Трое для одного (СИ)

Глава VII

На следующее утро Годфри Майер всё же отправился в больницу. Морган отвёз его, сдал с рук на руки брату и вернулся домой, а там наконец смог остаться наедине со своими мыслями – и с музыкой Этель, доносящейся с верхнего этажа.

Результаты вчерашней вылазки были неутешительными.

Холодно прокрутив всё в голове ещё раз, он нашёл мужество признаться себе, что с самого начала поступил глупо. Импровизация хороша для джаза, а не для политики.

“В итоге я так ничего и не узнал, – досадливо констатировал Морган, пялясь в потолок. – Кроме того, что Костнеры тоже по уши замешаны в дела фонда, а фонд действительно занимается благоустройством города”.

Витали в воздухе подозрения, что пропажа части земель после переоформления документов под страховку, постройка колоссального эко-парка по проекту Диксона, шантаж Кента Фелтона – главы департамента по недвижимости при совете графства – и деятельность “Нового мира” неразрывно связаны, однако нащупать эту нить он никак не мог.

А ещё был другой город, тени, безликие и загадочная Кристин, при одной мысли о которой желудок вновь скручивало, а к горлу подступала тошнота.

“…Жрут что попало. Грызут проводку. Портят вещи. Гадят. Разносят чуму и блох. А самое мерзкое – они постоянно умнеют и придумывают новые фокусы…”

Слова Уилки зазвучали как наяву.

“Новые фокусы”.

Предположение, что Кристин имеет отношение к теням, до отвращения походило на правду.

Чувствуя лёгкое головокружение, Морган распахнул окно – и едва не захлебнулся морозным ветром. Издалека слабо тянуло выхлопными газами и незамерзающей рекой, но воздух оставался свежим и хранил в себе и пряность выстывших болот, и пронзительную чистоту зимнего леса, и сладость кофеен из центра, и тот неуловимый, будоражащий снежный вкус, что составляет предчувствие Рождества. А поверх всего, лёгким флёром – он улыбнулся, когда понял это – неразбавленный морской бриз “Шасс-Маре”.

– Ну что ж, – пробормотал он, щурясь от яркого не по-декабрьски солнца. – Глупо в такую погоду сидеть дома и изображать великого мыслителя и детектива. Лучше поиграть немного в Тодда-Счастливчика.

Достав мобильник, Морган зачем-то дважды пролистал записную книжку и только затем набрал Кэндл.

Ответила она сразу.

– Соскучился? – В голосе звучали те самые протяжные, соблазнительные интонации, которые говорили о том, что Кэндл только что проснулась и всячески пытается это скрыть. – Не смог до понедельника дотерпеть, м-м-м?

– Просто изнываю от тоски, – сознался Морган с полной серьёзностью. Кэндл фыркнула в трубку. – Не желаешь насладиться прогулкой по городу в этот чудесный день?

– Смотря где гулять, – зевнула она.

– По дороге решим, – улыбнулся Морган. – Я заеду за тобой через полчаса.

– Ну и ладушки… А, нет, через полчаса ты в закрытую дверь упрёшься, я ещё буду в душе.

– Значит, воспользуюсь своим ключом, – подытожил он.

– Нахалёныш, – весело протянула Кэндл. – Только я не виновата, если вдруг нанесу тебе травму неподобающим видом, идёт? Никаких претензий.

– Я ещё не сошёл с ума – предъявлять претензии профессиональному юристу, – отшутился он.

– Бе-бе-бе, – подразнилась Кэндл в трубку. Послышались гудки.

Морган торопливо распихал по карманам джентльменский набор – личная карта, кредитка, ключи, электрошок и старый городской план. Уже переступая через порог, ощутил вдруг странную, тянущую пустоту над сердцем, прижал руку к груди – и с облегчением нащупал часы. А затем только осознал со всей ясностью, что в эту короткую секунду искренне пожелал встретить Уилки. Просто так, без повода.

Мысль была слегка пугающей.

Даже после морозной ночи “шерли” завелась без долгих уговоров. Дороги были практически пусты; Форест отсыпался после субботних попоек в барах и набирал силы для воскресных семейных пикников. До многоквартирного дома, где жила Кэндл – чуть в сторону от центра – Морган добрался быстро, но застать её врасплох так и не сумел: она уже запирала дверь, зажимая вечно спадающий рюкзак подмышкой.

– Ну, ну же, скажи, что я прекрасна! – с ходу заявила Кэндл, даже не оборачиваясь, и пнула дверь. Упрямый ключ наконец-то провернулся в скважине, и замок злорадно щёлкнул.

– Ты прекрасна, – автоматически ответил Морган, опираясь спиной на перила; они были исписаны, изрезаны и погнуты так, словно над ними веками издевались поколения трудных школьников. Стены тоже пестрили неприличными надписями, даже на стыке с потолком, куда обычному смертному дотянуться было невозможно. – Кстати, как догадалась, что это я? Вдруг на моём месте бы оказался какой-нибудь обкуренный маньяк? Или твой сосед? – он кивнул на дверь дальше по галерее, сплошь в выемках, подозрительно напоминающих следы от пуль.

Кэндл сунула ключ в задний карман и хлопнула себя по бедру, ухмыляясь через плечо. Сегодня она выглядела едва ли не строже и официальней, чем обычно – в офисной одежде. Тёмно-серые прямые джинсы с россыпью разномастных кожаных заплат, ботинки на массивной подошве и короткая пронзительно-жёлтая куртка – униформа бунтующих подростков и вечно молодых солисток рок-групп.

– У соседа другой парфюм, – сощурилась Кэндл. Она почти обошлась без косметики – только глаза были, как всегда, точно маркером подведены. – А маниаки, видишь ли, меня боятся ещё с пубертатного возраста.

– Твоего?

– Чьего же ещё? – снисходительно улыбнулась она. – Ну, веди, герой. Куда идём сначала?

– В “Томато”, – поразмыслив, решил Морган. – Я ещё не завтракал. А потом… потом я хотел бы с тобой кое-что обсудить. А где… Скажем, на мосту.

“Где не будет лишних ушей”, – повисло в воздухе недосказанным.

Кэндл кивнула:

– “Томато” так “Томато”.

Свободных столиков в забегаловке не нашлось – компания подростков бурно отмечала чей-то день рождения, и для посетителей оставили лишь несколько мест у окон. Морган заказал пиццу с пепперони и овощами на вынос, две порции кофе и упаковку свежевыпеченных “пальцев” из слоёного теста с корицей и фисташками. Кэндл присмотрела абсолютно пустой мост недалеко от главной площади – одну из бесчисленных перемычек, соединяющих берега извилистого Мидтайна. Ветер там гудел лютый, и пальцы быстро немели от холода, несмотря даже на перчатки и на тепло, исходящее от кофейных стаканов.

Зато можно было жаться бок о бок, прячась и пряча от ледяных порывов, и кормить друг друга ещё горячей пиццей из рук.

– И о чём ты поговорить хотел?

Морган поймал её взгляд, серьёзный и одновременно открытый до предела – и решился.

– Кэндл… Ты как относишься к чудесам?

– В летающие тарелки не верю, – хмыкнула она и тут же нахмурилась. – Хотя если сейчас ты скажешь мне, что твои родители – инопланетяне, наверно, задумаюсь. А что?

– Да так… – выдохнул Морган, не зная, с чего начать. Язык жгло – перца в пепперони и в томатный соус положили немерено. – Помнишь, ты мне план распечатывала?

– То старьё, за которое ты мне должен всего себя и коньки в придачу? Ещё бы, – кивнула она невозмутимо и облизнула припухшие губы. – И что с ним?

– Сложно объяснить, – опустил ресницы Морган. – Легче показать.

Обтерев пальцы салфеткой, он вытащил из внутреннего кармана изрядно потёртый уже план. Ветер рванул его из рук, и часы над сердцем зачастили.

– И? – Кэндл уткнулась в схему. – Что я должна увидеть?

– Ты сначала представь, что у нас вокруг в реальности. – Морган сам не был уверен в том, что говорит, но часы продолжали заходиться в предвкушении, ветер вгрызался в пальцы с исступлённой яростью. – Если спуститься с моста и пойти направо, что увидишь?

– Хм… – Она не стала смеяться, а действительно задумалась, прикрыв глаза. Стала видна зеленоватая полоска подводки над линией ресниц. – Сначала центр. Затем кольцо, от него можно поехать или вверх по холму, или вниз, к парку…

И Морган понял, как показать.

– У парка есть пруд?

– Какой пруд, шутишь? – возмутилась Кэндл. – Нет и не было никогда. Я там гоняла городских монстров, ещё когда ты пешком под стол ходил.

Он подумал, что настоящих монстров ей пока не встречалось – и это к лучшему.

– А на плане пруд есть. Хм… прогуляемся?

– Ты сумасшедший, – заявила Кэндл. И хмыкнула: – Почему нет?

Памятуя о прошлой встрече у реки, оставлять “шерли” на другом берегу Морган не отважился. До парка они доехали по безлюдным дорогам за несколько минут, там приткнули машину на стоянке и, вглядываясь в схему, попытались повторить маршрут Фонарщика. Точнее, попытался Морган, ощущая, как в горле перекатывается иллюзорный ком.

Сейчас, в ярком дневном свете существование другого города казалось немыслимым.

– Там ничего не может быть, – бормотала Кэндл под нос, – ничего не может быть, ничего…

А Морган шёл уже на чистых, диких инстинктах, одной рукой сжимая её запястье, а другой – стискивая часы сквозь куртку. Сердце билось часто и размеренно, в унисон с движением стрелок.

В самый последний момент, когда показалась впереди череда однотипных домов из красного кирпича, парковая аллея вдруг изогнулась, нырнула за густой кустарник в опушке из инея – и обвилась вокруг пруда, ровного, как зеркало.

На поверхности дремали водяные лилии, белые и розовые, и безжалостное декабрьское солнце высвечивало каждый восково-плотный лепесток, каждый изъян и сверкающую каплю влаги.

Пахло цветами и летом.

Кэндл застыла, как вкопанная. Она разомкнула губы, беззвучно выдохнула что-то – может, “невероятно” или “так не бывает”. А затем произнесла:

– Ты был прав. А ты знал, ну, насчёт всего этого, когда просил распечатать план?

Голос у неё был хриплый, и вряд ли от ветра и холода.

– Да, – признался Морган ровно. Сейчас он чувствовал спокойствие и лёгкость, словно только что победил в смертельно опасной игре. – Таких мест у нас в городе много. И сюда нельзя приходить в темноте, потому что тут обитает нечто вроде… вроде теней. Или крыс. Они пожирают… ну, наверное, всё. Меня сожрать пытались, по крайней мере. И спастись или убежать от них нельзя.

– И почему ты до сих пор тогда жив? – спросила она тихо.

Кувшинки медленно вращались против часовой стрелки – так, что человек едва ли смог бы заметить это движение, если бы не следил специально.

– Меня спасло чудо, – мягко ответил Морган, и из памяти плеснуло раскалённым золотом чужого взгляда. – Тебя оно вряд ли спасёт, с его-то сложным характером… Пойдём отсюда, хорошо? Я расскажу тебе остальное. У меня такое чувство, что эти места и отнятые земли как-то связаны, но я не могу понять, как именно.

– Отнятые земли? – задумчиво переспросила она с той нехорошей интонацией, которая появлялась аккурат накануне трудных судебных процессов.

– Миссис Паддлз, супруги Гриди…

– А. Да, точно.

Они вернулись в машину и в полной тишине доели уже остывшую пиццу. Кэндл глотнула виски из фляги, разом став ещё более сосредоточенной и рассеянной одновременно, точно погружённой в транс.

– Поехали к Часовой площади. А потом ко мне.

Это прозвучало так неожиданно, что Морган поначалу решил – он ослышался.

– Что?

– Оттуда ведь всё началось. Черти-сковородки… – длинно выдохнула Кэндл, прикрыв глаза. – А насчёт “ко мне” – я имела в виду мамин особняк. Её сегодня целый день не будет дома, а у меня есть ключи. И я знаю код её сейфа.

Морган плавно завёл машину и облокотился на руль, глядя на парковую аллею. За поворотом ему чудился спокойный блеск недвижной воды.

– И что в сейфе?

– Документы, – усмехнулась Кэндл и сделала ещё глоток. – Не представляю, какие именно. Но что-то по “Новому миру”.

По пути к Часовой площади Морган свернул на заправку и купил новую карту Фореста. Кэндл тут же отобрала её и принялась азартно сличать с устаревшим планом, изредка отпуская комментарии, с каждой минутой – всё более растерянные и задумчивые. Выходило, что город за последние пятьдесят лет не вырос, как уверяли чиновники в мэрии, а съёжился. Пропало несколько прудов, остров посреди Мидтайна, без счёта улиц, три площади, с десяток мелких парков и скверов.

– …и за часовой башней тоже должен быть пустырь, и немаленький. По размеру – с футбольное поле. Но его и следа нет, как будто город просто сдвинулся по географическим координатам. А на старом плане – вот вам пустырь, пожалуйста…

– Что? – Морган не поверил своим ушам.

– Пустырь за часовой башней, – повторила Кэндл механически, заглядывая то в одну карту, то в другую. – Он тоже исчез. Да я и не помню там никакого пустыря, там всегда сразу начинался частный сектор, к которому сейчас примыкает розарий бедняжки Паддлз…

– Погоди. – Морган аккуратно загнал машину на стоянку у супермаркета, заглушил мотор и откинулся на сиденье, глядя сквозь лобовое стекло. Часовая площадь была ровной, как гладильная доска, и даже концертный зал с северной стороны напоминал старинный утюг. Редкие прохожие семенили вдоль домов, не рискуя выйти на открытое пространство и отдаться во власть северного ветра. Только двое мальчишек носились наперегонки с огромным золотистым ретривером, оскальзываясь на обледенелой брусчатке. – Ты сказала, что там нет никакого пустыря. Но он точно есть. Я помню.

Кэндл пожала плечами:

– Ну, если посчитать за пустырь полосу городских земель сразу за башней… Но она же узкая.

– Да нет же! – Морган сосредоточенно помассировал точки над бровями, где угнездилась противная сосущая боль. Воспоминания утекали, как песок сквозь воронку – смотри не смотри, а взглядом не удержишь. Но Морган пытался. – Там были… заросли ежевики, да. Как лабиринт. И огромные поляны в промежутках. А на полянах… кажется, сизая такая трава, высокая. По колено. То есть по колено десятилетнему ребёнку, – поправился он и крепко, до золотых пятен в глазах, зажмурился. Зыбкая картина медленно прояснялась; над колючими плетями ежевики, сплошь покрытыми белыми цветами, тенью воздвиглась башня, огромная, точно подпирающая небо. – Земля там была… мягкая и рыхлая, я помню. И тёплая какая-то. И в траве – полно вьюнов, знаешь, ветвистых таких, прочных, как леска. Они цвели постоянно, белыми и синими цветами. А под ежевикой тоже росли цветы… – Морган рефлекторно сжал кулаки, словно на коже вновь проступили все царапины, полученные в детстве. – Пахли они мёдом. А похожи были на лилии или на орхидеи. Бледно-золотистые… как же они назывались… как же назывались…

…Теперь ему кажется, что самые страшные вещи случаются именно летом.

Может, из-за этой выматывающей жары; может, потому что зимой он реже бывает дома и не видит, как мама запирается в комнате на втором этаже и часами терзает фортепиано; или потому что Саманта с Диланом на долгих два месяца уезжают к морю, к Лэнгам, и дом делается странно пустым. Даже сейчас, когда Моргану так нужна помощь, позвать некого. Сначала он робко скребётся в дверь к матери, но в ответ лишь сердито, нервно колотятся изнутри звуки четвёртой симфонии Шнитке. Потом стучится к Гвен, но взгляд у неё такой злой и усталый, что слова прилипают к языку.

Донне на кухне тоже недосуг: вечером званый ужин, и меню для него длиннее, чем рождественский список покупок. Однако она – добрая душа – находит время выслушать рассказ о страшной беде, сочувственно поцокать языком и рассказать про похороны.

Не то чтоб Морган не знал, как хоронят умерших, но теперь всё отчего-то встаёт на свои места.

Он забирается в гардеробную и отыскивает на верхней полке бальные “лодочки” Гвен. Сами туфли ему без надобности, но вот коробка подходит как нельзя лучше: она небольшая, из плотного алого картона, снаружи блестящая, а изнутри обитая карминным шёлком.

Мёртвая канарейка в ней напоминает лоскуток солнца.

Никем не замеченный, Морган ускользает из дома и долго слоняется по городу с коробкой под мышкой. Жара такая, что кожа его, кажется, начинает плавиться. На площади он пьёт прямо из фонтана; женщина в джинсовых шортах хочет сделать ему замечание, но натыкается на обезоруживающую улыбку – и сама рассеянно улыбается в ответ.

Коробка становится тяжелее и тяжелее.

Морган заглядывает по пути во все сады и парки, но везде слишком людно и слишком много собак. Собаки носятся, бестолково лают, разрывают землю лапами и с подозрением косятся на коробку.

Часа через три он забредает в непролазные заросли. Ежевика – огромная, как деревья – цепляется за одежду и за обувь, прицельно бьёт по глазам, замирая лишь в последний момент. Но чем сильнее сопротивление, тем упрямее он лезет вперёд; по руке течёт кровь, алая, как обивка внутри коробки. И, когда силы уже на исходе, ежевика внезапно расступается в стороны, раскрывая широкий коридор.

Последняя ветка виновато касается щеки гроздью прохладных ягод.

Опрокинувшись навзничь в густую сизоватую траву, Морган бездумно вылизывает окровавленное запястье. Вкус кажется ему слишком пресным и слегка напоминает соусы Донны. А небо над головой не желтовато-голубое, как в городе, а ярко-синее, точно цветное стекло. Оно расчёркнуто надвое надломленным силуэтом башни. Жёсткая подушка вьюнов под плечами слегка пружинит.

Веки смыкаются сами собой.

– И как ты попал сюда, глупый человеческий ребёнок?

Плеча щекотно касается что-то лёгкое и сухое. Морган распахивает глаза.

Рядом с ним сидит на корточках создание из света и золота – и щекочет ему плечо длинной травинкой с метёлкой на конце. От него пахнет морем и листьями, тёплыми от солнца. Если сощуриться и посмотреть по-взрослому, то создание из света принимает облик долговязого человека в тёмно-синем свитере с высоким горлом и в джинсах.

– Случайно зашёл, – бесхитростно отвечает Морган, приподнимаясь на локте. – А ты кто? Тебе не жарко в свитере? А не холодно без ботинок? А почему ты светишься? Вот папа никогда не светится, он чёрный какой-то, а мама светится только когда играет, но не так ярко…

– Наглый любопытный ребёнок, – припечатывает создание и легонько хлопает его травинкой по носу. Морган в отместку прихватывает пушистую метёлку губами, и улыбается.

Создание тянет травинку на себя.

Морган не отдаёт.

Битва тянется целую минуту, пока они оба не валятся на траву; создание звонко хохочет, и Морган хохочет тоже, утыкаясь ему лицом в живот. Так морем и тёплыми листьями пахнет ещё сильнее, и кружится голова, и хочется плакать и улыбаться одновременно.

– Я… я место для канарейки искал. Чтобы не было собак и людей. Можно, я его здесь похороню?

– Его? – рассеянно откликается создание, поглаживая Моргана по голове.

– Канарейку. Он мальчик. То есть был мальчик, а теперь просто труп.

– Даже так, – усмехается создание. – И как его звали?

– Уилки, – тихо откликается Морган и вздыхает прерывисто. – Слушай… А ты мне поможешь его похоронить?

Рука на его затылке на секунду замирает.

– Почему нет? Здесь хорошее место. И совсем нет собак… А от чего он умер, этот твой Уилки?

– Не знаю, – Морган передёргивает плечами. – Просто перестал есть и пить. И петь. Донна говорит, что это от одиночества.

– От одиночества… – повторяет создание. – Да. Пожалуй, так.

Солнечный жар накатывает волнами.

Они вдвоём разгребают мягкую землю – прямо руками. Под взглядом сияющего создания вьюнки разбегаются. Морган только и успевает, что успокоительно погладить их по упругим стеблям. Здесь так тихо, что это даже немного пугает. Можно услышать звук собственного дыхания и биение сердца; но у создания нет пульса, точно оно и впрямь состоит из чистого золотого света.

Только тиканье доносится из кармана джинсов.

– У тебя там часы? – деловито интересуется Морган, аккуратно укладывая коробку на дно ямы. Он в последний раз расправляет крылья Уилки, чтобы получилось красиво, и закрывает его крышкой. Земля ударяется в неё с тем же звуком, с каким стучит по настоящему гробу. – Покажешь?

– В другой раз, – уклончиво отвечает создание. И, поддев кончиками пальцев подбородок, заставляет Моргана вскинуть голову. – Ты правда меня совсем не боишься?

Он смотрит во все глаза. Сначала обычным взглядом, потом снова тем, взрослым, и опять – обычным, пока не начинают течь слёзы.

Он видит только золотой свет и неуловимую улыбку – так улыбаются сердцем.

– Не-а. – Морган уворачивается от прикосновения и принимается тщательно прибивать холмик земли на могиле. – А ты меня?

Создание склоняет голову набок – и опять смеётся, тихо и щекотно. Моргану точно ветер под футболку забирается.

– Какой славный мальчик… Пойдём. Пора возвратить тебя любящим родителям. Не в том я уже возрасте, чтобы забирать красивых детей под холмы.

Создание легко поднимается на ноги и протягивает Моргану руку, помогая встать. Вдвоём они идут через пустынный сад, и колючая ежевика почтительно расступается, а дивные золотистые цветы тянутся навстречу, чтоб хоть вскользь прикоснуться. Башня не отбрасывает тени; они проходят мимо – и словно оказываются в другом мире. Здесь устало фырчат машины на дороге, женщина в кафе ругается из-за плохо вытертого стола, а дылды-пятиклассники трясут чьим-то рюкзаком над мусорным баком.

На мосту они останавливаются. Морган тут же взбирается на перила и осёдлывает их – так он оказывается ненамного ниже сияющего создания. Оно не спешит прощаться, впрочем – стоит рядом, глядит на реку и не дышит.

Морган смотрит на него взрослым взглядом.

– У тебя очень красивые руки. Даже красивее, чем у мамы, – с лёгкой завистью вздыхает он. – Только грязные – жуть. Дай мне!

И, не слушая возражений, перехватывает одну ладонь.

Создание с лёгким удивлением приподнимает бровь.

Морган вытягивает из кармана безупречно чистый платок, слюнявит край и принимается оттирать сияющую руку. На губах появляется привкус моря. И по мере того как исчезают с безупречной кожи застарелые грязные разводы, привкус становится крепче, а к глазам подкатывают слёзы.

Его не хочется отпускать, понимает Морган. Совсем не хочется. Хочется держать вечно, заботиться о нём, холить, лелеять и баловать. Быть рядом…

Создание словно чувствует это – и мягко высвобождает руку.

– Не надо. Ты хороший мальчик… Даже слишком хороший. – Создание наклоняется к его лицу и запечатлевает на лбу тяжёлый поцелуй. У Моргана тут же начинает кружиться голова. – Забудь. Скоро за тобой придут родители.

Как Морган оказывается не на перилах, а на тротуаре, он не помнит. Зато хорошо помнит бледное, заплаканное лицо матери и черноту, проступающую сквозь облик разгневанного отца.

Вот это по-настоящему страшно.

Он смотрит на отца взрослым взглядом и успокаивается понемногу – так жуткую черноту не видно.

…Часы бьют пять вечера. Башня отбрасывает непропорционально длинную, густую тень.

Морган очнулся от смачной пощёчины – и с отчётливым привкусом густого вина Шасс-Маре на губах.

– Идиот, – прошипела Кэндл и залепила ему вторую пощёчину – или даже третью, судя по горящему лицу. – Что с тобой? Издеваешься?

– А что со мной? – хрипловато переспросил он и потянулся. Кости ломило от летней жары, хотя на улице было от силы минус пять. – А… извини. Я плохо спал сегодня. Надолго отключился?

– Минуты на три, – зло ответила Кэндл. Как выплюнула. – Пялился открытыми глазами в пустоту и на вопросы не отвечал… И часто с тобой такое?

– Случается временами, – уклончиво ответил он. В голове слегка звенело, и вряд ли от пощёчин. – Так вот, насчёт пустыря… Он точно есть. Огромное поле, заросшее ежевикой. Я там похоронил канарейку, когда мне лет десять было. Знаешь, нам нельзя было заводить никакое зверьё – ни кошек, ни собак, ни даже хомячков… Но когда мне исполнилось восемь, я сильно заболел. Очень сильно. И мама, пока утешала меня, успела наобещать все сокровища мира. Я выбрал канарейку.

– И через два года она сдохла, – мрачно продолжила за него Кэндл, прикусив ноготь. Вид у неё был болезненный. – Лучше бы деньгами брал.

– Сейчас мне тоже так кажется, – улыбнулся Морган. – Ну что, рискнём взглянуть на пустырь?

– Спрашиваешь!

В её голосе звучал вызов.

На улице было даже холоднее, чем грозились накануне синоптики. Ветер вгрызался в любую полоску неосторожно обнажённой кожи – между перчатками и краем рукава, между шапкой и воротником, наотмашь хлестал по лицу. Кэндл, проклиная всё на свете, до самого верха застегнула молнию и надела капюшон, но уже через пару минут покрылась неестественным румянцем. Иногда порывы стихали, но спустя несколько секунд ветер снова бил тугим воздушным кулаком, словно пытаясь вытолкнуть чужаков с площади.

Часовая башня была огорожена яркими оранжевыми конусами, а между ними трепетали туго натянутые полосатые ленты.

– А это ещё что такое? – выкрикнул Морган, стараясь заглушить завывания ветра.

– Так она уже сто лет как аварийная! – проорала Кэндл в ответ. Глаза у неё слезились, на щеках стыли чёрные разводы от поплывшей туши. – В том году куском штукатурки женщину ранило!

– Угу, – кивнул Морган, чтобы показать, что он расслышал, и пригляделся к башне. С одного бока к ней примыкала мастерская по ремонту обуви, а с другого – жался к брусчатке длинный и плоский магазин канцелярских товаров, который никто и никогда не видел открытым. В промежутке торчали из густых шиповниковых зарослей чахлые сливы, а позади виднелась глухая стена какого-то серого от времени здания.

Кэндл бросила взгляд искоса, сунула руки в карманы – и ломанулась прямо сквозь заросли, отворачивая голову от колючих веток и ругаясь сквозь зубы. А потом – замерла разом, нелепо зажав ладони подмышками. Не выдержав, Морган бегом кинулся к ней, оставляя на шипах нитки из джинсов.

За башней ничего не было.

…то есть не совсем “ничего”, мысленно поправился Морган. Та же брусчатка, наледь и снег, а поодаль – высокий кованый забор и стеклянная крыша разгромленного розария, запущенные сады, одинаковые дома, гаражи и пожарный гидрант.

– Не слишком похоже на пустырь, – заметила Кэндл разочарованно. Ветер снисходительно фыркнул; Морган тут же обернулся, так резко, что шея заболела, но успел заметить лишь человекоподобный силуэт, растворяющийся в тени, и отблеск золотого сияния.

– Погоди минутку…

Он с трудом вырвался из цепких объятий шиповника и, на ходу выкусывая из перчаток глубоко засевшие шипы, пробежался обратно к башне. Около фундамента брусчатка была разворочена так, словно в неё экскаватором вгрызались. Густая, смолисто-чёрная тень падала почти отвесно и смыкалась с полумраком в щели между старинной кладкой и кирпичной стеной, торцом обувной мастерской. Морган сравнил мысленно свои мерки с шириной щели – и боком втиснулся в неё, молясь о том, чтоб куртка не зацепилась за какой-нибудь выступ.

На другом конце мучительно узкого проулка сиял свет – куда более тёплый и яркий, чем бывает обыкновенно в конце декабря, глубоко за полдень.

Стиснув зубы, Морган начал рывками продираться между стен. Некоторые камни неровной кладки были выдвинуты настолько, что ощутимо проходились по рёбрам. Ноги путались в сухих ежевичных плетях. Но зато свет впереди становился всё ярче, и сочился теплом, и проступали в нём постепенно очертания громадной поляны под бездонным синим небом, и сизая трава колыхалась от размеренного дыхания лета, и горели золотые цветы у изножья колючих зарослей…

Горячая, жёсткая ладонь появилась словно ниоткуда и накрыла Моргану рот. На разомкнутых губах появился тут же привкус морской соли и травяной горечи.

– Морган Майер, – шёпот Уилки стекал по шее расплавленным свечным парафином. – Возврата не будет, Морган Майер.

Это было физически больно. Как если сгрести в кулак белого лабораторного мышонка, чтобы снаружи торчал один хвост, и слегка сдавить. Морган покрывался испариной, еле держался на ногах и чувствовал себя той самой мышью в чужой ладони.

– …возврата не будет, мой друг.

Когда мягкое, но чудовищное давление исчезло, Морган прерывисто вздохнул, насколько позволял узкий проулок – и начал пятиться в зиму, путаясь в ежевике. Лето медленно таяло на щеках запахом травы и моря.

Кэндл ждала на площади, пританцовывая от холода.

– Ну, как?

– Ничего, – буркнул он, стараясь на неё не смотреть. – Давай лучше другие места посмотрим. Что там ещё есть на карте?

Вскоре выяснилось, что затерянный остров на Мидтайне можно разглядеть со смотровой площадки, если использовать крайний слева телескоп. Там тоже царила зима. А танцевальная школа близ центра города замерла в вечной осени, и в окнах плавно покачивались цветные огни и человекоподобные силуэты. От музыки, хриплой, как на старых граммофонных пластинках, под ложечкой начинало тянуть, а голову заполнял сладкий и бессмысленный туман. Подходить ближе Морган не рискнул и Кэндл не позволил. Последнее “потустороннее” место располагалось по другую сторону того холма, где жили Костнеры, и аккурат напротив старого дома миссис Льюис. Это был просто фрагмент улицы между двумя глухими стенами, затянутый поверху густо переплетёнными ветвями рябин. Проходя под ними, Морган встал на цыпочки, сорвал целую горсть обмороженных ягод и спрятал в карман. Ягоды не таяли, и это оказалось единственное чудо на той улице.

– Как насчёт кофе? – поинтересовалась Кэндл беспечно. Взгляд у неё был пьяным, счастливым и испуганным одновременно. – У меня уже голова кругом. Черти-сковородки, чтоб я сдохла… Это ж прямо рядышком, я каждый день мимо ходила, и никогда, никогда…

– Я не против кофе, – мягко перебил её Морган. – Не передумала насчёт этого? – и он кивнул на дом Льюисов.

– Прикалываешься, что ли? – огрызнулась она. – Я завелась только. И есть у меня одна мыслишка… Идём. Папаша в участке, а моя старушка ещё нескоро вернётся. Прислуги у нас нет, так что стучать будет некому. Если что.

Это “если что” не слишком воодушевляло, но делать было нечего.

Морган действительно хотел кофе.