Трое для одного (СИ)

Глава XVIII

На улице было тепло не по сезону. Капризная «шерли» завелась сразу. Хотя до полуночи оставалось больше двух часов, выжидать он не стали сразу поехал на площадь. Всё пространство на расстоянии двадцати метров от башни оказалось оцеплено бело-

красными тревожными лентами. Мёртвую технику отбуксировали куда-то, оставив только проржавевший до сквозных дыр экскаватор.

Уилки в золотом венце, таком пугающе уместном на растрёпанных пегих волосах, сидел на отвалившемся колесе и крутил в пальцах белесоватый стебелёк фиалки. Бессменное коричневое пальто куда-то исчезло, остались только джинсы и водолазка, а ещё бесконечный ярко-синий шарф.

«Мой подарок на Рождество… Как странно».

– Ждал меня? – спросил Морган, пытаясь произнести это извиняющимся тоном, но всё равно получилось дерзко и с вызовом.

Часовщик скрипуче рассмеялся, отбрасывая полураспустившуюся фиалку:

– Какой самоуверенный юноша, надо же. Зачем вернулся? Мало было в прошлый раз?

При воспоминании о танце на площади пальцы на ногах поджались сами собой, рефлекторно. Морган сглотнул и упрямо вздёрнул подбородок:

–Мало.

В погасших золотистых глазах промелькнула искра интереса.

– И сколько же тебе надо?

– Столько, сколько ты решишь дать.

Часовщик вздохнул и отвернулся. Запястья его были такими бледными и тонкими, что казались прозрачными.

– Если ты пришёл из-за своей подружки, то лучше уходи.

Дышать стало больно. Воздух, который пах весной и прелой бумагой, на секунду показался невыносимо горьким.

–Ты не можешь ничего сделать?

– Могу, – спокойно ответил Уилки, всё так же глядя в сторону. – И ты знаешь цену. Для себя и для неё. Но если я сделаю это сейчас, ты меня никогда не простишь. Уходи, пока можешь.

«Он ранен, – нахлынуло вдруг жутковатое осознание. – Почти так же, как и Кэндл, просто по-другому. И… не хочет, чтобы я понял?»

Мышцы свело судорогой от одного всепоглощающего желания – подойти, сесть рядом и обнять его, стиснуть до хруста костей, защитить, сказать, что не до счётов и прощений теперь. . Морган сдержался в последний момент, стиснул кулаки и остался на месте, не

приближаясь, но и не отступая.

– Я готов. И не только ради Кэндл. Только скажи, что делать.

Часовщик усмехнулся, глядя искоса. Золотые искры в глазах стали чуть ярче.

– Чтобы спасти её?

– Чтобы спасти всех.

– Всех спасти не получается никогда. Ты меня не простишь, – пробормотал Уилки едва слышно.

– Ступай к Шасс-Маре. Отдай ей своё имя. И скажи, что поручаешь Кэндл ей. Она знает, что делать.

Морган медленно, глубоко вдохнул. Прохлада ранней, нежданной весны разлилась по лёгким, впиталась в кровь, расходясь по капиллярам до каждой клеточки. Почему-то стало очень легко, и даже непреходящая боль в груди казалась совсем не важной.

– А потом?

– Увидишь.

Когда он уходил с площади и садился в машину, то в висках стучало только: «Что я творю?», но остановиться было уже невозможно.

Ночной город крутился перед автомобильными фарами, насаженный на пучок света, как детская вертушка, показывая то одну блестящую грань, то другую, а между ними пролегали глубокие складки темноты. Двуцветные нитки фонарей, белых и розоватых, оплетали кварталы, сшивая их на живую. Нужная улица показалась слишком быстро – знакомый спуск меж двух домов, где никакой автомобиль не проедет.

Морган шёл, касаясь пальцами кирпичной стены, и старался не хватать воздух ртом слишком жадно.

«Пути назад нет».

Дверь под вывеской с двухмачтовым кораблём была на месте, но поддалась она не сразу. Внутри пол раскачивался, как палуба в шторм. За всеми иллюминаторами небо полыхало от молний, а волны беззвучно вздымались и обрушивались, огромные, как

многоэтажные дома. Водоросли стыдливо жались к стенам; глаза морских тварей смотрели с любопытством и с голодом, как на медленно опускающийся в пучину труп.

«Ждут пиршества», – пронеслось в голове.

Кетхен выглянула из переплетения бурых стеблей, и впервые лицо у неё было человеческим и печальным. В огромных голубых глазах отражался дальний берег с заброшенной церковью. Морган слабо улыбнулся в ответ и ускорил шаг.

Главный зал был полон призраков, но своими делами никто, в отличие от прежних ночей, не занимался. Все следили за входом.

Шасс-Маре, без обычного корсета, в свободной белой рубахе, сидела и тщательно полировала бархатным клочком антикварный револьвер.

– Не говори ничего, – тихо попросила она, не поднимая взгляда. – Подожди немного, я подберу тебе что-то сама …

–Меня зовут Морган Майер.

– Я ничего не слышу.

– Слышишь. Меня зовут Морган Майер, и я прошу твоего одобрения.

–Я ничего не. .

– И доверяю тебе Кэндл. Или надо сказать полностью – Кандиду Мэри Льюис?

– Не обязательно, – едва слышно ответила Шасс-Маре. – Она представилась в первый же вечер. Как будто уже тогда чувствовала, чем всё закончится. Ты зря пришёл, Морган. Она не простит, если…

– Многовато разговоров сегодня о прощении, – грубовато откликнулся он. Сердце ёкнуло.

«Да, это началось с той самой песни… Или с исповеди?»

– Не перебивай, – слабо улыбнулась Шасс-Маре, откладывая револьвер. Призраки разом отвернулись и задвигались хаотически, словно истлевшие до полупрозрачности листья меж двух потоков воздуха. Бормочущая невеста пролетела совсем рядом, раскидывая кружевные рукава, как сети, и обдала потоком ледяного воздуха. – Ты знал, что она любила тебя? Как сильно любила? И, когда ты ушёл,

стала пылать в десять раз ярче. Потому и сгорела так быстро. И она не хотела бы, чтоб ты попал из-за неё в ловушку.

Морган качнул головой, стараясь не коситься на море за иллюминаторами. Оно задралось до самого неба, словно корабль опускался на дно колоссального водоворота; небо в грозовых разрядах почти скрылось из виду.

– Это не из-за неё.

Шасс-Маре посмотрела в упор:

– Тогда почему?

Перед внутренним взором промелькнуло лицо Фелиции Монрей и её улыбка сфинкса, который знает все тайны, однако связан клятвой молчания.

До поры.

– Наверное, потому что бегством ничего не решить. И яслишком люблю этот город. И Кэндл. И… – это оказалось сказать сложнее всего – …Уилки тоже, кажется.

– Ублюдка из башни? – Шасс-Маре даже брови выгнула от удивления. – С каких это пор?

Морган сделал ещё один шаг, струдом, как через толщу воды. Призраки вились вокруг него, светясь ёлочной гирляндой – старики с нардами, рыдающая женщина, так похожая на Дебору, мальчики девочка с глазами-звёздами… Всё происходящее казалось нереальным и бесконечно важным одновременно, как пророческий сон.

– Пожалуй, с того случая, когда мы вместе хоронили канарейку.

– А, ну это всё меняет, – саркастически усмехнулась она. – Только ему не говори. В самодовольстве он ещё более невыносим, чем обычно. . Я услышала тебя, Морган Майер. И даю своё согласие. А теперь ступай.

Он развернулся и пошёл обратно по коридору, всё быстрее и быстрее; раздался выстрел, хруст стекла, а потом взревел ветер,

врываясь в зал, и волны морские ринулись следом. Вода заполняла пространство быстро, и ботинки вымокли почти сразу, а вскоре и джинсы отсырели до колена. На улицу, впрочем, не проникло ни капли. Дверь под вывеской с парусником схлопнулась в самое себя, оставляя сиротливый проём между домами.

Садиться в «шерли» Морган не стал и побрёл по улицам пешком; почему-то это казалось правильным. Слишком тёплый для февраля ветер высушил джинсы, но с ботинками ничего сделать так и не смог. Низкое стеклянное небо щерилось сколами звёзд, и трещины разбегались по линиям, образующим созвездия. Полумесяц медленно вращался по кругу, чуть покачиваясь, как наклейка на граммофонной пластинке. Свет фонарей рассеивался, не достигая дороги, но тени не спешили бросаться наперерез.

Знакомую футболку с оранжевым зубастым солнышком он разглядел издали и поднял руку в знак приветствия.

– Это ты, братик. – Голос был гулким, словно говорили в металлическое ведро или со дна колодца.

– Привет, Уинтер. Что делаешь?

Секунду назад мальчишка стоял в конце улицы, а теперь уже вышагивал рядом, и с губ его не сходила счастливая, немного голодная улыбка, а в бездонных глазах под опахалами ресниц закручивалась серебряная вьюга. Там, где его кроссовки касались земли, появлялась белая изморозь.

– Отпустили погулять, – бесхитростно ответил он. – Крыс много. Давить их весело. А ещё я поцеловал настоящую девочку. Живую.

Это короткое «живую» царапнуло куда сильнее и глубже, чем рассказы о любых ужасах. Морган едва не сбился с шага.

– Она тебе понравилась?

– Да, – серьёзно ответил Уинтер и, скинув варежку и заткнув её за пояс, уставился на собственную ладонь. – Очень красивая. И почти не кричала. Я к ней вернусь поиграть. А можно взять тебя за руку, братик?

– Конечно.

Пальцы оказались ледяными и твёрдыми, как камень. Уинтер улыбнулся безумно и счастливо-и потащил его вперёд, хохоча.

Обочины и стены ближайших домов покрывались ледяной коркой, и в ней можно было разглядеть крысиные силуэты и ошмётки сплюснутых шляп-котелков с узкими полями. Иногда он оборачивался, не останавливаясь, и переспрашивал снова и снова:

– Мы ведь поиграем теперь?

– Обязательно. – отвечал Морган каждый раз – Тебе ещё надоест.

Уинтер смеялся, и смех его превращался в ледяную вьюгу, от которой немело лицо.

«Бедная красивая девочка, – пронеслось в голове однажды. – Она даже не представляет, во что вляпалась. Мальчик-зима, надо же».

Он не слишком удивился, когда за очередным поворотом вьюга развеялась, и из темноты в круг света под фонарём выступил Уилки. Глаза его слабо сияли золотом. Уинтер ойкнул и остановился. Лицо у него стало потерянным.

– Ему пора, да? – спросил он гулко и металлически.

– Пора, – мягко ответил часовщик и поманил пальцем: – Идём, Морган.

– Время вышло?

–Нет, – улыбнулся он. – Время пришло.

– А что, есть разница?

– О, огромная.

Уинтер остался под большим тёплым фонарём, комкая в кулаке несуразно большую варежку. А они пошли дальше, и город стелился под ногами, выворачиваясь наизнанку и превращаясь в нечто совсем иное, как фигурка-оригами. Стеклянное

небо постепенно отдалялось, обретало глубину, и звёзды перескакивали с места на место, складываясь в незнакомые фигуры. По правую руку раскинулся парк, где огневеющие осенние фрагменты чередовались с заснеженными, спящими. А по левую заброшенные дома перемежались незнакомыми кафе, открытыми даже за полночь. В проёме между рыжим кирпичным особняком и мрачными развалинами водонапорной башни Морган увидел заросшую вереском платформу и рельсы, поблёскивающие в лунном свете. Там стояла Кэндл, облачённая в зеленоватую больничную робу, коротко остриженная и с заострившимся чертами лица, и в руках у неё был гитарный футляр.

– Идём, – тихо сказал Уилки и тронул его за локоть. – Не след тебе смотреть на это.

Он повиновался и ускорил шаг, но успел рассмотреть, как луна, дрожа, срывается с небосвода, как огромный поезд, и несётся вниз по призрачным рельсам. Но часовщик не оглядывался, словно и не происходило ничего особенного, и просто шёл дальше. Свернув

направо, они пересекли парк и вышли к дому, от которого остался один фундамент и арка там, где раньше, похоже, располагалась дверь.

Поднявшись по развалившемуся крыльцу, Уилки осмотрелся и указал на тёмный провал в полу:

–Тебетуда, Морган.

Звёздное небо отсюда казалось особенно далёким, тёмным и бездонным; белый камень фундамента в слабом свете напоминал россыпь костяных бус, оплетённую мёртвыми стеблями вьюнов. Запах размокшей бумаги сюда не проникал; тут царил аромат ранней

весны, до срока нагрянувшей в город. Сияние звёзд отражалось в крохотных лужицах воды, скопившейся в выемках на местах выпавших камней.

Место, исполненное спокойствия; и всё же сердце продолжало болезненно сжиматься.

– Я должен спускаться… один? – Губы почти не слушались.

Уилки виновато улыбнулся; сейчас он казался мягче и моложе, чем прежде.

–Да. И отдай мне часы, пожалуйста. Там я тебе помочь не смогу.

Одеревеневшими руками Моргане трудом расстегнул пальто и вытащил из внутреннего кармана часы на цепочке. Медный корпус был тёплым, словно живая плоть, а стрелки двигались размеренно, хотя и едва ощутимо. Он вложил часы в руку Уилки и сделал шаг в сторону провала, затем другой. . До слуха донёсся шёпот, больше похожий на вздох:

– Постарайся вернуться, пожалуйста.

У края провала обнаружились ступени -старые, выщербленные. Когда Морган спустился ниже уровня пола, то верхняя их часть резко вздёрнулась, смыкаясь, и отсекла от выхода – словно люк задраился. Прежний мир исчез; осталась только темнота и тишина, а ещё -лестница под ногами, которая выравнивалась постепенно, превращаясь в дорогу, ведущую. . куда?

«Значит, отсюда можно и не вернуться», – рассеянно подумал Морган, продолжая идти на ощупь. По обе стороны от пути зияли провалы, и во мраке не понять было, насколько они глубоки. Постепенно становилось холоднее; колени сгибались уже с трудом, а дорога

всё не кончалась.

Настала минута, когда идти дальше он уже не смог.

Силы просто закончились. И вспомнилось как-то не ко времени, что в последний раз он ел и пил что-то в хостеле, за завтраком, в Корнуолле, больше суток назад. Губы пересохли и растрескались до крови; мышцы ослабели и застыли, как пластилин на морозе; дышать становилось тяжелее и тяжелее. В ушах появился гул, словно дорога сама летела куда-то на колоссальной скорости.

«Зачем я вообще пришёл сюда? – пронеслось в голове. – Что хотел сделать?»

Морган задавал себе вопрос, а ответа найти никак не мог. И от осознания этого становилось ещё холоднее.

…затем, чтобы спасти Кэндл?

Она не нуждалась в спасении и сама выбирала свою судьбу. И не сомневалась, в отличие от него, ни секунды.

… потому что так просил Уилки?

Нет, он давно уже ни о чём не просил. С тех самых пор, когда вывернул душу на площади. И неизвестно, кому тогда было больнее: тому, кто босиком танцевал на обжигающе холодных, острых камнях, или тому, кто, может, впервые за сто лет обнажил своё сердце.

…из-за семьи, ради Гвен и её неродившейся дочери – он теперь точно знал, что это дочь-и Саманты, ради Этель и Годфри, так глубоко ушедшего во тьму, ради сбежавшего Дилана и Джина, который оставался до конца?

Нет. Им-то как раз лучше было бы оставить всё как есть. Особенно Этель – слишком многое она уже потеряла.

…потому что Кристин покусилась на город?

Близко, но не то.

…потому что Кристин покусилась на его город?

Вот оно.

Не просто город. Его город.

Моргану не досталось ни музыкального таланта, ни способностей к медицине, ни твёрдого характера Гвен, ни упрямства Саманты.

Но кое-что он умел с самого начала – слушать быть хорошим мальчиком там, где другие срывались. Поэтому ему и нравилось работать в мэрии, приходить туда каждый день и чувствовать, как каждое его слово и действие меняет жизни людей. Он умиротворял гневливых; он утешал тех, кому требовалась поддержка. Он действительно искал пути решения проблемы, касалось ли это испорченного розария

сварливой старухи или записей безумного музыканта, отчаянно нуждавшегося хотя бы в одном внимательном слушателе.

В нём изначально было что-то, кроме голодной и эгоистичной тени; что-то, способное открывать запертые сердца.

Ведь даже часовщик не устоял под конец – и раскрылся, к добру или к худу.

В нём было что-то…

Что-то…

– Нет, – выдохнул Морган беззвучно; хотя губы двигались, но здешний воздух поглощал любые шумы. – Я сам был чем-то. Ключом

для них. Опорой.

«Тебе надо было родиться старшим, – зазвенел в ушах голос Дилана. – Ты слишком любишь нас всех баловать. Честное слово, мне даже стыдно».

Губы растянулись в болезненной улыбке; трещинки наполнились солоноватой кровью.

Он пришёл сюда не потому, что хотел спасти кого-то особенного, а потому, что хотел стать старшим, защитником для всех них.

Брать за руку на тёмной улице и доводить до порога, вместе с ними смеяться на шумной ярмарке на площади под Рождество, выбирать подарки, баловать, отгонять хищную темноту от окон, открывать запертые двери и слушать сердца, уже настолько измученные молчанием, что неспособные позвать на помощь.

И стоило осознать это, как город упал на ладонь ключом, тёплым и живым. Смертельный холод сжался до искр на кончиках ногтей. Прерывистый стук в грудной клетке умолк, и воцарилась полная тишина; а затем сердце забилось снова, громко и ясно.

Морган открыл глаза. Над ним было только небо, чёрное, глубокое, в россыпи звёзд. Белые камни развалин на ощупь казались тёплыми. Уилки сидел, сгорбившись, на арке, оставшейся на месте дверного проёма, и размеренно открывал и закрывал крышечку часов.

– Добро пожаловать, ключник, – произнёс он негромко.

Морган хмыкнул; он давно не чувствовал себя так легко и спокойно.

– Вернее будет сказать «с возвращением».

– Разве?-выгнул брови Уилки. – Тебя не узнать.

– У тебя будет целая вечность, чтобы привыкнуть.

Уилки сунул часы в карман и спрыгнул на камни, неловко спружинив ногами и слегка пошатнувшись. Затем подошёл вплотную к Моргану, вглядываясь ему в глаза, и бережно провёл ребром ладони по щеке.

– Ты так похож на него, – заворожённо произнёс он.

На кого – уточнять не потребовалось.

Тёмный погиб в самом начале войны, изменил судьбу целого города и отвёл от него смерть. А сам растворился в темноте, и место его упокоения потом захватили иные тени, голодные и бездумные. И одна из них свила гнездо внутри Годфри Майера, а затем стала

частью младшего сына.

– Ты всегда будешь помнить его, – понял вдруг Морган и уклонился от прикосновения. От сравнения со столетним мертвецом, пусть до сих пор любимым, сделалось горько. – Но я – не он. Даже если тебе очень этого хочется.

– Знаю, – грустно улыбнулся Уилки и отвернулся. – Но выглядишь точь-в-точь как он. Я вспомнил вдруг… интересно, почему.

«Может, не вспомнил, а просто пожелал, чтоб так было? И уверил себя в этом?» – подумал Морган, но озвучивать мысли не стал. А

вместо этого прикоснулся к плечу Уилки, мягко подталкивая вниз по дороге, через парк, застывший между осенью и зимой.

– Пойдём, – кивнул он часовщику. – У нас ведь сегодня много работы, так?

Выражение лица Уилки стало недобрым. Ностальгически-печальная тень растворилась в яростном сиянии золотых глаз.

– О, да. Наконец-то время пришло. Надо вернуться на площадь, нас ждут.

Морган не стал спрашивать, на какую именно – он и сам чувствовал. От трёх дорог, расходящихся у порога, осталась только одна, и по обочинам её росла наперстянка с тёмно-красными цветами, и вился клевер с тимьяном вперемешку. Часы на старой башне

отбивали каждый шаг, и звёзды постепенно гасли. Когда он с часовщиком ступил на площадь, где всего месяц назад бушевала ярмарка, и

два странных циркача давали волшебное представление, то небо стало совершенно чёрным.

– Похоже на твои глаза теперь, – скрипуче рассмеялся Уилки, указав пальцем вверх.

– Значит, в зеркало мне лучше пока не смотреть, – подытожил Морган.

– Разумеется. Помнишь историю Нарцисса?

– Ах, так это комплимент? – вырвался смешок. – Учту. Странные у тебя вкусы.

– Скажем так, они не меняются…

На площади не было ни одного человека. Но всё же она не пустовала. Прямо посередине стоял фонарщик, и голова его была вровень с крышами домов, а фонарь в руке напоминал больше телефонную будку. По правую его руку опиралась спиной на бетонный

столб Шасс-Маре. в джинсам и свободной белой рубашке, стянутой на талии алым шёлковым шарфом. А рядом с нею смеялась, откинув голову, Кэндл, и волосы её полыхали чистым пурпурным пламенем, и огненными были струны на гитаре. Чехол валялся под ногами, никому не нужный и позабытый.

– Давно не виделись, ангелочек, – хмыкнула она. Глаза её горели чистым золотом, как солнце на закате.

– На самом деле, совсем недолго, – ответил Морган в тон. – Я приходил навестить тебя только вчера, Кэнди-Кэнди.

– Что поделать, – развела она руками. – Боюсь, я была не в лучшей форме и как-то пропустила сие знаменательное событие. Но какже хорошо-то, черти-сковородки. . – до хруста потянулась Кэндл, держа гитару на вытянутой руке легко, словно это была копия из пенопласта. И обернулась к фонарщику: – Ну что, пора начинать, громила?

– Пожалуй, – улыбнулся он в воротники обменялся взглядами с Уилки. Тот кивнул.

Великан расправил плечи задрал лицо к небу – и, не глядя, сдёрнул кольцо с фонаря. Цветные стёкла раскрылись на четыре стороны, словно опали лепестки диковинного цветка, и в медной клетке осталась рыжая девушка в алом платье до колена, тонкая и почти прозрачная. Запястья её были сплошь в браслетах из ярких ниток и бусин, а огнистые крылья трепетали на ветру.

– Вперёд, Чи, – негромко произнёс Уилки. – Теперь – можно.

Она топнула босой ногой, сердито и капризно, а потом оттолкнулась – и взмыла в небо. Заложила широкий круг, рассыпая искры. . и вдруг сложила крылья, рухнула с невероятной высоты в незамерзающий Мидтайн. Чи вошла в воду без плеска, и в ту же секунду, как она скрылась целиком, волны реки вспыхнули чистым светом – золотым, малиновым, синим, изумрудно-зелёным, голубым, лимонным и алым,

словно поток превратился в сплошной ворох яростных искр.

– Теперь мой ход, – прошептала Шасс-Маре. И, поставив ногу на гитарный чехол, повысила голос: – Ну, поплыли!

Чехол стреском раздался в стороны, выпячивая оголённые рёбра-доски, и начал обрастать обшивкой, как чешуёй. К небу выстрелили две мачты и облачились в белые паруса. Полотнища наполнились тёплым ветром, корабль взмыл в воздух, и Шасс-Маре с

Кэндл едва успели вскочить на палубу. Он величаво проплыл над притихшими домами, отражаясь в чёрном небе, как в стекле, и опустился в сияющие воды Мидтайна. Послышался нежный гитарный перебор, и почти сразу, без перехода – яростный аккорд. Над городом разнеслась песня на два голоса, тихая, но проникающая в каждый уголок.

А Морган стоял на площади, зажмурившись, но взглядом охватывал весь Форест целиком, до самых окраин, с высоты и из глубин, точно смотрел сразу тысячью глаз.

Он видел, как крысы, заворожённые песней, хлынули из щелей и подвалов сплошным потоком. Чёрно-коричневый зловонный вал докатился до Мидтайна – и сгинул в жарком многоцветном пламени, а за ним поднялся второй, и третий… И не было им конца, но река

разгоралась только яростней.

Он видел, как в городском архиве, закрытом и опечатанном на ночь, кружит по хранилищу меж шкафов информатор, и очки болтаются у него на одной дужке, а пластинка в антикварном граммофоне без всякой системы перескакивает с одной песни на другую. И, пока музыка льётся из-под иглы, тени шарахаются, прячутся по углам, корчатся и исчезают.

Он видел, как на верхнем балконе «Цезаря» хозяин-итальянец целует жену, грустную лисицу-азиатку с тремя хвостами, а позабытый кофе выкипает из турки, заливая плиту, но никому нет до него дела. Разве что теням, что панически мечутся и бегут прочь, куда угодно, лишь бы подальше.

Он видел, как старик О’Коннор вещает что-то, стоя на собственном памятнике, и страницы ветхой рукописи разлетаются на ветру. И на другом конце города ему вторит Вивиан Айленд, живой и прекрасный, как новый Аполлон, и Гвен слушает взахлёб двадцать первую главу недописанного романа, где, конечно, побеждает добро.

Он видел Ривса и Оакленда за партией в шахматы; миссис Паддлз и её окрепшую после болезни подругу; скандальных Гриди; Дебору, с изумлением и страхом взирающую на пустой реанимационный бокс; незнакомую женщину из книжного на соседней улице; мисс Ларсен, заплаканную и усталую, заснувшую с фотографией Дилана Майера под подушкой.

Он видел всё, но оставался на месте – до поры.

Когда схлынул последний вал крыс, Уилки наконец стронулся с места:

– Время. Сейчас в городе остались только генералы и одержимые. Нужно избавиться от них, а затем запечатать провалы навсегда.

Морган хотел спросить, как именно запечатать, но взглянул на свои руки – и всё понял.

– Поспешим.

Город, беззвучно поющий и утопающий в переливах света, обратился в поле битвы.

У парка фонарщик сцепился сразу с тремя чудовищами, едва сохраняющими человеческий облик. Оторванные руки и ноги у них отрастали в мгновение ока, но великан не сдавался и упрямо закатывал их в круг света от уличного фонаря, необыкновенно яркого и тёплого, пока свёрток не перестал дёргаться и не рассеялся.

Перед мэрией Уинтер кружился в подобии жутковатого танца с долговязым нескладным мужчиной, в котором можно было с трудом

опознать секретаря Годфри Майера, и один пожирал другого – вопрос лишь в том, кто успеет первым.

Судя по изморози, которая покрывала всю площадь, секретарь уже проиграл, хотя и не знал об этом.

Уилки же шёл, словно ориентируясь на неслышный для других запах, безошибочно отыскивая заражённых. Некоторые из них выглядели так, словно в одну оболочку пытались запихать сразу двоих – таких ещё можно было спасти, выдернуть паразита. От других оставался один сосуд, а внутри плескалось хищное, чёрное, бессмысленное. Таких часовщик не щадил. А Морган потерял к ним последнюю жалость, когда увидел, как распухшая, с виду похожая на восковую куклу тварь кормит младенца не молоком, а вязкой тёмной дрянью. Сам себя не помня от ярости, он поднял руку и ударил наотмашь; тень лопнула с гулким хлопком, оставив лишь чёрные, быстро сохнущие пятна на стенах.

Сложнее было справляться с разломами. Они прятались по всему Форесту, большие и маленькие. Уилки брался за края – и смыкал их, а Морган прикасался ко шву и запаивал створки навсегда. Тени, словно предчувствуя поражение, рвались из воронок, позабыв о

сварах.

– Брысь, брысь, – нервно бормотал часовщик, спихивая их обратно мыском ботинка. – Ненавижу слизняков, что же это такое…

Внутри школы танцев теней собралось столько, что он невольно отступил на шаг, и выражение лица у него сделалось стоическим, как у очень, очень храброй девицы, окружённой полчищами жирных, мерзких, пищащих мышей. Морган покачал головой, едва сдержав улыбку, прошёл мимо и заглянул в воронку…

…А потом позволил тем, кто полз наружу, просто увидеть то страшное, голодное, что с самого начала жило у него внутри.

Тени замерли на секунду, а затем с удвоенным энтузиазмом ринулись обратно в воронку.

– Теперь закрывай, – фыркнул он, отходя от края. – Мерзкие бяки ушли.

– Позадирай нос ещё, мальчишка, – ворчливо откликнулся Уилки, но уголки губ у него дрогнули.

Когда воронка исчезла, то школа рассыпалась в пыль за одно мгновение, и на её месте остался лишь огромный высохший пустырь.

На перекрёстке у холма часовщик приостановился и обернулся.

– Всё почти кончено. Из заражённых осталось только трое. Двое там, наверху, – указал он в сторону особняка Костнеров – А

третий…

Морган понял сразу.

– Мой отец. – Он помолчал несколько секунд, принимая решение. – Иди к Костнерам, наверх. Дома я сам справлюсь.

– Уверен?

Золотистый свет глаз Уилки померк от тщательно скрываемой тревоги.

– Да. Если у кого и есть шанс спасти его, то у меня.

– Ты можешь столкнуться с тем, что и представить себе не можешь, – тихо ответил часовщик. – Но если не сомневаешься, то иди.

– Можно подумать, что вам позволят, мальчики, – раздался рядом издевательский голос. – Слишком долго вы резвились. Я тоже кое-

что могу.

На лице Уилки появилось выражение брезгливой скуки:

– А, это ты.

Морган обернулся мгновенно:

– Кристин.

Она стояла в конце улицы. С момента последней встречи ничего не изменилось, только руки снова были целы. Всё тот же силуэт, словно у оплывшей траурной свечи; всё то же чёрное платье до колена, водянистые глаза и ямочки на щеках, словно карандашом ткнули в податливое тесто. Фонари вокруг неё не горели, а асфальт под каблуками серых лаковых туфель прогибался, подобно плёнке, плавающей на поверхности чана со смолой. Зарево Мидтайна не достигало этих улиц, и беззвёздное стеклянное небо спустилось ещё ниже.

Пахло мокрой бумагой, сладковато и отвратительно.

– Она самая, – скрестила руки на груди Кристин. – Вы порядком нахулиганили, мальчики. Пора и заканчивать, верно?

– Верно, – ответил Уилки холодно и выступил на шаг вперёд. – Иди домой, – обратился он к Моргану. – Я тут разберусь. Обычный генерал. Не всё же Уинтеру развлекаться.

Кристин ухмыльнулась:

– Ну, если называть того, кто изрядно потрепал вашего малыша, генералом, то я, скорее, маршал . .

Договорить ей Уилки не позволил.

Он резко воздел руку, и чёрное небо раскололось, осыпаясь сверкающей крошкой. А за ним было ещё одно, иное, высокое и тёмно-тёмно-синее, с полузнакомыми созвездиями, и колесница на нём катилась по-настоящему, а стрелец вздымал лук, и дева кружилась

в танце посреди цветочного луга. Но ярче всего сияла луна – безупречно круглая, ровная, больше похожая на отверстие, что ведёт в мир безжалостного холодного света.

Прикрываясь крокодиловым клачтем, Кристин взвизгнула, как от ожога:

–Ты, тварь!.. Мразь!

– Сойдёмся на ублюдке из башни, я как-то прикипел к этому прозвищу, – по-мальчишески фыркнул Уилки, машинально перекидывая растрёпанную косу через плечо и перебирая выбившиеся пряди. – Морган, ты ещё здесь? – повысил он голос, не оглядываясь. – Иди уже и разберись с ним. Если хоть одна крыса ускользнёт, то всё будет бесполезно.

Кристин растянула восковые губы в глумливой ухмылке:

– Ну, если так, то можете сразу опускать руки. Всех вам не поймать никогда. Нас слишком много.

Это было последнее, что она сказала. Потому что в следующее мгновение Уилки, не моргнув, уронил на неё луну.

Повинуясь взгляду, светило дрогнуло, сорвалось с небосвода – и, размазываясь в длинную черту, понеслось вниз. Остриё сияющего копья целилось в Кристин. Та завизжала, пытаясь двинуться с места, но куда там! Ноги до колен увязли в цепких плетях тимьяна.

Молодые ростки пробивали отёкшие искры насквозь и выпускали мелкие цветы, белые и красноватые. Кристин раскинула руки, и пальцы, извиваясь, оторвались и попытались червями зарыться в землю, но не успели. Лунное остриё вонзилось в то место, где была тень, и в стороны от него разбежалась череда сияющих трещин, поглощающих всё на своём пути.

А затем свет угас.

Уилки пошатнулся было, но затем быстро пришёл в себя и обернулся к Моргану.

– Так и не ушёл, значит? Тогда заштопай это быстро, а я пойду наверх. Как ты сказал, Костнеры? Знакомая фамилия. . Ах, да, -он выпрямил спину, и взгляд у него застыл. – Когда закончишь, приходи к моей башне. Я буду ждать там.

Прозвучало это потерянно и обречённо, точно часовщик знал что-то страшное. Вспомнилось, как безумно давно, половину ночи назад, он говорил: «Ты меня не простишь».

«За что прощать? – вертелось в голове, пока Морган поднимался по холму. – Кэндл спаслась, и я жив тоже. Всё ведь получилось… или нет?»

Дом, с детства знакомый до последнего скола на пороге, стал совершенно неузнаваемым. Словно для него прошёл не месяц, а двадцать лет – черепица растрескалась, порог провалился посередине, а большой куст розовой гортензии справа от крыльца почернел и засох. Дверь поддалась с натугой; пройдя внутрь, Морган с удивлением обнаружил выломанную щеколду.

– Что здесь произошло, чёрт возьми? – пробормотал он.

Лак на лестницах облупился, паркет стал ворчливо скрипеть. Занавески и жалюзи выглядели так, словно их год не чистили. Несмотря на поздний час, из комнаты Этель доносились звуки пианино – та самая мелодия «Семейного ужина», послушать которую все Майеры на Рождество так и не собрались.

Отец дожидался в кабинете – затянутый во всё серое, бесцветный снаружи и чёрный внутри. И одного взгляда на него хватило, чтобы понять: как обычно – не получится. Тень слишком глубоко пустила корни.

– Не подходи, – Годфри наставил на него пистолет. Сейф в стене был приоткрыт, и из него выглядывали стопки документов по «Новому миру» и несколько пачек крупных купюр. – Не знаю, кто ты, но ни шагу дальше. Я слышал, как ты выломал дверь, парень, и,

клянусь, я сейчас вызову полицию.

Морган поднял руки вверх, успокаивая его, и сделал ещё один шаг:

– Успокойся, пап. Это я. Давай сначала поговорим…

Годфри нажал на курок. Морган зажмурился, предчувствуя боль, но она так и не пришла. Пуля повредила ему не сильнейшем

солнечному свету вредит порыв ветра, а ночной тьме – взмах ножа, но всё же убила кое-что важное.

– Не подходи, – захрипел господин мэр, но Морган уже скользнул к нему и встал вплотную. Чувство вины перед родителем исчезло; осталось только лёгкое сожаление – не понял раньше, не распознал, не успел. .

Снизу вверх смотрел жалкий, распухший человечек, у которого седых волос было больше, чем рыжих, а шея покраснела от слишком тугого воротничка.

Избавиться от него – легко, но это значило бы просто сдаться. Оставить всё как есть и тихо уйти – ещё легче, но тогда усилия часовщика и остальных оказались бы бессмысленными.

Оставался один путь.

– Прости, пап, – вздохнул Морган, закатывая рукав пальто. – Я должен попытаться, но, наверное, тебе будет больно, – добавил он и

положил ладонь на лоб трясущемуся человечку. Тот успел ещё дважды спустить курок и лишь затем отключился.

Когда встречаются две тени, то большая пожирает меньшую.

То, что сидело внутри Годфри, сдалось не сразу. Оно визжало, царапалось, пыталось сбежать, но не имело достаточно сил, и постепенно полностью впиталось в ладонь, словно капля воды в слишком сухую кожу. А на полу осталась оболочка, опустевшая и

полуживая; кожа повисла складками. Но седые волосы на висках стремительно наливались цветом яркой меди.

Морган взял телефон и вызывал скорую. Диктуя адрес, он бездумно оглядывал отцовский кабинет и, когда понял, чего не хватает, чуть не выронил трубку.

– Алло, алло, сэр? – заволновалась девушка на другом конце провода.

–Дом одиннадцать. Приезжайте как можно скорее, – с трудом договорил он и нажал отбой.

Большая семейная фотография десятилетней давности всё так же стояла на столе Годфри между банкой для карандашей и монитором. С неё заносчиво улыбалась Гвен, выигравшая первое своё дело; Саманта обнимала огненно-рыжего Дилана в безразмерном

свитере с оленями; Этель сидела перед ними на стуле, изящно скрестив щиколотки, и её лиловое шёлковое платье цеплялось за розовый куст. А Годфри, намного более стройный, чем теперь, склонялся к её ногам, чтобы отвести колючую ветку.

И только Моргана не было. Между Самантой и Гвен висела надломленная плеть с увядшими цветами – и всё.

Трясущимися руками он набрал номер Расселов.

–Сэм на проводе, – сонно ответили в трубку.

–Это я, Морган. Только не вешай…

– Не знаю никаких Морганов, – буркнула сестра, и раздались гудки.

Гвен не признала его тоже. Но,так как была куда вежливей, осведомилась, не перепутал ли молодой человек номер…

Сердце превратилось в сплошной комок боли. Дышать стало трудно.

«Так вот что имел в виду часовщик, когда говорил о цене».

Звонить Дилану он не стал. Вместо этого спустился в гостиную, достал из верхнего ящика комода фотоальбом и торопливо пролистал его. Некоторые снимки просто-напросто пропали. Другие, где он был запечатлён с братом и сёстрами, изменились.

Так, словно не существовало никогда никакого Моргана Майера.

Он вздохнул раз, другой – и опустился на диван. Голова шла кругом.

«Ты меня не простишь, – стучало в висках. – Ты меня не простишь. Не простишь».

–Конечно, не прощу, – хрипло рассмеялся он. Бархатистая обивка дивана ткнулась в щёку и висок. Орнамент на потолке вращался против часовой стрелки, точно закручивался водоворот. Пахло чем-то странным – старым металлом или свежей кровью. За окном

полыхало зарево. – Как я могу простить, если меня нет?

Один.

Теперь становилось ясно, что имел в виду Уилки, рассказывая о настоящем кошмаре. Потерять дом, всех близких разом, стать пустым местом, тенью самого себя. Лишиться всего по-настоящему…

«Это бывает даже полезно – раз в жизни лишиться всего, – шепнул на ухо голос Фелиции Монрей, женщины, родившейся больше ста лет назад. – Как переболеть свинкой в детстве».

А из гостиной накатывала волнами музыка – «Семейный ужин», яростная бессильная тоска матери, предчувствующей невосполнимую потерю, катастрофу, которая грянула только теперь. И в мелодию вплетались далёкие сирены «скорой» -финальные

ноты.

– Я только посмотрю, – тихо произнёс Морган, чувствуя, что ещё немного – и грудь разорвётся от боли, слишком большой, чтобы её мог вынести обычный человек. Да и монстр – тоже. – Посмотрю на прощание.

Дверь комнаты Этель осталась приоткрытой. Не горели никакие лампы, кроме той, что стояла у пианино, но даже в этом скудном свете было ясно, какой хрупкой и маленькой стала хозяйка дома. Её пальцы так же быстро порхали по клавишам, волосы

отливали холодным золотом, а кожа оставалось почти гладкой. Но что-то внутри надломилось, и огонь, что раньше горел ровно и мягко, запылал нервно, то угасая, то обжигая на расстоянии.

Горло сжалось в спазме. От неосторожного жеста дверь распахнулась, и Этель оглянулась на движение, привставая. Музыка оборвалась на жалком, потерянном аккорде.

– Это ты?

Морган замер на месте. Мать неловко поднялась и, теряя домашние туфли, подбежала к нему, обняла, уткнулась в шею, всхлипнула.

– Ты меня помнишь? – ошарашенно прошептал он.

Этель кивнула, крепко сжимая объятия.

– Нет такого колдовства, которое заставило бы мать отказаться от собственного сына… Я думала, что с ума схожу. Годфри забыл вдруг, Сэм и Гвен точно обезумели, даже Дилан… Все фотографии… Я играла всю ночь, чтобы помнить, -прошептала она горячо, и слёзы её пропитывали горло водолазки. – Морган. Я назвала тебя в честь феи Морганы. Глупо, да? Я ведь думала, что жду девочку. Ты всё же вернулся…

Этель говорила взахлёб, а сирены «скорой» звучали ближе и ближе. Морган чувствовал, что кокон боли медленно осыпается, а изнутри него прорастает что-то иное, сильное, живучее.

– Мама, не плачь, – попросил он тихо. – Всё будет хорошо, обещаю. Я останусь рядом, не дома, но очень близко. Тебе достаточно только позвать по имени. В любое время. Ладно?

Она подняла заплаканное лицо и глубоко вздохнула, успокаиваясь.

– У тебя глаза чёрные. Как смола. Совсем ничего нет – ни белков, ни радужки…

Морган замер.

–Тебе страшно?

– Конечно, нет. – Этель растерянно погладила его по плечу. – Ты берёшь на себя слишком много, глупый. Во всех смыслах. А меня будут считать сумасшедшей.

– Какое нам до них дело?

– Никакого, – усмехнулась она и аккуратно вытерла слёзы согнутыми пальцами. – Обещай, что больше не пропадёшь слишком

надолго.

– Обещаю, мам, – улыбнулся он, проводя рукой по мягким волосам.

В дверь позвонили, затем постучали, требовательно и настойчиво. Этель испуганно отстранилась. Морган выглянул в окно; на

подъездной аллее стояла «скорая». – Приехали к отцу, – пояснил он. – Спустись и открой. Ему ты сейчас нужнее… Всё будет хорошо, правда.

Так упоительно сладко было обещать – и знать, что можешь сдержать обещание.

Когда Морган покинул дом, где родился и вырос… где ничто сейчас не напоминало о четвёртом ребёнке Майеров, кроме партитуры «Семейного ужина», то уже рассветало. Зарево Мидтайна угасло; Чи вернулась в фонарь, сложила крылья и уснула. Фонарщик

задумчиво гасил последние звёзды, сидя на берегу, прямо на влажной земле. Двухмачтовый корабль уносил Кэндл и Шасс-Маре вниз по шоссе, постепенно превращаясь в старенький автомобиль с откидным верхом.

Редакция «Форест Сан» уже проснулась и теперь в жуткой спешке переделывала утренний номер: на первую полосу должны были пойти две новости. Первая – радостная, об удивительном феномене, северном сиянии над Форестом. А вторая – тревожная: из тщательно охраняемой палаты в госпитале пропала важная свидетельница по делу «Нового мира», мисс К.М.Льюис. Следов похитителей никто не нашёл. Всё выглядело так, словно она встала, отключила медицинскую аппаратуру, напялила первый попавшийся балахон и ушла сама.

Камеры не зафиксировали ничего.

В ту ночь пропало ещё множество людей из самых верхов общества, однако об этом почему-то почти не говорили и забыли катастрофически быстро.

«Шерли» осталась там, где её и припарковали. Бак почти что опустел. Морган задумчиво провёл рукой по капоту, ожидая, что железо обожжёт, но так и не почувствовал боли, зато прикинул в общих чертах, как уговорить старую подружку ездить без бензина. Она вроде была не против; по крайней мере, высокое доверие ей льстило. До Часовой площади «шерли» доехала без проблем, а там послушно спряталась на прилегающей улочке – нежиться на солнце, не по-февральски тёплом.

Башня, ещё более мрачная, чем обычно, слегка раздалась вширь. У основания появилась деревянная дверь, открытая настежь. Из маленького холла вверх вела скрипучая лестница. Уилки сидел на нижних ступенях, прислонившись спиной к поручням. Сияние его почти угасло; тяжёлые ботинки и подаренный синий шарф валялись у входа вместе с золотым венцом.

– Теней я не чувствую, – еле слышно произнёс часовщик, бросив всего один взгляд искоса. – Значит, с отцом ты справился. И узнал обо всём.

Морган сбился с дыхания; боль пока была ещё слишком свежа. Но уже сейчас он чувствовал, что эта травма-не из категории неизлечимых. Просто нужно много времени и терпения.

«Я теперь старший. И должен быть сильнее».

– Если ты о том, что меня больше нет. . Да, я понял.

Часовщик отвернулся, прикрыв угасшие глаза.

– Дверь в башню закрывается так же, как разломы. Я не стану возражать. Лидия права: я заслужил это. Ты в своём праве.

Почти не чувствуя ног, Морган сделал шаг назад и привалился спиной к стене с той стороны, глядя на пустую площадь. Дверь в башню зияла слева чёрным провалом. Солнце медленно поднималось над крышами, лаская заблудившихся кошек и птиц. Где-то далеко,

невидимая отсюда, вилась меж берегов лента Мидтайна. Из первых, самых ранних кофеен тянуло ароматами выпечки и только-только смолотой арабики.

Он знал, что будет, если правда закрыть эту дверь.

– А от чего он умер, этот твой Уилки?

– Не знаю. Просто перестал есть и пить. И петь. Донна говорит, что это от одиночества.

– От одиночества… Да. Пожалуй, так.

Нет, конечно, сразу он не умрёт; подобные ему не умирают, как обычные канарейки. Он просто отпусти себя и позволит городу прорасти насквозь. Растворится в его улицах – без памяти, без цели, принося в ветер и волны привкус неизбывной печали. И

больше никогда не обернётся через плечо, прожигая расплавленным золотом из-под ресниц.

«И часы на башне, наверное, остановятся», – подумалось вдруг.

От этого почему-то было больнее всего.

Он стукнул кулаком по стене, отбивая костяшки, и, резко развернувшись, ворвался в открытую пока ещё дверь. Уилки лежал у подножья лестницы, и позвонки выгнутой спины можно было пересчитать даже сквозь водолазку.

– Мог бы сразу сказать, что тебе нужен я, – произнёс Морган; голос прозвучал придушенно. – И не городить всякую чушь о спасении города.

Часовщик не ответил – кажется, просто не смог.

Морган сделал несколько шагов по холлу, стараясь не вдыхать слишком глубоко затхлый воздух, и присел рядом с хозяином башни.

Тронул его лицо, затем провёл пальцами вдоль позвонков – тело было холодным, точно окаменевшим. Затем решился – и рывком поднял его на руки.

Весил Уилки немногим больше птицы – покрупней канарейки, помельче ворона.

– Ты – глупая курица, – шепнул Морган укоризненно. – И мозги у тебя куриные. Придумал себе проблем, а мне теперь возиться.

– Ну не возись, – мрачно откликнулся Уилки, поудобнее устраиваясь в чужих объятиях. – На ту лавку не садись, она мокрая.

– Ничего, высушу.

Это было совсем не сложно – всё равно что сдунуть пушинки с одуванчика. Морган тщательно застелил жёсткое сиденье своим пальто и уложил на него Уилки так, чтобы можно было видеть только город, но не башню, а сам сел рядом. Уилки тут же извернулся так, чтобы пристроить голову к нему на колени.

– Тебя не баловали в последние сто лет, – вздохнул Морган, рассеянно распутывая пальцами его волосы. Тёмные и белёсые пятна легко сходили с гладких прядей, обнажая светлое золото.

– Нет.

Он провёл кончиками пальцев вдоль бровей и ресниц Уилки, затем очертил скулы и губы; тот вздрагивал от прикосновений, но не отстранялся, а уродливая патина испарялась, точно её и не было.

«Он более юный, чем кажется из-за голоса», – подумалось ни с того ни с сего.

Часовщик усмехнулся, словно подслушав мысль, и затем сказал негромко:

– Я думал, что ты меня ненавидишь.

–Вот ещё, – хмыкнул Морган. – Пойдёшь ко мне в младшие братья?

– Обойдёшься, – ворчливо отозвался он. И всё-таки глянул из-под ресниц любопытно – точно золотом плеснул: – Зачем тебе?

– Ищу легальный и социально приемлемый повод баловать тебя и всячески потакать любым капризам.

Уилки всё-таки не выдержал и расхохотался – скрипуче, но абсолютно счастливо. Солнце окутывало его сиянием, но тот свет, что внутри, горел даже ярче.

– Дурацкая идея, – выдохнул он наконец, прикрывая глаза – уже не измученно, а просто сонно.

– Дурацкая, – согласился Морган. – А ещё я хочу отвезти тебя к морю. Надо зайти в «Спенсере», купить пляжные полотенца, шорты и всё такое.

– Да ни за что!

Морган только фыркнул в ответ и зажал Уилки рот ладонью. Пусть привыкает к мысли, что мир не ограничен одной только башней, подумал он; а ещё решил, что обязательно донесёт до глупой птицы мысль о том, что хорошо бы отправиться в путешествие, не обязательно сейчас, можно и потом, но обязательно, обязательно…

– Кстати, я тут говорил с Уинтером. Он сказал, что поцеловал какую-то красивую девочку.

–Давно пора. Может, подрастёт наконец. Впрочем, если ты волнуешься, я могу подарить ему медицинскую энциклопедию. Там есть глава про контрацепцию.

– Думать не хочу, зачем это читал ты.

– Вот только без грязных домыслов, попрошу…

Солнце поднималось над Форестом выше. Становилось теплее. Морган одним ухом прислушивался к болтовне Уилки и пропускал между пальцев текучие золотистые пряди, глазел на ранних прохожих и думал, что город жив, и на этот раз всё будет правильно.

Всё будет хорошо.