Туда и обратно

Когда я скончался, было пять часов утра — время, мягко говоря, не очень удобное. Я лежал в палате один и неожиданно почувствовал, что вот-вот воспарю. А хорошо бы, — подумал я, — избавиться, наконец, от боли, которую стоически терпел последний месяц. Мое желание тут же исполнилось, и я воспарил.

Я взлетел под потолок и обнаружил с удивлением, что тело мое за мной не последовало — оно продолжало лежать на кровати и глядело на меня как вратарь на мяч. Не хочешь парить, и не надо, — с пренебрежением подумал я и услышал чьи-то громкие голоса, которые звали меня куда-то в даль светлую.

Я хотел было нажать на кнопку возле кровати, чтобы врачи пришли и унесли это, не нужное мне больше, тело, но обнаружил, что способен только хотеть, не умея даже плюнуть на лысину главного врача.

Ну и ладно, — подумал я, отправляясь в путь по длинному темному туннелю, в конце которого, на расстоянии, по-моему, километров трехсот, горел яркий фонарь. В туннеле было прохладно, кто-то что-то зачем-то кому-то пел, а слов было не разобрать, и скоро мне стало скучно. Я летел и думал о том, какое занятие придумать себе в этой новой для меня послежизни. Будучи в материальном теле, я занимался политикой. Смею вас уверить, я был неплохим политиком. Да вы меня наверняка знаете — я ведь был членом кнессета от партии Труда во время каденции 2012-2016 годов. Именно я, а не Дуду Шахор, которому молва приписала этот поступок, предложил в свое время проверять олим из России на генетическую чистоту. И я полагаю, что был прав, потому что…

Нет, меня каждый раз заносит, когда речь заходит об этом законе. Я ведь не о нем хотел рассказать. Так вот, я летел в туннеле и думал, что нужно будет сразу по прибытии на место ознакомиться с политическими приоритетами и выбрать ту партию, линия которой окажется наиболее подходящей. В конце концов, если где-то собрались хотя бы три человека, они непременно создадут партию. Даже если эти люди — покойники. И даже, если они вообще уже не люди, а нематериальные души.

С такой мыслью я и вылетел из темной трубы на яркий свет, где был встречен родителями, которых сразу и не узнал, потому что был занят своими мыслями.

— Ах, Арон, — сказала мама. — Вот мы и опять вместе. Теперь уж навсегда.

Но моих стариков мгновенно оттеснил в сторону здоровенный детина, контуры которого слабо мерцали.

— Имя, — сказал детина, — и причина смерти. И быстро, у меня еще много заказов.

— Арон Бухмейстер, — сказал я, — член кнессета.

— Член кнессета, — объявил детина, — это не болезнь, и от этого не умирают. Не зли меня, а то останешься незарегистрированным.

— И что? — спросил я. — Тогда я не смогу найти здесь работу?

Детина смерил меня с ног до головы пренебрежительным взглядом и сказал:

— Ты еще и работать здесь собрался? Ну-ка, быстрее, а то я запишу тебя по графе «легочная чума».

— Арончик, — сказал отец, — ты все такой же, все споришь. Пусть он тебя зарегистрирует, он же на работе.

— Обширный инфаркт миокарда, — сказал я, — полученный из-за того, что этот осел Моше Вакнин внес законопроект о налогообложении членов кнессета.

— Инфаркт, — пожал плечами детина. — И я еще тут с ним время теряю. Восьмой уровень.

— А нельзя ли, — льстиво начала мама, — чтобы мы вместе влачили… На третьем.

— Нет, — сказал детина и растаял, будто его и не было.

— Ну вот, — вздохнул отец, — опять расстаемся. Ты вот что, сынок, как прибудешь к себе на восьмой, сразу подавай прошение о воссоединении душ. Или нас к тебе, или тебя к нам…

— Непременно, — сказал я, думая о том, что воссоединение с дорогими родителями станет последним делом, которым я займусь на этом свете.

Черные трубы тут, видимо, использовались как лифты. Я так решил, потому что именно по такой трубе отправился в путь на свой восьмой уровень. На этот раз свет в конце туннеля был не таким ярким и, к тому же, мерцал. А музыкальное сопровождение больше напоминало знакомые выкрики с места депутата Хаима Кугеля от партии Мапай. Мне даже показалось, что я различил его знаменитое «Чтоб ты так голосовал, как я неправ!» Но это, естественно, был сугубо акустический эффект, ибо Хаим был здоров как бык и выпады в свой адрес воспринимал с восторгом, поскольку это давало ему повод разразиться в адрес оппонента воинственной речью.

Когда я вылетел из трубы на пресловутом восьмом уровне, то оказался висящим без всякой опоры в бездонной пустоте. Не было черноты неба, чего я боялся больше всего. Все кругом светилось слабым розоватым сиянием, и в этом рассеянном свете я не сразу разглядел две души, которые ожидали моего прибытия. В одной душе я сразу признал великого Бен-Гуриона, а вторая показалась мне личностью не очень приятной наружности, но с богатым внутренним миром, который просвечивал сквозь полупрозрачную душевную оболочку.

— Дизраэли, — сказала эта душа, а Бен-Гурион добавил:

— Это хорошо, Арон, что ты помер. А то у нас в еврейском лобби был явный недобор. Теперь мы сможем провести, наконец, свой законопроект об индексации.

И я почувствовал, что возрождаюсь к новой жизни!

На восьмом уровне обитали политики всех времен и народов. Сразу после прибытия меня познакомили с каждым — здесь, в духовном мире, это оказалось нетрудно, и я мгновенно запомнил имена ста тринадцати миллионов шестисот пятидесяти тысяч душ. Я удивился тому, что за время существования человечества на планете было столько профессиональных политиков, но Бен-Гурион сказал, что на самом деле их было даже больше, но многих сейчас нет, поскольку они находятся в командировках на земле.

— Как это? — спросил я, тут же начав рассчитывать, как смогу использовать свое влияние в кнессете, если и меня пошлют в командировку.

— Очередное воплощение, — объяснил Бен-Гурион. — И не радуйся, Арон, воплощения выбирает модулятор случайных чисел, и тебе может достаться какая-нибудь дама с гнусным характером, и будешь ты в ней мучиться девяносто лет, потому что такие создания живут долго и нудно.

— Послушай, — сказал я, задав, наконец, вопрос, который мучил меня с момента прибытия. — Где мы — в раю или в аду?

— Да считай как хочешь, — отмахнулся Бен-Гурион, — какое это имеет значение? Если желаешь, чтобы жизнь твоя была раем, дружи со всеми и всем потакай. А если будешь постоянно спорить и наживать себе врагов, то можешь считать, что попал в ад.

— А какая здесь политическая система?

— Демократия, — поморщился Бен-Гурион.

— А еврейская община есть? — продолжал допытываться я. — Я понимаю, что здесь не может быть Израиля, потому что нет Иордана и не было Второго храма. Но евреи-то за тысячи лет прибыли сюда в больших количествах!

— Это да, — с гордостью за свой народ сказал Бен-Гурион. — У нас тут восемнадцать еврейских общин сефардского направления, четырнадцать — ашкеназийского, восемь общин евреев времен Первого храма, одиннадцать — Второго, и есть еще тридцать четыре общины евреев, которые вообще отказываются причислять себя к каким бы то ни было известным политическим и историческим течениям. Не мне тебе говорить, что на два еврея приходится три мнения, а с нашими древними предками было и того хуже — там на каждого еврея приходилось по меньшей мере восемь мнений, и далеко не каждый из них вообще понимает, какого мнения он придерживается в данный момент. Из-за этого-то нас и бьют.

— Как? — поразился я. — Бьют евреев даже здесь?

— Ну, фигурально, конечно, выражаясь, — сказал Бен-Гурион. — Могут, например, не дать слова. Или отнять энергетический канал связи с землей. Да мало ли…

Я хотел было спросить об энергетическом канале, но нас прервали души раби Акивы, Рамбама и Голды Меир. Я узнал всех троих, но вовсе не потому, что они были похожи внешне на свои изображения, висящие в коридорах кнессета. Скажу честно, я никогда особенно не был силен ни в философии Рамбама, ни в поучениях раби Акивы, а сионистские идеи неустрашимой Голды не отличал от сионистских идей печальной памяти Оры Намир. И мне стало не по себе — я боялся, что эти великие души сочтут меня недостойным их внимания.

Но все получилось очень просто и мило. Беседовали мы о последних событиях в Израиле и о моем законопроекте.

— Я не думаю, — сказал Рамбам, — что генетически можно отличить российского еврея от марокканского. Я тут имел возможность провести ряд исследований…

— Как? — воскликнул я, неучтиво прервав собеседника, — здесь есть лаборатории?

— Моя лаборатория — мысль, — укоризненно произнес Рамбам. — Для мысленного эксперимента нужно лишь знание и желание… Так вот, твой законопроект, по-моему, попросту проявление расизма.

— Но почему? — осмелился возразить я. — С алией ведь приехали столько неевреев! Нужно было избавить Израиль от засилья гоев!

— Послушай, — вмешался раби Акива, — я тебе расскажу притчу. Пришел ко мне как-то набожный еврей и сказал, что грешен, потому что чувствует себя не мужчиной, а женщиной. А в Торе сказано, что… Ну, ты знаешь. И что же ему делать? Быть мужчиной он не хочет, стать на самом деле женщиной не может, и даже удавиться не имеет права, поскольку и это — грех. Послушай, сказал я ему, ступай на девяносто пятый уровень, где обитают души аборигенов с беты Козерога. Они вовсе бесполые, и если ты там назовешь себя женщиной, тебе поверят, и ты будешь женщиной, не нарушая никаких заповедей…

— Из чего следует, — подхватила Голда, — что неважно, кто ты есть на самом деле, а важно, кем ты желаешь быть.

— Не совсем так, — мягко сказал раби Акива.

— И даже совсем не так, — резко возразил Бен-Гурион.

— Короче говоря, — завершил спор Маймонид, — если новый оле из России или Узбекистана называет себя евреем, значит, он еврей, что бы там ни было написано в его теуде.

— И вообще, — вмешался Дизраэли, слушавший наш разговор с иронической улыбкой на том месте своей пространственно-временной структуры, где у обычного человека располагаются губы, — и вообще, если уж говорить о генетике, то евреями следует признать всех без исключения жителей Европы, большей части Азии и даже Африки. Поскольку за две с лишним тысячи лет галута было вполне достаточно перекрестных браков и внебрачных связей — уверяю вас, в жилах даже самого господина Геббельса была хотя бы капля еврейской крови.

— Только не предлагайте эту идею нашему кнессету! — воскликнул я. — Не дай Бог им услышать такое!

И только упомянув это имя всуе, я подумал, что нахожусь теперь во владениях, коими, по идее, управляет Он, и почему же тогда я, никогда не веривший в Создателя Вселенной, не испытываю мрачных неудобств и бесконечных мук?

Видимо, мои мысли не остались скрытыми от собеседников, потому что Рамбам сказал:

— Он слишком занят, чтобы заниматься тобой лично. В настоящий момент, к примеру, Он занят сотворением очередной Вселенной с порядковым номером сто тринадцать миллиардов и не знаю уж сколько миллионов. На каждую у него уходит по шесть дней, а на седьмой Он отдыхает, и ты можешь записаться к Нему на аудиенцию, но, боюсь, твоя очередь дойдет лет этак… не могу сказать сколько, поскольку не знаю чисел больше ста миллиардов.

Честно говоря, я испытал облегчение, поскольку совершенно не представлял, что сказать Ему при встрече.

Я всегда думал, что сто политиков в одном месте — это кошмар. Сто двадцать — просто конец света. Если бы в кнессете было меньше депутатов, возможно, судьба Израиля сложилась бы иначе.

Но миллионы политиков сразу… Да еще из разных времен… Я прогуливался, скажем, с Макиавелли, и он запросто склонял меня к мысли о том, что Израиль как государство не имеет права на существование. И система его умозаключений была столь совершенна, что, даже понимая ее вздорность, я не мог возразить ни слова. А потом к нам подходил (или, точнее сказать, подлетал?) Наполеон Первый, и мне становилось ясно, что Израиль должен был быть создан еще в конце восемнадцатого века, ибо тогда у Франции появился бы могучий союзник в борьбе с арабами и прочими египтянами, а поход на Александрию закончился бы куда успешнее.

А было еще так. Беседую я, допустим, с министром Громыко, и он мне доказывает, что Сталин был, безусловно, прав, когда хотел сослать всех евреев на Дальний Восток. Потому что, кто же еще мог поднять культуру и науку в этой области Советского Союза? Я говорю, что для евреев это была бы погибель, на что Громыко возражает мягко, что история требует жертв, и кто же должен жертвовать во имя будущего, как не евреи, которые жертвовали всегда, пусть и не всегда по своей воле… И тут Громыко вдруг понижает голос, а мгновение спустя и вовсе переходит на мыслепередачу. И говорит такое:

— А вообще-то, Арон, Сталин, конечно, большая сволочь. И евреи до места не доехали бы. Вблизи от Байкала всех бы в расход пустили. Это я тебе по секрету говорю, только ты, когда Иосифа встретишь, меня не выдавай. И Бен-Гуриону с Вейцманом ничего об этом не говори, славные люди, обидятся…

А как-то подваливает ко мне Лейба Троцкий и представляется:

— Политическая проститутка. Давайте поговорим о том, стоило ли отдаваться коммунистической партии или было бы лучше пофлиртовать с Бундом?

Нет, господа, как же меняются люди, лишаясь своего материального тела!

Могут ли политики обходиться без парламента? Нет, конечно. Самое интересное, что в парламент тут избирали по безальтернативным спискам. Безальтернативным в том смысле, что избирали всех без исключения.

Я прошел, придумав сам для себя партию «Движение за чистоту облачного слоя». Жорж Помпиду и Авраам Линкольн убеждали меня поменять название, потому что есть уже партия «Правые — за чистоту облачного слоя». Но я остался при своем, доказав великим политикам, что имел в виду совсем даже иной облачный слой, нежели мои политические противники.

Но до чего же это скучное дело — политика, — если не можешь во время заседания вскочить и сдернуть докладчика с трибуны или врезать по уху представителю оппозиции!..

Какое-то время спустя (часов здесь никто не наблюдал, и потому, наверное, все были счастливы) я отправился с Ульяновым встречать приходящих.

Ульянов почему-то очень не любил, когда его называли Ленин — утверждал, что это гойская кличка, а сам он, еврей по крови и Бонк по фамилии, никогда не любил гоев и революцию в России сделал исключительно для того, чтобы им было плохо.

— Это аморально, — возмутился я, впервые услышав такое объяснение. — Там же были миллионы евреев!

На что раби Акива, с которым мы успели подружиться, дал ответ:

— Не слушай ты этого потомка Хама. Я сам слышал, как он недавно, на митинге политиков «Восьмой уровень — за экологическую чистоту!» утверждал, что революция — это его идея фикс, и он, будучи исконно русским, хотел сделать революцию в государстве евреев, чтоб им было плохо. Но поскольку в то время еще не было Израиля, ему пришлось удовольствоваться Россией, поскольку там евреев было больше даже, чем в Америке…

— Фу! — сказал я, и с Ульяновым предпочитал не разговаривать.

Но дежурные пары отбирает генератор случайных чисел, и, в конце концов, получилось, что встречать приходящих отправились мы с Владимиром Ильичом.

Жерло туннеля было хотя и не материальным, но все же и не исключительно астральным созданием. Ведь новая душа, вылетев из тела (это я помнил по себе), еще не успевала освоиться в астральном мире, материальное было ей ближе духовного, и это было учтено Им при конструировании переходного блока. В результате наши возвращались с дежурства с простуженными душами и вынуждены были лечиться настоями из философского камня. Теперь это предстояло и мне, а присутствие Ленина настроения не улучшало.

И кто, вы думаете, вылетел из туннеля первым? Вот игра случая — это оказался Ариэль Бен-Шалом, депутат кнессета от Ликуда.

— Вот так встреча, — сказал я.

— Это ты, Арон! — воскликнул Ариэль. — Не думал встретить тебя здесь!

— А кого ты рассчитывал встретить? — обиделся я.

— Да кого-нибудь из праведников, а не такого закоренелого безбожника, как ты!

— Послушай, — перебил я его, — кто сейчас премьер-министр? Все еще Бродецки?

— Скинули! — захохотал Ариэль Бен-Шалом. — Теперь у власти Ликуд, а премьером стал Борис Финкель. И мы не далее как вчера заново аннексировали Голаны, а на территорию государства Палестина направили новых поселенцев.

— Но ведь будет война! — ужаснулся я.

— И пусть! ЦАХАЛ силен как никогда, и мы нападем превентивно.

Я хотел было схватиться за голову, но вспомнил, что голова есть пережиток материального мира. Вот вам преемственность в политике! Вот вам мирный процесс!

— Надеюсь, — сказал я, — тебя убили депутаты от оппозиции.

— Нет, — с гордостью сказал Ариэль, — меня убил палестинский террорист. Я стал очередной жертвой интифады.

И тут подал голос Ленин, который все это время внимательно изучал пространственно-временную структуру новоприбывшего.

— А вы уверены, батенька, что вас действительно убили? — вкрадчиво спросил он. — Не кажется ли вам, что ваше тело сейчас все еще лежит на столе в операционной, и что клиническая смерть, в состоянии которой вы пребываете, вот-вот завершится? Извините, господин ликудовец, но придется вам поворачивать оглобли и пожить еще какое-то время, пока до вас не доберется — с большим успехом — другой террорист.

Не нужно было быть телепатом, чтобы увидеть — возвращаться в тело Ариэлю вовсе не хотелось. Он наверняка воображал, что здесь покажет себя наилучшим образом и добьется того, чего не добился на том свете. Это был шанс, которым я не преминул воспользоваться.

— Послушай, Арик, — сказал я. — Давай меняться. Ты остаешься здесь вместо меня, а я отправляюсь вниз, в твое тело. Идет?

— В моем теле — представитель оппозиции? Ни за что!

— Обещаю, что буду голосовать за Ликуд.

— Когда это можно было верить твоим словам, Арон Бухмейстер? — презрительно сказал Ариэль.

— Если вы собираетесь меняться, — сказал Ленин, — то быстрее. Сердце вот-вот начнет биться.

И тогда, воспользовавшись неосведомленностью Ариэля Бен-Шалома, я бросился в туннель. Как вы понимаете, двигаться мне пришлось в полной темноте — свет остался за спиной. Я услышал возмущенный вопль Ариэля и хохот Ленина. Ничего, разберутся.

Туннель постепенно расширился, и я вывалился из него прямо на операционный стол. Тело было не мое, чувствовал я себя в нем непривычно, я даже не сразу разместился, и потому, когда сердце начало сокращаться, мне пришлось устроить небольшой приступ конвульсий, чтобы расположиться поудобнее.

— Живой! — воскликнул врач.

По капельнице в мою вену пошел какой-то раствор, и я моментально уснул.

Организм Ариэля Бен-Шалома (мой организм!) оказался очень крепким. Вернувшись к жизни, он начал так быстро набирать силы, что уже через три дня ко мне допустили жену, и я едва не назвал ее Сарой, хотя и знал, что жену Ариэля звали Нурит. А еще через неделю меня выписали и, лежа в спальне на вилле Бен-Шалома (никак не могу привыкнуть к тому, что теперь это имя — мое!), я воображал, что произойдет к кнессете, когда я займу свое место. Я им покажу, как денонсировать договоры о мире! Я им покажу, как посылать еврейских поселенцев на территорию независимого палестинского государства! Я им покажу, как проваливать законопроекты об индексации зарплаты членов кнессета! В кнессете еще со времен Рабина, а то и раньше, ни одна партийная коалиция не имела преимущества больше, чем в один голос. Теперь этот голос был мой, и я не собирался отдавать его политическим противникам. Зря я, что ли, вернулся на тот свет? Или — на этот?

Единственное, что меня смущает — как быть с законопроектом некоего Арона Бухмейстера о генетическом обследовании олим из России? Неужели раби Акива прав, и все люди, в той или иной степени, евреи? Только эта дилемма и смущает меня в моем новом теле.

Нет, есть еще одно. Приходится спать с Нурит Бен-Шалом, а эту женщину я всегда терпеть не мог. Ну да ладно, зато правое правительство я свалю.

Вот только… Когда я умру, на том конце туннеля меня наверняка будет ждать взбешенный Бен-Шалом.