Трудный случай

Сотрудница инженерно-геологического управления Сонечка Теренина не отличалась покладистым характером. Сам профессор, Тураев, не любивший отзываться плохо о своих подчиненных, говорил ей временами:

— Сердитая вы, Сонечка! А минерал, замечу в скобках, сердитых не любит — успешное исследование проб руды требует спокойствия духа.

Сонечка пропускала подобные изречения мимо ушей — молодые инженеры и геологи управления, в отличие от минералов, не требовали спокойствия духа — этого ей хватало. С почитателями своими она обращалась без особых церемоний. Костю Почебита, в первый же день ее приезда, кинувшегося к ней «подбирать ключи», она публично сразила презрительным взглядом и прошла мимо. А Мише Волынскому, признавшемуся, что он давно мечтает о чем-то нежном и ласковом, что заполнило бы его пустую душу и мурлыкало по вечерам тихие песни, она посоветовала завести сибирского кота и дала гарантию, что мечты его исполнятся.

Ее пример оказывал плохое влияние на общие порядки. «Стало трудно жить в тундре, — жаловался тот же Костя Почебит, считавшийся самым красивым и нахальным парнем севернее шестьдесят девятой параллели, — все условия обеспечишь: и олений мох под ногами, и дымок от комаров, и аварийная бутылочка раскупорена, а она нос воротит — с Сони пример берет». «Она» в данном случае означала любую девушку, приписанную к партии, — все знали, что сердце у Почебита дырявое, долго никто в нем не задерживался. Правда, и сам он большим успехом у женщин похвастаться не мог — его непостоянство их отпугивало.

Сонечку не смущали доносившиеся до нее высказывания неудачников. Она знала себе цену. Она была высока и стройна, морозов не боялась, на лыжах обгоняла всех, кроме начальника экспедиции Синягина, и перетанцовывала на клубных вечерах не только одиночек, но и целые коллективы местной самодеятельности.

Так продолжалось без малого два года, до тех пор, пока Василий Васильевич Смородин, за двухметровый рост обычно называемый Большим Васькой, после длительного отсутствия — он три года трудился в далекой тундровой партии — снова не появился в Ленинске и на вечеринке, устроенной у приятелей по случаю его приезда, не пригласил Сонечку на тур вальса.

Сонечка заглянула в его рыжие глаза, опустила локоток на гигантские руки — и в смятении почувствовала, что спокойно спать уже не сможет никогда. Она приняла все необходимые меры, какие, ей казалось, требовали обстоятельства. Уже через час они почти поссорились со Смородиным. Она высмеяла его громкий голос, сказала, что его рассказ о жизни на берегу озера Таймыр скучен, как сама окружающая озеро ледяная пустыня, и напоследок объявила всем, что Смородин ей надоел.

Большой Васька был порядком смущен таким обращением. Но спокойствия она не обрела. Три дня Сонечка боролась с гобой, а на четвертый явилась к Тураеву и внезапно потребовала перевода в инженерно-разведочную экспедицию Синягина. Старик Тураев не был обучен искусству отказывать настойчивым девушкам. Он только с удивлением поинтересовался, что случилось. Ведь всего две недели назад он сам предлагал Сонечке поехать с Синягиным и она отказалась «наотрез и навсегда».

— Потому что дура была, — сердито призналась Сонечка, и Тураев удовлетворился таким прямым объяснением.

К Синягину она явилась в осеннем походном снаряжении — в резиновых сапогах, полушубке и брезентовом плаще, с полевой сумкой и накомарником.

Синягин ласково тряхнул ее руку, обрисовал обязанности и просил особенно не придираться — в партии она единственная девушка, неудобства будут не только у нее, но и у остальных. В отличие от рабочих-проходчиков и инженеров, поселившихся в добротном рубленом домике, геологи инженерной партии и тут не изменили своей палатке, только перед зимой основательно утеплили ее.

Черный живой Лукирский, не достававший Сонечке даже до подбородка, торжественно расцеловал ее в обе щеки, ему единственному разрешалось это делать — она очень походила на его дочь, фотографию которой он всегда носил с собой. Миша Волынский до того обрадовался, что минуту не мог вымолвить ни слова.

— Так это ты, Сонечка? — выдавил он наконец из себя.

— Я, — подтвердила она. — Имеешь возражения, Миша?

Возражений он не имел, и она тут же воспользовалась этим.

— Вот тебе материя, Миша, — сказала она, доставая из полевой сумки большой кусок плотной бумажной ткани. Отгороди мой угол в палатке ширмой — и сделай это поаккуратней. Ясно?

Задание было вполне ясно, но Мише пришлось три раза переделывать ширму, пока Сонечка осталась довольная.

А затем покатились дни однообразной нелегкой работы по инженерной разведке недавно найденного полевыми геологами оруденения.

Короткое лето кончилось, не дотянув до сентября, ив воздухе потянуло холодом. Осень была неровна и хороша. Она то вспыхивала уже нежарким солнцем, то мчалась разорванными темными тучами, то мягко светила глубоким сиянием северного неба. Холмы пламенели от красноватого кипрея и брусники, синели от голубики. А потом все в тундре — и мох, и кипрей, и кустики ягод, и карликовые ползучие березки — вдруг стали огненно-рыжими и красными, и воздух пронизала удивительная прозрачность — с вершины холма даль отчетливо проглядывалась на добрую сотню километров.

День свертывался, словно полоса бумаги, синеватый полдень быстро превращался в серые сумерки, вечер становился тьмою. В какую-то, глухую ночь, осветив ее мерцающим сиянием, повалил снег, и зима разлеглась вокруг. Морозы нарастали — каждый следующий день был холоднее предыдущего. В конце октября туман, пополз по руслам застывших ручьев и осел во впадинах горных озер — температура упала ниже тридцати.

Отныне минуты, свободные от труда в разведочной штольне, приходилось проводить у печки и радиоприемника — даже любителей свежего воздуха перестало тянуть наружу. Тоска по родным местам, почти не ощущавшаяся в летней суматошливой деятельности, теперь постепенно входила в каждое сердце. Летом люди мечтали почитать книги, но не находили времени. Сейчас было время и были книги, но пропала к ним охота. После ужина все вернувшиеся из штольни валились на койки и отдыхали, уставая от пустого отдыха не меньше, чем от труда. Нет более скучного времени в экспедиции, чем начало зимы — рыбалка и охота кончились, подготовка к зимним условиям работы завершена, на дворе тучи и ветер.

Сонечка первая восстала против ослабления духовных интересов. Она ринулась в атаку на скуку. В своей деятельности она применяла, кроме обычных словесных уговоров, еще и такие сильно действующие средства, как холодные взгляды, молчаливое, но достаточно четко выраженное презрение. Геологи скоро поняли, что валяться в ее присутствии на постели в рваных носках, мысленно поплевывая в потолок, не следует — себе дороже обходится…

Даже неряха Лукирский покорился введенному ею жестокому режиму. «Совести у тебя, Сонечка, совсем нет, — говорил он, со вздохом слезая с койки, чтобы проиграть Синягину очередную шахматную партию. — Даже поскучать спокойно не дашь». Он, впрочем, относился к ней с отеческой нежностью и ворчал больше для вида.

Со стороны казалось, что сама она вполне довольна жизнью. Синягин в конце октября предложил ей прокатиться с ним в Ленинск и не удивился, когда она отказалась. Он только поинтересовался, что привезти ей к празднику, и не передать ли от нее чего-нибудь знакомым. Но оказалось, что кроме привета двум трем подругам, передавать ничего не надо, а из предметов она нуждалась только в новой коробке пудры.

Синягин аккуратно выполнил ее поручения. Попутно он сообщил, что молодые геологи управления скучают о ней. Костя Почебит кричал, зайдя в приемную Тураева, что лучше Сонечки девушки на свете нет и быть не может. А Большой Васька, услышав о приезде Синягина, — примчался из лаборатории, где четвертый месяц корпит над отчетом, и из тысячи произнесенных им слов не менее восьмисот пятидесяти составляли вопросы, что она делает и как себя чувствует.

Сонечка слушала Синягина с выражением надменного безразличия.

— Очень мне нужно! — так кратко, категорически и вместе с тем туманно высказалась она по поводу привезенных им новостей.

Три следующих дня после возвращения Синягина никто не замечал, в ней перемен. А затем она неожиданно для всех затосковала.

— Вы нездоровы, Сонечка? — предположил Синягин.

— Ай, да здорова я! — отозвалась она с досадой. — Ну, голова болит, завтра пройдет. Почему это всех так интересует?

И, помолчав, она вдруг попросила:

— Отпустите меня на праздники, Игорь Евгеньевич, мне очень нужно в Ленинск. Честное слово, я только на два дня и назад.

— Да как вы доберетесь туда? — удивился Синягин.

— На лыжах, — храбро ответила Сонечка. — Подумаешь, сто десять километров! В походах я и не такие расстояния преодолевала. Сейчас погода хорошая.

— На семидесятой параллели не бывает хорошей погоды, — холодно возразил Синягин. — И тундра не место для экскурсий. Оставьте ваши глупые проекты, Сонечка, нужно было ехать неделю назад, когда я предлагал.

Добряк Лукирский понимал душевное состояние капризной девушки лучше Синягина.

— Игорь Евгеньевич, отпустите Сонечку, ей-богу, так лучше, смотрите, она ходит как в воду опущенная. Вы ведь ее знаете, она отчаянная — сбежит ночью и поминай, как звали. Поймите, ей хочется потанцевать на паркете, в шелковом платье пощеголять, над ребятами поизмываться — двадцать один год ведь, трудный период жизни.

— Да она не доберется на лыжах, — протестовал Синягин, уже наполовину убежденный.

— Пошлите вездеход. Все равно через две недели отправите его за материалами и продуктами. Две недели раньше или позже — какая вам разница?

И утром шестого ноября Миша Волынский сел за баранку вездехода, а рядом с ним в кабине поместилась сияющая Сонечка.

До озера Хариусного они шли в темноте по руслу речки Громкой. Мотор надрывался и тяжко сопел, как уставший от трудной дороги человек. За стеклами кабины проплывала северная тайга — оледеневшие лиственницы, березы и тальник на берегах ручьев.

Посередине дороги, у озера Лебяжьего, лежал станок — фактория Союзпушнины: несколько нганасанских изб и чумов, пустая избушка геологов. Миша предложил устроить здесь часовой отдых, но нетерпение гнало Сонечку вперед.

— Через каждые десять километров отдыхать! — возмутилась она. — Да я пешком скорее доберусь, чем на твоих гусеницах.

Миша Волынский не терпел, когда при нем поносили достижения техники. Он утверждал, что дикий северный олень не проберется там, где он спокойно проезжает на машине. Красный от обиды, он ожесточенно выжимал максимальную скорость — Сонечку бросало из стороны в сторону, она то падала на Мишино плечо, то больно ударялась о металл. Она, однако, ни разу не пожаловалась.

Еще не было часу дня, когда вездеход подполз к зданию геологического управления. А вечером Сонечка, нарядная и похорошевшая, появилась в клубе.

К ней кинулись приятели и подруги. Миша, оттесненный в угол, грустно наблюдал, как Костя Почебит вращается вокруг Сонечки, затмевая прочих соперников. На этом вечере Миша чувствовал себя ненужным и лишним.

Огромный Смородин вскоре оттеснил Почебита. Большой Васька бесцеремонно растолкал окружавшую Сонечку толпу, взял девушку под руку и увел к креслам у стен.

— Я мечтал о встрече с вами, Сонечка, — прямо признался Смородин. — Знаете, без вас тут очень скучно.

Она ответила с упреком:

— Я уже час в клубе, могли бы и раньше подойти.

Вскоре началась торжественная часть. Тураев долго перечислял производственные показатели и хвалил передовиков геологического поиска и инженерной разведки, особенно. Смородина и Павлова. После доклада люди повалили в буфет. Сонечка ела настоящий эклер и чувствовала, что сердце ее смягчается. А затем открылся основной раздел праздничной программы — танцы без перерыва.

Танцы сближают людей. Важно лишь двигаться в ритме музыки и ни в коем случае не выпадать из него. Смородин был отличным танцором и неважным возлюбленным. Ноги его делали под музыку именно те движения, какие требовалось, но душа забегала вперед. На шее Сонечка почувствовала прохладу от легкого прикосновения его губ, и у самого уха Смородина взорвалась оглушительная оплеуха. В танцах произошла внезапная заминка. Сонечка умчалась к выходу, а Смородин, обжигаемый со всех сторон насмешливыми взглядами, поплелся за ней.

У гардероба под безучастным взором дежурной между ними разыгралось объяснение горячее и жестокое.

— Сонечка, поймите, это же глупо, — уговаривал Большой Васька. — Ну, что особенного, я ведь случайно, зачем обижаться?

— А я не хочу, чтобы меня случайно целовали, — отвечала она со злыми слезами в голосе. — Не хочу, слышите! Для вас это пустячок. Вы, наверно, со всеми девушками так обращаетесь, а я не позволю.

— Вовсе не со всеми! — запротестовал он. — Как вам не стыдно говорить, что это пустячок для меня! Я вспоминал вас каждый день, так надеялся, что вы приедете на праздник!

Уговоры, вместо того чтобы успокоить, совсем вывели ее из себя.

— Вы надеялись! Я тоже надеялась, только вы не стоите этого! Если бы вы хотели меня видеть хоть в половину того, что говорите, то давно бы приехали к нам в экспедицию. У вас были выходные, вы могли попросить день или два, а вы, очевидно, ждали, чтобы я прибежала к вам. Вот чего вы хотите, но я ни перед кем на колени не стану, нет!

В гардеробную вбежал встревоженный Миша Волынский. Сонечка схватила его за руку.

— Миша, едем! — приказала она. — Я больше ни одной минуты не хочу здесь оставаться!

— Через минуту покатим, — пообещал Миша. — У меня уже все погружено и подготовлено к возвращению.

Смородин, пытаясь вмешаться в неотвратимое течение событий, заговорил о том, что нелепо бежать в праздничный вечер из клуба в глухие горы, в тундру, к снегу и пурге. Но Миша стал между ним и Сонечкой.

— Отойди! — сказал он строго. — Не умеешь держать себя…

Смородин покорно опустил протянутую к Сонечке руку. Он был на полторы головы выше маленького Миши, но Миша смотрел на него важно и свысока. Он чувствовал себя сейчас сильнее всех Смородиных на свете.

Когда Сонечка с Мишей скрылись в сенях клуба, Смородин уныло поплелся в зал. Навстречу ему вышел улыбающийся Тураев.

— Трудный случай, — заметил он, кивая головой на захлопнувшуюся с грохотом дверь.

— Трудный случай, — мрачно согласился Смородин.

— А вы не вешайте носа, Василий Васильевич, — посоветовал старик. — Нет такого положения, из которого не было бы, по крайней мере, одного приемлемого выхода. Надо только пораскинуть мозгами и не побояться решительного поступка.

— Вы думаете? — с надеждой сказал Смородин и с такой благодарностью сжал протянутую ему руку, что Тураев охнул от боли.

Миша Волынский торопился, словно за ним была погоня. В половине двенадцатого последний огонек Ленинска скрылся за гребнем горы.

Начало пути проходило при хорошей погоде, В небе неистовствовало полярное сияние, потоки многоцветного пламени лились на землю. Даже включенные Мишей фары не могли оттеснить своими отблесками на камнях и снеге сумрачного сияния, низвергавшегося сверху.

Сонечка сидела молчаливая и ничего не видела. Она очнулась только, когда Миша громко выругался.

— Пурга задула, — с досадой ответил Миша на ее вопрос.

Теперь не было видно ни звезд, ни скал, ни сияния. Свет фар пропадал в белой невидимости. Стекла кабин залеплял мелкий снег, и даже механический «дворник» не успевал сметать его. В ушах нарастал мощный непрерывный грохот, заглушавший сиплое дыхание мотора и голоса. В фонарном свете с однообразной быстротой проносились, словно протянутые белые нити, потоки снега. Машина трепетала под нажимом ветра, как зверек в руках охотника. Временами казалось, что она вот-вот опрокинется. Скорость резко упала.

— Обледенение! — крикнул с тревогой Миша. — Здесь еще ничего, а на Лебяжьем, боюсь, не вытянем. Как ты насчет того, чтобы заночевать в избушке?

— Заночуем, Миша! — крикнула Сонечка.

Но и до избушки пришлось хлебнуть — горя. Больше всего Миша боялся, что мотор заглохнет. Нос машины был укутан тройным слоем ватной стеганки, по в такую пургу даже вата не служит надежной защитой. Руки Миши застывали в меховых рукавицах, лицо зябло. Он с волнением смотрел то на белый, непроницаемый, бешено несущийся воздух за стеклом, то на Сонечку — она сжималась в своем полушубке, прятала лицо в воротник. Мише казалось, что она замерзает.

И, дотянув до избушки, он прежде всего позаботился о ней, а потом о машине и о себе. Он втащил Сонечку в комнату, кинулся зажигать лампу, растапливать печь, потом сдирал у Сонечки лед с шапки и растирал ее оледеневшие руки.

— Ну как — ничего? — спрашивал он. — Отходишь, Сонечка?

— Хорошо, — сказала она с грустью. — Ты добрый, Миша, очень добрый.

Когда Миша, устроив вездеход, возвратился в избушку, Сонечка, раскрасневшаяся от жары, держала руки у весело плескавшегося в печурке огня. Гудение пламени в трубе сливалось с голосом бури, которая все усиливалась.

Теперь Миша маг позаботиться и о себе. Он так ожесточенно тер свои застывшие щеки, что Сонечке пришлось остановить его.

Потом Миша стал прилаживать койку и бросил на нее свой полушубок.

— Есть не хочешь? — спросил он, вытаскивая из мешка застывшие консервы и хлеб. — Для хорошего сна не мешает подкрепиться. Я быстренько приготовлю ужин.

— Я не голодна, — ответила Сонечка. — Я выйду на минутку.

— Далеко не ходи, — предупредил он. — Пурга сшибает с ног.

Сонечка стояла в сенях, приоткрыв наружную дверь, и всматривалась в бурную, неистово несущуюся, черную ночь.

Где-то в этой ночи, в пятидесяти километрах к юго-западу, лежал залитый огнями, веселящийся, милый город. Ее тянуло туда, в наполненный музыкой зал, откуда она три часа назад убежала. И ее охватывала грусть от того, что она не может возвратиться. В конце концов, зачем она так погорячилась? Ее все считают странной. Может, и в самом деле, она странная? Не слишком ли многого она требует? Чего ждет от людей? Вот бы не терзала себя и стояла бы сейчас, веселая и счастливая, в толпе любящих людей, под яркими лампами, под нежными взглядами. Глупая, глупая, не будет того, чего ждешь! Нужно принимать жизнь, как она есть, ценить то хорошее, что тебе выпадает.

Сонечка сделала шаг наружу и распахнула полушубок. Ледяной ветер сразу охватил, словно броней, ее шелковое платье — в спешке она не успела переодеться. Ей показалось, что кто-то огромный сжимает ее в объятиях. Взволнованная, она вся как бы стремилась навстречу грохочущей сумасбродной ночи…

Миша спал на топчане, придвинутом к печке. Сонечка легла на койку, но долго не могла уснуть — буря в мыслях смешалась с бурей, бесновавшейся снаружи, и прогоняла сон. Утром Миша разбудил ее, приготовил горячий чай.

— Погода великолепная, — сообщил он. — Доберемся к обеду. Пурга вычистила русло Громкой лучше дворника, покатим по льду, как по асфальту. У нас сегодня подадут грузинское вино. Лукирский обещал, у меня тоже кое-что припасено в кузове.

Через два с половиной часа показались палатка и деревянный дом разведчиков.

Навстречу вездеходу выбежали все члены экспедиции.

— Безумцы! — приветствовал приехавших Лукирский. — Почему вы примчались назад?

Сонечка сошла с подножки, под распахнутым полушубком яркими пятнами сверкнуло платье замысловатого покроя. Лукирский быстро переглянулся с Синягиным.

— Потрясающе! — сказал с уважением начальник экспедиции. — Так вы ехали, чтобы нарядиться к празднику? Ценим, Сонечка, ценим — это лучший подарок нам всем.

Согретая этими дружескими словами, разом забывшая обо всех своих горестях, Сонечка весело вбежала в палатку. На столе громоздился уже приготовленный праздничный обед — холодные закуски, бутылка вина, шоколадные конфеты. Посреди стола возвышался чугунок с борщом, от него шел вкусный запах. Члены экспедиции с шумом рассаживались по местам. Сонечка пошла в свой угол посмотреться в зеркало, но Лукирский задержал ее.

— Мы заняли твою койку, Сонечка, — сказал он. — Думали, ты не вернешься, а он, понимаешь, примчался утром на лыжах, весь во льду, и тут же свалился, ничего не…

Сонечка резко дернула полог, прошла вперед и, как была в праздничном платье, опустилась на пол.

На койке тяжело ворочался, просыпаясь, усталый Смородин, а Сонечка, стоя на коленях, обнимала его, целовала его обмороженные щеки.