Троллейбус

…Он появлялся бесшумно, как тень от облака, изуродованный в авариях, с выбитыми стёклами на ржавых боках, озаряемый лишь мертвенными вспышками над покорёженными штангами. Видевшие его утверждали, что номер машины, как и номер маршрута, разобрать было невозможно. Зато все в один голос говорили, что в водительской кабине скелет с отвислой челюстью уверенно сжимал бледными фалангами помятое рулевое колесо.

Отдельные романтики заметили даже промелькнувший в салоне второй скелет, в платочке и с сумкой через плечо, во что, впрочем, решительно нельзя поверить, так как транспорт города давно работает без кондуктора. По центру и окраинам, мимо особняков и многоэтажек вершил он свой путь в ночной тиши, нарушаемой порой лишь запоздалым выкриком: «Смотрите, да смотрите же, вот он!»

Слухи, слухи шли по городу, распространялись и ширились, многократно усиливаясь и искажаясь, но одно было бесспорным: троллейбус-призрак! Говорили, что встреча с ним грозит бедой.

Вообще-то, доподлинно известен и задокументирован один случай: в архиве ГАИ хранится объяснительная гражданина Карпова Т. П., утверждавшего, что он пытался увернуться от призрака, отчего и срезал своей «Ладой» стойку светофора. Однако в той же папке лежит протокол, беспристрастно зафиксировавший уникальный факт «расплавления индикаторной трубки от выдоха гр. Карпова Т. П.», что несколько снижает ценность его показаний. Что здесь правда, а что вымысел — сказать трудно, но многие трезвые головы (трезвые в прямом и переносном смысле, а также по долгу службы) признавали опасность загадочного транспортного средства.

Из уст в уста передавался рассказ о том, как призрак выбил из рук сотрудника книготорга увесистую связку дефицитной литературы и погнал её перед собой, зловредно поддавая бампером. И разве не его штанга оборвала воздушную линию телефона, только что проложенную в квартиру одного ответственного товарища?

Мы уже не говорим о недоказуемых вещах типа забрызганных норковых шуб и неожиданных ревизий. Но вот внезапное погасание некоторых букв в люминесцентных надписях, вследствие чего образовывались совершенно безобразные сочетания, — это, товарищи, факт! И он чёрным по белому записан в деле директора «Светорекламы», который теперь слышать не может о троллейбусах вообще.

До поры до времени все эти, согласитесь, возмутительные события как-то не замечались соответствующими учреждениями. То есть неясно, какое именно учреждение было бы в данном случае соответствующим, но уже и само появление призрака выглядело… ну, неприличным, что ли. И как тут прикажете реагировать, какие инструкции применять, какой параграф использовать? Конечно, принимались кое-какие меры, но вяло. И, как показало дальнейшее, совершенно зря.

Фёдор Петрович Хрустофоров стоял на остановке в отвратительнейшем настроении — как из-за поломки служебной машины, так и по причине затянувшегося собрания. Собрание, заметим, посвящалось повышению культуры водителей общественного транспорта и было в некотором роде знамением времени. А главное, всё было нормально: речи, цифры, аплодисменты в нужных местах… И если бы не влез этот лохматый — Хрустофоров раздражился ещё больше — с глупыми вопросами о ремонтниках, запчастях, комнате отдыха и прочем, вовсе не относящемся к повестке дня, то… То сейчас было бы не так поздно! И ещё машина, а такси — как сквозь землю… Да что же это троллейбуса так долго нет?

Отвлёкся, отвлёкся уважаемый Фёдор Петрович, закуривая свой неизменный «Кент» и поглядывая на прыгающие цифирки новенькой «Сейко»! Иначе разве его не поразил бы внешний вид неизвестно откуда подкатившего троллейбуса? Но Хрустофоров увидел перед самым носом лишь приветливо открытую дверь, ничем особым не примечательную. И тут же загробный голос из динамика прохрипел: «Побыстрее, побыстрее подымаемся, граждане!», хотя на остановке Фёдор Петрович был совершенно один. Он послушно забрался в салон и, устроившись на продавленном сиденье, обозрел обстановку.

Обстановка ему чрезвычайно не понравилась. В салоне не горело ни одной лампы, но в свете пролетавших мимо фонарей Хрустофоров успел заметить и ободранную краску, и заделанные жестью двери, и облезлую табличку с чудом уцелевшими надписями «Водитель имеет право…» и «Пассажир обязан…». Но что уж совсем не понравилось Фёдору Петровичу, так это наличие в троллейбусе ещё одного, совершенно пьяного пассажира, храпевшего на сиденье напротив. Более того, он тут же с неудовольствием узнал в попутчике слесаря Пашу, всего лишь вчера менявшего Хрустофорову чешский унитаз на финский. Ещё раз помянув про себя недобрым словом выскочку-патлатого и закапризничавшую «Волгу», Фёдор Петрович отвернулся к окну.

Новый микрорайон! Не приходилось Хрустофорову в столь поздний час колесить по его широким улицам, обрамлённым бетонными близнецами-девятиэтажками. Да и обзор из троллейбусного окна пошире, чем из приземистой «двадцатьчетвёрки». Но смотреть, собственно говоря, было не на что. Не подпрыгивают от мороза заиндевевшие граждане на остановках. Не исходят паром длинные очереди в редкие магазины. Проехали недостроенную баню, потом сданный в прошлом году, но ещё не работающий кинотеатр — привычная картина. А вот и новый универмаг отражает уличные фонари зеркальными витражами.

Возле световой рекламы «У НАС, В ТОРГОВОЙ ФИРМЕ „УЮТ“, ИМЕЕТСЯ В ПРОДАЖЕ МНОГО ИГРУШЕК» троллейбус дёрнулся, что-то сверху загремело, мелькнула тонкая длинная тень, зазвенело стекло. «Штанга соскочила, — догадался Фёдор Петрович, — начнётся канитель…» Дверь водительской кабины жалобно заскрипела, появилась тёмная фигура в прорезиненных рукавицах. Под богатырским тулупом что-то глухо постукивало. Фигура соскочила из передней двери в сугроб. Снова замелькала длинная тень, витрина напротив отбрасывала белые вспышки искр. Слесарь Паша пробормотал что-то неясное, грозное, качнулся и с трудом отомкнул слипающиеся веки. Не пейте, граждане, не пейте никогда! Не то померещится вам на дурную голову такое… Увидел Паша неожиданно перед собой большого начальника, щедрого, впрочем, человека, Хрустофорова Фёдора Петровича, а за его спиной в заднем окне угадывался кто-то чёрный, громадный. Держал он крепко в руках длинные вожжи и нещадно нахлестывал ими по резвым бокам троллейбуса. Внезапно яркая сине-белая вспышка озарила лицо загадочного человека, и бросился в глаза Паше жёлтый блестящий лоб, чёрная дыра вместо носа и сатанинская ухмылка в тридцать два белых зуба. Мотнул слесарь тяжёлой головой, глянул влево.

Над витриной светилось: «У НАС В… О… Р… УЮТ, И… П… О… МНОГ… У…» «Перебрал я сегодня», — вздрогнул Паша, закрыл глаза и пустился храпеть. Быстро привыкает человек! Вот уже и в замызганном салоне освоился Фёдор Петрович, и в попутчике виделось ему что-то понятное и даже демократическое. Пожалуй, об этой поездке можно при случае и в кулуарах рассказать… А меж тем троллейбус задрожал, ёкнул какой-то своей электрической селезёнкой и покатил дальше в ночь, навстречу разыгравшейся метели. Убаюканный лёгким покачиванием и тишиной, прислонился Хрустофоров к стеклу, прикрыл глаза и, поддаваясь сладкой дрёме, задумался о пользе общения с народом. Но тут над самой его головой взвыло, засвистело, и пробудившийся динамик мрачно сообщил: «Предъявим, граждане, талоны. Выход через переднюю дверь».

«Надо билет купить, — вспомнил Фёдор Петрович. — Хм… сколько стоит билет?»

Он достал из кармана дублёнки пахнущий кожей бумажник, стал перебирать купюры. Мелочи не было. Не привык Хрустофоров возиться с мелочью. Вытащил пятёрку, спрятал поглубже бумажник, стал озираться по сторонам. Спросить было не у кого. Паша спал младенческим сном, изредка бормоча нечто вроде: «Не бойсь, мамаша, усё сделаем…» «Такой сделает!» — в сердцах подумал Фёдор Петрович и решительно направился к кабине.

— Вот… на талон… — сунул он хрустящую ассигнацию в чёрную щель двери.

— Та-ак! — водитель, судя по голосу, нехорошо обрадовался и стал притормаживать. — А почему ж только сейчас? — с явно фальшивой кротостью осведомился он.

— Мелочи нет, — кратко и, как показалось ему, резонно объяснил Хрустофоров.

— Отсутствие разменной монеты служить основанием для безбилетного проезда не может, — казённо отозвался водитель.

— Не может, — злорадным эхом подтвердил сзади динамик и нахально добавил: — Заяц!

Фёдор Петрович возмущённо оглянулся, однако быстро опомнился и обратился к возникшему на пороге тулупу:

— Ты мне это брось! Я тебе не этот самый какой-нибудь… А билет не купил потому… потому что у меня служебный!

— Ну, покажи, — усомнился тулуп.

Троллейбус стоял. В лиловом отсвете мигающей рекламы «ПОШИВ ВСЕВОЗМОЖНОЙ ОДЕЖДЫ ИЗ БАРХАТА, ДРАПА И КРИМПЛЕНА» Хрустофоров лихорадочно рылся в бумажнике. Хрустели четвертаки и десятки, шуршали записки к нужным людям и от оных, квитанции на подписные издания…

Служебного не было. Да и когда доставал его Хрустофоров — лет пять назад… или десять? Водитель меланхолически выстукивал по стеклу популярную мелодию «Меня узнайте, мой маэстро!». Динамик тихо хихикал, чего Фёдор Петрович старался не замечать.

— Я… э-э-э… — начал он голосом, предназначенным для работников сверху, — …редко пользуюсь общественным транспортом… и вот не взял…

— Редко? — язвительно изумился собеседник. — Так у тебя, верно, и квартира в центре? И транспорт всё больше персональный?

— Персональный! — радостно завопил динамик сразу с двух сторон, создавая вполне приличный стереоэффект. — Персона, ядрёна вошь!

Хрустофорова обуял праведный гнев. Конечно, от начальства и не такое приходилось слушать. Но тут!

— Па-прашу мне не тыкать! — грянул он. — А вы… — Всё более разгораясь, Фёдор Петрович пхнул тулуп в неожиданно мягкий бок и рванулся в сумрачную кабину, стараясь добраться до нахального напарника. — Ты ещё ответишь за своё…

Кабина была пуста.

— Ку-ку, — издевательски сказал сзади неизвестно чей голос.

Оторопевший, но не утративший боевого задора Хрустофоров обернулся.

— Толкаешься? — риторически вопросил обладатель тулупа. — Воздействуешь, значит, личным примером на культуру водителя? Ну, так я тебе покажу, как толкаются! И что такое общественный транспорт — тоже…

С этими словами водитель сунул в зияющий провал рта два жёлтых пальца и издал протяжный, совершенно бескультурный свист. Звук этот был ужасен… Троллейбус дёрнулся, будто его пришпорили, и сам собой покатился под уклон. Со звоном посыпались на обледенелый тротуар обломки зазывной рекламы, а то, что осталось, выглядело настолько непотребно, что Фёдор Петрович испуганно прикрыл глаза рукой. Паша очнулся, звонким стадионным голосом крикнул: «На мыло!» — после чего вновь уснул. Водитель меж тем кинулся в кабину и врезал по тормозам так, что Хрустофоров влип в ржавую стойку и обмер. С шипением раздвинулись двери, и в проём, пыхтя и колыхаясь, полезла Толпа. Ахнув, Хрустофоров метнулся было к спасительному сиденью, но не успел. Толпа ворвалась в салон, как океанская волна в пробоину от пиратского снаряда. Могучий поток тащил Фёдора Петровича, не давая ему вцепиться в безнадёжно далёкие поручни. Хрустофорова мяли, давили, толкали локтями, коленями и прочими жёсткими от мороза частями тела. Хрустофорова вертели во все стороны, ушибали о невесть откуда взявшиеся выступы, пачкали сметаной, наступали на ноги, ругали на все голоса за неповоротливость и требовали передавать на талоны. Беспомощного и оглушённого, Фёдора Петровича донесло до заднего окна и вдавило лицом в треснувшее стекло.

— Двери закрываются! — орал над головами разыгравшийся динамик. — Проезд с билетом — четыре копейки, без билета — один рубль! — Затем он безо всякого перехода запел: — Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым!

Троллейбус тронулся. Задыхаясь, Фёдор Петрович сделал попытку высвободиться, которая, впрочем, была мгновенно пресечена. Сзади слышался бодрый голос Паши, объяснявшего кому-то, что сейчас только на вокзале и достанешь. Справа целовалась парочка, прижатая друг к другу сверх всяких приличий. Слева возмущённо требовали убрать чемодан. На вопрос: «Куда?» — последовал краткий, но исчерпывающий ответ, после чего чемодан убрали, предварительно саданув им Хрустофорова ниже спины. Фёдор Петрович тихо застонал и с тоской уставился в окно. Троллейбус плыл по тёмным улицам, объезжая глубокие, как метеоритные кратеры, вмятины на асфальте.

— Эх, дороги! — проникновенно сказал динамик.

Машина свернула мимо синевато светящихся объятых телевизионным угаром окон высотной свечки в узкий переулок и медленно поползла в гору. Под ногами Фёдора Петровича малярийным жаром пылала троллейбусная печка. Зажатый в своей пудовой дублёнке Хрустофоров, мокрый от пота, осоловелым взглядом провожал уплывающий небоскрёб. Крыша бетонного урода сияла на весь район заманчивой надписью: «ХРУСТАЛЬ, ФАРФОР, КОВРЫ, ВАЗЫ, ЯНТАРЬ ПО ЧЕКАМ ВНЕШ-ТОРГА И ЗА КОНВЕРТИРУЕМУЮ ВАЛЮТУ». Фёдор Петрович ни разу не был в этом новом филиале «Берёзки», давно уже собирался, да всё руки не доходили. Размечтался он, мысленно оглядывая роскошные товары. «Пожалуй, завтра и заеду», — думал Хрустофоров, начисто забывая «Волгу», собрание, давку и вообще все огорчения сегодняшнего сумасшедшего вечера. «Филипс»… «Топман»… «Данхилл»… «Кристиан Диор»… Водились, водились у Фёдора Петровича чеки, бывала и валюта… «Конечно, можно и наше что-нибудь взять… натуральное… на экспорт…»

Здесь приятные мысли Хрустофорова были прерваны самым решительным образом. Троллейбус рванул вперед, вся сплочённая пассажирская масса в соответствии с законами физики качнулась к задней стенке, и распластанному Хрустофорову вдруг показалось, что едет он уже давно, может быть, всю жизнь. И почудилось ему, под давлением в чёрт знает сколько новомодных гектопаскалей, что добираться надо ещё на другой конец города, а там подняться на седьмой этаж, мимо неработающего уже месяц лифта, помыться после смены, если, конечно, есть вода, поужинать разогретыми пельменями… И померещилось Фёдору Петровичу, что не будет у него больше казённого (и личного!) авто, и чеков, и подписок, и любимого «Розенлева» на кухне, да и сама кухня съёжится до размеров нужного чуланчика. А будет — отныне и навсегда — давка утром и вечером, готовые котлеты, озверелые продавщицы, затаённая мечта о прибавке к зарплате. И очереди, очереди — за всем, что до сих пор просто приносили на дом. Такая безысходность посетила Хрустофорова, такая тоска, такая злоба непонятно на кого — ведь каждый, известно, кузнец своего счастья!

Но не тот был человек Фёдор Петрович, уже складывался у него план приватного знакомства с уборщицей «Универсама», уже видел он, как выносят с чёрного хода вожделенные полкило эстонской… Неизвестно, до чего дошло бы помрачённое сознание, но тут последовал мощный удар «дипломатом», состоящим из громадного количества окованных углов. Схватившись за бок, Хрустофоров ошалело мотал головой и всё же счастливо улыбался — мираж, наваждение, дурной сон!.. Вот только доехать бы до дому… И хорошо бы живым, да уберите же ваш локоть!

Метель за стеклом унялась. Окна высотника разом потухли — видно, закончился детектив и пошла передача о сельском хозяйстве. Троллейбус, напрягаясь всеми киловаттами, сделал наконец подъём, и прямо в глаза Фёдору Петровичу ударила изрядно поредевшая реклама: «ХРУСТА… ФОР… ОВ… В… З… Я… Т… О… Ч… Н… И… К». «Знакомая фамилия, — отрешённо помыслил Хрустофоров. — На чём же это он погорел?» Внезапно весь ужас происходящего достиг сознания Фёдора Петровича, и лишь буква «а» оставляла слабую надежду, типа «совпадение». Отметим, кстати, что в тот момент разум Хрустофорова явно был замутнён, ибо невероятное это объявление вовсе не удивляло его. А казалось бы, не могло не удивить, ведь рекламы носят чаще привычно-риторический характер, например: «Туризм — лучший отдых», или «В случае пожара звоните 01», или… да мало ли их освещает ночные улицы вместо выключенных в целях экономии фонарей! Конечно, существуют световые газеты, но и они посвящены обычно успехам и выполнениям и уж никак не призваны освещать часто, к сожалению, встречающиеся, но нетипичные недостатки.

Возвращаясь, однако, к повествованию, приходится признать, что робкая надежда Фёдора Петровича не оправдалась. Напротив, динамик прекратил зажигательно петь, как он пойдёт сквозь шторм и дым, поперхнулся и сокрушённо произнес: «Ошибочка вышла». И тут же стилизованные короткие ножки у буквы «А» дрогнули, прощально вспыхнули и погасли, доведя пасквильную надпись до совершенства.

Некоторое время Хрустофоров находился в состоянии «грогги», которое по-нашему переводится примерно как «пришибленность». Но не успел ещё удачливый соперник гордо добраться до своего угла, не досчитал и до пяти, выкидывая пальцы, будто играя в «тюремное очко», нарядный рефери, как Фёдор Петрович был уже на ногах. Приплясывая и прижимая к груди перчатки, он рассчитывал, прикидывал и вычислял, как, когда и кому будет доказывать свою полную невиновность… или непричастность… а также к кому пойдёт, если обнаружатся неопровержимые факты. Громыхнул гонг, кто-то засвистел, зашумели зрители…

А впрочем, выяснилось, что, занятый невесёлыми мыслями, Хрустофоров просто прослушал важное объявление, которое и повторял сейчас водитель: «…Согласно постановлению, по многочисленным просьбам населения и в целях повышения скорости движения городского транспорта количество остановок сокращается до минимума. Для более полного удовлетворения нужд трудящихся разрешается выпрыг пассажиров на ходу. Работники треста взяли обязательство организовать пассажировыпрыг без потерь». Водитель помолчал и, перекрывая волну недовольного ропота, веско добавил: «Подпись: Хрустофоров Ф. П.».

Фёдору Петровичу очень захотелось забиться в любую щёлку. Ну хотя бы вон в ту, под потолком, с такими уютными ржавыми краями… Однако, против ожиданий, ничего особенного не произошло. Поворчав, граждане организованно подходили к дверям. Там их ожидали добровольцы-инструкторы, наставлявшие их по технике выпрыга и иногда отеческим шлепком помогавшие нерешительным. Прижимая к груди кульки и авоськи, сгруппировавшись по-десантному, бывшие пассажиры некоторое время катились за троллейбусом, останавливались, бодро вскакивали на ноги и отправлялись по своим делам. Несмотря на некоторую растерянность, Фёдор Петрович залюбовался порядком и организованностью масс. Троллейбус пустел на глазах. Последним выпрыгнул Паша, держа в руках заветный сосуд и защищая его телом от соприкосновения с окружающей средой.

Оживший и почти пришедший в себя Хрустофоров совсем уже собрался пройти к водителю и указать ему, где надо остановиться (дом был рядом), но внимание Фёдора Петровича привлекла белая «Волга», вынырнувшая из-за поворота. «Волга» пристроилась к троллейбусу сзади, не делая попытки обгона, и Хрустофоров узнал по номеру автомобиль своего начальника, товарища Стулыпина. Ещё одна хромированная пасть упёрлась почти в корму троллейбуса, и этот номер узнал Фёдор Петрович… Всё новые и новые машины, увешанные антеннами, противотуманными фарами, динамиками снаружи и внутри кабин, присоединялись к процессии. Белое стадо послушно следовало за троллейбусом, блея клаксонами, воя моторами на первой передаче, исправно включая мигалки и останавливаясь перед светофорами. А их поводырь, плавно переваливаясь по ухабам, иногда похлопывал свисавшими со штанг кнутами уходившую в сторону «Волгу», и та вновь покорно тыкалась ватным кожухом на радиаторе в блестящий курдюк соседки.

«Что же это? — напряжённо думал Хрустофоров. — С ремонта, что ли, все, или на вокзал — встречать кого едут?»

Но тут же, вглядываясь в лобовые стёкла, он с удивлением отметил отсутствие пассажиров, а затем — уже с ужасом — не обнаружил и шофёров! Картина, до сих пор почти пасторальная, вмиг приобрела мистический, потусторонний характер. И не мирное стадо будущих дублёнок напоминала эскадра казённых автомобилей, а ту стаю, которую когда-то увел из Гаммельна бродячий игрок на дудке. Тревожные стоп-сигналы отражались в стёклах, растерянно мигали подфарники, и было ясно, что машинам не хочется за город, в метель и стужу, их тянуло в тёплые стойла, к привычному уходу, к уютным подъездам с милиционерами, в крайнем случае на пригородные дачи…

— Прекратить! — не узнавая собственного голоса, закричал Хрустофоров. — Остановите! — Мысль о том, что завтра хозяева этих машин пойдут пешком или — нет! нет! — поедут на общественном транспорте, потрясла Фёдора Петровича до глубины души. Он резко развернулся, готовый собственноручно оттащить водителя от руля, жать на тормоза, может быть, даже зубами грызть провода, дающие ток проклятому устройству…

В салоне, оказывается, были люди. Но — хотя разъярённый Хрустофоров и не заметил этого сразу — совсем другой народ. Здесь не было ни молодёжи, ни пьяненьких весельчаков — солидные, хорошо одетые, нешумно стояли они и сидели довольно плотно, но без давки и беззастенчивого пихания, столь обычного в транспорте. Шёл тихий разговор где между двумя, где в группе, и, странно, казалось, все они были чем-то сходны меж собой, может быть, даже чем-то связаны. Разлетевшись, Фёдор Петрович довольно невежливо отодвинул в сторону одного из стоявших в проходе, и тот вдруг кивнул ему и даже улыбнулся той застенчивой улыбкой, которая бывает у человека, встретившего старого, давно не виданного знакомого. Хрустофоров проскочил вперед и неожиданно вспомнил кивнувшего. Год назад того сняли, и с тех пор узнавать его было как-то не принято.

«Вот он как теперь», — с неприятным чувством подумал Фёдор Петрович и уже просительно коснулся впереди стоящего:

— Позвольте…

Что за напасть? И этого знал Хрустофоров, да не просто знал — это был его бывший начальник, которому Фёдор Петрович значительно приблизил выход на пенсию. Затравленно озираясь, Хрустофоров пробирался по салону, уже потеряв свой наступательный порыв, стараясь не глядеть по сторонам и всё же замечая: вон Мерник, бывший завбазой, вон Гаркуша, бывший директор объединения, а вон и Лиходеев, заведовавший когда-то большим гастрономическим магазином, а рядом с ним-то… Мамочки мои! Морозный воздух прошелся по ногам. Резко запахло снегом и железом и почему-то огнём и мокрой шерстью. Все, все ехавшие в этом заколдованном (материалист и атеист, Фёдор Петрович готов был сейчас читать «Отче наш», и прочёл бы, если бы вспомнил) троллейбусе были когда-то сняты со своих постов. Здесь были снятые с треском, шумом и статьями в прессе, были снятые тихо, вышедшие на пенсию, «ушедшие по болезни», и «подавшие по собственному», и «в связи с переводом на другую работу»… Многие посматривали на Хрустофорова. Видно, здесь не принято было суетиться и пихать друг друга локтями — всему своё время. А он то принуждённо кивал старым друзьям и собутыльникам, то смущённо отворачивался от тех, кому было стыдно в глаза смотреть, и всё же смотрел в глаза, и во всех читал пронзительное понимание и даже что-то вроде свойского похлопывания по плечу ощущал — вот, дескать, и ты… Ну, ничего, все тут будете…

«Нет! — беззвучно кричал Хрустофоров. — Я — не ваш, я здесь случайно, мне ещё…»

Странное дело, сколько там в троллейбусе длины — метров десять? но долго, бесконечно долго, как сквозь строй, пробирался Фёдор Петрович вперёд, и люди всё менялись, новые и новые лица отвлекались от разговора и смотрели на протискивающегося. И чем дальше — тем выше были посты, тем значительней люди, под конец и вовсе пошли незнакомые… Добравшись всё же до передней двери, Фёдор Петрович уже не помышлял о внушении водителю или там о чьих-то «Волгах» сзади. Сильно попортила ему нервы эта прогулка через салон. И всё же сердце его постепенно заливала гордость: «Да, я не из них, я — не таковский, не возьмут меня никакие там анонимки и даже объявления на крышах, не сорвусь я на том, на чём полетели все они…» И так разошёлся он мыслью, так взлетел в своих глазах, что уже готов был закричать что-нибудь горделивое и презрительное, уже огляделся было орлом по сторонам… И тут же, с небывалой в нём доселе мощью, раздвинул Хрустофоров стиснутые пневматикой дверцы, не глядя куда, выпрыгнул, по счастью, в сугроб и, потеряв шапку, подвывая, бросился сломя голову к дому. Он мчался по улице, отчётливо чувствуя, что сходит с ума, убеждая себя, что чушь, что померещилось, что не может быть, что вот сейчас коньячку, чаю с малиной, а завтра же — к врачу и в санаторий… И при этом в глубине души понимал, что никакие коньячки и врачи не помогут ему забыть пронзительный, всё понимающий и слегка брезгливый взгляд невысокого военного с усиками, одного из сидевших на самом переднем сиденье.