Тринадцатый пророк

ЧАСТЬ 1 ПУТЕШЕСТВИЕ

В эту поездку меня втравила Магда. Лично мне для нормального полноценного отдыха вполне хватало городского пляжа в каких-то ста метрах от нашего Кипрского отеля, что в сердце зажигательной Айя-Напы – города-праздника, где, в отличие от пафосного Пафоса, чопорного Лимассола и скучного Протараса, с утра до ночи и с ночи до утра тусовался отдыхающий люд. Где из десятков динамиков, что на каждом шагу, нёсся музон на любой вкус, от сиртаки до рэпа, и в любое время можно было оторвать пупок от нагретого лежака и, заправившись местным вином, на редкость вкусным и дешёвым, каковое бывает лишь на родине Диониса, присоединиться к вечному карнавалу молодости и любви. Солнце, воздух, море, неплохой сервис плюс секс пару раз в сутки – что ещё нужно утомлённому человеку на заслуженном отпускном отдыхе? Но у Магды вечно свербило.

«Быть на Кипре и не искупаться в бухте Афродиты?!» – вопрошала она, глядя на меня, как Господь на великого грешника. И вот я, словно законченный кретин, вместо того, чтобы ловить загар, ни свет, ни заря, тащусь через всё побережье на полном таких же умников автобусе, тоскливо обозревая картофельные поля с резво снующими мини-тракторами да чахлые от вечного дефицита дождя деревца вдоль шоссе. Только роняю голову, желая вздремнуть под мерное бормотание экскурсовода, как снова Магда:

– Ни хрена себе! Илюх, глянь!

– Что?

– Ты что, не слушаешь?! – возмущается она, больно толкая меня вбок остреньким локотком. – На свадьбу собирают не меньше тысячи человек! И каждый бабки даёт! Минимум – десять фунтов. А родственники – по стольнику. Не хило? Молодые сразу дом строят… Может, и нам здесь остаться?

Остаться Магда готова везде. В Турции: там клёвая и дешёвая кожа. Магда повёрнута на коже: даже в тридцать выше нуля на ней лайковые шорты и такой же топ. В Хорватии: там классные нудистские пляжи и полная свобода: можно трахаться средь бела дня на берегу – слова никто не скажет. В Норвегии: там такая вкусная рыбка. Во Франции…

– Тыща… Чем их кормить-то?

– Картошкой, – безапелляционно заявляет Магда, поправляя топик, – вон её здесь сколько! И вкусная, зараза!

Но тут её внимание переключается на очередную местную достопримечательность, а я могу спокойно покемарить минут пять, до нового:

– Ни хрена! Илюх, гляди!

И так каждый день. Почему я терплю этот дурдом, и как сам не спятил, ума не приложу. Или всё-таки спятил, раз терплю? Что в ней особенного, в Магде? Классная фигурка? У других девчонок были не хуже. Что ещё? Чуть раскосые глаза с чертовщинкой, горячие губы, пухлые и мягкие, как пирожки с черешней, стриженый мальчишеский затылок плюс тонна ослиного упрямства, вздорная безапелляционность суждений, склонность к анархии и непризнанию авторитетов… Вообще-то, если верить индусской теории, что все люди произошли от братьев меньших, то в Магду, несомненно, перевоплотилась независимая когтистая Мурка. Лощёная, полудикая, так и не сумевшая искоренить хищного блеска жёлто-зелёных глаз.

Мы познакомились на вечеринке в Спортбаре что на Челюстях – Новом Арбате. Мне нравится это местечко: без понтов, пиво не разбавляют (ну, или почти), диско без отвязных малолеток, готовых влезть ногами в твою тарелку, чтобы поглазеть на очередного бисексуального кумира. Но главное, разумеется, не это, а огромные экраны, поглазеть на которых очередной матч собирается целая толпа таких же, как я, неприкаянных одиночек, составляющих вместе замечательную иллюзию братства, хотя бы на время двух таймов. Я и тогда был один. Магда подсела за мой столик с таким видом, словно ей принадлежал весь мир, попросила зажигалку и заговорила со мной так, будто знала меня, по меньшей мере, полжизни.

Это потом я перестал удивляться. Иначе мне пришлось бы пребывать в этом состоянии непрерывно, что чревато нежелательными последствиями для психического здоровья. Как художник рождён, чтобы мазюкать картины, писатель – кропать книжки, артист – развлекать, Магда – удивлять, дивиться малейшему пустяку, и бесконечно наслаждаться жизнью. Единственная и любимая дочка провинциального коммерсанта средней руки, покинувшая родительский дом под предлогом неодолимой тяги к знаниям, раздаваемым в столичных вузах.

Образование Магды сводилось к своевременной оплате сессий на коммерческом отделении «какого-то экономического», чьё название она могла воспроизвести с третьего раза. Учебный план также оставался для студентки тайной за семью печатями, зато программы модных ночных заведений моя новая подружка знала назубок. Это пофигистко-философское отношение к бытию сроднило нас сразу и надолго. Магда относилась к числу тех редких девушек, для которых «сейчас» гораздо важнее «потом». Быть может, именно потому я оставался с ней. Мы не строили планов на будущее, довольствуясь днём сегодняшним, стараясь взять от жизни по максимуму с минимумом затрат. Иногда это получалось.

Теперь вы скорее поймёте, как получилось с Израилем. Миловидная девушка-гид Алина с калькулятором в голове и счётчиками банкнот в голубых глазах принялась сватать нам круиз в Землю обетованную. Мне эта затея сразу не понравилась.

– Что это за дурь – галопом по Европам. И так чуть не каждый день куда-то мотаемся. То на яхте паримся как селёдки в бочке, то в горы тащимся на убитых джипах. Дай мне, наконец, отдохнуть нормально!

– Знаю я твой отдых! – Хмыкнула Магда. – На пляже с банкой пива целый день проваляться, вечером трахнуться, и снова на бок! Как дед столетний! На диско – и то тебя домкратом надо поднимать! Надоело! Хочешь – оставайся, чёрт с тобой, а я поеду! Я, может, всю жизнь мечтала Иерусалим посмотреть! Историческую родину!

– Какую?! – я едва не схватился за живот, созерцая тонкий отнюдь не иудейский профиль.

– Ничего смешного. У меня, между прочим, прабабушка – еврейка.

– В честь которой тебя Магдой назвали? – Ехидно осведомился я. – Ты ж говорила, что полька.

– Польская еврейка, – моментально нашлась Магда и сердито насупленными бровями дала понять, что разговор исчерпан.

Я и замолчал. Неохота было собачиться, а то бы напомнил, что во время путешествия на Крит Магдины предки оказались одесскими греками.

– Не посетить Святую Землю в канун двухтысячного года, когда есть такая возможность – непростительная ошибка. – Медоточивым голосом уверяла Алина. – Люди специально приезжают со всех концов света. Вы, конечно, слышали легенду о втором пришествии Мессии? Верующие считают, что оно состоится очень скоро. А пока на землю должны прийти его ученики, или пророки, чтобы подготовить мир, напомнить людям о Боге, о том, зачем им дарована жизнь, указать грехи и возможность искупления.

– И что, приходят?! – вытаращила глаза Магда.

– Да уж… – Алина, рассмеявшись, махнула рукой. – В этом году, говорят, в Иерусалиме их особенно много развелось. И у каждого свой пунктик. Кто границы требует открыть, кто – тюрьмы, кто – бордели. Недавно одного забрали. В Старом Иерусалиме есть Храмовая гора, священная как для иудеев, так и для мусульман. По преданию там захоронены все известные пророки, включая Мухаммеда. Соответственно и охраняется та гора двумя сторонами, арабской и израильской. Вот очередной «посланник» и пытался на неё залезть, чтобы речь произнести. Для верующих, особенно ортодоксов, это страшное кощунство, вроде танцев на гробах. Хорошо, полиция вовремя подоспела. Нам, конечно, это может показаться ерундой, мелочью. А вот на Ближнем Востоке из-за подобной малой искорки может разгореться нешуточное пламя.

– Шиза косит народные массы, – сказал я, потягиваясь. – На дворе канун двадцать первого столетия, скоро на Луне будем отдыхать, как на Кипре. А всё в какие-то сказки верим. В реальности надо жить, сегодняшним днём… Кто его видел-то, Бога вашего? Те, кто Библию писал? Если бабок побольше заплатят, я и не такое напишу.

– Перестань! А вдруг что-нибудь есть? – вскинулась Магда. – Помнишь, как сказал этот, как его… Ну, кино смотрели… – Она нетерпеливо защёлкала пальцами. – Про дьявола! Там ещё кот был прикольный, ведьма Маргарита и чокнутый любовник…

– Ну?

– Что «ну»! Как его звали?

– Кого? Кота или любовника?

– Тьфу, балда! – Разозлилась Магда. – Ну, главного, чёрта!

– Воланд. – Тактично подсказала Алина.

– Точно! – обрадовалась Магда. – Вы тоже смотрели? Вот он говорил: «Если Бога нет, кто же тогда всем управляет?» А?

– Никто не управляет, – сказал я, – Поэтому везде такой бардак.

Магда хихикнула и сделала вывод, что отправиться в Израиль – это круто.

– Это глупо, – из последних сил держался я. – Ты же слышишь: там полно психов. Вот выскочит арабский террорист…

– Что вы, что вы! – Всплеснула ладошами Алина, – сейчас там спокойно как никогда! А вот что будет завтра, никто не знает. Восток непредсказуем. Так что путешествие лучше не откладывать.

– Пардон, – я сладко улыбнулся Алёне и, оттащив Магду в сторону, попытался привести в качестве последнего разумного аргумента стоимость предлагаемого увеселения, отнюдь не маленькую.

Лучше бы я этого не делал. Разговоры о деньгах всегда действовали на Магду как жезл сотрудника ГИБДД на автолюбителя. Презрительно фыркнула, обозвала меня жмотом и заявила, что в таком разе поедет одна…

Что тут поделаешь? Женщины…

Круизный лайнер на деле оказался старым обшарпанным корытом. Мое сердце тоскливо сжалось, а перед мысленным взором поползли унылой чередой зловещие кадры камеруновского «Титаника». Но было поздно. Смуглый носильщик из филиппинцев с проворством рыночного щипача выхватил дорожную сумку из моих ослабевших рук и побежал по скрипучему трапу.

Кондеи работали так, словно мы пересекали экватор. Моя футболка моментально примёрзла к спине. Эта поездка всё больше напоминало тщательно спланированную пытку. Я бы покрылся инеем, если б не одеяло. Магда же облачилась в предусмотрительно прихваченный свитер, показала мне язык, но всё же достала припасённую бутылочку настоящего «Русского Стандарта». Что ни говори, но с этим божественным напитком рядом не стоит ни одно «крепкое» в мире. После напёрстка стало немного веселее. Многозначительно подмигнув, Магда сказала, что после ужина мне будет жарче, чем на верхней полке в сауне, но только после заявленного вечернего шоу в ресторане. Спорить было бесполезно: Магда обожала всевозможные развлекухи, даже самые отстойные, уровня топорной совковой самодеятельности.

По приближении ужина к моим неприятностям добавилась очередная – морская болезнь. Лоханку качало, меня тоже, а при мысли о еде натурально выворачивало наизнанку. Рассерженная и упрямая Магда в одиночку удалилась на вечерний ужин-шоу, а я остался лежать на полке в дурацкой каюте и, свернувшись в позе зародыша под одеялом, задремал, но тут судёнышко качнуло так, что я едва не свалился с полки. Качка действовала мне на нервы. Я лежал, натянув одеяло до подбородка, клял Магду, корабль и Израиль…

Перефразируя известную поговорку, я никогда не стремился ни украсть миллион, ни переспать с королевой, ни упасть с белой лошади. Я не мечтал ни о красном коттедже, ни о чёрном «мерседесе», ни о толстом портфеле. К тридцати с небольшим годам моя биография звучала короче метеопрогноза, а карьера сводилась к скромной должности торгового агента в конторе «Рога энд копыта», специализирущейся на поставках в Россию заморских деликатесов типа морских гребешков из Норвегии и французских сыров, воняющих несвежими носками. Конторой единолично владел склочный сорокапятилетний еврей с неиудейским именем Вася. В плохом настроении босс орал, матерился, дымил паровозом, вращал глазами, брызгал слюной и требовал обращения исключительно по имени-отчеству: Василий Самуилович. В хорошем, случавшемся много реже, травил анекдоты, над которыми сам ржал больше всех, курил, значительно меньше, хлопал по обтянутой узкой юбочкой секретаршу Марину, на что та деланно сердилась, и разглагольствовал о перспективах развития малого и среднего бизнеса в России. Ходили слухи, что поганость Васиного характера объясняется каким-то тяжёлым заболеванием, вплоть до рака лёгких, но правда ли это, утверждать не решался никто, равно как и посоветовать завязать с пагубной в его положении привычкой к никотину. При удачном закрытии месяца хозяин по-барски одаривал сотрудников премиями и с размахом обмывал полученную прибыль. При исходе обратном без малейшего угрызения совести ополовинивал причитавшееся жалование. Разумеется, товарооборот был невелик, не шёл ни в какое сравнение с торговым размахом транснациональных корпораций-производителей, захвативших российский рынок и вытеснивших фирмочки Васиного типа на обочину, оставив на откуп ларьки, магазинчики-однодневки и универсамы на окраинах, где до сих пор царил неистребимый дух эпохи развитого социализма, а морские деликатесы мило соседствовали с дамскими колготками, мягкими игрушками, бульварными газетами и китайскими презервативами.

Штат конторы помимо шефа состоял из секретарши, двух бухгалтерш и нескольких торговых агентов, гордо именовавшихся «менеджерами по продажам» и работавшими за оклад плюс процент от сделки, в основном студентов. Поднахватавшись азов рыночной экономики и ненормативной Васиной лексики, они легко переходили на службу к вчерашним конкурентам. Наверное, я тоже легко мог найти что-то более стоящее и стабильное, но не дёргался, вовсе не из патриотизма, а по причине природной лени. Мне хватало не только на хлеб с маслом, но и на бутылку пива, а лишние хлопоты по моему глубокому убеждению, приводят к головной боли, кишечным расстройствам и ранней импотенции. Женщины занимали в моей жизни законную треть наравне с работой и вечерними посиделками в недорогих пивняках. Длинноногие модельного типа барышни, попадая в мою «однушку», с балкона которой открывался незабываемый вид на на Митинский радиорынок, тоскливо взирали на аскетичный холостяцкий быт, морщили напудренные носики и не задерживались ни в жизни, ни в памяти. Те, что были попроще, оставались подольше, норовили навести порядок: притереть пыль, отмыть кухню и санузел, сварить суп, заштопать простыни… Избавляться от них было значительно труднее и, когда это, наконец, удавалось, я с облегчением понимал, насколько прекрасно одиночество. Но, через несколько дней, слабая плоть одерживала верх над свободным разумом. И всё повторялось, пока я не встретил Магду, которой удалось поразить моё в общем-то небогатое воображение настолько, что я самолично вытер пыль, отдраил унитаз, ванну и плиту, сварил сосиски и макароны, а на деньги, вырученные от сдачи вынесенной с балкона стеклотары, прикупил на лотке у метро новый комплект постельного белья…

На этом мои мысли смешались, и я провалился в беспокойный сон.

Я видел охваченный пламенем глобус, стремительно летящий куда-то по чёрному, подмигивающему холодными звёздами пространству. Некоторое время я вглядывался в этот непонятный полёт, и, когда огненный шар взорвался изнутри, распался на рваные куски, вдруг понял, что был это и не глобус вовсе…

– Миленький! – пропела с порога ввалившаяся Магда. – Что с тобой? Ты кричал!

– А, чёрт… – сконфуженно протёр слипшиеся от сна веки. – Какая-то дрянь приснилась.

– Бедняжка… – Сокрушённо вздохнув, она присела на мою койку, приложила тёплую ладонь к моему лбу, и мир показался уже не таким отвратительным. И даже симптомы морской болезни куда-то подевались. – Ты вспотел… У тебя, случайно, не температура?

– Нет. Всё нормально. – Я потянулся, зевнул. Что, шоу закончилось?

– Без тебя там невыносимо скучно. К тому же я вспомнила, что обещала тебя погреть. Я всегда держу слово…

Магда ласково улыбнулась, сбросила ненужную одежду – шоу только началось…

Это шоу было, действительно, стоящим. Магда выжала из меня все соки. Я валялся на полке и единственно чего мне не хватало для полного кайфа, была бутылочка холодного пивка.

– Там в баре есть пиво. – Сказала Магда, иногда демонстрировавшая чудеса телепатии. – Достань.

– Может, ты? – Заискивающе улыбнулся я в ответ. – Тянуться было неохота.

– Ты ближе. – Не купилась Магда и для пущей убедительности подтолкнула в бок.

Я потянулся, корабль тряхнуло, и я упал. Чертыхаясь, поднялся под заливистый Магдин смех, буркнув, мол, ничего смешного. Взял бутылочку для себя, вторую кинул Магде. Плюхнулся на другую полку, блаженно потянулся.

– А что тебе снилось? – спросила Магда, приподнявшись на локте.

– Бред какой-то, вроде апокалипсиса. Укачало. – Я с наслаждением потягивал «Эфес» местного розлива. – Мне в детстве часто снилась мура всякая. Например, я лез на какую-то гору, а зачем – не знал, или не забыл. И мне казалось, что это очень важно. И я всё думал и думал, зачем… Просыпался, лежал в темноте, и всё мучился, пытаясь вспомнить…

– Это ты рос, – серьёзно пояснила Магда. – Я, между прочим, верю в сны.

– А я ни во что не верю, – сказал я, отставляя опустевшую бутылку.

– Один раз мне приснилось, – она мечтательно завела глаза, – что я потеряла…

– …свою девственность, – с хохотом докончил я. – Открыла глаза, и обнаружила, что это правда!

– Ах ты! – Магда швырнула в меня подушкой, но ей показалось мало, и следом она прыгнула сама, вонзая острые коготки в мои бедные голые плечи, спину и прочие незащищённые места. Пришлось срочно обороняться. Эта битва завершилась очередной боевой ничьёй.

По прибытии в Хайфу прямо с трапа попали в цепкие объятия симпатичных, но очень строгих девушек в голубых форменных блузах – сотрудниц миграционной службы. Одна из них, внешне вылитая Энди Макдауэлл, открыв мою краснокожую загранпаспортину и, узрев арабскую визу – зимой мотался погреться в Эмираты, скривилась так, словно я был троежёнцем, брезгливым жестом указала в сторону, где уже стояла сиротливая группа отверженных. Следом за мной с возгласами возмущения проследовала Магда, не сумевшая доказать на пальцах и скверном английском непорочность своих намерений. Я напомнил подруге, что предупреждал о не самом приветливом отношении миграционных служб к молодым незамужним красоткам, особенно в откровенных топах и брючках типа «вторая кожа».

– Идиоты! – рявкнула она, раскрасневшись от праведного гнева. – Что они себе возомнили?! Чтобы зарабатывать «этим местом», незачем переться в хренову пустыню! Да в Москве богатых евреев больше, чем во всём их Израиле! Скажи же этим козлам, что мы вместе, чёрт побери!

– Боюсь, тебе от этого лучше не станет, – заметил я. – Похоже, меня приняли за арабского шпиона.

Магда вытаращила глаза, минуту собиралась с мыслями, а затем громко и конкретно поведала всем присутствующим, что она думает об Израиле и его политике в целом, а также о представительницах миграционной службы в частности. Особенно интеллигентные представители нашей кучки отверженных смущённо потупили взоры, остальные согласно закивали.

Нас проводили в отстойник, где толстый очкастый дядька вызывал по одному, подозрительно вглядывался в фото на паспорте и в физиономию, упорно делая вид, что не понимает ни слова из великого и могучего. Те, кто отбрёхивался по-англицки, оказались в привилегированном положении. Разбирательство длилось больше часа, после чего мы с Магдой всё же получили добро на посещение священной земли. Те, кому повезло меньше, поплелись обратно на корабль, горячо обсуждая несовершенство израильского законодательства. Моё настроение, и прежде не самое лучезарное, было испорчено окончательно и бесповоротно. Что-то внутри меня, с самого начала упорно протестовавшее против этой поездки, разрослось до невероятных размеров. Магда же заметила, что это говорит во мне мой немодный воинствующий атеизм. Сама она, усевшись в мягкое кресло автобуса, моментально забыла обо всех злоключениях.

Осипшая девица-экскурсовод по имени Даша, соломенная блондинка рязанского типа – нос картофелиной, румянец во всю щёку, – без устали трепалась об израильских прелестях, перемежая россказни цитатами из Библии. Магда сидела с открытым ртом, внимала с прилежанием первоклашки. Меня же после бурной корабельной ночи и раннего подъёма неумолимо тянуло на сон. Хриплый монотоный голос вкупе с мерным чередованием заоконных пейзажей – высотные дома, чахлые деревья – погружал в состояние подобное гипнотическому трансу. Я бы провалился, если б не острый Магдин локоть и негодующее её шипенье:

– Как ты можешь дремать?! Посмотри, какая красотища!

Я смотрел, но упорно не видел ничего особенного: Хайфа – город как город. Большой, шумный, асфальтовый. Здания из стекла и бетона – жалкая пародия на небоскрёбы Манхеттена. Бок о бок – типичные хрущёвки. Обычная промышленная архитектура конца двадцатого столетия. Зелени кот наплакал. Местами сиротливо жмутся посреди песка и асфальта какие-то жалкие красненькие цветочки.

– Погляди, – умилилась Магда. – Эти цветы насадили на голые камни вручную, и к каждому подведена трубочка, по которой через определённые промежутки времени каплями капает вода.

– В России надо было оставаться. – Буркнул я, смежая веки. – Дожди как из ведра, само всё прёт из земли, не надо ни с какими трубочками возиться.

– Фу, – сморщила носик Магда, – какой ты циничный.

Я зевнул в ответ и прикрыл глаза…

«Я поднимался на гору. Не на вершину, всего несколько шагов от земли, чтобы легче было видеть, слышать и говорить с людьми, собравшимися внизу. Но и эти несколько шагов дались мне нелегко. Кажется, я был слишком стар… Чья-то рука поддержала мой локоть. Я перевёл дыхание. И, когда повернулся, увидел тысячи глаз, в которых были ожидание, надежда и вера. Кто-то почтительно произнёс:

– Учитель…»

– Опять дрыхнешь?! – зашипела в ухо Магда.

– Слушай, отстань! – вскинулся я, разлепляя веки. – Такой сон испортила, дура…

– Сам кретин!

Достала. Чтобы я ещё раз с ней куда-нибудь поехал! Лучше на месте девочку снять. Вон их на пляже сколько, деловых холостых российских женщин двадцати шести и выше… Приезжают бледненькие, усталые, одинокие, в глазах тоска, в сердце робкая надежда на бурный курортный роман и его домашнее продолжение…

– Если вы вдруг отстанете от группы, – деловито инструктировала Даша, – можете догнать на такси. Такси из Иерусалима или Вифлеема до порта обойдётся вам в сто долларов. Есть другой путь, гораздо более экономный: вы находите полицейского, и на патрульной машине вас быстренько доставляют на корабль. Будьте осторожны с ценными вещами: камерами, кошельками. Воруют много, охотно и профессионально. Особенно в старом Иерусалиме, на восточном базаре. Там бегают такие милые детишки… Прижимать к груди бесполезно – вырвут вместе с грудью. Так что лучше всё самое ценное оставить в автобусе, который во время остановки будет находиться под охраной.

– Замечательно! Отвалить кучу бабок и потерять сутки отпуска ради перспективы остаться без штанов.

– Не ворчи. – Толкнула меня Магда. – Твои штаны никому не нужны, даже местным бомжам.

– Вопросы есть? – поинтересовалась Даша.

– Есть, – игриво объявил парень в клетчатой рубахе с банкой Туборга в руке. – Вы, девушка, сюда как попали? Замуж вышли, или как?

– У меня бабушка еврейка. – Не задумавшись, с ходу отрапортовала соломенная Даша. Видно, парень не первым задавал этот вопрос.

– Подумать только, какое совпадение! – фыркнул я, ущипнув Магду. – У вас бабушка, случайно, не общая?

Подружка негодующе шикнула.

– А как обстоят дела с терроризмом? – не унимался парень.

– О, никаких проблем. Сейчас у нас всё в полном порядке. Вам совершенно нечего бояться. – Успокоительно улыбнулась Даша, но в круглых светло-серых глазах мелькнула тень глубоко спрятанной тревоги. Так взрослые во все времена лгут детям: «Всё хорошо», и с деланной беспечностью гладят по голове, до крови закусывая бледнеющие дрожащие губы… Я подумал, что, наверно, не так уж сладко живётся на Земле обетованной, но их проблемы нас не касаются. Наше дело телячье – глазеть из окна автобуса.

– Если нас похитят арабские террористы, это будет на твоей совести. – Сказал я Магде. – Будешь в гареме какого-нибудь эмира сто двадцать пятой женой.

– Ещё чего. – Негодующе отозвалась Магда. – Я буду первой и любимой, а тебя возьму в евнухи.

Я открыл рот, чтобы достойно ответить, но в этот момент Даша объявила высадку, и Магда дунула вперёд. Критично оглядев Магдин наряд, подходивший более для кислотного диско, нежели для посещения религиозных святынь, Даша заявила, что в таком виде в храме появляться не стоит, и тотчас предложила приобрести или взять напрокат простейший халат по совершенно невероятной цене. Кругом сплошное вымогательство!

– За эти деньги, – заметил я, – можно купить полную амуницию паломника вместе с ним самим, и его ишаком в придачу.

– Ладно… – проворчала Магда, закутываясь в халат, но в сердитых глазах я прочёл, что и ей жаль отданных баксов.

Группа устремилась за Дашей, которая неслась так, будто опаздывала на самолёт, помахивая над головой салатовым шейным платком, привязанным на палку, эдаким своеобразным знаменем нашей группы, пробуждающим ностальгию по беззаботному пионерскому детству. Да и народу вокруг было как на первомайской демонстрации. Теперь я понял, почему Даша так долго и нудно пугала нас возможностью потеряться. Бег осложнялся тем, что вместо нормального асфальта под ногами оказались здоровенные булыжники, изрядно отполированные сотнями лет и миллионами туристических подошв. Неровные, в трещинах и щелях, они так и норовили ударить побольнее по выглядывавшим из сандалий голым пальцам, заставляли с каждым шагом припоминать новые, всё более забористые выражения. Какая-то дама попросила меня не кощунствовать в святом месте, после чего я стал чертыхаться мысленно. Лично для меня это самое место ничем не отличалось от тысячи других: снизу камни, по бокам людской муравейник, сверху жарит солнце, тщась превратить мозги в яичницу. Кошмар, и только!

Салатовое знамя замедлило свой горделивый полёт и, наконец, понуро обвисло на импровизированном древке. Группа остановилась. Даша ткнула древком в сторону высокой, побитой временем как старая шуба молью, стены, затараторила:

– Стена Плача и Слёз является религиозной святыней для иудеев, и мусульман и христиан всего мира. Согласно записям, это единственная уцелевшая стена древнего храма Соломона, уничтоженного арабскими завоевателями…

И впрямь, к этой старой каменной развалине валили толпы, при подходе зачем-то разделяясь по половому признаку: мальчики направо, девочки налево. Там те и другие надолго зависали, кто крестился, кто кланялся, некоторые бились лбами. Кто отмолился, раком пятился назад, уступая место очередным грешникам. Я думал о том, как неплохо было бы высосать бутылочку холодного пивка.

– Слышишь, – вывела меня из мечтаний Магда, – если подойти к стене и загадать желание, оно сбудется.

– Божественная электронная почта? Тогда загадаем миллион баксов. Нет, лучше два.

– …за этими стенами располагался древний Иерусалим. Существовало семь входов в город. Через ворота центральные, Золотые, входил в Иерусалим Иисус Христос…. Сейчас они закрыты…

– Жалость какая. – Отметил я. – А через другие я входить отказываюсь.

– Прекрати. – Насупилась Магда. – Я хочу посмотреть Голгофу.

– А я хочу пива.

– Неужели тебе не интересно?! – вспылила Магда. – Как можно быть такой серостью?! В конце концов, это не только религиозные, но и исторические, культурные ценности!

– Ты бы помолчала! – обозлился я, изведённый духотой, качкой, миграционщиками и всем этим религиозным бредом. – Тоже мне нашлась, интеллектуалка! «Кино про чертей и ведьму Маргариту…»

Магда гневно вспыхнула, но проявила чудеса сдержанности и лишь процедила сквозь зубы:

– Пошёл ты…

Она закутала свои прелести во взятый напрокат балахон, превратилась в серый кокон, едва удостоив меня ледяным взглядом, смешалась с толпой исчезающих под каменными сводами.

Я остался один.

Туристы всех стран и мастей налетали на меня, бормотали извинения на разных языках и, щёлкая «мыльницами», тарахтели камерами и торопились дальше. Мой взгляд невольно прилип к кучке людей, диссонировавших с окружающими. Несколько стариков и старух, одетых очень просто, если не сказать бедно, но опрятно. На головах бабулек ситцевые платочки, в морщинистых пальцах дрожат иконки… Я вдруг особенно остро ощутил свою чужеродность…. Я не мог объяснить этого чувства не только Магде – себе самому. Просто стало неуютно, словно припёрся в дом, куда не приглашали. Что мне, атеисту-материалисту, здесь делать? Фотографировать, исполнившись праздного любопытства? Нет, это не по мне. Лучше побродить по базару, прикупить сувенирчики. На работе каждый привозит из отпуска какие-нибудь безделушки и дарит коллегам. У меня уже целый стеллаж. Перл коллекции – подарок Толика Белозёрцева. Глиняный человечек с огромным, выше головы, фаллосом.

Старый Иерусалим, подобно праздничному пирогу, разрезан на четыре части: иудейскую, христианскую, мусульманскую и армянскую. Как эти части определяются, по каким именно критериям, я не вникал. Скажу лишь, что базар представляет собой мини-модель города: те же четыре куска, и у каждого своя приправа. В мусульманской к запаху пряностей и еды, разложенной прямо под ногами – не зевай, а то наступишь, и придётся купить и скушать, даже если не голоден! – примешивается тонкий сладковатый опиумный дурман. Бойкие торговцы дёргают за рукава, норовя затащить в лавку, чтобы впарить джинсы «под Ливайс», футболки «Ай лав Израиль» (в Москве за такую по фэйсу запросто схлопочешь, если на скинов нарвёшься), аляповатые украшения под золото или, если спросишь, понюшку марихуаны. Курят её здесь же, за замызганной занавеской.

А всего в двух шагах, в иудейском куске рыночного пирога, торгуют теми же джинсами, футболками и побрякушками, но тарелок под подошвами уже не встретишь. И продавцы более степенны, неторопливы. Они не кидаются на тебя как коршуны на зазевавшегося цыплёнка, а проникновенно взирают из-за прилавков, всем своим видом демонстрируя многовековое достоинство исторического народа. И курительной травкой здесь не пахнет. Зато вместо вертлявых пацанов иной раз промелькнёт в дверях томная темнокудрая красавица с такими жгучими очами, что невольно притормозишь, рискуя свернуть шею.

Кусок христианский мало чем отличается от московской барахолки. Запах сосисок в тесте. Мягко гакающие и шокающие дивчины, облачённые, независимо от возраста и комплекции, в платьица, шортики и топики. Бойкие хлопцы, предлагающие посмотреть, пощупать и понюхать прекрасный товар, лучший на базаре. Прилавки завалены китайским ширпотребом, пузырьками со святой водой (видимо, из священного иерусалимского водопровода) да распятиями, от крошечных – до огромного деревянного, способного повергнуть в шок истинного христианина. Не знаю, как Иисус, а лично я не хотел бы такого пиара.

До части армянской я не добрался. Голова затрещала от всего этого пёстрого ароматного громкоголосого безобразия. Я купил и с удовольствием выпил банку холодного пива, решил приобрести в качестве сувениров эти жуткие распятия и ретироваться к автобусу. Взяв наугад пять штук, зашёл в лавку, позвал хозяина. Из магазинных недр показался худощавый интеллигентный старичок в очках, мало похожий на владельца сувенирной лавки, скорее, на учителя на пенсии, мягко поинтересовался:

– Чего изволите?

Я протянул распятия, и старичок принялся осторожно укладывать их в бумажные пакетики. Рассеянным взглядом я обвёл стены магазинчика. На одной, висело несколько длинных несколько длинных балахонов с затейливо расшитыми поясами. Интересный фасончик. Я подошёл ближе, потрогал.

– Нравятся? – Хозяин приблизился, и в его мягком голосе прорезались горделивые нотки.

– Классная рубаха.

– Хитон, – поправил старик. – Так одевались во времена Иисуса. Вот это – платье торговца. Видите этот пояс? В нём хранили деньги. Везде вышивка ручной работы. Никакой машинной халтуры. Натуральный лён. Мои костюмы наиболее точно отвечают исторической правде. Можете мне поверить, ведь когда-то я был, так сказать, ведущим консультантом по историческому костюму. Работал на «Мосфильме». Ко мне до сих пор иногда приезжают господа бизнесмены, оставляют заказы. У меня здесь, так сказать, свой маленький цех. Да-а… Но, к сожалению, на исторические костюмы не проживёшь. Спрос небольшой. Вот и приходится торговать всякой ерундой.

Он снова улыбнулся мягко и немного печально, и мне отчего-то стало жаль этого славного старикана.

– Красотища, – сказал я. – Впечатляет.

– Правда? – Глаза старика радостно блеснули из-под лохматых бровей. – А хотите примерить? Я вас сфотографирую на память.

– Можно? – удивился я.

– Почему же нет? Хозяин барин. Ваши тёмные волосы и лёгкая небритость как нельзя лучше подходят к образу.

«Лёгкая небритость» – мягко сказано. На отдыхе мне вообще лень станок в руки взять. Тем более что Магда не имеет ничего против, считает, что щетина придаёт мужчине сексуальности. А что? Прикольный получится кадр. Не думаю, что это будет стоить больших денег. Ну, дам дедку пару шеккелей.

Размышляя таким образом, я стянул джинсы, влез в балахон. Подпоясался.

– Интересный крест. – Заметил дед.

Глазастый, старый чёрт!

Похвала предназначалась золотому украшению, болтавшемуся у меня на груди.

– Это просто так… – Пробурчал я, поспешно пряча крест под ворот. – Семейная реликвия. Память…

– Видно, что не современная штамповка. – Одобрительно покивал старик. Похоже, он разбирался не только в тряпках.

– Вообще-то я атеист.

Старик снова понимающе кивнул, мол, почему – нет, канун двадцать первого века – свобода выбора. Кто в крестах, кто в пирсинге. Напялил мне на башку какое-то полотенце и ловко закрутил наподобие чалмы, оставив один конец болтаться, объяснил: раньше так носили, защищаясь от солнца и песчаных бурь – если что, морду можно замотать. Мол, нынешние жиденькие ветерки ни в какое сравнение не идут с диким безжалостным буйством первозданных пустынных смерчей. А нынче понатыкали домов, – где разгуляться природе? Я не стал спорить. Передал дедку мою «мыльницу» – верную спутницу дальних странствий. Приосанился, изобразил «Чи-из»…

И вдруг, откуда ни возьмись, мерзкий шпанёнок лет десяти-двенадцати. Заскочил в лавку, в один прыжок хапнул мои штаны, выхватил из кармана кошелёк – и дунул во все лопатки. Мы и охнуть не успели. Я гаркнул: «Стой! Держите вора!» – и припустил следом. Гадёныш нырнул в подворотню, я – за ним, но воришка уже смешался с толпой, и я потерял его из виду. Чёрт! Даша ведь предупреждала! Я сплюнул от злости. Народ вокруг переглядывался, тыча пальцами в мою сторону, радостно лыбился. Только тут я вспомнил, что на мне надето. Тысяча чертей, не считая зайца! Надо вернуть деду его дурацкие шмотки да валить подобру-поздорову к автобусу, благодаря судьбу за то, что я взял в круиз не все деньги. Хватило ума сдать в сейф в отеле.

Я покрутил головой, стараясь определить, откуда прибежал. Все эти узкие улочки и лавчонки были на одно лицо. Я пошёл наугад и оказался на площади… Лавчонки закончились, вокруг блестели витрины вполне современных магазинов. Твою мать! Дорогу мне преградил какой-то парень с безумными, выпрыгивающими из орбит глазами, что-то бормоча на непонятном языке. Морская болезнь, свирепые миграционщики, малолетний воришка, теперь этот урод… Пожалуй, для одного дня впечатлений предостаточно. Я решительно оттолкнул придурка, сделал несколько шагов, уже увидел вдалеке мою лавчонку и махавшего рукой хозяина, как вдруг услыхал за спиной истошный женский визг, топот десятков ног и, одновременно, страшный грохот, навалившийся откуда-то извне вместе с падающим на мои плечи небом…

В гортани скребло, словно я наглотался пакли с химическим железистым привкусом, от которого возникло желание сплюнуть или запить эту гадость литром холодной минералки.

Я открыл глаза. Я тотчас снова зажмурился от невыносимой слепящей резкости огненного шара, зависшего сбоку на ярко-синем небесном полотне.

Я жив.

Это осознание пришло одновременно с воспоминанием о случившемся. Чокнутый террорист что-то взорвал на базарной площади. Наверное, меня зацепило… Вот откуда эта чудовищная слабость, превратившая губы в пару сухих опавших листьев. Но боли нет. Я чувствую своё тело от пальцев ног до мочек ушей. Я вижу, дышу. Значит, самое страшное позади. Интересно, мой автобус ещё не ушёл?

Эта мысль подбросила меня, но резкое движение отозвалось внезапной тупой болью в затылке, заставило исторгнуть невольный стон.

Тотчас услыхал быстрые шлёпающие шаги, какие обычно издают босые подошвы. Чумазая девчушка склонилась надо мной, тронула за плечо, что-то вопросительно протараторила. Я покачал головой. Девочка, несомненно, говорила на иврите, в котором я рубил не больше, чем свинья в апельсинах.

– Ты по-русски понимаешь? Рашен!

– Девочка удивлённо приподняла разлетавшиеся от переносицы к вискам густые тёмные брови, засмеялась на высоких тонких нотах (этот смех больно отозвался в моём затылке), затрясла кучерявой головкой.

– Do you speak English? – Произнёс я хрестоматийную до омерзения фразу, в надежде на радостное утверждение.

Но его не последовало. Девочка потряхивала чёрными кудряшками и растерянно улыбалась. Ладно, проехали. Объяснимся на старом добром языке мимики и жестов. Я ткнул себя в грудь большим пальцем:

– Турист. Россия. Москва. Кипр. Круиз. Понимаешь? Мне нужно в полицию. По-ли-ци-я. – Проговорил я почти по буквам. – Understend? [1]

Она снова затрясла головой и засмеялась. Дебилка какая-то. Уж полицию-то любой понимает. Пальцем я изобразил на земле круизный лайнер, правда, больше похожий на лодку и громадные, почти океанские волны. Девчонка радостно захлопала в ладоши. Похоже, мои метания были для неё очередной забавой.

Стиснув зубы, я изобразил самолёт. На этот раз я очень старался и, узрев недоумение в круглых глазах собеседницы, старательно пожужжал, изображая шум двигателя, одновременно соорудив из прижатых ладоней с оттопыренными пальцами конструкцию летательного аппарата.

Неожиданно девчонка расхохоталась, покрутила пальцем у виска, проворно вскочила на ноги и, я не успел глазом моргнуть, шлёп-шлёп-шлёп, растворилась в облаке знойной пыли, будто и не было вовсе.

Олигофренка. Этот её жест пальцем у виска – она что, намекнула, будто у меня не все дома? Маленькая дрянь. Я тоже хорош – выпендриваюсь тут вместо того, чтобы как можно скорее подниматься и топать. Главное, сообразить, в какую сторону.

Я поднялся. Тысячи колючек пронзили мои веки, нос, губы, а, когда я вдохнул, впилась в лёгкие. Я закашлялся, пряча лицо в ладони. Ветер едва не снёс меня с ног, асвистел в ушах, замолотил по ногам пучками чахлой придорожной травы, норовя вырвать её с корешком и унести прочь. Проклятый суховей. Ничего себе – негде разгуляться.

Кое-как протёр слезящиеся глаза, наконец, огляделся по сторонам. Вокруг ютились каменные сараи с дырками вместо окон, кое-где наглухо задрапированных рогожами. На стёкла – ни намёка. Двери – разновеликие неструганные сучковатые доски. Между дворами гулял ветер, поднимая столбы огненной пыли. Замызганные полуодетые дети детсадовского возраста забавлялись тем, что бросали камушки в расчерченный на земле квадрат, периодически толкаясь и громко ругаясь. Какая-то женщина без возраста, с головы до ног закутанная в тёмные одежды. несла вязанку хвороста, замешивая дорожную пыль широкими босыми ступнями. Я попытался обратиться к ней, но она подняла на меня выцветшие глаза на изрытом солнцем лице и, молча покачав головой, прошла мимо.

Чёрт возьми, куда я попал? В кибуц для душевнобольных?! Знаю, меня похитили религиозные фанатики с целью получения выкупа. Привезли в свою общину, где до сих пор проживают в ветхозаветной в эпохе. Но почему тогда меня никто не удерживает, не расспрашивает, не угрожает, в конце концов?!

Человек в подпоясанном балахоне с повязкой на голове, вроде той, что закрутил мне старик-костюмер, вёл осла, навьюченного двумя заляпанными холщовыми мешками. Я рыпнулся и к нему, спросил с ходу, как попасть к Стене Плача. Он захлопал набрякшими веками под косматыми бровями.

– Стена! Wall! Плача! Понимаешь?! – Я живо изобразил подобие горьких слёз. – Да как же это на иврите, старый осёл?!

Словно разгадав меня вперёд хозяина, ишак задрал голову и оглушительно заревел. От неожиданности я шарахнулся вбок. Мужик рассмеялся, хлопнул животное по морде, сказав ему укоризненное: «Ц-ц» и что-то спросил у меня. Я в свою очередь развёл руками. Мужик ткнул пальцем в линию горизонта и снова затарахтел. На всякий случай я кивнул и решил уточнить:

– Там Стена Плача? Старый Иерусалим?

– Йершалем, – утвердительно кивнул мужик. И на том спасибо.

Я напряг мозги, как не напрягал со времён первой сессии, и родил:

– Голгофа.

Его лицо выразило крайнее изумление, но, кажется, это он понял и ткнул в сторону противоположную.

Я рванул в направлении, обозначенном заскорузлым пальцем, проклиная Магду, Израиль, Иерусалим, арабов и евреев в целом и туризм в частности. Дорога постепенно перешла в брусчатку. На смену сараюхам взгромоздились сооружения из огромных серых камней с крохотными прорезями-бойницами в стенах. Да и народу заметно прибавилось. Но нормального я не видел ни одного. Ни потёртых шорт, ни маек, ни бейсболок. Ни единой камеры или «мыльницы» в руках. И не слыхал ни одного слова ни по-русски, ни по-английски, хоть тресни. Кругом, куда ни ткни, грязные балахоны, клокастые бороды, закопченные несмываемым загаром рожи. Да вонища давно немытого тела. Ощущение было таким, будто я случайно попал на съёмку исторического фильма, но, как ни старался, не мог обнаружить ни режиссёра, ни оператора, ни съёмочной группы. Иллюзия полного погружения в прошлое, причём весьма и весьма отдалённое. Словно нечаянно попал в машину времени, заряженную веков эдак на двадцать назад. Я свернул за угол и попал на базар. Но вовсе не на тот, где стал жертвой уличных воришек и сумасшедшего террориста. Нет, то был совсем иной базар, нищее подобие того, что я тщетно пытался обнаружить. Какой-то блошиный рынок. Длинные ряды деревянных прилавков под разноцветными тканевыми навесами. Глиняная посуда. Гирлянды из лука, пучки пахучих трав. Сыры, величиной с колесо среднего джипа. Сосуды и кувшины с разноцветным пойлом. Пёстрое тряпьё, имеющее отношение к современной моде как я к астрономии. Птицы в клетках. Блеющие козы. Смрад животный и людской. Что-то больно сверкнуло в глаза. От неожиданности я зажмурился и притормозил. А когда понял, что же меня ослепило, поразился ещё сильнее: передо мной на грубом деревянном столе на кусках кроваво-красного атласа зловеще поблёскивали в солнечном беспределе массивные золотые украшения. Браслеты, колье, серьги, цепи…Мало чем напоминающие привычные миниатюрно-изящные безделушки, запертые в нашпигованных электроникой сияющих витринах столичных магазинов. Огромные, тяжёлые, грубоватой обработки, вроде тех, что выставляют в музеях, в качестве образцов ювелирных украшений древних племён. Завораживающие непривычной, дикой, варварской красотой. И рядом – ни одного секьюрити с автоматом. Лишь торговец в тюрбане, обнимающем круглую голову, что-то затараторил на своём наречии. Тут же рядом вырос другой, принялся совать мне под нос какие-то флаконы, распространявшие приторный мускусный запах, вызвавший у меня головокружение и ощущение муторности в желудке. Я закашлялся, отмахиваясь от них обоих. Откуда ни возьмись, появилась смазливая деваха, чью одежду составляла полоска полупрозрачной ткани да звенящие побрякушки на всех мыслимых и немыслимых частях тела. Призывно засмеялась, что-то горячо зашептала мне в ухо, проворно завладела моей ладонью, провела по твёрдым торчащим сосцам. В любое другое время и при деньгах я, конечно, не упустил бы случая приобщиться к тайным и сладостным порокам Земли обетованной. Но в тот момент меня не возбудил бы и десяток искуснейших шлюх. Отчаянно замотав головой, заскрипев зубами, я вырвался из мускусно-любовного дурмана, чтобы спешить дальше, дальше…

Мои нервы были на пределе. Я уже был готов сам зареветь благим матом похлеще любого ишака, но тут вдали, на горизонте замаячила вожделенным миражом грозная монументальная стена из огромных серо-бурых камней, ощетинившаяся зубчатым верхом. Я перешёл на трусцу, затем побежал. Я толкал кого-то, мне что-то кричали вслед. Ветки деревьев хлестали по физиономии длинными упругими иглами. Я споткнулся о камень. Упал, поднялся. Колено отозвалось горячей липкой болью. Ничего. Потерплю. Осталось совсем немного. Я согласен выйти в любые из семи ворот, даже перелезть. Там, за стеной, нормальный город. Город двадцатого столетия. Автобусы. Автомобили. Здания из стекла и бетона. Магда… Там моя Магда. Я извинюсь за то, её что обидел. Я не хотел. Это всё треклятая жара. Я расскажу Магде о настоящем путешествии. И мы вместе от души посмеёмся…

Со временем изменилось пространство: из лабиринта древних улок я выскочил на площадь, старательно вымощенную всё той же серой брусчаткой. Она лежала на моём пути огромной проплешиной, соединявшей улочки-волоски в единое целое. И центром этого целого являлось грандиозное сооружение из ослепительно-белого мрамора, одновременно величественное и уродливое в своей колоссальной монументальности. Высоченные каменные ступени, ведущие прямо в безмятежно-синее небо, покоившееся на огромном горящем огненным золотом чешуйчатом своде, опирающемся, в свою очередь, на гигантские ноги необъятных колонн. Эта постройка несомненно имела бы успех в кругах поклонников Церетели. Я от души пожалел об отсутствии фотоаппарата.

На площади и вокруг здания толпился народ. Одни входили, другие выходили, весело переговаривались на варварском языке. Что это? Местный храм? Торговый центр? Или то и другое одновременно – два в одном? На крыльце высохший мужичок продавал голубей в тесной клетке, периодически размахивая широкими рукавами и издавая зазывные возгласы. Рядом приклеилась к колонне полуодетая девица, чья улыбка сулила многие удовольствия. Стайка оборванных нищих пряталась в тени, время от времени выползала на свет, потрясала лохмотьями, протягивала худые грязные руки. Грязные дети играли в древние, как мир, салочки. Орали ослы, блеяли кудлатые овцы, лаяли драные псы неизвестных пород. На ступеньках появился осанистый мужчина с окладистой бородой, одетый столь же странно, но, судя по замысловатому головному убору, золочёному подбою и украшенным искрящимися камнями мыскам нелепых штиблет, дорого. Разномастная компания оживилась. Нищие ринулись наперегонки. Девица приобрела позу, от которой покраснели бы модели «Пентхауса». Мужичок выхватил из клетки взъерошенного голубя и, ухватив за ноги, принялся трясти перед носом важного господина и что-то непрерывно лопотать. Но двое крепких молодцов, сопровождающих важную персону, оттеснили всех в сторону. Бородатый господин порылся в висящем на поясе толстом вязаном кошеле и, вытащив несколько монет, швырнул оземь. Нищие, позабыв об увечьях, кинулись за подаянием, переругиваясь, отталкивая друг друга.

Я зажмурился, и перед моим мысленным взором с убеждающей ясностью предстала картина забитой туристами, гудящей разноязыкой толпой площади, ослеплённой солнцем и бликами фотомыльниц… Дежавю? Куда в таком случае всё подевалось? Я отчаянно помотал головой. Чушь. Конечно, это совсем другое место. Какое-то гетто. Я имел непростительную глупость отправиться без путеводителя и забрести в квартал чокнутых религиозных ортодоксов, задержавшихся в каменном веке. Почему в моей тупой башке была заложена дурацкая уверенность о том, что Израиль набит туристами как огурец семечками, и любая кривая выведет к родному автобусу? Осёл безмозглый, без гроша в кармане к тому же.

Обогнув мраморный монумент, я свернул с площади и угодил на узкую кривую улочку меж двухэтажных каменных домов с незастеклёнными окошками-бойницами. Вскоре улица оборвалась, сменилась пустырём. Обстановка вокруг напоминала беженский квартал вроде тех, что показывают по ТВ. Сирость и убожество. Натянутые на четыре вкопанные в землю палки куски материи – жалкие подобия палаток. Тлеющие костры, колдующие над закопчёнными горшками смуглые растрёпанные женщины. Рядом, распятое на тех же палках, сохнет довольно мрачного вида бельишко. Поодаль на соломе дремлют мужчины, рядом переминаются с ноги на ногу скучные ослы, изредка оглашая округу ленивыми криками. Копошатся в пыли смуглые оборванные дети. В душном воздухе – невыносимый смрад от потных тел, прелых лохмотьев, подгорелого мяса, человеческих и животных испражнений. Меня едва не вывернуло наизнанку. Какой-то небритый парень что-то выкрикнул мне вслед, ощерив в усмешке редкие гнилые зубы.

Я пошёл обратно и, наконец, упёрся прямо в стену. Пошёл вдоль. Бежать уже не мог. Пот заливал глаза, сердце колотилось в носу. Я ловил горячий воздух пересохшим ртом, чувствуя себя если не загнанным жеребцом, то ездовой собакой. Где выход? Ворота, должны же быть какие-то ворота… Огромный каменный монстр нависал над головой, грозя раздавить своим могучим древним хребтом. Ворота. Я увидел их издалека: массивные брёвна, сбитые железом, с гигантскими засовами и петлями, в которые запросто можно было просунуть голову. Вероятно, очередная историческая достопримечательность, дошедшая из времён Иисуса. В проём лениво процеживался люд. Поодаль торчали два придурка, одетые в короткие красные плащи а-ля Бэтмен, из-под которых виднелись какие-то железяки. В довершении к хэллоуину в дурдоме – на головах красовались замысловатые каски вроде пожарных, а в руках – длинные железные копья, которыми парни лениво поигрывали, что-то обсуждая. В любой другой момент я бы заржал во весь голос, но нынче мне было не до смеха.

Я припустил с новыми силами. Сейчас я нырну в эти дурацкие допотопные ворота, и это сумасшествие останется в ночных кошмарах. Десять шагов. Пять. Четыре. Три. Два, Один…

Ветер снова чихнул в лицо пригоршней мелкого песка. Я зажмурился, сплюнул. Открыл глаза, тупо глядя по сторонам. Впереди качалось дерево, мелкие серебристые листья трепетали как девственница перед брачной ночью. Ветки раскачивались туда-сюда в такт порывам суховея. Дальше простиралась жухлая трава, клубящаяся пыль, валуны и песок. Более ничего. Город кончился. Солнце стояло над макушкой, прожаривало до самых пят, спекая нутро. Неумолимое солнце пустыни. Пустыни, на сколько хватит глаз.

Под ногами что-то зашуршало. Ящерица. Здоровая, как детёныш варана, наглая, как папарацци. Порскнула – и уселась на камне поодаль, ехидно поблёскивая вострыми чёрными глазёнками: мол, что дальше будешь делать, приятель? Я нагнулся, поднял спёкшийся песчаный ком, швырнул в наглое земноводное. А, когда оно исчезло, осел на горячую землю, обхватил руками голову. Мне хотелось выть от бессилия и внезапно навалившегося ужаса перед леденящей, гнетущей, обмазывающей стылым, липким потом выворачивавшей нутро неизвестностью.

Где я?!

Город, огромный, нашпигованный туристами, электроникой, сверкающий стёклами, кишащий автомобилями, славный город Иерусалим растворился подобно полуденному миражу. Город-призрак. «Летучий голландец». Так вот как это бывает, когда сходят с ума. Я спятил. Сдвинулся. Крыша съехала. Взрывом мне повредило мозги, и в них завелись тараканы. Даже не тараканы – амурские крабы. Всё это мне только кажется. Галлюцинация. А на самом деле я сижу где-нибудь под лопухом с электродами на бритом черепе, а люди в белых халатах колют мне успокоительные. Я в кино такое видел. Вот только не помню, чем закончился фильм…

Отчего я не пошёл вместе с группой и Магдой смотреть древний храм? Чёрт занёс меня на проклятый рынок…

– Я хочу домой! Я хочу домой!!!

Мимо проходили люди. Чужие, странные, равнодушные. Переговаривались на неведомом языке. Сквозили беглыми взглядами, шаркали ногами по песку, шуршали полами длинных одежд. Никому не было до меня никакого дела. Подумаешь, сидит ещё один придурок с расширенными от тоскливого ужаса зрачками. Что-то тускло блеснуло, звякнуло о камень, заплясало у моих сандалий. Монета. Большая, тяжёлая, не похожая ни на одну из виденных мною прежде. На одной стороне – чеканный профиль хмурого горбоносого мужика. Ну и что мне с ним делать? Я тупо вертел медный кругляш, пока не зашёлся в приступе истерического хохота, осенённый догадкой: мне подали милостыню. Чью-то добрую душу тронул мой жалкий вид. Волшебное превращение благополучного туриста в безумного скитальца. Чудо Земли обетованной! Мой дикий хохот перешёл в хриплый кашель. Пить. Полжизни за стакан холодной минералки. Пусть даже воды, противной, из-под крана в отеле, которую и в рот-то брать нельзя: три дня зубы пополощешь, на четвёртый сами выпадут… Но сейчас я выпил бы и её… Я поднялся. Жажда гнала обратно, в сумасшествие каменных стен. Самый надёжный плен – плен пустыни. Не разумом – шестым чувством из гудящего муравейника вычленил мальчишку, тащившего на плече кувшин, в котором плескалась вожделенная влага. Этот плеск я услыхал бы сейчас за сотню миль. Жестом я подозвал его, трясясь, как наркоман в ожидании дозы, попросил глоток. Мальчишка позвенел тощим тряпичным узлом, болтавшимся на грязном поясе, давая понять: за это удовольствие надо платить. И впрямь, что в пустыне может быть дороже воды? Я протянул брошенную мне монету. Мальчишка презрительно сморщился, видимо этого было недостаточно.

– Больше нет… – прохрипел я, отмахиваясь от плывущих красно-чёрных кругов перед глазами.

Мальчишка надменно фыркнул и потрусил дальше. Внезапно мной овладело бешенство. Чудовищный прилив лютой злобы, придавшей мне силы. Я был готов разорвать в клочки, маленького негодяя и каждого, кто помешал бы мне утолить жажду, адским огнём снедавшую внутренности. В два прыжка я догнал мальчишку, сорвал кувшин с плеча, пихнул возмущённого пацана в сторону. Тот заверещал во всю мочь лужёной глотки. Я присосался к кувшину, готов был втянуть его в себя целиком, вместе с глиняными стенками. Вода текла по моему подбородку, заливала одежду… Это было счастье. Момент наивысшего наслаждения, сравнимого с самым головокружительным оргазмом…

Всё произошло с невероятной быстротой. Чьи-то руки вырвали у меня кувшин, одновременно страшный удар в подбородок сбил меня с ног. Рот наполнился солёной влагой. Я кулем плюхнулся на какие-то овощи, жалобно чавкнувшие под моим весом. Рядом оглушительно заревел огромный бородатый продавец тех самых овощей. Я закрыл руками голову, защищаясь от занесённого кулака размером со средний арбуз, но удар обрушился не на меня, он пришёлся по багровой физиономии того, кто вступился за мальчишку-водоноса, и опрокинул меня на овощи, утратившие товарный вид. Тот, оказавшись в нокауте, сплюнул красным, подхватил огромную сучковатую дубину. Кто-то третий бросился разнимать, но ему досталось с обеих сторон. Завизжала какая-то женщина. Побитый миротворец немедленно вооружился доской и, возжаждав отмщения, ринулся в бой, на ходу опрокидывая платяной навес, из-под которого, громко бранясь, выскочил очень недовольный хозяин. Число дерущихся стремительно росло. В ход шло всё, что попадалось под горячие руки, включая злополучный кувшин и испорченные овощи. Со стороны спешили те самые парни в доспехах, базарившие около стены, и их копья, ещё несколько минут назад воспринимаемые мною как нелепый металлолом, грозно и тускло поблёскивали в загорелых мускулистых руках, нацеленные на разгорячённые потасовкой головы. Я сжался и похолодел, приготовившись к чему-то неизбежному и очень страшному. Стражей порядка было трое. Копья, правда, они пускать в ход не стали, ограничились довольно увесистыми дубинками, вроде тех, что применяет наш ОМОН. Свист – и дубинка обрушилась на плечо торговца овощами. Его рука повисла безвольной плетью, а лицо посерело, а сам он не сел – упал на один из ящиков, скорчившись от боли. И тут один из них склонился надо мной. Высокий, широкоплечий, из тех породистых красавчиков, что имеют большой успех у экзальтированных девушек: римский профиль, квадратный подбородок, хищный прищур оливковых глаз, надменно изогнутые тонкие красные губы – мне он сразу не понравился. Видимо, я ему тоже. Атлет брезгливо дотронулся до моего плеча кончиком копья, будто боялся запачкать отполированный наконечник, что-то громко спросил. Я молча покачал головой. Слова прилипли к горлу, но всё равно в них не было смысла. Шестым чувством я понял, что, и эти ребята меня не поймут, и будет только хуже, хоть это трудно было представить. Надменный атлет обвёл взглядом торговцев и громко спросил о чём-то у них. Я ожидал, что торговцы сдадут меня этим бравым воинам с потрохами, ведь именно я заварил кашу, но они молчали. Как в рот воды набрали. Прямо-таки партизаны на допросе. Это напоминало круговую поруку. Перемирие, при котором все живые твари, даже пару минут назад готовые перегрызть друг другу глотки, сплачиваются перед лицом опасности более грозной и чужеродной. Я не мог знать этого наверняка, но чувствовал каждой клеточкой своего измученного обезвоженного обессиленного тела.

Атлет с копьём брякнул что-то отрывистое, по тону напоминавшее ругательство, сплюнул под прилавок, пристально уставился на мои ноги. Этот хищный прищуренный взгляд не сулил ничего хорошего. И пока я соображал, в чём, собственно, дело (в ужасе допуская самое худшее), красавчик ткнул копьём в мои сандалеты, выдал рубленую фразу, сопроводил энергичным жестом левой руки, который можно было перевести как «Дай сюда». Неужели этому уроду понадобилась моя нехитрая обувка, приобретенная незадолго до отпуска на вещевом рынке всего за полсотни баксов. Я автоматически перевёл взгляд на его сандалии, изрядно растоптанные и поношенные. Тут я окончательно всё понял, и внутри меня поднялась волна справедливого возмущения. Грабёж иностранного туриста средь бела дня, да ещё при стечении народа! Я открыл рот, но кто-то сзади тихонько подтолкнул меня в спину, явно давая понять, что спорить не стоит. Я и сам убедился в том, когда в следующий миг атлет безо всяких церемоний пнул меня ногой и, замахнувшись вырванной из-за пояса дубинкой, повторил приказ.

Разуваясь, я цедил сквозь зубы все известные бранные выражения, но, занятый осмотром трофея, вор в законе не обращал на меня ни малейшего внимания. Особенно заинтриговало стервеца выбитый сбоку лейбл а-ля Карло Пазолини. Брови поползли кверху, сломавшись на переносице. Удивлённо хмыкнув, он сунул в них босую грязную ногу, и, к моему сожалению, у нас оказался один размер. Грабитель потоптался на месте вокруг копья, удовлетворённо что-то пробурчал и, швырнув мне свои вонючие обноски, гордо удалился, по пути захватив пару яблок из корзины торговца. Первым желанием было швырнуть мерзкие чужие штиблеты, но здравый смысл и сочувственные возгласы окружающих подсказали, что босиком я далеко не уйду. Я с отвращением обулся и, стараясь не привлекать более ничьего внимания, серой мышкой прошмыгнул меж лотков, пошёл, а, когда убедился, что моя персона не вызывает интереса, побежал, куда понесли заплетавшиеся ноги. Бежал, не разбирая направления, меж огромных глиняных горшков, исполинских сыров, пёстрого тряпья и горящих солнечным блеском побрякушек, задевая макушкой какие-то висящие корзины, веники из пряных пахучих трав.

Базар закончился, как и начался, неожиданно. Передо мной в окружении массивных колонн и нагромождения безликих серокаменных строений вновь простиралась булыжная площадь с тем же самым беломраморным исполинским сооружением.

Что же делать?!

А вот что!

Я поднялся по ступенькам, повернулся задом к входу, передом к народу и заорал, что было мочи:

– Люди! Помогите! Кто-нибудь!!!

Смех. Удивлённые возгласы. Непонимающие физиономии. Многозначительные постукивания десятков пальцев по тупым лбам и заросшим вискам.

Внезапно солнечный жар с огненной крыши, обрушился на мою бедную голову, разрубая пополам. Колени подкосились, я рухнул на горячий мрамор, стиснул голову руками, собирая в единое целое. Кто-то что-то выкрикнул у меня над ухом и визгливо захохотал. Зной становился невыносимым. Краденая вода не принесла облегчения. Она лишь на миг приглушила боль, которая разрасталась теперь с новой силой, прорастая изнутри подобно гигантскому ядовитому плющу. Мутящимся взглядом я обвёл безумные лица, раззявленные рты, нацеленные на меня грязные указательные пальцы, и вдруг из этого бессмысленного паноптикума глянули на меня знакомые чуть раскосые глаза, от которых повеяло прохладой и свежестью.

– Магда! – Выкрикнул я, протягивая руки, чтобы задержать ускользающее спасение. – Магда! Магда!!!

Улица дымилась после взрыва. Всюду блестели осколки выбитого из витрин стекла. И среди разбросанных изувеченных тел – моё собственное, с залитым кровью лицом и слипшимися в косицы волосами. Я видел его откуда-то сверху, с правой стороны, словно наблюдал за происходящим из окна. Боли не было. Я вообще не чувствовал ничего, кроме холода. Люди метались, кричали на разных языках, и от чудовищной какофонии непонятных слов становилось ещё страшнее. Послышался вой сирен. На площадь въехали «скорые» и несколько полицейских машин. Бригада врачей с носилками обступили меня, озабоченно переговариваясь, трогали шею и запястья. Я пытался спросить, что со мной, но меня никто не слышал. Затем меня крайне осторожно погрузили на носилки, задвинули в «карету», на лицо надели маску, к руке прицепили рогатую капельницу.

Кадры замелькали, как в видеоролике. Остановка. Коридор. Белая палата. Врач в круглых очках на породистом мясистом носу. Отрывистые непонятные фразы. Мне холодно и страшно. Я хочу подняться и уйти, но тело меня не слушается, с губ не слетает ни единого словечка. Все выходят. Я остаюсь один – в маске, с капельницей, под казённым пахнущим хлоркой одеялом. И – звенящая белоснежная тишина…

Я открыл глаза. Лежу. Блаженное состояние невесомости. Правда, не могу понять, где я и как сюда попал. Здесь вкусно пахнет. Пирогами или свежим хлебом. Не казённой магазинной выпечкой, а настоящей домашней, только что вываленной на стол из пышущей жаром духовки… Как в детстве. Бабушка пекла и напевала… Но слова, как ни старался, я не мог вспомнить. Слишком давно это было… Я провёл рукой по лбу и нащупал влажную тряпицу. Вот откуда вожделенная прохлада… Я повернул голову. Моя кровать, или вернее сказать ложе, поскольку располагалось оно практически на полу, отделялось от остального пространства комнаты молочно-белой занавеской. Занавеска колыхалась в такт порывам знойного ветра, проникавшего из распахнутого окна, в котором стекла не было вовсе, лишь раскрытые решетчатые ставни.

Раздались шаги, и я увидел Магду. Она склонилась надо мной, тревожно блестя своими чуть раскосыми кошачьими глазами, улыбнулась и, приподняв за плечи, прислонила к моим губам стакан с водой. Мне сразу стало легко и радостно. Вода и Магда. Что ещё нужно? Мой кошмар закончился. Должно быть, я в одной из лавок. Меня внесли после взрыва, и всё это время и был без сознания и видел сон. Очень дурной сон. Интересно, наш автобус ушёл? Плевать на автобус. После всего пережитого они обязаны зафрахтовать нам личный катер, чёрт возьми. Я пил, терзая жадным ртом глиняные края. Живительная прохлада просачивалась из уголков моих губ, стекая по подбородку, капала на занемевшую грудь.

– Магда, детка, я чертовски рад тебя видеть. Мне приснился ужасный сон!

Магда молча, что было совершенно не в её стиле, улыбнулась, отбросила за спину длинную каштановую прядь.

– Ты что, – спросил я, – язык проглотила? Между прочим, тебе здорово идёт этот парик. Очень сексуально. Слушай, почему бы тебе ни отрастить настоящие волосы?

Я легонько дёрнул её за тёмную прядь. Магда отшатнулась. На её лице отразилось недоумённое недовольство. Она что-то быстро проговорила на непонятном языке и погрозила указательным пальцем как классная дама зарвавшемуся школьнику. «Эй, подруга, тебя тоже контузило?» – Готово было сорваться с языка, но слова застряли в гортани, а я, осекшись, смотрел и смотрел, как женщина поднимается, не пружинисто и порывисто, а плавно, текуче, скользит по комнате, держа меня в плену настороженного внимания угольно-чёрных с короткими всполохами жёлтого огня глаз. Ещё несколько секунд понадобилось, чтобы разрозненные кусочки мозаики слились в осмысленное целое: длинная каштановая прядь, небрежно отброшенная за покатые плечи, светлая туника, поверх вишнёвая шаль, доходящая до узких золотистых щиколоток, перехваченных плетёными ремешками простеньких сандалет… Эта женщина не моя Магда. Но если бы состоялся конкурс двойников, первое место ей было бы обеспечено… Невероятно…

– Кто ты? Как тебя зовут?

Она наморщила лоб, пристально следя за артикуляцией моих губ. Меж густых чёрных бровей обозначилась напряжённая вилочка. Она пыталась понять. Старалась. Я тоже напрягся изо всех сил, призывая на помощь свои недюжинные школьные познания в английском:

– What s your name? I m Ilya. – Ткнул себя большим пальцем в грудь.

– Илья. Я – Илья.

Теперь она поняла.

– Илия… – повторила с певучим акцентом, улыбнулась, на миг прислонив к груди раскрытую ладонь: – Магдалин.

Голос у неё был низкий, чарующий, без визгливых бабьих ноток. Большая редкость. Но сейчас мелодия этого чудного голоса не вызвала во мне ничего, кроме растерянности и недоумения. Магдалин покачала головой, беспомощно улыбнувшись, словно извинялась за чудовищную нелепость происходящего и за собственное бессилие изменить что-либо.

Что-то мягко выговорив своим волшебным голосом, она жестом пригласила за непонятное сооружение, напоминавшее крышку стола с коротко спиленными ногами, вокруг которого были расстелены коврики и разложено несколько подушек.

– Неплохо придумано. – Заметил я. – Если переберёшь, невысоко падать. Надо будет дома такое устроить, когда вернусь…Потом проводишь до автобусной остановки?

Женщина легко опустилась на коврик возле необычного стола. Плеснула из высокого кувшина в глиняный стакан, протянула мне. По комнате распространился терпкий пряный аромат молодого виноградного вина. Антрацитовые, с искринкой глаза внимательно следили за движениями моих губ и рук. Так смотрят глухонемые, стараясь угадать, о чём ведётся речь. Бред… Я снова подумал о доме, работе, о Магде: Что если это всё же она, но я в расстройстве рассудка вижу не то, что есть на самом деле? Может, взять и завопить во всё горло: «Магда!» – и она отзовётся, пробившись ко мне сквозь мрак помутнённого разума? А что если эта женщина и есть моя Магда, только образ её несколько трансформирован воспалившимся рассудком?

– Магда… – прошептал я. И повторил громче: – Магда! Магда!

– Маг-да? – Растерянно повторила она по слогам.

Но она не была моей Магдой, даже если бы отозвалась на имя. Равно как и она могла называть меня как угодно, но это не значило ничего, кроме очередного правила непонятной игры, в которую меня втянули каким-то непостижимым образом.

– Ладно, – проговорил я с кислым смешком, – Твоё здоровье, Магдалин, кто бы ты ни была.

От волнения или усталости я захмелел удивительно быстро, словно махом осушил стакан хорошей водки. Жестами спросил, нет ли сигареты, но ответом снова была растерянная улыбка и лёгкие покачивания головы. Облом. Чтобы отвлечься от назойливой мысли о куреве, я ещё выпил, налёг на еду, и только тогда почувствовал, насколько проголодался. Тёплый мягкий сдобренный горьковатыми пряностями хлеб таял во рту. Ещё было мясо с кучей зелени и приправ. Женщина, похожая на Магду, полусидела-полулежала напротив меня, облокотившись на вишнёвую подушку с вышитым цветком. Один лепесток сделали отогнутым, словно его трепал ветер.

Женщина молчала. Странное ощущение. Я привык к тому, что женщины болтают много и охотно, даже когда их никто не спрашивает, даже о том, о чём вовсе не стоило говорить. Я смотрел на её плотно сомкнутые тёмные губы, ещё не утратившие соблазнительной припухлости, но уже тронутые тонкой паутинкой едва заметных морщинок. И, интересное дело, мне вдруг отчаянно захотелось говорить самому.

– Красиво. – Указал я на вышивку.

Она смущённо улыбнулась, словно поняла. Наверное, комплиментам не требуется перевод.

– Долго возилась?

Лёгкое пожимание плеч.

– Ты очень похожа на мою девушку, Магду. Внешне. Но она бы так ни за что не сделала. Она любит, чтобы всё сразу. Сегодня и сейчас.

Слова просто пёрли как из кастрюли дрожжевое тесто.

– Готовишь ты вкусно.… Я давно не ел таких лепёшек. Моя бабушка когда-то пекла такие. Наши девчонки давно разучились печь. Зачем, когда можно купить полуфабрикаты? Всё разложено в пакетики, заморожено. Остаётся только разогреть. Всё просто. На всё про всё – несколько минут. Раз-раз – готово. Знаешь, когда я был маленьким, то говорил, что женюсь только на той девочке, которая будет так же вкусно готовить, как бабушка… Смешно, правда? Да ни хрена ты не понимаешь… Бабушка… Это как мама…

– Мама. – Повторила она и покивала с печальной улыбкой.

Мама… Наконец, я нашёл ключевое слово, понятное всем людям на земле.

– Да, мне она была как мама… Она была очень набожной. Постоянно ходила в церковь, посты соблюдала, всё молилась, молилась… А я кричал, что никакого Бога нет. И ведь знал, что делаю ей больно… Зачем я это делал? Почему мы всегда причиняем боль тем, кого любим больше всего на свете, и кто нас любит больше всего на свете? Почему мы это понимаем только тогда, когда уже слишком поздно? Когда не у кого просить прощения за ту боль, и ничего нельзя вернуть?

Зачем я всё это ей рассказывал? Женщина кивнула, горестно вздохнула, словно поняла каждое слово. И, протянув узкую руку, задумчиво и ласково погладила меня по волосам, будто я был не незнакомым тридцатилетним мужиком, а заблудившимся ребёнком. Тоска снова взяла меня за горло мохнатой удушающей рукавицей. Я вдруг почувствовал, как раскисаю. Слёзы хлынули у меня из глаз, заструились по щекам. Я ненавидел себя за эту унизительную слабость, но ничего не мог поделать. Не следовало пить это проклятое вино…

– Я хочу домой. – Твердил я сквозь судорожные рыдания. – Мне страшно. Пожалуйста, помоги мне, Магдалин…

Она вгляделась в моё лицо, будто пыталась понять меня телепатически, минуя языковые барьеры. Затем, будто решившись на нечто важное, пружинисто поднялась, набросила на плечи бордовую накидку грубой шерсти и направилась к порогу, подав мне знак следовать за ней.

– Куда мы идём?

Из её короткой фразы я уловил лишь одно слово, хоть что-то напоминавшее по смыслу. «Равви». Раввин? Она ведёт меня к раввину? Прекрасно. Хоть к далай-ламе, лишь бы поскорее убраться отсюда. Может быть, он говорит по-русски?

Солнце красное, как кровь, неумолимо скатывалось в пустыню, таща за собой ярко-розовый шлейф, окутывая крыши низеньких домов, разрывая о зубцы лысоватых окрестных гор. Казалось, ещё немного – и всё вокруг вспыхнет, как картонный макет, охваченный маревом вечернего пожара. На секунду я замедлил шаг. В жизни не приходилось видеть таких буйных красок, словно созданных воображением сумасшедшего художника. Даже тягостный ужас неизвестности на миг отступил перед этим потрясающим зрелищем.

– Вот это закат, ёлки-палки! Как в кино.

Она улыбнулась, будто всё поняла, и эта улыбка удивительно преобразила её лицо, сделав мягким и немного беззащитным. И я снова подивился её схожести с Магдой, словно повстречал её старшую сестру. Черты Магды были чуть резче, суше, но лицо Магдалин казалось ярче, возможно, оттого, что она была брюнеткой. На лице моей спутницы не было и следа косметики, оно в этом нисколько не нуждалось. Матушка-природа не поскупилась на свои краски, старательно вычернила брови и ресницы, напоила вишнёвым соком губы…

Не знаю, что отразилось в моём взгляде, но моя спутница, словно прочитав тайные измышления своего подопечного, строго сдвинула густые брови, моментально сделавшись суровой и неприступной как здание ФСБ.

Мы вышли за ворота. Город остался позади, дорога запетляла вдоль колючих кустарников и разлапистых деревьев, напоминавших кедры, так и норовивших отвесить подзатыльник кряжистой веткой. Наконец, мерзкие деревья расступились, обнажив широкую равнину, уходящую за горизонт. Рядом торчала лысенькая горушка. У подножия – не то палатки, не то шатры, вроде лагеря хиппи. Клубился дым многочисленных костров.

Люди стекались с разных сторон, постепенно их собралось немало. Они заполонили всё подножье плешивой горы. Кому посчастливилось, заняли место повыше и расселись, остальным пришлось стоять. Похоже, здесь чего-то ожидали. Или кого-то. Митинг? Сборище сектантов? Ну, я попал… Моя спутница пристроила меня под деревцем, усыпанным зеленоватыми плодами, похожими на оливки. Хотел попробовать, но передумал: для полного кайфа недоставало только отравления. Магдалин коснулась моего запястья, что-то проникновенно проговорила, глядя в глаза, будто старалась донести смысл незнакомых слов телепатически. Затем пальчиком прочертила в воздухе ломаную от себя в направлении горушки, и обратно ко мне. Я понял, что ей необходимо отлучиться, мне же надлежало ждать на этом месте и никуда не отходить даже под угрозой нового взрыва. Я кивнул, и Магдалин поспешила в указанном направлении. Я бодрился, но, когда женская фигурка в бордовой накидке растворилась в толпе, моё сердце сжалось тоскливо и тревожно. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, принялся глазеть на людей. Кого тут только не было! И молодёжь, и немощные старики с гноящимися глазами, и увечные до такой степени, что как доползли – непонятно. Мужчины в пропотевших одеждах с закопченными усталыми лицами. Матери с выводком ребятишек. Старухи с истово горящими глазами. Девицы, жмущиеся по краям и смущённо хихикающие. Приятно дополняли картинку две молоденькие ярко накрашенные красотки в полупрозрачных нарядах, с руками и ногами, унизанными тонкими блестящими браслетами. Завидев их, мужчины оживились, принялись заговаривать. Милашки смеялись, бойко и развязно тараторили в ответ, встряхивали копнами чёрных кудрей, позвякивая длинными серьгами. Женщины вокруг злобно зашикали, и мужчины поутихли. Одна из девушек показалась мне похожей на проститутку с рынка, но утверждать наверняка я не мог: слишком большой сумбур царил в моей бедной голове. Поймав мой взгляд, крошка кокетливо улыбнулась и помахала рукой. Но был не мой день, и я поспешно отвёл глаза.

В паре метров устроилась высокая худая женщина с мальчиком младшего школьного возраста. Впрочем, я не сильно разбираюсь в детях. У матери было усталое измученное лицо, испещрённое сеткой мелких морщинок, в небрежно скрученных тёмных волосах проблескивали серебряные пряди. Мальчишка вертелся, обозревая окрестности. Поймал в траве юркую ящерицу и долго держал, пока она, возмущённо пискнув, не подарила ему огрызок хвоста. Ящерица исчезла, а хвост продолжал вертеться в цепких пальцах охотника. Я подмигнул парнишке, показав в знак одобрения улова большой палец. Тот горделиво улыбнулся щербатым ртом, поднялся, чтобы подойти ко мне, показать свой трофей ближе, и я заметил, что мальчик сильно прихрамывает. В этот момент мать одёрнула его, велела снова сесть, а хвост отняла и выбросила в кусты, сердито выговорив что-то сыну. Наверное, наказывала не мучить бессловесных тварей. Мальчишка вновь опустился на землю возле матери. Женщина порылась в узле из выцветшей полосатой ткани, достала лепёшку, протянула сыну, и тот принялся жадно жевать, косясь в мою сторону лукавыми чёрными глазёнками. Полы его одеяния, напоминавшего длинную, подпоясанную мужскую рубаху без пуговиц, сбились, и внутри меня словно оборвалось: одна нога мальчишки была вдвое тоньше другой и короче на добрую ладонь. Прежде мне иногда доводилось встречать малолетних инвалидов, просящих милостыню в переходах, подземке, на светофорах. Что-то давно очерствело во мне, и я равнодушно проходил, проезжал мимо, а в некоторых случаях, когда грязные пальчики цепко хватались за полы нового пальто, и раздражался: пахал целый день, как слон, башка раскалывается, народу в метро полно, духота, вонь, толчея, да ещё эти… Но сейчас вид маленького калеки, который ничего не просил, радовался жизни и делился этой радостью с другими, отчего-то потряс меня настолько, что к горлу подкатил ком, и мне вдруг сделалось невыносимо стыдно за своё сильное здоровое тело и рано закаменевшее сердце. Парнишка перехватил мой взгляд и, по-видимому, воспринял его иначе, потому что отломил от лепёшки кусок и протянул мне. Я замотал головой, забормотал путаные фразы благодарности, совсем забыв, что малыш вряд ли сумеет меня понять. Но говорил я тихо, а налетевший довольно сердитый ветерок отнёс мои слова в сторону, и мальчик лишь улыбнулся мне в ответ светло и радостно, как, должно быть, улыбался и я в далёком, позабытом детстве.

Внезапно по толпе собравшихся пробежал шорох, словно лёгкий ветерок тронул верхушки деревьев. Взволнованный ропот, тотчас оборвался. И тишина прерывалась лишь резкими криками незнакомой птицы. Девицы подтолкнули друг дружку локотками и вытянули шеи.

– Равви. – Проговорила мать, и её усталое лицо, дрогнув, преобразилось выражением робкой надежды.

Я не знал, чего ждала эта женщина, явно пришедшая издалека со своим маленьким больным сыном. Но моё сердце заколотилось так, что, казалось, все вот-вот обернутся на этот стук. Должно быть, я больше, чем все собравшиеся вместе взятые ожидал появления этого всемогущего «равви», великого и ужасного, который сумеет, наконец, положить конец моему немыслимому путешествию.

Домой! В Россию! В Москву! В Митино!

Я увидел парня немногим старше меня. Честно говоря, ожидал кого-то посолиднее. Небрежно раскиданные по плечам русые с медным отливом волосы, лёгкая небритость. Типаж свободного художника. У нас Толик Белозёрцев одно время под такого косил, пока шеф не вздрючил: не солидно для крутейшей должности менеджера по продажам. Рост средний, глаза светлые, лицо тонкое, загорелое, чуть заострённое книзу, и удивительно знакомое. Бывают такие лица: увидишь – и начинаешь припоминать: где, когда, при каких обстоятельствах, вплоть до детсадовских тусовок. И после долгих мучительных прогулок по самым глухим, тернистым и извилистым тропинкам памяти с облегчением признаёшь ошибочность изначальной посылки. Вот и сейчас не было исключением. Минут пять я всматривался в неуловимо знакомые черты, но пришёл к выводу, что «равви» похож на какого-то импортного певца или киноактёра. Вот Магда сразу определила бы фамилию, у неё память, как у Штирлица.

Интересно, что он говорит? Я огляделся. Народ воспринимал, кто с недоверчивой усмешкой, кто с немым восторгом, но все слушали, как первокурсники на лекции. Даже полуодетые красотки пораскрывали ротики. Вот бы перевести, может и мне б когда пригодилось? Всё ясно: парень – очередной проповедник, один из тех, о которых рассказывала Алина. Наверняка провозгласил себя пророком и обещает всем почитателям Царство Небесное. Что ж, я согласен на что угодно: хлопнуться на колени, целовать крест, плясать под бубен… Пусть он будет магом, чародеем, экстрасенсом, мошенником – лишь бы помог сделать отсюда ноги.

Маленький калека дожевал лепёшку и принялся рисовать прутиком на земле. Получился домик с окошками, очень даже неплохой. Заметив моё внимание, он снова улыбнулся и передал прутик мне, что-то шёпотом проговорив. Наверно, предложил включиться в игру. Я нарисовал машину. Мальчик удивлённо расширил глаза.

– Мерседес. – Объявил я. – Ну, если хочешь, БМВ.

Он вдруг рассмеялся, покачав головой. Даже немного обидно стало. Ну, не Глазунов я, подумаешь…

– Ладно, пусть будут «жигули». Я не гордый.

Мальчик что-то прострекотал на непонятном своём языке, перехватил у меня прут и хотел что-то добавить, но тут его мать сердито шикнула и, стрельнув в меня недобрым взглядом, изъяла художественную принадлежность и выбросила в ближайшие кусты.

Тем временем «равви» закончил говорить, и народ ломанулся к нему со страшной силой как поклонники за автографами кумира. Полуодетые красотки горячо обсуждали услышанное и, кажется, спорили. Одна выглядела взволнованной и едва не плакала, кутаясь в полупрозрачную шаль. Вторая резко что-то выговорила, фыркнула, затем покрутила пальцем у виска, и быстро ушла прочь. Первая же нерешительно побрела к собравшимся. Мать маленького калеки тоже подхватила его за ручку и кинулась в толпу. Парня тянули со всех сторон, прямо на части рвали. Совали детей, хватали за руки, и он оборачивался к каждому, каждому старался ответить. Красотка, что недавно перемигивалась со мной, упала перед «равви» на колени. Тот поднял девчонку едва не силой, положил узкую ладонь на её кудрявую макушку, что-то произнёс, и она, кутаясь в свою прозрачную шаль, отошла в сторону. По щекам её текли слёзы, а на побледневших губах играла шальная счастливая улыбка. Мне стало не по себе. Что он наговорил этой дурочке? Вовсе не улыбалось быть втянутым в заграничную секту. Видел я одного такого. Нормальный был парень, пока чёрт не занёс в какую-то «общину». Потом пару раз видел его на улице: ходячий скелет, обтянутый кожей с бессмысленно-счастливой улыбкой на голубых губах и малахольным выражением глаз. Говорили, они на своих сборищах покуривали травку. А потом парень пропал. Небось, обкурился…

Всё это разом всплыло у меня в голове вместе с пониманием того, что делать ноги отсюда надо, и именно сейчас, иначе будет плохо, хуже, чем сейчас, хоть это кажется невозможным. Я твердил себе это, раком пятясь назад, а глаза помимо воли искали женскую фигурку в бордовой накидке. Я уже успел свыкнуться с мыслью, что помощь близко, и расставаться с ней было отчаянно трудно, невыносимо, и я стоял и смотрел на это безобразие, не в силах отвести глаз, чувствуя, как сводит живот, подгибаются колени и вдоль позвоночника ползёт омерзительный склизкий холодок.

А спектакль разворачивался.

Подползла сгорбленная старушонка. Одной высохшей ручонкой оперлась на самодельную клюку, другой поймала запястье проповедника и припала к нему сморщенным личиком. У меня нехорошо засосало внутри. Я вообще не выношу аферистов, но надувать глупых девиц, обкуренных придурков и богатых лохов – куда ни шло, а облапошивать беспомощных доверчивых стариков – совсем другое. Такие игры мне совсем не по вкусу. Мне ужасно захотелось подойти к этому «равви» и засветить промеж глаз, даже ладони зачесались.

Проповедник обнял старуху за плечи, на мгновенье воздел глаза и ладони к небу, а затем легко коснулся горба на спине. На миг воцарилась оглушающая тишина. Только «Трр» – надсадно затрещала неведомая птица. Старуха начала медленно разгибаться – и разгибалась, пока не выпрямилась, сделавшись ростом почти с самого «равви». Я зажмурился, потом потёр глаза. Горб исчез. Может, его и не было вовсе? Бабку скрутил радикулит? Или… Нехорошая догадка заворочалась в мозгу: все они из одной шайки. Ну, дела! А я-то старой карге посочувствовал! Хорошо организовано шоу, нечего сказать. Аферисты.

И в тот момент увидел своего маленького знакомца. Он уже стоял подле парня, и его мать что-то быстро и горячо говорила, молитвенно сложив ладони на груди, чёрные глаза лихорадочно блестели в ожидании неведомого чуда. Мальчик тоже смотрел на проповедника, но, скорее, с интересом. Украдкой он потрогал его пояс и, найдя меня взглядом, заговорщицки подмигнул. Этого я не мог вынести. Закричал, чтобы прекратили это шарлатанство, что за такие дела надо за решётку, что бессовестно обманывать детей… Я много чего орал, но все лишь смотрели на меня с недоумением, непониманием, и, пожимая плечами, отворачивались. Впервые я пожалел, что языками не владею. Может, ему просто морду набить?

Проповедник улыбнулся, потрепал мальчишку по волосам, а затем, нагнувшись, принялся обследовать его больную ногу, как это делает врач. А потом, распрямившись, приподнял малыша и снова поставил на землю. Мальчик топнул ногой. Ещё и ещё. Сделал несколько неверных шагов, удивлённо покосившись на мать, застывшую бледным изваянием. И вдруг побежал вприпрыжку, петляя вокруг собравшихся, хохоча заливисто и звонко. Следом завизжала мать, раскрасневшись, подпрыгивая и хлопая в ладоши, как девчонка, и я с изумлением обнаружил, что она вовсе не стара, как мне показалось это вначале, и даже очень привлекательна. Мальчик очутился подле меня, задрал вверх рубашонку, возбуждённо затараторил так, что с его губ сорвались брызги. Я присел на корточки, как это только что сделал проповедник… Перед моим носом топала и приплясывала пара совершенно одинаковых крепких детских ножек.

Этого не может быть. Я ведь ясно видел его увечье. Это не может быть ловким трюком. Но что тогда? Чудо?! Чудес не бывает. Но как…

Раздались лёгкие шаги, хрустнула ветка. Магдалин вернулась.

Я дёрнулся, ища ответ в её глазах:

– Как он это сделал?!

Но Магдалин не поняла вопроса. Она взяла меня за руку, повела вперёд. И я пошёл тупо, покорно, бессловесно, как дворовый пёс за хозяйкой. Страх и любопытство боролись во мне, и ни то, ни другое не могло одержать верх.

А к парню подходили всё новые и новые люди. Взволнованно о чём-то молили, спрашивали, просили. Проповедник что-то отвечал каждому, улыбался, пожимал руки, иногда осенял крестным знамением, совсем как в кино. Как в кино… Меня вновь посетило ощущение, что я участвую в съёмках скрытой камерой. Миг, и все участники действа преобразятся в нормальных людей, простых, обыденных. Засмолят сигаретки, достанут из кустов сумки с гамбургерами, пивом и колой, примутся обсуждать последний футбольный матч или очередную авиакатастрофу. Вот сейчас закрою глаза, сосчитаю до трёх, и…

Раз. Два. Три…

Я открыл глаза и неожиданно оказался прямо перед проповедником.

Странное чувство овладело мною. Будто я на секунду оказался в центре светового потока. Яркий сгусток света больно ударил меня по глазам, на миг ослепив. Я зажмурился. Из-под век потекли слёзы. Рядом сбивчиво, взволнованно что-то объясняла Магдалин. Мягким движением парень остановил поток её слов, сделал мне знак, который я истолковал как сигнал к началу разговора.

– Хелло, – сказал я, постаравшись изобразить максимально вежливую улыбку, но губы предательски запрыгали. – Я турист из России. Мне очень понравился Израиль. Израиль – о кей! Андестенд? Вы говорите по-русски? Do you speak English?

Проповедник внимательно посмотрел на меня, будто старался проникнуть внутрь, сквозь мой череп, в подкорку, прямо туда, где кишит тараканами мой бедный мозг. Странные у него всё-таки были глаза: абсолютно прозрачные, как морская волна, и столь же изменчивые, отливавшие всем спектром синевы, от незамутнённого бледно-голубого до штормового иссиня-чёрного. И в самой их глубине таился свет, сейчас приглушённый, едва уловимый, но секунду назад ослепивший меня …

Бред. Болезненные галлюцинации.

Поднял руку и коснулся моего лба… Что чувствуешь, когда бросаешься из парной в ледяную полынью? Озноб или жар? Холодный огонь, или огненный лёд? Он прошил меня насквозь, от темечка до кончиков ногтей на подламывающихся ногах, словно до моего бедного лба дотронулись куском оголённого провода под напряжением. Я отшатнулся, невольно хватаясь за голову, инстинктивно заслонясь от этого странного человека. Но в следующий момент я ощутил невероятную лёгкость в голове, будто некий механизм моего мозга почистили и промазали.

– Не бойся, – сказал этот странный парень, улыбнувшись так же мягко и приветливо. – Тебя никто не обидит. Кто ты? Откуда? Что привело тебя сюда?

Он говорит по-русски! Ну дела! Никогда не думал, что самое большое счастье – встретить человека, говорящего по-русски! Как я прежде не понимал этого?! Мой страх улетучился. Я готов был расцеловать проповедника, будь он трижды шарлатаном и международным преступником!

– Он не понимает нас, учитель, – сказала Магдалин.

Стоп. Дёрнувшись всем телом, вздрогнув всем моим существом, я развернулся к ней. Как я понял, что она сказала? Она же не говорит по-русски. Или говорит?! Тогда почему скрывала? Нет, она точно говорит не по-русски, но откуда, каким образом я догадался, нет, узнал, что она произнесла именно это?! Что «равви» здесь означает «учитель»? И на каком языке?

– Как вы это сделали? – прошептал я и снова осёкся с выпученными глазами и перекошенным ртом. Я произнёс эту фразу не по– нашему. На каком-то чужом, незнакомом языке. Но я не мог понять, как это случилось. Клянусь, я не подбирал ни единого слова по причине их абсолютного незнания. Но, стоило мне раскрыть рот, как они пришли сами собой, из недр мозга, как приходят слова родного языка, когда мы хотим их произнести. Автоматически, без запинки, слетели с губ, как слетают осенью с деревьев пожелтевшие листья, потому что пришёл их черёд.

– Что сделал? – переспросил он.

– Я не говорю…

– Ты говоришь, – возразил проповедник мягко, спокойно, даже буднично, словно это обычное дело, когда человек вдруг свободно заговорил на абсолютно незнакомом прежде языке. Ничего особенного.

– Но как вы это сделали?

– Я ничего не делал, – улыбнулся проповедник. – Люди всегда могут понять друг друга. Просто иногда забывают об этом. А я помогаю вспомнить, вот и всё.

– Но я никогда не учил этот язык, – возразил я. – До приезда сюда я и понятия не имел, как он вообще звучит… Я и теперь…

– Давно ты здесь? – Прервал он меня.

– С сегодняшнего утра. – Сказал я и снова похолодел, враз припомнив все события сумасшедшего дня.

– Значит, ты способный ученик. Чем я могу тебе помочь?

– Я хочу вернуться домой! – выпалил я.

– Хорошо, – кивнул он, – и где твой дом?

– В Москве.

Рыжеватые брови приподнялись, обозначив сетку продольных морщинок на лбу проповедника. Глаза же несколько округлились и немного посветлели. В жизни не видел более странных глаз. Может, линзы особенные?

– Я тебя не совсем понимаю, – сказал он с вежливой прохладцей. – Объясни подробнее. Что случилось? Как ты здесь оказался? Отстал от торгового каравана?

Я невольно оглянулся на стоящих поодаль людей, видимо, из его компании, заинтригованно вытянувших шеи и распахнувших уши.

– Оставьте нас. – Недовольно поморщился парень и махнул им рукой, мол, погуляйте. – Ступайте, я скоро приду.

Ребята оказались послушные и, хоть не выразили особой радости, но удалились.

– Я тебя слушаю, – сказал он, опускаясь прямо на землю, и жестом предложил мне сделать то же самое.

Я плюхнулся рядом. Наколол задницу о какой-то сучок, не сдержавшись, помянул чью-то маму, спохватившись, извинился, и путано, сбиваясь, боясь в любой момент быть прерванным, принялся рассказывать обо всех своих злоключениях, начиная с момента вступления на Землю обетованную, опуская лишь мелкие детали, к делу не относящиеся. И за это время настолько неуловимо менялся облик моего слушателя, что иногда мне казалось, будто он внимательно фиксирует каждое мой слово, а иногда – что не слышит меня вообще, думает о чём-то своём. Но я не сумел бы обосновать свои ощущения, поскольку в целом чуть заострённое лицо его оставалось ровным, статичным, беспристрастным и слегка отрешённым. Лицом идеального слушателя или судьи, тщательно раскладывавшего по полочкам факты, на основании которых прозвучит окончательный приговор.

Когда же я добрался до конца, то чувствовал так, будто заново прожил этот безумный день. Не осталось ни сил, ни эмоций. Мой бедный мозг тихонько угасал, как уставшая лампочка, и работал теперь вполнакала, а ватное отупление взяло его под защиту. Когда я закончил речь, на некоторое время установилась такая же ватная тишина. Даже цикады орать перестали, словно дивились услышанному и старательно его обдумывали. Какая-то толстая чёрная птица с шумом сорвалась с ветки, едва не задев меня по носу своим крылом. Я вздрогнул от неожиданности, отмахнулся, невольно чертыхнувшись. Мой собеседник строго сдвинул брови, погрозил пальцем.

– Больше так не говори.

«Вот только душеспасительных бесед мне и не хватало …» – подумал я с тоской.

Он посмотрел на меня так, словно прочёл мои мысли. Мне снова сделалось не по себе. Я вдруг испугался, что этот странный человек обидится, поднимется и уйдёт, оставив меня одного в моём прогрессирующем помешательстве.

– Извините, – промямлил я, тормоша ворот нелепого одеяния. – Просто мне очень страшно. Я где-то слышал о таком: человек получает удар по голове и сходит с ума. Мне кажется, будто я заблудился во времени и пространстве, что я в странном невозможном мире… Мой настоящий, реальный, где-то рядом, я это чувствую. Я хочу протянуть руку и нащупать его, но не могу… Может быть, вы мне тоже только кажетесь? Нет, вы существуете… Наверное, вы врач, да? Вы носите белый халат и шапочку, и сидим мы в палате какой-нибудь иерусалимской больницы, где всё вокруг напичкано электроникой… Но я этого не вижу… Я хочу вырваться из моего безумия, хочу назад в свой родной двадцатый век, к машинам, пароходам, самолётам, компьютерам… Я верю, что вы – хороший врач. Вы мне поможете?

– М-да, – произнёс он, потеребив мочку уха, и лицо его, утратив былую бесстрастность, выразило крайнюю степень удивления, словно мой рассказ был апофеозом творящегося абсурда.

– Что? – прошептал я, внутренне холодея в ожидании жуткого диагноза. – Тяжёлый случай?

– Нет, – он помотал головой, будто прогонял назойливую мысль, – ничего. Не бойся, – ободряюще улыбнулся, – всё будет хорошо. Но ты должен мне немного помочь. Думай о последней минуте до того, как всё случилось. Вспоминай всё до мелочей. Смотри туда и вспоминай…

Он указал в сторону низкорослых кустов, сквозь которые виднелась у изножья лысой каменистой горы долина, кое-где разукрашенная разноцветными лоскутками не то палаток, не то шатров, мерцающая светлячками костров, опоясанная вдали тонкой извилистой голубовато-оливковой лентой реки – картина, навевающая смутную ностальгию по студенческим турпоходам.

Долина начала быстро преображаться. Исчезли кусты, за ними следом полотняные лоскутки, искорки костров. Гора на заднем плане превратилась в сверкающую витрину, сухая каменистая почва – в отполированную миллионами ног брусчатку. Воздух вокруг наполнился музыкой, гомоном, шумом и смехом, криками зазывал, щёлканьем мыльниц, стрекотом камер… Девчушка-мулатка в белоснежной кофточке на тоненьких бретельках и длинной оборчатой юбке ела мороженое и восторженно смотрела по сторонам. Мимо вихрем пронёсся мальчишка с зажатым в кулаке бумажником. За ним бежал я… Я протёр глаза, открыл рот, но из моей груди вырвался лишь низкий нечленораздельный звук… Я снова увидел террориста. Он стоял напротив сверкающей витрины, пожирая окружающий суматошно-беззаботный летний день диким ненавидящим взглядом.

В следующий миг все звуки заглушил ужасающий грохот. Стекло в витрине лопнуло, раскроившись на несколько рваных неравных частей, взметнулось брызгами осколков. Повалил удушливый сизый дым. Воздух разорвался отчаянными криками, топотом бегущих ног. На разогретых солнцем камнях билось в кровавой луже разодранное взрывом тело террориста. Поодаль, распластав загорелые руки в нелепой искорёженной позе, лежала девчушка-мулатка. В широко распахнувшихся глазах застыл немое удивление, на белоснежной кофточке растекалась уродливая бурая клякса…

Я вскочил, бросился навстречу миражу:

– Нет! – Я не узнал собственного голоса, – нет, нет! Так не бывает!

В тот же миг увиденное померкло и растворилось в ночи. Из сонной долины потянуло ночной прохладой, затрепетали меленькие листочки на низких кустах. Недовольно агукнула птица.

– Как ты это делаешь? Как?!

Я поймал себя на том, что трясу поднявшегося вместе со мной человека за локоть, но он не замечал этого. По вытянувшемуся лицу, сцепленным зубам и сумрачно горевшему взгляду было видно, что он потрясён и взволнован не меньше моего.

– Да, – прошептал он, – так не бывает… Не должно быть… О, Боже…

– Да что здесь происходит?! – воскликнул я. – Объясни мне!

– Это ты мне объясни! – вскрикнул он, хватая меня за грудки. Для чего ты заявился сюда: показать, что всё будет напрасно? Я знаю, кто тебя подослал! Так передай нашему общему знакомому, что ему меня не запугать! Понятно?!

– Отпусти! – Я рванулся из его пальцев. – Никто меня не подсылал! Я здесь никого не знаю! Вы что, все тут чокнутые?

Он не ответил. Появилось нечто, что полностью захватило его внимание. И его лицо, до сих пор спокойное, уверенное, даже слегка насмешливое, неожиданно заострилось, исказившись волнением, почти отчаянием, а в потемневших глазах отразились растерянность, замешательство и даже безотчётный страх. Он смотрел на меня. Нет, не на меня, а на вырвавшуюся из ворота цепь с золотым крестом, которую я безотчётно тискал влажными пальцами.

– Что это?!

– Это моё. – Проговорил я поспешно. – Это память…

– Можно?

Я никогда не давал эту вещь в руки посторонним, но сейчас, повинуясь невероятному магнетизму этого человека, молча снял крест с шеи и доверил ему.

Он осторожно и зачарованно, как величайшую в мире ценность разглядывал крест со всех сторон, и тонкая цепь, свисая со смуглой руки, вздрагивала и покачивалась подобно крохотному маятнику, отсчитывавшему своё, никому не ведомое время: «тик-так, тик-так…» Маятник дрогнул, смешался, ровное движение прервалось.

– Что это? – Он заметно побледнел и выглядел испуганным. – Откуда у тебя это?!

Меня прямо-таки подбросило. Неужели он думает, что я украл?

– Это моё! Мне его надела при крещении моя бабушка, ясно?! И это единственное, что у меня осталось после её смерти! Потому что, когда мы переезжали в грёбаное Митино, у нас по дороге стащили саквояж с её вещами: иконы, дешёвые украшения – серьги, бусы, не стоившие ломаного гроша, старые письма и открытки!

Я хотел добавить, что на самом деле я атеист, но не успел.

– Успокойся, – поспешно выговорил он, останавливая мой пыл, и было в его застывшем взгляде нечто, заставившее меня оборваться и умолкнуть. – Ты меня не так понял. Я вовсе не то имел в виду, не хотел тебя обидеть. Мне очень жаль…

Он оборвал фразу, вернул мне крест и подвернувшимся прутиком принялся чертить на земле замысловатые фигурки, словно позабыв о моём существовании. Рука, сжимавшая прут, заметно подрагивала. Мне стало неловко за свою горячность. Я не понял, что так взбудоражило моего собеседника, но на всякий случай запрятал крестик под одежду, после чего деликатно покашлял.

– Вы мне поможете?

– Я не знаю, – проговорил он, не отрываясь от своего занятия. – Боюсь, это не в моих силах. Я не понимаю, как и почему произошло твоё странное путешествие. Похоже, я должен с этим разобраться…

Мыском видавшей виды сандалии он затёр рисунки, поднял голову, прищурившись, некоторое время вглядывался в моё лицо, словно пытался прочесть на нём нечто, от чего зависело что-то очень важное в его жизни, и мне стало не по себе от этого пронзительного испытующего взгляда.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать один.

– Где и когда ты родился?

– Где? – Я усмехнулся. – В ближнем Подмосковье. В одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году от Рождества Христова.

Секунду он смотрел на меня, будто только что увидел впервые, на его щеках проступили красные пятна.

– От чьего Рождества? – переспросил он.

– Моего, – сказал я сердито. – Иисуса Христа, конечно. Слушай, хватит меня разыгрывать. Даже если я ударился головой, и слегка не в себе, это не значит, что я полный овощ, и забыл прописные истины.

– Та-ак… – протянул он, устало потерев лоб и виски, вдруг рассмеялся, но в смехе зазвенели нотки горького сарказма.

– Что не так?

– Всё! – Выкрикнул он, изменившись в лице, ткнул меня в грудь. – Золотые побрякушки, отсчёт времени… Всё это бред, мишура, убогая подмена сути! Вы, как дикари, поклоняетесь внешней атрибутике, забывая о сути, исполняете бессмысленный ритуал, а потом идёте и уничтожаете друг друга! И на это вы положили две тысячи лет?!

Он вскочил и заходил взад-вперёд, размахивая руками.

– Какие две тысячи лет? – поморщился я. – Это даже не смешно. Слушай, как тебя там, кончай придуриваться!

Он резко тормознул.

– Я и не придуриваюсь. Есть вещи, которые с трудом поддаются человеческому пониманию. Но именно в них скрывается истина. Нам остаётся её разгадать. Всё в этом мире имеет своё предназначение, высший смысл. Ты должен принять происшедшее как объективную реальность, какой бы невероятной она ни казалась. Ты жив – радуйся. Или ты предпочёл бы остаться там?

Дрожь пробежала по моей спине. Я вдруг со всей отчётливостью представил своё распластанное тело с согнутыми в застывшем беге ногами, окровавленной головой…

– Я тебе не верю, – прошептал я, пятясь назад. – Так не бывает! Я не верю, понял?! Машины времени не существует. Мы оба свихнулись, мы в сумасшедшем доме! Всё вокруг – галлюцинация, бред больного воображения! Нет ни Бога, ни дьявола, лишь молекулы, атомы и законы эволюции!

Я споткнулся о какой-то корень, грохнулся навзничь и остался лежать, тупо глядя на звёзды удивительно яркие и огромные.

– Нет? – переспросил он как-то удивлённо и недоумённо, словно я сообщил ему о внезапном исчезновении общих знакомых и сделал довольно забавную гримасу.

Я умолк. В лежачем положении, было неуютно вступать в религиозно-философские диспуты, тем более что дискуссии вообще не были моей стихией. Если когда я и спорил, то на рынке по поводу окончательной цены на товар.

– Вставай, – сказал он, протягивая мне руку, и страдальчески поморщился. – Хватит орать, у меня и так к вечеру голова трещит. Веришь ты или нет – это ничего не изменит. К сожалению, пока я ничем не могу тебе помочь. Чтобы в один миг пройти сквозь двадцать веков нужно великое чудо, которое мне одному не под силу. Единственное, что я могу – предложить тебе пойти со мной. Или ищи другую дорогу. У тебя свой путь, у меня свой.

Я уловил проклятую утончённую иронию в его словах и взгляде, сейчас не прозрачном, а иссиня-сером, равнодушно-насмешливом взгляде обывателя. Я не знал, что ответить, потому что вдруг понял, нет, осознал, кожей ощутил то, что носилось всё это время в моей голове пустынным миражом, обретшим, наконец, чёткие контуры, цвет и запах. Он прав. Доводов мудрецов всего мира не достанет для такой малости – вернуть меня туда, откуда я был вырван по велению значительно большему и великому, нежели человеческое. Мой воинствующий материализм рассыпался, как карточный домик от дуновения ребёнка, пред лицом высшей силы, грозной, всемогущей, всеобъемлющей, существовавшей независимо от моих, как равно чьих-либо других убеждений. И моё бытие, краткое, хрупкое, несовершенное, зависело сейчас от этой силы целиком и полностью…

Я понял. Я просто сошёл с ума окончательно и бесповоротно.

Я не стал подавать руку, поднялся сам и сел, уткнув лицо в колени, сдавил заледеневшими пальцами влажные виски и всхлипнул от этого неожиданного нового откровения. И ощутил лёгкое, почти дуновение, тёплое прикосновение к макушке.

– Я постараюсь помочь, только если ты поможешь себе сам. Я знаю, что ты хочешь верить мне, но боишься, потому что это причиняет тебе боль. Сильную боль…

Неожиданно перед моими глазами с ужасающей отчётливостью возникла навеки отпечатавшаяся в мозгу картина: россыпь цветов на дымящемся асфальте… Она была столь реальна, что я невольно подался вперёд, словно, спустя шестнадцать лет, опять попал в то страшное утро. Я даже ощутил тот же запах, сладкий удушливый запах сотен цветов. Запах смерти…

– Нет… – прошептал я, – пожалуйста, не надо… – Я не хочу, не могу говорить об этом…

– Прости, – сказал он мягко. – Я не хотел снова причинять тебе боль, но иногда только так возможно исцелиться. Страдание очищает. Только не надо носить его в себе как клад или бремя. Прими его как неизбежность – дождь или зной. День сменяет ночь. За чёрным всегда следует белое, надо только научиться ждать. Всему своё время. Время плакать и время смеяться. Время молчать и время говорить…

– Когда же придёт время смеяться? – неожиданно спросил я.

– Когда грозовая туча проливается дождём? Ты сам поймёшь это.

– Кто ты? – прошептал я. – Кто?

Он немного помолчал, словно и сам задался тем же вопросом. И неожиданно обезоруживающе улыбнулся.

– Человек. Чего ещё? Что бы я ни сказал, это будут только слова, не так ли? Что есть слово? Всего лишь звук, привычный слуху. Если в нём и заключена суть, то лишь самая малая её часть. Истина познаётся не в словах, а на деле. Но если на окнах плотные ставни, в комнату не проникнет свет. Слепому бесполезно показывать чёрное или белое – он их не различит. И глухому напрасно кричать – он не услышит. А неграмотному бессмысленно давать книгу. Ты спрашивал, как я всё это делаю? Значит, ты хочешь понять. Но боишься, потому что ещё не готов. Твои ставни только приоткрыты, а сквозь узкую щель комнату светом не наполнишь.

– Что же мне делать? – меланхолично спросил я, тупо уставившись в переплетение ветвей, сомкнутых на том самом месте, где только что я рассматривал до невозможности реальные кадры своей жизни.

– Пойдём со мной. Но я не обещаю лёгкой дороги.

– Разве у меня есть выбор?

– Выбор всегда есть. Но, если ты пойдёшь со мной, должен выполнить одно условие: не говорить ни с кем о мире, из которого ты пришёл и о том, что ты знаешь. Человек не должен знать больше того, чем ему положено на определённом отрезке времени.

– Почему? Разве не в знании сила? – кисло пошутил я.

– Иногда ещё и гибель, – серьёзно ответил он. – Самый простой пример – изобретение оружия.

Возразить было нечего. Да и не хотелось. Отчаянно захотелось затянуться, пусть самым дерьмом, хоть Беломором. Я отломал какую-то тоненькую веточку, яростно зажевал. Ветка оказалась на вкус противно-прогорклой, и моя физиономия непроизвольно скорчилась, я сплюнул.

– Это тебе больше не нужно, Илия… – сказал мой новый знакомый и, ободряюще улыбнувшись как старому приятелю, забрал горькую ветку, выбросил в кусты.

Хорошее имя: Илия… – Он произносил мой имя с восточной напевностью, и потому оно звучало немного иначе, как-то странно для слуха. – Тебе очень подходит.

Я оторопело проводил полёт ветки, с немым вопросом уставился на своего собеседника, но он встретил мой выжидающий взгляд с прежней невозмутимостью. Я не стал спрашивать, откуда ему известно моё имя. Я вдруг перестал удивляться, то ли оттого что смирился с неадекватностью происходящего, то ли потому что в человеческом организме на всё заложен лимит, в том числе на удивление, и мой исчерпал себя, похоже, надолго. И почувствовал относительное облегчение. Мы сумасшедшие? Ну и прекрасно. От разума одни проблемы. Мучительное чувство тревоги, преследовавшее меня несколько кошмарных часов, схлынуло, оставив на песке сознания ровную незамутнённую полосу, на которой можно было начертать что-нибудь новое.

Я понял, что мне уже не хочется курить.

Солнце ушло спать, и на долину хлынула тьма, а заодно с ней пожаловал промозглый ветер – форменное издевательство после обжигающего дневного суховея.

– Скоро придём к костру, – сказал мой спутник, вновь проявив телепатический дар, – согреешься.

– А тебя-то как зовут? – поинтересовался я, имея в виду, что моё имя каким-то образом ему известно.

– Называй меня Равви.

– Слушай, а что это за придурки в касках и с копьями ходят повсюду?

– Римские солдаты.

– Что они здесь делают?

– В ваших школах не преподают историю?

Не очень-то хорошо отвечать вопросом на вопрос, но у Равви это не прозвучало ни невежливо, ни заносчиво. Недоумённо.

– Историю… – хмыкнул я. – Какую? В своей бы разобраться…

– Историю нельзя делить на свою и чужую. История одна – человечества. Чем скорее люди поймут это, тем лучше.

И, когда он произнёс это, что-то щёлкнуло и прояснилось у меня в голове. Рим – сильная богатейшая держава с колониями в полмира. Иудея – маленькая гордая страна, затёртая в горах и пустыне. Одна из самых небольших, но тяжёлых в управлении. Со своими традициями, обычаями, вероисповеданием, согнутая, но не сломленная, исполненная тихой ненависти оккупированного к захватчику, чужеродному, ненасытному. Наверно, я когда-то знал это, но забыл, а теперь вот вспомнил. Феноменально!

– Иудеи ненавидят римлян, – продолжал, как ни в чём не бывало, Равви, – римляне презирают иудеев. Римские налоги огромны, иудейский народ нищ, унижен, озлоблен и жаждет перемен. Кровавых перемен. Но истина не в войне, а в мире. Люди должны понять, что они – одна большая семья, иначе мир обречён на жестокость, хаос и бессмысленную медленную погибель.

– Браво, – сказал я. – Отличная проповедь. Но если всё, что ты сказал, правда, и между нами каких-нибудь пара тысяч лет, то за это время ничто не изменилось. Разве макаронники стали более миролюбивыми: они только поют и делают классную обувь. А евреи теперь воюют с арабами.

Равви напряжённо молчал. Рыжеватые брови съехались на переносице, образовав хмурую вилку. Губы поджались в тонкую нить. Казалось, он меня уже не слышит, и мысли его далеко.

Очередной порыв ветра заставил меня съёжится.

– А простуду ты лечишь? – шмыгнув носом, поинтересовался я, но, перехватив строгий взгляд, поспешил объяснить, что спросил просто так, для поддержания разговора.

– Знаешь, что сложнее всего вылечить? – вдруг промолвил он и, перехватив мой вопросительный взгляд, продолжил: – Алчность, глупость, жажду власти. Труднее, чем воскресить из мёртвых. Практически невозможно. А ведь именно от этих недугов проистекают главные беды человеческие.

Тут я не стал сомневаться и возражать, потому что неожиданно понял, что, и сам всегда думал так же, просто не пытался облачить мысль в слова.

– И ещё предательство.

Я сам не знал, почему у меня вырвалось это. Просто пришло откуда-то извне, помимо меня.

Мой спутник резко притормозил.

– Почему ты это сказал?

Я беспомощно развёл руками в знак того, что не могу объяснить этого, как и всего, что здесь происходит.

Петляющая тропинка привела к горе, обогнула её и оборвалась в ложбинке, огороженной с трёх сторон той же горою, образовавшей естественное укрытие от непогоды. Ветер тотчас сменился дымом и терзавшим кишки запахом жареной на костре рыбы и подкоплённого хлеба.

Вокруг костра сидели люди. Заслышав наши шаги, они оживились, но, увидев меня, настороженно смолкли, воззрились изучающе, с любопытством и недоверием. Некоторых я узнал: видел рядом с Равви во время проповеди. Я затоптался на месте, преодолевая неловкость, хрипло кашлянул в кулак.

– Вот, – сказал Равви, возложив ладонь мне на плечо, – этот человек будет теперь нашим другом и братом. Он прибыл издалека и не вполне владеет нашими традициями, потому мы будем ему немного помогать.

Начало мне понравилось.

– Привет. Меня зовут Илья. – Я изобразил голливудскую улыбку и помахал честной компании.

Первым ожил высокий кадыкастый парень с длинным носом и чёрной шапкой всклокоченных волос. Добродушно оскалился в ответ, продемонстрировав отсутствие переднего зуба, потеснился, высвобождая местечко.

– Просим к нашему огоньку. – Сунул мне сухую жилистую ладонь, удивительно крепкую. – Я – Пётр, а это мой брат Андрей. Сидевший рядом кивнул, и тогда я подметил сходство. Только тот был помоложе, и зубы на местах, по крайней мере, передние. Потянулись остальные. Я пожимал их руки, вглядывался в лица, про себя повторяя имена. Рябоватый со сросшимися на переносице бровями – Матвей. Хмурый плечистый мордоворот – Фома. Маленький, похожий на обезьянку, с блестящими подслеповатыми глазами и ранними залысинами у висков – Иоанн. Холёный красавчик-шатен с аккуратной бородкой, породистым профилем и манерами местного плейбоя – Фаддей. Щупленький голубоглазый юноша, совсем пацан – Симон. А также Лука, Яков, Марк, Филипп… К счастью, их было всего двенадцать, иначе в мозгах у меня возникла бы чудовищная каша.

Я примостился между братьями, с наслаждением протянул конечности к огню. Кто-то заботливо подкинул мне покрывало из грубой шерсти – кусачее, но удивительно тёплое. На костре на вертеле жарилась огромная рыба. Жир сочился с её золотистых боков, капал в огонь, вызывая ответные негодующие всполохи.

– Вот так рыбища! – сказал я, сглотнув.

– Ерунда! – небрежно махнул рукой мой сосед Пётр, – Вот мы с Андреем, когда рыбаками были, знаешь, каких ловили? Во! – Он растопырил руки от меня до своего соседа слева.

Его брат согласно закивал, и я понял, что рыбаки всех времён и народов одинаковы.

– Вовремя вы из рыбаков ушли, а то бы всю рыбу повыловили, другим ничего не осталось, – добродушно заметил густобородый Марк. – Кажись, готова. – И потянулся с ножом. Попытался снять рыбу с вертела, но в ту же минуту огонь окончательно подпалил ножки импровизированного мангала, и жаркое плюхнулось прямо в костёр.

– Вот собака, – беззлобно ругнулся Марк, отважно сунулся в огонь и извлёк почерневший от налипшей золы, но всё равно королевский ужин.

– По земле не валяй, – озабоченно донеслось с противоположной стороны.

– Не царь, отряхнёшь, – всё с той же флегматичной невозмутимостью отозвался бородач и, вытащив из складок одежды внушительных размеров кинжал, принялся аккуратно разрезать жаркое. Мне достался кусок из середины. Я набросился на еду с такой жадностью, словно не ел несколько дней. Участливо покосившись, Пётр подсунул ломоть хлеба.

– Шпасибо, – прошамкал я набитым ртом.

– На здоровье, – отозвался он и принялся что-то мычать под нос. Минуты мне хватило понять, что по ушам моего соседа прошёл даже не один слон – целое стадо. То же самое просёк красавчик, названный Фаддеем, хоть и сидел не рядом. Кисло сморщился и попросил перестать. Пётр, вздохнув, подчинился и обратился ко мне:

– Наверное, ты проделал долгий путь?

Я кивнул.

– Путешествуешь? – поинтересовался его брат.

Я снова кивнул.

– Чем занимаешься?

– Я… Вообще-то я торгую.

– Отстал от каравана, значит?

– Угу.

– Откуда ты пришёл? – встрял хмурый парень по имени Фома, буравя меня недоверчивым, тяжёлым взглядом.

– Оттуда, – неопределённо махнул я в сторону, откуда меня привёл Равви.

– Из какой страны? – продолжал въедливо допытываться Фома.

Тоже, следователь, выискался.

– Из России.

Съёл?

– Никогда прежде не слыхал о такой. Где это?

– Далеко, – отрезал я. Не хотелось быть невежливым, но этот парень меня достал. Ещё секунда, и потребовал бы достать документы.

– Брось, – встрял Пётр, – чего пристал к человеку? – И добавил с добродушной улыбкой: – Ешь, не стесняйся.

Фома умолк, недовольно поджав губы. Я посмотрел на Равви, но он сидел в стороне, не прикасаясь к еде, отрешённо взирал на происходящее, и, казалось, его мысли витали где-то далеко от вечернего костра. Но тут он перехватил мой взгляд, и я усомнился в правильности своих заключений. Несомненно, парень обладал уникальной способностью Цезаря присутствовать одновременно «здесь и там».

– Давайте поскорее закончим с едой и ляжем спать, – сказал он, – Уже поздно. Завтра утром пойдём в город.

Наступила пауза.

– Может быть, – растягивая слова, как делают, когда тщательно их подбирают, нерешительно произнёс Фома, – нам пока не стоит идти туда? Выждем время…

– У меня его нет. – С нежданной резкостью произнёс Равви. – Да, я не жду всеобщей любви и признания. И вам не советую. Я никому из вас не обещаю ни славы, ни богатств, ни власти, ни почестей. Вам придётся перетерпеть многое – голод, холод, ненависть, напраслину… Принять на себя беды, напасти и грехи людские, чтобы получить взамен право на сохранение этого маленького мира. Это не награда, а тяжёлый крест. И пусть сейчас каждый из вас ещё раз задумается, по силам ли он ему. Кто захочет подняться и уйти, вернуться к своей прежней жизни, пускай сделает это сейчас. Никто его не осудит. Не судить должны мы мир, а спасти. Даже если… – он слегка запнулся, но, выровняв голос, закончил: – Если цена этому – жизнь земная…

И снова воцарилось молчание. Лишь похрустывал огонь, пожирая остатки дров.

– Но что есть жизнь земная перед вечностью? – с твёрдой убеждённостью проговорил кто-то.

Религиозные фанатики! Как я сразу не догадался?! А что если они террористы?!

Я с трудом подавил в себе нестерпимое желание сделать ноги, поскольку свою короткую и несовершенную земную жизнь ценил гораздо больше мифической вечности, но, увы. Бежать мне было некуда. Я вглядывался в лица собравшихся, втайне желая найти хоть одного единомышленника, но тщетно. В чёрных от ночи глазах я видел отблески костра и спокойную, хмурую, упрямую, порой, отчаянную, но решимость.

– А что, если я скажу, что один из нас в Иерусалиме найдёт свою смерть?

Тут затих и костёр, дожевавший последние ветки.

– Кто? – робко спросил кто-то из тьмы.

– Кто знает? – Длинная тень от пальца Равви метнулась по кругу, периодически замирая около каждой из сидящих безмолвных фигур. – Быть может, ты… Ты… Или ты… – В этот миг наши с ним взгляды пересеклись, и я едва не вскочил и не бросился бежать, но тело моё одрябло, как тряпичная кукла, и не подчинялось мне. Он посмотрел так, словно я единственный был посвящён в некую тайну, взглядом пристальным, рассекавшим ночь, приказывая мне молчать, завершил:

– Или я.

Я поперхнулся и закашлялся. Мой сосед энергично постучал меня по спине.

– Господь не допустит, чтобы это случилось с тобой, Учитель, – выговорил из тени тонкий, почти детский голосок.

Я посмотрел в его сторону, и что-то больно перевернулось внутри. Говоривший, паренёк лет шестнадцати, совсем пацан, чем-то неуловимо отчаянно напоминал Сашку. Я не мог объяснить, чем именно: столько лет прошло, что-то размылось в памяти… Вихрастая светлая макушка, острые плечи и это движение головой и шеей, точно её кусал невидимый воротник… Отчего я вдруг уверился, что Сашка стал бы таким, если бы дожил до шестнадцати? Меня вдруг посетила дурацкая, нелепая по сути мысль, что странное сходство одного из этих людей с моим младшим братом – некий тайный знак судьбы, что мне нужно оставаться с ними, и что со мной не произойдёт ничего плохого.

– Устами младенца глаголет истина, – неожиданно улыбнулся Равви. – Что ж, я собрал хорошую команду. А теперь пора на боковую. Завтра ранний подъём.

Бравуарное окончание жутковатого разговора придало ему несерьёзность, вроде проверки на вшивость. В армии мне повезло служить в тайге под Магаданом, так там «старички» обожали пугать салаг медведем-людоедом. Действовало безотказно. Общее напряжение спало, переговариваясь, пересмеиваясь, мои новые попутчики принялись устраиваться на ночлег прямо здесь, около догоревшего кострища, закутавшись в длинные тёплые накидки, примостив вместо подушек собственные согнутые руки.

– Слушай, – не выдержал я, толкнув Петра, – тут, случайно, нет змей или скорпионов?

– Бывают и змеи, – охотно утешил он. – А как же? Много разных тварей. Да ты не бойся. – Улыбнулся он, заметив, как я дёрнулся. – Ты их не трогай, и они тебя не тронут.

Это приятное известие напугало меня почище любых страшилок. Я подтянул под себя ноги, насколько это было возможно, свернулся клубком, замотавшись в покрывало, как в кокон.

– Вы всегда так ночуете? Под открытым небом?

– По-разному, – зевнул Пётр в ответ. – Иногда добрые люди зовут на ночлег.

– И давно ты так кочуешь?

– Меньше, чем хотел бы.

– У тебя что, дома нет?

– Было дом, как же! – удивился он моему вопросу. – Хороший дом, большой. На всю семью.

– А жена?

– Была и жена.

– Небось, стерва?

– Почему? – удивился собеседник. – Вовсе нет. Хорошая женщина.

– А дети были?

– Были и дети, – подтвердил Пётр. – Сын и две дочки.

Я замялся. Боялся причинить ему боль следующим вопросом, но он сам, точно угадав мои сомнения, продолжил:

– Недавно торговца-земляка встретил. Спросил про них. Все живы и здоровы, слава Богу.

– Так какого ты здесь делаешь?! – не выдержал я.

Он шумно вздохнул.

– Понимаешь… Всё дело в звёздах.

Совершенно сбитый с толку, я вытаращился в небо.

– При чём здесь звёзды?

– Я жил, как все. Нормально жил. Ходили с братьями в море, ловили рыбу. Раз в неделю наведывались в местный кабачок. И всё вроде было нормально, пока однажды вечером я не выпил лишнего и не заснул на берегу. А когда открыл глаза, то увидел небо чёрное-пречёрное и такое огромное, что сделалось страшно. И звёзды… Несчётное количество ярких факелов. Как сейчас. Я смотрел на них, а они – на меня. И вдруг что-то перевернулось во мне, сделалось так тоскливо… И столько мыслей неясных, неотчётливых затолклось в голове… И чем дольше я смотрел в небо, тем больше думалось о том, что я чего-то не понял, не сделал, не узнал… И вся моя жизнь показалась мне пустой и бессмысленной… Эта тоска росла и ширилась с каждым днём. Я стал думать столько, сколько никогда прежде… Что есть звёзды? Как живут люди в иных землях? Почему день сменяется ночью? Почему птицы летают, а люди – нет? Что было до нас и что будет потом? Для чего мы вообще живём на свете?.. Я слышал, что где-то живут мудрецы, которые могут многое объяснить, и тайно мечтал, что когда-нибудь сумею туда добраться, понимая, что на деле всё останется лишь мечтой. Я пытался поделиться своими мыслями с женой, братьями, друзьями, но они или смеялись надо мной и говорили, что я сошёл с ума. Или говорили, что не мне, простому неграмотному рыбаку судить о великом и малом, ведь такие рассуждения не доведут до добра. Тогда я замолчал и стал делать вид, что всё по-прежнему, и себя тоже стал убеждать, что всё по-прежнему, потом принялся неумеренно пить вино, чтобы заглушить эту тоску…

Однажды пришёл человек, попросил перевезти его на другой берег. По его пропылённой одежде и дорожному посоху я понял, что он путешественник, и стал расспрашивать, откуда он, что видел, и что творится в других местах. Он охотно отвечал, и чем больше я его слушал, тем больше мне хотелось бросить всё и пойти с ним куда глаза глядят… И вдруг он заговорил о том, что меня волновало. О земле и небе, жизни и смерти, добре и зле, о мире вокруг и том, что скрыто внутри нас, о том, что было, и что будет… Я слушал и неожиданно находил ответы на многие свои вопросы, и хотел лишь одного: узнать ещё больше…

Когда же мы перебрались на тот берег, путник спросил, как может отблагодарить нас за услугу. Брат сказал в шутку, что хотел бы большего улова, а то после уплаты налога нечего будет есть. И тогда этот человек сказал:

– Закиньте сети, и будет вам улов.

Брат рассмеялся ему в лицо и нарочно закинул прямо у берега. Но странник совершенно серьёзно велел доставать. Сети были полны рыбы. Стало очень тихо. А потом все разом закричали, что это чудо. И кто-то воскликнул, что он – дьявол. Путешественник покачал головой и спросил, улыбнувшись:

– Разве дьявол станет делать доброе дело, ничего не требуя взамен?

Тогда все кинулись разбирать рыбу. А путник повернулся ко мне и спросил, чего хочу я. Но я молчал, потому что хотел невозможного. И вдруг он сказал:

– Идём со мной.

– И ты пошёл? – приподнялся я на локте.

– Конечно. И мой брат Андрей пошёл тоже.

– Вот так просто? Бросив всё: дом, жену, детей?

– У каждого свой путь, – сказал он. И в свою очередь, приподнявшись на локте, обратился ко мне. – А ты? Как ты сюда попал?

– Я заблудился в пустыне…

Что я ещё мог ответить?

Пётр отнёсся к моему заявлению с сочувственным пониманием.

– Мир огромен, – сказал он. – В нём легко заблудиться.

«Это верно, – подумал я. – Слишком огромен. Прежде даже не понимал, насколько.»

И от этих мыслей мне снова сделалось тоскливо и неуютно.

– Но Равви иногда говорит, что мир слишком мал, – продолжал рассуждать Пётр. – Трудно понять, как это возможно: огромен и мал одновременно. Как ты думаешь?

– Не знаю. Слушай, можешь ответить мне честно? Клянусь, об этом никто не узнает.

– Конечно.

– Вы террористы?

– Что? – Он удивлённо захлопал глазами. – Не бойся, мы не затеваем ничего плохого. Мы против насилия в любом его проявлении.

И я ему поверил. А что оставалось?

Пётр пробормотал ещё что-то, перевернулся на другой бок и вскоре безмятежно захрапел. А я уставился на звёзды. Они и впрямь завораживали необычайной яркостью и удивительной близостью: казалось, вот протянешь руку и коснёшься мерцающего серебряного огонька… Я лежал на жёсткой земле, завернувшись в чужое колючее покрывало, периодически озираясь, не подбирается ли мохноногий паук или, того чище, змея, скучно размышляя, на кой чёрт мне всё это, и за какие грехи… Но вскоре небесные огни принялись расплываться, меркнуть – и вскоре я провалился в воронку всепоглощающего сонного забвения…

Я поднимался на гору. Пекло солнце, будто в полдень в пустыне. Мучила жажда. Когда, наконец, достиг вершины, обернулся и увидел со всех сторон пятнистые танки, ощетинившиеся стволами хищные БТРы, вооружённых до зубов людей, замеревших в мрачном безмолвии, но готовых – я это знал – в любую секунду сорваться вперёд и воевать, но не против меня, а друг против друга. А вдалеке шумело море, но я не мог его разглядеть из-за серой армады военных кораблей, заполонивших прибрежные воды. Я знал, что должен остановить это безумие, и что у меня слишком мало времени…

С трудом разлепил глаза и увидел склонившегося надо мной Петра с всклокоченными волосами, широким носом и бровями, похожими на мохнатых гусениц.

– Вставай, уже утро.

– О, Боже… – простонал я, протирая глаза, – скажи, что ты тоже – мой ночной кошмар…

– Извини, – сконфуженно пробормотал он.

Мне самому сделалось неловко. Впёрся, куда, в общем-то, не приглашали, и ною, как маменькин сынок в турпоходе.

– Это ты извини, – сказал я. – Знаешь, иногда над моими шутками не смеётся никто, кроме меня.

– У меня тоже такое бывает, – понимающе кивнул он, улыбнувшись щербатым ртом.

– Ранний завтрак? Где можно пасть прополоскать?

– На реке, – махнул рукой.

– Где? А, ну да…

Зевая, пополз в указанном направлении и уткнулся в речушку – тоненькую, но шуструю. Нагнулся, с размаху зачерпнул пригоршню, плеснул на морду. Вода была прохладной, освежающей. Сон как рукой сняло. Хотел весь окунуться, да передумал: больно жрать захотелось. Но, когда я предстал перед честной компанией, оказалось, что шведского стола не будет. Континентального тоже. Никакого. Равви поприветствовал меня, и все потопали, грызя на ходу сухари, которыми добрые попутчики со мной поделились. Равви от сухого пайка отказался. Шагал впереди по острой траве как по персидским коврам, подставляя лицо раннему, но уже яркому солнцу, нимало не щурясь на его розовые лучи и, похоже, получал от этого удовольствие, сравнимое с тем, что ощущал я в своём заснеженном сновидении. Мне же проклятые колючки здорово полосовали ноги, и я с трудом удерживался, чтобы не зачертыхаться.

– Вы всегда так завтракаете? – спросил я Петра.

Тот недоумённо пожал плечами, будто никогда не задумывался о такой мелочи.

– По-разному.

– А куда мы идём?

– В храм.

Час от часу не легче.

Я нагнал Равви и тихонько сообщил:

– Вообще-то, я по-вашему молиться не умею.

– Молитва – это разговор с Богом, – спокойно заметил Равви. – Она не может быть «вашей или нашей». К тому же мы идём не на службу.

– Тогда зачем?

– Надо.

И снова ушёл в себя, как в раковину – не раскрыть, не достучаться.

– Чего ты ворчишь? – недовольно сказал Фома. – Оставался бы в лагере, похлёбку варил.

– Сам вари, – возразил я. – А мне, может, как раз в храм необходимо. Попрошу Всевышнего, чтоб поскорей забрал меня отсюда.

– По-моему, тебе ещё рано думать о смерти, – простодушно возразил рябоватый Матвей.

– О ней никто и не думает!

– Он хотел сказать, что соскучился по дому, – перевёл малыш Симон и еле слышно вздохнул.

Я покосился на него и замолчал. При дневном свете он был не так похож на Сашку. И всё же этот мальчишка вызывал во мне смешанные чувства, от мимолётного раздражения до желания потрепать за вихры.

– Кто тебя ждёт дома? Жена, дети?

Это Фаддей. Изо всех сил изображает смирение, но я-то вижу, каким взглядом из-под приопущенных ресниц выстреливает иногда в проходящую симпатичную смуглянку.

– Весёлая девчонка.

– Красивая?

– Высший класс. Ноги от шеи.

Фаддей подавил невольный вздох.

– Зачем ты пришёл к нам? – недовольно вмешался Фома. – Сбивать с пути?

– Слушай, отвали, – огрызнулся я. – Тоже, моралист выискался.

– Если человек не захочет, никто его не собьёт, – неожиданно заступился за меня Пётр. – Его привёл Равви, значит, он должен быть с нами.

– Если уж мы идём вместе, по крайней мере, сейчас, то нам не стоит ссориться, – поддержал братца Андрей.

Мне стало неловко из-за того, что затеял свару, и я заткнулся.

Фома надул щёки, пробурчал под нос нечто нечленораздельное, но громко спорить не стал. Зануда. Я шёл, обозревая опостылевшие каменисто-песчаные окрестности, думая о том, что, если выберусь, уничтожу все плёнки и снимки с видами Израиля.

Впереди замаячили городские стены.

Чем ближе мы приближались к ним, тем дорога становилась шире, ровнее, подобно тому, как попадаешь с загородной трассы на МКАД. Облезлые кусты, росшие вдоль, густели, зеленели, приобретали законченные шарообразные, либо прямоугольные формы, за коими угадывалась работа садовников. Да и людей становилось больше, равно как ослов, телег и повозок. Я чувствовал себя не в своей тарелке, мои ноги заплетались, а руки не знали, куда им деваться по причине полного отсутствия карманов.

Становилось всё теснее, местами приходилось продираться сквозь толпу.

– Посторонись! – гаркнули в правое ухо.

Я неуклюже отпрыгнул. Мимо проплыла телега, на которой из-под просаленной материи тускло поблёскивала глянцевой чешуёй безмолвная рыба, устремив в безоблачно-голубое небо укоризненный взгляд стекленеющих глаз. На телеге восседал тучный малый в замызганном хитоне обмахивался веткой от назойливых жирных зелёных мух, периодически поскрёбывал один из трёх подбородков и зевал во весь рот, лишённый доброй половины зубов.