Теперь ты хозяин своей судьбы. Ты снова появился на свет! Ты воскрес! Так докажи, что ты настоящий советский человек!"

"КОНТИНЕНТАЛЬ"

Кто-то сказал, что Триест подобен женщине, красивой женщине, из-за которой спорят влюбленные, дерутся ревнивцы. Он очень красив, этот город, раскинувшийся на берегу теплого моря; солнце щедро льет на него свои животворные лучи, а горы овевают прохладой...

Пережив господство ряда государств, Триест в результате развития морской торговли очень разросся; население его увеличилось до трехсот с лишним тысяч человек. В своем развитии Триест обогнал Венецию и другие портовые города Средиземноморья. К началу второй мировой войны он был известен как первоклассный порт; в нем дымили металлургические, машиностроительные и нефтеперерабатывающие заводы. Триест стал крупным железнодорожным узлом и вместе с пригородами занимал площадь в полтораста квадратных километров.

После первой мировой войны итальянские фашисты развернули насильственную итальянизацию - спешили доказать, что город по праву принадлежит им. В 1923 году правительство Италии издало постановление о замене в городе и окрестных селах всех словенских названий итальянскими. Словенские и хорватские школы были закрыты. Исторические памятники, созданные этими народами, безжалостно уничтожались. В 1927 году Муссолини приказал населению заменить словенские фамилии итальянскими. Даже на надгробных камнях фамилии стали переделывать на итальянский лад. Не считаясь с волей простых итальянцев и словен, их всячески старались разъединить, натравливали друг на друга. Успеха в этом, однако, фашисты не добились.

Когда режим Муссолини пал, Гитлер поспешил заткнуть южную брешь в своей обороне. Конечно, о Триесте немцы не забыли, и в конце 1943 года горожане увидели, их на улицах города.

Тогда народ взялся за оружие. К августу 1944 года в Триесте и его окрестностях против оккупантов действовали уже значительные силы. Подпольщиков и партизан, разумеется, нельзя было увидеть. Они работали на предприятиях, в булочных и столовых, в мастерских, на судах, в порту. Они не собирались в зримые роты, батальоны, хотя и принадлежали каждый к определенному подразделению, твердо знали свои обязанности, получали задания от командиров и начальников, которых порой не видели и в глаза, а по выполнении приказа возвращались на свои места, к станкам и машинам, за прилавки магазинов, к рабочим столам, снова готовые в любой момент следовать туда, куда прикажут, и делать то, что следует делать.

Один из руководителей городских подпольщиков, известный под именем Павло, когда-то мечтал стать поэтом. Судьба распорядилась иначе, и он стал артистом. Этому способствовал сосед-фокусник, которому как раз требовался помощник. Кто-то назвал ему Павло. Фокусник познакомился с юношей, взял его к себе учеником. Увлечение стихами он высмеял.

- Дорогой мой, выбрось из головы пустые мысли, - сказал он. - Многие в юности увлекаются поэзией, да из этого ничего не выходит. Не губи себя. Пойми, стихи пишут тысячи, а поэтами становятся единицы. Ты ведь не надеешься превзойти Данте и Гёте? Быть поэтом, да еще средненьким, незаметным - что может быть глупее! Ты же запросто пропадешь с голоду! Даже наверняка. В наш век людям не до поэзии. Надо идти в ногу со временем, заняться каким-нибудь стоящим делом.

Взгляды Павло на жизнь были совсем иными, но ему надо было кормить престарелых родителей, и он пошел работать.

Было ему тогда восемнадцать лет. Фокусник, человек добрый, видимо, полюбил своего смышленого помощника и решил по-настоящему посвятить его во все тайны своего искусства. После каждого выступления на площади Опчины он добросовестно делил с учеником выручку.

- Наша профессия - не из лучших, но она всегда даст тебе кусок хлеба. Под старость ты передашь ее другому - будет кому вспомнить нас добрым словом.

После смерти учителя Павло продолжал работать один. Дела шли успешно, зрителям он никогда не надоедал, и вскоре его пригласили в городской цирк.

За полгода он прославился. На афишах аршинными буквами писали его имя, реклама трубила о нем вовсю, и он приобрел такую популярность, что девушки становились в очередь, чтобы получить у него автограф. Высокий, худощавый, элегантный артист покорял сердца зрителей мягкой улыбкой, интеллигентными манерами. Еще издали люди узнавали его по быстрой, энергичной походке... Он никогда не отказывал зрителям в их просьбах и охотно повторял номера. Но дорого обошелся ему успех. Завистники (а их оказалось немало) решили избавиться от опасного конкурента. Во время очередного выступления лестница под ногами Павло неожиданно зашаталась, он упал...

Из больницы вышел без ноги. Так кончилась его артистическая карьера. Павло заявил о покушении в полицию; там на его жалобу не обратили даже внимания: ведь он был словеном. Один из сотрудников прямо заявил: "Допустим, мы найдем виновника и накажем его. Но от этого нога у тебя не вырастет". Остальные полицейские захохотали.

И Павло долго упрекал себя за то, что обратился к полицейским. Разве уважающий себя человек станет жаловаться этим гадам?

С осени 1943 года особенно много местных жителей уходило в горы. Павло, установив связь с партизанами, действовавшими в горах, разыскал Августа Эгона, предложил ему свою помощь. Нетерпеливый, он рвался на самые отчаянные дела. Август, глубоко уважавший его, требовал терпения и выдержки. Он привлек Павле к формированию партизанских подразделений. Для непосвященных Павло все еще был всего-навсего шеф-официантом в кафе-баре "Шток" при отеле "Континенталь" (он устроился туда после крушения своей артистической карьеры), а для руководителей партизанского движения он - командир подпольных партизанских групп. Правда, в кафе, где он работал, все, от шеф-официанта до уборщицы, были бойцами тыловых партизанских подразделений, но из них тоже далеко не все знали, кто их возглавляет....

Уйма опасных дел свалилась с тех пор на плечи Павло. Однако он не забыл заветов своего учителя и находил минуты для того, чтобы помочь Силе овладеть ювелирным мастерством фокусника...

А в другое время часами сидел Павло в маленькой комнате за буфетом, щелкая костяшками счетов, подсчитывая, однако, не доходы кафе, а ущерб, нанесенный фашистами городу и партизанами - фашистам.

То и дело на пороге появлялись официанты.

- В шестой номер просят ужин.

- В третий вселяется новый жилец. Кушать желает в номере...

Павло достает из ящика стола бланки заказов, подает официантам. Изредка он как бы между прочим бросает:

- Скажите дежурному: в номер такой-то явится гость. Пусть хорошо примет.

- Пожалуйста! - отвечают официанты таким тоном, словно говорят "Есть!", и быстро выходят... И походка у них очень похожа на походку военных.

И Павло улыбается им вслед.

Давно уже фашисты и их прислужники не показывались по ночам на улицах города. И хотя Триест находился в их руках, оккупанты жили в постоянном страхе. Недаром на столбах у дорог, ведущих в села, висели дощечки с надписью: "Геферлих!"*

______________

* "Опасно!" (нем.)

Горожане, опасаясь, что их примут за партизан, тоже без крайней нужды не покидали своих жилищ. И по ночам лишь лучи прожекторов скользили над портом, освещая улицы, дома, строения...

Но однажды ночью яркий луч прожектора выхватил из темноты высокого узкоплечего человека. Человек зажмурился, юркнул в тень, прижался к стене. Едва свет прожектора погас, человек торопливо зашагал к отелю "Континенталь". Лишь у подъезда он облегченно вздохнул, приподнял голову.

Многое видало старинное здание отеля за сотни ушедших лет. Много тайн хранили пышно отделанные невозмутимые стены; множество людей, потерявших совесть, способных на любое преступление, обитало теперь за ними.

Здесь помещалось местное гестапо. В нижних этажах допрашивали и пытали людей. Толстые стены заглушали крики и вопли.

В то время как англичане и американцы продолжали возносить до небес Михайловича*, называя его "народным полководцем", он проводил здесь тайные совещания с фашистами. Отель "Континенталь" стал резиденцией реакционеров...

______________

* Михайлович - военный министр лондонского эмигрантского королевского правительства Югославии. Сформированные им отряды четников сотрудничали с немцами.

У входа в отель высокого узкоплечего человека встретил дежурный. Спросил пропуск. Предъявив свои документы, ночной посетитель сказал:

- Мне нужен полковник фон Берг.

- Следуйте за мной.

Они поднялись по мраморным ступенькам на третий этаж. Длинный широкий коридор был обставлен роскошно. Всюду массивная мягкая мебель. Пышные узорчатые ковры на полах, большое сферическое зеркало в вестибюле. Пришелец в зеркало не взглянул и не стал приводить себя в порядок: очень спешил.

Дежурный проводил его до шестой комнаты.

Гость постучал.

- Войдите, - ответил хриплый мужской голос. Гость робко вошел. Дежурный помедлил у дверей, затем, оглядевшись, исчез в смежной комнате.

...Человек с одутловатым, болезненно-бледным лицом поднял голову и взглянул на вошедшего.

- Ну-с, как ваши успехи, господин Ежа?

Ежа (а ночной посетитель был не кто иной, как он) сгорбился еще больше. Да это и понятно: нелегко держать ответ перед этим могущественным лицом. Крутой нрав полковника хорошо знали все, кому приходилось иметь с ним дело. Командуя немецкой дивизией, дислоцированной в Триесте и его окрестностях, он фактически осуществлял власть над всеми соседними частями, координируя их действия, руководил сетью агентов, шпионов и осведомителей. Население его ненавидело, подчиненные перед ним трепетали. Вот почему Ежа виновато, едва слышно пробормотал:

- Мои подозрения, господин полковник, не оправдались. Это не дочь Августа Эгона.

Подперев щеку пухлой волосатой рукой, полковник молча слушал подробный рассказ Ежи. Маленькие, бутылочного цвета глаза улыбались то едко, насмешливо, то как будто добродушно.

- Я же говорил вам: Август не дурак, свою дочь здесь не оставит, произнес наконец полковник и перешел на "ты", к великой радости Ежи: гроза пронеслась. - Ничего, не унывай, господин Ежа. Мы приготовили для тебя более важное задание. Здесь, - полковник помедлил немного, - появились советские партизаны. Твоя задача - проникнуть к ним, завоевать их доверие, а там мы скажем, что делать. На этот раз снова можешь показать себя и свои способности.

- Слушаюсь, господин полковник, - ответил повеселевший Ежа. Постараюсь оправдать ваше доверие и доверие господина Михайловича.

- Но это еще не все, - прервал его полковник. Он достал из стола пакет и подал Еже. - По пути в горы Триглава ты должен заехать в село Подгорное и передать особое поручение командиру нашей части. Не удивляйся. Это мы могли сделать и без тебя. Но лучше, если это сделаешь ты. Никто, кроме тебя, не сможет проскочить через этот район, где стоят вперемежку наши и эти бандиты партизаны.

Тяжело ступая, полковник подошел к шкафу и достал из него черный портфель.

- Прежде всего, надо быть особенно внимательным. Эти дьяволы разрушили железную дорогу, поэтому придется ехать на автобусе, и лучше всего на гражданском - так безопаснее. Надо одеться попроще, чтобы не обращать на себя внимание. Ты меня понимаешь?

- Понимаю, господин полковник.

- Дело серьезное. Очень серьезное!

- Я выполнял трудные задания, господин полковник. Надеюсь, вы не сомневаетесь в моей преданности?

Полковник насмешливо хмыкнул.

- Ты должен оправдать наше доверие, - подчеркнул он. - Если выполнишь это задание, будешь награжден Железным крестом. И еще кое-что получишь...

- Глубоко благодарен вам за доверие. Можете быть спокойны - я готов выполнить любое ваше поручение, - торопливо сказал Ежа, преданными глазами следя за полковником.

- Я верю в тебя. Не всякий справится с таким заданием, какое мы поручаем тебе.

- Господин полковник, я беру пример с вас. Надо иметь большую смелость, чтобы работать в этих местах. Здесь всегда неспокойно. Тут каждый - партизан чуть ли не с пеленок. Женщины рожают на свет одних партизан....

- Да еще появились советские партизаны, - добавил полковник раздраженно. - По-моему, не следовало привозить пленных в эту страну.

- Господин полковник, сюда идут смутьяны даже из Румынии и Венгрии. Слетаются, как мухи на мед.

- Во всем виноваты русские. Где они появляются, там все переворачивается вверх дном.

- Это так, господин полковник. Все беды оттуда, от Советов.

Полковник закурил, затянулся.

- Ты уберешь некоего Аслана. Это очень опасный тип.

- От меня ему не уйти, - похвастал Ежа.

Полковник сказал все. И его начинала раздражать затянувшаяся беседа с агентом. Но и обижать Ежу нельзя было. И фон Берг, сказав для приличия еще несколько необязательных слов, протянул агенту волосатую руку.

ЗЕЛЕНЫЙ БАЗАР

Еще на подходе к отелю "Континенталь" Сила увидел своего приятеля Васко. Поздоровавшись, Васко тихонько спросил:

- Ты, наверное, уже успел побывать у Зоры?! Да? Черт побери, ты всюду успеваешь раньше меня!

- Конечно, молодые в таких делах проворнее, чем старики, - усмехнулся Сила.

- Я всего на два года старше тебя, а ты меня уже в старики записал? Ах, каналья!

- Дело не в возрасте. На твоем лице уже появились морщины.

- Вот прохвост! - притворно возмутился Васко. - Морщины у меня - от смеха. Я всегда весел, не то что ты - боишься улыбнуться лишний раз.

Сила, не удержавшись, засмеялся. На щеках у него появились ямочки, как у девушки.

- Парко мадони!* Ты мастер сочинять, Васко. Но морщины у тебя - нет, они не от смеха...

______________

* Парко мадони! - Бог свиньи! (ит.)

- Если бы я был артистом, как ты, знаешь, какие дела творил бы?!

- Ладно, ладно! - примирительно сказал Сила. - Завтра я буду выступать на площади.

- Один?

- Ты будешь моим помощником.

И они заговорили о предстоящем выступлении.

Ведь для Силы, парня одинокого, оно представлялось большим событием. Как были бы довольны мать и отец! Но мать Сила потерял еще в детстве, а отец как в воду канул.

Сила знал, что его родители, боснийские мусульмане, в первую империалистическую войну бежали из Люблян и обосновались в Триесте. Сила помнил рассказы отца об этом, помнил он и о том, что в их доме часто говорили о Советском Союзе; все, что с детства слышал о нем Сила, глубоко запало в его душу и определило его взгляды на жизнь.

Сила помнил книгу, которую бережно хранил отец; из поколения в поколение заносилась в нее история их семьи. Этой книге уже свыше трехсот лет. Много интересных записей было в ней. Из этой книги можно было получить краткие сведения о представителях рода, об их занятиях, профессиях, о том, кто когда родился, кто когда умер. Из нее Сила узнал, что человек, положивший начало этой семейной летописи, был известным историком своего времени и что были среди предков Силы и прославленные воины, и простые крестьяне, и учителя. Дед завещал отцу беречь эту книгу как зеницу ока. "Пусть наши потомки, как в зеркале, увидят прошлое своего рода, пусть гордятся своими предками и будут такими же честными, как они".

После смерти матери отцу уже не суждено было жить на одном месте. Им почему-то всегда и всюду интересовались жандармы, а у жандармов длинные руки. Однажды, тихой летней ночью, в дверь сильно постучали. В столь поздний час стучат не к добру. Сила тревожно взглянул на отца, который быстро одевался, одновременно открывая окно, чтобы выскочить во двор. Сделать это он не успел - дверь развалилась под ударами прикладов, и в комнату ворвался высокий жандарм. Страх за отца охватил Силу. Тут его растерянный взгляд упал на часы, стоявшие на столе. Эти отслужившие срок часы "Экстра" итальянского производства доводили хозяев до отчаяния, и отец, сердясь, говорил, что их можно отремонтировать только одним способом - крепко ударить о камень. Сила схватил часы и замахнулся на офицера. Офицер перехватил его руку, вырвал часы и ударил ими Силу по голове.

Сила уже не слышал, как отец выстрелил в офицера, как тот рухнул на пол. Очнулся он у соседей...

До сих пор Сила не забыл жандарма, да и шрам над бровью напоминал о нем.

Тщательно с тех пор искал Сила отца. Временами ему казалось, что он никогда его не увидит, что некому будет продолжать летопись семьи...

Оставшись без родственников, Сила много ночей провел на вокзале. Обносился, завшивел. Люди обходили оборвыша, сторонились его голодного, как у волчонка, взгляда. Дежурные гнали его, как вора. Но мир не без добрых людей. Незаметная больная женщина, вдова грузчика, работавшая уборщицей, взяла его к себе. Искупала, переодела в поношенную, но чистую одежду.

- Ну вот, Сила, и ты будешь теперь моим сыном, - Марица указала на высокого голубоглазого мальчика, который, стоя за спиной матери, внимательно рассматривал Силу. - Его зовут Анатолий. Люби его и слушайся, он старший, будет заботиться о тебе... Анатолий, ты ведь хотел, чтобы у тебя был брат?

- Будем всегда вместе, правда? - вдруг весело и звонко сказал Анатолий и взял смутившегося Силу за руку.

Сила радостно кивнул.

И они действительно жили, как родные братья. Анатолий устроил Силу в школу; там Сила и познакомился с Зорой.

Анатолий пошел по стопам отца - стал грузчиком.

В начале войны Анатолий исчез. Поговаривали, что он ушел в горы. Марицу, приемную мать Силы, уволили с работы. Сила с тех пор брал временную работу и этим поддерживал мать, пока не попался на глаза Павло. Очень помог ему тогда артист: он взял Силу к себе, обучил искусству иллюзиониста.

И вот теперь Силу ждет самостоятельная работа.

В приподнятом настроении направился Сила в предместье. На просторной площади Опчины уже полно народу - в большинстве это были старики, инвалиды, дети, болезненно-бледные, одетые очень бедно. Ждали обещанного выступления.

Сила прошел на самое видное место. Скрывая волнение, поклонился зрителям. Люди поднялись на цыпочки, чтобы видеть его. Дети толкали друг друга, стараясь пролезть вперед...

- Милый, потише, куда ты?

- Подвиньтесь немножечко...

- Не мотай головой, стой спокойно!

Сила обвел площадь беспокойным взглядом. Зоры не видно. А он так ждал ее...

Он встревожился - самые невероятные предположения лезли в голову. Но зрители ждали, и, не теряя самообладания, Сила приступил к выполнению намеченной программы.

Он показал людям спичечную коробку.

- Смотрите, здесь черино!* Я покажу, как много бумаги может поместиться в этой коробке.

______________

* Черино - восковая спичка с белой головкой и черным стержнем. Каска и мундир полицейских были тех же цветов, поэтому, по сходству, полицейских называли черино (словенск.).

Сила затолкал в коробку бумажную ленту.

Васко, помогавший ему, взялся за конец ленты и начал вытягивать ее из коробки. Он тянул ее долго, но ленте, казалось, не будет конца.

Зрители были в восторге.

А Сила, молниеносно скрутив бумагу, снова вложил ее в коробку и сказал с улыбкой:

- Дорогие граждане, не удивляйтесь, что здесь поместилось столько бумаги. Есть такие места, где людям теснее, чем бумаге в этой коробке... Можете вы назвать такие места?

Зрители стали перешептываться между собой.

- Например, в крепости Коронео... - подсказал им Васко.

Все поняли, что он хотел сказать: в переполненной крепости Коронео жандармы отсиживались от партизан.

А Сила уже приступил к другому номеру. Он вытащил из ящика игрушечного ягненка.

- Кто это?

- Ягненок! - хором ответило несколько голосов.

- Есть у ягненка враг?

- Есть!

- Кто?

- Конечно волк!

- Вот я и покажу его вам, - сказал Сила. - Выходи, проказник! Будешь держать ответ за свои преступления!

Появился волк, с виду самый настоящий. Он весь дрожал и затравленно вертел лобастой мордой.

А ягненок? Ягненок рванулся бежать. Но Сила удержал его.

В толпе, реагировавшей очень непосредственно, заволновались.

- Граждане, не тревожьтесь! - обратился Васко к зрителям. - Этот волк сейчас не справится и с ягненком.

Зрители молчали недоверчиво. Волк боится ягненка? Нет! Хотя, конечно, не настоящий...

- Граждане, заметили вы ужас в глазах этого зверя? - спросил Сила.

- Да!

- Знайте: волк боится за свою шкуру. Он вспомнил, сколько жизней погубил, сколько таких вот красивых невинных ягнят разорвал в клочья! Он силен только перед слабыми и беспомощными, этот хищник. А тебя, бедняжка, Сила приподнял ягненка, - потому и назвали ягненком, что ты боишься волков!

Ягненок жалобно заблеял, и люди рассмеялись.

- Да, граждане, нельзя быть трусливыми, как этот ягненок! Волков надо бить! - бросил Сила.

- Долой волков! - поддержали его из толпы.

- Смотрите, на ваших глазах я с ним расправлюсь! А, ты понимаешь, что тебя ждет?! - Сила взял в руки спичечную коробку, приказал: - Лезь, проклятый!

И на глазах изумленных зрителей волк съежился, стал совсем крохотным и покорно влез в спичечную коробку.

Это был, конечно, бумажный волк, но иллюзия его превращения была столь убедительной, что зрители долго покачивали головами и обменивались мнениями о мастерстве Силы.

А Сила, довольный произведенным эффектом, приступил к исполнению нового номера.

Он достал навощенную спичку.

- Дорогие друзья, - сказал он. - Вспомните Комен, Рихинберг, Габриа* и рисовую фабрику!** Я сейчас сожгу этого волка вместе с коробкой черино.

______________

* Партизанские деревни, сожженные фашистами.

** Рисовая фабрика на улице Магалио в Триесте была сожжена фашистами. Во время пожара погибли сотни людей.

Он чиркнул спичкой - коробка вспыхнула.

Раздались аплодисменты; на площади поднялся невообразимый шум. Сила долго ждал, пока умолкли одобрительные крики. Он знал: весь иносказательный смысл его слов и действий дошел до людей. Они это поняли. Это - главное. Он поклонился зрителям, улыбнулся и веско бросил:

- Пусть сдохнут волки, сгорят черино!

- Пусть сдохнут волки, сгорят черино! - повторили зрители, а за этим возгласом чудился другой: "Пусть здравствуют те, кто волков истребляет!"

Долго народ не хотел расходиться. Окружив фокусника, люди с любопытством разглядывали его. Сила застенчиво улыбался, ловя на себе взгляды сотен глаз. Однако он нигде не видел небесно-голубых глаз Зоры.

Почему она не пришла?

О СВИДАНИЯ!

Зора всю ночь провела в тревоге и заснула только под утро. Во сне она видела, что вместе с отцом едет в поезде. Поезд несется бешено, и кажется, вот-вот оторвется от земли, полетит.

Отец сидит напротив Зоры. Он радостно улыбается, говорит:

- Доченька, до Москвы осталось совсем немного.

- Через два часа будем в Москве, - уточняет кто-то.

- Значит, папа, мы едем в Москву?

- Да. Нас ждут.

И оба - отец и дочь - всматриваются в темноту ночи. Вдали множество электрических огней. А поезд мчится сквозь них, по небу, мимо звезд. Зора о чем-то беседует с отцом и счастливо, беспричинно смеется.

Москва! Кремль...

Откуда-то доносится песня о Москве. Ее поют молодые бойцы-партизаны.

Эту песню Зора знает - она слышала ее еще у себя на родине...

Улицы, переулки. Красная площадь. Длинный коридор, высокое светлое помещение, куда Зора робко входит вслед за отцом...

Август Эгон, волнуясь, идет навстречу невысокому человеку с открытым лицом, в расстегнутом пиджаке и в жилете. Этот человек - Ленин. Зора узнает его по высокому лбу, по прищуренным глазам и ласковой, доброй улыбке.

Отец преподносит Ильичу его портрет, выполненный Зорой. Ленин смотрит на портрет, улыбается. "Спасибо, девушка", - говорит он и пожимает Зоре руку. Потом ведет тихую, доверительную беседу с отцом.

А Зора от радости не знает, что делать. Оглядывается, осматривается. И вдруг видит в стороне смуглолицего человека. Кто-то подсказывает ей: это Аслан.

Зора подходит к Аслану, шепотом спрашивает:

- Простите, разве Ленин не умер?

- Нет, - отвечает Аслан. - Ленин жив. Он будет жить вечно.

Рядом, как из-под земли, появляется Сила. Аслан и Сила крепко обнимаются.

А Ленин и ее отец, Август Эгон, продолжая дружеский разговор, уходят по длинному-длинному коридору...

И тут же Зора видит себя и Силу в знакомом подвале. Сила на нее даже не смотрит. "Значит, обиделся, что не пришла на представление", - думает Зора. Она хочет объяснить, почему не могла прийти. Но в эту минуту входит человек, который приходил днем и назвался Ежа. Он не один. С ним - полицейский. Ежа поднимает револьвер, подносит его к самому лицу Силы, кричит: "Руки вверх!" Но Сила бьет его по руке снизу вверх и убегает. Где-то за стеной слышится выстрел.

...Зора просыпается вся в холодном поту. "Боже, какой сон! Сколько хорошего и сколько страшного... Но все-таки это сон, - успокаивает она себя. - Ведь пока все в порядке".

Она убрала постель, умылась, стала расчесывать волосы. Вчерашние события ни на миг не выходили из головы. Из-за нежданного гостя она не смогла пойти на Зеленый базар, чтобы посмотреть выступление Силы. "Сила обиделся, - думала она. - Конечно обиделся. Мне раньше всех следовало быть около него... Что я скажу ему? Как оправдаюсь?"

Стук в дверь прервал раздумья девушки.

- Кто там? - спросила она.

Услышав голос Силы, торопливо открыла дверь. Сказала, опережая его:

- Представляю, как ты злишься на меня за вчерашний вечер. Поверь, я не могла...

- Ничего, Зора. Ну, как гость? Не напугал тебя?

- Откуда ты знаешь о нем? - удивилась девушка. - Кому же знать об этом, как не мне? Кто он, как

ты думаешь?

- Этот странный человек назвал себя другом моего отца.

- Другом отца? - Сила задумался на мгновение. - Скажи, какой он из себя, этот друг твоего отца?

- Длинный как жердь, одет в поношенный серый пиджак.

- В соломенной шляпе?

- Да!

- Тот самый. Это моя добыча!

- Что это значит, Сила?

- Скажи мне сначала, о чем он тебя спрашивал?

Зора передала ему весь разговор с незнакомцем.

- Ах, негодяй!

- Признаться, я вначале немножко поверила ему, но ничего о себе не сказала.

- Он видел портрет Ленина? - продолжал допытываться Сила.

- Нет.

- Не забрал ли он у тебя чего-нибудь?

- Нет. Я с него глаз не спускала. А потом я хотела сообщить обо всем Павло... Ну, а ты почему так загорелся?

- Знала бы ты, кто он! Ведь это провокатор.

Зора во все глаза глядела на Силу.

- Уже третий день, как наши люди следят за ним, - продолжал Сила. Вчера мы узнали от одного человека, что этому типу поручено проникнуть в партизанский отряд. Поняла? Будем надеяться, что он сам попадет в западню, которую ставит для других. - Сила помолчал. - Наша разведка тоже чего-нибудь стоит...

- Хорошо, что мы должны делать?

- Пока ничего. Мне поручено следить за негодяем.

- А я? - нетерпеливо перебила его Зора. - Ты один будешь следить?

- Да, это поручено мне.

- А я, а я?

- Не спеши. Тебя тоже не забыли. Пойдем к Павло. Он проинструктирует нас. Есть и для тебя задание...

- Какое, не знаешь?

- Об этом скажет товарищ Павло. Знаю только, что нам придется расстаться.

- Расстаться? - повторила девушка. И голос, и побледневшее лицо выдали ее волнение.

- Да. На время...

На мгновение оба притихли. Потом Сила сказал:

- Дорогая, этого требует наше общее дело.

- Да, этого требует наше общее дело, - машинально повторила Зора.

- Когда я увижусь с твоим отцом, расскажу ему о тебе, - проговорил Сила.

Зора посмотрела на него с нескрываемой завистью.

- Понимаю, ты хочешь встретиться с ним. Но... так решил Павло. Мы уже взрослые, нам надо иметь крепкое сердце...

Да, Сила прав. Но почему она должна во всем с ним соглашаться?

- Я опасаюсь только, что тебе одному будет трудно справиться с заданием.

Сила не имел права брать ее с собой.

- Не беспокойся, все будет хорошо.

- Ну что ж, тогда расстанемся, - голос Зоры дрогнул, глаза затуманились. Сила впервые видел ее такой печальной. Страшно было разлучаться - ведь главного не успели друг другу сказать.

Может, рискнуть - сейчас же, сию минуту, открыться?

Сила был в нерешительности.

- Да, Зора... я отправляюсь. Так надо. - Он с трудом это выговорил. Мы скоро встретимся.

- Где? - спросила Зора почти шепотом.

- Я думаю, в горах... А скорее всего - здесь, в свободном Триесте. Ведь и ты не останешься там, куда тебя посылают, и я тоже не собираюсь вековать в горах. Мы - жители Триеста - боремся за его свободу и вернемся сюда, когда наступит наш час...

"А вдруг..." - одновременно подумали оба. Однако ни она, ни он не высказали вслух своих опасений.

- Когда же мы увидим его свободным? - задумчиво проговорила Зора. Она вдруг вспомнила мать, погибшую в горах Триглава, так и не успевшую взглянуть на родной город. - Сила... Когда ты встретишься с моим отцом, поцелуй его... за меня. Завидую тебе - ты увидишь там много нового... Наверное, ты встретишь советских бойцов, познакомишься с ними. Если увидишь там партизана, которого зовут Асланом, передай ему привет...

- От тебя? - с удивлением спросил Сила.

- Да, скажешь, что я, простая словенская девушка, шлю ему привет и что я горжусь им... А если подвернется случай, попроси его написать слова русской песни "Катюша". Я ее выучу. От меня ее выучат другие, и пусть эта песня летит по всему побережью...

Зора замолчала на миг и, бросив на друга радостный взгляд, добавила:

- У меня есть еще одна просьба: если у Аслана найдется фотография, попроси. Я хочу нарисовать портрет этого человека. Советского человека...

- Ах, Зора, какая ты фантазерка! Даешь мне поручение за поручением, будто я отправляюсь путешествовать!

- Может, ты не уверен, что дойдешь куда надо?

Сила взглянул на нее так, что она прикусила язык. Сказал:

- Уже время, пойдем. Павло нас ждет.

- Ты вела себя замечательно, - сказал Павло Зоре. - И вновь оправдала наше доверие. Здорово ты одурачила этого Ежу. - Он помолчал. - Ну, убедилась теперь, что здесь такое же поле сражения, как там, в горах? И каждый, в ком бьется сердце патриота, может проявить здесь свою храбрость?

Сила при этих словах взглянул на сидевшую около него Зору.

- Вылазка шпиона, - продолжал Павло, - подтверждает, что он намерен пробраться к партизанам. А мы сделаем так, что ему дорого обойдется эта затея. Мы сами шьем башмаки дьяволу. Не так ли, уважаемый артист? обратился он к Силе.

- Верно!

- Не так ли, дорогая служительница муз?

По губам Зоры пробежала улыбка.

- Пожалуй, так, товарищ Павло!

Павло улыбался, и глаза его ласково сияли.

- Значит, мы подчинимся приказу отца?

- Я подчинюсь... и вашему и его приказу, - ответила смущенная Зора.

- Ведь ты хотела узнать его мнение. - Павло вытащил из кармана письмо Августа Эгона и протянул его Зоре: - Возьми.

Зора прочитала письмо, грустно улыбнулась.

- Пусть будет так.

"Она всегда прекрасна - в печали и в радости, - подумал Сила. Заслужить ее любовь... Смогу ли я когда-нибудь добиться такого счастья?!"

- Вот что, други мои, юные мои товарищи! - Голос Павло еще более потеплел, но была в нем и какая-то новая нотка, нотка решительности. Позвал я вас не для того, чтобы читать вам проповедь... Вынужден я разлучить вас на время. Я долго думал, колебался. Если не ошибаюсь, вам хотелось бы работать вместе, но приходится отправлять вас в разные места. Сила пойдет в горы. Задание ему уже известно. А ты, Зора, должна... Мы поручаем тебе доставить приказ партизанской бригаде, действующей в районе Гориции. Это очень важно, дорогая. Речь идет об освобождении Триеста... Итак, вы оба должны на время забыть о том, чем занимались до этого дня. Особенно это касается тебя, Сила. Ты больше не даешь представлений, чтобы не привлекать к себе внимания. Ты, Зора, больше не пишешь и не расклеиваешь листовки. С этим все покончено. Вас ждет дело очень, очень серьезное, трудное... У меня много отважных бойцов, но такие ответственные поручения не всякому доверишь. Я все обдумал, прежде чем дать вам задания. Я учел твою ловкость и сообразительность, Сила, и то, что ты, Зора, хорошо знаешь итальянский язык. Мне кажется, я правильно распределил обязанности? И хотя, по законам военной службы, обсуждать задачу с бойцами не положено, я делаю это, чтобы вам все было ясно. Друзья мои, я разлучаю вас, чтобы потом еще больше и крепче сблизить. Ну, мои храбрецы, в путь! И на нашей улице еще будет праздник!