Трудный поиск

1

На студии кинохроники города Энска царило праздничное оживление. Программа дня была тщательно продумана, подготовлена и насыщена до предела. На это были отпущены средства и специально приглашен известный в городе театральный режиссер.

У подъезда студии в поисках свободного места крутились, мешая друг другу, юркие «Москвичи», приземистые «Победы», изрядно потрепанные временем «БМВ». Треск непрерывно захлопываемых дверец привлек внимание любопытных мальчишек, оставивших на время свою бесконечную войну, чтобы с полным знанием дела обменяться впечатлениями по поводу редких еще в те годы роскошных неповоротливых «ЗИЛов».

Все уже было почти готово к началу ответственной съемки. Звуко- и кинооператоры последний раз проверили аппаратуру. Осветитель, машинист сцены, ассистент режиссера застыли в ожидании команды. Высокий, седой, до синевы выбритый режиссер, научившийся за тридцать лет работы скрывать за внешней невозмутимостью свои тревоги и опасения, еще раз пробежал глазами сценарий. Когда диктор объявил о начале съемок, волнение охватило всех присутствующих в зале. И было из-за чего.

Сейчас, через какие-то считанные секунды, на глазах у сотен зрителей должны были встретиться отец и дочь, четырнадцать лет назад разлученные войной. Встреча их была приурочена к юбилею города, и отложить ее хотя бы на день было невозможно.

И эта скоропалительность, правда вынужденная обстоятельствами, очень не нравилась режиссеру.

Зрителю кажется, что все происходящее на экране рождается в его присутствии актерским вдохновением. И чем лучше, чем свободнее и непринужденнее игра актеров, тем больше доверия вызывает она у зрителя. Все это очень хорошо знал седой режиссер, но он понимал и то, что «экспромт» хорош только тогда, когда он заранее подготовлен, и поэтому всегда тщательно, до мелочей тренировал, как он выражался, свои передачи и спектакли.

Сегодняшняя же съемка была экспромтом без кавычек. Никто из принимавших в ней участие: ни он сам, ни его помощники и ассистенты, ни даже девочка — не видел еще одного из двух главных действующих лиц передачи — отца девочки. Кадровый военнослужащий, он был срочно вызван в сибирский город на встречу с дочкой, которую четырнадцать лет считал погибшей.

Конечно, было крайне опрометчиво назначать передачу до его приезда в город. Он мог заболеть, не приехать из-за каких-то часто возникающих в самые ответственные моменты непредвиденных обстоятельств...

Когда на студию сообщили, что самолет благополучно приземлился на аэродроме и за отцом девочки выслана машина, режиссер впервые за несколько дней вздохнул с облегчением.

Между тем диктор уже рассказывал эту историю.

По знаку, данному режиссером, из двух противоположных дверей зала одновременно навстречу друг другу вышли тоненькая стройная девушка и невысокого роста полковник. В больших черных глазах девочки, в неуверенных ее движениях были счастливое нетерпение встречи и робость перед незнакомым мужчиной — самым близким, самым родным ей человеком на свете.

Еле сдерживаясь, чтобы не побежать, полковник метровыми шагами пересек сцену. Вплотную приблизившись к девочке, он секунду пристально смотрел на нее, и вдруг, к удивлению всех присутствующих в зале, широкая счастливая улыбка медленно сползла с его лица. Он беспомощно посмотрел в зал, развел руками и тихо сказал:

— Это не моя дочь!..

2

Примерно за год до описываемых событий на окраине города в небольшом двухэтажном доме со старинными узорчатыми ставнями, принадлежавшем доктору Крамаренко, произошло несчастье.

Сам доктор выехал в отдаленный район на срочную операцию и отсутствовал уже три дня. Его жена пошла с утра по магазинам и потеряла счет времени. Дома осталась их пятнадцатилетняя дочь Нина, ученица девятого класса.

Был второй день весенних школьных каникул.

Обычно в это время в город уже приходит весна, но в этом году март выдался серый, дождливый. Холодный северный ветер ломал ветки деревьев, яростно бился об окна домов, подгонял одиночных прохожих. В такую погоду не хотелось гулять, и Нина решила полистать еще раз роман Митчела Уилсона, из-за которого у нее недавно разгорелся спор с отцом. Но книжка куда-то затерялась. В книжном шкафу ее не было, на письменном столе тоже. Отдать библиотечную книгу Нина никому не могла, это она помнила точно. Если бы ее взял с собой отец, он обязательно сказал бы ей об этом. Укоряя себя за рассеянность, Нина стала один за другим выдвигать ящики огромного отцовского письменного стола. Раньше она сюда никогда не заглядывала. Никто, конечно, не запрещал ей делать это, ключи в доме вообще имелись только от входной двери, но девочку здесь просто ничто не интересовало. Сейчас же она с удовольствием и любопытством рассматривала никогда не виденные ею вещи — коллекцию курительных трубок, которые когда-то доктор Крамаренко азартно собирал, а потом, охладев к ним, забросил в дальний угол ящика; именной портсигар, полученный им еще в первые годы Советской власти за борьбу с эпидемией; гимназическую фотокарточку матери, мечтательной девочки с тяжелой косой, уложенной вокруг головы...

Один из ящиков был туго набит старыми письмами.

Задвинуть его обратно было не так-то просто, и Нина заново уложила все письма, часть же не уместилась в ящике, и их пришлось перекладывать в другой, более свободный. Уже закрывая ящик, Нина обратила внимание на пожелтевший от времени листок бумаги, напечатанный на машинке. Автоматически она прочла первые строчки, потом еще раз... в глазах вдруг стало двоиться, голову сдавило в висках, негнущиеся пальцы руки ощутили пудовую тяжесть листка бумаги. Теряя способность воспринимать прочитанное, перескакивая через строчки, Нина с огромным трудом добралась до подписи на листе — секретарь райисполкома Н. Сметанина. Явственно слыша стук сердца, девочка заставила себя вернуться к началу письма и медленно снова прочесть его до конца.

Далее следовал адрес.

Строчки прыгали на листе, сливаясь в сплошную черную полосу. Нина плакала долго, безутешно.

Сирота! Значит, она — сирота! Без отца и матери. Они пропали, то есть погибли во время войны. А эти... В первое мгновение она с ужасом и раскаянием подумала, что папа и мама превратились дня нее в «этих», но сразу же жалость к себе подавила все другие чувства... Конечно, «эти», ведь они ничего не сказали ей. Как они могли так! Правда, на отношение их к себе она не может пожаловаться. Нужно быть справедливой. Но и не вещь же она и, кажется, уже не ребенок.

Нина вспомнила, как однажды она расспрашивала мать о своем детстве, и та вдруг запнулась, а отец укоризненно посмотрел на нее. Вспомнила, что родители не поддерживали отношений ни с кем из своих довоенных приятелей. Раньше это удивляло Нину, теперь все становилось на свои места.

Что же ей делать? Уйти навсегда, забыть о них, вычеркнуть из своей жизни? Нет, не надо торопиться. Все-таки в письме могло быть и не о ней. Конечно, не о ней, ведь там не указано имя. Как она не поняла этого сразу! Вот глупая! Спасительная мысль быстро превратилась в радостную надежду, возвращая ей уже было утраченную веру в людей, в свое будущее. Ведь она похожа на мать, ей не раз говорили об этом. Вот, пожалуйста, — девочка достала из ящика гимназическую карточку, — те же глаза, рот, цвет волос. Странно только, что мама и папа никогда не рассказывали ей о девочке, потерявшей родителей. И где теперь она?

— Я обязательно разыщу ее, — сказала Нина вслух, — и стану ей сестрой...

Она с трудом преодолела желание бежать за матерью. Что-то предпринять, и притом немедленно, — это было в ее натуре, деятельной и энергичной. В последний момент ей пришло в голову, что так она, пожалуй, может разминуться с матерью.

Прошло еще около часа, который показался девочке вечностью, прежде чем заскрипела входная дверь и послышался веселый голос Веры Петровны:

— Что, дочка, заждалась? Хороша мать, нечего сказать. Ушла на полчаса и исчезла. Зато я тебе кое-что принесла. Ну-ка, помоги мне раздеться.

Удивленная молчанием, Вера Петровна открыла дверь комнаты:

— Ты что не отвечаешь, зачиталась? А почему сидишь в темноте?

Одного взгляда на девочку ей было достаточно, чтобы понять: что-то случилось.

Вера Петровна подошла к Нине и взяла у нее листок, который девочка вот уже больше часа не выпускала из рук. Письмо это было получено семьей Крамаренко так давно, что Вера Петровна не сразу вспомнила, о чем оно, и поначалу не уловила связи между ним и настроением Нины. Когда же, спокойно и неторопливо включив свет и надев очки, она поднесла письмо к глазам... ей пришлось, чтобы не упасть, опереться о край стола.

— Мама, — сказала Нина ледяным голосом, по-прежнему не смотря на нее. — О какой девочке спрашивают в этом письме? Уж не обо мне ли?

Одинаково не подготовленная ни к откровенной правде, ни к спасительной лжи, Вера Петровна сказала, заикаясь:

— Ты... должна... понять нас... нельзя же так... сразу.

Лишившись последней надежды, явственно ощущая подступивший к горлу комок, Нина вскочила с кресла:

— Скрывать от меня все годы! Это... это!..

Вера Петровна, сама близкая к истерике, попыталась обнять девочку, но Нина резко вырвалась, рывком сорвала в прихожей с вешалки пальто и, хлопнув входной дверью, выбежала на улицу. На улице она сделала два-три неуверенных шага, не замечая ничего вокруг, бросила взгляд на освещенные окна дома и побежала через парк в направлении к городской железнодорожной станции.

Прошло не более минуты. Дверь дома снова открылась, и из него выбежала, задыхаясь, Вера Петровна, но ее крик не догнал девочку.

Нина остановилась, когда почти у самой станции ей преградила путь колонна грузовиков.

Еще не проехала последняя машина, тяжело переваливаясь на размокшей от беспрерывных дождей дороге, как девочку крепко схватил за руку парень лет шестнадцати, по-юношески долговязый и угловатый, в сером коротком пальто.

— Нина, что с тобой? Третий раз тебя спрашиваю.

— Володя, прости.

Сейчас ей было не до него и вообще ни до кого в этом опостылевшем ей городе.

— Я очень тороплюсь.

Дорога была свободна, но девочка не уходила. Секунду поколебавшись, она все-таки решилась.

— Володька, можешь меня выручить?

— Могу! — поспешно выкрикнул он, боясь, что она передумает. Шутка сказать, Нина Крамаренко просит его о помощи. Любой мальчишка в 28-й средней школе от восьмого до десятого класса все отдал бы, чтобы оказаться сейчас на его месте.

— Мне срочно нужны деньги, — не глядя на него, сказала Нина. — Я через недельку отдам. Часы продам и отдам.

— Сколько? — спросил Володя.

Названная ею сумма была достаточно велика, но у него сразу же возникли кое-какие соображения.

— Не позже чем через час!

А через два часа Володя, дав честное комсомольское слово, что он никому ничего не расскажет, помог Нине добраться до их одноклассницы Тани Ветцко, которая жила в пригороде одна, так как родители ее вот уже три года работали в Якутии в геологической экспедиции.

3

По-моему, Петр Севастьянович Курилов сильно переоценил мои возможности, поручив мне это сверхзапутанное дело. Впрочем, ему виднее. А вот то, что девчонка смотрит на меня, как будто я дельфийский оракул, совсем уж непонятно. Для нее это, конечно, вопрос жизни и смерти, но с теми сведениями, которые она нам сообщила, ей вряд ли можно на что-нибудь надеяться. Очень, между прочим, симпатичная девочка! Глаза, как два прожектора, огромные, горячие. Ей всего пятнадцать, совсем еще ребенок, и смотрит она на меня, как дети на взрослых, — с мольбой и надеждой, но в то же время и с какой-то железной настойчивостью. Под ее немигающим взглядом начинаешь чувствовать, что у девчонки есть характер, что такая от своего не отступится.

А дела ее не блестящи. Говорить я ей этого не собираюсь, у нас, как у врачей, на этот счет есть твердые правила, по крайней мере, до тех пор, пока не исчерпаны все возможности. Но суть дела от этого не меняется. Шутка сказать, найдите ей родителей! Может, они погибли во время войны? Конечно, в самой Москве жертвы были только в первые месяцы войны. Но родители могли погибнуть на фронте. Кстати, насчет Москвы тоже никакой ясности нет. Так, робкие предположения.

Допустим, родители Нины жили в Москве и остались живы. Даже в этом случае найти их нужно из нескольких миллионов человек. А может быть, они не остались в Москве, а уехали куда-нибудь...

Между тем девочка, сидящая передо мной, по-моему, считает, что я сейчас, ну в крайнем случае на этой неделе, возьму ее за руку и отведу в соседний кабинет для встречи с ее папой и мамой. Да, хорошенькая история!

— Скажите, пожалуйста, Нина, где вы остановились?

— А какое это имеет значение?

— Ровным счетом никакого. Но нам же надо знать, где вас при случае искать. И потом мы могли бы помочь.

— Спасибо. Я все сделала сама.

— Так все-таки, где же?

— У подруги.

Я записываю адрес и снова начинаю думать.

Я назвал ее дело сверхзапутанным. Неточное, конечно, определение. Не запутанное оно, а просто нет его, дела, в нашем, милицейском, понимании этого слова.

Ну, раз уж я сказал «милиция», пора представиться. Фамилия моя Николаев, зовут Вячеслав Сергеевич. Да, я милиционер и рассказываю о моем первом, на всю жизнь запомнившемся мне серьезном деле. Мне тогда было двадцать пять лет, я только что заочно закончил юридический факультет университета. В милицию пошел по собственному желанию. Многим это покажется смешным. Ну ладно еще, быть следователем или сотрудником ОБХСС, но по зову сердца работать в паспортном отделе милиции — это уж слишком. А я вот работаю именно в паспортном отделе. Преступников ловить мне не приходилось, да, пожалуй, и не придется. Пистолет, правда, у меня есть, но, прямо скажем, без особой на то необходимости.

Зато один человек на свете просто-таки счастлив, что я работаю в паспортном отделе. Этот человек — моя мама. Странная у меня мама — она всего боится; если я выхожу на улицу без шарфа, значит, я обязательно простужусь, если я опоздал домой на час, со мной что-то стряслось. Но самое удивительное, что в момент действительной опасности моя мама обретает мужество, ведет себя просто геройски. Во время войны, например, она была на фронте и имеет медаль «За отвагу». А вот сын у нее отнюдь не герой. Больше всего мне приходится возиться с документами, со справками и прочими бумажками. Что и говорить, дело не самое интересное, но ведь нужное.

Да, так вот. Полковник милиции Петр Севастьянович Курилов, начальник нашего отдела, поручил мне тогда заняться розыском пропавших родителей Нины Крамаренко.

— Имей в виду, — сказал он, передавая мне ее заявление, — дело это сложное, а главное, тонкое. Я выбрал тебя, будем откровенны, не самого опытного и пока еще не самого умелого сотрудника нашего отдела...

Наверное, в этот момент он посмотрел на мое обиженное лицо, потому что вдруг засмеялся:

— Не самого опытного, но зато деликатного, что ли. Есть у тебя такая симпатичная черта. В этом деле она очень понадобится. Что же касается самой сути, то я навел предварительные справки и больше, чем написано в этом заявлении, ничего, к сожалению, не удалось найти.

Не могу сказать, чтобы я был в восторге от причины, по которой меня выбрал Петр Севастьянович. Но в конце концов, это не главное. Пусть будет деликатность, если ему так нравится. Я взял заявление девочки и попросил разрешения идти к себе.

Вот это заявление:

Уже из этого заявления можно было сделать кое-какие выводы о характере девочки. Согласитесь, что не каждому придет в голову изобрести себе такую фамилию, да еще с вызовом подчеркнуть ее. Вообще-то мне приходилось участвовать в работе по подобным заявлениям. Наш отдел начал заниматься розыском пропавших во время войны граждан задолго до того, как эта функция была возложена на все паспортные отделы страны. В каждом таком деле были свои трудности, но зато и какие-то зацепки: оставшиеся письма, кто-то что-то помнил. Здесь же начинать нужно было с нуля. Пока я читал заявление, Нина смотрела на меня. Между нами говоря, это мешало мне сосредоточиться.

— Вот что, Нина, — сказал я наконец. — Запишите мой телефон и идите-ка отдыхать. Можете не сомневаться, что вы нам еще понадобитесь. Нам с вами придется здорово пораскинуть мозгами. А для этого нужно иметь свежую голову.

На следующий день, согласовав план действий с Петром Севастьяновичем, я приступил к розыску родителей Нины. Начать я, безусловно, должен был с семьи Крамаренко. Нина идти со мной наотрез отказалась.

4

Супруги Крамаренко были внешне удивительно непохожи друг на друга. Он — высокий, сухой, с костлявым лицом, глубоко сидящими глазами, с виду сумрачный и нелюбезный, она — маленькая рядом с ним, полная, подвижная, быстроглазая, общительная. Предупрежденные телефонным звонком, они не выразили при моем появлении удивления, но встретили меня по-разному. Василий Степанович сильно и резко сжал мою руку, буркнул неразборчиво — Крамаренко, и первый сел на диван, предоставляя мне возможность решать самому, то ли тоже садиться, то ли повернуться и уйти. Вера Петровна укоризненно посмотрела на него, засуетилась, забегала, схватила меня за рукав, потащила к креслу, усадив, бросилась накрывать на стол, потом на секунду присела и тут же стремительно вскочила, повозилась немного на кухне, вернулась (за это время Василий Степанович не проронил ни звука), извинилась и сказала:

— Мы вас слушаем.

Я готовился к разговору, знал, что он будет не из легких, да и Петр Севастьянович меня предупреждал.

— Дело в том... — начал я серьезно.

Но Вера Петровна не дала мне продолжать, перебила и заговорила-заговорила быстро, глотая слова, как будто боясь, что ее тоже перебьют:

— Прежде скажите, где живет сейчас наша девочка? Мы уже знаем, что здесь, в городе, но никто не хочет сказать нам адрес. Мы, конечно, виноваты перед Ниночкой, что не сказали ей вовремя. Честное слово, собирались, да все не решались. Разве мы не понимаем, каково ей теперь. Мне обязательно нужно поговорить с ней. А вы... вы уж нас строго не судите...

Голос ее дрогнул, и она убежала в кухню, сказав, что закипает чайник и что она сейчас вернется. Доктор Крамаренко продолжал отчужденно молчать. Я чувствовал себя не в своей тарелке.

— Знаете, — сказал я, когда Вера Петровна снова вошла в комнату. — Я ведь не судить вас и Нину пришел. Чтобы найти Нининых родителей, мне нужны все подробности ее эвакуации из Москвы и приезда в Энск. Кто, кроме вас, может их вспомнить?

Мне многое хотелось еще спросить у них, посоветоваться, с чего начинать, но доктор Крамаренко выглядел таким неприступным, так, я сказал бы, даже враждебно смотрел на меня, что у меня пропало желание особенно раскрываться перед ними.

Несмотря на мое сопротивление, Вера Петровна усадила меня за стол и, разливая чай, довольно несвязно рассказала историю удочерения Нины, сообщив при этом еще меньше интересующих меня подробностей, чем я ожидал.

Мне не удалось скрыть разочарования, да, честно говоря, я и не пытался этого сделать.

— Ну вот что, — сказал доктор. По сути дела, это была его первая фраза со времени моего прихода. — Давайте-ка я расскажу. Может быть, у меня это лучше получится... В тридцать девятом году у нас умерла дочка, утонула. Это, конечно, к делу не относится...

Мне хотелось возразить, но он не посмотрел в мою сторону.

— Я всю ночь находился у тяжелого послеоперационного больного, а утром отправился гулять с трехлетней дочкой, на минутку зашел на пляж, заснул после бессонной ночи, а когда проснулся, Оля уже утонула. Я даже не узнал потом, как это произошло...

Вера Петровна сидела опустив голову. Плечи ее вздрагивали.

Доктор Крамаренко встал со стула, подошел к жене и сжал ей руку.

— Ну, а в сорок первом наша хорошая знакомая — секретарь райисполкома Сметанина предложила нам удочерить девочку, которая попала к ней каким-то загадочным образом. То ли она сама сняла ее с поезда, то ли ребенка привела к ней сошедшая с поезда старушка. Я не запоминал этих подробностей, потому что Сметанина предупредила меня сразу — родители девочки вряд ли найдутся. Даже наверняка не найдутся. Почему у нее сложилось такое мнение, я не знаю... Да и не в моих интересах было разыскивать Нининых родителей.

— А какое отношение ко всему этому имеет секретарь исполкома?

— Через нее вообще проходили все дела о передаче детей. Она регистрировала их в своих книгах, выписывала документы.

— И какой документ выдала она Нине?

— Видите ли, — сказала Вера Петровна, — никакого документа у Нины до того, как она попала к Сметаниной, не было.

— Лучше все-таки ребенок без документа, чем документ без ребенка, — сказал Василий Степанович так, как будто я собирался с ним спорить.

— И Сметанина снабжала в подобных случаях всех детей новыми документами? — спросил я.

— Да, — ответила Вера Петровна. — И естественно, что истинная фамилия Нины осталась невыясненной. Поэтому ей и была выдана метрика на Нину Крамаренко, родившуюся в Энске в 1940 году.

— С фамилией ясно. Но имя свое девочка должна была знать.

— Не забывайте, что ей было около года, может быть, чуть больше. Она еще почти не говорила — бедный, измученный дорогой, голодный ребенок. Сметанина называла ее разными именами, и ей показалось, что на Нину девочка реагировала больше, чем на другие имена. Так что, возможно, это действительно ее имя.

— Ну, а вещи какие-нибудь вам передали с девочкой? Была же она во что-то одета? Для нас сейчас все может иметь значение.

— Что-то передали, но это было так давно, — сказала Вера Петровна, как мне показалось, после некоторого колебания.

— Ну и последний вопрос. Может быть, вы знаете, где мне найти Сметанину?

— Кажется, она работает директором школы. Но где, не знаем. Может быть, даже в другом городе.

— Ну что ж, — сказал я, поднимаясь. — Большое спасибо. Значит, всё?

— Всё, — сказал Крамаренко.

— Как же всё? — робко глядя на меня, сказала Вера Петровна. — А Нина?

Я сначала не понял ее.

— Поиски ее родителей могут затянуться, а пока ей все-таки лучше жить с нами, — объяснила она свою мысль. И, отбросив всякую дипломатию, попросила дрожащим голосом:

— Скажите нам, пожалуйста, ее адрес.

— Пожалуй, я не вправе этого делать, — ответил я не без внутреннего колебания. — Но даю честное слово, что попытаюсь уговорить Нину вернуться к вам. Не позже чем завтра.

До отдела милиции было довольно далеко. Я преодолел в себе искушение впрыгнуть в проходящий трамвай. После разговора с Крамаренко необходимо было подумать, а это я по старой школьной привычке лучше всего делал, когда шел пешком. А подумать было о чем. Вполне может быть, что супруги Крамаренко действительно не знают или не помнят больше того, что они мне сообщили. Но украдкой брошенные друг на друга взгляды, напряженное выражение лица Веры Петровны подсказывали мне, что они знают что-то, чего мне знать, по их мнению, не нужно. И объяснение этому их странному поведению могло быть только одно — они боятся, что Нина найдет своих родителей, не хотят этого. И если я не ошибаюсь, если это действительно так, то нехорошо это, непорядочно, нечестно. Их надо убедить, пристыдить, наконец.

Надо?!

Это вы так решили, товарищ Николаев?! А ведь вы, если не ошибаюсь, самый деликатный сотрудник паспортного отдела?! Пристыдить! Неплохо вы начинаете свою деятельность в милиции. Ну-ка, подумайте, пораскиньте мозгами. Может быть, тогда вы поймете, что супруги Крамаренко — очень несчастные люди.

Василий Степанович и Вера Петровна Крамаренко пережили страшную трагедию — потеряли маленькую дочь, и, как здесь ни крути, как ни ссылайся на объективные обстоятельства, они всегда будут думать, что в смерти девочки виноваты они сами. И мысль об этом, сознание своей вины будет жечь их всю жизнь. Нина заменила им дочку. Они любили ее ничуть не меньше, чем когда-то любили погибшую Олю. Нужно быть слепым, чтобы не заметить этого. Супруги Крамаренко изменили образ жизни, отказались от старых знакомых, чтобы только девочка никогда не узнала, что они не настоящие ее родители. А почему, кстати, не настоящие?! Моя мама всегда говорила, что родить — дело нехитрое. Воспитать — вот что действительно трудно. И за это родителям нужно быть благодарным всю жизнь. И, кстати, хотя Василий Степанович и не отец Нины, а характером она, мне кажется, как раз в него. Вот и рассуждай потом, кто настоящие родители, а кто нет. Теперь в семье Крамаренко новая беда — ушла Нина и неизвестно — вернется ли она. Если найдет родителей, так точно не вернется, а что они за люди и хорошо ли ей будет с ними — это еще вопрос.

И все-таки, если Крамаренко что-нибудь знают, что может пролить свет на это дело и облегчить наши поиски, они должны, обязаны об этом сообщить, но заставить их мы не можем, а поэтому единственная ниточка, которая нам остается, — это бывший секретарь райисполкома Н. Сметанина.

Узнать, где она живет и работает, оказалось делом очень простым. В первом же киоске горсправки мне дали интересующие меня сведения. Я позвонил в школу-интернат, где Наталья Георгиевна Сметанина работала директором, договорился с ней о встрече и уже почти к вечеру, до ниточки промокший от разразившегося ливня, добрался наконец до своего отдела.

Толстенькая Галка, секретарь Курилова, сказала, что меня уже час дожидается какой-то старик.

Самой Галке было восемнадцать, и ей все казались стариками, я тоже в ее представлении был мужчиной средних лет, так что в смысле оценки возраста доверять ей не стоило, но все равно я не мог понять, кто же ждет меня в такое позднее время. Гадать мне, впрочем, пришлось недолго. Уже с лестничной площадки я увидел идущего мне навстречу Василия Степановича Крамаренко.

Он был так же мрачен и насторожен, как при первой нашей встрече.

— Не удивляйтесь, что я пришел, — сказал он, предупреждая мой первый вопрос. — Мы нечестно поступили по отношению к Нине. Если девочке будет хорошо в новой семье, я и моя жена не станем у нее на пути. Я принес кое-что, это должно помочь вам в ваших поисках.

С этими словами он положил на стол старенькое, выцветшее от времени и частых стирок ситцевое детское платьице и маленький, с трехкопеечную монету медальон из желтого металла, очевидно золотой.

— Когда Нина попала к нам, все ее имущество состояло из крохотного газетного свертка, в котором, когда мы его развернули, было это самое платьице, а в одном из карманов — медальон. Возможно, внутри медальона была какая-нибудь записочка, но до нас она не дошла. Замок уже тогда был не в порядке. А вот на подоле платьица, — он вывернул его наизнанку, — нитками вышиты какие-то буквы.

О такой удаче я не мог и мечтать, и, как видно, это отразилось на моем лице, так как Василий Степанович счел необходимым умерить мою радость.

— Мы обнаружили эти буквы случайно и слишком поздно, когда они уже обветшали и порвались. Так что определить, что это за буквы — Н. П., И. Р. или П. Н. — сейчас почти невозможно. Ну да сами потом посмотрите и убедитесь...

Это уже было что-то. По крайней мере, с этого можно было начинать! Кроме всего прочего, я был рад, что Крамаренко оказались такими благородными людьми, и стал горячо благодарить Василия Степановича, но он мгновенно пресек мои излияния.

Я понял, что моя благодарность унизительна для него, что сделал он это вовсе не ради меня, а ради Нины, которую он, что бы ни случилось, считает и будет считать своей дочерью.

Оставив мне медальон и платьице, он повернулся и пошел, высокий, худой старик, гордый и сильный, несмотря на все пережитое.

Я бережно спрятал медальон, маленькую золотую коробочку, напоминавшую старинные часы. Было бы опрометчиво возлагать на эту безделушку большие надежды, но и пренебрегать ею тоже нельзя.

А вот платьице сильно разочаровало меня. Людям моего поколения довелось посмотреть много недублированных фильмов. Я помню, как иногда титры на экране совершенно терялись на ослепительно-белом платье какой-нибудь кинозвезды и как зрители свистели и топали ногами, хотя механик тут был абсолютно ни при чем. Я вспомнил об этом, когда рассматривал детское платьице Нины. Красные нитки, которыми были вышиты на подоле инициалы, сливались и были почти неразличимы, но самое худшее заключалось в том, что буквы эти порвались, и экспертам еще предстояло хорошенько подумать над их расшифровкой. Лично я склонялся к мысли, что было вышито Н. Ш.

5

Школа, куда я в условленное время пришел на встречу с Натальей Георгиевной, мало чем отличалась от школ, в которых мне пришлось учиться. Длинный, дважды поворачивающий направо коридор, десятки зашторенных стеклянных классных дверей, на стенах портреты ученых, карты, таблицы и прочие наглядные пособия. Чинная, спокойная, ничем не нарушаемая тишина...

Не успел я пройти и половины коридора, как прозвенел звонок на перемену и с криком и топотом, от которого задрожало здание, из многочисленных дверей в коридор повалили толпы мальчишек и девчонок.

Пожалуй, я зря надел милицейскую форму, она вызвала ко мне слишком большой интерес школьников. Младшие окружили меня со всех сторон, до предела осложнив мое продвижение по коридору, старшие вели себя сдержаннее и солиднее. Но именно кто-то из старших, я отчетливо услышал это, довольно громко спросил:

— Что случилось?

Конечно! Если пришел милиционер — что-то должно было случиться. Ведь так просто мы не ходим. Я не жалуюсь, но о милиции частенько вспоминают только тогда, когда происходит что-то неприятное — где-то что-то воруют, кто-то кого-то убивает. Не нужно обращаться в милицию, и слава богу, значит, все в порядке. А есть такие матери, которые говорят Вове, Пете, Сереже: «Ну-ка, доедай кашу, а то позову милиционера и он тебя заберет».

Моя мама говорит, что я люблю преувеличивать. Может быть. Но ведь Нина Крамаренко пришла за помощью не куда-нибудь, а именно в милицию...

Наталья Георгиевна — высокая, полная пожилая женщина в черном глухом костюме, похожая на чопорную классную даму из дореволюционной гимназии, кажется мне важной, сухой и недоступной, но как видно, старшеклассники, окружившие ее, придерживаются другого мнения. По крайней мере, я твердо убежден в том, что директор не обязан целую перемену выяснять с ребятами, почему их сборная волейбольная команда не выиграла кубок района. Ребята убеждали ее, что виновато в этом неправильное судейство, а Наталья Георгиевна не менее горячо утверждала, что их подвела плохая вторая передача.

— Ну ладно, — сказала она наконец, — доспорим на следующей перемене, а сейчас давайте-ка по классам.

— Это с вами мы договаривались о встрече? — обратилась она ко мне.

Я объяснил ей причину своего прихода.

— Значит, из-за меня Нина узнала, что Крамаренко не настоящие ее родители, — огорчилась Наталья Георгиевна.

— Не будете же вы винить себя за письмо, написанное тринадцать лет назад?! — сказал я.

Сметанина немного подумала, а я достал блокнот и ручку.

— Я хорошо помню Нину. Это была маленькая девочка в ситцевом платьице, самая маленькая из всех детей, которые в те годы прошли через мои руки. Ей было что-нибудь около года, она только-только начала ходить. Девочку привела ко мне старушка.

Старушка эта в августе сорок первого года ехала к нам в Энск, а точнее, под Энск, где жила ее дочь. На большой узловой железнодорожной станции — какой, я уж сейчас не помню, подробности можно разыскать в архивах тех лет, — она должна была сделать пересадку, но достать билет в Энск не смогла. Вы, наверное, представляете себе, что тогда делалось на более или менее крупных станциях. С одной стороны шли грузы и воинские эшелоны, с другой — поезда с эвакуированными. Шум, гам, неразбериха, очереди в кассах, толкучки, скопления беженцев. Напрасно протолкавшись целый день в очередях, старушка пробилась к дежурному по станции и стала умолять его о помощи. Билет ей дали, но, в свою очередь, попросили об одолжении:

«Вы едете в Энск? Там есть детские дома. Возьмите с собой девочку, которую мы сняли с московского поезда. По дороге от поезда отстала ее мать или бросила ребенка, точно мы не знаем. Мать могла и погибнуть, потому что поезд в пути все время бомбили. Но самое главное, что то место, где, как уверяют пассажиры, осталась мать девочки, занято немцами. Так что теперь нам до нее не добраться. Вот вам билет, возьмите девочку, поезжайте в Энск и сдайте там ребенка в детский дом».

Вот такую примерно историю рассказала мне старушка, и я еще не уверена, что она что-нибудь не напутала. Старушка была весьма почтенного возраста, к тому же плохо слышала. Только в условиях сорок первого года ей могли доверить крохотного ребенка, она и сама-то нуждалась в провожатом.

Кстати, дежурный, очевидно, тоже сомневался в том, что она чего-нибудь не напутает, и для верности дал ей записку, в которой написал все, что ему было известно о Нине. Но старушка в дороге записку потеряла.

— Наталья Георгиевна! Неужели вы не вспомните что-нибудь еще, что бы пролило свет на это более чем сложное дело?!

— Я больше ничего не знаю, — грустно сказала Сметанина после долгого раздумья.

— М-да, — вырвалось у меня. — Ручка мне, кажется, не понадобится.

И все-таки я подробнейшим образом записал рассказ Сметаниной. Наталья Георгиевна хорошо помнила Нину и все, что было с ней связано, но в самых общих чертах. Детали же, столь важные для меня, она поначалу никак не могла восстановить. Эпизод с Ниной — лишь один из многих аналогичных случаев в перенасыщенной событиями жизни Сметаниной — затерялся в ее памяти. Но огромное желание помочь девочке заставило Сметанину восстановить по крупицам все, что как-то было связано с Ниной. Маленький факт ассоциировался с какой-то подробностью, одно воспоминание накладывалось на другое... Наталье Георгиевне удалось вспомнить даже фамилию старушки и название пригорода Энска, куда она ехала к дочери.

Нечего и говорить, что уже на следующий день я отправился по указанному адресу.

— Но мама умерла десять лет назад, — сказала мне пожилая женщина, сама, вероятно, уже чья-то бабушка.

— А про девочку с московского поезда, которую она везла в Энск, ваша мама вам ничего не рассказывала?

Женщина задумалась.

— Вообще-то мама рассказывала много историй, которые она слышала в поезде, но я, к сожалению, мало что помню.

— Расскажите, что вы помните, — с надеждой попросил я.

— В сорок первом году, — начала женщина, — в Ленинграде выявляли неорганизованных детей, то есть детей, не находящихся в яслях, детских садах и детдомах, для эвакуации их из города. Кое-где родители сопротивлялись. Их приходилось убеждать, уговаривать. Воспитательницы обходили дом за домом, квартал за кварталом.

В одном из домов воспитательница услышала детский плач. Она определила, из какой квартиры он доносится, и вошла в нее. Дверь была не заперта.

На полу в прихожей сидела совсем махонькая девочка и заливалась слезами. Воспитательница кое-как успокоила ее, подождала с полчаса, но никто не пришел. Тогда она написала родителям записку на тот случай, если они вернутся, в записке указала адрес эвакопункта и забрала девочку с собой. Может быть, мама именно ее и привезла в Энск? А еще она рассказывала о девочке, мать которой отстала от поезда. Но эту историю я совсем не помню.

Я выслушал женщину не перебивая, но к концу ее рассказа голова моя окончательно пошла кругом.

— Как же в Ленинграде? — сказал я, пытаясь привести мысли в порядок. — Ведь речь все время шла о московском поезде?! И потом, как воспитательница могла увезти девочку, не выяснив, где ее родители?

— Мама могла перепутать, — сказала женщина, явно жалея меня. — В последние годы с ней это случалось. К тому же сделайте скидку на условия, в которых она ехала ко мне. Растеряться мог и более молодой и здоровый человек. Однако ведь и в московском поезде могла ехать девочка из Ленинграда?..

Последнее предположение женщины показалось мне почти невероятным.

6

По распоряжению Курилова я поехал в тот самый город, где старушка пересаживалась с поезда на поезд и где железнодорожники передали ей ребенка.

Отделение дороги размещалось в старом, конструктивистского типа доме, построенном задолго до войны. Сотрудники в нем работали в основном молодые. И надеяться на то, что они что-нибудь знают об интересующем меня эпизоде, было, пожалуй, легкомысленно. В архивах, которые мне с готовностью предоставили, я тоже ничего не нашел.

— Есть у нас один сотрудник, — сказал мне архивариус, когда, вконец расстроившись, я вернул ему очередную книгу, — который здесь работает чуть ли не с тридцатого года. Но, несмотря на возраст, память у него такая, что я сам часто к нему обращаюсь за помощью. Подойдите к Алексею Федоровичу с вашим делом. Чем черт не шутит! Может быть, он что-нибудь и вспомнит.

Я долго шел по горячим следам Алексея Федоровича. В одной комнате он недавно был, в другую только что заглядывал, в третью звонил, в четвертой его ждали с минуты на минуту. Это был как раз тот случай, когда можно было попытаться заранее, не видя человека, составить о нем представление. Я мысленно нарисовал себе чрезвычайно общительного, сухонького и легкого на подъем (иначе как бы он мог так быстро передвигаться?) старичка и, конечно, ошибся. В одном из бесчисленных коридоров меня остановил полный мужчина, далеко еще не старый, по крайней мере по внешнему виду. В правой руке он держал большой цветной платок, который почти не отнимал от покрытого испариной лба.

— Это вы меня искали? — спросил он. — Мне уже десять человек сказали.

— Я, Алексей Федорович. Как вы догадались?

Он довольно засмеялся:

— А я здесь всех знаю. Кроме того, мне вас описали.

— У меня к вам исключительно важное дело.

— Верю. Между прочим, молодой человек, неважных дел вообще не бывает...

Беспрерывно остря и каламбуря, он довел меня до большой двустворчатой двери с табличкой: «Главный инженер отделения» и, нимало не смущаясь, толкнул дверь и сказал поднявшемуся ему навстречу главному инженеру:

— Тимофей Сергеевич, ты разрешишь тут в углу устроиться? Мы не помешаем?..

Я встречался с людьми, обладавшими хорошей памятью. Среди моих школьных приятелей был один, который выиграл много пари, запоминая после одного прочтения и потом пересказывая слово в слово страницу какого-нибудь сложного текста. Но я не очень верил, что сидящий передо мной на диване человек может восстановить крохотный эпизод многолетней давности. И опять ошибся.

— Как же, как же, помню, — сказал он, когда я рассказал ему все, что знал сам. — Правда, девочкой этой занимался не я, а один наш сотрудник, погибший вскоре при железнодорожной катастрофе, но я, пожалуй, знаю об этом деле все то немногое, что знал он. После долгих мытарств, еле-еле уйдя от немцев, к нам прибыл эшелон с эвакуированными ленинградцами. В одном из вагонов ехала маленькая девочка, мать которой отстала от поезда в пути. Девочку мы передали старушке, которой помогли уехать в Энск. Вот и все. Но зато уж это абсолютно точно.

Итак, Нину привезли из Ленинграда. Уверенность Алексея Федоровича передалась и мне. Теперь я не сомневался хотя бы в городе. Не могу сказать, чтобы сведения, полученные от старого железнодорожника, намного облегчали нашу задачу, но тот, кто хоть раз в жизни занимался подобными поисками, согласится со мной, что любая определенность, любое открытие, сделанное по пути, кажется большой победой, придает силы и помогает двигаться дальше.

По дороге в Энск я много думал о медальоне, который принес Крамаренко. Сначала мне вообще показалось странным, что родители при расставании вручили ребенку такой необычный и, я бы сказал, несовременный предмет. После разговора с Алексеем Федоровичем я понял, что ничего странного в этом, пожалуй, нет. Я попытался представить себе почти со всех сторон отрезанный от страны, окруженный врагами Ленинград. Немцы надеются не сегодня-завтра ворваться в город. Они с удовольствием наблюдают его в цейсовские бинокли.

Хуже всего, конечно, детям. Их по возможности эвакуируют из Ленинграда, отправляют на Большую землю. Но возможности эти невелики. Сегодня они могут представиться, завтра их уже не будет. И за какие-то час-два нужно отправить годовалого ребенка за тысячи километров с незнакомыми людьми.

Эти люди сами еле держатся на ногах от усталости и плохо понимают, какие напутствия дают им убитые горем родители. И переполненная отчаянием мать в последнюю минуту срывает с шеи безделушку — золотой медальон — и вешает его на шею дочке, чтобы когда-нибудь он помог им встретиться. А может быть, она думает вовсе не об этом, а о том, что сопровождающая ее девочку воспитательница где-нибудь по дороге обменяет медальон на продукты и накормит ребенка. Возможно, с Ниной все обстояло совсем по-другому, но медальон теперь не казался мне таким уж анахронизмом.

На следующий день по возвращении я доложил Петру Севастьяновичу о своих «успехах», а он, в свою очередь, сообщил мне, что дело это вышло за рамки нашего отдела. Нина успела побывать на приеме у самого начальника Управления, и он уже звонил по этому поводу Курилову.

— Все, что ты сообщил мне, конечно, очень важно. Но мало этого, ничтожно мало. Может быть, есть еще какие-нибудь зацепки?

И хотя никаких зацепок больше не было, я, как мог, успокоил полковника, потому что откуда-то у меня появилась уверенность, что, если родители Нины живы, я их обязательно найду.

7

Начальник отделения НТО (научно-технического отдела) майор Ребров, которому я отдал платьице и медальон, внимательно выслушал меня и попросил зайти на следующий день. Я заикнулся было о том, что хорошо бы провести экспертизу уже сегодня, но он, вполне в общем-то логично, возразил, что Нина живет без родителей уже четырнадцать лет и, хотя он очень сочувствует девочке, один день ничего не решает. К тому же люди его перегружены сверх меры и не успевают в срок проводить экспертизы по постановлениям следствия.

Все-таки Ребров не выдержал и сразу взялся за мои «экспонаты», но узнал я об этом только вечером, когда зашел к полковнику подписать заготовленные мною запросы по другим делам. На столе перед Куриловым лежал Нинин медальон. Перехватив мой взгляд, Курилов улыбнулся и сказал:

— Может быть, все это не так уж и сложно, ларчик, то есть медальон, открылся довольно просто. — Потом он покрутил медальон за цепочку на пальце и, протянув его мне, заявил уже совсем другим тоном — строго официально: — Мать Нины ты должен найти в течение нескольких дней, фамилия нераспространенная.

Когда я ушел в свой кабинет и внимательно рассмотрел медальон, я понял, что ларчик открывался совсем не так просто, и то, что обнаружил опытнейший работник НТО Ребров, мог пропустить и гораздо более квалифицированный сотрудник, чем я, начинающий сотрудник паспортного отдела.

Одна металлическая петля медальона несла на себе две крышки — лицевую и оборотную, — которые прижимали с обеих сторон тонкую золотую перегородку. Передняя крышка запиралась на защелку, замок которой был сломан. По идее, именно здесь должна была храниться фотография или прядь волос. Естественно, сейчас там ничего не было, иначе давно было бы обнаружено. Задняя же крышка плотно прилегала к перегородке и защелкивалась всей своей поверхностью, как обычная задняя крышка карманных часов. Она прилегала так плотно, что ни я, ни даже за много лет супруги Крамаренко ее не заметили.

— Для того чтобы открыть крышку, не повредив корпуса, — сказал мне Курилов, — нужно было воспользоваться специальным инструментом.

На перегородке с внутренней стороны красивой славянской вязью было выгравировано: «Елене Модестовне Поладьевой от отца. 1932 год». Чтобы уместить все слова на небольшой поверхности, гравер вынужден был сделать их такими маленькими, что без лупы они вообще не читались. К тому же фамилия была перекрыта множеством царапин и черточек, непонятно каким образом попавших на внутреннюю поверхность крышки. Если бы они были на внешней стороне, можно было бы предположить, что медальон случайно поцарапан камнем или каким-нибудь другим острым предметом. В общем, нельзя было ручаться, что фамилия Елены Модестовны читается именно так, а не иначе. Все же из приложенной к медальону записки следовало, что Ребров склоняется к варианту — Поладьева.

Полковник Курилов весьма оптимистично смотрел на перспективы порученного мне розыска и даже назвал конкретный срок для его завершения — несколько дней. Однако он счел необходимым лично провести по этому поводу особый разговор на оперативном совещании в отделе.

На совещание Петр Севастьянович пригласил кроме меня еще двух сотрудников — Колю Сазонова и единственную у нас в отделе женщину — Веру Николаевну Ганину, имевшую некоторый опыт в подобных делах.

Мой приятель еще по университету, Коля Сазонов своей энергией мог бы поделиться с десятерыми, и все равно у него осталось бы ее больше, чем это нужно одному человеку. Говорил он всегда так громко, что, например, в трамвае с ним ездить было просто неловко. На нас сразу же оборачивались, и мы оказывались в центре внимания. Варианты и планы сыпались из него, как из рога изобилия. Он горячо, с азартом отстаивал их, но почти так же горячо и самозабвенно мог увлечься чужой логикой, охотно соглашался с контрдоводами и вместо отвергнутого и раскритикованного предложения немедленно предлагал несколько других.

По мнению Курилова, Ганина как раз и должна была уравновешивать пылкого Сазонова. Вера Николаевна была исключительно аккуратным, дисциплинированным работником. Она всегда знала, что ей нужно делать, не бросалась из одной крайности в другую. Была она несколько суховата, сдержанна и, что с моей точки зрения является недостатком для сотрудника милиции, малоподвижна. Зато в отношении порядка, пунктуальности, целеустремленности ей не было равных. Типичный кабинетный работник! Разумеется, в хорошем смысле этого слова. Она пользовалась у нас большим уважением, с ней считались, но особо нежных чувств при этом не питали.

Открыл совещание Петр Севастьянович. Сделав несколько предварительных, самых общих замечаний, он предоставил слово мне.

Я подробно рассказал обо всем, стараясь излагать факты, а не свои субъективные выводы и впечатления. Мне хотелось, чтобы присутствующие на основании конкретных сведений составили собственное мнение. Зачитал я акт экспертизы, из которого следовало, что на подоле платьица вышиты буквы Н. П. и что медальон не представляет особой ценности ни ювелирной, ни исторической, хотя вычеканен (по утверждению Реброва) где-то в Германии пятьдесят или сто лет назад. Зачитал я для порядка сведения о весе медальона, размере, содержании в нем золота и прочие технические подробности. Естественно, я не скрыл от них и того факта, что фамилия на крышке, выгравированная очень маленькими буквами, сильно поцарапана и повреждена. И хотя эксперт остановился все же на фамилии Поладьева, до конца он в этом не уверен. Ручаться он мог только за буквы П, Л, Д, Е и А.

— Я думаю, — горячо сказал Коля Сазонов, когда я закончил, — что нам еще повезло. Мы почти уверены, что Нина родилась в Ленинграде в сороковом или сорок первом году и что ее фамилия начинается на П.

— Если учесть, — возразила Вера Николаевна, — что в довоенном Ленинграде было около трех с половиной миллионов человек, то есть ежегодно рождалось около тридцати-сорока тысяч детей...

— Но половина из них мальчики, — не сдавался Коля.

— Допустим. Однако мы не знаем точно года рождения Нины. Значит, все эти пятизначные числа нужно умножить, как минимум, на два, а то и на три. И кроме того, у нас нет никаких данных, что Нина родилась в Ленинграде, а не, предположим, в Ленинградской области. Я уж не говорю о том, что до войны она могла быть привезена в Ленинград из любой области Советского Союза.

— Следовательно? — спросил я.

— Следовательно, поиски родителей Нины П. через загсы представляются мне невозможными, — заключила Вера Николаевна, — потому что для этого нам пришлось бы проверить, по самым скромным подсчетам, около шестидесяти тысяч человек.

— Но у нас есть еще дом и пустая квартира, в которой Нину нашла воспитательница, — не сдавался Коля Сазонов.

— История с квартирой только одна из версий, причем не главная, — сказал я. — Может быть к Нине она не имеет никакого отношения, тем более что противоречит основной версии — мать девочки отстала от поезда. Мало ли каких историй могла наслушаться старушка за долгое время в пути.

— К тому же дом без воспитательницы найти невозможно, — добавила Ганина. — И еще. Меня, например, очень смущает то, что буквы на крышке медальона сильно поцарапаны. Возможно, кто-то пытался уничтожить все следы фамилии. И мы не знаем, имеет ли девочка вообще какое-нибудь отношение к Поладьевым.

Железная логика Веры Николаевны могла сразить кого угодно. Приуныл даже Коля Сазонов! И тогда слово взял Петр Севастьянович Курилов.

Кое-кто считал полковника Курилова недостаточно творческим человеком, про него даже говорили, что чаще всего он «согласен» со своими сотрудниками. Не знаю мнения более ошибочного. Основным его принципом было развивать нашу самостоятельность и активность. Порой, будучи даже не вполне согласен с нашими предложениями, он предоставлял нам возможность самим, на собственном опыте убедиться в своих ошибках. Если, конечно, эти ошибки не были чреваты последствиями или серьезно не отражались на сроках выполнения задания. В этом случае он тоже не навязывал нам своего мнения, а высказывал его так тонко и тактично, в такой завуалированной форме, что тот, кому оно адресовалось, считал порой, что сам до него додумался.

Наверно, именно поэтому у некоторых не слишком проницательных людей сложилось о полковнике такое до обидного несправедливое мнение. Все это, впрочем, вовсе не значило, что у Петра Севастьяновича не было недостатков, но работать с ним было легко, и мы все его очень уважали и даже любили, что, согласитесь, не так уж часто случается во взаимоотношениях подчиненных со своими начальниками.

Итак, Курилов взял слово.

— Мне кажется, — сказал он, — не следует особенно преувеличивать наши трудности, как, впрочем, не стоит и не считаться с ними. Дело-то, конечно, не из легких. Пусть эксперт не уверен, что фамилия матери (или близкой родственницы) Нины действительно Поладьева, но в том, что она начинается на П, он да и мы с вами ведь не сомневаемся. Это подтверждают и буквы, вышитые на подоле платьица. Известны еще имя и отчество матери Нины, а это уже немало. Значит, первый путь — все-таки через загсы выявить всех девочек по фамилии Поладьева и близким ей по созвучию, родившихся в Ленинграде в течение 1940 или 1939 года. Кроме того, мы знаем, что девочку эвакуировали из Ленинграда в 1941 году, и знаем даже, при каких обстоятельствах нашли Нину. Значит, второй путь — определить, каким эшелоном вывезли Нину, найти тех людей, которые отправляли эшелон или встречали его где-нибудь в пути. Я согласен, наши версии не слишком документированы. Но на то они и версии. Вера Николаевна выразила сомнение в том, что Нина родилась в Ленинграде, а не, скажем, в Ленинградской области. Я могу пойти еще дальше. Что вообще указывает на связь девочки с Ленинградом? Рассказ железнодорожника. Он, конечно, ничего не перепутал, иначе он бы не ручался, но из его слов следует, что Нину сняли с ленинградского поезда. Но ведь девочка могла попасть в этот поезд не в Ленинграде, а где-нибудь вместе с матерью подсесть в него в пути. Царапины на крышке смущают и меня. Безусловно, предположение Веры Николаевны о том, что Нина к Поладьевым не имеет никакого отношения, может быть и справедливо, но... Я могу предложить вашему вниманию еще с десяток вариантов, и если мы с самого начала будем во всем сомневаться, мы далеко не уедем. В каждую очередную версию во время работы над ней надо верить так, как будто она единственная. Только так мы сможем добиться успеха.

Выступление Курилова оказало на всех нас прямо-таки магнетизирующее действие. Заулыбалась даже строгая и сдержанная Вера Николаевна. Что же касается Коли Сазонова, то он ликовал. И опять нам казалось, что Петр Севастьянович ничего особенного не сказал, что все это мы знали сами и главная его заслуга в точных и уверенных формулировках. Что же касается некоторых деталей, то я даже кое в чем не был согласен с нашим начальником.

— Я думаю, — сказал я, — начинать надо не с Нины Поладьевой, то есть не с загса, а с Поладьевой-матери или даже Поладьева-деда, то есть с адресного бюро.

Все присутствующие охотно согласились со мной, а Петр Севастьянович предложил мне, не откладывая дела в долгий ящик, идти оформлять командировку в Ленинград.

— Кстати, — сказал Курилов, когда мы остались с ним одни. — У тебя есть еще одно важное дело. Постарайся убедить Нину вернуться к Крамаренко. Она должна понять, что очень несправедлива к ним, они страдают от такого ее поведения, корят себя, хотя, как ты понимаешь, ни в чем перед ней не виноваты.

— Это уже сделано, — ответил я, — и мне совсем не пришлось уговаривать Нину. Как только она узнала, что Крамаренко не сердятся на нее, она сразу же помчалась домой. Потом я еще раз увиделся с ней, и она сказала мне, что все в порядке.

8

Начальник Ленинградского адресного бюро сам прошел со мной в зал, где стояли большие барабаны с сотнями тысяч карточек на всех прописанных в Ленинграде и Ленинградской области. У барабанов сидели девушки и давали справки по непрерывно звонившим телефонам.

Поладьевых в Ленинграде было двести, Модестов Поладьевых, как ни странно, тоже оказалось не так уж мало — сорок три человека. На каждого из них была заведена карточка, несколько карточек были перечеркнуты красной чертой — это означало, что те, на кого они были заведены, недавно умерли.

Итак, мне предстояло обойти сорок три квартиры в разных концах города, познакомиться с сорока тремя Поладьевыми. На первый взгляд дело нехитрое, и уж, во всяком случае, не творческое, ходи себе да ходи, пока не набредешь на нужного человека... Но это только на первый взгляд.

Среди Модестов Поладьевых были самые разные люди. Был инженер Поладьев, был художник Поладьев, был Поладьев — вахтер шахматного клуба. Я очень удивлялся, что эта фамилия, которая и мне, и Курилову казалась такой редкой, имела своих представителей чуть ли не во всех профессиях.

Нелегкое это было дело. Я не слишком хорошо знал город, хотя и бывал уже в нем несколько раз. Но, пожалуй, это было не самым главным. Конечно, я разыскивал не вора и не убийцу, и мне не нужно было придумывать каждый раз новый предлог для беседы с очередным Модестом Поладьевым, но зато я часто приезжал впустую. То Поладьева еще не было дома, то его уже не было дома, то он был в отпуске, то в командировке. И тогда приходилось приезжать во второй, в третий раз или, на худой конец, разговаривать с соседями. Некоторые Поладьевы понимали все с полуслова, но встречались и такие, которым приходилось объяснять цель моего прихода по полчаса.

Постепенно число интересующих меня Поладьевых уменьшалось, но на всю эту черновую, можно сказать бесполезную, работу ушел месяц. Впрочем, если бы я догадался начать с другого конца списка, я достиг бы цели уже через несколько дней, ибо тот Модест Поладьев, который был мне нужен, числился в моем списке сорок первым.

Модест Иванович Поладьев, тот самый, которого я искал, умер год назад.

Жилконтора дома, где он проживал около двадцати лет, находилась в старом трехэтажном особняке на Петроградской стороне. Полистав домовую книгу, я без труда обнаружил, что до своего замужества вместе с ним жила его дочь, которую звали Елена Модестовна.

Соседи по квартире рассказали мне, что умер Поладьев не в Ленинграде, а где-то на юге, как будто бы на Кубани, куда он часто ездил к младшей сестре, работавшей там народным судьей. Еще во время войны ему сообщили о смерти дочери и внучки, и после этого он совершенно замкнулся в себе. Последние годы Модест Иванович жил на юге даже больше, чем дома, приезжая в Ленинград только поздней осенью и уезжая весной.

Когда-то в этой квартире ему принадлежали две комнаты. После войны, оставшись без дочери, он сам отказался от одной из них. Был он неразговорчив и мрачен, сторонился соседей, но вместе с тем очень любил детей. Подробностей смерти его родных соседи не знали. Сам он с ними не делился, а расспрашивать его никто не решался.

— Если о нем кто-нибудь что и знает, — сказала мне пожилая женщина, активнее других соседей принимавшая участие в разговоре, — так это Витя Георгиевский.

Учитель музыки Виктор Семенович Георгиевский, в прошлом коллега и товарищ Модеста Ивановича, жил ниже этажом вместе с сыном, невесткой и двумя близнецами-внуками. Он действительно много знал о Поладьеве. До войны они очень дружили, довольно часто встречались и после возвращения Модеста Ивановича с фронта. Но прежняя близость исчезла, так как известие о гибели дочери и внучки совершенно сломило Поладьева.

Модест Иванович как будто потерял всякий интерес к жизни, почти перестал общаться со старыми друзьями. Георгиевский не знал подробностей смерти Елены и внучки Модеста, только один раз Поладьев вскользь сказал ему, что они погибли в Ленинграде и он даже не знает, где они похоронены. Сказав это чуть ли не скороговоркой, он тут же перевел разговор на другую тему, и Георгиевский не стал травить ему душу расспросами.

Виктор Семенович рассказал еще, что сразу после войны к Поладьеву приезжал его зять — офицер, и они сильно поссорились, так как потрясенный горем старик обвинил зятя в том, что тот не сумел своевременно эвакуировать из Ленинграда жену и дочь. По словам Георгиевского, до войны зять учился в какой-то военной академии и был кадровым военнослужащим.

В архиве РЖУ я долго перебирал пожелтевшие от времени домовые книги конца тридцатых — начала сороковых годов. Только к середине второго дня мне удалось установить, что Иванов Юрий Георгиевич, двадцатого года рождения, действительно был прописан и проживал в Ленинграде в одной квартире с женой, тестем и дочкой и выбыл в действующую армию. Там же я вычитал, что Поладьев Модест Иванович ушел в народное ополчение в августе 1941 года, а дочь его Елена и внучка Нина были эвакуированы... В этом месте лист был оборван, дата эвакуации осталась мне неизвестной, а ведь она могла стать для нас главной информацией.

Пока я бегал по Ленинграду в поисках Модестов Поладьевых, беседовал с Георгиевским, рылся в домовых книгах, я как-то реально не представлял себе, что по существу в своем розыске зашел в тупик. Но, сопоставив и проанализировав все полученные мной сведения, я понял, что, несмотря на некоторые достигнутые мной успехи, нахожусь от истины гораздо дальше, чем до приезда в Ленинград.

Я разыскивал родителей девочки, эвакуированной в 1941 году из блокированного города. Факт эвакуации подтвердился записью в домовой книге. Но Георгиевский, со слов Модеста Поладьева, утверждал, что не только мать Нины, но и сама она никуда не эвакуировались по той причине, что обе погибли в Ленинграде.

Такое странное противоречие давало возможность выдвинуть бесконечное количество версий, но все они в равной степени были бы построены на песке. Так, например, в домовую книгу могла вкрасться ошибка, Георгиевский мог неправильно понять Поладьева, или Модесту Ивановичу сообщили неверные сведения, что порой случалось в неразберихе первых месяцев войны. Строго говоря, все эти версии при скрупулезном их рассмотрении не выдерживали никакой критики. Если бы дочь Поладьева была жива, она, наверное, нашла бы после войны своего отца. Не мог и Георгиевский неправильно понять Модеста Ивановича. Слишком все это было серьезно. Да и в жилконторе ошибаются не так уж часто. Но... факт оставался фактом: запись в домовой книге противоречила словам Георгиевского, и удовлетворительного объяснения этому мне найти не удалось.

Связавшись с Энском, я получил от Курилова указание продолжать розыск зятя Поладьева.

На мой запрос в Главный архив Министерства обороны через неделю пришел ответ, что полковник Иванов Юрий Георгиевич служит в Дальневосточном военном округе, а еще через два дня, когда я уже вернулся в Энск, мне позвонил по телефону сам полковник.

В его часть поступил запрос, и он хотел узнать, кому и зачем он понадобился. Расстояние в восемь тысяч километров все-таки сказывалось, искажало голоса и мешало нам разговаривать. Сначала Юрий Георгиевич никак не мог понять, что же я от него хочу, но постепенно мне удалось рассказать ему и про медальон, и про поезд, и про Сметанину, и про его дочь, которая не погибла, а все эти годы живет в Энске.

Услышав про Нину, Иванов так разволновался, что уже и я перестал его слышать и понимать. А вечером из телеграммы мы узнали, что он вылетает в Энск.

9

О том, что случилось после его приезда, я уже рассказывал вначале, и, честно говоря, повторяться мне не хочется. Думаю, что этого не захотел бы и любой другой на моем месте. Произошла страшная ошибка. Отец, уже, казалось, нашедший свою дочь, снова, во второй раз, потерял ее. Но если пожилой полковник, много выстрадавший и повидавший в жизни, умел как-то скрывать от всех свое горе, на Нину просто невозможно было смотреть.

В общем, для меня, наверно, лучшим выходом в этом положении было взять бюллетень и посидеть в одиночестве дома, тем более что я действительно себя очень плохо чувствовал. Когда Курилов на оперативном совещании рассказал всему отделу, как я «в силу своего легкомыслия, поверхностного, халатного отношения к исполнению служебного долга и т. д. и т. п. своими действиями, граничащими с нарушением социалистической законности, травмировал, нанес душевную рану заслуженному полковнику и совсем еще юной Нине», я ощутил труднопреодолимое желание выпрыгнуть в открытое окно, потому что все это было правдой.

Кроме того, Петр Севастьянович заявил, что я ввел таким образом в заблуждение представителей кинохроники и многочисленных зрителей. Наш начальник не проявил снисходительности и оценивая свою роль в этом деле, но мне от этого не стало легче. Закончил полковник свое выступление тем, что сообщил нам мнение руководства Управления милиции — позорное пятно, которое отныне несет на себе наш отдел, может быть смыто только одним путем — дочь полковника Иванова и родители Нины должны быть найдены в самое ближайшее время.

Я сидел на совещании, и мне казалось, что все смотрят на меня и что мои товарищи и сослуживцы осуждают и презирают меня. Конечно, я мог взять бюллетень, формально у меня были для этого все основания, с утра температура подскочила до тридцати восьми градусов, голова раскалывалась от боли. Видимо, ко всему я еще где-то простудился. И все-таки никакая температура не удержала бы меня в тот день дома. Как ни плохо было мне на совещании, одному было бы еще хуже.

Товарищи потом пытались утешить меня, утверждая, что Курилов сам сказал, что он не меньше меня виноват в случившемся, что он недостаточно внимательно изучил материалы и проверил факты, что он должен был предвидеть все это и что такое может случиться с каждым. Возможно, какая-то доля вины действительно лежала на нем, но только какое все это имело значение? В конце концов, моя вина не становилась меньше, даже разделенная на многих. Полковнику Иванову и Нине было плохо, очень плохо.

Со времени войны прошло много лет. Недаром говорят, что лучший лекарь — время. Иванов постепенно обретал покой. Его горе, не исчезнув совсем, загнанное вглубь, становилось понемногу не таким острым. И вдруг появляюсь я и даю ему не шанс, не надежду даже, а стопроцентную уверенность... Да что там говорить!

И ведь, приехав в Ленинград, я начал сомневаться, интуитивно почувствовал, что все обстоит не так гладко, как нам казалось в Энске. Но желание благополучно завершить сложное, запутанное дело, желание увидеть (и поскорее) счастливые лица Нины и ее отца и знать при этом, что чем-то они обязаны тебе, пересилили осторожность и благоразумие. Сомневаясь, я обязан был не доводить дело до их встречи, может быть, переслать полковнику сначала фотокарточку Нины, может быть, самому поехать к нему?! Но только не делать так, как сделал я.

Если позволительно делать подобные сравнения, мое состояние в те дни вряд ли было лучше, чем у Иванова и Нины.

И еще было очень обидно, что меня, наверно, уволят.

В тот же день, к концу работы, часа через два после совещания, я вошел в кабинет к Курилову, готовый к самому худшему. Доложив по форме, я попросил разрешения обратиться с рапортом. Петр Севастьянович сидел за столом в одной рубашке. Китель его висел на спинке стула. У него был очень усталый и огорченный вид. Я мог своими глазами убедиться, как он переживает все случившееся.

От старых сотрудников отдела я знал, что в прошлом Курилов работал в Уголовном розыске, и даже преступники в исправительно-трудовых колониях уважали его за справедливость. Я знал, что после инфаркта он был переведен в паспортный отдел, так как начальство надеялось, что эта работа будет для него и полегче и поспокойнее.

В такой момент не хотелось тревожить его, и я даже подумал, что, может быть, зря сейчас пришел сюда. Но ждать я не умел с детства. И я сказал Курилову:

— Я знаю, я непригоден для службы в милиции. Поэтому прошу, чтобы меня уволили по собственному желанию.

Петр Севастьянович, с трудом отвлекшись от своих мрачных мыслей, недружелюбно посмотрел на меня поверх очков, внимательно прочитал рапорт, еще раз посмотрел на меня, потом смял рапорт и бросил его в корзину.

— Мало того, что ты «непригоден для службы в милиции», — с еле уловимой насмешкой повторил он мои слова, — ты еще, оказывается, и непорядочный человек.

И, не давая мне времени обидеться, добавил:

— Судьба людей, взбудораженных тобой же, тебя, как видно, уже не интересует. Пусть теперь ими занимаются другие! Иди, и чтобы я больше не читал подобных рапортов, по крайней мере до тех пор, пока порученное тебе дело не будет закончено. Завтра в девять часов тридцать минут я жду тебя на оперативку. А пока оставь меня одного.

Дома я глотал аспирин и пил чай с малиной, потом долго ворочался и не мог заснуть. Свет юпитеров слепил меня, перед глазами плыли растерянные лица Иванова и Нины и сердитое лицо Петра Севастьяновича. Потом Нина плакала, уткнувшись в грудь Крамаренко-матери, а Крамаренко-отец с болью и раздражением говорил мне: «Ну зачем вы все это затеяли?»

На следующий день в назначенное Куриловым время, все еще больной и измученный страшными сновидениями, я входил к нему в кабинет. Петр Севастьянович стоял спиной к двери, а на его месте за столом сидел полковник Иванов. Увидев меня, Курилов сказал:

— Здравствуй, садись. Все извинения Юрию Георгиевичу уже принесены. Я бы на его месте их не принял. Но перейдем к делу. Вот архивные материалы о розыске жены и дочери полковника Иванова. Этим материалам уже много лет. Розыск велся тщательно и добросовестно, но, увы, безуспешно. Все, что сделали твои предшественники, ты найдешь в деле. Иди и прочитай его в своем кабинете. Если у тебя возникнут вопросы, вернешься и задашь их Юрию Георгиевичу. Он уезжает через полтора часа и побудет это время у меня. Мы побеседуем с ним о местах, где, как выяснилось, в сорок первом мы, ничего не зная друг о друге, служили в соседних ротах.

В архиве я нашел заявление Иванова с просьбой разыскать жену и дочь, которые, по имеющимся у него сведениям, эвакуировались из Ленинграда в августе 1941 года. Там же лежал запрос в архив 6-го эвакопункта и ответ на него, из которого следовало, что Поладьева Елена Модестовна с дочерью Ниной, двух лет, в списках эвакуированных не числились. Полистал я и толстые пачки запросов в центральные и кустовые адресные бюро множества областей со штампами на оборотной стороне — в прописке не значатся. Кроме перечисленных документов в деле было еще заявление Поладьева М. И., аналогичное заявлению Иванова, и уже знакомая мне выписка из домовой книги.

Получалось, что Иванов и Поладьев, несмотря на то что кто-то сообщил им о смерти Елены Модестовны и Нины, все-таки не были до конца убеждены в этом или, может быть, хотя сведения были достаточно достоверны, они надеялись на чудо. Во всей этой путанице надо было разобраться.

Я еще раз пробежал глазами успевшие пожелтеть листы дела, запер их в сейф и пошел к Курилову. По дороге меня перехватила его секретарша, толстенькая Галка, и предложила расписаться в книге за получение дела, архивный номер 12/653 по заявлениям Иванова Ю. Г. и Поладьева М. И. Кроме того, она вручила мне лист бумаги, на котором рукой начальника Управления было написано — «товарищу Курилову П. С. — возобновите розыск», а ниже приписка Курилова — «товарищу Николаеву В. С. — исполнить».

Хотя я и сам успел это заметить, Галя для верности ткнула авторучкой в букву «К» в верхней части листа, обведенную красным карандашом. Это значило, что дело находилось на контроле у начальника Управления милиции, и специальная карточка, заполненная его секретарем, стояла у него на столе в отдельном ящичке, отведенном для особо важных дел. Вообще-то в городе всегда одновременно ведется работа по десяткам дел, но буква «К» свидетельствовала об особом внимании руководства к розыску родителей Нины и семьи Иванова.

Иванов и Курилов сидели у стола и рассматривали какие-то выцветшие фотографии. Когда я вошел в кабинет, Иванов протянул мне одну из них и сказал улыбаясь:

— Отличная выправка у вашего начальника, не правда ли?

На фотографии был изображен в пилотке, гимнастерке с петлицами, со скаткой через плечо и с винтовкой в руках Петр Севастьянович Курилов, лет на пятнадцать моложе и все-таки почти такой же, как сейчас...

А потом я подвез на служебной машине полковника Иванова к поезду. По дороге Юрий Георгиевич сказал мне, что он потерял надежду найти жену. Если бы она была жива, она бы сама нашла его. С этим трудно было, конечно, спорить, и я не стал утешать его и говорить о несбыточных надеждах. Я только спросил, откуда он и его тесть узнали, что Елена Модестовна и Нина погибли.

— Об этом Модесту Ивановичу, когда он вернулся с фронта, рассказал один знакомый. Он сам якобы видел, как Лена погибла в автомобильной аварии и ее, уже мертвую, увозила машина скорой помощи. Улица была оцеплена, Нину он не видел вообще. Все остальное — уже домыслы и худшие предположения. И все-таки хочется верить, что Нина жива. Правда, как ее найти — я просто не представляю...

— Если она жива, Юрий Георгиевич, — сказал я убежденно, — мы обязательно ее найдем.

Иванов печально улыбнулся и в знак благодарности сжал мою руку. Когда мы уже были на аэродроме, я вспомнил про медальон.

— Медальон принадлежал моей жене, — подтвердил полковник. — Могу объяснить вам даже, почему там поцарапана фамилия. Однажды его украли, и вор боялся, что фамилия будет дополнительной уликой. Но потом его поймали, и он признался, что украл медальон. Вор-то был из нашего дома. Но как медальон попал к этой бедной девочке, ума не приложу. Кстати, где она? Какова ее судьба?

— Она помирилась с родителями, — сказал я. — И теперь снова в семье Крамаренко. Да, вот еще что, Юрий Георгиевич! Я давно хотел задать вам один вопрос. Ведь вы расстались с дочерью, когда ей было чуть больше восьми месяцев. Как же сейчас, после того, как прошло четырнадцать лет, вы так уверенно, с одного взгляда на Нину, заявили, что это не ваша дочь?

— Месяцев в семь Ниночка упала с дивана, и на подбородке у нее остался шрам. Почти незаметный. Но мы с женой хорошо знали его... Ну, всего хорошего. Так я надеюсь на вас, очень надеюсь, — сказал мне, прощаясь, Юрий Георгиевич.

10

Курилов приказал мне составить новый план оперативно-розыскных мероприятий и дать на утверждение лично ему. Собственно говоря, мысленно я уже составил план своих дальнейших действий, но переносить его со всеми мельчайшими подробностями на бумагу — всегда было для меня сущим наказанием. Однако приказ есть приказ, и я подчинился. Правда, я не проставил сроков выполнения, считая, что лучше меня это сделает сам Петр Севастьянович. Составление плана помогло мне сосредоточиться и более четко проанализировать обстановку. Да и работу мою таким образом было легче контролировать. И, честное слово, я сам этого хотел.

Итак, я еще раз подытожил все данные, которыми мы располагали.

Полковник Иванов много лет безуспешно ищет свою дочь. Никакой уверенности в том, что она жива, у него нет. Но зато он твердо и, к сожалению, с полным основанием убежден в смерти своей жены. Если бы она была жива, она бы его разыскала. К тому же имелся свидетель ее смерти.

С другой стороны, в домоуправлении есть запись о том, что Елена Модестовна с дочерью эвакуировались из Ленинграда в августе сорок первого года. Другими сведениями о семье Ивановых ни мы, ни сам Юрий Георгиевич не располагали. Правда, существует еще фамильный медальон. Он принадлежит Нине, которая к семье Ивановых не имеет никакого отношения. Чья же дочь Нина? Почему за столько лет ее родители не нашли ее? Я не допускал мысли о том, что, если они живы, они ее не ищут. Кто-кто, а я-то уж знал, как упорно, я бы даже сказал безнадежно, ищут родители своих пропавших детей, а дети — родителей! Мне приходилось сталкиваться в своей еще не слишком богатой практике со случаями, когда смерть разыскиваемых лиц была установлена документально, свидетельство о смерти заверено печатью, а свидетельские показания не вызывали ни малейшего сомнения, — и тем не менее заявители не верили нам, надеялись на счастливую ошибку и продолжали писать, настаивали на дальнейшем розыске и искали сами. Но Нина своими родственниками найдена не была.

Планируя дальнейшие розыскные мероприятия, я исходил из того, что в розыске была допущена какая-то ошибка, избрано неверное направление, неправильно определен объем работы. Если я ошибался в этом своем предположении, то почему родители не искали Нину?

Конечно, они могли погибнуть. Это было единственно возможным объяснением тому, что девочку до сих пор не нашли. Со слов Сметаниной было известно, что Нину в райисполком привела старушка, которая рассказала об отставшей от поезда матери девочки. Пусть несколько лет мать была в местах, занятых немцами. Но должна же была она хотя бы и через несколько лет разыскивать дочь через милицию или Красный Крест. И, что вполне вероятно, такое заявление могло поступить и в Ленинград, даже скорее всего в Ленинград, где мать жила до эвакуации. Я очень надеялся, что, разыскав родителей Нины, я смогу что-то сделать и для полковника Иванова. Ведь медальон все же как-то связывал оба эти дела.

Итак, по моим расчетам, где-то должен был храниться запрос, а может быть, и запросы, связанные с судьбой потерянной во время войны девочки, которую звали Нина. Я должен был «проехать» по всем местам, где прошел в сорок первом году поезд, от Ленинграда до того места, где с поезда сняли Нину. Для этого, по самым скромным подсчетам, нужно было сделать запросы в 14 Управлений милиции с просьбой разыскать архивные или ведущиеся в данный момент розыскные дела из группы «потерявших связь с родственниками». И прежде всего необходимо было связаться с Ленинградом.

Я попытался представить себе Нину 14 лет назад, чтобы возможно более точно описать ее в запросах, которые собирался делать. Мне очень не хотелось снова наносить визит семье Крамаренко, но это было необходимо для пользы дела. Нина вернулась к ним. Я сам способствовал этому. Но я сомневался в том, что ее возвращение изменило отношение к нам доктора Крамаренко. Все наши усилия наверняка рассматривались им как попытка лишить их дочери. При этом шансы на успешный розыск настоящих родителей девочки были ничтожны, если вообще не безнадежны, по крайней мере с его точки зрения.

Как и в первый раз, Крамаренко принял меня спокойно, корректно и до холодности сдержанно. Нины дома не было, а жена старалась на меня не смотреть. Подробно, обстоятельно я рассказал им все перипетии розыска: о полковнике Иванове, Елене Модестовне и Модесте Ивановиче Поладьеве. А потом я попросил их описать внешность маленькой Нины. Под каким-то довольно наивным предлогом Крамаренко позвал жену в коридор и после непродолжительного совещания вернулся обратно с двумя фотографиями.

— Здесь Нине приблизительно четыре года, — сказал он. — Мы нашли фотографии совсем недавно, во время уборки. Поэтому я не дал их вам тогда, после нашей первой встречи. Когда они вам будут не нужны, верните их обратно, пожалуйста.

Я был уверен, что Крамаренко специально искали эти фотографии, но сделал вид, что верю им.

Дополнив приметами свои запросы и получив в НТО Управления милиции копии фотографий, я сдал все документы в экспедицию, а фотографии отправил заказным письмом Крамаренко. Теперь оставалось только ждать ответы на запросы, и они начали поступать уже через месяц. Однако ничего полезного из них мы для себя почерпнуть не могли.

С профессиональной точки зрения, как справедливо заметила Вера Николаевна Ганина, розыск матери Нины был весьма необычен для практики подобных дел. Как правило, заявитель обращается с просьбой разыскать того или иного человека, и этого человека ищут сотрудники милиции. В данном же случае мы искали самого заявителя. Конечно, это усложняло наши поиски, и все-таки основная трудность заключалась в объеме работы.

Приблизительно я представлял себе этот объем. Меня беспокоили главным образом архивные материалы. Действующие розыскные дела все время на глазах, все время в памяти оперативных работников, и розыск любого заявления среди таких дел особых трудностей не представляет, вот архивы более чем десятилетней давности — это совсем другое дело. Во-первых, я не был убежден в том, что они сохранились в полном объеме, а если и сохранились, то малейшая невнимательность сотрудника, разыскивающего нужный нам документ в сотнях, тысячах папок, мог свести на нет всю мою работу и работу моих товарищей. Но сделать тут все равно ничего было нельзя, не мог же я сам лично просмотреть все папки. К тому же у меня не было никаких оснований обвинять в недобросовестности никого из моих коллег. Другое дело, если из-за войны или каких-нибудь других причин архивные дела где-нибудь из четырнадцати Управлений милиции вообще не сохранились.

Как бы там ни было, я постепенно получил ответы на все свои запросы. Все эти ответы были похожи по форме и абсолютно идентичны по существу:

«На Ваш исходящий номер такой-то сообщаем, что произведенной проверкой заявление лиц, разыскивающих по указанным приметам девочку, не установлено». Единственный город, который пока не дал ответа, был Ленинград. Но я и не надеялся так быстро получить оттуда ответ. Всеми своими огорчениями и волнениями я поделился с Колей Сазоновым. В разговоре со мной он не меньше двух десятков раз сказал: «А что, если...» Все это были весьма разумные предположения, но они никак не улучшили моего настроения, потому что его «если» главным образом предполагали, что родителей Нины нет в живых. И все-таки в конце разговора он вдруг сказал:

— Иди к Петру Севастьяновичу и снова проси командировку в Ленинград. Если мать Нины жива и если она искала свою дочь, то особенно внимательно нужно посмотреть архивы Ленинградской милиции. Поезд был ленинградский, мать Нины и она сама почти наверняка жили до войны в Ленинграде. Об этом же свидетельствует и медальон Ивановых. В том, что Ивановы — коренные ленинградцы, ты уже убедился. Кроме того, из Ленинграда еще не пришел ответ на твой запрос и не скоро придет, если учесть количество архивных дел в таком огромном городе.

Это был дельный совет, и я им немедленно воспользовался.

Курилов дал мне на Ленинград всего неделю, но я был рад и этому.

В паспортном отделе Управления Ленинградской милиции меня встретили очень приветливо. Начальник отдела сказал мне, что они занимаются запросом из Энска, но пока ничего не нашли. Потом он представил меня пожилому капитану со значком заслуженного работника МВД на кителе. Уже через десять минут беседы с ним я понял, что у себя в Энске мы не могли даже представить себе, какую гору материала необходимо просмотреть и изучить. Капитан очень быстро и убедительно доказал мне, что, если я попытаюсь лично перелистать все архивные розыскные дела хотя бы за последние десять лет, мне понадобится не семь дней, и даже не семь месяцев, а семь лет.

— Быть может, — сказал мне еще капитан, — интересующее вас дело сейчас находится в производстве, но более точно я буду это знать, как только получу ответы из всех районных отделов милиции Ленинграда.

Капитан взялся за телефонную трубку, а я отправился в архив и стал смотреть первую пачку дел за 1943 год.

Через два часа в архив пришел капитан и, немного посидев рядом со мной, сказал, что при таких темпах работы мне, пожалуй, не хватит и семи лет. Просматривая дела, нужно выработать в себе некий автоматизм: розыск женщины — дело в сторону, мужчины, мальчика — тоже в сторону.

— И не зачитываться, — добавил он, — хотя каждое дело здесь — это потрясающий документ, история целой жизни, а чаще всего, и не одной. Кстати, я сейчас еще раз уточнил по телефону — в производстве интересующее вас дело не числится. А работать мы с вами будем так. Начальник отдела дает мне в помощь еще четырех сотрудников, вызванных им из районов. Каждый будет просматривать все дела за два года: вы — 1945-1946, я — 1943-1944 и т. д. до достижения успеха. Смотреть будем, разумеется, только те дела, где разыскиваемые лица не установлены.

И все-таки, несмотря на опыт и организаторские способности капитана, розыск действительно мог продолжаться до бесконечности, если бы нам не повезло.

Во всяком деле необходимо «немножко счастья», как любит говорить моя мама. Правда, Петр Севастьянович, услышав это от меня однажды, добавил: «Везет только тем, кто этого заслуживает». Но как бы там ни было, нам повезло. То заявление, которое я так искал, на которое так надеялся, было обнаружено капитаном в делах 1943 года. Потом он сказал, что нарочно взял себе и дал мне дела 1943-1946 годов, исходя из того, что, если мать Нины осталась жива, она начала искать свою дочь сразу же после ухода немцев.

Вот оно, это долгожданное письмо, слово в слово:

К Вам обращается Петрова Марина Алексеевна. Умоляю, помогите мне найти мою дочь. Прошло уже два года с того самого дня, когда поезд увез неизвестно куда мою девочку. Я понимаю, для того, чтобы найти ее, нужно много знать о ней, а мне почти нечего сообщить Вам. Да и сама Валюша ничего не сможет рассказать о себе, ведь она еще так мала. Но я надеюсь на случай, на удачу.

До войны я жила в Ленинграде с мужем и дочкой Валей. Когда началась война, мой муж Виктор Васильевич Петров почти сразу же пошел в народное ополчение. Воевать ему пришлось недолго, всего один месяц. 20 августа 1941 года я получила извещение о том, что он пал смертью храбрых. Мы жили в отдельной квартире. После смерти мужа мне не к кому было обратиться за помощью, не с кем было даже посоветоваться. А положение в Ленинграде становилось все хуже. Нужно было принимать какое-то решение. Привыкнув во всем полагаться на мужа, я медлила, колебалась.

Однажды в магазине в очереди я познакомилась с молодой женщиной. Она была чуть постарше меня, и ее судьба была удивительно похожа на мою. Она тоже получила похоронную на мужа, и у нее осталась годовалая дочь Нина.

В отличие от меня Лена была энергичной женщиной. Она решила эвакуироваться из Ленинграда и предложила мне поехать вместе с ней. Я сразу же согласилась, обрадованная тем, что опять кто-то более сильный, чем я, распоряжается моей судьбой.

В назначенный день Лена зашла за мной вместе с дочкой. Мы должны были разыскать машину, взять мои вещи, заехать за ее вещами и ехать на вокзал. Один чемодан я еще за день до отъезда сдала в камеру хранения. Моих вещей было немного.

Выйдя из нашего дома, мы, наверное, не прошли и двухсот метров, как из переулка на большой скорости выскочила грузовая машина. Меня она задела слегка, но от испуга я потеряла сознание.

Когда я очнулась, я увидела плачущих, но, как ни странно, совершенно невредимых детей. Лена лежала на мостовой... Подъехала машина скорой помощи, но Лене уже ничем нельзя было помочь. Она умерла, не приходя в сознание. При ней оказался какой-то документ, но его забрал врач скорой помощи, да я в документ и не заглянула. Ленину сумку врач отдал мне. В ней были кое-какие детские вещички и золотой медальон.

Все дальнейшее было для меня как в тумане. Я действовала как будто по заранее врученной мне инструкции, не решаясь сделать ни одного самостоятельного шага.

Раздетые, почти без денег, мы сели втроем в поезд. Немного придя в себя, я стала обдумывать, что делать дальше. Единственным моим шансом было как-нибудь добраться до Омска, где жили мои тетя и двоюродная сестра.

Из Ленинграда мы выехали 27 августа и ехали очень медленно. На остановках я выменивала вещи на продукты, и мой чемодан, взятый мной из камеры хранения, становился все легче. Но к золотому медальону Лены я не позволила себе прикоснуться — ведь это была единственная ниточка, которая могла привести к Нине ее родных. Впрочем, я даже не знала, есть ли у нее родные. Отец погиб на фронте, а мать умерла.

На одном из полустанков я вышла из вагона, чтобы купить что-нибудь из съестного. Валя спала, а Нина заплакала, и я взяла ее с собой. Пока я покупала булочки, между нами и нашим поездом остановился товарный состав. Будь я одна, я, может быть, успела бы обойти его, но с ребенком на руках мне не удалось догнать свой поезд.

Я пыталась что-то сделать, пошла на станцию, пробовала звонить, но связь была уже прервана. А через день этот полустанок заняли немцы. Так я осталась с чужой девочкой, а моя дочь уехала неизвестно куда.

Как мы жили при немцах, как удалось нам остаться в живых, как добралась я через два года до своих в Омске, я не буду рассказывать. Сейчас это не имеет отношения к делу. У родных я осталась. Нечего говорить, что Нина стала мне дочерью, но мысль о моем несчастном ребенке вот уже два года не дает мне спать по ночам. Где она, жива ли, какова ее судьба?! В 1943 году, как только я добралась до Омска, я отправила копии этого письма во все пункты следования поезда, от которого я отстала. И теперь живу надеждой, что кто-нибудь отзовется.

Далее следовал адрес.

Мы все — и я, и капитан из Ленинградской милиции, и Курилов, которому я сразу же позвонил, — поверили в это письмо, поверили, что именно его мы ищем столько времени.

Даже трезвые и хладнокровные сотрудники милиции принимают порой желаемое за действительное. В найденном нами письме было далеко не все ясно. Если предположить, что Лена — это Елена Модестовна Поладьева, то почему она получила похоронную на мужа? Ведь Юрий Георгиевич Иванов за всю войну не был даже ни разу ранен. Если Нина, удочеренная семьей Крамаренко, действительно та самая дочь Петровой, которую увез от матери поезд в сорок первом году, то почему ее сейчас зовут Ниной, а в детстве звали Валей? Почему, кроме Ленинграда, мы нигде не обнаружили следов запросов Петровой? Таких «накладок» было много, и мы, памятуя о том, к чему может привести поспешность, ничего не сказали об этом письме ни Нине, ни Иванову.

Мы не сообщали им ничего до тех пор, пока окончательно не убедились в том, что дочь Иванова живет с Петровой, а дочь Петровой живет в семье Крамаренко.

Нечего и говорить, как хотелось нам обрадовать и детей, и родителей, но до поры до времени мы не позволили себе этого сделать.

Постепенно все детали были восстановлены, и все сомнения отпали. Нина, которой в 1941 году был всего год, не могла, конечно, сообщить взрослым, что ее зовут Валя. Мне удалось установить, что Поладьевой действительно принесли похоронную на мужа, перепутав его с Юрием Гавриловичем Ивановым, служившим с ним в одной части. Что касается запросов на станции, через которые проходил поезд, то постепенно нам прислали копии из всех тех мест, где сохранились архивы военных лет. А самое главное, что мы встретились с Мариной Алексеевной Петровой и восстановили историю двух семей.

Итак, первое настоящее мое дело можно было считать законченным. Нельзя сказать, что я провел его безупречно, но Петр Севастьянович Курилов похвалил меня, а мы в отделе хорошо знали, что хвалит Курилов не часто. Но самое главное — обе девочки нашли своих родителей, а Марина Алексеевна Петрова и Юрий Георгиевич Иванов — своих столько лет назад потерянных детей. И поэтому я был счастлив, как был бы счастлив любой другой на моем месте.

Все участники и действующие лица этой истории собрались в Энске в доме Крамаренко — Вера Петровна и Василий Степанович Крамаренко, Марина Алексеевна Петрова, Юрий Георгиевич Иванов, Петр Севастьянович Курилов, девочки. Долгие месяцы я мечтал о том, чтобы такая встреча состоялась, к этому я стремился, в этом, собственно, и заключалась поставленная передо мной задача. Но, организовывая эту встречу, согласовывая сроки, посылая вызовы в другие города, я очень волновался.

Все-таки сложно и странно подчас складываются людские судьбы. Валя Петрова мечтала найти своих родителей. И она нашла мать. А Нина Иванова, даже не подозревавшая о том, что она живет с неродной матерью, неожиданно нашла отца. Но зато она потеряла вырастившую ее и ставшую ей близкой Марину Алексеевну Петрову. Марина Алексеевна разыскала дочь, но потеряла Нину Иванову, которая столько лет была ей второй дочерью. Однако хуже всех мне казалось положение, в котором очутились Крамаренко. Они вообще только потеряли.

— Ты как-то упрощенно смотришь, — сказал мне Курилов, когда я поделился с ним моими переживаниями. — Как будто решаешь задачу по арифметике из пятого класса. Помнишь?! Из одной трубы в бассейн вливается, из другой выливается... У людей, милый мой, не совсем так. Ты жалеешь Веру Петровну и Василия Степановича Крамаренко. Я, кстати, тоже. Но ведь любят же они свою Нину! И значит, счастливы за нее. А что касается Нины, то, может быть, я совсем ничего не понимаю в людях, но я уверен, что с тех пор, как она нашла мать, Крамаренко ничуть не стали ей менее близкими и родными. Точно так же и все остальные. Наверное, кое-кто из них разъедется, может быть, они будут жить в разных городах. Но ведь когда-то это происходит со всеми. Дети подрастают, заводят свои семьи, идут служить в армию, уезжают в дальние командировки. Твоя мать тоже не слишком часто видит тебя дома, и я не поручусь, что в будущем вам с ней удастся видеться чаще.

И все-таки я волновался. Как-то сложится судьба этих людей, много выстрадавших в своей жизни и заслуживающих самого большого счастья? За несколько месяцев мне часто приходилось встречаться с ними, я многое узнал о них. Наверно, как у всяких других, у них были свои слабости, недостатки. Но в целом это были очень порядочные, честные, симпатичные люди. И я боялся увидеть их в другом свете, боялся, что они не окажутся на высоте в новых, трудных для себя условиях.

Встреча состоялась в доме Крамаренко. Волновались все ужасно. Мы заранее решили, что постараемся избежать гласности. Поэтому из «посторонних» приглашены были только Курилов и я. Памятуя о печальном исходе киносъемки, не приглашали ни журналистов, ни кино- и фотокорреспондентов, хотя на этот раз «накладок» вроде бы не предвиделось.

Должен сказать, что мои опасения оказались абсолютно напрасными. Ничего подобного мне в жизни видеть не приходилось. Как потом признался Петр Севастьянович, — ему тоже. У всех без исключения было такое настроение, которое бывает у людей, быть может, раз в жизни.

К Крамаренко пришли почти одновременно. Встреча была назначена на шесть часов вечера. О том, чтобы опоздать на нее, не могло быть и речи, но и раньше приходить тоже стеснялись. Поэтому не было томительных и напряженных минут ожидания. Конечно, было какое-то напряжение и, может быть, даже настороженность — ведь все немного боялись того же, чего боялся и я. Но все это было только вначале. А потом лед как-то вдруг тронулся, и объятиям, поцелуям и счастливым слезам не было конца. Плакали, правда, только женщины, да и то старшего поколения, а Нина и Валя держались здорово.

Когда страсти улеглись, мы приступили к выработке решений. Прежде всего мы коллективно решили, что Нина Петрова, хотя при рождении ей дали имя Валя, так Ниной и останется. На этом особенно настаивали Крамаренко, против же никто особенно не возражал, даже Марина Алексеевна.

— Теперь, значит, у меня две дочери и обе Нины, — только и сказала она.

Потом сообща решили, что Марина Алексеевна переедет жить в Энск, потому что с тем городом, где она жила теперь, ее ничто не связывало. Петр Севастьянович обещал помочь ей с пропиской и с работой. К тому же Крамаренко и слышать не хотели, чтобы Нина с матерью жили не у них дома.

Переживала Марина Алексеевна только, что ее приемная дочь Нина уезжает с отцом на Дальний Восток. Но с этим уже ничего нельзя было поделать.

Так закончилось это дело, имевшее важные последствия для всех, кого оно касалось, и для меня тоже, потому что я и до сих пор работаю в паспортном отделе и свою работу не променяю ни на какую другую.

1

Со стороны это должно было выглядеть примерно так. Солнечным жарким утром по разбитому, давно не ремонтировавшемуся шоссе шли два молодых человека. У одного из них через плечо была перекинута авоська с продуктами, а в руке зажата длинная рейка, другой нес ящик с теодолитом, с помощью которого геодезисты производят съемку местности, и волочил по камням тяжелую треногу. Время от времени они останавливались и проводили короткое совещание, после чего снова трогались в путь к большому неудовольствию того, кто тащил треногу. Там, где шоссе, изгибаясь почти под прямым углом, резко поднималось вверх и уходило в лес, они остановились окончательно.

— Пожалуй, это место нам подойдет, — сказал один из них и воткнул рейку в песок.

— Да уж, здесь машине не разогнаться, — согласился с ним второй, тщетно пытаясь установить завалившуюся набок треногу.

— А в какую дырочку надо смотреть, ты представляешь?! — засмеялся владелец рейки.

— Вот завтра потащишь эту чертову колымагу, тогда сам узнаешь, — огрызнулся его спутник.

— А может быть, машина пройдет сегодня, — предположил первый, — скажем, часа через два после прихода сейнера?

Но машина не пришла ни сегодня, ни завтра, ни через два дня...

Возможно, со стороны это выглядело и не совсем так, и на геодезистов я и мой друг Володя Худяков были не очень-то похожи, но мы старались об этом не думать — все равно у нас не было другого выхода.

Странно складываются человеческие судьбы. Еще вчера ты ничего не знал о председателе рыболовецкого колхоза «Коммунар», а сегодня твой начальник получил от него письмо — шесть строчек карандашом на листочке в косую линейку, вырванном, наверно, из тетрадки сына, — и ты вынужден сидеть в засаде, прижимая к себе, как автомат, геодезическую рейку. Впрочем, рейка еще что. Володе Худякову по жребию досталась тренога, и его, кажется, примиряет с жизнью только одна мысль, что завтра треногу понесу я.

Мы с Худяковым не прослужили в милиции еще и двух лет, и наши биографии до того схожи, что их можно писать под копирку. Школа, университет, работа по распределению, почти тайный (от родителей) уход в милицию. Говорят, что мы даже внешне похожи. Володя, правда, немного повыше, я — потолще. Но это уже мелочи. Однако характеры у нас абсолютно разные. Мне кажется, у нас нет ни одной общей черты. Худяков — вспыльчивый, меня еще в школе дразнили флегматиком, Володя — очень самолюбивый, мне же самолюбия явно не хватает. Фантазер и выдумщик он необыкновенный, в этом, по крайней мере у нас в милиции, с ним никто не может сравниться. И вообще Владимир Худяков человек способный, но очень увлекающийся. Только этим и можно объяснить, что он до сих пор младший лейтенант, а у меня на погонах на одну звездочку больше.

Нет, что-то общее в нас все-таки есть. Мы оба надеемся когда-нибудь совершить подвиг. Ну, подвиг, пожалуй, слишком сильно сказано, но хотя бы распутать сложное дело или, скажем, поймать опасного преступника...

Когда начальник ОБХСС капитан Данцев познакомил меня с письмом председателя рыболовецкого колхоза «Коммунар», он сказал:

— Дело это серьезное, здесь можно отличиться!

Однако я воспринял его напутствие как юмор. Где уж там отличиться, как бы не оскандалиться на весь отдел!

— Разве тебе что-нибудь неясно, лейтенант Комаров? — притворно удивился Данцев, и в его глазах заплясали огоньки.

Я позволил себе не ответить, да он и не ждал ответа.

Конечно, любое дело всегда начинается с каких-то загадок, непонятных деталей, но дело о хищении рыбы в рыболовецком колхозе «Коммунар» целиком состояло из одних предположений. Собственно говоря, и сто́ящих предположений пока не было. Единственным осязаемым фактом было ничем не объяснимое уменьшение колхозных уловов рыбы.

— Остальное узнаешь на месте, — сказал мне капитан Данцев. — Вместе с тобой пойдет младший лейтенант Худяков.

Этого он мог бы и не говорить. Я бы очень удивился, если бы капитан вдруг забыл о Худякове. Вот уже почти год ни на одно мало-мальски серьезное дело нас не посылали друг без друга.

На следующий день мы встретились с председателем колхоза «Коммунар». Чтобы не привлекать к себе внимания, мы пришли не в правление, а к нему домой, оставив свой газик в километре от села.

Небольшого роста, еще очень сильный, несмотря на солидный возраст, переживший не один шторм рыбак явно робел перед милицией. Он тщательно обдумывал каждый ответ, и почти все вопросы мы должны были повторять дважды. Ко всему еще председателю было стыдно, что он, бывший флотский старшина, участник двух войн, председатель колхоза, не в состоянии сам найти расхитителей.

— Да, письмо в милицию писал я, — сказал он. — Но вообще-то у нас не так уж плохо. В целом — мы и в этом году сдадим рыбы больше, чем в прошлом, но могли бы сдать еще больше, да вот, не получается. Две бригады у нас ничего, отличные бригады, а вот третья...

Председатель немного помолчал, беззвучно шевеля губами, потом решился:

— Я не хочу ни на кого наговаривать, но, если по-честному, хитрющий старик этот бригадир Юргенс. У него вся бригада из одних родственников, он их всех в кулаке держит. Тут, конечно, моя вина, не доглядел...

— Ну, а почему все-таки вы решили, что рыбу в колхозе воруют? — перебил его Худяков, которого явно раздражала медлительная, с длинными паузами и оговорками речь председателя.

— Я про воровство в письме не писал, — неожиданно быстро отреагировал председатель. — Точно это никому не известно. Только ведь чудес не бывает! Снасти у нас крепкие, сейнеры — лучше не сыщешь, да и опыта рыбакам нашим не занимать...

— А может быть, просто рыбы поубавилось в вашем озере? — спросил я его на всякий случай.

— Да нет, не похоже. Для одной бригады меньше, для других — по-старому?

— Ну ладно, вернемся к Юргенсу, — попросил Худяков.

— Мы его мало знаем, — подумав, ответил председатель. — Он здесь недавно работает, но дело знает, тут ничего не скажешь. В этом году, да и в прошлом, заработки у него — не бог весть что, но живет он зажиточно: новый дом себе поставил, мотоцикл купил. После каждой путины устраивает со своей бригадой такую пьянку, что весь район ходуном ходит, как будто с его уловами есть чему радоваться. Мы уж его по-всякому прорабатывали, и на правление вызывали, и с бригадиров грозили снять, а он одно твердит: «Раз на раз не приходится. Если меня снимете, всю бригаду с собой уведу!»

— Ну что ж, — сказал я, вставая. — Исходные данные нам, так сказать, ясны. Что будем делать дальше?

Председатель колхоза поднял широченные плечи, как будто хотел сказать: «Если б я знал!», но сказал совсем другое:

— Я думаю, что начинать надо с приемного пункта, да побыстрее, сезону нашему остался без малого месяц.

Можно было (и это был, конечно, самый простой путь) сначала тщательно проверить документацию, квитанции, приходную книгу. Можно было побеседовать с приемщиком рыбы, с рыбаками из бригады Юргенса, с самим Юргенсом. Но простой путь не всегда лучший. Мы сразу отвергли его, и на это у нас были весьма серьезные основания.

Во-первых, не хотелось оскорблять подозрениями и расспросами, быть может, абсолютно честных людей, во-вторых, таким образом можно было насторожить и спугнуть истинных преступников и очень осложнить для себя дальнейшие поиски. На явку этих людей с повинной рассчитывать не приходилось, их обязательно нужно было схватить за руку.

Пока же у нас было слишком мало улик, и тот же Юргенс на первом же допросе положил бы нас на обе лопатки. Поэтому мы решили последовать совету председателя колхоза и, по возможности не привлекая к себе внимания и уж конечно не представляясь работниками милиции, посмотреть, как разгружаются сейнеры, принимается и оформляется рыба, и на месте определить дальнейший план действий.

Пункт по приемке рыбы оказался большим деревянным сараем. Находился он метрах в двадцати от озера, в самом центре полянки, отвоеванной у леса предками нынешних рыбаков, для которых рыболовство с незапамятных времен было главным источником существования. Крутые, почти отвесные, кое-где поросшие соснами берега только здесь, в единственном месте озера, позволяли пришвартовываться их утлым рыболовецким судам. Прошли годы, но все здесь осталось по-прежнему. И лишь узкая шоссейная дорога, подведенная к самому сараю, напоминает о цивилизации.

По дощатому причалу, сплошь усеянному рыбьей чешуей, мы подошли к только что пришвартовавшемуся сейнеру. Шлепая по доскам резиновыми сапогами, рыбаки в цветных клеенчатых фартуках подавали на лебедку ящики с рыбой. Крупные щуки с оскаленными зубами, только что вынутые из воды, изгибались с головы до хвоста. Ящики с рыбой шли на весы, рыба приходовалась после взвешивания, бригадир получал квитанцию. Рыбу отгружали на склад, а потом на трехосных рефрижераторах вывозили на рыботорговые базы. От количества сданной рыбы зависела зарплата бригады, которая отчитывалась перед правлением колхоза полученными от приемщика квитанциями.

У приемного пункта редко появлялись посторонние люди, и на нас сразу обратили внимание. Чтобы как-то оправдать свой приход, Худяков подошел к бригадиру и попросил продать рыбки.

Юргенс, ибо это был именно он (Худяков узнал его по описанию председателя), сказал под одобрительный смех рыбаков, что этой вот щукой, которую он держит в руках, он даст ему сейчас по его спекулянтской морде. Когда изобразивший крайнее возмущение Худяков повернулся, чтобы уйти, в спину ему шлепнулась брошенная кем-то из рыбаков пригоршня плотвичек...

2

— Значит, не удалось поживиться за счет «Коммунара», — пошутил председатель колхоза, когда мы рассказали ему о неудачной попытке войти в контакт с Юргенсом.

— Зато у нас появились кое-какие идеи.

— Интересно, — обрадовался председатель.

— Часть выловленной рыбы рыбаки продают какому-нибудь спекулянту в заранее установленном месте, и, таким образом, рыба даже не доходит до приемного пункта.

— На берегах нашего озера таких мест нет, — разочарованно сказал председатель, уже понадеявшийся, что скоро конец его злоключениям. — Ведь выгруженную на берег рыбу нужно куда-то увезти.

— Ну и что, на машине...

— За исключением приемного пункта, на озере нет ни одного места, куда могла бы подойти грузовая или легковая машина ближе чем на десять-пятнадцать километров.

С этим трудно было не согласиться. Мы сами видели крутые берега озера и единственную дорогу, ведущую к старому сараю.

— Тогда другой вариант, — подумав, сказал Худяков. — Приемщик тоже участник хищения. Рыбаки весь улов сдают ему, но только за часть получают квитанцию, остальное им оплачивается наличными. Естественно, эта рыба нигде не приходуется.

— Нет смысла приемщику, — возразил председатель. — На этом можно заработать копейки.

— В вашем районе действительно копейки, — сказал я. — Но уже в ста — ста пятидесяти километрах от вас разница в цене будет довольно значительной.

— Все равно без машины не обойтись. Не потянет же на себе приемщик полтонны рыбы! И потом у нас частые ревизии на складе, и ни разу там не нашли излишков рыбы, — все еще сомневаясь, сказал председатель колхоза.

— Значит, прежде всего мы должны найти машину, которая увозит левую рыбу сразу же после прибытия сейнера, — сказал я.

3

— Да, геодезистам не позавидуешь, — сетовал Худяков в дни, когда согласно строгому графику он возился с треногой...

Я легче его переносил бесцельные ожидания, но нас обоих мучила мысль, что где-то мы допустили ошибку.

«Эх, если б можно было незаметно понаблюдать за разгрузкой сейнера, — думал я, — нам уж давно было бы все ясно. Но, как назло, приемный пункт поставили на таком открытом месте, где даже кошке не спрятаться. А как рыбаки относятся к посторонним, Юргенс нам уже продемонстрировал».

— Если рыбу крадут, — в который раз повторял Худяков, — значит, вор должен как-то вывозить ее со склада на машине, а затем продавать на рынке или сбывать оптом такому же жулику, как он сам. Но ведь нет же, нет другой дороги к приемному пункту!

— Ты забыл еще вертолет или подводную лодку, — невесело подсказал я, но Худяков даже не улыбнулся моей шутке.

— В конце концов, и спекулянты болеют, — сказал я, провожая взглядом очередную цистерну с соляркой, торопившуюся на заправку сейнера.

— Послушай, Юра, — обратился ко мне Худяков. — Цистерной рыбу не вывезешь, но, может быть, рефрижератором? Видел, сколько их ходит по этой дороге?!

— Я уже думал об этом. Но ведь здесь ходят только местные рефрижераторы, номера их все известны, и вряд ли они далеко отсюда выезжают. А значит, без машины на каком-то отрезке пути все равно не обойтись. Рефрижератор — это лишний человек в деле, а может быть, даже и не один. Рискованно, и к тому же накладно: жулики тоже не любят раздувать штаты. И все же, если наша догадка не подтвердится, придется последить за рефрижераторами.

В следующие полчаса мимо нас под барабанный бой прошел пионерский отряд во главе с вожатым и проехал на велосипеде колхозный сторож. На багажнике у него погромыхивали пустые молочные бутылки.

— Она! — вдруг закричал Худяков, прячась за треногу.

Обдавая нас запахом бензина, по направлению к приемному пункту, мягко приседая на выбоинах дороги, двигалась серая «Волга».

Еще не веря, не смея верить удаче, я прошептал одними губами:

— Почему же обязательно она? Может, это председатель или ревизоры?

— У председателя «Москвич», — понял меня Худяков, — а ревизорам машин не дают, пешком ходят, чтоб злее были.

Володя записал в блокнот номер машины: 34-02, бормоча себе под нос, что теперь-то он узнает, кто балуется рыбной ухой.

Примерно через час «Волга» возвращалась обратно. Конечно, не было никакой уверенности в том, что она имеет отношение к хищению рыбы, но по этой дороге машины почти не ходили, и главной уликой был городской номер.

Мы специально выбрали для наблюдения наихудший участок дороги, но даже на повороте «Волга» не сбросила скорости.

Водитель сидел пригнувшись к рулю, низко нахлобучив козырек кепки, остальную часть лица закрывали то ли от солнца, то ли от любопытных глаз огромные темные очки.

— Может быть, следовало его задержать?

— Он бы не остановился. Да и куда ему теперь деваться! Мы уже знаем, откуда он берет рыбу, теперь надо узнать, куда он ее сбывает.

На обратном пути нас обогнал на велосипеде приемщик рыбы. Его задерживать совсем не имело смысла. Возможно, он вез немалые деньги, и ему трудно было бы объяснить, откуда они взялись, но могло быть и иначе: владелец «Волги» сегодня не рассчитывался, и тогда в глупом положении оказался бы не приемщик рыбы, а мы с Худяковым — инспектора ОБХСС.

Настроение у нас все-таки поднялось.

— Сегодня мы установим, кому принадлежит «Волга», — радовался Володя. — В следующий раз задержим ее с поличным и поедем в отпуск, скорее всего в Крым, а может быть, и на Кавказ.

— Пока что поезжай в ГАИ, — засмеялся я, — и определи по картотеке владельца серой «Волги».

Через несколько часов Худяков вернулся, и по его унылому виду я понял: что-то неладно. Растерянно моргая, он протянул мне листок бумаги, на котором черным по белому было написано, что «Волга» за номером 34-02 принадлежит областной прокуратуре.

Худяков посмотрел на меня:

— Машина прокуратуры, как я узнал, уже второй день ремонтируется на станции обслуживания, и номер с нее при этом не снимался.

Я выразил не слишком оригинальную мысль, что двух одинаковых номеров быть не может, и значит, один из них — поддельный.

— У меня есть одна мыслишка, — скромно сказал Худяков, — но реализовать ее можно только с помощью ГАИ.

4

В кабинете начальника ГАИ сидел начальник пожарной охраны и просил, чтобы ему вернули номера пожарных машин. Однако начальник ГАИ был неумолим и вновь и вновь повторял, что для этого необходимо сначала устранить технические неисправности: подтянуть тормоза, исправить свет и еще что-то в этом же духе.

В общем получалось примерно так:

Начальник ГАИ — «Устраните неисправности, будут номера».

Начальник пожарной охраны — «Верните номера, устраним неисправности».

Этот обмен мнениями мог бы продолжаться еще очень долго, если бы Худяков не постучал по столу.

— Я занят, — машинально ответил начальник ГАИ.

Я поспешил на помощь Володе и заверил начальника ГАИ, что даже вдвоем мы отнимем у него не больше десяти минут.

— Между прочим, — продолжал начальник пожарной охраны, — если будет гореть ГАИ, пожарным будет не на чем приехать.

— А ГАИ и так горит — не укладываемся в сроки с годовым техосмотром...

Все-таки он выслушал просьбу своих коллег из ОБХСС, одобрил наш план и дал по телефону соответствующую команду в отделение дорожного надзора, после чего мы ушли, оставив его с начальником пожарной охраны.

Ребята из Дорнадзора тоже с полным сочувствием отнеслись к нам и обещали поддержку.

План Володи, поддержанный капитаном Данцевым, заключался в следующем: переодетые в форму сотрудников ГАИ, мы вместе с инспекторами из Дорнадзора должны были останавливать на КП проходящие машины, главным образом серые «Волги», под предлогом проверки технического состояния транспорта и правильного заполнения путевых листов. Для этой цели был выбран КП на шоссе при въезде в город, миновать который со стороны приемного пункта было невозможно. Именно таким способом мы и надеялись рано или поздно познакомиться с документами водителя серой «Волги». Кепка, темные очки могли исчезнуть, номер мог быть заменен и вмятина на багажнике выправлена, зашпаклевана и закрашена, можно было даже изменить цвет волос, но не так легко было изменить форму подбородка, фигуру или, скажем, манеру сидеть за рулем — и это давало определенные шансы на его опознание и поимку.

Капитан Данцев при обсуждении планируемых мероприятий особо подчеркнул, что, судя по всему, преступник действует в течение длительного времени, причем безнаказанно, и что он, наверняка, зарвался, а зарвавшихся преступников ловить легче.

Первым дежурить на КП вызвался Худяков. Уже с раннего утра он в милицейской форме с белым поясом и портупеей, вооружившись фонарем-жезлом, явился ко мне для последнего согласования всех деталей плана. При этом он так часто щелкал кнопкой фонаря, что я, шутя, ему напомнил о материальной ответственности.

За день дежурства Худяков запылился и загорел, страшно устал, но ничего не добился и, передавая мне жезл и планшет, пожелал завтра провести время успешнее.

Утром следующего дня я стоял на перекрестке двух дорог и с любопытством наблюдал, как при виде моего жезла сбрасывают скорость проезжающие мимо шоферы. Шофер «МАЗа», которого я попросил подбросить меня до КП-5, вежливо говорил «товарищ начальник» и сдержанно жаловался на строгости ГАИ.

В маленькой будке КП-5, высоко поднятой над землей, сидел черноволосый, весьма суровый на вид младший лейтенант Артамонов. Однако суровость его была только кажущейся.

Мы наметили план совместных действий. Сначала Артамонов сидел в будке, прислушивался к тихому попискиванию рации и телефонным звонкам, а я мерил шагами шоссе от будки до знака ограничения скорости и обратно. Потом мы менялись местами.

Мимо, притормаживая, проносились тяжелые «Татры», юркие «Москвичи», элегантные «Волги» всех цветов с багажниками на крышах, проезжали мотоциклисты с девушками на задних сиденьях. Ветер разносил запах травы и горячего асфальта.

Уже под вечер, когда, поменявшись в очередной раз местами с Артамоновым, я вошел в будку КП, я услышал, как радистка по рации нетерпеливо и раздраженно повторяла позывные одной из машин ГАИ, а потом строго отчитала отозвавшегося шофера за то, что он ушел обедать, не предупредив ее об этом.

Услышав внезапный свисток, я выскочил из будки. Мотоцикл Артамонова уже трогался с места, набирая скорость, вслед за уходящей серой «Волгой». И «Волга», и мотоцикл Артамонова быстро скрылись за поворотом.

Через минуту я стоял на подножке мчащегося за ними грузовика, а еще через пять минут увидел лежащий на боку мотоцикл Артамонова. Потерявший сознание инспектор ГАИ был перенесен во встречный «Москвич» шоферами нескольких машин, успевших к месту катастрофы раньше меня. Я назвал владельцу «Москвича» адрес ближайшей больницы и, вернувшись на КП, доложил о случившемся дежурному по Управлению милиции, затем на попутной машине отправился в город. По дороге я встретил ехавшего навстречу дежурного ГАИ и сообщил ему, что на КП никого нет и что место аварии он определит по оставшемуся там мотоциклу.

У Артамонова были сломаны обе ноги. Он лежал на диване в приемном покое, стиснув зубы и широко открыв глаза.

Левая рука его тоже была повреждена, а правая не пострадала, и он все время вытирал ею заливавший лицо пот.

— Я пытался его обогнать, — сказал он, увидев меня, — и остановил бы, но в момент обгона водитель ударил меня левой стороной машины. Номер я запомнил: 15-80, царапины и вмятины от удара на левом переднем крыле и левой передней дверце обязательно должны быть.

Выходя из больницы, я подумал, что теперь в этом деле тесно переплелись интересы ОБХСС и ГАИ и что без помощи сотрудников госавтоинспекции нам не обойтись.

5

Дежурный по ГАИ говорил по телефону, прижав плечом трубку к уху, просматривал карту дорожного происшествия и одновременно слушал чей-то голос, глухо звучавший из динамика рации. Увидев нас с Худяковым, он ткнул трубкой в плакат на стене, строго запрещавший здесь курить, потом трубкой же показал на стул, положил ее на рычаг и сказал в микрофон:

— Тихонов, на выезд. Большая Садовая, шесть. Наезд автобуса на велосипедиста. Пострадавший в больнице имени Семашко. Инспектор Дорнадзора Иванов ждет на месте. Перехожу на прием.

Затем дежурный щелкнул тумблером рации, сказал: «Слушаю вас!», взял протянутое мной удостоверение и тут же снова снял трубку зазвонившего телефона. Дежурный был занят. Плохая погода — значит, плохая видимость. В дождь и в сильный ветер чаще случаются аварии. В общем, у дежурного был свой час «пик», и даже нетерпеливый Худяков скромно сидел на стуле, не рискуя отвлечь его.

Освободившись, дежурный мгновенно разобрался в ситуации. В соседней комнате в картотеке были учтены все машины города и области. Быстро перебирая пальцами, он извлек из ящика карточку, заложив вместо нее полоску красного картона.

— Куликов, — прочел он, — Иван Иванович, преподаватель института, серая «Волга» 15-80. Перевозная ул., дом шесть, квартира четыре, гараж во дворе.

Когда мы вместе с инспектором ГАИ Победиловым выехали на Перевозную улицу, дождь хлестал как из ведра, и, по словам Худякова, уже одного того, что ему сейчас придется выйти из машины на улицу, он никогда не простит преступнику.

Высокий, с крупными чертами лица лейтенант Победилов был большим специалистом своего дела. Очень суровый и малоразговорчивый, он оживлялся только тогда, когда сравнивал работу местного ГАИ с оренбургским, откуда он недавно перевелся. Победилов любил говорить, что ГАИ в Оренбурге гораздо активнее борется с дорожно-транспортными происшествиями, хотя там инспекторам не выдают светящихся жезлов и белых поясов...

Согнувшись и прыгая через лужи, мы влетели в подъезд дома номер шесть, но во второй квартире молодой человек в пижаме, продирая заспанные глаза, недовольно сообщил нам, что отец уехал в два часа на машине и до сих пор не возвращался. Перспектива ожидания Куликова под дождем не сулила ничего хорошего. Однако в гараже мы увидели свет. Куликов мыл «Волгу».

Проинструктированный нами инспектор Победилов, ничего не объясняя заранее, объявил Куликову, что сейчас произведет технический осмотр его машины.

Он ловко и быстро осмотрел машину, включил и выключил подфарники, покрутил вправо и влево баранку руля, выехал задом во двор, резко затормозил, въехал в гараж, опять затормозил, а затем, положив планшет на баранку и написав что-то на синем бланке, вышел из «Волги» и протянул мне листок.

— Всё, — сказал он.

— Что всё? — спросил Худяков.

— Читайте!

— А на словах не можете?

Победилов страшно удивился нашей непонятливости.

— Рулевое управление, тормоза и указатели поворотов в порядке. На левом крыле вмятина, видимо свежая.

До сих пор молчавший Куликов наконец, спросил:

— Чем обязан вашему посещению?

— Вы совершили наезд. В связи с этим и произведен осмотр машины.

Я пригласил его проехать с нами в райотдел. Куликов заявил, что вряд ли стоит тратить время на беседы с ним, так как никаких наездов он не совершал, однако он готов дать исчерпывающие ответы на все вопросы, если уж без этого нельзя обойтись.

Подписывая в ГАИ протокол допроса, Куликов пожелал удачи в розыске истинного преступника. Он с еле уловимой насмешкой подчеркнул слово «истинного» и еще раз повторил, что он, Куликов, к сожалению, ничем не может помочь милиции, так как в этот день ездил в пригородный туберкулезный санаторий навестить жену. Что же касается вмятины на крыле, то черт дернул его поставить машину на правой обочине проселочной дороги, где какой-то проезжавший мимо идиот в его отсутствие повредил крыло.

Мы еще раз осмотрели машину. В прямом и в переносном смысле рыбой там не пахло. Может быть, это он по каким-то только ему известным причинам не пожелал или не рискнул остановиться и совершил наезд на инспектора Артамонова. Но даже и в этом случае его преступление касалось ГАИ, а не ОБХСС, а значит, нам вовсе не обязательно было принимать участие в его расследовании. Примерно так я и доложил по телефону нашему начальнику и высказал предположение, что машина с рыбой могла в очередной раз пройти мимо оставленного нами КП.

— Раз уж вы занялись этим делом, — сказал в ответ нам капитан Данцев, — нужно помочь следователю проверить правдивость показаний Куликова.

Кроме того, он сообщил, что вчера Юргенс сдал рыбы еще меньше, чем обычно.

Уехав ночью в санаторий, Худяков утром позвонил мне домой. Его было плохо слышно, но все же я сумел разобрать, что в день наезда на Артамонова Куликов у жены не был, а навещал он ее за день до этого, и что его надо немедленно брать.

Когда Худяков вернулся из санатория, мы со следователем уже третий раз беседовали с Куликовым.

Куликов категорически утверждал, что он наезда не совершал, а где он был, его личное дело. На предупреждение следователя об «ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний» Куликов еще раз заявил, что никаких проступков он не совершал, а поэтому допрашивать его бесполезно.

Во всем этом деле одна деталь нас очень смущала: почему Куликов, если это он совершил наезд на Артамонова, не остановился сразу по требованию инспектора.

— Предположим, он действительно в тот день не был в санатории, — сказал я, когда Куликов ушел.

— Не предположим, а точно, — возразил Худяков, — ведь я же узнавал.

— Пусть точно, — согласился следователь. — Но куда бы и откуда бы он ни ехал, какое это имеет отношение к его отказу остановиться у КП?

— Когда мы осматривали в гараже его машину, — вспомнил я, — Победилов сказал мне, что Куликов не предъявил технический талон на машину. Победилов спросил у него, где же талон, а он, покопавшись в ящике, удивленно развел руками и заявил, что, видимо, потерял его, так как обычно кладет талон именно сюда.

— Может быть, поэтому?.. — вслух подумал Худяков.

— Вряд ли, — сказал следователь. — Куликов мог, конечно, не остановиться, но сбивать по этой причине инспектора стал бы только сумасшедший. Кстати, я был сегодня в больнице, операция прошла благополучно. Так вот, Артамонов убежден — это было не случайное столкновение, а умышленный удар автомобилем в мотоцикл.

Мы продолжали еще обсуждать показания Куликова, когда эксперт принес нам результат трассологической экспертизы, которая неопровержимо свидетельствовала, что повреждения на левой стороне серой «Волги» 15-80 были нанесены не движущимися частями мотоцикла «М-72», принадлежащего инспектору Артамонову.

Худяков кинул быстрый взгляд на следователя. Скучающее выражение лица последнего говорило о том, что Куликов его уже не интересует.

«И все-таки, — думал я, — очень бы хотелось узнать, почему Куликов скрывает, где он был в тот день на самом деле?»

— Ты думаешь, все это не имеет к нам никакого отношения, и мы идем по ложному следу? — спросил я Худякова, когда мы возвращались в отдел.

— Не знаю, — честно признался Володя, — похоже на то, но, с другой стороны, мы все время имеем дело с совпадениями, которые могут быть и не случайными.

— Каждый раз серая «Волга», — сказал я.

— И каждый раз поддельный номер, — подхватил Худяков.

— И хищение рыбы происходит в те дни, когда мы встречаемся с этой самой машиной...

6

На этот раз нам казалось, что мы хорошо подготовились к встрече серой «Волги». Был составлен специальный план, с которым мы несколько раз ходили к начальству, а начальство, как водится, вносило свои коррективы. Для успешной реализации плана была выбрана машина с форсированным двигателем.

Ночью мне приснилась серая «Волга». Я ясно видел, как мы с Худяковым обгоняем ее, ставим свою машину поперек шоссе, и я, лейтенант Комаров, очень медленно подхожу к побледневшему шоферу и прошу его предъявить документы.

Проснувшись, я еще с удовольствием вспоминал сон, убеждая себя в том, что не завтра и не послезавтра, а именно сегодня я посмотрю в глаза водителю, в котором сейчас для меня сосредоточились все преступники и все мировое зло.

Обычно я смеялся над подобными предчувствиями, но на этот раз так поверил в интуицию, что сумел заразить своей убежденностью даже Худякова. И, возможно поэтому, мы не очень удивились, когда около двенадцати часов, сидя в машине, услышали искаженный эфиром, будто сдавленный голос Данцева: «Армавир-два. Я — сорок седьмой. Смотрите внимательно. Это он».

Через какие-то секунды, тяжело переваливаясь с боку на бок, метрах в ста пятидесяти от нас серая «Волга» вывернула с проселочной дороги, именно оттуда, откуда мы ее ожидали. И сразу же резко ушла вперед, подмигивая красными огоньками.

— Давай! — крикнул шоферу Худяков, невольно входя в азарт преследования.

Это был лучший шофер автотранспортного отдела. Восемнадцать благодарностей за активное участие в задержании опасных преступников в его личном деле говорили сами за себя.

Шофер серой «Волги» тоже был не лыком шит. Он, видимо, заподозрил в нас преследователей и взял предельную скорость. Может быть, он всегда был настороже и всюду видел опасность, но скорее всего мы слишком резко взяли с места — водитель серой «Волги» не мог не обратить на это внимания.

Сложность ситуации заключалась в том, что шоссе было чрезвычайно узким и двум машинам разъехаться на нем было трудно. Как ни быстро рванулась за серой «Волгой» милицейская машина, между нами успели затесаться два самосвала со щебнем и автобус с веселыми туристами. А навстречу нам шли один за другим могучие рейсовые «Икарусы», неторопливые панелевозы, верткие крошечные «Запорожцы».

Худякову почему-то потом казалось, что, будь он за рулем машины, он успел бы проскочить вслед за серой «Волгой».

Тяжелая, груженная сверх меры машина вдруг развернулась поперек узкой дороги, словно наткнулась на невидимое препятствие, разом лишив преследователей надежды на благополучный исход операции. Только через пять минут мы смогли продолжать преследование. Проехав около километра, мы увидели стоявшую у обочины серую «Волгу»...

Какое-то тоскливо знакомое чувство подсказало мне, что наш план, такой подробный, такой тщательный, с треском провалился. Шофера в машине не было. На аккуратно протертой чем-то баранке руля не сохранилось отпечатков пальцев. В багажнике, в самой машине в ящиках и полиэтиленовых мешках лежала рыба.

Комаров посмотрел на номер «Волги» —15-80.

Это была машина Куликова.

— Ну вот, товарищ старший лейтенант, — как-то невесело сказал Худяков, — круг замкнулся. «Рыбное дело» можно считать законченным. Все-таки наш начальник был прав: зарвавшегося преступника можно брать голыми руками. Подумать только, человек не успел выйти из милиции, он на подозрении, но прекратить воровство, хотя бы повременить немного, он уже не в силах. И главное, еще разыгрывает из себя обиженного, несправедливо подозреваемого!

— Все это так, — сказал я, думая о своем. — Но мы могли задержать его гораздо раньше.

— Мы же хотели узнать, кому он сбывает рыбу.

— Да так и не узнали.

— Теперь он от нас не отвертится, — усмехнулся Худяков. — Если, конечно, не докажет, что это не его машина. Только, по-моему, проще отказаться от собственного носа.

Нельзя было не признать, что владелец серой «Волги», бросив машину, принял единственно верное решение.

В городе его даже не стали бы догонять, а просто оповестили по рации все посты и задержали бы уже через несколько километров.

Мы подогнали задержанную «Волгу» к райотделу и сразу же поехали к Куликову.

Дверь нам опять открыл его сын, который уже так привык к нашим посещениям, что, ни о чем не спрашивая, сказал:

— Отца нет дома, если хотите, можете подождать в квартире.

Он ввел нас в комнату отца и сам устроился рядом на диване.

Как ни мало я еще работал в милиции, но уже хорошо усвоил — обстановка, домашние условия очень многое могут сказать о человеке, порой больше, чем ему бы этого хотелось. Особенно важно помнить об этом именно нам, сотрудникам ОБХСС, — ведь мы в основном имеем дело со стяжателями, казнокрадами и расхитителями государственного имущества, то есть как раз с теми, кто неравнодушен ко всякого рода материальным приобретениям и может пойти на преступление ради красивой одежды, редкой мебели или дорогостоящих безделушек.

В этом смысле обстановка комнаты Куликова свидетельствовала, пожалуй, об обратном. Судя по обшарпанным обоям, выцветшему ковру, потрескавшемуся, залитому чернилами полированному столу, хозяина эти «мелочи» мало волновали.

Но еще больше, чем обстановка, меня удивил сын Куликова.

Высокий, худощавый, он был очень похож на отца. Но если в облике Куликова-старшего обращали на себя внимание энергия и решительность, то Игорь (имя свое он сообщил нам еще при первой встрече) производил впечатление человека инертного и безучастного.

Устроившись в углу с книгой, он углубился в чтение и, казалось, забыл о нашем существовании.

— А вы домосед, Игорь, — обратился я к нему. — Когда бы мы ни приходили, двери открываете нам именно вы.

— Такой уж мне достался печальный жребий, — отозвался юноша, — впрочем, вы должны быть этому рады, иначе как бы вы к нам попадали?!

— Ну-ну, не преувеличивайте, — вмешался Худяков, — неужели ваши родители действительно совсем не занимаются хозяйством и взвалили на ваши хрупкие плечи все дела по дому?

— Мама давно тяжело болеет, а отец редко бывает дома.

— Чем же он так занят?

Игорь внимательно и пристально посмотрел на меня:

— Он же преподает в институте, много работает в библиотеке, читает лекции даже за городом, да мало ли чем еще может быть занят взрослый человек. Он ведь мне не докладывает.

— У вас с ним неважные отношения? — быстро спросил Худяков.

— Нет, этого я не могу сказать. За исключением, пожалуй, одного случая, он никогда мне ни в чем не отказывал. Да я, в общем, редко о чем-нибудь прошу. Наверно, потому и не отказывает, что я редко прошу. Значит, есть у него что-то более важное в жизни, чем семья.

А кстати, если не секрет, что он такое совершил?

— Это секрет, Игорь, — сказал Худяков. — Мы не имеем пока права вам ни о чем рассказывать.

А я в это время думал о том, что все сходится и что большая неуютная комната, весь ее неухоженный, заброшенный вид, грязная, давно посеревшая штукатурка, пожалуй, подтверждают слова Игоря — интересы старшего Куликова находятся где-то очень далеко от семьи и квартиры.

Мы еще немного подождали Куликова, а потом позвонили в отдел и, дождавшись смены, поехали к нему на работу.

Пробиваясь по узкой крутой лестнице института сквозь толпу сбегающих вниз студентов, Худяков шепнул мне:

— Интересно, что сказали бы эти еще не нюхавшие жизни юнцы, если бы узнали, чем занимается их преподаватель.

А я подумал, что лучше бы они об этом никогда не узнали, потому что в молодости очень горько разочаровываться в людях, я это знаю по себе.

Секретарь деканата подвела нас к расписанию занятий на факультете — громадному куску ватмана, пришпиленному кнопками к доске.

— Заседаний кафедры и консультаций сегодня нет, — сказала она, не проявляя ни малейшего интереса к тому, зачем нам понадобился Куликов. — Лекций и семинаров Куликов по вторникам не проводит. Так что сегодня он выходной. Извините, мне пора уходить.

Я предъявил ей свое служебное удостоверение. Читать его секретарь не стала, но слово «милиция» произвело на нее впечатление. Она заговорщицки посмотрела по сторонам, хотя в комнате больше никого не было, и, почему-то переходя на шепот, спросила:

— Что сделал Куликов?

Потом, не давая ответить, сказала:

— Кто бы мог подумать! Он всегда производил впечатление безупречного человека. Правда, есть одна деталь в его поведении, которая мне, например, всегда казалась подозрительной. Получая такую большую зарплату, он очень часто одалживает деньги, и у меня не раз одалживал, причем довольно приличные суммы, и всегда обещает отдать на следующий день. Иногда действительно отдаст сразу, а бывает, что и задерживает на неделю-другую.

Однако у нас не было желания вводить ее в курс дела, и поэтому Худяков успокоил ее, сказав, что милиции просто необходима консультация у Куликова по его предмету, а так как необходимость эта срочная, то не подскажет ли она, где нам его можно сейчас найти.

Секретаря деканата это как будто очень разочаровало. Став равнодушно-официальной, она опять заторопилась, надела пальто, вывела нас в коридор и, уже спускаясь по лестнице, порекомендовала поискать Куликова в центральной библиотеке или в санатории у больной жены.

7

Куликова не было ни в библиотеке, ни у больной жены, ни дома. Оставив «Волгу» на шоссе, он, конечно, понимал, что за ним придут.

В поисках Куликова прошла ночь, а утром мы встретили идущего в институт Игоря. Он подтвердил нам, что Иван Иванович домой не возвращался. При этом на его лице промелькнуло выражение, как будто он хотел сказать: «Вот видите, я вас не обманывал, мой папа не часто бывает дома, и ему вообще на нас наплевать». Вероятно, все же ему не хотелось наговаривать на отца, и он решил промолчать, но выражение его лица было достаточно красноречиво.

В девять часов утра Худяков заявил, что Куликов вообще скрылся и дело, конечно, дойдет до его розыска. Но в этот момент около своего дома появился Куликов.

Было бы наивно искать радость на его лице при виде неурочных посетителей. Он же не выразил ни радости, ни страха, разве что досаду.

— Вы из санатория? — не удержался Худяков.

— Возможно, — буркнул Куликов. — Ваша назойливость, надеюсь, оплачивается не сдельно? Что вам от меня надо, опять будет сто дурацких вопросов?

Его наглость кого угодно могла вывести из себя. Наш небольшой еще опыт подсказывал, что обычно так ведут себя либо абсолютно ни в чем не повинные люди, которые хотят этим доказать, что им нечего бояться, либо опытные преступники, уверенные в том, что следствие не располагает против них никакими уликами.

Но про себя я позавидовал выдержке этого человека.

Не в правилах следственно-оперативных работников задавать какие бы то ни было вопросы подозреваемым, свидетелям или обвиняемым на улице, в машине, на ходу, между делом. Все вопросы и ответы должны фиксироваться в протоколах допросов, в письменных объяснениях. Торопливость часто приводит к тяжелым последствиям. Случайно оброненное сотрудником милиции слово может насторожить подозреваемого, дать ему возможность изменить линию поведения.

Не следовало заранее задавать Куликову никаких вопросов, но Худяков еще усугубил свою ошибку, уточнив:

— Вы, конечно, ездили туда на машине?

Куликов устало ответил:

— Никуда я сегодня на машине не ездил.

Младший лейтенант, видимо, и сам понял свою оплошность. Он виновато посмотрел на меня, как будто хотел сказать: «Сейчас мы подойдем к гаражу, и Куликов скажет, что у него угнали машину, и опять начнется сказка про белого бычка».

Я понял это без слов, но дело было сделано, и, чтобы как-то выйти из положения, я решил отрезать Куликову путь к отступлению:

— Машину, я полагаю, у вас не угнали? Насколько я помню, на дверях вашего гаража крепкие замки?

— Может быть, и угнали, — сказал Куликов, словно обрадовавшись вовремя подсказанной ему удобной версии. — Я давно на ней не ездил, после наших с вами бесед я ее видеть не могу. А впрочем, давайте вместе посмотрим.

Если при встрече с сотрудниками милиции на лице Куликова еще можно было различить досаду и раздражение, то теперь оно ничего не выражало, кроме усталости и безразличия.

Когда после двойного поворота ключа двери гаража распахнулись, Куликов продолжал оставаться безучастным, но зато мы с Худяковым чуть не потеряли дар речи от изумления. В гараже, поблескивая лаком, стояла серая «Волга» 15-80.

Мы ничего не сказали Куликову, пока ехали на его машине в райотдел, а потом, уже во дворе райотдела, предложили решить вопрос, какая же из двух машин, двух серых «Волг» за одним номером 15-80, принадлежит ему, Ивану Ивановичу.

Это были не просто две родные сестры, это были сестры-близнецы: одного цвета, с одним государственным номером, совпадали даже номера шасси и двигателя. Мы, видавшие виды сотрудники ОБХСС, не могли скрыть удивления. Что же касается Куликова, то на него стоило посмотреть. Он ходил вокруг машин, приседал, осторожно трогал руками, разглядывал их так внимательно, как будто даже свою видел первый раз в жизни. Потом он подошел к нам и почти беззвучно сказал:

— Этого не может быть!

Мы развели руками. Тогда он опять кинулся к машинам. Он открывал и закрывал крышку багажника, хлопал дверьми и даже лег на землю, не пожалев своего костюма, зачем-то подергал трубу глушителя и долго разглядывал двигатели. Потом он снова подошел к нам и сказал:

— Это не моя машина, то есть она такая же, как моя, но не моя. Нет, она не такая же, она намного хуже моей. За рулем в ней сидел не шофер, а свинья, она прошла на сорок тысяч километров меньше, чем моя, но уже доведена до ручки. Что все это значит, нашли вы того, кто на ней ездил?

В общем, он задавал нам как раз те вопросы, которые мы хотели задать ему.

— Почему это должно было случиться именно со мной? — горестно восклицал Куликов. — Недаром же мне не хотелось в свое время покупать машину. Честное слово, у меня было предчувствие, что из-за нее могут возникнуть неприятности. И ведь я всегда был так осторожен, никому ее не давал, сам-то ездил редко. Правда, сначала машиной пользовался сын. Я даже дал ему доверенность. Вы бы тоже не смогли ему отказать — взрослый парень, студент, блестяще водит машину, к тому же единственный сын, черт побери! Он ездил много, но всегда аккуратно. И все же, когда однажды он, отдавая мне ключи от «Волги», дохнул на меня винным перегаром, я лишил его права пользоваться машиной. А ведь я до сих пор точно не знаю, был ли он на самом деле пьян или мне показалось... После этого мы не разговаривали с ним месяца два.

«Странное дело, — думал я, когда Куликов ушел (машину его мы пока попросили оставить в райотделе). — Вроде бы мы все делаем правильно, логично, идем по верному следу, а ясности никакой. Взять хотя бы эти машины. Вряд ли ГАИ по ошибке присвоило им одинаковые номера, и уж совсем исключена оплошность при сборке на заводе. Значит, злоумышленник очень искусно замаскировал свою машину под «Волгу» Куликова, причем сделал это совсем недавно, ведь еще несколько дней назад на ней был другой номер. Впрочем, может быть, у спекулянта рыбой имеется еще несколько номеров, которыми он пользуется время от времени».

— А вдруг это другая машина, не обнаруженная нами, владелец которой тоже участвует в этом деле? Верно ли определил свою машину Куликов, как ты думаешь? — спросил я у Худякова, который задумчиво чертил что-то прутиком на земле.

— Безусловно. Любой владелец узнает свою машину по всяким царапинкам, выбоинам, деталям, которые известны ему одному. Меня другое интересует...

— Ну?

— Куликов-то безусловно знает, какая машина его, но нам он мог сказать наоборот, не признаваться же ему, что в его «Волге» перевозили рыбу и сбили инспектора Артамонова. Царапины от мотоцикла до сих пор еще не закрашены.

— Значит, ты продолжаешь подозревать Куликова? — сказал я.

— Но почему тогда вор замаскировался именно под его машину? — задал контрвопрос Худяков.

Так ни до чего и не договорившись, мы пригласили эксперта для осмотра обеих машин.

Примерно через полчаса эксперт сообщил нам то, что мы уже знали, — задержанная на шоссе «Волга» находится в ужасном состоянии, масло давно не менялось, кузов снизу сильно проржавел, когда двигатель последний раз мылся — определить невозможно. Дня через три эксперт установил самое интересное — не только государственные знаки, но и номера шасси и двигателя на ней перебиты на номера машины Куликова. Кроме того, шасси не подвергалось перекраске. Ему удалось восстановить первоначальные номера, по которым не представляло труда определить владельца «Волги». Им оказался полковник медицинской службы Долевой. Но владельцем он был только номинальным, потому что его «Волгу» номер 34-99 у него украли два года назад.

8

По данным ГАИ, в городе и области не было найдено всего семь машин. Правда, угнали за это время не семь машин, а гораздо больше, но, как правило, в тот же день, реже на следующий день или на той же неделе, их находили сотрудники ГАИ или оставляли где-нибудь в глухом переулке сами похитители.

Угоняли легковые и грузовые машины, мотоциклы, автокары или даже краны главным образом подростки, которые не могли подавить в себе неуемную тягу к вождению автомобиля, или пьяные, как известно, слабо контролирующие свои поступки. Это даже трудно было назвать кражей. О присвоении чужого имущества или об использовании его в корыстных целях они и не помышляли. Случались, конечно, и настоящие кражи, но весьма редко. Кража серой «Волги» 34-99 была одним из семи случаев, происшедших за несколько лет. Разобраться в основных подробностях этого дела, заключенного в тощую картонную папку, было не слишком сложно. Худяков, сидя в кабинете на диване, в десятый раз перелистывал его страницы, бормоча себе под нос проклятия по поводу слабой работы следователя, а я расхаживал по кабинету и обдумывал предстоящую беседу с пострадавшим владельцем «Волги».

Долевой не заставил себя долго ждать. Это был худощавый человек, в больших роговых очках, бородатый, очень разговорчивый и приветливо настроенный. По врачебной своей специальности он был дерматологом.

Долевой производил впечатление приятного и любезного человека и, наверно, остался бы таким в глазах совершенно очарованных им слушателей, если бы Худяков не спросил его — правда ли, что от кожных болезней никто не умирает, но никто и не поправляется?

Не меняя любезного тона и ни секунды не помедлив, полковник сказал, что он всегда очень уважал работников милиции и восхищался романтической их службой, особенно когда наблюдал, как милиция организовала работу по розыску украденной у него машины. И хотя мы после этой его реплики поняли, что он далеко не так прост и мил, как нам это вначале показалось, мы приняли ее как должное и уже без всяких проволочек объяснили Долевому, зачем мы его вызвали, и предложили осмотреть стоящую во дворе «Волгу».

Полковник сразу узнал в ней свою машину и поначалу очень обрадовался, но уже после первого, самого предварительного ее осмотра пришел в полное уныние и сказал то, что мы за короткий промежуток времени услышали уже в третий раз. Кроме того, он добавил, что, когда «Волга» принадлежала ему, она была голубого цвета.

Два года назад Долевой отмечал у себя дома в узком кругу друзей защиту докторской диссертации. В третьем часу ночи, выйдя на улицу, чтобы проводить последнего гостя, он не обнаружил своей новенькой «Волги», которую в тот день не загнал в гараж, а оставил у ворот дома.

Расследование этой кражи велось неудачно, и ядовитая реплика полковника была абсолютно справедливой. Следователь весьма бегло допросил дворников, постового милиционера, самого полковника и по обычным каналам объявил розыск пропавшей голубой «Волги» номер 34-99. Вот и все, что было сделано за два года.

Гостей следователь не вызывал; правда, Долевой сам уговорил его не делать этого.

— Ведь не могли же они похитить машину, — сказал он, — так стоит ли их вызывать в милицию.

В протоколе допроса гости полковника не были даже названы.

Именно с этого момента я и продолжил расследование. Долевой долго и мучительно вспоминал, кто же у него был в тот злополучный вечер. От напряжения у полковника морщился лоб и смешно и необычно двигались уши.

— Их было всего пятнадцать человек, — говорил он. — Да, точно, пятнадцать. Жена всегда просит, чтобы число гостей не превышало этой цифры. Новые квартиры, знаете ли, больше не вмещают... Был Иванов из Военно-медицинской академии, мой оппонент Ракова, двоюродный брат жены Вигдоров, хотя, пожалуй, Вигдоров был на день раньше...

Когда Долевой назвал Куликова, Худяков чуть не выронил авторучку: который уже раз он становился на нашем пути. С грехом пополам полковник восстановил все подробности вечера, за исключением одной (в чем его, впрочем, трудно было обвинить), — он абсолютно не помнил, в какой последовательности и в какое время гости уходили из его дома.

Но после того, как была названа фамилия Куликова, это уже нас мало интересовало. Худяков еле сдерживался, так ему хотелось поскорее остаться вдвоем со мной.

Однако я попросил полковника подробно рассказать, что он знает о Куликове.

Долевой замялся:

— Как бы вам это объяснить. Иван Иванович очень увлекающийся, азартный человек. Он пристрастился к карточной игре и тратит на нее все свободные дни и даже ночи. Тут уж, конечно, не до друзей. Лично я, например, на него не обижаюсь, а вот перед семьей своей он виноват. Жена, может быть, и не была бы в таком состоянии, если бы вовремя приняли меры. А что касается сына, так я не перестаю удивляться тому, что мальчик еще учится в институте, увлекается техникой. Всем этим он обязан самому себе. Отец никогда не уделял ему внимания.

Долевой еще немного подумал и сказал:

— А в остальном к Ивану Ивановичу не придерешься — человек достойный во всех отношениях...

Но в голосе полковника уже не слышалось прежней убежденности.

Когда он ушел, Худяков вскочил со стула.

— Я никогда не доверял Куликову! — закричал он. — У него очень тонкие губы. Я давно заметил, что тонкогубые люди склонны к совершению преступлений.

— Мели, Емеля, у тебя у самого тонкие губы, — засмеялся я. — Ты рассуждаешь как обыватель. Лучше перечисли факты, которые мы могли бы предъявить для обвинения Куликову.

— Ладно, оставим губы в покое, — охотно согласился Худяков. — Но ты же не будешь утверждать, что это простое стечение обстоятельств?

— Может быть, а может и не быть.

— Да что ты! — опять закричал Худяков, удивляясь моей непонятливости. — Проще простого выйти из квартиры Долевого, сесть в машину и уехать.

— А если он вышел не один?

— Тогда прошел сто метров, попрощался, вернулся назад, подождал немного, и привет! К тому же он мог действовать и вдвоем, я даже допускаю, что его сообщник был одним из гостей полковника.

— Допускаю, допускаю! — передразнил я его. — Конечно, это не случайное стечение обстоятельств, но даже самые остроумные версии должны основываться на фактах, а их у нас пока недостаточно, чтобы обвинить Куликова.

9

Я оказался прав. При первой же встрече Куликов заявил, что, когда он вышел от Долевого, машины уже не было. Причем он назвал еще двух гостей, которые уходили вместе с ним.

— Мы не придали этому значения, — сказал он. — Потому что не помнили точно, стояла ли «Волга», когда мы пришли к Долевому. О пропаже машины лично я, например, узнал от него только на следующий день. А рассказал он мне об этом первому, так как мы с сыном помогали ему в свое время выбирать машину, были, так сказать, ее крестными. Кстати, свою «Волгу» я приобрел года за полтора до Долевого и считался к тому времени уже опытным водителем.

На все вопросы Куликов отвечал обстоятельно и подробно, но было заметно, как он нервничает. И я подумал, что вся эта история должна волновать его никак не меньше, чем нас — работников ОБХСС. Если он даже ни в чем не виноват, он не может не думать о том, что чья-то рука не кого-то другого, а именно его толкает под подозрение, выводит на неприятные встречи с милицией.

Вместе с тем (я отдавал себе в этом отчет) по поведению подозреваемого очень трудно, а порой просто невозможно, определить степень его вины. Сбивчивость в показаниях, растерянность, нервозность могут быть в равной степени продиктованы боязнью расплаты за совершенные преступления и естественным волнением невиновного человека. Твердость, спокойствие могут быть уверенностью в своей правоте, но и искусной маскировкой хитрого преступника. Думая об этом, я намеренно вел разговор не в форме официальных вопросов и ответов, а легко и непринужденно беседуя.. Но даже такая беседа не могла успокоить, смягчить Куликова, который явно тяготился ею.

Он рассказал о своей жене, у которой вот уже год в тяжелой форме туберкулез, о сыне Игоре, взрослом, самостоятельном человеке, все больше и больше отдаляющемся от него, о своем одиночестве, которое прерывается только поездками в санаторий к жене да чересчур частыми встречами с сотрудниками милиции. Эти последние слова он произнес без присущей ему язвительности.

И тогда я спросил его о картах.

Куликов покраснел, как мальчик, и у него наивно и непроизвольно вырвалось:

— Кто вам сказал?

Я рассмеялся и пообещал, что не буду делать из этого тайны, но попросил сначала рассказать нам о так тщательно скрываемом увлечении.

— Откровенность за откровенность, — сказал я.

Куликов играл давно, крупно, и карты были не просто увлечением, или, как это принято теперь говорить, хобби, они стали его страстью, неотъемлемой частью его образа жизни. Круг его партнеров был постоянен и невелик. Ведь немногие могли позволить себе проиграть за вечер восемьдесят-сто рублей. Преферансисты собирались один-два раза в неделю в квартире одного из участников и засиживались до глубокой ночи, а иногда и до утра.

— Никто из нас, — сказал Куликов с тяжелым вздохом, — не надеется разбогатеть с помощью карт — силы наши примерно равны, а теория вероятности карточного счастья одинакова для всех. Хотя иногда период невезения растягивается на несколько месяцев и приходится изворачиваться и залезать в долги, но потом фортуна снова поворачивается лицом, и все становится на свои места. Если подсчитать итог за несколько лет, то, я уверен, все остались при своих..

— Ну тогда тем более непонятно, зачем вы тратите на это время, — усмехнулся Худяков.

— Не знаю, — уныло ответил Куликов. — Привычка, ничего не поделаешь. Даже мои родные примирились с этим.

«Теперь ясно, — думал я, — почему сын так спокоен, когда отец приходит домой утром, понятно, зачем он одалживает деньги в институте и как ему удается их так быстро отдавать».

Между тем Куликов уже рассказывал о своих партнерах. Все это были люди немолодые, солидные — врач, адвокат, главный инженер строительно-монтажного управления, директор рыбного магазина.

— Рыбного? — с трудом заставляя себя говорить спокойно, переспросил я. — Опишите его, пожалуйста, поподробнее.

Куликов удивленно посмотрел на меня.

Директора звали Витков Владимир Федорович. Куликов познакомился с ним за карточным столом года два назад. По его мнению, это был спокойный, рассудительный человек. О себе он распространялся мало, впрочем, как все партнеры Куликова, интересующие друг друга только как преферансисты. Связи с ним Куликов не имел.

Заканчивая разговор, Куликов снова вернулся к картам. Казалось, это беспокоит его больше всего.

— Конечно, я был неправ, когда в первый раз отказался объяснить вам, где я провел день и ночь, и солгал, что ездил к жене. Я не вижу ничего особенно страшного в том, что люблю играть в преферанс, в конце концов это касается только меня, и тем не менее мне хотелось бы, чтобы в институте об этом не знали. Помочь следствию мне больше нечем, и если вы не возражаете, я готов продолжить разговор в любое другое время, когда это понадобится, а сейчас я очень прошу отпустить меня. Я устал и плохо себя чувствую. К тому же меня ждет жена.

— Вот это успех! — сказал Худяков, когда сгорбившийся, потерявший лоск Куликов закрыл за собой дверь. — Держался, держался человек и все-таки вывел нас на рыбный магазин. Я только не понимаю, как он рискнул это сделать? Ведь для него это конец.

— А что ему оставалось? — холодно парировал я. — Он же понимает, что назвать всех своих партнеров и «забыть» Виткова он просто не имеет права. Это может для него обернуться еще бо́льшими неприятностями.

Нам так же, как нашим коллегам по ОБХСС, было мало что известно о магазине номер шесть, в котором работал Витков. Магазин недавно открылся.

На Виткова по прежнему месту его работы никаких компрометирующих материалов не было, за исключением одного взыскания за самовольно организованную торговлю рыбой с лотка на улице. Однако наряду с этим он имел две благодарности от директора торга, и начальство сочло возможным перевести его с повышением, сделав директором магазина, тогда как на старом месте работы он был заведующим отделом.

Мы ознакомились и с объяснением, которое написал Витков по поводу взыскания: «...Мне было необходимо выполнить план, находившийся под угрозой, поэтому я совершил нарушение. Признаю свою вину и обязуюсь впредь неукоснительно соблюдать правила торговли».

Нужно сказать, что даже разрешенная и одобренная начальством торговля в киосках и с лотков обычно строго ограничивается. От нее и очереди на тротуарах, и загрязнение улиц, и, самое главное, — бескассовая торговля порой создает условия для сбыта «левого» товара. Если в результате каких-либо махинаций образуются излишки товара, сбывать их в магазине практически невозможно, потому что в каждой кассе есть контрольная лента. Поэтому нечестные торговые работники пытаются обмануть государство, прибегая к таким способам торговли, при которых деньги получает сам продавец.

Само собой разумеется, все вышесказанное относится не ко всей лоточной торговле, а лишь к редким, из ряда вон выходящим случаям, но не считаться с ними тем не менее нельзя.

Внезапная ревизия в магазине, проведенная по нашей просьбе, не дала никаких результатов, свежей рыбы там найдено не было. Прямо из кабинета директора торга, где был подписан соответствующий приказ, мы вместе с представителями бухгалтерии и двумя общественными инспекторами отправились в магазин к Виткову. Он принял нас с широкой улыбкой на продолговатом, чуть скуластом лице, как человек, которому нечего бояться.

Магазин был небольшой, очень чистый, уютный и современный. Витрины и прилавки сияли мрамором и стеклом, белоснежные шкафы-холодильники казались чудом современной техники. Им не хватало только рыбы.

Соленой рыбы, замороженной, консервов было много, свежей рыбы не было и в помине. Витков сам вызвался помочь комиссии и делал это довольно толково. Между тем ревизия была отнюдь не простой формальностью. Мы знали, что́ искали. Мы были уверены, что какие-то следы незаконной торговли должны остаться, и искали их с упорством и настойчивостью, свойственными молодости.

Товар взвешивался, пересчитывался, сверялся с накладными, на свет вытаскивалась и подвергалась тщательному анализу любая, самая маленькая и пожелтевшая бумажка. Из документов следовало, что свежая рыба не поступала в магазин уже три недели, между тем как Куликов утверждал, что купил у Виткова трех судаков и щуку неделю назад. Рыба, конечно, могла и должна была быть уже реализована, но почему она не была оформлена в соответствии с правилами торговли? Все это укрепляло наше убеждение в том, что Витков был одним из скупщиков (а может быть, и единственным) дешевой рыбы у старика Юргенса, если... если, конечно, можно было полагаться на показания Куликова.

Но к предположениям нужны были еще доказательства, а их-то как раз и не было. Мое настроение с каждым новым документом, с каждым просмотренным ящиком все более ухудшалось, а тут еще куда-то пропал Худяков.

Я вышел во двор и тут увидел Худякова. Он сидел на скамейке и разговаривал с молоденькими симпатичными девушками в белых халатах.

Худяков лучезарно улыбнулся мне и широким жестом предложил познакомиться.

— Не время, — сказал я.

— Нет, как раз время, — возразил Худяков. — Светлана — заместитель секретаря комсомольской организации торга, Лена — продавец. В магазине нет свежей рыбы, так как Лена и Светлана продали ее на прошлой неделе с лотка у сквера на улице Пирогова.

Остальное девушки рассказали вечером у нас в отделе. Я записывал, стараясь не упустить ни одного слова.

Витков вручил им накладную, рабочие отвезли рыбу на тележке к скверу, Лена и Светлана продали ее за один день, а деньги и накладную вернули директору.

— Все необходимые кассовые операции, — сказал Витков, — я проделаю сам.

Рыбой с лотка они торговали не впервые, еще несколько месяцев назад Витков объяснил им, что товар это ходовой и скоропортящийся, а хранить в магазине его негде.

На вопрос Худякова, что они думают о своем директоре, девушки растерянно переглянулись.

— Как-то не думали мы о нем, — за двоих призналась Светлана. — Но к нам он относился всегда хорошо, часто спрашивал про наши успехи в учебе и даже сделал подарки к Восьмому марта.

— Но мы их не взяли, — гордо вставила Лена. — Если бы всем девушкам в нашем магазине, а то почему-то именно нам.

10

Витков небрежно сидел, или, скорее, полулежал, закинув ногу на ногу и облокотившись на спинку стула. Он был сама любезность и даже тактично не интересовался, почему ревизия, которая вроде ничего особенного не обнаружила, закончилась беседой в ОБХСС. Сам он ни о чем не спрашивал, но на вопросы, которые задавали ему, отвечал так охотно, подробно и благожелательно, что было просто неудобно его прерывать. Он сказал, что каждый должен заниматься своим делом, и что работа сотрудников ОБХСС, с его точки зрения, одна из самых трудных, и он готов помочь нам, конечно, в меру своих способностей.

Он хвалил свой магазин, продавцов и шутливо заверял, что к концу года обязательно выведет его на первое место среди магазинов торга. Попутно Витков выразил возмущение поведением некоторых своих коллег, которые нарушают правила торговли. Сам он очень любит свою работу и не променяет ее ни на какую другую.

— Парадоксально, но факт, — сказал еще Витков. — На старом месте работы я получил взыскание как раз за то, что слишком заботился о покупателях. Нет, я не отрицаю, конечно, нарушение было, но...

Я, не перебивая его, напряженно думал, издевается ли Витков над нами или просто пытается выиграть время. Может быть, лихорадочно перебирая в уме возможные причины вызова в ОБХСС, он старается угадать степень моей осведомленности... А может быть, произошла ошибка, и директор чист как агнец. Но это было невероятно.

— Вы торгуете «левым» товаром и зарвались, — сказал я после долгого молчания. — И, как всякий зарвавшийся преступник, стали неосторожны.

При этом я посмотрел на сидящего рядом капитана Данцева, но начальник ОБХСС даже не улыбнулся. Я посоветовал Виткову не запираться, ибо в противном случае ему помогут кое-что вспомнить его же продавщицы Светлана и Лена, а также рабочие Павлов и Николаев, с которыми Худяков как раз заканчивал разговор в соседней комнате. Но Виткова это не испугало. Он не боялся очных ставок, наоборот, он требовал их.

— Все это поклеп и оговор, — упрямо твердил директор.

Улыбка сошла с его лица, резко обозначились скулы. Он выпрямился на своем стуле, глубоко засунул руки в карманы пиджака, посмотрел в упор на Данцева, потом перевел взгляд на меня и сказал:

— Документов на свежую рыбу нет. Самой рыбы тоже, как мне сдается, вы не нашли и, смею надеяться, не найдете. Деньги, которые лежат на моей сберкнижке, вряд ли скажут вам, за что они мной получены. Что же касается тех высоких инстанций, куда я напишу на вас жалобу, то у них могут возникнуть сомнения, которые, как известно, по советскому законодательству всегда идут в актив обвиняемому. И тогда следователь, вероятно, спросит уже у вас, на каком основании вы нарушаете законы, принуждая сотрудников давать показания против директора, вся вина которого состоит в том, что он всегда был строг и требователен к своим подчиненным.

Я мысленно поблагодарил судьбу за то, что Данцев поручил беседовать с Витковым мне, а не Худякову. Если бы вспыльчивый младший лейтенант услышал подобную наглость, он наверняка бы сорвался.

Данцев молчал, вертя в руках сигарету, а Витков, все больше и больше распаляясь и входя в раж, продолжал грозить нам:

— Вы молоды, а у меня за плечами жизнь. Кто поможет вам доказать, что правы вы, а не я?

— Куликов, — вполголоса сказал Данцев.

Витков вздрогнул и, несмотря на отчаянные усилия удержаться на ногах, упал на стул. Ему сразу стало душно, а на лице заметно обозначились морщины. Еще минуту назад холеный, уверенный в себе, он вдруг превратился в безвольного, больного человека. Только злость и ненависть еще как-то заставляли его бороться.

— Ведите эту сволочь сюда, — тихо, ни на кого не глядя, сказал он. — Если ваш инспектор уже в могиле, то я помогу вам отправить туда и Куликова. Это ведь не торговля «левым» товаром! Заодно пусть он расскажет вам, откуда он берет рыбу. Я буду давать показания только на очной ставке, в его присутствии.

— Нет, так не пойдет, — сказал Данцев. — Сейчас сюда придет следователь, и вы ему расскажете все подробно и без утайки. Надеюсь, вы меня поняли — подробно и без утайки. Что касается очной ставки, то она будет вам предоставлена, если следователь найдет ее необходимой.

Данцев снял телефонную трубку, а я пошел искать Худякова, чтобы рассказать ему о том, как «раскололся» Витков.

Сидя в кабинете Худякова и пересказывая подробности допроса, я почему-то не ощущал удовлетворения от того, что близко к завершению дело, безусловно, самое сложное в моей небольшой еще практике оперативного работника. И наконец понял, почему. Все-таки до самого последнего момента, несмотря на прямые и косвенные доказательства, я верил Куликову.

Было обидно, что Куликову почти удалось провести нас, и хотелось еще раз взглянуть ему в глаза. И желание это было таким нестерпимым, что я позвонил Данцеву.

— Товарищ капитан, вам, наверно, понадобится сейчас Куликов? Пригласить его в отдел?

— Пожалуй, — сказал Данцев. — И пусть он посидит пока в кабинете Володи.

Но появление Куликова не принесло мне желаемого облегчения. О чем было теперь говорить с ним?! Слушать, как он опять будет лгать, изворачиваться, валить на других. Нет уж, хватит! Пусть с ним разговаривает следователь.

Минут через пятнадцать открылась дверь, вошел Данцев. Он очень вежливо поздоровался с Куликовым, попросил его еще немного подождать и вышел из комнаты, поманив меня за собой.

— Что, теперь мы всегда будем расшаркиваться перед преступниками, товарищ капитан? — не выдержал я.

Данцев улыбнулся.

Витков только что дал показания, какой именно Куликов является его соучастником.

11

«Об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний в порядке статей 180-182 предупрежден.

Подпись Куликов

По существу заданных мне вопросов могу показать следующее.

Три года назад отец лишил меня права ездить на его «Волге». Мне казалось это несправедливым, к тому же я так привык к машине, что уже не мог без нее обходиться. Вскоре подошла очередь на «Волгу» приятеля отца — полковника медицинской службы Долевого, и он попросил отца помочь ему выбрать машину. Они пригласили меня. Из нас троих я больше всех разбирался в этом. Уже тогда в магазине мне пришла в голову мысль украсть впоследствии эту, еще не купленную Долевым «Волгу» и замаскировать ее под машину отца, тем более что у меня осталась доверенность на отцовскую «Волгу». К сожалению, серой «Волги» в магазине не было, а Долевой не хотел ждать. Впрочем, я уже тогда понимал, что перекрасить машину не так уж сложно, по крайней мере, гораздо проще, чем перебить заводские номера на двигателе и шасси. Я считал, что придуманная мной комбинация должна обеспечить мне полную безопасность, ведь мой отец чрезвычайно редко пользовался машиной, И было почти невероятно, чтобы эти машины где-нибудь встретились или сотрудники ГАИ обратили внимание на совпадение их номеров.

Но прежде всего, конечно, нужно было похитить «Волгу» Долевого. Несколько попыток не удались, хотя я знал все секреты его машины, К счастью, сам я при этом не попался. Потом мне повезло — отец рассказал о предстоящем банкете у Долевого по поводу успешной защиты докторской диссертации. В тот вечер, к которому я подготовился заранее, полковник не завел свою «Волгу» в гараж, а оставил ее около дома. Я легко забрался в машину и уехал никем не замеченный. Несколько наружных номеров я заготовил заранее, в том числе и номер своего отца; очень скоро я покрасил «Волгу» в серый цвет и, конечно, в большом городе в серой «Волге» с чужим номером было нелегко узнать угнанную у полковника машину.

Мои друзья и знакомые не знали о том, что отец запретил мне пользоваться его «Волгой», права у меня были всегда при себе, а технический талон, дубликат которого мне так и не удалось сделать, я время от времени брал у отца и так же незаметно возвращал ему. Как правило, я пользовался в соответствии с техническим талоном номером отца, но иногда, в особенности, если в тот день мне не удавалось выкрасть талон, прицеплял другие номера.

Ездил я очень много и не берег машину, боясь лишний раз показываться на станциях обслуживания, а может быть, еще и потому, что она слишком легко мне досталась.

Все было хорошо до тех пор, пока однажды меня не встретил Витков — постоянный партнер отца по преферансу. Случайно он слышал, как Долевой рассказывал о краже его машины. Знал Витков и о моей ссоре с отцом и о том, что я лишен прав ездить на отцовской «Волге». В сообразительности и хитрости ему нельзя отказать. Он сразу понял, что к чему. Недвусмысленно намекнув мне, что я теперь полностью в его руках, он сделал меня своим подручным. После встречи с ним я больше ездил по его поручениям, чем по своим делам. Даже хранить машину я вынужден был в указанном им месте. И все-таки самое страшное было впереди. Проклятая рыба доконала меня. Витков связал меня с Юргенсом, и почти в каждое возвращение его бригады на берег я должен был делать рейс за рыбой, которую я отвозил Виткову, а он продавал на лотках.

С трудом удалось мне перебить номера на двигателе и шасси, но и это, конечно, не могло принести полного спокойствия. Витков щедро отваливал мне за каждый рейс, но я с радостью бросил бы все, если бы не боялся быть разоблаченным.

Когда совсем недавно я возвращался в очередной раз от Юргенса и машина была забита рыбой, меня пытался остановить инспектор ГАИ. Сейчас я понимаю, что за мной следили уже тогда, но в тот момент я еще об этом не догадывался и, если бы не рыба, остановился бы. После столкновения с инспектором, а другого выхода у меня не было, положение мое стало угрожающим. Я понимал, что номер моей, а значит, и машины отца стал известен милиции и, значит, за ним обязательно должны прийти. Я еще усугубил положение отца, специально поцарапав ему бок машины, как будто это он сбил инспектора, а не я. Но при этом я знал, что он как-нибудь выкрутится, а мне нужно было время, время любой ценой.

Самое разумное было, конечно, прекратить рыбные поездки, и я после столкновения с инспектором даже хотел где-нибудь бросить машину или, еще лучше, утопить ее. Но Витков убеждал меня, что как раз сейчас, когда милиция пошла по ложному следу, мы в полной безопасности. Он был уверен, что нас ищет ГАИ, а рыбные наши дела по-прежнему вне поля зрения милиции, и обещал, что до конца сезона мне придется сделать всего две-три поездки, что лишние деньги не помешают, особенно сейчас, когда я собираюсь на юг, и что не следует впадать в панику.

Однако он жестоко просчитался, и я это скоро почувствовал. Когда чудом я ушел от погони на шоссе, я понял: это конец. Бросив машину на дороге и сумев добраться раньше милиции до своей квартиры, я еще на что-то надеялся, но зря...»

На этот раз дело о хищении рыбы можно было считать действительно законченным. Осталось только подвести итог оперативно-следственных действий, составить обвинительное заключение. Но это уже было дело суда. У нас же с Володей Худяковым была своя задача — проанализировать наши далеко не безупречные действия по выявлению и поимке преступников.

Правда, начальник ОБХСС квалифицировал нашу работу как вполне удовлетворительную, но нам казалось, что он просто сделал скидку на нашу молодость, ведь, что там ни говори, а мы до самого последнего момента не догадывались о том, кто угнал машину у полковника Долевого, и о том, какую роль играл во всем этом деле Куликов-младший. И хотя с самого начала мы выбрали верный путь поисков, шли мы по нему довольно медленно, по крайней мере, любой опытный оперативный работник сделал бы все гораздо быстрее. Но в одном капитан Данцев был, конечно, прав — с нашей помощью были пойманы и обезврежены опасные преступники, и это было самым важным.

12

На суде они вели себя по-разному.

Приемщик рыбы беспокойно ерзал на месте. Он поминутно вытирал платком мокрый лоб, руки, тяжело дышал, на скулах его появились красные пятна. Свою линию защиты он строил на том, что во всем виноват Юргенс.

Старый рыбак Юргенс был угрюм и бледен, вопросов, обращенных к нему, он как будто не слышал. Он не отрицал предъявленных ему обвинений, он просто считал их малозначительными. Впрочем, это, конечно, было показным. На деле Юргенс прекрасно понимал, что ущерб, причиненный им государству, не так уж и мал.

За внешней бравадой и нахальством пытался скрыть свою растерянность Витков, но его выдавали предательски дрожавшие руки. Витков изо всех сил пытался уйти в тень, изобразить себя жертвой, исполнителем, почти насильно втянутым в преступные махинации. Выгородить себя он мог единственным способом — сделать козлом отпущения Игоря Куликова, и он чернил его и обливал грязью со свойственной ему хитростью и подлостью.

Куликов единственный на этом процессе ничего и никого не изображал, не ловчил, не защищался. Сломленный всей этой обстановкой, стыдясь своих соседей по скамье подсудимых, осуждающих взглядов зрителей, среди которых было много его однокурсников, он с какой-то механической, отрешенной обстоятельностью отвечал на задаваемые вопросы, вставал и садился, снова вставал и снова садился, как заводная кукла, у которой уже кончается завод...

Суд длился три дня. В последний день выступил прокурор. Он сказал: «...Благодаря прекрасно проведенной оперативной и следственной работе нам удалось восстановить всю картину преступления. Уголовная сторона вопроса нам ясна, но есть еще один момент, которому мы должны уделить внимание. Игорю Куликову двадцать четыре года. Это уже вполне сформировавшийся, взрослый человек. Он совершил уголовное преступление и понесет за это наказание. Но сейчас меня интересует другое. Разве не кажется диким, что в наше время, в Советской стране, где так многогранно и богато развернулась общественная жизнь, где перед людьми открыты любые пути, способный молодой человек, имеющий возможность стать инженером, ученым, не испытывающий ни в чем недостатка или нужды, становится вором и спекулянтом?

Вы скажете, во многом виноват Витков, опытный жулик. Но не забудьте, что машину у Долевого Игорь Куликов угнал до встречи с Витковым, по собственной инициативе. И дело даже не в том, что одно преступление потянуло за собой другое и что к моменту встречи с Витковым Куликов напоминал собой человека, который, начав опускаться, уже не может остановиться. Все дело в том, что задолго до знакомства с Витковым Куликов уже был слабым, морально развращенным человеком. Ядовитые семена упали на благодатную почву.

Есть деяния, которые не наказуются уголовно, и совершившего их человека нельзя посадить на скамью подсудимых (я говорю сейчас о старшем Куликове), но во всем, что произошло с Игорем, я обвиняю прежде всего его.

Давайте еще раз вспомним, в каких условиях жил Куликов-младший. По существу, с детских лет он был предоставлен самому себе. Все больше и больше отдалялся от семьи отец, все меньше и меньше волновали его судьба сына и состояние здоровья больной жены.

Старший Куликов многие годы вел, да и сейчас ведет, двойную жизнь. Когда-то он подавал надежды, считался способным, но карты ему заменили все. Куликов тщательно скрывал свою страсть от коллег по институту, а вот таиться от жены и сына он не считал нужным. На глазах мальчика, затем юноши выигрывались и проигрывались за вечер большие суммы денег. И вполне естественно, что в душе неокрепшего морально молодого человека зрела и укреплялась мысль — зачем трудиться, если существуют такие легкие способы добычи денег? К чему это привело, мы знаем.

1

На место происшествия начальник отдела вневедомственной охраны Петр Павлович Смирнов приехал раньше меня. Развернув планшетку и приложив ее к стеклянной двери универмага, он записывал показания сторожа — пожилой приземистой женщины в выцветшей плисовой жакетке.

Было пять часов утра, уже начало светать. Когда дежурный по райотделу сообщил мне домой по телефону о краже в универмаге, я попросил его вызвать всю нашу бригаду — следователя, эксперта, собаковода. Оповещение инспектора Семена Светличного, обслуживавшего эту территорию, я взял на себя.

Само собой разумелось и присутствие Смирнова. Кража была большая, причем кража государственного имущества из охраняемого его людьми объекта. Петр Павлович никак не мог отвыкнуть от того, что он уже не начальник отделения Уголовного розыска. Примерно за год до описываемых событий я был назначен на его место. Тем не менее Смирнов выезжал со мной на все кражи государственного имущества, а порой и на другие происшествия, не имевшие к нему прямого отношения.

Вначале ему было очень трудно на новой работе. Сторожа-пенсионеры (а их было подавляющее большинство в отделе охраны) не слишком надежно несли службу. Да к ним и нельзя было предъявлять особых требований из-за их возраста.

Постепенно пенсионеров заменили так называемой ночной милицией. Сильные, молодые ребята, прекрасно владевшие современным оружием, более эффективно охраняют теперь государственное имущество в тесном взаимодействии с другими службами милиции. Краж в районе стало значительно меньше. И, к удовольствию моему и Смирнова, в последнее время мы с ним гораздо чаще встречаемся на совещаниях, чем на местах происшествий.

Однако в то время, когда я начинал работать, не все еще объекты в районе охранялись ночной милицией, в том числе и новый универмаг — девятиэтажное здание, растянувшееся в длину на четверть километра. Кража в универмаге лишний раз доказывала — прежний способ охраны устарел, изжил себя, был абсолютно ненадежен.

Петр Павлович заметно нервничал.

— Как сигнализация? — спросил я у него.

— Отключена, и довольно ловко.

— А что говорит сторож?

Смирнов в сердцах махнул рукой:

— Поговори с ней сам.

Но женщине почти нечего было сказать.

Да, она не имела права отлучаться, она виновата, конечно, но она очень устала, пошла к главному входу в универмаг и там, сидя на скамейке, вздремнула совсем немного, не больше пятнадцати минут. Кражу заметила сама, как только вернулась к охраняемой ею двери во второй центральный двор универмага, и немедленно сообщила в отдел охраны.

Выдернутый пробой, на котором так и остался висеть амбарный замок, и валявшийся рядом с дверью контрольный замок дополняли ее рассказ о событиях ночи.

— А что говорят сторожа соседних объектов? — тихо спросил я Смирнова.

— Им со своих мест трудно увидеть, что происходит во втором дворе универмага, но сторож булочной утверждает, — Смирнов метнул сердитый взгляд на сторожиху, — что на скамейке она проспала значительно больше пятнадцати минут.

Резко скрипнув тормозами, к универмагу подъехал газик, из которого, зябко кутаясь в пальто, вышла эксперт-криминалист Бокова, а за ней, почти заслонив собой машину, двухметровый инспектор Семен Светличный. Следом шли проводник служебно-розыскной собаки и следователь.

Мы обменялись короткими приветствиями.

— Товарищ Бокова, — сказал я, — теперь ваше слово.

Бокова вошла в магазин. Осторожно, стараясь не задевать и не касаться окружающих предметов, она прошла в торговый зал и медленно двинулась вдоль прилавков. Наша помощь ей пока была не нужна.

Пробыв внутри минут десять и сделав несколько предварительных фотоснимков, она вернулась к нам и сказала:

— Проводник может работать, — после чего снова ушла в универмаг, но на этот раз уже в сопровождении следователя.

Следователь забрался на высокий табурет у прилавка и приготовился записывать. После команды Боковой проводник открыл дверцу газика, и на асфальт выпрыгнула здоровенная черная овчарка. Взяв след от двери универмага, она чуть задержалась во втором центральном дворе и выбежала на улицу. Держа в руке длинный поводок и что-то вполголоса говоря псу, рядом с ним бежал проводник. Светличный посмотрел на меня и, передвинув назад пистолет на широком ремне, бросился за проводником.

Подошла еще одна машина. На ней приехали директор универмага и заведующий отделом, в котором произошла кража. О том, чтобы за ними заехали, позаботился Петр Павлович.

Все вместе мы вошли в магазин.

По общему мнению, преступники (а в том, что их было несколько, мы не сомневались с самого начала) побывали только на первом этаже. Там, где они были, следы их бесцеремонной деятельности сразу бросались в глаза. В отделе готового платья на полу валялись мужские костюмы и пластмассовые вешалки, а в соседнем отделе был разрушен штабель из коробок с шерстяными рубашками. Большинство коробок было раскрыто и опустошено, штук десять рубашек лежали на полу, на некоторых из них остались грязные следы больших мужских сапог.

Эксперт-криминалист Бокова с помощью специальной кисточки обрабатывала полированные и застекленные части прилавков.

— Следов пальцев рук много, но все ли они пригодны для идентификации, я смогу ответить немного позже.

В торговый зал вошел Семен Светличный с двумя перекинутыми через левую руку мужскими териленовыми костюмами.

— Я нашел их в соседнем дворе за мусорным баком, — сказал инспектор. — Двор проходной, туда нас привел пес, но при выходе на другую улицу он потерял след. Возможно, воры уехали на машине. Но почему тогда они не поставили ее около универмага? Впрочем, это вполне естественно — не хотели привлекать к себе внимания.

— А может быть, только на той, соседней улице им удалось поймать такси, — высказал предположение Петр Павлович.

— Давай на телефон, — сказал я Светличному. — Звони в таксомоторные парки, пусть выяснят, кто из водителей брал пассажиров с грузом на этой улице около четырех часов утра.

Осмотр места происшествия длился около пяти часов, затем к работе приступила инвентаризационная комиссия торга. Еще до комиссии заведующий отделом определил, что всего было похищено два мужских пальто сорок восьмого и пятьдесят второго размеров, два мужских костюма этих же размеров и около ста пятидесяти мужских шерстяных рубашек. Заведующий был точен в своих подсчетах, комиссии осталось только составить и подписать протокол.

Все похищенные рубашки были из одной партии, производства фабрики «Красная заря», одного артикула и были завезены в универмаг за несколько часов до того, как их украли. Вынесли их, очевидно, в мешках, так как раскрытые коробки валялись тут же на полу.

2

Утром этого дня я, как обычно, провел в отделении пятиминутку. Сотрудники уголовного розыска посмеивались над тем, что порой эти совещания растягивались на двадцать-тридцать минут, но постепенно, по мере накопления мною опыта работы, я почти научился укладываться в пять минут. И все же сегодняшний разговор затянулся на целый час. Впрочем, сложившаяся ситуация этого вполне заслуживала.

С места происшествия были изъяты следы пальцев рук, годные для идентификации. По сути дела, это было все, чем мы в тот момент располагали. Вначале я опасался, что и отпечатки рук могли быть оставлены продавцами, но Бокова с продавцами уже успела поработать и выяснила, что никто из них к этим следам не причастен. Что же касается покупателей, то они не могли оставить следов на внутренней стороне прилавков.

Следы были оставлены одним преступником, руками, испачканными машинным маслом или тавотом. И все же мы считали, что в краже принимало участие несколько человек, — слишком много успели похитить преступники за сравнительно короткий промежуток времени. Кроме того, рубашки, даже вынутые из коробок и брошенные в мешки, должны были занять столько места, что один человек просто не в состоянии был бы унести их далеко. Очевидно, в этом же быстро убедились и злоумышленники, иначе они не выкинули бы по дороге два дорогих костюма.

Таковы были наши весьма скромные выводы, к которым мы пришли в результате совещания.

К концу дня нам сообщили, что шофер первого таксомоторного парка Черников, сдавая утром машину, дал диспетчеру весьма важные показания.

Около четырех часов утра он высадил на привокзальной площади двух мужчин с большими рюкзаками и в одинаковых новых демисезонных пальто. С самого начала они показались Черникову подозрительными. За время пути не обмолвились ни одним словом, как люди, которые не хотят, чтобы кто-нибудь слышал их голоса. Проехав всего четыре километра, они заплатили рубль и, очень торопясь, не стали ждать сдачи. Но и этот рубль один из них протянул Черникову как-то сбоку, не глядя на него. Оба они были в грязных резиновых сапогах, резко контрастировавших с франтоватыми джерсовыми пальто.

Семен Светличный сам поговорил с Черниковым. Но таксист, к большому огорчению инспектора, заявил, что при всем желании опознать пассажиров не сможет. Он запомнил только, что они были плотного телосложения, среднего роста, приблизительно тридцати-тридцати пяти лет.

Несмотря на эти сведения, итоги первых суток можно было считать неудовлетворительными. Это, разумеется, огорчало меня. Самыми результативными по раскрытию преступления обычно являются именно первые часы работы — так называемая работа по горячим следам. Однако на быстрое раскрытие кражи я еще не терял надежды.

Среди намеченных на совещании мер едва ли не самым важным было немедленное перекрытие всех возможных мест сбыта похищенных рубашек.

Старые работники милиции рассказывали мне, что в былые времена в подобных случаях они сразу же отправлялись на барахолку и в скупочные магазины, где при покупке у населения вещей не требовали предъявления документов. Это обстоятельство казалось преступникам надежной гарантией. Именно здесь надеялись они реализовать краденое и ускользнуть от правосудия. Кроме того, на барахолке и в скупочных магазинах за товар сразу вручали деньги. Но зато при правильной организации розыска скупочные магазины и барахолки перекрывались так надежно, что воры прямо с похищенным чаще всего попадали в руки милиции.

Но все это было в прошлом. Теперь же в нашем городе скупочные магазины были закрыты, барахолки ликвидированы, и реализация похищенных вещей была порой не менее сложным делом, чем их кража. Кроме того, в последние годы у нас значительно увеличился выпуск товаров широкого потребления, и готовое платье вообще перестало быть предметом спекуляции. Короче говоря, продажа краденого представляла собой огромный риск для вора.

Я понимал, как трудно будет преступникам реализовать такое огромное количество похищенных рубашек, но ведь не для того же, чтобы делать подарки своим родным и близким, пошли они на нарушение закона. Значит, они будут искать места сбыта, и мы обязаны эти места перекрыть. Больше всего я опасался, что рубашки будут проданы каким-нибудь промтоварным магазинам как «левый», неучтенный товар. Однако начальник отделения ОБХСС, с которым я побеседовал по этому поводу, заверил меня, что он примет все меры, и подобная попытка в нашем городе успехом не увенчается.

С утра мы занялись комиссионными магазинами. Честно говоря, я не слишком верил, что преступники рискнут туда сунуться, ведь сдача на комиссию одним лицом, скажем, трех новых совершенно одинаковых рубашек обязательно должна насторожить приемщицу. Тем не менее, к нашему великому удивлению, в результате произведенной проверки выяснилось, что за последние два дня в один из комиссионных магазинов было сдано шесть рубашек разыскиваемого нами артикула. И все они принадлежали одному лицу — некоему Кудакову.

Всего за полдня Светличный собрал необходимые нам сведения об этом человеке, и никаких сомнений в его причастности к краже у нас не возникло и возникнуть не могло.

Кудаков работал бригадиром в отделе вневедомственной охраны и всего два месяца назад был уволен оттуда за пьяный дебош. Петр Павлович Смирнов, знавший его лично, сказал, что Кудаков бесспорно способен на преступление.

— Я должен был раньше уволить его, — признался Петр Павлович. — Собственно говоря, это следовало сделать еще моему предшественнику. Кудаков вымогал у сторожей деньги на выпивку. Брал он взятки и за назначение на более легкие сторожевые посты. Конечно, его нужно было гнать уже тогда, но никто из потерпевших не хотел выступить с его официальным разоблачением, и у нас не было для увольнения формальных оснований.

Конечно, все, что было связано с охраной универмага, Кудакову было хорошо известно. Знал он, безусловно, и о недобросовестности и нерадивости сторожихи, любившей немного соснуть в рабочее время.

По всем этим соображениям Кудакова нужно было немедленно брать. Однако дело обстояло совсем не так просто, как казалось на первый взгляд. Прежде всего, Кудакова в данный момент не было в городе. Сразу же после увольнения из отдела вневедомственной охраны он поступил на курсы мотористов рыбного флота и уехал в Мурманск. По данным Светличного, Кудаков не был в городе и в день совершения кражи, не было его и в тот день, когда украденные рубашки были сданы в комиссионный магазин. Создавшаяся ситуация поставила перед нами ряд вопросов, на которые следовало найти ответ как можно быстрее.

Мы наметили две версии, два возможных варианта. Оба нуждались в тщательной разработке.

Вариант первый. Кудаков тайком от курсового начальства уезжает на три дня из Мурманска, совершает кражу, реализует все похищенные рубашки или часть их и возвращается обратно.

Но никто из соседей не видел его. Учитывая то обстоятельство, что жил он в коммунальной квартире, эта версия казалась нам маловероятной. Оставалась еще его жена. Ее можно было допросить, и допрос этот многое мог бы прояснить. Но Светличный считал встречу с ней преждевременной. И он был прав.

Вариант второй. Для сдачи рубашек в комиссионный магазин преступниками мог быть использован потерянный Кудаковым или украденный у него паспорт.

Семен выдвинул еще один вариант, суть которого была в том, что Кудаков, находясь в сговоре с ворами или будучи даже их наводчиком, попросту одолжил им свой паспорт на несколько дней.

— Ведь в Мурманске, — сказал Светличный, — он мог быть спокоен за свое алиби.

Вообще-то говоря, оперативные работники не имеют права пренебрегать любыми версиями, но в данном случае мы все не согласились с Семеном. Как бы ни были воры заинтересованы в реализации похищенного, ни один из них не даст на это добровольно свой паспорт. Подвергать себя такому риску даже при абсолютном алиби может только ненормальный. В конце концов Светличный вынужден был согласиться с мнением большинства.

Фотография Кудакова, которую мы нашли в его личном деле в архиве отдела охраны, была, как это обычно делается, вместе с еще тремя случайными фотографиями предъявлена приемщице комиссионного магазина. После очень долгого и внимательного их изучения приемщица заявила, что она не берется утверждать, что кто-то из них сдавал ей на комиссию рубашки несколько дней назад. Девушка сильно волновалась. Ей казалось, что ее тоже могут в чем-то обвинить.

В общем, толку от нее мы не добились.

3

Исчерпав все возможности и очень мало продвинувшись в нашем розыске, мы со Светличным поехали в Мурманск.

Суховатый, неулыбчивый начальник курсов мотористов принял нас несколько настороженно. Но, получив о нем предварительную информацию в парткоме Управления рыбного флота, как о человеке в высшей степени порядочном и принципиальном, я, ничего не скрывая, выложил все, что нас интересовало. Познакомил я его и с нашими последними данными — в двух комиссионных магазинах Мурманска по паспорту Кудакова были сданы еще десять рубашек. Это почти полностью исключало второй из двух наших вариантов. Трудно было предположить, что кто-то другой, а не он сам, сдавал рубашки в магазины именно в тех городах, где он находился или с которыми был связан. И все же категорически исключать второй вариант мы не имели права. Преступником, хотя это и было маловероятно, мог оказаться какой-нибудь очень ловкий приятель Кудакова, который имел возможность время от времени брать у него паспорт и после использования возвращать обратно. Но все равно путь к нему вел через бывшего бригадира отдела охраны.

Чтобы не вызвать у Кудакова никаких подозрений и не дать ему возможности сказать, что паспорт у него украден или он его потерял, я попросил начальника курсов собрать паспорта у всех курсантов под предлогом проверки временной прописки.

Через час начальник принес целую охапку паспортов и среди них паспорт Кудакова, безусловно тот самый, по которому сдавались рубашки в комиссионные магазины у нас и в Мурманске. Кроме того, он сообщил нам, что с понедельника по четверг Кудакова в Мурманске не было.

Уехал Кудаков из Мурманска вовсе не тайком, а официально отпросившись у начальника курсов. Причина для отъезда у него была вполне уважительная — свадьба сестры, которая живет в Москве. В Москву он и выезжал на четыре дня. Эти последние сведения, которые сообщил начальник курсов, окончательно убедили нас в виновности Кудакова. Оставалось, конечно, еще проверить, не ездил ли он на самом деле к сестре в Москву, но это было бы уже слишком невероятно.

Поражала наглость преступника, проделывавшего свои делишки так явно и открыто, как будто он был на сто процентов уверен в своей безнаказанности.

Светличный разыскал частную квартиру, которую снимал в Мурманске Кудаков, и поговорил с хозяйкой.

Она рассказала, что ее жилец действительно уезжал на несколько дней, но куда — он ей не сообщал. Вернувшись в пятницу утром, он жаловался ее мужу, что сильно поиздержался в дороге, потратил много денег на свадебный подарок сестре и поэтому не в состоянии сейчас уплатить за комнату. Однако в счет погашения долга он может предложить хозяевам две совершенно новые шерстяные рубашки.

Я позвонил к себе в отдел по междугородному и попросил ребят проверить кое-что из того, что Кудаков так охотно и даже назойливо рассказывал на курсах и дома. Поздно вечером в номере гостиницы раздался ответный звонок. Оказалось, что ни в Москве, ни в каких-либо других городах у Кудакова не было сестры и что в среду вечером дворник дома, где он постоянно проживал, видел его вместе с женой, они садились в такси.

Итак, дело о краже рубашек понемногу прояснялось.

Я с большим удовольствием читаю рассказы со сложным, запутанным сюжетом. Но в своей работе я предпочитаю дела попроще. Чем раньше преступник будет обнаружен и обезврежен, тем спокойнее для жителей моего района, а значит, и для меня, и для моих сотрудников.

Случай с Кудаковым казался нам достаточно простым.

Допрос его мы решили, не откладывая, провести на следующий же день утром в помещении Мурманского управления внутренних дел.

В УВД Кудакова привез Светличный. Операция эта была довольно рискованной, и он провел ее мастерски. У Кудакова, безусловно, был сообщник. Мы об этом думали с самого начала. Кроме второго злоумышленника, который вполне мог оказаться и в Мурманске, у бывшего бригадира отдела охраны могли быть еще сообщники. Очень важно было не спугнуть их, взять Кудакова так, чтобы это видело, по возможности, меньшее количество людей. Обо всем этом я сказал Светличному, да Семен и сам понимал.

Он подошел к Кудакову прямо на улице и предложил обсудить во дворе дома один взаимовыгодный вариант. По тому, как легко согласился Кудаков на предложение совершенно незнакомого ему человека, уже можно было сделать о нем кое-какие выводы. Во дворе Светличный показал заинтригованному Кудакову свое служебное удостоверение и пригласил проехать в машине, ожидавшей их на параллельной улице.

Очень спокойно Кудаков вошел в кабинет начальника Уголовного розыска Мурманского УВД, вежливо поздоровался, открыто и дружелюбно, не пряча глаз, посмотрел на меня и сел на предложенный стул, не на краешек, не бочком, а уверенно, по-хозяйски, как человек, не чувствующий за собой никакой вины.

— Перейдем сразу к делу, — сказал я. — Надеюсь, вас не удивил вызов в милицию?!

— Не удивил бы, — мгновенно отреагировал Кудаков, — если бы это был вызов в милицию Мурманска.

Такая постановка вопроса несколько огорошила нас с Семеном. Мы промолчали, давая ему возможность развить свою мысль.

— Я недавно был свидетелем и чуть ли не участником драки на площади у вокзала. Но ведь это может интересовать только местную милицию. Ваш же товарищ, судя по его удостоверению, работает в другом городе.

Обычно наши удостоверения не читают. Люди, с которыми мы имеем дело, внутренне подготовлены к аресту задолго до встречи с нами. Им даже в голову не приходит читать наше удостоверение, красный цвет которого и герб на обложке говорят сами за себя. Подобная же наблюдательность Кудакова свидетельствовала либо о том, что мы задержали абсолютно честного человека, во что поверить мы никак не могли, либо о том, что перед нами закоренелый, опытный и хладнокровный преступник, не теряющий головы ни при каких обстоятельствах.

Но нужно признаться: мы с Семеном явно дали маху. Это было особенно досадно, ибо теперь мы должны были менять весь план допроса, рассчитанный на то, что Кудаков не сразу сообразит, откуда ему грозит опасность.

— Может быть, впрочем, вы и ваш товарищ, — он показал глазами на Светличного, — работаете в разных городах? — продолжал между тем Кудаков, и в его голосе явно прозвучали язвительные нотки.

Однако я напомнил ему, что здесь вопросы задаю я, и попросил рассказать о себе по возможности подробнее.

На первой странице протокола допроса я записал фамилию, имя, отчество, год и место рождения, семейное положение, гражданство и домашний адрес. Затем Кудаков рассказал, что за последние три года он работал в двух местах — монтажником на заводе «Полиграфмаш» и бригадиром в отделе вневедомственной охраны. Из отдела охраны его уволили из-за «печального недоразумения» — так назвал Кудаков устроенный им пьяный дебош. Потом он поступил на курсы мотористов. Нет, это не призвание и не цель его жизни. Он не будет обманывать товарищей начальников. Просто плавсостав получает приличные деньги, гораздо большие, чем он получал до сих пор.

На мой вопрос, как он проводит время в Мурманске, Кудаков ответил, что, конечно, скучно, что за последние два месяца он никуда из города не выезжал, проводя дни и ночи в опостылевшей ему затхлой комнатенке, которую он снимает на самом краю Мурманска.

И тогда я спросил его, весело ли он провел время на свадьбе у сестры.

Кудаков внимательно посмотрел на меня и смутился. Но я был готов поклясться, что мой вопрос не застал его врасплох.

— Я не был у сестры, — сказал он. — У меня вообще ее нет. Я ездил домой, чтобы повидаться с женой. Я очень соскучился по ней. Кстати, моя квартирная хозяйка может подтвердить, что за эти два месяца я даже не посмотрел в сторону других женщин. Пять минут назад я сказал вам неправду, так же как за несколько дней до этого своему курсовому начальству. Но вы должны меня понять. Многие курсанты, не один я, обманывают администрацию. Все мы используем любую возможность, чтобы побывать дома. Ведь когда мы закончим курсы и уйдем в море, никакой обман нам не поможет...

Надо отдать ему должное, актер он был превосходный.

Когда я положил перед ним копии шести квитанций из различных комиссионных магазинов, куда им были сданы шесть новых шерстяных рубашек одного и того же артикула, Кудаков впервые испугался по-настоящему.

Отрицать то, что он сам сдал их в комиссионный магазин, Кудаков не стал. Для этого он был слишком умен. Но изворачивался он, как уж, цепляясь за любую возможность, за любой шанс, который, как ему казалось, вольно или невольно мы ему предоставляли.

— Да, действительно, я сдал эти рубашки в магазины, но, кстати, еще не получил за них деньги, даже не знаю, проданы ли они. Стипендия у меня крошечная, жена зарабатывает немного. Где же мне взять деньги на дорогу до Ленинграда и обратно?

Кража рубашек из универмага была совершена в ночь с воскресенья на понедельник. Со слов Кудакова получалось, что к жене он приехал в понедельник утром, а уехал обратно в Мурманск в четверг вечером. Я уже видел ту стенку, к которой, как я надеялся, нам удастся припереть его дальнейшими вопросами. Противоречий в его показаниях было много, примерно столько, сколько раз я предъявлял ему очередные квитанции и приводил все новые и новые аргументы его причастности к краже рубашек. Однако об универмаге в полном соответствии с планом допроса мы с Семеном Светличным пока не упоминали.

А Кудаков между тем продолжал изворачиваться. Сначала это были рубашки, которые ему подарила жена в день рождения, потом это были рубашки, которые ему подарили жена и мать, потом выяснилось, что одновременно с ними он сам купил себе несколько рубашек в новом стеклянном универмаге, недалеко от того места, где был постоянно прописан и где в настоящее время жила его жена.

Кудаков даже вспомнил с точностью до недели время покупки рубашек, и тогда Светличный, которому все это надоело, извлек из бумажника вчетверо сложенный листок бумаги — справку из универмага, в которой черным по белому было написано, что рубашки интересующего нас артикула продавались в магазине только один день, ровно через две недели после указанного Кудаковым срока. Это окончательно сразило Кудакова, у него стало подергиваться левое веко, а речь потеряла плавность и какую-то, я бы даже сказал, книжную изысканность.

Будь я с Кудаковым один на один, я бы, пожалуй, не стал прерывать его версии и сделал бы это не из простого любопытства. Пытаясь, подобно утопающему, изо всех сил удержаться на поверхности, он, наверняка, сам того не замечая, дал бы нам ценные показания. Но Светличный был слишком нетерпелив. Он предложил Кудакову перестать рассказывать сказки и облегчить свою участь чистосердечным раскаянием, а именно — дать полный и детальный отчет о краже, совершенной им в универмаге.

Кудаков в изумлении уставился на Семена, потом посмотрел на меня, потом опять на Семена.

— Я ничего не говорил вам о краже, я сказал, что эти рубашки купил в универмаге. Но теперь я, кажется, начинаю кое-что понимать. Да, да, да! Какой же я был дурак! Мне нужно было сразу во всем признаться. Да, я виноват, но не в том, что вы стараетесь мне здесь приписать. Я действительно купил, а не украл эти проклятые рубашки, а тот, кто мне их продал, и есть, очевидно, разыскиваемый вами вор. Пишите. Я купил их на вокзале, когда ходил за билетом в Мурманск. Все сразу. За сто рублей. Двадцать рубашек. Так дешево продавать можно только краденое.

— Вы только сейчас это поняли?! — не удержался Светличный.

Кудаков сделал вид, что не слышит.

— Я не могу подробно описать этого человека. Вся купля-продажа длилась секунды, но если мне покажут, я, пожалуй, его узнаю.

Эту явную липу Кудаков повторил несколько раз, и сбить его с нее до конца допроса нам со Светличным так и не удалось.

Раздосадованный его упрямством, я тем не менее был убежден в том, что рано или поздно мы заставим его признаться в краже. Любой преступник вначале пытается выкрутиться с помощью ложных версий. Не получилось в первый раз — получится во второй, для этого только придется выполнить несколько больший объем работы...

Между тем Кудаков продолжал фантазировать все более вдохновенно и нагло. И наглость его увеличивалась по мере того, как он убеждался в незыблемости своей версии. Как бывший бригадир отдела охраны он выразил нам сочувствие (и тон его был почти убедительным). Он высказал несколько рационализаторских предложений, которые могли бы обезопасить универмаг в будущем от таких неприятностей.

— Работая в отделе охраны, — говорил Кудаков, — я просто возненавидел преступников, покушающихся на народное добро. Я всегда добросовестно исполнял свой долг, был бдителен и накопил немалый опыт и, если мне предоставят возможность, готов сделать все от меня зависящее, чтобы помочь разыскать воров. Мне нужно собраться с мыслями, немного подумать, и я скажу вам, кто из известных мне лиц способен был совершить такое дерзкое преступление.

Беспардонно-нахальное вранье Кудакова действовало нам на нервы, особенно нетерпеливому Светличному, но на этот раз мы решили дать ему выговориться до конца...

Зазвонил телефон.

Семен снял трубку.

— Междугородный, — сказал он, подавая мне аппарат. — Смирнов.

Искаженным расстоянием голосом Петр Павлович сообщил, что вчера в полдесятого вечера был задержан некто Баринов — один из участников кражи в универмаге. При нем были найдены семьдесят пять рубашек — ровно половина того, что было похищено в универмаге.

Итак, все сходилось. То, что Баринов взял себе половину рубашек, свидетельствовало еще раз о том, что в краже участвовало два человека. И вторым безусловно был Кудаков. По нашим подсчетам, он уже успел реализовать двадцать — двадцать пять рубашек. Значит, где-то оставались непроданными еще пятьдесят рубашек, и их нужно было найти, чтобы окончательно уличить Кудакова. Но пока он в краже не признавался и твердо стоял на своей версии — он купил двадцать рубашек на вокзале у неизвестного ему человека. Можно было предположить, что Баринов продал рубашки Кудакову.

В общем, нам пора было возвращаться домой и на месте все проверить.

4

Баринов работал электрослесарем на автобазе. Его задержали дружинники около продуктового магазина, куда он пытался прорваться после закрытия, чтобы купить маленькую водки. По дороге в штаб дружины Баринов бросил в урну какой-то предмет.

Предмет этот оказался жетоном от камеры хранения ручного багажа на вокзале. Путаные объяснения Баринова привели к тому, что дружинники передали электрослесаря в отделение милиции, а на стол следователя лег рюкзак, в котором были семьдесят пять шерстяных рубашек. Эксперт дал заключение, что следы обуви на месте кражи в универмаге оставлены подошвами рабочих сапог Баринова, изъятых при обыске у него на квартире.

Однако Баринов в краже не признавался, утверждая, что никакого жетона у него не было и быть не могло, а в урну он по дороге выбросил только окурок. Что же касается кражи в универмаге, то в эту ночь он работал на автобазе, что может подтвердить мастер, который работал вместе с ним.

Мы проверили в бухгалтерии автобазы листки наряда, выписанные Баринову на работу в ту ночь. Они были оформлены в полном соответствии с правилами. Жена Баринова в разговоре со следователем тоже подтвердила, что ее муж, как обычно, ушел на работу в ночную смену к двадцати трем часам и вернулся к восьми утра. Обыск на квартире у Баринова ничего нового следствию не дал.

Обсуждая в очередной раз со Светличным все перипетии кражи, я одновременно листал успевшее распухнуть за несколько дней дело Баринова. Одно место его биографии привлекло мое внимание.

— Раньше Баринов работал на «Полиграфмаше», — сказал я Семену, — тебе это ни о чем не говорит?

— Как же, как же, на «Полиграфмаше» совсем недавно работал и Кудаков.

Опрошенные нами соседи и знакомые в один голос заявили, что Кудаков был его ближайшим приятелем, чуть ли не ежедневным собутыльником.

На допросах Баринов категорически отрицал свою вину.

Прокурор отказался дать санкцию на его арест, предложив следствию опровергнуть бариновское алиби.

5

Автобаза была одной из крупнейших в городе. Светофор под аркой ворот. При выезде «яма» для осмотра машин. Жирный, пропитанный машинным маслом асфальт во дворе.

Мы со Светличным с трудом протиснулись в крошечный кабинет мастера, отгороженный от диспетчерской легкой фанерной стенкой.

Нервный, задерганный какими-то своими неурядицами мастер Березов показал нам рукой на стулья, продолжая ругаться со снабженцами по телефону из-за сальников, которые должны были быть заводскими, а на самом деле оказались изготовленными кустарным способом.

Светличный потом не смог толком объяснить мне, почему в разговоре с Березовым он употребил выражение «соучастие в преступлении», — возможно, он имел в виду соучастие в обмане администрации автобазы. Ведь мы же точно знали, что наряды Баринова были липовыми.

Однако мастер понял слова Светличного совсем не так. Лицо его покрылось пятнами, и сбивчиво и торопливо, как будто обжигаясь своими же словами, он стал объяснять нам, что во всем виноват Баринов, который подбил его на преступление, что он, Березов, даже не заходил в универмаг, а ждал слесаря снаружи, что он никогда еще не был в милиции, даже свидетелем, и, если бы не проклятые полбанки, которые принес с собой на работу Баринов, он, Березов, ни за что бы с ним на кражу не пошел...

Березов, конечно, не был закоренелым преступником. Это было видно по его поведению, по тому, как легко и быстро он «раскололся». Он готов был немедленно, без утайки рассказать всю правду. Совершив кражу, Березов мучился угрызениями совести, боялся, ждал ареста. Он даже приготовил фразу, которую наверняка вычитал в каком-нибудь детективном романе:

— Мое признание фактически не признание, а явка с повинной.

В райотделе Березов добавил к своему рассказу еще ряд подробностей: как Баринов предложил ему совершить кражу, как вдвоем они ушли из автобазы через забор и как потом, через забор же, чтобы обеспечить себе алиби, вернулись обратно, как Баринов разделил поровну похищенные рубашки, свою половину положил в камеру хранения на вокзале, а вторую половину Березов унес в рюкзаке домой. Мастер автобазы умолял нас дать ему возможность возместить стоимость его доли.

— Но для этого, — сказал он, — я должен занять деньги у знакомых и родственников, потому что моих рубашек уже нет, я продал свою половину на вокзале какому-то незнакомому человеку.

Итак, хотя следствие пошло по другому пути, опять вроде бы все сходилось. И Кудаков сказал нам все-таки правду. Он не участвовал в краже, он только купил по дешевке часть украденного.

Опознание Кудакова Березовым следователь готовил очень тщательно. Березов довольно подробно описал приметы мужчины, которому он продал рубашки. Правда, на мой взгляд, да так считал и следователь, приметы совпадали лишь частично. Кое-какие различия в одежде и внешности Кудакова с описанным Березовым покупателем бросались в глаза. Но поскольку Березов заявил, что он наверняка опознает человека с вокзала, я не придал этим различиям особого значения.

Мастеру предъявили группу из четырех мужчин, тщательно подобранную следователем. Среди них был и Кудаков. Все они были схожи ростом, цветом волос, осанкой, комплекцией. Двум дружинникам, которые были приглашены в качестве понятых, следователь разъяснил смысл проводимого мероприятия. Затем Светличный привел в кабинет Березова и предложил ему из предъявленных лиц опознать человека, о котором он дал показания на допросе. Следователь со своей стороны предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний, затем попросил всех четверых встать, сесть, повернуться направо, налево, снова сесть и выжидательно посмотрел на Березова. Но последний был явно не в своей тарелке, он почти и не смотрел на предъявленных ему людей и угрюмо молчал.

— Ну так что же? — спросил следователь.

— Я не могу никого опознать, — ответил Березов.

— Но вы даже не смотрели на них.

— Смотрел, но этих людей я раньше никогда не видел. — И Березов опять уставился в угол.

Березова увели. Вместе с ним ушли дружинники и трое мужчин, предъявленных ему для опознания.

— А вы останьтесь, — сказал следователь Кудакову. — Пока я допишу.

В тишине было слышно, как скрипело перо следователя. Краем глаза я наблюдал за Кудаковым. В нем явно происходила какая-то борьба. Лицо его было неспокойно.

— Вы что-то хотите сказать? — спросил следователь.

— Могу ли я узнать, какие именно показания он давал и в связи с чем нас опознают?

— Ну что ж, секрета здесь нет, — после некоторого раздумья ответил следователь. — Не у него ли вы купили рубашки?

— Вот, вот. Об этом я и хотел сказать, — обрадовался Кудаков. — Мне кажется, да нет, я просто уверен, что рубашки я купил именно у него.

Следователь вновь стал допрашивать Кудакова, чтобы запротоколировать его заявление о том, что он опознал Березова.

Да, вроде бы концы сходились с концами, но где-то внутри у меня сидел червячок сомнения. Имеет ли отношение к делу тесное знакомство, даже дружба Баринова с Кудаковым? Почему Баринов подбил на преступление Березова, а не Кудакова — бывшего бригадира отдела охраны, которому, как говорится, и карты в руки? Неужели Кудаков только свидетель?

Я поделился своими соображениями со Светличным.

— Нужно искать доказательства соучастия Кудакова, он не просто свидетель, — сказал Семен, которого мучили те же сомнения.

— А почему Березов не опознал Кудакова? Ведь они наверняка знакомы. Может быть, Кудаков подал ему какой-то знак, который мы не заметили?

— Но это же бессмысленно. Кудаков сам опознал Березова, — немедленно отреагировал Светличный.

На все эти вопросы у нас пока не было ответов.

6

Вечером того же дня мы со Светличным побывали в доме, где жил Березов. Нам повезло. Знакомясь с его ближайшими соседями, я вдруг узнал в одном из них, худеньком, седобородом пенсионере, своего университетского преподавателя, юриста. Ему не нужно было долго объяснять суть дела.

— Коля Березов — неплохой парень, — сказал он. — Дети нашего двора очень любят его, вернее, любили раньше, пока он не начал ежедневно прикладываться к бутылке. Теперь, когда он идет домой, пьяный и злой, они боятся попадаться ему на глаза. Собственно говоря, существуют два Березова — трезвый не способен обидеть и мухи; пьяный, мне кажется, может совершить преступление. К сожалению, первого Березова я да и остальные жильцы нашего дома понемногу начинаем забывать.

Нас со Светличным интересовали связи мастера автобазы, его друзья, собутыльники.

— В этом я, пожалуй, не смогу быть вам полезен, разве что дам адрес одной девушки, которая давно любит Березова. Они были дружны еще в школе, и все были уверены, что они поженятся. Теперь мать не разрешает ей выходить замуж за алкоголика. Да она и сама понимает, но все еще надеется, что он образумится...

Нина вышла из своей квартиры как раз в тот момент, когда мы собирались нажать на кнопку ее звонка. В руках у нее был увесистый рюкзак.

— Ну что ж. Тем лучше, — сказала она. — Я как раз иду к вам.

В рюкзаке были шерстяные рубашки. Семьдесят пять штук. Ровно половина того, что было украдено в универмаге. Вторая половина.

Нина рассказала, как однажды утром Березов занес рюкзак к ней на квартиру и попросил подержать до вечера. Она не спросила, что в нем и почему он занес рюкзак к ней, а не домой, не такие у них были отношения. Принес — значит, нужно. Но Коля сам сказал ей, что в мешке спортивный инвентарь, выданный на лето его бригаде, но он забыл в гараже ключ от квартиры и возвращаться с рюкзаком обратно ему неохота. Березов обещал зайти вечером, но не зашел. На следующий день его видели пьяным, потом он еще где-то пропадал три дня.

А сегодня Нина узнала, что он арестован, и понесла рюкзак в гараж. Там мешок вскрыли, и выяснилось, что это не инвентарь, а новехонькие шерстяные рубашки. Начальник гаража посоветовал отнести их в милицию. По дороге туда она на минутку забежала домой...

На очной ставке с Ниной Березов подтвердил ее слова, а от себя добавил, что историю с продажей рубашек на вокзале он придумал, чтобы не впутывать девушку в это дело.

— Как бы она доказала, что не причастна к воровству, если хранит краденое? — сказал он, и это были слова того трезвого и когда-то хорошего Березова, о котором не забыл еще старый юрист.

Нина держалась на очной ставке, но, выйдя из комнаты, не выдержала и заплакала.

— Долго мне придется ждать его? — спросила она, всхлипывая.

Но что мы могли ей ответить?!.

Когда увели Березова, Светличный сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Все это очень интересно, но рубашек-то у нас, как говорится, — незаприходованные излишки.

Да, это было похоже на мистику. По словам заведующего отделом, из универмага было украдено сто пятьдесят шерстяных рубашек. Это же подтвердила и инвентаризационная комиссия торга. Ошибки тут быть не могло. Откуда же тогда Кудаков взял свои двадцать рубашек? Купил, как он утверждал, на вокзале? Но у кого, если все сто пятьдесят рубашек нами найдены? Какое он вообще имел отношение к этому делу, если, по словам Березова, в краже участвовало всего два человека — он и Баринов? О Кудакове речи не было.

И все-таки ответы на эти вопросы мы пошли искать к Кудакову.

7

Однако очередной допрос бывшего бригадира нам ничего не дал. Кудаков не знал о тех семидесяти пяти рубашках, которые нам передала Нина, и продолжал упорно утверждать, что «свои» рубашки он купил на вокзале у Березова.

Собственно говоря, мы и не надеялись, что он так просто изменит показания, но хотели предоставить ему еще одну возможность для чистосердечного признания. Однако Кудаков этим шансом не воспользовался, и тогда следователь устроил ему очную ставку с Березовым.

Березов искренне раскаивался в совершенном им поступке, и его показаниям можно было верить.

Кудаков внимательно выслушал Березова, ни разу не перебив его, а затем очень спокойно заявил, что от прежних своих показаний он не отказывается.

— Я не знаю, почему этот человек теперь не узнаёт меня, — нахально сказал Кудаков следователю. — Может быть, ему это невыгодно. Впрочем, я попрошу вас запротоколировать: я опознал предъявленного мне человека, но ручаться, что это был именно он, конечно, не могу. Вот сейчас, после его слов, я внимательно рассмотрел его. Может быть, это был и другой, но, во всяком случае, очень на него похожий. Я бы, пожалуй, не сомневался, что это все-таки один и тот же человек, но ведь он это отрицает...

Кудаков сам запутался в своих словесных излияниях и запутал нас. Но одно нам было предельно ясно — в данный момент мы не располагаем убедительными доказательствами его вины, и до тех пор, пока они у нас не появятся, рассчитывать на добровольное и чистосердечное признание Кудакова не приходится.

Из рубашек, которые Кудаков сдал в комиссионные магазины, три еще не были проданы. На них-то мы и возлагали основные надежды.

Мы со Светличным побывали у директора фабрики «Красная заря».

Светличный показал ему рубашки и сказал:

— Мы знаем о них только то, что они изготовлены на вашем предприятии. Вы бы очень помогли нам, если бы сообщили время их изготовления, базу, на которую они были отправлены с фабрики, магазин, где они были проданы. Мы, конечно, понимаем, что кроме ярлыков эти рубашки не имеют никаких индивидуально-определенных признаков, которые помогли бы вам ответить на наши вопросы. Но, поверьте, нам все это очень важно.

Директор дал команду начальнику отдела сбыта, тот еще кому-то, и через двадцать минут мы получили удивительное сообщение — рубашки, предъявленные нами, в продажу с фабрики не поступали.

— Значит, у вас должна быть недостача? Ведь не мы же изготовили эти рубашки? — спросил я директора.

— Ничего не понимаю. Три дня назад у нас проводилась инвентаризация, которая не обнаружила ни излишков, ни недостачи. Кроме того, если бы какое-нибудь хищение имело место на фабрике, наша охрана что-нибудь да заметила бы.

Начальник отдела сбыта, которого все это касалось больше других, долго обсуждал с директором, каким образом рубашки могли попасть в милицию, а потом сказал:

— Может быть, они ушли с фабрики в обмен на возвращенный брак?!

В двух словах Светличный обрисовал им ситуацию. Услышав фамилию Кудакова, начальник отдела сбыта стал что-то вспоминать, потом вызвал своего заместителя. Заместителю фамилия Кудакова тоже показалась знакомой. Пошептавшись с начальником отдела, он ушел, но вскоре вернулся с папкой, на обложке которой было написано крупными буквами: «Рекламации».

Нужно отдать должное сотрудникам и руководству фабрики: рекламаций у них было мало. Так, например, за последние полгода на фабрику было возвращено всего 35 рубашек. Из них семнадцать Семеновым и Васильевым из Мурманска и три — Кудаковым.

— Мы были очень удивлены, — сказал начальник отдела сбыта, — что такое количество рубашек попало, по существу, в одни руки, ну, всего к трем покупателям, — поправился он. — Тем более, бракованные рубашки. Но так как эти рубашки были все же наши и на их ярлыках стоял штамп фабричного ОТК, а экспертиза дала категорическое заключение, что они действительно бракованные, мы обязаны были заменить их качественными изделиями.

— Я еще тогда вызывал начальника ОТК, — сказал директор, — и сделал ему выговор за то, что его контролеры плохо работают. Он не сумел мне дать никакого более или менее вразумительного объяснения.

— А эти люди, которым вы обменивали рубашки, — спросил его Светличный, — что-нибудь сообщили о себе?

— Кудаков — ничего, кроме того, что попросил прислать ему другие рубашки, а Семенов и Васильев написали, что они — курсанты училища мотористов, скоро уходят в море. Будучи проездом в нашем городе, они купили для своей группы семнадцать рубашек, и все оказались бракованными.

После того как от курсантов Семенова и Васильева мы узнали, что семнадцать обмененных ими рубашек тоже принадлежали Кудакову и что всю эту операцию по обмену он уговорил их сделать за литр водки, мы представили себе в общих чертах всю картину преступления. Нам не хватало только нескольких деталей, но о них рассказал уже сам Кудаков. На этот раз он вынужден был во всем признаться.

Кудаков воровал рубашки из брака, не предназначенные для продажи. Делал он это с помощью своего закадычного приятеля — рабочего фабрики. Если бы они воровали рубашки со склада готовой продукции, охрана бы это рано или поздно заметила. Но брак так тщательно не учитывался.

Изготовить же фальшивый штамп ОТК для такого ловкого преступника, каким был Кудаков, было не слишком сложно. Обмен бракованных изделий на рубашки, действительно прошедшие через ОТК, и последующая их продажа казались ему делом верным и безопасным.

В какой-то мере его погубила собственная болтливость. Однажды он сказал Баринову, что универмаг плохо охраняется.

Если бы Баринов и Березов не совершили кражу в универмаге, может быть, и Кудаков не скоро бы еще был обнаружен. Но в том, что рано или поздно он все-таки попал бы к нам в руки, сомнения быть не может, ибо такова неизбежная участь всех преступников.

1

— Ты у нас самый молодой, — сказал мне заместитель начальника отдела майор Кунгурцев, — вот и пойдешь к мальчишкам.

Только этого не хватало! За несколько лет работы в милиции я уже был и ассистентом хирурга, и поваром, и даже артистом. Я мечтал о настоящем деле, но мне не везло: за два года я не участвовал ни в одном раскрытии мало-мальски серьезного преступления.

— Запомните, — часто говорил нам Петр Иванович Кунгурцев, — милиционер не имеет права мечтать о преступлениях, так же как пожарный о пожарах, а врач о больных.

Он был, конечно, прав. И все же кражи, убийства, насилия случались еще и в нашем районе.

Я мечтал о сложных, запутанных делах, готовился к схваткам с хитрыми, коварными преступниками, а вместо этого возвращал бестолковым матерям потерянные детские коляски, искал украденное с чердаков белье и проверял заявления о ссорах в коммунальных квартирах. И вот опять какие-то мальчишки!

Давно, много лет назад, когда я еще сам был мальчишкой, я оказался случайным свидетелем отчаянной схватки между тремя уголовниками и милиционером, вступившимся за молодую женщину.

Как-то сразу этот человек затмил в моем детском воображении всех книжных героев, которым я до этого поклонялся. Именно тогда я и дал себе слово, что, когда вырасту, буду работать в милиции. Уже гораздо позже, заканчивая школу, я стал мечтать о том, как, придя однажды на очередной вечер встречи школьных друзей, я небрежно скажу ребятам:

— Простите за опоздание, только что задержал опаснейшего преступника...

Теперь же я искал предлога, чтобы уклониться от школьных вечеров.

2

...Это была не совсем обыкновенная квартирная кража, если, конечно, кражу вообще можно считать обыкновенным явлением.

Вор унес несколько хрустальных ваз, пятьдесят рублей, тоненькое, старинной работы золотое колечко с топазом и отрез синей шерсти на платье — всего на сумму сто восемьдесят пять рублей, как аккуратно подсчитал оперативный уполномоченный старший лейтенант Лавриков.

Но ущерб, нанесенный хозяйке этих вещей — пожилой, недавно овдовевшей женщине, Лидии Васильевне Парадиевой, не ограничивался сосчитанной Лавриковым суммой. То, что вор не смог унести с собой, он постарался испортить: разбрызгал чернила по стенам и мебели, разрезал на куски перочинным ножом огромный персидский ковер, покрывавший весь пол от двери до пианино у противоположной стены, нацарапал длинное замысловатое ругательство на полированной дверце серванта.

Такое странное поведение вора поставило в тупик оперативного работника Лаврикова.

Наглость преступника проявлялась еще и в том, что кражу эту он совершил в середине воскресного дня, всего за час с небольшим, точно уложившись во время, которое потребовалось Парадиевой, чтобы выйти из дома, купить в гастрономе картошки, хлеба и подсолнечного масла и вернуться обратно.

Лидия Васильевна не понравилась Лаврикову. И больше всего его раздражало в Парадиевой то, что она отчаянно торговалась с ним при оценке украденных у нее вещей, как будто он был не оперативным уполномоченным отдела милиции, а агентом по страхованию имущества. Лаврикову даже пришло в голову, что у такой неприятной женщины наверняка должны быть враги и что один из них и забрался к ней в квартиру.

Эта версия могла бы заодно объяснить, почему вор тратил дорогие для него минуты на то, чтобы испортить ковер и мебель.

— Если не враг, — объяснил Лавриков свою мысль Парадиевой, — то из тех, с кем у вас, скажем, неважные отношения.

Лидия Васильевна пожала плечами:

— Мне это неизвестно. Есть несколько человек, с которыми я состою, если можно так выразиться, в служебном конфликте. Но это же не причина для того, чтобы резать мой ковер или царапать полированную мебель.

Она подумала еще немного и добавила:

— Кое-кто, конечно, завидовал моей обстановке.

Она горделиво обвела рукой свою комнату, тесно, не по-современному заставленную тяжелой, громоздкой мебелью.

— В особенности старший брат моего покойного супруга, — продолжала Парадиева. — Он даже осмелился заявить, что я ускорила смерть мужа, заставляя его слишком много работать на эту «проклятую мебель».

— Так, может быть, он и побывал в вашей квартире, пока вы ходили в магазин? — спросил Лавриков.

— Он слишком стар для этого, да, кроме того, он уже месяц лежит в больнице.

— А кто мог знать, что вы идете в магазин и это займет у вас не меньше часа? Кстати, где в тот день были ваши соседи?

— Я была одна. Соседи на выходной уехали за город. А догадаться о том, куда я пошла, было не так трудно по моей продуктовой сумке. Магазин наш на ремонте, и за продуктами приходится ходить довольно далеко. По воскресеньям там бывают очереди, так что меньше чем за час никак не управиться.

— Так... — задумчиво протянул Лавриков, — Это известно своему, живущему где-то здесь.

— Кто же мог видеть меня, когда я выходила из дома? — размышляла вслух Парадиева. — И при этом еще знать, из какой я квартиры и что соседи за городом? На лестнице я ни с кем не встретилась, во дворе... постойте, — мальчишки. Конечно, мальчишки! Они всегда толкутся в нашем дворе, У них здесь что-то вроде штаб-квартиры...

— Это — мальчишки, — сказал Лаврикову присутствовавший при разговоре усатый дворник Максимов. — Черт бы их побрал! И что мы только ни делали, чтобы отвадить их. Даже скамейки пробовали убирать — не помогло. Собираются у нас всякие проходимцы со всей улицы. И чем им только наш грязный двор так приглянулся?

От дворника немного пахло водкой, и, стыдясь оперативного уполномоченного, он говорил в сторону, стараясь не дышать на него:

— Я их гоню, а они только смеются надо мной. И в карты они здесь играют, и песни неприличные поют...

Он хотел добавить, что и водку пьют, но потом решил эту тему не затрагивать.

3

...Выполняя задание Кунгурцева, с тортом и букетиком фиалок я вхожу во двор дома, где живет Парадиева. Мрачный, затхлый, полутемный колодец. Солнце спускается сюда не часто, и лужи здесь почти никогда не высыхают. Три чахлых деревца бессильно опираются на колышки, вбитые кем-то наспех и неумело. Посредине двора — грубо сколоченный, врытый в землю стол. Очевидно, поставили его сюда по инициативе доминошников. Но сейчас на нем пятеро подростков ожесточенно режутся в карты. Я бросаю на них безразличный взгляд и подхожу к ближайшей парадной. Номера квартир снаружи стерлись от времени, и я не могу определить, здесь ли живет девушка, к которой я пришел в гости. Кроме ребят, играющих в карты, во дворе никого нет, и я просто вынужден обратиться к ним за помощью.

— Где здесь десятая квартира?

Ребятам явно не до меня, и мне приходится повторить вопрос.

Наконец один из них, с огромной огненно-рыжей шевелюрой, не принимающий участия в игре, удостаивает меня ответом:

— Вон на той лестнице, на четвертом этаже.

Через пять минут я возвращаюсь обратно. На лице у меня написано огорчение.

— Не повезло, — говорю я рыжему пареньку. — Ее нет дома.

— Подождите, придет, куда она денется, — не слишком вежливо отвечает он мне, не отрывая взгляда от игры.

Это как раз то, что мне нужно. Я сажусь на край скамейки и вынимаю газету.

Мне двадцать четыре. Им — по шестнадцать-семнадцать. Не такая уж и маленькая между нами разница: в этом возрасте ведь каждый год имеет значение. Но мне нужно найти с ними общий язык. Я обязан это сделать, иначе не выполню задание Кунгурцева. А какое, собственно, задание он мне дал?

У нас нет серьезных оснований считать, что кражу в квартире Парадиевой совершили эти подростки. В принципе, конечно, такое могло случиться, но ведь никто из высказавших это предположение не смог представить в его защиту ни одного мало-мальски убедительного довода.

Поручая мне проверить версию с мальчишками, Кунгурцев сказал:

— И, кроме того, если эти предоставленные самим себе ребятишки еще не воры, то они могут ими стать. Посмотри, что можно для них сделать.

Когда я был таким, как они, я удивлялся взрослым, которые не могли понять меня и моих приятелей. Мне казалось, что через много-много лет, даже в пятьдесят, я сумею остаться своим в любой компании мальчишек. Увы, это оказалось одним из многих моих заблуждений. Сейчас мне двадцать четыре, и я не представляю себе, о чем могу разговаривать с этими ребятами, такими, каким я был сам всего восемь лет назад.

На первый взгляд они очень похожи друг на друга. Все юные, вихрастые, задорные. Но стоит немного к ним присмотреться — убеждаешься, что они очень разные. Разные по манерам, поведению, по тому, как играют в карты и даже по тому, как к ним относятся остальные.

Вот, например, коротышка в голубой бобочке на «молнии». Ребята относятся к нему пренебрежительно. За десять минут, что я здесь сижу, никто ни разу не обратился к нему по имени. Играет он очень осторожно, даже трусливо и все-таки проигрывает. Игра идет на деньги. Когда он выигрывает, то смеется визгливым, бабьим смехом. Но смеется он все реже и реже, потому что играть ему больше не на что.

А вот имя, которое здесь произносится чаще других, — Сашка. В игре одновременно могут участвовать только двое. Партнеры его постоянно меняются. Сашка же все время в игре. Он играет легко, весело, без всякого напряжения и все время выигрывает. У него неправильные черты лица, прилизанные волосы, мелкие зубы. Он веселый, но недобрый и, как мне кажется, очень жадный. В игре его интересует возможность легко заработать деньги. Когда коротышка в бобочке, проиграв все, пытается играть в долг, Сашка так цыкает на него, что тот в страхе пятится.

Игра кончилась. Стемнело. Уже трудно различать карты, да к тому же Сашке больше не с кем играть. Рыжего Павла, который объяснил мне, на какой лестнице квартира десять, карты совсем не интересуют. У него хорошее, интеллигентное лицо. Время от времени он вдруг задумывается, смотрит куда-то на стену дома, как будто видит там что-то, недоступное другим.

Игорь, как мне кажется, здесь главный. Он и больше, и, видимо, сильнее любого из них. И Сашка просто боится у него выигрывать. А тот тоже не рвется в бой.

Закончив игру, Сашка берет в руки гитару, проверяет большим пальцем, как натянуты струны, и передает ее Игорю. Игорь обводит взглядом присутствующих, выясняя, готовы ли они слушать его, и поет довольно приятным, немного вибрирующим голосом:

В другое время я посмеялся бы над пессимизмом шестнадцатилетнего мальчишки, но сейчас мне не до этого. Я мучительно думаю, как мне привлечь внимание ребят. На меня они даже не смотрят. А мне обязательно нужно завязать с ними знакомство, но так, чтобы инициатива исходила от них.

Я достаю пачку американских сигарет с яркой, кричащей этикеткой, щелчком выбрасываю из коробки одну сигарету, дольше, чем это нужно, задерживало пачку в руке, повернув ее рисунком к ребятам. Моя хитрость удается. Сашка замечает сигареты. Он встает, неторопливо и с достоинством подходит ко мне:

— Аллё, дайте закурить.

Это не просьба, почти приказ. Церемониться ему не к чему. Но я не тороплюсь. Пристально, в упор смотрю ему прямо в глаза и перебрасываю сигареты через его голову Игорю. Сашка, бросив на меня злобный взгляд, возвращается назад, как побитая собака. Пожалуй, мой эффектный жест производит впечатление на всех, кроме того, на кого он главным образом был рассчитан. Игорь небрежно ловит одной рукой пачку и, не выпуская из другой гитару, сразу же, не удостоив меня вниманием, передает сигареты соседу. Зато остальные с любопытством, напрягая зрение в быстро сгущающейся темноте, рассматривают лихого ковбоя, набрасывающего лассо на полуобнаженную амазонку, и бесцеремонно опустошают пачку.

Ко мне она возвращается почти пустая. Зато в компенсацию за утраченные сигареты завязывается какое-то подобие разговора.

— Я б такую тоже заарканил! — говорит, делая глубокую затяжку, белобрысый худенький паренек по кличке Хрящ.

Ему не больше пятнадцати. По идее, я должен был бы отвесить ему за курение подзатыльник, но здесь я вынужден вести с ним разговор на равных, как взрослый со взрослым.

— Сигареты из Штатов? — интересуется Сашка. — А сами давно оттуда?

— Да нет. Это товарищ привез.

Интерес ко мне заметно падает.

— Что же ваша знакомая вас обманывает? — вдруг спрашивает Сашка.

— А ты откуда знаешь, к кому я пришел? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Так вы же сами сказали, что ее нет дома, — говорит Павел дружелюбно. — Да и потом, мы ведь здесь всех знаем.

— Да, на полчаса всего опоздал, а ее уже нет. Хотелось бы дождаться, а то темнеет, а у вас тут, говорят, неспокойно. Старика какого-то обокрали.

— Да не старика, а женщину, — простодушно поправляет меня Хрящ. — Лидию Васильевну. Да только мало у нее, говорят, взяли. Жадная она, из-за рубля задавится.

Я перехватываю молниеносный взгляд, который Сашка бросает на Игоря, но делаю вид, что ничего не замечаю.

— Помолчи, Хрящ, — с угрозой говорит ему молчавший до сих пор Игорь. — Что ты в этом понимаешь, мал еще!

Я встаю.

— Да, пожалуй, мне ее не дождаться. Пока, ребята...

4

— Ты только не переигрывай, — сердито сказал мне на следующий день в отделе Петр Иванович Кунгурцев. — С ребятами все-таки дело имеешь.

— Ну, Петр Иванович, что же мне, прийти и представиться: лейтенант милиции Аксенов? Кто тут воры? Стройся! В отделение шагом марш!

— Ну ладно, ладно! Нечего передергивать. Нельзя ли поближе к делу?

— Да нет никакого дела, Петр Иванович. Ребята как ребята. Никто ими, как видно, не занимается. Никому до них нет дела. Проводят все свое время в мрачном, захламленном дворе: и курят, и ругаются, и в карты играют. Об ограблении квартиры они, может быть, что-нибудь и слышали, но сами вряд ли к этому имеют отношение.

— К сожалению, имеют, — мрачно сказал Кунгурцев.

Детская преступность всегда особенно сильно волновала его.

— Вам что-нибудь удалось узнать? — спросил я.

Петр Иванович молча протянул мне несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком оперативного уполномоченного Лаврикова. Из его сообщения я узнал, что на следующий день после ограбления квартиры Парадиевой в комиссионном магазине на Новой улице был задержан человек, сдававший синий отрез Парадиевой. Он оказался чистильщиком ботинок на привокзальной площади. На вопрос Лаврикова, откуда у него отрез, он ответил, что вчера к нему подошел высокий мужчина цыганского типа лет сорока пяти — пятидесяти и предложил ему купить по дешевке отрез, так как очень спешил на поезд.

— «Нужны деньги, друг, а времени сдать в комиссионку не осталось», — так он мне сказал, товарищ старший лейтенант, — заявил чистильщик. — Ну, я и решил немного заработать. Ведь не враг же я себе.

— Найти мужчину цыганского типа, — сказал Кунгурцев, когда я закончил читать отчет Лаврикова, — пока не удалось, но дворник дома, в котором произошла кража, по описанию легко узнал в нем человека, которого несколько раз видел с твоими ребятами. Один раз, заметив, как незнакомый мужчина угощает ребят водкой, дворник сделал ему замечание, на что тот нахально заявил под смех мальчишек: «Могу и тебя угостить, мне не жалко».

Не хотелось думать, что рыжий Павел, молчаливый Игорь, маленький любопытный Хрящ или даже малосимпатичный мне Сашка помогали обворовывать квартиру, но я вынужден был согласиться с Кунгурцевым — без них это дело вряд ли обошлось.

— Если даже они и не принимали участия в краже, — сказал Петр Иванович, — то уж по крайней мере были наводчиками для вора или караулили на улице.

— Кстати, о девушке, к которой ты ходишь на свидание, — спросил меня Кунгурцев, когда я уже собирался уходить. — Кто она такая?

— Это двоюродная сестра моего школьного приятеля, Петр Иванович. Мы предварительно созваниваемся с ней по телефону, и примерно за полчаса до моего прихода она уходит, так что наше свидание никак не может состояться.

5

...Во дворе меня встретили как старого знакомого.

— А вам опять не повезло. Только что ушла, — огорчился за меня Павел.

— Ну уж сегодня я ее обязательно дождусь, — заявил я.

Кроме знакомых мне Игоря, Сашки, Хряща и безымянного коротышки в бобочке во дворе было еще трое ребят. Один из них — тщедушный, чистенький и хорошо одетый — играл с Сашкой. Остальные следили за игрой, громко выражая свое отношение к удачным и неудачным действиям партнеров.

В окно первого этажа высунулась женщина. У нее было усталое, измученное лицо.

— Ребята, — попросила она, — нельзя ли потише? Никак не могу ребенка укачать.

Но судьба ее ребенка никого не интересовала.

— Иди-ка ты, мамаша, подальше, — крикнул ей Сашка и громко выругался.

— Как не стыдно! Взрослый человек! — Она с треском захлопнула окно. Последние слова были адресованы уже мне.

— Что, попало? — захохотал Павел.

Ребята меня совершенно не стеснялись. Игра была крупная, на деньги, и они даже не пытались скрывать этого. Мое присутствие вроде бы и не тяготило их совсем. Как будто сам факт моего существования не имел для них никакого значения.

Чистенький мальчик отдавал Сашке проигранные деньги. Надеясь отыграться, он продолжал игру и вдруг, пошарив в кармане, обнаружил, что ему больше нечем расплачиваться.

— У меня нет денег, — тихо сказал он, втянув голову в плечи.

— Расплатись и отчаливай, — жестко оборвал его Сашка.

— У меня нет, — беспомощно повторил мальчик. От страха пот выступил у него на лбу.

Сашка схватил его за левую руку в том месте, где ее опоясывал ремешок часов:

— Снимай часы.

Мальчик заплакал:

— Не могу, мама узнает.

— У всех мама, — безжалостно передразнил его Сашка. — Ты бы раньше о ней подумал. Карточный долг — долг чести.

Во мне все закипело от злости. Может быть, я не имел права вмешиваться. Ведь я мог завалить дело, из-за которого пришел. Да и парень сам виноват. Но быть безучастным зрителем — к этому я не привык.

— Оставь мальчишку! — закричал я Сашке и сделал шаг по направлению к нему. Сашка заметно испугался, но в присутствии остальных не позволил себе отступить.

— А иди-ка ты, — сказал он мне и сильно дернул мальчишку за руку.

В то же мгновение я рывком поднял Сашку со скамейки и простейшей подсечкой уложил его на землю.

Общее оцепенение длилось не больше секунды, а потом на меня бросились Павел, как видно в лучшем смысле слова понимавший законы дружбы, один из тех мальчишек, которых я увидел сегодня впервые, и вскочивший с земли Сашка. В руке у Сашки был камень...

— Стойте, идиоты! — раздался окрик Игоря, единственного из всех нас сумевшего сохранить хладнокровие. — Вы что, спятили?!

Он здесь был главный. Это я заметил еще в первый раз. Сашка нехотя бросил камень, а Павел и второй мальчишка немедленно вернулись на свои места.

— Что вам от нас нужно? — спросил меня Игорь.

— Да ничего, — ответил я, как будто ничего и не случилось, — просто не люблю, когда маленьких обижают.

— А кто его заставлял приходить сюда играть?

— Никто, конечно. Я его и не оправдываю, но зачем же снимать часы? Ведь ему попадет дома.

— Карточный долг — долг чести, — заученно повторил Игорь.

— Какая честь, когда Сашка играл нечестно, — рассмеялся я. — Нечестно, понимаете?

— Ну и что, если нечестно, — заступился за Сашку Игорь. — Не надо зевать. Все люди делятся на волков и овец. Не будь овцой, вот и вся хитрость!

— Так рассуждали фашисты, — жестко сказал я. — Выходит, ты с ними заодно.

— Ну, это вы бросьте! — рассердился Игорь. — У меня отец на фронте погиб.

— Он, наверно, не за то погиб, чтобы его сын в карты играл.

— Но ведь карты продают в магазинах, — с издевкой бросил пришедший в себя Сашка.

— Можно иногда поиграть и в карты, но тратить на них все свободное время и зарабатывать деньги с помощью карт — подло. И что вы тут толкуете о карточном долге — долге чести? Вы на меня не обижайтесь, но это же выдумано для таких дураков, как вы. Иначе кое-кто не сможет жить с помощью карт.

— А дядя Вася сказал... — вдруг перебил меня Хрящ. Но так и не успел рассказать, что же сказал дядя Вася, — от толчка Игоря он чуть не слетел со скамейки.

Я опять, конечно, не дождался своей знакомой, но домой на этот раз возвращался не один. Меня провожали Игорь и Павел. На улице мне было легче разговаривать с ними. Двор — тесный, угрюмый — не располагал к откровенности. А выйдя со двора на улицу с ее неумолчным шумом и шлепающим шуршанием троллейбусных шин, мы сразу почувствовали какое-то расположение друг к другу.

По дороге ребята рассказали мне о себе.

Павел никогда не знал нужды. Но не хлебом единым жив человек. Павел не знал родительской любви и заботы. Отец его — моряк дальнего плавания — редко бывал дома. В его нечастые приезды мать была нежна с сыном. В остальное время Павел мешал ей, ибо больше всего на свете она любила веселое общество, рестораны, внимание мужчин. Сыну она ни в чем не отказывала, давала деньги, покупала дорогие костюмы. Но Павел давно уже понял, что этим мать откупалась от него за то, что лишила его своей материнской ласки и любви.

Павел много читал. Он был фантазером и мечтателем, и его представление о жизни носило нереальный, книжный характер. Я не знал, какое участие он принимал в квартирной краже — в это трудно было поверить, — но мне он казался добрым и справедливым. И меня не удивило, что он делился со мной, в сущности почти незнакомым ему человеком. Ведь ему чаще всего приходилось встречаться с людьми типа маминых друзей или Сашки. А с ними не очень-то хотелось откровенничать.

У Игоря жизнь сложилась труднее. У него не было ни отца, ни матери. Тетка вынуждена была взять на воспитание сына погибшего на войне брата. В десять лет она отправила мальчика в ремесленное училище. Игорь стал токарем и зарабатывал больше ее, но она не любила его, и теперь к прежней неприязни прибавился еще страх перед рослым, грубоватым племянником. Когда ему становились невмоготу ее постоянные жалобы и попреки, он делал страшное лицо и хватался за стул, а она в ужасе убегала на кухню и не возвращалась обратно, пока Игорь не уходил из дома.

У Игоря не было друзей, кроме Павла и Сашки. Сходиться с людьми ему мешал его властный, суровый характер. Равноправие в дружбе было не для него.

Павел и Сашка охотно подчинялись Игорю. Павел — по врожденному добродушию, Сашка — потому, что всегда готов был уступить силе.

Все это мне рассказали ребята во второй вечер нашего знакомства, пока мы медленно, никуда не торопясь, шли по шумной центральной улице. Точнее, рассказал Павел. Игорь был не очень откровенен со мной. Кое о чем я догадался сам.

Я не захотел оставаться в долгу и тоже рассказал им о своем детстве, школе, об университете.

— Вот вы Сашку свалили приемом самбо, — вдруг сказал Игорь. — Мы с Павлом давно хотели записаться в секцию самбо. Вы, случайно, не могли бы нам помочь?

— Случайно могу, — засмеялся я. — Меня будут только благодарить за то, что я привел таких парней.

Мы шли по улице увлеченные друг другом. Ветер кружил, переворачивал и бросал нам под ноги охапки золотистых осенних листьев. Чуть прохладный воздух, прикасаясь к коже, снимал с нее, как мочалка грязь, всю усталость, все напряжение дня, и не хотелось думать об убийствах и преступниках и о том, что идущие со мной ребята, быть может, всего неделю назад принимали участие в краже.

— А что, — спросил я их, — вам захотелось заниматься самбо после того, как я применил подсечку?

— Да нет, давно, — ответил Павел. — Но нас не брали.

— Это почему же?

— Характеристики требовали, — угрюмо включился в разговор Игорь. — А нам с Павлом особенно хвастаться нечем.

6

...Я выполнил данное ребятам обещание и уже через два дня привел их в спортивный клуб. Всех, даже маленького Хряща. Не пожелал пойти с нами только Сашка.

— Мне это ни к чему, — сказал он.

Преподаватель самбо, мой старый приятель, опытный педагог, сразу же поставил перед ребятами условия:

— Никаких папирос, никакой водки, строжайший режим, иначе — за ворота.

Когда выдавалось свободное время, я любил приходить на тренировки и с интересом следил за успехами своих подопечных. По моей просьбе преподаватель не говорил ребятам, где я работаю, и ничто не мешало нашей дружбе. Особенно теплые отношения сложились у меня с Павлом и Игорем. Мы часто гуляли втроем по городу, ходили в кино, горячо спорили о прочитанных книгах. Я незаметно подсовывал им то одну, то другую интересную и в то же время полезную книжку. Игорь уже стеснялся говорить, что все люди делятся на волков и овец, а я стал понемногу забывать о том, что явилось первопричиной нашего знакомства, — о квартирной краже у Парадиевой, как вдруг на одном из совещаний оперативной группы в отделе Кунгурцев сказал:

— По полученным нами сведениям, вор, забравшийся в квартиру к Парадиевой, — смуглый, цыганского типа мужчина, продавший чистильщику ботинок отрез синей шерсти, — и дядя Вася, угощавший ребят сигаретами, — одно лицо. На самом деле, это Николай Семин — опаснейший вор-рецидивист, бежавший из колонии и совершивший по дороге убийство. Вот уже несколько месяцев милиция многих городов ищет его.

Когда совещание закончилось, Кунгурцев попросил меня остаться.

— Придется допросить твоих ребят, — сказал он. — Мы не можем допустить, чтобы такой опасный преступник разгуливал по городу.

— Петр Иванович, только не это, — взмолился я. — Ведь ребята могут и не знать, где он. Такой хитрый и опытный негодяй вряд ли доверится шестнадцатилетним мальчишкам. Может быть, они вообще незнакомы.

— Не надейся, — покачал головой Кунгурцев. — Это неопровержимо доказано.

— Пусть будет так, но поймите и меня. Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что мне уже удалось что-то сделать, а теперь все это пойдет насмарку. И что они подумают обо мне? Что меня интересовали не они, а какой-то Семин. Вы же сами говорили, что главное — ребята.

— Ну хорошо, — сказал Кунгурцев. — Допустим, что я с тобой соглашусь. Что ты предлагаешь? Ждать, пока Семин убьет кого-нибудь еще или совершит очередную кражу? Попробуй сам что-нибудь узнать. Но, к сожалению, в твоем распоряжении только один сегодняшний вечер.

— Тогда, Петр Иванович, мне придется довериться ребятам.

— Ну что ж, — сказал Кунгурцев. — Другого выхода сейчас у нас нет.

Я не сразу смог наметить дальнейший план действий. К кому мне обратиться за помощью? Коротышка в бобочке и маленький Хрящ исключаются, трое ребят, которых я увидел, когда во второй раз пришел во двор, скорее всего, тоже — они случайные посетители двора. Остаются трое — Павел, Сашка, Игорь. Сашка не вызывал во мне доверия. Павел вряд ли что-нибудь знал, он был слишком невосприимчив к злу.

Значит — Игорь.

На мой звонок дверь открыла тетка Игоря. Она долго и подозрительно смотрела на меня, потом крикнула в темноту коридора: «Иди, тебя!» — и ушла в кухню, не дожидаясь, пока выйдет племянник.

Увидев меня, Игорь не выразил ни малейшего удивления.

— Пойдем прогуляемся, — предложил я ему.

Он с готовностью согласился.

7

...В это же самое время, может быть на час раньше, Сашка выпрыгнул на ходу из трамвая и через проходной двор выбежал на улицу Ткачей. Но об этом, как и о том, куда он направился и зачем, я узнал гораздо позже от самого Сашки и из материалов суда над Николаем Семиным.

Выбежав на улицу Ткачей, Сашка посмотрел, как учил его «дядя Вася», налево и направо и, завернув за угол, юркнул в темную парадную. Одним махом взлетев на четвертый этаж, он перевел дыхание, пригладил жесткие, растрепавшиеся от бега волосы и стремительно, боясь передумать, нажал, как было условлено (два раза длинно и один раз коротко), на белую пуговку звонка.

Минуты через три дверь чуть приоткрылась, удерживаемая короткой массивной цепочкой. Еще через мгновение цепочка с резким металлическим звоном ударилась о стену, дверь широко распахнулась. Перед Сашкой стоял высокий смуглый мужчина.

— Заходи, Сашенька, заходи, милый. Рад тебя видеть, — почти пропел он, широко и приветливо улыбаясь.

Убедившись, что Сашка один, он ввел его в коридор и с помощью тяжелого засова и той же цепочки запер дверь изнутри. Теперь перед Сашкой был другой человек. От его дружелюбия не осталось и следа.

— Ты что, продался, гад? Легавых за собой хочешь притащить? Я тебе что говорил? Сюда можно приходить только в особых случаях! Что, забыл?

— А это и есть особый случай, дядя Вася, — быстро, скороговоркой сказал Сашка, как будто боясь, что ему не дадут объяснить, зачем он сюда пришел. — К нам во двор зачастил один человек. Сначала просто рядом сидел, потом за одного пацана заступился, трепался, что никакого нет карточного долга чести, все это враки, говорил. Ребят обещал в секцию самбо устроить — и устроил. Они раскисли, по улице с ним гуляли, о себе все ему рассказали. Может, это он случайно к нам заходил, а, дядя Вась?

Но Николай Семин не верил в случайные совпадения, и страх, все последние недели ни на минуту не отпускавший его, клещами сжал ему горло.

— А про меня что болтали? — с трудом выдавил он из себя.

— Про вас ничего, дядя Вася. Да ведь они и не знают про вас. Адреса вашего никто не знает. Как мы квартиру с вами чистили, не знают. Игорь вроде догадывается, но он не скажет, вы же знаете его — умрет, а не скажет. И что вы учили нас в карты играть да про воровскую жизнь рассказывали, они тоже ничего не сказали. Я уже много раз к вам приходил, да все никак не мог застать.

— Ну ладно, Сашок, — сказал Семин, изо всех сил стараясь скрыть от мальчишки охвативший его страх. — Ты иди. В случае чего я тебя найду. Спасибо, что предупредил. Ребятам только скажи, чтоб про меня не болтали.

Когда Сашка ушел, Семин судорожно заметался по комнате. Он с трудом преодолел желание немедленно, сейчас же открыть дверь и бежать, бежать, пока не поздно. Зачем только он связался со щенками? Старый дурак, жалкий фраер, забыл, что они у всех на виду, как бельмо на глазу. Но ведь не было у него другого выхода: один в чужом городе, без жилья, без денег, без знакомых.

Бежать, скорее бежать куда-нибудь, где можно затеряться, заставить на время забыть о себе. Еще есть дорогой ценой доставшийся ему липовый паспорт, еще не все потеряно. Скорее в другой город, пока никто не видел его, не знает настоящей фамилии.

А если ему уже не уйти, не затеряться, если его все-таки поймают?

...Многое в жизни сходило Семину с рук. Из десятка его кличек самой известной в блатном мире была Счастливчик. На этот раз звериное, за долгие годы воровской жизни отточенное чутье подсказало ему, что надежды на спасение нет. Усилием воли он заставил себя не думать о будущем, но и мысли о прошлом не приносили ему облегчения. Прошлое и будущее связаны единой цепью. Каждый поступок, совершенный им в недавнем прошлом, грозил ему смертельной опасностью в ближайшем будущем.

Еще и месяца не прошло, как Семин ушел из тюрьмы, не отсидев и двух лет из назначенных двенадцати. В первом же большом городе по пути он сделал попытку ограбить квартиру. Лишняя кража уже ничего не могла изменить в его судьбе, да он и не собирался менять профессию. Но не было времени подготовиться к делу тщательно и скрупулезно, как он это делал раньше. В квартире неожиданно для Семина оказался старичок. Увидев чужого человека, он стал истошно кричать.

Семин не был новичком и прекрасно понимал, чем грозит теперь убийство или хотя бы покушение на убийство ему, бежавшему из тюрьмы. Но и не желал Семин терять с таким трудом добытую свободу из-за какого-то жалкого старика, которому, может, и так-то жить осталось всего ничего. Он так и не узнал тогда, остался ли тот в живых.

А потом снова бегство в товарном вагоне, и ужас при каждом шорохе, и сон, как у кошки, с открытыми глазами, в сараях, в лесу, в поле.

В далеком огромном городе вор встретил старого приятеля, с которым отбывал срок. Но недолго длилась радость Николая Семина. Друг давно «завязал», и даже разговаривать с ним на прошлые темы было опасно.

И все-таки удача, казалось, нашла Семина в тот момент, когда он меньше всего ее ожидал. Приятель уехал на месяц в командировку, оставив квартиру в его полное распоряжение. Перед отъездом он познакомил Семина со своим племянником Сашкой. От Сашки вор узнал о богатой, одинокой Парадиевой.

Моментально возникший план Семин провел с той стремительностью, которая прежде часто обеспечивала ему успех в самых различных операциях. Не более трех встреч потребовалось ему для того, чтобы завоевать сердца мальчишек, впервые в жизни столкнувшихся с человеком, который разговаривал с ними не как с сопливыми пацанами, а как со взрослыми.

Надежда на большой куш притупила в старом воре чувство привычной осторожности. Намекнуть ребятам, с которыми его познакомил Сашка, на допущенную по отношению к нему несправедливость, окружить себя и свою жизнь тайной, распалить их воображение рассказами о романтике преступности, о дружбе и благородстве воров, о легкой, привольной жизни было делом несложным, но в его положении очень опасным.

Семин пошел на риск, потому что сам был возбужден описанием богатства, которое рассчитывал найти в квартире Парадиевой, и еще потому, что хотел действовать наверняка, без промаха, не так, как в той квартире по дороге из тюрьмы.

У ребят он незаметно выпытал все нужные ему подробности, но вполне довериться решил только одному Сашке. Вдвоем они и обокрали квартиру Парадиевой. Семин быстро открыл нехитрый хозяйский замок, пока Сашка караулил на улице. Но не нашел Семин ни больших денег, ни золота, и его надежда на внезапное обогащение рухнула. В бессильной ярости на Парадиеву, на весь чужой и враждебный ему мир, который опять сыграл с ним злую шутку, он выместил свой гнев на стенах и мебели...

Стараясь не порезаться, Семин побрился дрожащей от возбуждения и страха рукой, выгладил пиджак и брюки, подождал, пока за окном стемнеет, на секунду в нерешительности остановился перед вешалкой, затем рывком стянул с крючка хозяйский плащ и распахнул входную дверь...

8

Игорь ничем не выражал удивления. Он шагал рядом со мной по пустынной в этот поздний час улице, засунув руки в карманы спортивной куртки, и терпеливо ждал.

— Послушай, Игорь, — сказал я наконец. — Ты, конечно, удивлен моим поздним приходом. Сейчас я тебе все объясню. Я работаю в милиции. Это во-первых, а во-вторых, может произойти большое несчастье, и только ты в состоянии предотвратить его.

Я прочел в его глазах что-то похожее на удивление.

— К вам во двор приходил дядя Вася, — продолжал я, не давая ему опомниться. — Это бандит и убийца. Он гуляет на свободе, и никто не знает, что он замыслил в настоящий момент, и значит, жизнь не одного человека в этом городе в опасности. Он должен быть арестован. Нельзя терять ни минуты. Но неизвестно, где он, и ты должен помочь нам разыскать его.

Игорь не сказал ни да, ни нет.

Я начал снова:

— Может быть, ты не понял меня, Игорь? Этот человек — убийца, хладнокровный и жестокий. Не знаю, что он говорил вам, но он все врал. Да и зовут-то его не дядя Вася, а Николай Семин. Всю жизнь он прожил подло и нечестно. Люди трудились, а он воровал. Люди, и твой отец тоже, умирали за свою страну, а он грабил их жен и маленьких детей, а когда попадался, умудрялся все сваливать на других. Тогда он забывал о дружбе и благородстве воров. Тогда это было ему ни к чему. И теперь он гуляет на свободе. Ты понимаешь меня, Игорь?

Игорь продолжал угрюмо молчать, а я не мог понять, дошли ли до него мои слова.

— Каждая минута дорога́, — сказал я уже в отчаянии. — Его все равно арестуют. Но это надо сделать сегодня, понимаешь? Обязательно сегодня.

И вдруг Игорь подался вперед и судорожно схватил меня за руку.

— Дядя Вася, — прошептал он.

Еще ничего не понимая, я посмотрел вперед. Навстречу шел Николай Семин. Никогда раньше я не видел его, но узнал бы из тысячи. Высокий, широкоплечий, мускулистый, он был заметным мужчиной. Бросалась в глаза его цыганская смуглота. Он шел чуть раскачиваясь. В правой руке у него был небольшой чемоданчик, через левую — перекинут плащ. Семин только завернул на улицу из переулка и уже не мог уклониться от встречи с нами. Улица была безлюдна. Мне не приходилось рассчитывать на чью-либо помощь.

Семин узнал Игоря и, поравнявшись с нами, как бы беря Игоря в свою компанию и призывая его к молчанию, прищурил глаза. Кроме этого, он ничем не выдал себя, не ускорил шага, не отвернул лица. Я подождал одну секунду, чтобы, пройдя мимо нас, он оказался спиной ко мне.

— Гражданин, разрешите ваши документы.

Я был в штатском, но Семин не стал терять времени на бесполезные вопросы, не стал выяснять, по какому праву я требую у него документы. Он понял все, и решение его было молниеносным. Отбросив в сторону чемодан, он развернулся, как пружина, вложив всю тяжесть своего тела в удар правой.

Я успел увернуться. Потеряв равновесие, он покачнулся, и я обхватил его сзади за плечи. Но он был явно сильнее, и мне не удалось удержать его. Повернувшись в моих руках, он ударил меня согнутым коленом в живот, и мы оба упали на мостовую. Уже лежа, он сумел вытащить из кармана нож...

9

Очнулся я в больнице. Узнав в стоящем передо мной в белом халате Петра Ивановича Кунгурцева, я сделал попытку приподняться. Но он тихонько надавил мне на плечи.

— Лежи уж, герой. (Я не мог понять, хвалит он меня или ругает.) Твое счастье, что нож скользнул по ребрам, а то бы нам так и не удалось сделать из тебя классного оперативника.

— А Семин ушел? — спросил я.

— Ушел бы, если б не Игорь. Он не успел помешать ему ранить тебя, но почти одновременно так двинул ему в висок, что Семин, казалось, никогда уже не очнется. Так что ты теперь должник у парня, да и мы все тоже. А кстати, он сейчас здесь, в приемном покое, вместе с Павлом и еще двумя парнями. Нет, нет, — быстро сказал Кунгурцев. — Сюда я их не пущу. Подождем пару дней, никуда они от тебя не денутся.

В этом я был уверен. Этих ребят я не отдам улице. Отличные парни. И разве они виноваты в том, что никто не занимается ими ни дома, ни в школе, ни на работе? Предоставленные самим себе, они играют в карты, пьют и чуть не докатились до преступления. Еще немного, и было бы поздно.

— Сашка уже преступник, — сказал вдруг Петр Иванович, как будто продолжая мои мысли. — Нам надо было вмешаться раньше. Будем надеяться, что еще не упущена возможность сделать из него человека.

Уже в дверях Кунгурцев обернулся.

— Да, совсем забыл, — сказал он, улыбаясь. — У меня есть к тебе еще одно поручение. Девушка из десятой квартиры, с которой тебе никак не удавалось встретиться, шлет тебе привет и просит больше не опаздывать на свидания.