Тупик

1

«Что я здесь делаю? Почему я стою перед вами и что-то говорю, как будто мне есть, что сказать вам, а вы сидите и делаете вид, что меня слушаете?» — я часто ловила себя на этой мысли, когда читала лекции студентам.

Мне казалось, что они думают то же самое, но их мысль зеркально-перевёрнута по отношению к моей: «Что мы здесь делаем? Почему она стоит перед нами и что-то говорит, как будто ей есть, что сказать нам, а мы сидим и делаем вид, что её слушаем?»

Немое вопрошание висело в воздухе. Вещи в аудитории спрашивали: кто мы и почему мы здесь? Весенние птицы щебетали в окно: нет смысла! нет смысла! нет смысла! Солнечные зайчики прыгали по партам и всем своим видом показывали: вот-бытие, и вот-бытие, и вот-бытие.

Я преподавала философию в техническом вузе, в котором, однако, как обычно и бывает, был факультет гуманитарных наук, и на нём кафедра философии.

Как и всем преподавателям, мне время от времени снились специальные «преподавательские» сны: например, что я стою перед аудиторией, читаю лекцию, вдруг смотрю вниз и обнаруживаю, что я без штанов.

Вокруг этого вуза, расположенного на окраине города, жил своей циклической сезонной жизнью довольно большой старый парк. В нём, в свою очередь, жила белка Лорелея. Почему Лорелея? Так я её назвала, когда она попросила у меня имя для себя. Она жила в беличьем домике на одном из деревьев, мы с ней подружились, и в перерывах между занятиями я иногда выходила к ней поговорить о том, о сём.

— Ты хороший человек, — говорила Лорелея, — жаль, что ты не белка, но из всех, кого я встречала в этом парке, ты больше всех похожа на белку. По крайней мере, ты понимаешь меня гораздо лучше, чем все остальные люди, птицы и насекомые.

Больше ни с кем в этом вузе подружиться мне не удалось.

2

Университет, в котором я работала, был для меня отдельным сложным миром, в котором было много внутренних связей — рабочих, человеческих, бюрократических, любовных, — а я ощущала себя в нём каким-то непонятным элементом, почти лишённым этих связей, маленьким шариком, катящимся по извилистому лабиринту. Я блуждала по корпусам университета и парку, по которому они были разбросаны, дружила с говорящей белкой и искала выход. Я не знала, есть ли из этого пространства выход или нет, и если есть — что за ним кроется?

Я не знала, как попала в это пространство, должна ли я там остаться навсегда или должна уйти. Выходишь из метро, после сорока минут езды с другого конца города, и сразу видишь огороженный забором университетский мир. Этот забор разделяет пространство города и пространство университета, показывает, что там, за забором, особая вселенная со своими законами. Населяют этот мир разные сущности, вроде тех, которые описываются в древних магических гримуарах или средневековых бестиариях:

Сущности-студенты. Это обычно весёлые, легкомысленные, шебутные сущности. Любят перемещаться по территории стайками с весёлым гоготом. Некоторые из них обладают разумом, некоторые нет. Среди них попадаются сущности как зловредные, так и доброжелательные. Они могут как хотеть учиться, так и находиться в пространстве университета по каким-то совершенно другим причинам. У них есть свои циклы существования: семестры, сессии, каникулы. Если хочешь призвать их, нужно объявить, что на следующем занятии будет контрольная, результаты которой будут учитываться при выставлении итоговой оценки, — тогда они появятся.

В целом их способ жизни таков: получать знания, демонстрировать их и получать за это оценки. Вероятно, они делают это, чтобы получить Будущее. Их знания в конечном итоге должны быть обменены на Будущее. Я предполагала, что мотивация у них может быть такая, ведь все эти вещи: физика, нанотехнологии и телекоммуникации, машиностроение, передовые производственные технологии и биотехнологии, кибербезопасность, компьютерные науки, прикладная математика и механика, энергетика, промышленный менеджмент — в моих глазах должны были обмениваться на Будущее, давать доступ к нему.

Там, где я училась в своё время философии, было совсем по-другому. Туда никто не шёл за Будущим. Туда шли люди, которые привыкли отвечать молчанием на вопросы родственников: «И кем же ты будешь работать после философского факультета?» Люди шли туда за чем-то другим, потому что прекрасно знали, что философия не обменивается на Будущее в том смысле, в каком на него обмениваются прикладные специальности, да и многие другие гуманитарные науки. Зачем люди туда шли? Их позвали, позвал какой-то голос, и они пошли. Вероятно, однажды, совсем юными, они где-то случайно встретили Софию, и после этой встречи поняли, что хотят Софию больше, чем хотят Будущего. Туда шли люди, которые хотели познавать бытие и не хотели познавать сущее. Туда шли люди, которые с колыбели противопоставляли себя всему остальному миру. Туда шли странные, экстравагантные личности, среди них были неформалы разных мастей, люди из радикальных политических движений, юные поэты и музыканты, пьющие люди и люди, употребляющие психоактивные вещества, люди, пережившие разные сложные травмы, люди с ментальными нарушениями, люди, которым классе в девятом случайно попалась какая-нибудь философская книжка и перевернула их жизнь...

То, что я описала, — это идеальная картина. В действительности, на философском факультете было довольно много людей, про которых не очень понятно, что их туда привело. Возможно, некоторые из них выбрали его просто потому, что не хотели в армию, а поступить на философский было сравнительно легко, а что касается девушек — бытовало, и, наверное, до сих пор в определённых кругах бытует мнение, что с дипломом о высшем гуманитарном образовании легче удачно выйти замуж. И прежде, чем выдавать дочь замуж, её богатый влиятельный папа говорил ей: иди получи высшее образование, а потом уже подберём жениха, и пристраивал её на философский.

Но я отвлеклась от разбора сущностей. Следующие сущности, которые населяли пространство университета, где я работала, — это сущности-преподаватели. Эти сущности, как и студенты, разделяются по своим рангам. Если студенты, разделяются на первокурсников, второкурсников и т.д, а также на бакалавров и магистров, и, конечно, разделяются по своим будущим специализациям и неформальному статусу в глазах преподавателей и в студенческом сообществе, то преподаватели также разделяются по иерархии на профессоров, доцентов, старших преподавателей и ассистентов. Я занимала низший чин в этой иерархии, была ассистентом. У каждого чина преподавателей свои особенности и жизненные циклы. Профессорам присуща важность, доцентам — желание стать профессором, и т.д. Ассистенты, самый низший чин, обычно имеют много нагрузки и маленькую зарплату. Они обычно ещё не защитили диссертацию, и их путь в Будущее лежит через защиту кандидатской. Они обычно молоды и воспринимают свой ассистентский чин как временное явление, самое начало своей научной карьеры, и, несмотря на большую нагрузку и маленькую зарплату, всё равно очень рады, что смогли получить ставку в университете и остаться в профессии. На их лицах есть отпечаток понимания того, что в альтернативной реальности, сложись всё чуть иначе, они бы торговали мобильными телефонами в салоне МТС. Вокруг них разносится свет чистого идеализма — переполняющей их радости, что смогли остаться в профессии, перемешанной с ужасом от этого несбывшегося салона МТС, альтернативной реальности, где они не смогли сохранить благородную жреческую профессию преподавателя и карьеру учёного, а пали в мир капитала, в торговлю мобильными телефонами, где они получали бы, конечно, гораздо больше денег. Все преподавательские сущности, включая профессоров, объединяет страх быть уволенным, если вовремя не отчитаться публикациями в индексируемых зарубежных журналах, и они постоянно находятся в поиске возможности опубликоваться. Если какая-нибудь пожилая, всю жизнь проработавшая в вузе, преподавательская сущность не смогла отчитаться публикациями, её могут безжалостно уволить, и дальнейшая судьба её может быть печальна. Страх увольнения довлеет над всеми преподавательскими сущностями и во многом определяет их поведение. Время от времени кого-то увольняют, и тогда все остальные преподавательские сущности одновременно ужасаются и испытывают облегчение, что на этот раз уволили не их. Квалификация, научный и преподавательский талант сущности обычно не играет решающей роли в вопросах увольнения. Преподавательские сущности могут конкурировать между собой, могут враждовать или наоборот союзничать. Со студентами они тоже могут враждовать или союзничать. Как и сущности-студенты, некоторые сущности-преподаватели разумны, а некоторые нет.

Есть ещё сущности-аспиранты. Это бывшие сущности-студенты, которые иногда могут быть одновременно сущностями-ассистентами. Их задача — написание диссертации. Они обычно менее легкомысленны, чем сущности-студенты, и имеют более прямые, чем они, отношения с Будущим. Они уже подошли к нему вплотную и пишут свою работу для того, чтобы предложить ему в обмен на допуск. Допуск куда? Внутрь Будущего. Они подошли совсем близко к точке бифуркации: научная карьера или салон МТС. С одной стороны, они слышат лязганье зубов капитала, готовое поглотить их юные жизни, а с другой — видят массивный и манящий призрак Академии. Призрак Академии тоже лязгает зубами, если говорить начистоту.

Аспирант, не защитивший диссертацию, забросивший её и не вышедший на защиту, сам становится одним из призраков Академии, теперь его существование призрачно: то ли он есть, то ли его нет. Он бродит по коридорам Академии как бледная, печальная тень. Он и вовсе растворится, исчезнет, если Академия перестанет подпитывать его энергией, а подпитывать она будет только тех незащитившихся аспирантов, которые продолжают ей обещать, что всё-таки защитятся, и делают вид, что работают над диссертацией, а заодно устраиваются на какую-нибудь четверть ставки лаборанта или ассистента. Тогда Академия пока даёт им время, подпитывает их призраки, и в этом законсервированном состоянии ни туда, ни сюда, они могут существовать годами, некоторые даже лет семь так существуют. Но как только они произнесут вслух страшные слова: «Нет, я не буду защищать диссертацию» — и в тот же миг Академия пожирает их, и эти призраки исчезают, а их тела, лишённые души, обнаруживают себя в салоне МТС.

Во время моей работы преподавателем, я была именно таким призраком, закончившим аспирантуру философского факультета и забросившим диссертацию, но всё ещё планирующим вернуться к работе над ней, бесконечно затягивающим этот процесс, не понимающим, куда двигаться дальше. Пока я продолжала обещать Академии, что вот-вот вернусь к работе над диссертацией, и, чтобы не порывать с ней и оставить себе шанс на научную карьеру, устроилась преподавать в технический вуз, — я ещё не исчезла окончательно в мире Академии и не обнаружила своё лишённое души тело в салоне МТС.

Я думаю, что вы догадываетесь, что на самом деле салон МТС — это отнюдь не единственная и далеко не самая частая возможность альтернативной реальности для тех, кто выпал из Академии. Многие добиваются успехов в самых разных и очень достойных областях жизни, кто-то годы спустя возвращается в Академию, бывает и такое, а кто-то достигает высот в искусстве, журналистике, бизнесе, да в чём угодно. Вместе со мной на философском училась девушка, которая уже тогда была оперной певицей и пела в Мариинке, и девушка, которая была фотомоделью, и парень, который сразу после окончания факультета открыл свой бизнес, и парень, который стал востребованным фотографом, и девушка, которая потом занялась графическим дизайном, и несколько человек, которые впоследствии пошли изучать психоанализ и стали практикующими психоаналитиками, и девушка, которая потом нашла себя в поле contemporary art, и девушка, которая перешла из философии в социологию и стала известным учёным, и ещё можно долго перечислять. Почему же я пишу об этом злосчастном салоне МТС, в котором самом по себе абсолютно нет ничего плохого? Потому что Академия навязывает призракам, аспирантам и начинающим преподавателям весьма определённые сюжеты альтернативной реальности, своего рода сны-наваждения. Это своего рода манипуляция с целью удержать их при себе, которую Академия понимает как заботу — нежелание дать этим юным сущностям пропасть вне её стен. Самые частые сюжеты этих снов-наваждений — это действительно были тогда салон МТС и ещё МакДональдс. В самой Академии были натыканы фантомные порталы туда: идёшь себе по коридору университета, боковым зрением скользнёшь по какой-нибудь аудитории, заглянешь в приоткрытую дверь, а там салон МТС или МакДональдс. Или хочешь спросить студента на экзамене: что вам ближе — феноменология или аналитическая философия? А вместо этого спрашиваешь: вам просто бургер с колой или ещё картошечку фри добавить?

Есть сущности — научные сотрудники, инженеры, лаборанты. Они обычно находятся в специальных корпусах, где располагаются научные лаборатории и куда не ходят студенты. Они занимаются больше наукой и организацией науки, но часто бывают одновременно сущностями-преподавателями и сущностями-аспирантами. Эти сущности ведут разработки. Они разрабатывают машины и технологии, которые любит Будущее. Обычно они сами уже внутри Будущего и являются его агентами. Будущее говорит им: нужно разработать вот это и вот это, и они разрабатывают. Самые умные из них могут менять Будущее и находятся с ним в прямом диалоге. Часто это не простые научные работники, а руководители лабораторий, доктора наук, большие учёные, которые возглавляют научные коллективы. Впрочем, необходимо оговориться, что точно так же, как обычные студенты и преподаватели, некоторые доктора наук и академики разумны, а некоторые нет.

У бюрократических сущностей есть отдельный список таких людей из университета, специальная ведомость тех, кого никогда не существовало. Она называется «Полный учётный перечень мёртвых душ сотрудников, которые признаны никогда не существовавшими», там указываются ФИО человека, дата рождения и дата смерти, должность, которую он занимал, наклеена фотография и рядом подписано: «господин такой-то никогда не существовал и не существует», и стоит дата и подпись административного архонта, ведающего мёртвыми душами. Но бывает и обратная ситуация: человека давно уже нет, помер или уволился, а бумажка есть, он по-прежнему числится по какой-то ошибке. В таком случае призрак этого человека остаётся в университете и выполняет все обязанности, читает лекции, ведёт семинары, получает зарплату. Раз уж он получает какую-никакую зарплату, призраку не остаётся ничего лучшего, чем начать вести нормальную человеческую жизнь, взять ипотеку, поехать отдыхать на юг, жениться. Со временем такие призраки обычно и вовсе забывают, что они призраки, живут хорошо, обзаводятся семьёй, детьми, но исчезают в один миг, если кто-то исправит случайную ошибку в бумагах, обусловившую их появление на свет. Родственники начинают их искать, объявляют их без вести пропавшими, и тут-то и выясняется, что этот человек или уже двадцать лет назад как помер, или двадцать лет назад уволился и живёт в другом месте другой жизнью.

Жена одного профессора-призрака была женщина очень сметливая, и, оказавшись в подобной ситуации, обо всём догадалась, пришла к административному архонту в ведомстве которого находилась бумага, от которой зависела жизнь её мужа-призрака, и уговорила его, чтобы в бумагах снова написали, что муж её якобы работает в университете. Ведь когда там исправили эту ошибку, муж её моментально исчез, а если вернуть всё, как было, — должен появиться снова. Чтобы административный архонт согласился, она обещала ему отдаться за эту незначительную услугу. Она выполнила свою часть договора, а архонт свою, и муж-профессор снова появился на свете, в один миг материализовался из ничто. Они с женой сходили один раз в ресторан, и там она ему рассказала, как всё дело было, и что отдалась архонту тоже рассказала, думала — он оценит её жертву, а профессор-призрак после этого в ярости поехал в университет, проник в отдел кадров и уничтожил все бумаги, свидетельствующие о его существовании, после чего исчез окончательно со словами: «Проститутка! Да пропади оно всё пропадом!» В это время его двадцать лет назад уволенный из университета прототип отбывал срок в тюрьме за убийство своей жены из ревности. Жена профессора-призрака, потеряв мужа во второй раз, стала писать прототипу мужа на зону, с тем, чтобы жить с ним вместе, когда его выпустят, думала, он заменит ей покойного мужа, ведь они с ним по сути — один и тот же человек. Прототип откинулся с зоны и женился на ней. Она рассказала ему про своего покойного мужа-призрака и как хотела воскресить его и отдалась архонту. Тогда прототип убил вначале её, потом себя. Невесёлая, но довольно обычная история, но что-то я отвлеклась...

Кроме всех вышеперечисленных, в университете обитают ещё многие сущности разных мастей и рангов: уборщицы, работники столовой, охранники, вахтёры и т.д. У всех этих сущностей свой характер и свои полномочия. Кассирша в центральной столовой, например, отличалась очень длинными и сложными ногтями, которыми она еле-еле попадала по кнопкам кассового аппарата. Внешность у неё была стервозно-привлекательная, характер надменный и гневный. Своими ногтями она могла порезать человека на части, искромсать всё его тело, и потом отнести куски мяса повару, который бы сделал из них гуляш.

Также есть ещё довольно много пограничных, комбинированных сущностей и ведомств, которые сочетают в себе черты научные, образовательные, бюрократические и прочие разные. Есть пресс-служба, есть университетское издательство и редакция научного университетского журнала, есть университетская библиотека, — и всюду кишат, суетятся всевозможные сущности. Есть специфические редакционные, издательские, библиотечные сущности, есть комбинированные сущности. Все эти различия знать не так уж важно, важнее понимать, кто перед тобой — мелкая сошка или архонт.

В этой сложной многомерной системе, полной разнообразных связей, я была — призраком, забросившим диссертацию аспирантом, нижним чином преподавательской сущности — ассистентом на кафедре философии в техническом вузе, и по совместительству техническим секретарём выпускаемого этим вузом ВАКовского журнала. Мелкая сошка, призрачная сущность, скользящая по коридорам университета. Почти невидимое, полупрозрачное существо, которое каждое утро входило в калитку и оказывалось на территории могучей силы Науки и Образования.

3

У калитки, ведущей на территорию университета, всегда стояли нищие и просили милостыню. Они ждали, что учёные изобретут что-то, что избавит мир от нищеты и сделает всех равными, ждали, что учёные изобретут что-то, что вернёт им дом, что сделает так, чтобы никто больше никогда не голодал. Вместо этого в научных институтах и лабораториях университета изобретали сложные, невиданные доселе технологии, с помощью которых можно делать оружие. Люди стояли у калитки, просили милостыню и ждали, что для них изобретут счастливое Будущее, а вместо этого учёные изобретали способы, какими можно их всех убить. Не так буквально, конечно. Например, они изобретали, как можно сделать из ничего, из пыли, какие-то огромные и сложные детали. А для чего будут эти детали? Например, для оружия, потому что так хочет Государство. Но можно было бы, пожалуй, пустить их на что-то другое: построить общий дом для человечества на Марсе, разбить там город-сад и поселить всех нищих. Они бы сидели там на крылечках своих домов и смотрели на красные несущиеся облака.

У меня бывали группы, собранные исключительно из иностранцев: китайцев, африканцев и ребят из бывших союзных республик. Я преподавала там философию на смеси русского, английского и языка жестов. Среди этих ребят наверняка были те, кто приехал учиться в Россию, чтобы получить Будущее, те, кто не понаслышке знал, что такое бедность. На первом занятии в одной из таких групп ребята написали мне сочинение-знакомство о себе, о том из какой страны они прибыли, на кого учатся, что они слышали о философии, какие темы им было бы интересно изучить, чего хотят от наших занятий. Это был у меня такой идиотский педагогический эксперимент — попросить написать такое сочинение, чтобы по нему понять, что интересует ребят, как лучше построить наш курс, и главное — понять, насколько они вообще владеют русским языком и могут связно излагать свои мысли. Большая часть группы такое сочинение написать в принципе не смогла. Только один африканец, сын философа, смог написать немножко на английском языке, и несколько человек из бывших союзных республик смогли написать пол странички на русском. Одна таджикская девушка написала на корявом русском примерно следующее: «Я поступила учиться на инженера-строителя, но моя мечта — делать пиццу. Я хочу, чтобы моя пицца была хорошая, чтобы она нравилась людям. И я верю, что однажды я осуществлю свою мечту и буду делать пиццу». Я дома читала это сочинение и плакала, и весь семестр чувствовала себя полным дерьмом, что преподаю им философию.

Это очень сложно — преподавать философию и не чувствовать себя полным дерьмом.

Сразу за калиткой находятся административный корпус и церковь. При этом университете есть свой домовой храм в древнерусском стиле с элементами модерна. Я пару раз заходила в него, молилась и плакала. По моему рассказу может сложиться впечатление, что я во время работы в университете только и делала, что молилась и плакала, металась, так сказать, как Ахматова — между будуаром и молельней, то есть между университетской аудиторией и молельней. Но в церкви я была всего раза два, а вот на рабочем месте — плакала действительно не редко. Именно в то время очень трудно и медленно подходил к концу мой первый брак.

В красно-коричневом административном корпусе располагалась редакция журнала, в которой я работала техническим секретарём. У меня был ключ от комнаты редакции, внутри было моё рабочее место рядом с компьютером. Это была светлая, спокойная, тихая комната. Через неё можно было пройти в следующую комнату, где работал Леонид, молодой парень, закончивший Горный институт. У него в этой смежной комнате было такое же рабочее место, как у меня. Он был секретарём серии «Наука и образование», а я была секретарём серии «Гуманитарные и общественные науки». Мы только здоровались и прощались, и никогда не разговаривали. Я догадывалась, что Леониду не очень-то нравится моё поведение: в отличие от него я была совместителем, и моя основная работа была преподавательская, поэтому изначально было оговорено, что я буду работать в свободном режиме, приходить, когда у меня нет пар, и уходить, когда мне будет нужно. Леонид сидел в редакции полный рабочий день, а я ходила очень свободно. Частенько вообще приходила на час и уходила, если мне удавалось сделать все дела и я чувствовала, что никакой рабочей необходимости в моём дальнейшем присутствии в редакции нет. При этом свободном графике я всё успевала, всё делала в срок, контролировала кучу одновременно протекающих сложных процессов. У меня всегда было что-то вроде ощущения вины перед Леонидом от того, что он видит, что я хожу, как хочу, а он всегда в редакции, поэтому и старалась особо с ним не разговаривать.

В редакции стояли комнатные цветы, я их поливала. В воздухе было видно, как пылинки кружатся в солнечных лучах. Там всегда было медленное, тихое, солнечное время. Почему-то я помню помещение редакции именно весной и летом, в моих воспоминаниях за окнами всегда зелень, всегда светит солнце, хотя я проработала там несколько лет и застала разные сезоны.

Когда меня спрашивали, кем я работаю, я обычно отвечала — «девкой-чернавкой». Почему-то именно с этой древнерусской профессией у меня ассоциировались мои обязанности технического секретаря. Я вела почти весь процесс подготовки журнала: переписывалась с авторами и направляла их статьи научному редактору, потом рецензентам, потом литературному редактору, координировала все инстанции, верстальщика, издательство и пр. Проводила собрание редколлегии. Делала кучу бумажной работы со всеми этими заказ-нарядами, накладными, служебными записками, актами о списании, квитанциями на оплату (журнал, как и многие другие в то время, печатал статьи сторонних авторов, которым срочно была нужна ВАКовская публикация, за деньги), готовила финансовые отчёты, вела кучу таблиц. И, как ни странно, мне всё это было легко. Мне, пожалуй, нравилось так работать, почему бы и нет. В конце каждого редакционного цикла появлялся новый выпуск журнала, свеженький, пахнущий типографией. Стопки с новыми экземплярами лежали в углу редакции, как свежие, тёплые пирожки. В них были статьи, которыми преподаватели могли отчитываться, чтобы сохранить своё рабочее место, но, может быть, какие-то из них писались не только для этого, а люди просто хотели поделиться своими идеями, мыслями, работой. Может быть, кто-то ждал выпуска журнала со своей статьёй, хотел показать кому-то, родителям, друзьям, чувствовал, что он существует, раз его статьи печатают...

Мне нравилось координировать процессы, составлять список дел по журналу в специальной тетради, и потом вычёркивать их одно за другим. Я приспособилась в редакции всё делать так быстро, что у меня ещё было время писать собственные тексты, сидя за рабочим компьютером. Но меня всё время дёргали звонками, стихи писать в такой атмосфере было довольно нервно, и я тогда начала писать прозу — с ней как-то легче, чем со стихами, если всё время прерывают и дёргают. Собственно, именно после этой работы в редакции я начала писать прозу систематически. Это было одно из самых больших чудес, которые произошли со мной за время этой работы — открытие в себе способности писать прозу. Я просто по приколу что-то начала писать, баловаться, и вдруг вижу: батюшки святы, да я же, оказывается, могу и прозу писать! Ай да сукина дочь!

Домой не хотелось. После работы хотелось гулять по университетскому парку в тени вековых деревьев, разговаривать с белкой. Главное здание университета поражало своей монументальностью, — огромное, белое, с величественными колоннами портиков, в неоклассическом стиле. Простор, свет, высота. Бесконечные коридоры, большие аудитории, лектории классического типа с кафедрой внизу и возвышающимися рядами для слушателей. Портреты учёных на стенах, торжественные лестницы, как в Эрмитаже, пространство, напитанное многослойной памятью. Можно было принюхиваться к аромату этой памяти, раздвигать её, как лепестки цветка, определять — вот эта тонкая и при этом сильная линия — дух промышленного подъёма конца 19 в. А вот предшествовавший основанию университета образ, живший в коллективном научно-пространственном воображении: образ российского института, удалённого от центра города, автономного, представляющего собой целый институтский городок, наподобие Оксфорда или Кембриджа.

В этих слоях-лепестках памяти, растворённой в воздухе парка, запахе университетских коридоров, я видела своего молодого дедушку, который учился в этом вузе много десятилетий назад, а потом каждый год ездил сюда на встречу однокурсников и продолжал ездить на эти встречи и в те годы, когда я там работала, хотя ему было уже за восемьдесят и университет был на другом конце города; видела своего отца — большого учёного, который учился здесь же, а потом работал и продолжает работать, был деканом одного из факультетов, директором научных институтов при этом вузе; видела свою мать, которая давным-давно, после окончания филфака ЛГУ и аспирантуры, работала здесь преподавателем английского языка. Все они были молоды, в разные годы, в разные десятилетия, и ходили по университетскому парку под вековыми деревьями, среди величественных старинных корпусов.

4

После окончания аспирантуры, перед тем, как устроиться в этот технический вуз, я некоторое время работала обнажённой натурщицей в художественном училище и получала максимум десять тысяч рублей в месяц. Добрые студенты-скульпторы сделали мне специальный загончик в мастерской, и там я в перерыве между занятиями спала. Мои коллеги-натурщики, с которыми мне иногда доводилась сталкиваться, в основном были спившиеся, полубичующие люди или пенсионеры. Рядом со мной ставили обогреватели, я сидела голая в какой-нибудь хитроумной, вычурной позе, от которой ломило всё тело, и слушала в наушниках аудиокнигу — рассказы Платонова. Текст шёл в своем темпе, и я не могла его замедлить, вникать в каждое предложение, как при чтении глазами, голос чтеца навязывал мне свою скорость, заставлял пытаться синхронизироваться с ним. Из-за этого у меня возникало впечатление, что я слышу нечто невероятно прекрасное, но оно ускользает. Я его не могла схватить за хвост, успеть в него вдуматься. Это было очень сильное, интересное ощущение.

В те годы, что я работала в вузе, зарплата на полную ставку ассистента была порядка пяти тысяч, но полная ставка у меня была не всегда, был и длительный период, когда у меня была четверть ставки, и зарплата была 1400 рублей. Преподавать я ездила почти каждый день через весь город. Вначале я любила преподавать (ещё в аспирантуре я семестр вела занятия у студентов журфака СПбГУ, в качестве педагогической практики, и мне это очень нравилось), но быстро начали накапливаться усталость и ощущение бессмыслицы. Интереснее всего было преподавать первокурсникам-физикам, у которых ещё не сформировалось предубеждение против философии. С магистрами было труднее, но я тем не менее старалась дать им всё, что я могла. Понятно, что если человек работает за 1400 или за 5000 рублей — он это делает не ради денег. Журнал давал ещё немного (12 тыс.), но в целом — конечно, это просто была попытка не выпасть окончательно из Академии, дать себе шансы на возвращение к диссертации, на восстановление той жизненной линии, которая была уже сломана. Это была попытка вцепиться в Будущее, не потерять его навсегда, замедлить ход времени, отсидеться, собраться с силами, понять, что делать дальше, залечить раны в тихом, безопасном месте, в котором есть Дверь.

Дверь в будущее. Небольшая, узкая, только бочком можно пройти и наклонив голову, но всё-таки Дверь. Да даже если и маленький совсем лаз — такой, что только на четвереньках можно проползти или вовсе по-пластунски, — всё равно это Дверь, это Надежда. Люди и не через такое проходили. Люди проходили через малюсенькую щель, через замочную скважину, через поры в стене. Надо смотреть — если всё глухо, четыре стены, ты и больше ничего — может, где-то есть в стене дырочка полмиллиметра. И если есть — ты можешь думать, что, быть может, однажды ты сможешь пройти сквозь неё, и тебе будет легче от неё в твоих четырёх стенах. А ещё: все стены — это пена, и вообще все вещи. В Будущее есть Дверь. Но хочу ли я в будущее? Может быть, я хочу туда, куда нет двери и быть не может? Дверь в Будущее — это так, временное успокоение, якорь для внимания, объект для медитации, но не более того. Дверь в Будущее — это как таблетка феназепама. А на самом деле мне туда не надо. Мне не надо входить в эту Дверь. Мне надо пройти сквозь стену в совсем другое место. Надо залечить раны, приложить руку к стене и почувствовать, как она медленно плывёт. Войти в неё, в зыбкую пену стены, ослабить натяжение связей внутри неё, увидеть, какая она на самом деле мягкая, текучая, сквозная, и пройти туда, за неё.

Лет до 22-х я предполагала, что буду заниматься философией и останусь преподавать её в Университете, где я училась. Так вполне могло сложиться: на кафедре меня ценили, университет я закончила с отличием, поступила в аспирантуру. Но некоторым образом, по причинам экзистенциального характера, всему этому не суждено было сбыться, и я надолго выпала из жизни. Ещё с подросткового возраста я осознавала себя поэтом, с семнадцати лет печаталась и выступала со стихами, но в студенческие годы я думала, что одно другому не мешает, и я могу быть поэтом и профессионально заниматься философией одновременно. А потом я оказалась в полной растерянности и психологической неспособности изменить ситуацию, хотя казалось, что формально все возможности у меня были. Это было что-то вроде выученной беспомощности, полной утраты ориентации в пространстве жизни, жуткой потерянности, когда весь ресурс расходовался просто на выживание, а занятия академической наукой казались роскошью, требующей более сытой и спокойной жизни, чем я могла себе позволить.

Я поступила когда-то на философский по велению сердца. Поступила потому, что ещё когда я была ребёнком, мне явилась София, и я полюбила её.

Почему я забросила диссертацию? Проблема была комплексная. В 22 года я сильно заболела не до конца понятно чем и почему — поражение мозга, повлёкшее за собой что-то вроде синдрома хронической усталости, также в тот момент сильно пострадали мои когнитивные способности — я не могла читать тексты, концентрироваться, запоминать информацию. Я пыталась делать это через силу, но сразу начинало пахнуть гарью, вроде как от перегоревшей проводки. Всё это было сопряжено с драмами в моих личных отношениях, моментально забирающих все силы, которые могли пойти на восстановление. Моих ресурсов едва хватало на поэзию, — и это было чудом, что я ещё могла писать стихи, концентрироваться для моментальной сверхсильной вспышки, а потом продолжала ходить полутрупом. Кроме того, как только в этом моём состоянии я пыталась заняться диссертацией — я сталкивалась с тем, что не понимаю, что мне делать и зачем, как писать этот текст и чем он должен в итоге быть. Мне не удавалось его «увидеть». Я не хотела и не могла просто компилировать научную традицию, как это обычно делают диссертанты, не могла пересказывать чужие мысли или изучать какие-то дико скучные для моего темперамента вещи — историю того или иного понятия у того или иного философа. Меня безусловно посещали философские мысли, они были как искры или вспышки, и совершенно не могли быть развёрнуты в огромный текст, написанный академическим языком. Я не могла писать неподлинное, выжимать из себя плоскость. Если бы ко мне пришла такая долгая мысль, которая требовала бы именно формы диссертации или хотя бы допускала бы её — я бы обязательно её написала, но такая мысль не приходила, приходили отдельные вспышки-озарения или где-то издалека просматривалось очень смутное и неоформленное пока целое, и разглядеть его пристальнее, увидеть детали, понять, как разворачивать его в пространстве и времени пока не получалось. И когда я начинала писать диссертацию — мне казалось, что я лгу, и я останавливалась и говорила себе: попробую это сделать завтра, и это завтра длилось годами. У меня не было темперамента кабинетного учёного или компилятора научной традиции, я хотела сделать что-то, что будет нужно Софии, но не понимала как, не понимала, куда двигаться в философии, и в результате не могла выполнить довольно простую формальную задачу, которую смогли выполнить в том числе и те, кто никогда Софии в глаза не видел и ни одна философская мысль никогда не приходила им в голову. Скорее всего, если бы я много работала и активно читала современные философские тексты и постоянно пыталась на практике выстроить свою траекторию в мире современной философии — я бы смогла это сделать, смогла бы понять, как двигаться в философии так, чтобы это было для меня органично, но у меня не было тогда внутреннего ресурса на это, я была предельно психически истощена, я еле выживала. И я всё думала: появится ресурс, и я смогу сориентироваться на местности, пойму, как двигаться в философии, защищу диссертацию, восстановлю научную карьеру, но ресурс не появлялся, весь расходовался на выживание. Только поэзия каким-то чудом всё ещё была со мной.

В те годы у меня был вордовский файл на компе. Он назывался «тупик». Он состоял из мыслей-набросков о том, как мне выйти из этого жизненного тупика. Там были названия журналов и издательств, в которые я была готова предложить себя в качестве работника. Были фамилии людей, к которым, по моим понятиям, в самом крайнем случае можно было бы обратиться с вопросом, не могут ли они предложить мне какую-нибудь работу. Были мысли о том, чтобы устроиться администратором в салон красоты, горничной в отель, редактором на ТВ. Особо была выделена идея о том, чтобы осваивать репетиторство — подготовку к ЕГЭ, в первую очередь, по обществознанию. Я даже накупила себе соответствующих изданий — учебников и практикумов по подготовке к ЕГЭ, планировала хорошенько их изучить, а потом податься на какие-нибудь сайты искать учеников. В этом файле были ссылки на вакансии курьера, была расписана стратегия как всё-таки вернуться к научной работе и защитить диссертацию, оформившись соискателем, мысли о том, чтобы получить второе образование, поступить куда-нибудь в магистратуру. Я думала о возможности работы секретарём, редактором, корректором, школьным учителем, переводчиком на фри лансе, водителем трамвая. Искала варианты сборки косметических комплектов на дому: упаковывать косметику в коробочки, чем больше упакуешь — тем больше заработаешь. Я думала о возможной работе библиотекарем, копирайтером, журналистом, экскурсоводом, няней или гувернанткой. Также я писала в этом файле о тех видах деятельности, которые мне интересны, которыми мне хотелось бы заняться в будущем: о желании изучать психоанализ, научиться снимать фильмы и писать сценарии, а также выучить несколько иностранных языков, и, кстати, подтянуть мой английский. Это был особый файл, файл-медитация: посмотришь на него — и кажется, что у тебя есть Будущее. По крайней мере, так кажется из той перспективы, когда это твой файл. А когда это чужой файл, и ты смотришь на него — наверное, кажется ровно наоборот: что у автора этого файла нет Будущего.

5

Иногда мне удавалось подслушать, что Будущее говорит учёным, сотрудникам университета. Как-то раз я шла по парку и услышала, как на тенистой тропинке рядом с берёзой какой-то молодой задумчивый учёный разговаривал с Будущим. Будущее по своему обыкновению вешало ему на уши лапшу. Оно говорило: «Скоро многие прежние профессии станут никому не нужны. Конвейер и массовое производство — долой! Да здравствуют 3D-принтеры! То, что сейчас делают люди, будут делать роботы. Новые технологии требуют новых материалов. Прямо сейчас происходит революция в промышленности, которая приведёт к колоссальным изменениям во всех сферах общественной жизни».

Я подключилась к разговору и начала задавать Будущему неудобные вопросы:

— Уважаемое Будущее, а не получится ли, что половина людей просто потеряет работу, а не переучится на новые, востребованные специальности? Не получится ли, что технократическое общество, о котором вы говорите, будет обществом тотального контроля? Не получится ли, что миром будет править один процент олигархов?

— А что в этом плохого? — спросило Будущее, — Вы что, настроены против меня?

— Не знаю, — честно ответила я, — я просто пытаюсь понять.

Мы помолчали.

-Вы когда-нибудь изучали философию? — спросила я Будущее.

— Меня интересуют науки о мозге, post-human studies, feminist and postcolonial studies, — ответило Будущее, — ну и ещё, конечно, аналитическая философия.

— О, Людвиг Витгенштейн?

— Витгенштейн — нет, — ответило Будущее, — я его не понимаю, а вот аналитическая философия в целом нравится.

— А есть ли в Будущем место для Софии?

Будущее сощурилось и, пронзив меня взглядом хитрого деревенского мужичка, который всегда себе на уме и держит фигу в кармане, спросило:

— А в прошлом для неё было место?

Я пошла дальше по тропинке и думала: что за человек это Будущее? Непонятно, где оно шутит, а где оно серьёзно, умное оно или глупое, задумало ли оно что-то интересное и сложное, чего я пока не понимаю, или вся его стратегия видна, как на ладони? Чего оно хочет на самом деле? Кто оно — технократ-трансгуманист или хитрый трикстер, или оно хранит в своём сердце скрытую до поры от непосвящённых эсхатологическую тайну? Может, оно переодетый монах? Дзенский учитель? Экономист-масон? Раб капитала или враг капитала? Или оно вообще никакое?

Почему я плакала иногда на рабочем месте? Не из-за работы, конечно. Я любила свою работу — и в редакции, и преподавательскую, — как старалась любить любую работу, несмотря на её тщетность, несмотря на усталость и разочарование, и постоянное желание идти-идти по дороге, а потом лечь, закрыть глаза и умереть. Я ездила преподавать за 1400 рублей в месяц, и у меня иногда не было денег на метро, приходилось просить у родственников на жетон, чтобы добраться до работы. Доживал свои последние годы мой первый брак. Для того, чтобы это пережить, мне нужно было вытащить кол из головы. Кол звучал так: если любовь и тем более поженились — это должно быть на всю жизнь. Это был не единственный кол в моей голове. Вся моя сфера идеалов и ценностей была построена как сложная система колов, воткнутых в голову. Заниматься философией и преподавать — это тоже был кол в голове. Поэзия — это даже не кол, это сверх-кол, безусловная доминанта. Ну и ещё много других колов: любовь к Родине и то, что за границу уезжать жить нельзя; то, что нельзя жить комфортно и в своё удовольствие, а нужно гореть и страдать; то, что энтропию нужно превозмогать творческим сверхусилием; то, что лучше быть душевнобольным, чем адекватным, вменяемым человеком; то, что брать деньги за работу, которую ты любишь, как-то неловко; то, что счастье — это то, чего стоит по возможности избегать. Были и довольно странные колы, например, такой: если у меня есть возлюбленный, надо периодически ебаться с первыми встречными, чтобы мир меня не поймал через эту любовь. Ну и так далее.

Изменилась ли я, избавилась ли от этих колов? Да ни хера! Все мои колы по-прежнему со мной, правда, я над ними поработала, так сказать, пообтесала их, и теперь лучше осознаю их необходимость, а свобода это и есть осознанная необходимость, как говорил мой дедушка. Все мои колы по-прежнему украшают мою голову, как своеобразный идеалистический ирокез, и я ими весьма горжусь, потому что мало кто, честно говоря, может похвастаться таким отменным и по-своему классическим набором колов. Только на месте того самого кола, который был про то, что если любовь и тем более поженились — это должно быть на всю жизнь, осталась с тех самых пор какая-то саднящая дыра. И ещё у меня появилась способность эти колы вытаскивать и обратно вставлять в свою голову по своему желанию. По настроению могу какой-то из них убрать, какой-то добавить, а иногда убираю сразу все и так и хожу бесстыдно, как женщина в храме с непокрытой головой. Но потом чувствую: чего-то не хватает, и возвращаю свои колы обратно.

Дни шли за днями. В редакции появилась новая промежуточная начальница, госпожа М. До того, как она стала одним из низших архонтов и получила редакцию в своё условное ведомство, меня архонты вообще почти не беспокоили, в редакцию не заходили, и я предавалась между работой своим порокам: тихонько плакала, когда думала, что никто не должен зайти, или вдохновенно писала прозу, да и стихи порой тоже. Но госпожа М. стала заглядывать ко мне частенько, хотя по работе всё у меня было хорошо, всё происходило в нужные сроки, и пару раз она застала меня с опухшими от слёз глазами. Госпожа М. интерпретировала это по-женски, рассказала о своей жизни, о мужчинах, попыталась меня поддержать. Я не очень люблю такие разговоры, как-то теряюсь от них, но я видела, что она хотела проявить участие. Аглая с Леонидом сплетничали про неё и её не любили, и очень возмущались, когда её, пришедшую из ниоткуда, поставили над ними, давно работающими в этом вузе, начальницей. Меня как бы призывали к этим разговорам присоединиться, но всё это на самом деле было совсем не моё дело — кому над кем быть начальником, и я всегда молчала. Меня Аглая с Леонидом за глаза называли «сиротой», но я как-то раз это услышала и догадалась, что они дали мне такое прозвище. Наверное, вид у меня и вправду был потерянный и сиротский, немножко не от мира сего, и я казалась каким-то испуганным существом с огромными глазами, не понимающим, куда она попала, что ей делать и как здесь всё устроено.

Аглая — преподавательница философии с моей кафедры, которая до меня занимала должность технического секретаря гуманитарной серии журнала, а потом ей предложить стать завхозом, это было более выгодно, и именно она предложила мне занять её прежнюю должность. Аглая была худенькая, с короткими чёрными волосами, старше меня. Когда я устроилась в этот вуз, мне было двадцать шесть, а Аглая была старше, наверное, лет на десять. Она порой приходила грустная, иногда даже с синяками, — как я поняла, муж у неё выпивал, и происходило всякое. Но она держалась, шутила, смеялась, с юмором рассказывала какие-то истории из жизни кафедры. Аглая всегда казалась мне очень светлым, жизнерадостным человеком. У неё был взрослый сын, и она хотела ещё одного ребёнка, и забеременела как раз в те годы, когда я ещё работала в том вузе. Она ходила на работу, беременная, и вся светилась.

Иногда в редакции я пересекалась со своими старыми знакомыми времён моей учёбы на философском факультете. Они теперь тоже работали в этом техническом вузе, и приносили мне свои статьи в журнал. Так, пару раз я видела Антона Т., о котором когда-то говорили, как об одном из самых талантливых студентов на нашем курсе и великолепном специалисте в своей области — он учился на отделении культурологии Востока и, соответственно, был востоковедом, изучал какие-то сложнейшие китайские тексты. Теперь он работал в одном из подразделений того же вуза, где и я, ориентированном на международные образовательные программы. Там же работала Вика, дочка моей покойной крёстной, закончившая исторический факультет, располагающийся в одном здании с философским. Неоднократно приносил мне свои статьи Саша П. Он был старше меня и окончил философский раньше, и во время учёбы мне все говорили, что мы с ним обязательно должны познакомиться, потому что он тоже был поэтом и тоже писал диссертацию у Александра Секацкого. Покойный Коля Грякалов когда-то нас познакомил, мы попытались поговорить о поэзии, но как-то не очень понимали друг друга, пытались нащупать общие темы, потом вместе сходили на какой-то концерт.

Но вот прошло время — и мы с Сашей П. работали в одном вузе, на одной кафедре. В отличие от меня, он, слава Богу, защитился и был доцентом. Саша регулярно приносил мне свои статьи для журнала, — ему было важно соблюдать все формальные критерии соответствия должности: на кафедре проходили мощные сокращения, несколько раз его кандидатура была под вопросом, а у него — трое детей, и ему никак нельзя было потерять работу.

Сама кафедра была огромной, человек семьдесят, в основном все очень пожилые мужчины. Я не знала их имен, не знала, кто они, когда я слышала их выступления — я чувствовала отголосок прежнего мира, жизни философских кафедр в советское время. Тот же язык, то же мышление. Когда они говорили, я понимала: все, что происходило в философии в большом мире в последнюю половину века, существовало где-то далеко, вовне и вдали, а здесь жила память об истмате, диамате, существовал советский преподаватель философии, серьезный невысокий лысый мужчина в пиджаке и очках. Маленький уголок, один из многих, где сохранилось потерянное время, пережило клоаку девяностых, бандитский беспредел, нашествие свободного рынка, укрылось от тампонов тампакс и резинок орбит, от буржуазной философии, от величайшего философа Хайдеггера, от столетнего Гадамера, гениального Витгенштейна, от структуралистов и постструктуралистов, от спекулятивного реализма, от всех плоский онтологий и темных течений, от всех трендов, которые так любит Будущее. Здесь, в уголке потерянного времени, этот серьезный невысокий лысый мужчина в пиджаке и очках постарел, сгорбился, весь как-то обветшал, но продолжает жить и хранить свое время и память в этом укрытии-мавзолее, продолжает укрываться не только от Будущего и новейшей западной философии, но и от досократиков, Платона, Аристотеля, Гегеля, Ницше, от всех тех, кого привык преподавать, излагать в определенных, жестких, фиксированных схемах. Но Будущее все равно вмешивалось, врывалось, требовало публикаций в базах Scopus и Web of science, требовало сокращений, увольнения стариков, превращения преподавателей в менеджеров, работающих по контракту и вынужденных постоянно бояться.

На самом деле Будущему было все равно, кто перед ним — серьезный невысокий лысый мужчина в пиджаке и очках — советский преподаватель философии в техническом вузе, или точно такой же с виду, а может, и какой-то другой мужчина, например, высокий и с бородой, без очков и в свитере — настоящий философ, мыслитель, преподаватель от Бога. Или и вовсе не мужчина, а женщина, одноногая чернокожая лесбиянка. Будущее требовало увольнения всех, кто не соответствует формальным менеджерским критериям эффективности. Будущее проводило реформу во всех вузах страны. Оно делало это вместе со своим сообщником-Государством, стариков в пыльных пиджаках увольняли, и они уезжали к себе на дачи вскапывать грядки, выдающихся мыслителей тоже увольняли, и они становились бродячими софистами, уходили странствовать по стране, приставали ко всем встречным-поперечным, жонглировали и показывали фокусы, надевали на себя красные клоунские носы и начинали выступать в бродячих цирках.

Заведующим нашей кафедрой и главным редактором гуманитарной серии журнала, где я работала, тоже был писатель; нас набиралось на кафедре уже трое вместе с ним и Сашей П. У нас с ним сложились очень хорошие отношения, он приглашал меня как поэта на радиопередачу, которую вел вместе с папой любимого, незабываемого Коли Грякалова.

Я любила этот вуз, его монументальные корпуса и вековые деревья, тенистые аллеи его парка и светлые просторные аудитории, я любила преподавать, и мне нравилось работать в журнале, и я по-прежнему любила Софию и не мыслила своей жизни без нее. Я была сотрудником кафедры, которой заведовал хороший писатель, очень симпатичный мне человек, и рядом со мной работал хороший поэт и мой старый приятель. Меня еще помнили на философском, все связи еще были живыми, даже туда еще оставались шансы вернуться. Все вокруг были готовы помочь мне с диссертацией. Проблемы были только у меня в голове. Будущее было открыто, доступно, лежало рядом, протяни руку — и бери. Постоянным фоном, краем глаза я видела возможность своей альтернативной жизни, где я защитила диссертацию, получила ставку доцента, развиваюсь в философии и вся живу ей, пишу философские книги, и меня считают современным философом в той же степени, что и современным поэтом. В этой альтернативной жизни у меня было много сил, я была здорова и продолжала жить вместе с моим первым мужем в ничем не омраченной любви. Но в моей реальной жизни тем временем происходил распад, и все, к чему я прикасалась, утекало из моих рук.

6

Весной 2013 года у меня случилась любовь. Мы беспрерывно переписывались с человеком, в которого я влюбилась, по скайпу, когда я сидела в редакции, — он жил в другом городе. Это чувство наполняло и преображало всю мою жизнь. Для меня это было Живое, Настоящее, огромное вселенское чудо. Я очень любила этого человека и очень мучилась тогда, вся разрывалась, не знала, как правильно разрешить эту ситуацию, и все делала неправильно, как обычно. Я была одновременно бесконечно счастлива и бесконечно несчастна. Я летала, как на крыльях, а потом падала в бездонные пропасти и не могла сосредоточиться вообще ни на чем. Я приходила в аудиторию и не знала, что говорить студентам. Давала писать какое-нибудь сочинение, выходила из аудитории и бродила по коридору туда-сюда. В уме, сердце и во всем теле щебетали птицы.

Вообще преподавание философии в техническом вузе — это особый квест, и я никогда не знала, как его пройти. На одной лекции ты должен рассказать про всю античную философию, на другой — про средневековую, на третьей — про всю философию Возрождения и Нового времени, ну и так далее. По одной лекции и одному семинару на огромный многовековой период, полный всевозможных имен, идей, разнонаправленных подводных течений, и на всю современную философию тоже, соответственно, одна лекция и один семинар. Разумеется, это было профанацией. Я стояла перед студентами, как в моем сне, без штанов и с ослиными ушами, и что-то вещала.

Но все же, наверное, мне удалось сообщить им что-то новое. Проблема была только в том, что начинать каждый раз было нужно с сотворения мира. Перед тем как говорить про античную философию, нужно было рассказать, что такое античность, а когда я читала лекцию по средневековой философии, выяснилось, что студенты не знают, что когда-то были Средние века. Потом некоторые из них догадались: а, это когда были рыцари и монахи. Лекции я обычно читала перед целым потоком, но и на семинары частенько мне давали весь или почти весь поток. Если на философском факультете семинары проводились для одной группы, в которой было человек десять-пятнадцать, то здесь на семинарах передо мной частенько сидело человек семьдесят. Мы читали разные философские тексты, а после семинаров студенты иногда подходили и задавали вопросы, на которые мне нужно было как-то отвечать. Например, мы читали «Федр» Платона, а потом ко мне подходили юноши-физики и спрашивали, бессмертна душа или нет.

Потом мне вдруг дали курс по философии и истории науки. По философии науки я еще что-то могла сказать, а вот историю науки пришлось изучать практически с нуля. Я оказалась совершенно не способна запомнить все эти факты и даты. Читала лекции, ежесекундно подглядывая в конспект. Вид, наверное, как обычно, имела странный. Как-то раз очень красивый юноша-магистр, который сидел передо мной на первой парте, вдруг спросил меня, смотрела ли я фильм «Эквилибриум». Я не смотрела, но дома прочитала про сюжет этого фильма: в тоталитарном мире будущего власти объявили причиной всех бед человеческие эмоции и для их подавления обязали население ежедневно принимать препарат «Прозиум». Похоже на прозак. Я так и не поняла, почему студент спросил меня про этот фильм. Может, ему просто было интересно мое мнение, а, может, это был какой-то намек на то, что я выгляжу отмороженной и лишенной чувств, по крайней мере, студенты могли меня так воспринимать.

В целом сюжет этого фильма, который я так и не посмотрела, действительно перекликался с тем, что тогда со мной происходило: многолетнее подавление чувств и последующая Революция. С двадцати двух лет после внутренней катастрофы я жила, как будто сковав свое сердце обручами, как железный Генрих. Это была единственная возможность моего выживания. И как раз в это время, когда я встретила новую любовь, обручи начали лопаться один за другим, и меня стали затапливать чувства, про которые я думала, что их больше не будет никогда.

Шперрунги. Отдельно стоит рассказать про шперрунги. Шперрунги — это эпизоды внезапного обрыва мыслей, чаще всего встречающиеся при шизофрении. Мне, насколько я знаю, никогда не ставили такой диагноз, но шперрунги у меня были. Проявлялось это так: я рассказываю что-то на лекции, разворачиваю мысль, а потом вдруг — раз, и полный провал, я не помню, о чем говорила только что, все мысли разом исчезли. Я замолкаю на середине фразы и пытаюсь вспомнить, о чем я только что говорила, — и не помню НИЧЕГО. Стою молча с растерянным видом. Передо мной сидит поток студентов. Я не помню, о чем я говорила, и не знаю, что говорить дальше. В результате я вынуждена была довольно подробно составлять конспект лекции и все время подглядывать в него, чтобы избежать этих провалов.

Я помню множество забавных случаев, связанных со студентами, смешных студенческих высказываний. Аглая как-то пришла очень веселая после того, как принимала экзамен. Студент отвечал ей билет про начало философии и сказал: «Философия началась, когда кот принес огонь». Аглая, не веря своим ушам, его переспросила: «Кот? Какой кот? Который говорит „мяу“?» «Да, который говорит «мяу». Студент не шутил. После этого рассказа Аглаи я провела розыск и выяснила, что существует паблик ВКонтакте под названием «Философия на каждый день», не имеющий никакого отношения к философии и публикующий материалы самого разного рода, и первая запись в этом паблике — сказка «Кот — серый лоб, козел да баран». И есть в этой сказке такой момент: «кот — серый лоб уже добыл бересты, обернул козлу рога и велел ему с бараном стукнуться лбами. Стукнулись козел с бараном, да так крепко — искры из глаз посыпались — береста и запылала. Развели они огонь, сели и греются». Таким образом кот добыл огонь, и с этого началась философия, потому что это было первой записью в паблике «Философия на каждый день». Даже самую сложную логику можно понять, и, проведя целое расследование, я поняла, почему студент ответил на экзамене так, как он ответил. Я вообще хорошо понимаю разного рода безумные, шизофренические логики, полные разрывов, вкраплений абсурда и случайных нелепых совпадений, на которых строятся дикие, неожиданные умозаключения. У меня у самой точно такая же логика, поэтому меня обычно плохо понимают те, кто мыслит своими одномерными силлогизмами, приправленными здравым смыслом.

Однажды я случайно услышала разговор трех студентов после семинара, где мы разбирали с ними «Недовольство культурой» Фрейда:

Студент А: Фрейд — какое-то животное!

Студент Б: Да нет, умные вещи писал.

Студент В: Ну что ж, бывают же умные животные? Маркиз де Сад, например.

Запомнились мне также несколько историй еще со времени моей учебы на философском, которые пересказывались из уст в уста на нашей кафедре. Так, один студент, отвечая свой билет, произнес сакраментальное: «Есть сущее, не-сущее и со-сущее». Прозвучало это, конечно, как сущее, несущее и сосущее. Понятно было, что он имел в виду, но все долго ржали.

Александру Секацкому один студент ответил на вопрос про Хайдеггера: «Согласно учению Хайдеггера, Dasien пасет». «Что — пасет?» — спросил Саша. «Пасет — бытие!» — ответил студент.

В Христианской гуманитарной академии, где училась моя подруга Лиличка, одна девушка, у которой русский был неродным языком, отвечала на экзамене про пророка Мухаммеда: «У пророка Мухаммеда было три члена». Все удивились, сказали: «Повторите, пожалуйста, что вы сейчас сказали?» «У пророка Мухаммеда было три члена», — настаивала девушка. «Выйдите за дверь и подумайте, что вы говорите», — сказали ей. Девушка вышла, потом вернулась и исправилась: «Да, я ошиблась, у пророка Мухаммеда было четыре члена». У всех отвалились челюсти, но в конечном итоге выяснилось, что она имела в виду сподвижников Пророка, четырех праведных халифов.

В той же Академии произошло и другое святотатство. Девушка на экзамене должна была отвечать про сочинение «Христос-страстотерпец» — наиболее значительный образец византийской драматургии. Но не смогла правильно произнести название, и вместо Христос-страстотерпец сказала Христос-сладострастник.

Иногда студенты демонстрировали, что узнают меня, знают как поэта. Пару раз подходили и спрашивали что-то вроде того: а у вас на следующей неделе будет поэтический вечер? В эти моменты мне было очень неловко, я с ужасом думала, что они находят мои стихи в сети и читают, притом наверняка находят какие-то самые эпатажные стихи, с матом и всевозможными неприличиями. Это вроде того как приезжает в гости пожилая родственница, тебя просят показать ей свою новую книжку, она начинает листать и открывает ровно в том месте, где написано: «Моряк Яснов зашил жене пи***». «Аллочка, что это?» «Ну как вам сказать...» И стоишь, виновато улыбаешься, как полный дурак.

7

Шло время, я писала стихи и прозу и не писала диссертацию. Я жила без денег, падала с ног от усталости, постоянно скучала по любимому человеку, который жил в другом городе, ездила к нему, а он ко мне, но наши отношения тоже все больше запутывались, все больше шли куда-то не туда. Через год от начала отношений он предпочел их завершить. Я чувствовала себя полностью уничтоженной и разрушенной. Примерно в то же время мы наконец официально оформили развод с мужем, который тем не менее был и остался для меня одним из самых дорогих и любимых людей на свете. Просто стало понятно, что жить будет лучше все-таки по отдельности, но в сердце друг у друга мы навсегда. Потом я даже думала, что тот, другой возлюбленный из другого города, — это в том числе была своеобразная анестезия, необходимая для того, чтобы мы с первым мужем смогли отпустить друг друга.

С каждой новой группой на первом занятии мы всегда обсуждали один и тот же вопрос: что такое философия?

Иногда я спрашивала себя, что осталось у меня от обучения на философском факультете, некий сухой остаток от всех этих лет слушания лекций, общения с философами, чтения и обсуждения текстов, и отвечала: отношение к свободе и смерти.

Утверждение свободы и упражнение в смерти.

Студенты спрашивали: философия — это как?

Это, ну, например, когда у тебя есть мысль, и ты летишь.

Или когда ты смотришь и видишь там, где темно, и другие говорят: здесь ничего не видно.

Или когда ты стоишь посреди обычного знакомого пейзажа, где всем, наоборот, все ясно видно, все узнаваемо, все привычно, — и вдруг перестаешь вообще что-либо понимать. И спрашиваешь: «Что это? Почему?» — не про что-то конкретное, а вообще про все.

Вскоре после того, как мы развелись с мужем и расстались с возлюбленным из другого города, я оставила работу, уволилась из университета и уехала в Москву — за новой жизнью.

Я последний раз прошлась по парку, подошла попрощаться с говорящей белкой Лорелеей.

— Удачи тебе! — сказала мне белка. — Ты ищешь выход, да?

— Да, — ответила я, — я ищу выход, но не понимаю, куда. Наверное, туда-не-знаю-куда, как в сказке из детства.

— Попробуй пройти сквозь стену, — посоветовала белка. — Стены — это пена. Или перепрыгни с дерева на дерево.

— Что будет, если я пройду сквозь стену? — спросила я белку.

Лорелея задумалась, потом ответила:

— Возможно, ты станешь белкой.

— Почему?

— Я просто пытаюсь представить для тебя самое лучшее, что возможно.

Я села в поезд, меня провожал дедушка, донес мои сумки.

Я ехала в пустоту, в никуда, в чужой большой шумный город, где меня никто не ждал и не любил.

Я знала, что однажды, если я захочу, если я пойму, как и куда мне двигаться в философии, если у меня появятся силы, если я смогу восстановить себя как человека, как личность, — я смогу вернуться, в других условиях и на других основаниях, с той стороны стены, где становится видно, что тупик — это тоже путь, а путь — это тоже тупик.

И движение, которое происходит внутри тупика — это движение без движения, не развитие героя, не развитие событий, а некий внутренний щелчок, смена аспекта, которая превращает место, из которого нет выхода, место, замкнутое внутри себя, в бесконечную ширь, даль, высоту и глубину, в которой ты движешься сразу во всех направлениях, — в сердце Софии.