Федор Кузьмич Сологуб Творимая легенда

А.И. Михайлов. «Два мира Фёдора Сологуба»

Мой прах истлеет понемногу,

Истлеет он в сырой земле,

А я меж звезд найду дорогу

К иной стране, к моей Ойле.

Федор Сологуб

Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников) – крупнейший представитель прозы русского символизма начала XX столетия. Будучи уже прославленным метром, входя в самые первые ряды поэтов и прозаиков серебряного века русской литературы, он, однако, не обольщался надеждой быть до конца понятым современниками. Свой отказ сообщить издателю сведения биографического характера он мотивировал их ненужностью и считал, что все необходимое о нем читатель должен извлечь из его произведений. Не проникнув в художественный мир писателя, считал он, нет смысла интересоваться и его биографией. Из подобного рода высказываний, намекавших на необходимость различать в человеке, тем более в художнике, две сущности: бытовую и сокровенно-творческую, – и родилось представление о загадочности личности писателя, о «сологубовской маске». «Северным сфинксом» назвал Сологуба критик А. Измайлов.

Скептическое отношение писателя к возможности полного проникновения читателя в его духовный мир, к возможности длительного контакта соотечественников с его творчеством оправдалось. Свое последнее десятилетие (он родился в 1863 г., умер в 1927 г.) Сологуб доживал уже при новой исторической действительности, совершенно чуждый ей. «Изнемогающая вялость» – так озаглавил один из критиков свою рецензию на его последний роман «Заклинательница змей» (1921). Подводя вскоре после смерти писателя итог его творчеству, другой критик писал: «Смерть поэта Федора Сологуба предшествовала смерти бытийного его носителя – Федора Кузьмича Тетерникова… Человек доживал свои сроки, поэт умер раньше… Федор Кузьмич Тетерников задержался в „скучной и нелепой жизни“ и, может быть, даже не заметил похорон поэта Сологуба»[1]. В дальнейшем интерес к нему проявляли лишь немногочисленные историки литературы, и только дважды более чем полувековое читательское забвение Сологуба – мастера прозы – было потревожено переизданием его наиболее популярного романа «Мелкий бес» (в 1933 и 1958 гг.).

Федор Сологуб на три года младше Чехова и на пять лет старше Горького. Сопоставление с ними немало дает для понимания неблагополучной судьбы его творчества. Выходец из социальных низов, в младенческом возрасте, он лишился отца и рос в господском доме Агаповых. Мать его была прислугой. Но тем не менее гимназию Сологуб закончил вместе с господскими детьми. С помощью Агаповых Сологуб поступил и в институт. По окончании в 1882 году учительского института начинаются скитания по провинциальным гимназиям (Крестцы, Великие Луки, Вытегра). На безотрадные воспоминания детства густо наслаиваются сумрачные впечатления уездной России 80-х годов прошлого века. Они-то и становятся почвой для формирующегося писательского таланта молодого учителя.

Собственный горький жизненный опыт – такова основа первого романа Сологуба «Тяжелые сны» (1883–1894). Здесь он пока еще весь плоть от плоти русской литературы XIX века. Главный герой романа – учитель из разночинцев Лагин, заброшенный волею назначения в уездный городишко. Образ этот еще во многом несамостоятелен. Лагин – это и немножко Чацкий, и «человек из подполья», и даже Раскольников…

Впечатления от учительской службы в провинции с ее лишениями и тоской не оставляют писателя и в дальнейшем, например, в рассказе «Помнишь, не забудешь» (1911). Только теперь их горечь значительно разбавлена грустью по утраченной молодости, далекой любви. Это грусть старящегося человека, вполне уже равнодушного к приобретенным нелегкой ценой благам жизни и комфорту: «Что же эти дни, о которых вспоминается так сладко и так горько? Дни, когда было молодо, бедно, трудно и радостно, – что же эти дни?»

Роман «Тяжелые сны» был лишь подступом к следующему роману «Мелкий бес» (1892–1902 гг., в полном виде вышел в 1907 г.), принесшему Сологубу шумный успех. Биографическая основа заметно проступает и здесь. Тот же главный герой – учитель, тот же затхлый быт уездного городишки, те же колоритные портреты обывателей. В центре романа – сразу же вписавшийся в галерею масштабных сатирических типов русской литературы образ учителя гимназии Передонова, существа отвратительного и гнусного, недовольного всем и на все ворчащего, даже на сумерки («Напустили темени, а к чему?»), оскверняющего все чистое и приходящего в хорошее настроение только при виде ущербного, испорченного, грязного.

Глубокие противоречия действительности, в том числе и социальные, составляют основу сологубовского творчества. Своей принадлежности к классу «униженных и оскорбленных» писатель не забывал никогда.

В 1892 году он переезжает в Петербург, где налаживается его сотрудничество в символистском журнале «Северный вестник». С 1907 года он всецело отдается литературной деятельности. Через год следует женитьба на А. Н. Чеботаревской, квартира их становится одним из литературных салонов Петербурга. Современники отметили даже внешнюю перемену в облике писателя. Типичный разночинец с бородкой и в пенсне делается теперь «сущим патрицием». Но вместе с тем он нисколько не поступается своими демократическими симпатиями: в 1905 году выступает против реакции, приветствует восставших, оплакивает жертвы.

Но это пока еще только негативный план сологубовского восприятия мира. Действительность несовершенна. Среди людей господствует неравенство, несправедливость. Их поступками движут мелкие, эгоистические расчеты, и все тонет в пошлости обывательского прозябания. Силы зла носят универсальный характер. Они заключаются не только в социально-общественном строе и политической реакции. У Сологуба даже солнце является символом зла. Оно – дракон, который мучает людей, живущих на подвластной его жестокой воле земле, и олицетворяет извечную непреложность недоброго миропорядка.

Несовершенство и зло жизни (хотя и не в столь глобальных масштабах) признавала и вся предшествующая и современная Сологубу литература.

Сологуб вошел в русскую литературу со своей программой преобразования несовершенной действительности в мир добра и гармонии.

«Пора от „горизонтальных созерцаний“ перейти к „созерцаниям вертикальным“», – обращался к современникам философ-мистик В. Розанов[2]. По горизонтальной линии рассматривались контакты человека с обществом, государством, культурой и проч. Под вертикальной же линией понимались его универсальные связи с бытием: родового, генетического, космического и трансцендентного характера.

Разумеется, «вертикальное» измерение могло иметь дело лишь с областью подсознательного, предчувствий, сновидений, с миром мечты и грез. Но зато оно открывало новые грани в художественном познании человека и, что не менее важно, порывало со многими шаблонами и рутинными представлениями о нем в литературе предшествующего периода. Следует также сказать, что это «вертикальное», «мистическое» направление просуществовало, увы, недолго. Официально утвержденным с 1920-х годов так называемым социалистическим реализмом с его казенным оптимизмом и установкой на человека-винтика оно, разумеется, исключалось, как безнадежно компрометировавшее себя близостью к таким жупелам того времени, как идеализм, теория подсознательного, оккультизм и проч.

Однако интерес к «вертикали» исследования человека художественной мыслью начала XX века успел оставить свой глубокий след в творчестве таких писателей, как В. Розанов, Д. Мережковский, П. Флоренский, А. Ремизов, А. Белый. К этому ряду относится и Сологуб.

Тут мы входим в пределы высших ценностей, высшей реальности Федора Сологуба и обращаемся к тем «просветам» жизни, которые отрывают человека от кошмаров действительности и поднимают его в некий космос бессмертного существования. Красота и любовь – самые яркие его светила. В рассказах и романах Сологуба как бы существуют два противостоящие один другому мира: непросветленной, полной страдания земной действительности и – мира, преображенного красотой, любовью, духовностью.

Подняв на столь недосягаемую высоту любовь (по его словам, «любовь – не средство ли осуществления мечты?»), Сологуб тем самым предоставляет себе свободу раскрепостить все, что естественно в ней, прежде всего телесную красоту, называемую им не иначе как «божественной». Он – едва ли не первый в весьма целомудренной русской литературе певец телесной красоты. И не только певец, но и философ. Сказалось тут, разумеется, влияние Ницше, с его культом гармонической личности, восходящим к античному идеалу. Но все-таки основным стимулом поэтизации Сологубом «осиянной чистым светом» наготы было отталкивание от обывательской пошлости, рассматривающей тело лишь как «объект грязных вожделений».

Выступая впервые в русской литературе с эмансипацией телесной красоты и «расцветающей Плоти», Сологуб, как художник, оказался на высоте. Безукоризненный эстетический вкус и безошибочное чувство меры позволили ему создать настолько гармонические образы влюбленных, что их живое, естественное начало не выглядит грубым и пошлым, а идеальное, соединяясь с земной материей, уже не кажется отвлеченным.

Отрывает человека от жестокой и пошлой обыденности и возносит его в мир высших состояний прежде всего то, что уже благо само по себе, что, выражаясь словами Сологуба, «прекрасно в самих переживаниях земных»: вода, свет, лето, «веселость в человеке», молодость, телесная красота, любовь… Но это только первая ступень в измерении человеческой сущности по вертикали. Сологуб – идеалист, он верит в существование сокровенного, единственно истинного мира, сигналы из которого доходят в нашу обыденность в виде неясных проблесков. Несчастье человека в его слепоте и глухоте к зовам оттуда. О них он может только гадать…, что в высшей степени свойственно многим героям Сологуба. «Я думаю, – высказывается главная героиня романа „Творимая легенда“ королева Ортруда, – что мы пришли из неведомого мира, чтобы воссоздать его на земле из материалов нашего земного переживания».

В связи со своей концепцией двоемирия Сологуб как бы перестраивает традиционное представление о жизни и смерти. Смерть в произведениях Сологуба весьма положительный персонаж. Одним из критиков она была даже названа его «Прекрасной Дамой». В смерти Сологуб видел выход из ущербной действительности в мир высшей реальности. Не случайно умирают у него чаще всего люди, достойные быть в лучшем мире, преимущественно дети. «Смерть – вот высшая скорбь и высшая сладость», – было сказано В. Розановым. Это мог бы сказать и Сологуб.

Сологубовский высший мир вовсе не следует понимать лишь только как некое мистическое инобытие или предполагаемую на другой планете неведомую отчизну, где свое солнце Маир и своя земля Ойле, воспетые Сологубом в его лирике. Это прежде всего мир, представленный «в видениях искусства», созданный художником, по определению М. Волошина, его духовной вибрацией, озаряющей в виде света «целую систему темной вселенной»[3]. «Я бог таинственного мира», – заявил Сологуб о себе, чем навлек со стороны критики нарекание в солипсизме.

Потребность же в создании своего мира была вызвана, как мы теперь понимаем, необходимостью освободиться от низменной действительности. Сологуб различает два вида искусства: одно слепо копирует жизнь, другое творит из нее «очаровательные легенды для того, чтобы силою вложенных в них чар была преобразована и сама жизнь» («Смутный день», 1912).

Сологуб жил в эпоху глобальных призывов и обращений к народу. Революционеры призывали к политической, классовой борьбе, голгофские христиане пытались пробудить в каждом человеке чувство личной ответственности за царящие в мире зло и несправедливость и «сораспяться» вместе с Христом. Сологуб призывал к пересозданию бездуховной действительности Красотой.

В крупнейшем романе писателя «Творимая легенда» (1907–1913) одинаково представлены оба сологубовские мира – действительность низменная и действительность преображенная. В нем (кстати, его любимом детище) автор задался целью представить и «горизонталь», и «вертикаль» человеческого бытия. Здесь и Россия в «смутную» эпоху первой революции, и Европа в своих основных чертах и приметах начала XX века: в политических волнениях и страстях, в разгоне набирающего скорость и высоту технического прогресса, в клубах дыма и пепле извергающейся Этны (география здесь, впрочем, вымышленная). Но это также и картины совершенно другого порядка. Здесь главные герои в краткое мгновение любовного счастья переносятся из жалкой земной действительности на блаженную Ойле. Главный герой романа Георгий Сергеевич Триродов воскрешает умерших в земной нищете и страданиях детей (заключавших в своих телах «все возможности и ни одного свершения»), переводя их из злого мира не сразу в гармонические сферы бытия, а пока еще только в чистилище, оборудовав под него свою таинственную усадьбу – «навий двор». Здесь сквозь жестокую современность просвечивает пленительная греза или утопия.

«Творимую легенду» следует рассматривать как антипод «Мелкому бесу». Герои этих двух крупнейших романов Сологуба принципиально полярны. Если Передонов имеет дрянную душу, нищ духом и безнадежно придавлен тусклой обыденностью, то Триродов – весь одухотворенность, свобода, могущество. Он – демиург, распоряжающийся миром по своему усмотрению. Среди разного рода занятий (он изобретатель, «воспитатель», социалист, политик, мистик, «химик-колдун» – как подытожил его профессиональное реноме К. Чуковский) Триродов пишет еще и стихи, весьма в сологубовском духе. Словом, «скорбь и томление» передоновского бытия преодолеваются в романе Сологуба, по определению того же Чуковского, «радостной и пышной триродовщиной»[4].

Оправдывая название романа, Сологуб как бы выправляет в нем «крен» «Мелкого беса» с его кошмарной обыденностью в противоположную, «романтическую» сторону. «Творимая легенда» действительно получилась более оптимистической, чем другие романы писателя. Но за счет лишь творческого «преображения». Городок, в котором происходят основные события, расположен на реке Скородень (скоро – день). Куда более обещающее название по сравнению с Мглой-рекой первого сологубовского романа. Стихия «красоты» наводняет «Творимую легенду», начинающуюся с описания прекрасного летнего дня. Писатель предельно обнажает тенденцию быть певцом Человека в его природной, внеисторической сущности. По городу среди возбужденных толп народа проезжает отряд казаков, только что недавно жестоко расправившихся с участниками митинга: «Всадники были красивые, загорелые… Черные глаза, черные брови. Женщины втайне засматривались на них с невольным любованием!» Собирающиеся на демонстрацию «пролетарки» вымышленного государства «Соединенных островов» тщательно готовят для себя наряд «горной феи». Наконец дает себе здесь художник полную волю живописать грезу всех подростков – прекрасный романтический мир прошлого, вычитанный ими из книг. Ему посвящена вся вторая часть трилогии «Королева Ортруда». Это мир средневековых замков и рыцарей, Прекрасных Дам и пажей, любовных интриг и настоящей счастливой любви «под лазурным небом, среди лазурных вод».

Возвращаясь к Триродову, справедливости ради стоит отметить, что, несмотря на сверхзначительную фамилию, его постигла судьба многих положительных героев русской литературы: он не прижился. Не то что его предшественник – «любимец» читателя Ардальон Борисович Передонов, появляющийся, кстати, эпизодически и в «Творимой легенде» – в повышенной должности и, как и следовало ожидать, в роли законченного реакционера (на что, впрочем, обращает внимание читателя в своем предисловии к седьмому изданию «Мелкого беса» и сам Сологуб). Главный герой «Творимой легенды» – представитель тех гениальных утопистов-одиночек, как правило, отщепенцев общества, которые на свой страх и риск дерзают перестроить существующий порядок вещей, создать собственную (будь то в масштабах макрокосма или микрокосма) модель мира. Подобно жюльверновскому капитану Немо, предпочевшему материку планеты с господствующим на нем общественным злом безлюдные просторы и глубины океана, Триродов покидает на своей искусственной минипланете охваченную смутой неразрешимых социальных, политических, психологических и прочих противоречий Россию начала XX века, избрав местом своего обитания луну, замененную затем фантастическим (хотя и вполне европейским) королевством Соединенных Островов. Думается, не без оглядки на Триродова с его феноменальным индивидуализмом и гениальной изобретательской способностью создавал впоследствии героев своих фантастических романов «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» Алексей Толстой.

Оптимистична «Творимая легенда» в основном все-таки только за счет главного героя. Что же касается общего взгляда писателя на противостояние сил добра и зла в современном ему мире, то он по-прежнему остается глубоко пессимистичным. Именно в этом романе, более чем в других произведениях Сологуба, силы зла представлены не в своей мистической или романтической, а вполне конкретной социально-исторической сущности. Панорамой вымышленного города Скородожа охватывается здесь довольно полная картина России периода первой революции. Это основательно изжившая себя форма старой авторитарной власти, представленная в виде сохранившегося еще с екатерининских времен маркиза Телятникова. Это могущественная чиновничье-полицейская машина, действующая при помощи солдат и казаков. Это поступившееся своими духовными интересами ради материальных духовенство. Но и в том, что ниже этого, в самих народных массах писатель не находит ничего такого, что можно было бы представить как силы света, добра, справедливости. Тут темные, совершенно не способные отличать добро от зла и ориентироваться в сложной исторической обстановке крестьяне. Тут и духовно мертвое мещанство, в своей обыденной жизни не отличаемое от подлинных мертвецов и активное только в черносотенной организации, направляемой сверху матерыми реакционерами. Здесь же и предельно распоясавшаяся, воспользовавшаяся трудностями «смутного времени» уголовщина.

Но это все-таки и Россия, в которой вовсю уже тлеет, а местами и ярко вспыхивает пламя разгорающейся социальной борьбы. Так, может быть, в революционерах, во всех этих эсдеках, эсерах, бастующих рабочих и из солидарности с ними бойкотирующих занятия гимназистах и гимназистках, готов увидеть писатель подлинно прогрессивные силы истории, представить их как положительных героев своего романа?

Ничуть не бывало! Отношение к ним у него, как и у его героя, разумеется, сочувственное. Триродов и сам причастен к движению социального протеста. По крайней мере ходит на митинги, укрывает преследуемых властями, помогает движению материально. Но он революционерам духовно чужд и непонятен, как, впрочем, и противоположному лагерю. Собственное отношение Триродова к ним нередко ироническое (с чисто сологубовской отчуждающей иронией), но преимущественно сожалительное, исполненное грустных прозрений. Эти прозрения мы склонны сейчас ассоциировать не столько, может быть, с трагическими событиями всех русских революций, сколько с еще более кровавыми событиями тридцатых годов текущего века, с их массовыми расстрелами и неисчислимыми, неведомыми братскими ямами: «Он печально думал: „Ничего у вас не выйдет. Ненавидящий людей бросит тела ваши в глубокую пропасть, и бросит их друг на друга, чтобы засыпать пропасть вашими телами… Потом, когда-нибудь в земных веках, по возникшему над пропастью лугу пройдут на тот берег спокойно и безопасно те, кто еще не родились, кто родятся не от вас“.

Сологуб не видел в революционерах позитивной исторической силы. Даже в наиболее симпатичном из них в „Творимой легенде“ лидере социал-демократической партии Соединенных Островов Филиппо Меччио Триродов увидел не более чем только оратора и критика. На отношении Сологуба к революционерам и их делам лежит в „Творимой легенде“ печать явной двусмысленности. Наблюдая за собирающейся на демонстрацию толпой вооружившихся восставших, Триродов, например, размышляет: „Подобен вдохновениям и восторгам великой музыки восторг общественных торжеств, праздничных шествий и свободных манифестаций. Шествие по широким просторам дорог и улиц, самовольное и смелое, выше небес поднимает душу“ будет ли оно героическое или преступное. И разве преступник не чувствует себя героем, а порою и герои не чувствуют себя преступниками?» Несомненно, с представлением о революции Сологуб соединял, как Толстой и Достоевский, сложный комплекс не только социальных, но и прежде всего этических, морально-нравственных проблем, касающихся глубинных основ духовной жизни человека. И потому неразрешимых. По крайней мере, на обращенный к Триродову одним из «реакционеров» коварный вопрос: «Что лучше, черная или красная сотня?»– тот, будучи столь умным и проницательным, не находит что ответить.

Своему неверию в возможность насильственным путем уничтожить зло и искусственно создать взамен его царство добра и справедливости Сологуб оставался верен до конца. Уже после революции 1917 года он писал: «Я не принадлежал никогда к классу господствующих в России и не имею никакой личной причины сожалеть о конце старого строя жизни. Но я в этот конец не верю. Не потому, что мне нравится то, что было, а просто потому, что в новинах наших старина слышится мне наша. Я поверил бы в издыхание старого мира, если бы изменилась не только форма правления, не только строй внешней жизни, но и строй души. А этого как раз и нет нигде и ни в ком»[5].

Единственной возможностью для сологубовских героев избавиться от неустранимого на земле зла является путь ухода от него. И дело в таком случае остается только за выбором: смерть, греза, блаженная страна инобытия Ойле, Луна, Королевство Объединенных Островов. Впрочем, выбором последнего, куда герой прибывает не просто блаженствовать, а «царствовать в стране, насыщенной бурями» (этими словами завершается роман), Сологуб вполне подчеркивает мысль об извечной предопределенности человека вращаться между несовершенной действительностью и прекрасной, но тщетной мечтой ее пересоздать.

Из других героев «Творимой легенды» достойна особого внимания королева Ортруда, и даже не меньшего, если не большего, чем сам Триродов, несмотря на то, что она – героиня скорее полусказочного мира и похожа больше на принцессу грез, чем на персонаж реалистического произведения. Ее образ чрезвычайно жив и обаятелен, а судьба поистине прекрасна и трагична. В отличие от общественно-драматической триродовской линии с нею в романе связан мир любовно-драматических коллизий. Ее образ трудно переоценить, если вспомнить, насколько значительна роль любовной проблематики в творчестве Сологуба и как высоко его мастерство в этой области.

К самому большому роману Федора Сологуба можно предъявить немалые претензии: недостаточная жизненность главного героя (впрочем, это же «легенда»), эклектичность, дающая повод прочитывать отдельные части как самостоятельные произведения (конгломерат сюжетов: бытописательных, мистических, научно-фантастических, историко-революционных, любовных, уголовных и проч.). И тем не менее «Творимая легенда» заслуживает своего выхода в свет спустя 75 лет после ее первого полного издания. Читателю конца XX века, переживающему ныне в своем сознании «геологический» сдвиг, интересно будет познакомиться с разными точками зрения относительно назревавшей в России в начале века революции и возможности построения в ней социализма. Этому вопросу уделено в «Творимой легенде» немало внимания. Вероятно, иначе чем современники Сологуба, а именно с учетом экологических катастроф XX века, прочтет он впечатляющее описание извержения вулкана на острове Драгонера, при котором вместе со своим народом погибла королева Ортруда.

Современному читателю близок Сологуб – певец человека с его тайнами бытия и неосуществимой мечтой о счастье. Легендарный мир Сологуба – это, используя образ Анны Ахматовой, «ворота» в ту «страну», где усилиями художника-творца уже достигнуты та гармония и красота, которые никогда, может быть, не станут уделом человека в его обыденной жизни, в реальной действительности. И чтобы их достичь, нужно стать не менее как творцом.

К этому и призывает Федор Сологуб.

А.И. Михайлов

Загрузка...