Глава первая

Прах Гришки Отрепьева, расстриги, царя Дмитрия и «непобедимого императора» выстрелом из пушки рассеяли по ветру. Василий Щуйский из рода суздальских князей взошел на российский престол. Соперничество суздальского рода с московским родом государей завершилось. Не орлом взлетел на трон Василий Шуйский, змеей прополз.

Царь!

По какой же кручине неспокойно у него на душе? Что гложет, как червь, изнутри? Откуда беспокойство, словно бы вошел в чужой дом в отсутствии хозяина?

В пятьдесят три года пригорбила его опасливость, с коей свыкся и при царе Иване Васильевиче Грозном и при Борисе Годунове. Глаза слезились от частых помаргиваний, что вошли в привычку. Бороденка — реденькая, лысина — во весь затылок. Ни в теле, ни в лице нет царского благолепия. С того часа, как грянул выстрел из пушки, и ядро вынесло прах царя Дмитрия, ближние заметили в нем перемену. Изменилась осанка, будто распрямило его изнутри железным стержнем, изменилась походка, а в душе нет и нет спокойствия.

Царь!

От этого слова гудело в голове, как от колокольного звона. Но и колокольному звону не заглушить тревоги.

И вот оно! Явилось!

Из Серпухова городовой приказчик прислал гонца. Извещал, что прошли городом трое верхоконных и объявили, что один из них царь Дмитрий, спасшийся от убийц.

О том, что ночью, когда вершилась расправа над царем Дмитрием, из царской конюшни увели трех лошадей, Шуйскому довели в тот же вечер. Тогда же вошло в догадку, что ускакали князь Григорий Шаховской и царский ведун Михайло Молчанов. Кто с ними третий? Хватились толмача при царе, жидовина из Польши. И жидовин исчез. Да и что гадать о жидовине, когда и русских людей не мало побили в ту ночь, и полякам досталось.

Шуйский искал причину своего душевного нестроения и никак не мог найти. Не известие же из Серпухова, что кто-то уже успел всклепать на себя имя Дмитрия? Не многого стоила болтовня беглецов в сравнении с обнаруженными в царском хранилище пересылками Гришки Отрепьева и папы римского о водворении в Российском государстве латинской ереси, с пожалованием Юрию Мнишку русских городов и волостей. Рядом со столь великим кощунством, даже и, поверив, что царь Дмитрий спасся от убийц, кто же за него ныне встанет?

Возле нового царя уже роились льстецы, выискивая как бы побольнее унизить вчерашнего царя, перед коим всего лишь вчера гнули выи. Искали, как восславить нового царя. Образец оказался под рукой: патриаршая грамота о вошествии на престол Бориса Годунова. С нее старательно переписывали, что Василий Иванович Шуйский избран царем думой и чаяниями людей всего Московского государства, будто бы съезжались для столь великого дела со всех городов выборные люди, а так же духовный синклит — митрополиты, епископы и весь освященный собор, и били челом, чтоб Василий Шуйский принял царство. А с выборными и духовными вместе били челом Василию Шуйскому бояре, окольничьи, дворяне, гости, торговые и всякие иные люди.

Грамоты разослали по городам, а с ними повеление читать их людям всякого чина и звания, чтоб целовали крест служить новому государю прямо и честно, чтоб служили благодарственные молитвы с колокольным звоном в продолжении трех дней.

Составлена была еще и грамота от имени царицы Марфы с ее отречением от царя Дмитрия. В грамоте утверждалось, что Гришка Отрепьев заставил ее признать его своим сыном угрозами. В грамоте об отречении Марины Мнишек от престола говорилось, что Гришка взял себе в жены девку латинской веры, не крестив ее в православную веру, дабы отвратить всех от истинной веры христианской.

Перечитывая эти грамоты, Шуйский довольно посмеивался. Он доподлинно знал, что было скрыто от польский гостей: Марина приняла причастие тем и свершился ее переход в православную веру. По обряду, кем бы ни был царь Дмитрий — она венчана на царство. Венчана на царство перед Богом и нет между ней и Господом предстоящих, что могли бы ее развенчать. Шуйский утешал себя, что сия тайна у него в руках и иным невступна. Все расставлено по ряду, все предугадано, а спокойствия нет. Кроме невестки, премудрой Екатерины, Малюты Скуратова дщери, душу излить некому. Лукава, змеиста, в супруги досталась глупому его брату Дмитрию.

Позвал к обеду брата и невестку. Поговорили о том, о сем, но не с Екатериной играть в прятки. Поглядывая на деверя из-под насуромленных бровей, усмехнулась и спросила:

— Государь, наш батюшка, тревожит что-то тебя, приугорбливает? Поделись своими заботами!

— С Маринкой Мнишковой как обойтись? Царица...

— И-и-и, — перебила его насмешливо Екатерина. — Не об том твоя забота! У нас на Руси невидано, чтоб баба на цартво садилась. Забрать у нее все, чем ее Расстрига одарил и в чем мать родила отвезти в Польшу. Не о ней у тебя дума!

Шуйский поморгал глазами и будто о пустяке , лишь к слову, упомянув, молвил:

— Гонец вот из Серпухова... От городового приказчика... Да пустое!

— О пустом и не помянул бы. Обскажи твое пустое!

— Сказывают, будто Серпуховым трое конных пробегли. Объявили, что с ними царь Дмитрий. От убиения, дескать, спасся! Да кто ж той сказке поверит?

Екатерина озабоченно сдвинула брови и молвила укоризненно:

— Кто захочет, тот и поверит. Наше время — самозванцев. Ты, Василий, разве не самозванец?

— Тю, тебя! Обезумела?

— Я не обезумела. Ты, Василий, не обезумел бы от того, что на царство сел, хотя бы и был твой род государевым родом. Исстари государей на Руси не избирали. Первый — самозванец Борис Годунов...

Шуйский перебил невестку:

— По первородству Шуйские превыше рода Ивана Калиты.

— Об том тебе считаться с Васькой Голицыным и Федькой Мстиславским, а для всего людства вы — самозванцы, потому, как не из рода московских государей.

— Пресекся их род!

— Не пресекся! А был час, когда ты держал в руках судьбу этого рода. Одним словом мог пресечь.

— Небывальщину говоришь.

— Непонятливым ты стал, Василий! Или память подводит? Давненько то было. Пятнадцать лет тому назад. Нагие крикнули, что царевича Дмитрия зарезали в Угличе по наказу Годунова. А ты придумал, что царевич сам на на нож набрушился. При догляде-то мамок, нянек, при жильцах-мальчиках? При этаком догляде, как возможно на нож набрушиться, а еще и горло перерезать? И откуда ножу взяться? Игрывал царевич свайкой, а свайка не режет. По черному сшивал ты белыми нитками. А ежели и взаправду сам заклался, кто ж в такую правду поверит? Принцы и царевичи этак-то не умирают. В людском мнении их всегда убивают. Не убит, так , стало быть, скрыт. А признай ты тогда обвинение Нагими прельстительного Годунова, не ожил бы Дмитрий!

— И я не ожил бы! Борис Годунов...

Екатерина перебила деверя:

— Сжил бы тебя со свету Борис, а могло и так повернуться, что ты Бориса тем приговором от царя Федора отпихнул бы в преисподнюю. Род Шуйских остался бы единственным, кому перешло бы царствование.

— Понятно мне твое сожаление. Меня Годунов со свету сжил бы, а трон перешел бы моему братцу, ты — царица! А я вот — живой! И — на троне!

— На троне... То правда! А знать бы тебе, что подняться на трон легче, чем усидеть на нем. Не о Марине Мнишковой тебе тревожиться, а о пустом, как ты говоришь. Весточка из Серпухова — не пустое. Раз воскресши, не воскрес бы Дмитрий вдругорядь. Не привыкать тебе преступать крестоцелование. Преступи и ныне. Охоч ты грамоты рассылать, а слова — вода. Пролилась и высохла. Одно тебе остается: объявить, что царевича повелел зарезать Годунов, а тебя заставили правду скрыть. А теперь вот ты раскаялся и по велению совести тело невинно убиенного царевича решил перезахоронить в усыпальнице московских государей. Невинная его душа тлению не надлежит. Явятся из могилки мощи святого отрока — страдальца!

— Зело хитро! — Оценил Шуйский вслух, а про себя порадовался, что пришла ему мысль призвать на совет невестку.

— Нет Василий, — продолжала Екатерина. — Какая тут хитрость. Годунов убил, да сказать о том невмочно было, а теперь вот порявилась чудесами его могилка. А тебе спасение от появление одного за другим лжецаревичей!

Шуйский не хотел показать, что слова невестки пробрали его до мороза по коже. Дух захватывало от того, как она разумно обернула углическое дело.

Екатерина и тут проникла в его мысли.

— Не нудись, Василий, не упусти время!

Время упустить нельзя. Самому ехать в Углич — терять царское достоинство. Кого же послать, кому доверить тайу? Друг предаст, враг посмеется. О друзьях и поминать нечего, друзей не нажил. Ныне — всяк враг из зависти. Доподлинно тайну о том, что царевича Дмитрия вывез из Углича Афанасий Нагой, мало кто знал. Угличан, что об этом знали, казнили. Знали о подмене Андрей Клешнин, дьяк Елизарий Вылузгин и митрополит Геласий. Клешнин затворился в монастыре отмаливать грех за сокрытие правды о царевиче. Дьяк похоронен. Митрополит Геласий одряхлел. Знали Борис Годунов, да Федор Никитич Романов. Борис — мертв, Федор Никитич — монах, возведен в митрополиты самозванным царем.

Без духовного владыки в деле изъятие мощей не обойтись. Филарет единственный кому поверит московский люд. Его участие в обретении мощей положит конец сказу о живом Дмитрии. Уговорить его — трудная задача. На что надеяться, при несокрушимой его честности? Расстрига вызволил его из Сийской ссылки, возвел в митрополиты, ждал его с нетерпением, а Филарет, прибыв в Москву к царю не поспешил. Не пожелал признать царем самозванца. На твердость Федора Никитича уповая, Шуйский позвал его в царские палаты. На зов явился. Остались с глазу на глаз.

— Звал? Пришел! — объявил Филарет и хмуро взглянул из-под кустистых бровей. — Почто звал?

— Звал! — подтвердил Шуйский. — Хотел от тебя услышать, по какой причине не похотел встретиться с Расстригой, когда все ему поклонились?

— И без спроса тебе известно! Ворам Романовы не поклонялись, с изначала нашего рода от Андрея Кобылы и от Федора Кошки.

— Не дивись Федор Никитич, что не называю тебя Филаретом. Не я тебя постригал, никак не могу взирать на тебя, как на лицо духовное. Раскрасавец боярин — по беде монах. Хмурым тебя сделала монастырская жизнь.

— Не заметай лисьим хвостом, Василий! Я для тебе не монах, а ты для меня не государь!

Шуйский благодушно посмеивался.

— Согласимся на этом. Те, кто служил триста лет роду Ивана Калиты, роду суздальских князей — не служилые. Сошлось ныне: и у служилых московским государям и у служилых суздальских князей одной заботой тишина на Русской земле.

И моего рода князь суздальский и боярин Федор Кошка, твой прародитель, равно стояли против Мамая на Куликовом поле. Не рядом ли нам и ныне встать, чтоб отвести неизреченные бедствия от Русской земли? Ты не явился пред царем Дмитрием, потому, когда повестили тебя, что на престоле — Расстрига. Трудной бы оказалась ваша встреча. Вот и спрос: где же он, прирожденный царевич Дмитрий? Почему не он пришел, а Гришка Отрепьев? Его ждали. И ты ждал в далеком Сийском монастыре.

— И ты ждал? — с усмешкой спросил Филарет.

— Ждал. Скажу более! Это я за ним отправил в Литву Гришку Отрепьева, потому, как он у меня спасался от Годунова. Ушел Гришка за царевичем, а вернулся подставой под царевича. Потому был я готов голову положить на плаху. Повязаны мы, Федор Никитич, одним узлом, нам с тобой его и развязывать.

— Мудрено в Москве развязать, что в Риме и Кракове завязано.

Шуйский уловил, что Филарет в раздумье, а от раздумья один шаг заколебаться. Возникла надежда сломить его. Шуйский тихо сказал:

— Пришла пора мощи невинно убиенного углического отрока предать земле.

— Кого, Василий? Дмитрия земле предать? А, быть может, он жив?

— Был бы жив, не утаился бы. Никто его не утаил бы. Не на турецкий поход собирал войска Расстрига, а на Сигизмунда. Возомнил стать и Московским царем и королем польским. Какой титул всклепал на себя! Император! Жив был бы царевич у короля под рукой, Сигизмунд скорехонько усмирил бы нашего Дмитрия. И тебе и мне известно, что царевич не зарезался, и Борис Годунов его не убивал. Не блюсти нам ни чести, ни невинности Годунова, спасать надо Русскую землю от самозванщины. Один исход: признать, что царевич убиен в Угличе по повелению Годунова. Мертвые сраму не имут. А мощи отрока привезти в Москву и захорониить согласно царевичеву званию.

— Василий, побойся Бога! — молвил подавленно Филарет.

— Бога боюсь не порадеть православной вере супротив латинской ереси. Не похороним обретенные мощи и тень царевича — погибнем! Одно еще не закончилось, другое сызнова заводится...

Шуйский помолчал, приуготавливая Филарета к последнему своему доводу.

— Из Серпухова весточка... Прошли трое верхоконных и объявили, что царь Дмитрий жив, не убит, а спасся. Убит кто-то другой. И еще сказали, что один из троих верхоконных и есть царевич Дмиторий...

— Сказать всякое можно...

— Глядючи, что сказать и кто скажет. Из тех троих верхоконных двое известны: Григорий Шаховской и Гришкин ведун Михайло Молчанов. Всякой смуте заводчики. О третьем не сыскано. Севера не спокойна, до се шайки Хлопко себе дело ищут, и польский король «заботами» своими нас не оставит. Подставили одного Дмитрия, не задержатся подставить и другого. Если мы с тобой не похороним навеки тень Дмитрия, более это сотворить некому. Ехать тебе святитель Филарет, ныне молитвеннику нашему, ради тишины на русской земле в Углич и принять на себя грех. Однажды согрешив, как мы с тобой согрешили, ради спасения царства от смуты и ныне неизбежно грех принять во искупление. Принял ты ранее лжу, что царевич самозаклался, принимай и этот грех!

Всадники. Что прошли Серпуховым, не очень-то встревожили Филарета, а вот избиние поляков в Москве нерушимо чревато последствиями. Подвигнет сие Сигизмунда подставить еще одного самозванца. Подавляя ненависть к Шуйскому, ради тишины на Русской земле, выдавил из себя:

— Из Сийска везли, душа расцветала у меня, как подснежник из-под снега. Дмитрия нет. Похороним его душу. С кем идти?

— Идти тебе, Филарет, с астраханским епископом Феодосием, пойдут Спасского и Андронникова монастырей архимандриты, сродственник твой Петр Шереметев и князь Иван Воротынский.

На исходе ночи, когда загремел набат над Москвой, Михайло Молчанов тешился в царской бане с гулящей бабенкой. Ударили колокола с кремлевских соборов, земля отозвалась дрожью, загудели стены в бане. Бабенка вывернулась из рук Молчанова и завопила:

— Ахти, мне! Горим!

Молчанов очумело слушал набат. Бабенка спешила одеться, Молчанов опередил ее, подтянув штаны, опрометью выскочил из бани.

Солнце еще не проникло за кремлевские стены, но сумрак рассеялся. Во Фроловские ворота валом валили всадники. Впереди на коне Василий Шуйский с воздетым мечом в одной руке и с крестом в другой. Не держал бы царь Дмитрий при своей особе Михайлу Молчанова, если бы не отличался ведун смекалкой. Молчанов побежал к царской конюшне, в миг сообразив, что с царем Дмитрием покончено. Из ворот конюшни выводили коней князь Григорий Шаховской, с ним жидовин Богданка, что состоял толмачом при царе, переводил с польского и славянского на русский.

Молчанов схватился за стремя.

— Князь, и я с вами!

— Бери коня, пока дают!

Молчанова знала царская обслуга. Отдали коня. Молчанов догнал Шаховского и Богданку на выезде из Троицких ворот.

У Серпуховской заставы Шаховской ответил на оклик стражи установленным отзывом, и, уже выйдя из Земляного города, пустили беглецы коней вскачь.

Рассвет развеял сумрак. Ослепительно засверкала роса на луговинах, взвеселилась молодая листва на березах, и, обычно мрачные ели, соревновали с соснами своей зеленью.

Шаховской поровнялся с Молчановым.

— Что же ты ведун проглядел беду? Не упредил нашего Дмитрия!

— Упреждал не единожды! И слушать не хотел! Заигрался с панами. А и тебе не молчать бы! Озаботился бы!

— В ту заботу он не давал встревать, а вот теперь — озабочусь! Ты видывал, как болота горят? Над травкой едва заметный дымок, а под ней адский пламень. Ступи на травку — ухнешь в преисподнюю. Нам теперь один исход, зажечь тот огонь, чтоб в том огне Шуйский и опустился преисподнюю.

Молчанов простонал от досады:

— Мог, ить, ускакать.

Ехали некое время молча. Шаховской, следуя за своими думами, молвил вполголоса:

— Дважды одного не убивают.

— О чем ты, князь? — обеспокоился Молчанов. — Говоришь ты загадками.

— Погоди, Михайла. Вот уже загадаю я загадку Шуйскому. Царская печать у меня в суме...

К ночи пришли в Серпухов. Ближе к переправе через Оку отыскали избу показистее. Побудили хозяйку, вдову немецкого торговца. Пустила переночевать. В комнате чисто, пахнет полынью. Блох полынью изгоняла. За окном благоухала сирень.

Вдова угостила приезжих суточными щами с гречневой кашей, квасом шибающим в нос. Князя уложила в горнице на пуховике. Богданку и Молчанова устроила на палатях. Засыпая, с устатку, Шаховской бормотал:

— Не люблю мужичьих изб, дымом они пропахли, и блохи заедают. А тут благодать! С доброй ноги путь начали...

Вдова побудила гостей, когда над рекой встало солнце. Коней накормила, напоила, угостила постояльцев гречневыми блинами, на дорогу набрала всякой снеди. Стали прощаться. Шаховской извлек из кошеля, что висел на поясе пригорошню польских злотых и сыпанул их вдове, она едва успела подставить подол. В удивлении от такой щедрости попятилась. Вырвалось у нее:

— Что же вы за люди?

Шаховской подмигнул своим спутникам и молвил:

— Так ведай же, честная вдова: я князь из Москвы, а с нами наш царь Дмитрий Иванович. Ночевал у тебя нынче наш прирожденный государь. А потому он у тебя ночевал, что в Москве хотели его прошлой ночью убить, а убили другого, вовсе не царя. Будут тебе говорить, что убит, тому веры не давай, а сказывай, что царь у тебя ночевал, своими глазами его, дескать, видела. Возвернется на царство вознаградит тебя по царски.

До переправы дошли, не садясь на коней. Перевозчик погрузил их на перевоз с конями и перебавил через Оку на Тульскую дорогу. Сошли с перевоза, сели на коней, Шаховской подозвал перевозчика. Подал ему злотый и громко, чтобы и собравшиеся у перевоза слышали:

— Знаешь ли, старче, кто мы?

— Не ведаю.

— Потому тебе и злотый даден, что ныне ты перевез царя всея Руси Дмитрия Ивановича!

Шаховской указал глазами на Богданку.

— Вот он наш государь, Дмитрий Иванович! Его хотели убить в Москве, да Бог его сохранил. Он вернется с большим войском и всех, кто ему служил наградит по царски.

Шаховской гикнул и пустил коня вскачь. За ним едва поспели Молчанов и Богданка. Молчанов оглянулся. Люди у перевоза поснимали шапки.

— Не накличь, князь, за нами погоню, — молвил он.

— Погоня еще когда соберется, а слова мои обгонят самых быстрых коней и от Шуйского сон прогонят...

На Тулу не пошли, свернули к Одоеву, пройдя между Тулой и Калугой обходными дорогами. Известия о московских делах опередило их в Болхове. Возле соборной церкви приводили к присяге царю Василию Шуйскому и читали грамоту о Гришке Отрепьеве. Читали в полной тишине. Слушали дьяка мрачно. Шаховской вглядывался в лица горожан, угадывал, что не верили грамоте.

С Болхова пошли на Кромы в обход Орла. Ночевали в лесу. Села и погосты обходили стороной. Шаховской побаивался, не нарядил бы Шуйский за ними погоню. Дороги подсыхали. На ночевках гремели на разные голоса птицы.

Вечером у костра Молчанов спросил:

— Скажи, князь, а не есть ли царь Дмитрий и вправду Гришка Отрепьев?

— Когда он прилюдно сперся с Шуйским, то признал себя Гришкой Отрепьевым, дьяконом при патриархе. А как ему было назваться, когда его Годунов по всей земле искал, чтобы беззвучно утопить?

Молчанов не унялся:

— А ежели и вправду царь Дмитрий стрелецкий сын, а вовсе не сын царя Ивана Васильевича?

Шаховской лениво потянулся, подставляя бок под прогрев костра, лениво же и ответил:

— Ну а ежели и стрелецкого сотника сын? Чем он ниже Годунова? И тот и этот — оба не царского рода. Бориса насильством в цари крикнули, а Дмитрия открытой душой встретили. На то воля людская без всякого насильства. Сложится людское мнение и Богадку царем крикнут. Царь от Бога из века, а как начнут избирать царей, так жди на троне не царя, а псаря. Последним царем у нас был Иван Васильевич, хоть и грозен и жесток, а царь! Ныне каждый себе царя поудобнее ищет. Шуйский и меня и тебя истребит, стало быть, искать нам с тобой царя, который нас миловал бы!

— Мы вот идем... А куда?

— Куда ты идешь, Михайла, мне не ведомо. Богданка бежит к своим жидам поближе, а я иду в Путивль на воеводство. На то у меня грамота царская.

— Царя Дмитрия грамота?

Шаховской усмехнулся.

— Царя Шуйского грамота. С печатью. Подпись пусть будет и неразборчива...

— Шуйскому служить?

— Я ему послужу! Послужу я ему!

Столь яростная прозвучала угроза в его словах, что Молчанов даже поежился. Уже спокойно и деловито, Шаховской продолжал:

— И тебе, Михайло, то ж послужить бы... Потому я и взял тебя. Я до Путивля, а тебе дорога дальняя.

— Мне нет дороги. Куда ты, туда и я.

— Идти тебе Михайла в Польшу. Добраться до Самбора, искать там супругу Юрия Мнишка. Ей поведать, что Дмитрий спасся и скрывается до поры от Шуйского, собирает силу на своего недруга. На том и стоять.

— Спросят же, где Дмитрий?

— А тебе откуда знать? Прячутся не для того, чтобы всем была известна, где захоронка.

— Откуда же возьмется Дмитрий?

— А откуда наш царь Дмитрий взялся? Скажу тебе: от людского мнения. Будет мнение, вот и явится.

Шаховской посмеивался над удивлением Михайлы.

— Диво тебе, Михайло сие слушать. Жить хочешь, так слушай! А вот возьмем да Богданку царем объявим. Хочешь Богданка, царем на Москве сесть?

Что надо мной насмехаться? Я — крещеный!

— Вот и ладно, что крещеный, нет нужды жидовскую веру менять.

Богданка отмахнулся от насмешки.

— Мне куда-либо на хлеба устроиться.

— Ты устроишься! Не тоскуй.

Шуйский спешил прояснить отношения с поляками, дабы замешательство с ними не помешало венчанию на царство.Спешить-то спешил, да не знал как с ними обойтись. Среди поляков не только искатели приключений, а и высшая польская знать. С ними и королевские послы Гонсевский и Олесницкий. В горячах, когда не было иного на уме, как бы поскорее покончить с царем Дмитрием, нападение на поляков помогло свершить убийство Расстриги, а теперь пришла пора собирать разбитые горшки.

Послы требовали встречи, Шуйский выставил для разговора с ними бояр во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским, а для грубости послал Татищева. Ни послам, ни польским вельможам его не ввести в смущение. Усадили послов на скамью в Посольской избе, Мстиславский объявил:

— Позваны вы по велению великого государя, потому, как докучаете ему своими челобитьями. Царя нашего, избранного волей всей земли и боярским синклитом, зашли неотложные дела. Мы же готовы объявить вам ваши вины и вину короля Жигмонта, дабы задуматься бы вам о вашей судьбе.

Гонсевский сердито откликнулся:

— Вот уж воистину по московски! Мы шли к вам, боярам, думая, что ваш государь повелел сказать вам о вине перед польским королем и польскими людьми, а вы говорите несуразное. Во всем христианском мире чтут послов и званых гостей, а нас едва не побили по наущению московских правителей.

Настал черед вмешаться Татищеву:

— Послов чтут, да ить вы вовсе не послы к нашему государю, царю Василию Ивановичу Шуйскому. Посланы вы к вору и Расстриге, у него и искать бы вам! А для нашего государя вы хуже разбойников. Вот Ян Бучинский, из ваших же польских людей, показал на расспросе, как польские гости готовились погубить московских бояр, всех, кто стоял за православную веру. Готовил Расстрига потешный бой меж русскими и поляками. Русские на бой выходили с холостыми зарядами, а польские гости с порохом и свинцом.

— Под пыткой и не то покажут!

— Под пытками? — вскричал Татищев. — А вот поставим перед вами Бучинского, что тогда говорить?

— И тогда скажем и сейчас говорим. Вины короля перед московской стороной ни в чем не видим, вся вина за вами. Вы побили польских людей, а не польские люди — московских.

Татищеву не впервой резать поперек правде. Резал он, как вздумается:

— Король Жигмонт подставил нам царем Расстригу, он же к нему и послов шлет. И Расстрига не государь и вы не послы!

Гонсевский обратился к Мстиславскому:

— Дмитрия венчали на царство московские люди, а не король. Разве не видишь князь, что груб твой боярин и не научен с послами говорить!

Мстиславский попытался отвести обвинение польских послов:

— Никогда Расстрига не решился бы вступить на Русскую землю, если бы король не дал бы ему польского войска.

Гонсевский рассмеялся.

— О каком войске, ты говоришь, князь? С вашим Дмитрием пришла ли тысяча волонтеров, коих собрал Юрий Мнишек вопреки воли короля? Неужели Московское государство покорилось этакой горстке поляков?

Мстиславский все же пытался переговорить польского посла.

— Король Жигмонт задумал воевать не польским войском, а послал Вора бунтовать чернь.

Гонсевский и Олесницкий переглянулись, опять же, посмеиваясь. Ответил Гонсевский:

— По нашим обычаям, ваша милость, князь Мстиславский, как бы глава сената. Обидно слышать от него неправду. Ваша милость, могли бы вспомнить, как его огромное войско было разбито воинством Дмитрия, а сам он едва не лишился жизни. Нам говорили, что было у тебя, князь восемьдесят тысяч ратных людей, а у Дмитрия около тысячи польских волонтеров и несколько тысяч казаков. Хотелось бы знать, по какой причине столь огромное войско не устояло перед горсткой волонтеров и казаков?

Вмешался Татищев:

— Оставим говорить о наших людях, поговорим о ваших. И у вас в королевстве непорядок. Сегодня бунт против короля.

— У нас страна свободная. Мы можем спорить с королем, но убийц ночью к нему не подсылаем, а вы воровски ночью убили царя, коему присягали и крест целовали. Он ваш государь, и это дело вашей совести. Мы нисколлько не жалеем этого человека. Вы видели, как он нас, послов, унижал. Но зачем же вы убивали польских гостей? Вы многих убили, перемучали, разграбили, да еще и нас виноватите.

Татищев и здесь нашелся:

— То не наше боярское дело. Гостей убивали московские люди за то, что досадили своим нахальством.

Нет, не с польскими вельможами спорить Татищеву. Гонсевский тут же ухватился за его слова.

— Пусть и правда, что чернь виновата, но с послами говорит не чернь. Вот и покажите, что вы не злоумышляете на нас послов и на польских гостей. Отпустите с нами Мнишка, его дочь и всех польскихъ гостей, а мы по прибытии к его величеству королю, будем стараться смягчить его гнев. Если вы нас, не по христианскому обычаю задержите, то оскорбите короля и Речь Посполитую. Тогда уже трудно будет вам на чернь ссылаться.

Мстиславскому не по нраву утяжелять спор, а отвечать послу нечем. Он вздохнул и примирительно молвил:

— Все это содеялось за грехи наши! Вор этот и вас и нас обошел!

Олесницкий сделал вид, что с трудом удерживается от смеха. Мстиславский неосторожно добавил:

— Вот перед вами Михайло Нагой, родной брат царицы Марфы и родной дядя истинного царевича Дмитрия. Он вам подтвердит, что на царство пришел вовсе не Дмитрий. Настоящий Дмитрий похоронен в Угличе. За его телом поехал митрополит Филарет, чтоб похоронить его рядом с отцом, царем Иваном Васильевичем.

Гонсевский руками развел и с откровенной насмешкой спросил:

— А где же был Михайло Нагой, когда другой человек назвался его племянником? Радовался, что лже-царь сказал ему боярство? Оставим пустой спор! Поглядим, способны ли московские бояре поступать по христиански.

Мстиславский встал, давая знать, что переговоры закончились, заключив их словами:

— Вашу просьбу от отпуске посольских людей мы доложим государю и дадим вам ответ.

Шуйский входил в роль царя. Не перебивая бояр, высоко поставив голову, благоволил слушать. Выслушав, недовольно промолвил:

— Долго и попусту с ними препирались. Отпусить их к королю, — королю руки развязать. Пока они здесь, и послы и гости, король войной не пойдет. С Мнишком поступить так: дочь ему вернуть, а все их имущество забрать в казну. Держать подальше от Москвы без пересылок с королем, пока не вернет всего, что ему дадено Расстригой, а у Маринки взять клятву, что не будет зваться царицей Московской.

Синклит боярский в том же составе, что беседовал с послами, призвал в Посольскую избу Юрия Мнишка. Едва его ввели на него набросился Татищев.

— Вот он вор из воров вор! Тесть Расстриги! Поглядим каков он не на пиру, а на расправе. Ишь наметился всю Северу и Смоленск себе приспособить. Волк — костью подавился. За свою селедку половину Московии возжелал.

— Почему же за селедку? — подыграл Дмитрий Шуйский.

Татищев охотно разъяснил:

— А потому, как у его дочери ни сисек, ни жопы. Подержаться не за что, а гляди, сколько плачено.

Дмитрий Шуйский не угомонился:

— Сказал бы о другом. Польские паны сказывали, что этого бобра собирались за долги судить.

Татищев тяжело вздохнул.

— До се убиваюсь, что не подвернулся мне этот бобр под руку. Отправил бы я его вслед за зятем в преисподнюю, чтобы черти там и из него сало вытопили.

Мстиславский велел всем садиться и спросил:

— Готов ли ты Юрий Мнишек ответ держать?

— Не те вы люди, — ответил Мнишек, — чтоб я перед вами ответ держал. А вот вы готовы ли к ответу перед Богом и королем за свои несправедливости и грубости?

Татищев, словно бы, того и ждал.

— Бога не касайся, а король твой — нам не король.

Мстиславский продолжал:

— Первый тебе спрос, Мнишек: каким обычаем явился к тебе человек, всклепавший на себя имя царевича Дмитрия, сына нашего царя Ивана Васильевича?

— Не ко мне он явился, а к князю Адаму Вишневецкому.

— И князь Адам поверил?

— Как не поверить? Кто бы дерзнул из московитов, у которых Бог и царь на равных, назваться царским сыном? Первый же москаль его изобличил бы. К князю Адаму приходили многие московские люди и все признавали в Дмитрии царского сына. И в Самбор являлись московские люди и все признавали. Что говорить про Самбор и Краков, его в Москве все признали за царского сына. И ты, князь, признал!

Вмешался Татищев:

— Ты опять за свое, что Расстрига был царевичем.

— То не мне рассудить, а вам московские бояре. Я со своей дочерью ему не набивался, это вы, московские бояре, торопили меня со свадьбой. Вы прислали к нам посольство сватать мою дочь за вашего царя. Вы нас уверяли, что он и есть прирожденный государь. Вы обманули нас, а не мы вас!

Татищев пригрозил:

— Ты не очень-то разговаривай! Ты перед нами на расспросе, а не мы перед тобой!

Мнишек был искусен в словесной перебранке. Не сдавался.

— Мы пришли к вам, как к друзьям, а вы поступили, как не поступают разбойники. Сколько теперь в Польше вдов и сирот? Денно и нощно будут они взвывать к отмщению. Вы положили меч меж польским королевством и Московией. Есть Бог на небесах, он все видит. Он праведен и ревнив. Он не оставит без наказания убийц и взыщет на вас и на детях ваших.

Мстиславский погрозил пальцем.

— Не об том ты речь заводишь, не для того ты позван, чтобы тут пустые речи говорить. Мы с тебя хотим взыскать все, что твой зять пересылал тебе и твоей дщери. Сколь передано жемчугу, камней и всякого узорочья, сколь потрачено на тебя, — все возвернешь! А еще дашь слово и крестное целование, что дщерь твоя и никто из ее рода не станет претендовать на царство, и вы с дщерью будуте стараться примирить с нами короля. Или положишь на сем крестоцелование, или остаться тебе навеки в заточении.

Оробел бы Мнишек, по нраву своему взмолился бы перед русскими боярами, да умел увидеть, что ничего у них не вымолить. Со смешком отвечал:

— Знать бы, вашим милостям, бояре: каждый может отдать только то, что у него есть, а чего нету, как отдать? Где жемчуга, где камни, где узорочье? Все это вы уже отняли у моей дочери, прихватили и то, что имелось у ее боярынь и прислуги. Осталась она в ночном платье, а по вашему в одной срачице. Я и польские гости знаем, что отнятые у нас драгоценности и платья не в казну пошли, а оказались на боярских женах.

— Ты еще смеешь нас упрекать! — вскричал Татищев и, поднявшись с лавки, замахнулся на Мнишка.

— Остудись! — остановил его Мстиславский. — Посидит бобр на хлебе и воде, вспомнит, что еще не вернул в казну. На то тебе наш боярский приговор, Мнишек: ты остаешься здесь, пока мы не узнаем, как можно будет сойтись с королем, а ты уплатишь, что тебе передано из царской казны.

Перед Шаховским и его спутниками — город Путивль. Но не поспешал воевода в свой город. Остановился в лесочке. Расседлали коней, пустили на свежую траву. И самим нашлось, что поснедать. Костер не развели, чтобы не привлечь внимания городской стражи.

— В город пойдем? — спросил Молчанов.

Шаховской усмехнулся.

— Куда же нам мимо?

К рассвету посвежело. Шаховской проснулся. В лесу еще держался сумрак. Молчанов спал, закутав голову от комаров полами кафтана. Богданки рядом не было. Ни седла его, ни конской сбруи. Шаховской поспешил к коням. И коня Богданки — нет. Утек жидовин. Шаховской не очень-то о нем пожалел. У каждого своя дорога. И в диком воображении не представилось бы, какая предопределена с ним встреча.

Побудил Молчанова.

— Богданка ушел.

— Ну и сатана с ним. Чего его брал?

— Из жалости...

— И жалости не стоит. Чего делать будем?

— Приведем себя в божеский вид, а там повиднеет...

Искупались в речке, почистились, не княжеский въезд в город, да с дороги, каков спрос?

Когда Шаховской явился в воеводской избе перед городовым приказчиком, тот онемел от страха. Еле выдавил из себя:

Откуда явился, воевода?

— Не боись! Не с того света. А вот тебе царский указ, быть мне воеводой в Путивле.

Шаховской протянул приказчику свиток. Приказчик руку отдернул и попятился.

— Какого царя указ?

Шаховской усмехнулся. Любил насмешничать над угодливыми душонками.

— У нас один царь в Москве.

— Ежели от царя Дмитрия...

Шаховской перебил:

— А царь Дмитрий, чем тебе не царь, червь ты дождевой?

— Ныне... — едва вымолвил приказчик, но Шаховской опять его перебил:

— Ныне царствует в Москве царь всея Руси Василий Иванович Шуйский. От него и указ!

Приказчик на шаг придвинулся к Шаховскому, протянул руку за указом. Развернул свиток и глянул на подпись. Подпись Шуйского и к ней царская печать. Повеселел.

— Отлегло, князь! Опасался, что вышел ты из Москвы при одном царе, а прибыл сюда при другом. Пришлось бы тебя схватить и в съезжей избе держать до царского повеления.

Шаховской рассмеялся.

— Ха! Меня схватить? Кабы я вас тут всех не схватил! Почему не спрашиваешь, что в Москве подеялось?

— Потому не спрашиваю, что ты ближним был к царю Дмитрию. Не чаяли не токмо воеводой, а живым тебя увидеть.

Шаховской построжел и приказал:

— Скликай моим именем людей городских и посадских, детей боярских, дворян, служилых. Я им изустно поговорю!

Приказчик ушел распорядиться. Молчанов спросил вполголоса:

— Гляди, князь, кабы нас не побили!

— В Путивле нет на меня битков, и каменьев на меня не сыщется!

Народ собрался. Толпа разрасталась. Бегом сбегались послушать своего воеводу. О том, что царя Дмитрия объявили Расстригой наслышаны. А в толк никто взять не мог, как это царствовал дьякон, коего всякая московская собака в лицо знала.

Шаховской неспеша поднимался на паперть собора, с каждым шагом приближая свою судьбу к крутому порогу: или службой, пресмыкаясь перед Шуйским заслужить прощение, либо возмутить на нелюбого царя всех, кому он не люб.

Поднимался по ступенькам под ропот толпы, словно бы ее дыхание подталкивало его. Поднялся, глянул на путивлян, говор опал. Притихли. Голос у Шаховского звонкий, говорить начал весело.

— Наслышаны в Путивле, что подеялось в Москве? Знаю! Наслышаны. Грамоты царя Шуйского читают повсюду. А теперь спрошу: вы меня знаете?

Толпа выдохнула:

— Знаем!

Еще раз спросил:

— Путивляне! Вы меня знаете?

Приложил к уху руку и наклонился к толпе.

В ответ толпа заревела:

— Зна-е-е-е-ем!

Никто не учил Шаховского, как говорить на площадях с людством. По наитию угадывал, что короткой должна быть речь.

— Так вот я вам говорю! Василий Шуйский сговорился с изменниками и пошел убивать царя Дмитрия.

Шаховской снял шапку и поклонился.

— Поклон всму людству от царя Дмитрия Ивановича! Неужли кто-либо из вас мог поверить, что старый ворон мог убить ясного сокола? Убили того, кто под руку попал, а объявили ложно, что убит царь Дмитрий Иванович. Так вот, я вам говорю: царь Дмитрий Иванович здравствут и собирает воинство, чтобы покарать изменников! Говорю вам верно, а чтоб веру имели, царь Дмитрий вручил мне царскую печать. Вот она!

Шаховской поднял руку с царской печатью, подержал ее на виду, положил в кашель и воскликнул:

— Постоим же, братие, за нашего прирожденного государя!

Ответили:

— Стоять будем до смерти!

Шаховской торжествовал. Угадал свою минуту.

— Сотворим же отмщение злодеям! Что мне довести царю Дмитрию Ивановичу?

В толпе прошелестело, как урчание грома: «Поднимемся»

Вечером Шаховской пировал в воеводской избе со своими сотоварищами по походу Дмитрия на Москву. Когда гости разошлись, молвил Молчанову:

— Оять ты не угадал, Михайло. Боялся, что каменьями закидают, а тут ишь, как повернулось!

— Любовался я, князь, на тебя! Сам чуть было не поверил, что улетел наш сокол от старого ворона. Где же нам ныне сокола ловить?

— Имелся бы трон, а задница, что б на троне рассесться, всегда отыщется, не затеряется в нетях.

С утра колокола разнесли благовест над Угличем.

Архимандриты Спасского и Андроньевского монастырей помалкивали всю дорогу. Воротынский и Шереметев любопытствовали у Филарета, можно ли будет по скелету и костям установить сам ли царевич заклался или был зарезан. Филарет уходил от ответа, а когда очень насели с расспросом, упрекнул:

— В тот час, когда вы крест целовали царю Дмитрию, знато было ли — самозаклался царевич или был зарезан?

— На чудо надеялись...

— А о том, не подумали, не сатана ли вам подставил его для крестного целования?

Ночью, перед сном, посетил Филарета протоирей Спасской церкви, что стояла возле палат, где проживала семья Нагих с царицей. Филарету не стоило труда догагадаться, что Шуйский озаботился упредить духовных и городские власти в Угличе о приезде своих посыльных. Стало быть, подготовлено действо для обретения мощей.

— Могилу нашли? — сросил Филарет.

Протоирей пытливо взглянул на Филарета, перекрестился и ответил:

— Сама себя оказала могилка! Чудо явилось. Как пришло повеление от царя Василия Ивановича сыскать могилку, кинулись искать. Где же ее сыскать, коли из прежних угличан, кои знали, где хоронили самозаклавшегося никого в городе не осталось. По велению Годунова, его, как самоубийцу на кладбище не понесли.

Филарет поправил протоирея:

— На то повеления Годунова не было, а хоронить вне ограды повелел митрополит Геласий.

Поправлять протоирея было бесполезно. Говорил, как читал по заученному:

— Не заклался отрок. Иные видели, что лежал во гробе в церкви, а горло у него ножом рассечено, а не поколото. Ныне пристал час правде, что Годунов своей властью прикрывал. Зарезан был царевич людьми Годунова.

Филарет разглядывал протоирея, дивясь его громадности, тучности при изрядной силе. Стоял перед митрополитом могучий человечище без какой-либо почтительности к святительскому чину. Голос, как труба иерихонская при конце света, всякого из могилы поднимет.

— Как могилка себя оказала? — спросил Филарет.

Протоирей огладил густую бороду и ответил, придерживая громоподобный голос:

— Ходили мы всем священством по чертополоху и лядине... И явилось чудо!

Кладбище наше на взгорке. Место сухое, песок вглубь на три аршина, видим незабудки цветут. Мы — ближе. Из-под земли светлый родник бьет. Рядом могилка вся в незабудках... Завтра поутру сам узришь.

В церковных делах Филарет не был просвещен, чурался их и после пострига по неволе, но в интригах кое-что смыслил. Не по наитию говорил Шуйский о нетленных мощах, и протоирей — не прост, тверд, как жернов. От всего отпрется. Он продолжал :

— С той поры над могилкой благоухает, и вся она как бы светится. Приходят на нее хворые и убогие. Как изопьют из родника, так всякую хворь, как рукой сымет. Завтра, угличане молить тебя станут, чтоб могилку не разорял, а оставил бы мощи невинно убиенного царевича городу.

Утром, отстояв утреню в церкви святого Спаса, шествием вполгорода направились к могилке.

Родничек бил из-под земли, голубели незабудки. Могильный холмик ухожен. Следов множество, стало быть, не без умысла открыли сюда паломничество, дабы скрыть следы тех, кто готовил чудо. Филарет оглянулся на своих сотоварищей. Князь Воротынский и Петр Шереметев крестились. У Воротынского на глазах слезы умиления. Епископ и архимандриты читали молитвы. Угличане пали на колени и просили, чтоб оставили могилку неприкосновенной. Монастырские служки развели кадила и окуривали могилку. Заступы легко вошли в песок. Застучало железо о дерево, обнажился гроб. Дубовые доски, словно вчера строганы. Монахи встретили гроб песнопениями, они же и извлекли его из могилки. Обретаются мощи в церкви. Гроб несли в церковь в сопровождении угличан. В толпе плакали. Убогие встречали гроб, падая перед ним на колени.

Гроб поставили в церкви. Монахи зажгли свечи. Проторией прочитал молитву. В полной тишине монастырские служки извлекли из крышки гвозди. К изголовью гроба подошел Филарет. Служки взялись за четыре угла крышки. Филарет перекрестил гроб и воззвал :

— Откройте!

Ожидал он увидеть истлевшее одеяние и голые кости. Сильно дохнуло ладаном.

Пятнадцать лет тому назад, соляным столбом, замер над телом неведомого отрока в этой церкви Андрей Клешнин. Так же замер, пронзенный холодом, Филарет. Если бы ему надо было бы говорить, слова застыли бы горле. Судорожно крестились Шереметев и Воротынский. Архиепископ Феодосий и архимандриты пали на колени.

На алом атласе, с обшивкой по бортам гроба голубым бархатом, в камчатом кафтане, прикрытым белым саваном, лежал отрок. На руках и на лице едва приметные пятна тления. На шее у отрока жемчужное ожерелье, в левой руке шитая золотом ширинка, в правой руке горсть орешков, запачканных кровью. Зияла, охватывая все горло, ножевая рана. Об этой ране сказывал Василий Шуйский, вернувшись из Углича пятнадцать лет тому назад. И песок не сохранил бы в неприкосновенности ни тело, ни одежду, ни внутреннюю обшивку гроба, ни самый гроб.

Вот только здесь, в сей час, Филарета осенило, что напрасно он поддался уговорам Шуйского. Перестарался в своем обмане царь Василий Иванович Шуйский.

Шуйский торопил венчание на царство, дабы возвращение Филарета с мощами невинно убиенного царевича Дмитория не оказалось бы помехой. Не стал ждать поставления патриарха, дело то нескорое. Блюстителем патриаршего престола назвал новгородского митрополита Исидора, сятителя покорного всякой власти. Шуйский был скуп на траты. Венчание на царство пришлось на 1-ое июня. Филарета ждали из Углича на третий день июня.

Столь хитра и лукава была царева невестка Екатерина, что сама себя перехитрила. Мощи невинно убиенного царевича должны были творить чудеса исцеления. Поэтому в канун прибытия шествия с мощами, она готовила чудеса. Ее молчаливые слуги, у иных языки сызмальства были отрезаны, приводили к ней на подворье нищих, что притворялись убогими и обычно толпились на церковных папертях. Приводили и взаправду убогих. И они годились. Не всяк же достоин исцеления, а угодный Богу, на самом деле угодный Екатерине. Не каждого притворщика удавалось легко уговорить исцелиться. Угрозы мало действенны, приходилось платить, чтобы после исцеления убирались из города. Иных брала на заметку,чтобы позже тайно побили бы ее слуги до смерти.

Шуйскому забота — себя уберечь при людском скопище и уговорить царицу Марфу признать сыном отрока в гробу убиенного Годуновым. Не очень-то надеясь на стрельцов, Шуйский призвал капитана Маржерета, французского наемника, командовавшего иноземцами. У Маржерета и у его искусных воинов рука не дрогнет, если понадобиться поднять ее на московских людей.

Марфу призвал он к себе накануне прибытия Филарета. Вошла согбенная старуха, а рано бы. Не такой он ее увидел в церкви в Угличе у гроба с телом зарезанного отрока, не такой ее встречал Расстрига в Тайнинском, когда доставили ее в Москву. Что же ее тогда удержало от изобличения Расстриги ? Страх за своих близких или желание отомстить Годунову и всем обидчикам своего рода? Когда Годунов ее призвал на спрос о ее сыне, не дрогнула ни перед ним, ни перед его супругой, дщерью Малюты Скуратова. Как же ныне с ней обойтись ? Пугать или уговаривать? Премудрая Екатерина Григорьевна присоветовала пугать. Куда больший испуг мог быть у нее в Угличе, а не испугалась, и крест, благословение царя Ивана Васильевича, не отдала. Тем крестом вооруженный и явился Расстрига. Нет, угрозами ее не удержать, потому встретил он ее ласково. Усадил в польское кресло, что привезли поляки царю Дмитрию, и спросил :

— Известно ли тебе, государыня, что завтра митрополит Филарет войдет в Москву с мощами невинно убиенного царевича Дмитрия?

— Почему же не добавляешь — сына моего?

— Лукав твой спрос, Марфа, а нам ли с тобой лукавить ? Не ты ли первая винила Годунова, что по его велению зарезали царевича? В церкви святого Спаса стояла у гроба с телом убитого поповского сына!

— А не ты ли, Василий, крест целовал, что царевич Дмитрий сам ножом порезал себя?

— Гибельное то было дело, опасное. На том не только нам с тобой головы лишиться бы, царство на том деле рушилось. Попомни слова, что выговорила тогда над гробом невинно убиенного отрока. То твои слова : молю Бога, чтоб сие было началом и концом всем бедам! Начало оно оказало, а конца до се не видно. Думать бы, как положить конец тому делу, чтоб не гремел над Русской землей углицкий набат, что гремит с того дня. Пятнадцать лет все гремит и гремит...

— Ты-государь, тебе и думать. Не ты ли крест целовал, что царевич по моему недогляду сам на нож набрушился? Не ты ли крест целовал, что царствовал сын мой Дмитрий? Ныне же крест целовал, что сын мой убит по наущению Годунова.

— Не пеняй на то, что твоему разумению невступно. Ты принародно признала в Гришке Отрепьеве сына!

— В горе моем не чужды мне гнев и обида. От обиды и во гневе, что лишили меня сына, я признала сына в Расстриге.

— При живом сыне?

— Я уже знала, что он не живой, знала, кто меня в Москве встретит.

— Я не знал, а ты знала?

— Юшка Отрепьев с моим сынком вместе росли.А весть, что моего сына погубили в латинских землях, принес мне Тимоха-черкес, что служил оберегателем моего сына.

— В монастырь на Шексну принес?

— В монастырь на Шексну. До того, как в Литву уйти, он ко мне сына приводил. Дорога ему известная.

Шуйский с удивлением глядел на Марфу. По виду тихоня, глаза потуплены долу, а вспомнил он ее взгляд, коим окинула его в церкви святого Спаса у гроба отрока. Взгляд — медведицы. Оказывается и лисья повадка ей не чужда. Плохой совет дала своячница. Медведицу не запугать, а лисицу не перехитрить.

— Удивительные я слышу речи. А известно ли тебе, где похоронен твой сын?

— Не ведаю предан ли он земле или скормлен лютым зверям.

— Ныне я имею известие, что уже готовят нового Дмитрия. Те же люди готовят, что подставили вместо твоего сына Гришку Отрепьева. Еще одного вора своим сыном признаешь?

— Нет, не признаю! Сына моего прикрыла мать Юшки Отрепьева, и он был последним, кто видел моего сына живым. Тем он мне был и дорог.

Вот как приходит озарение. Никакими угрозами к такому признанию не пришла бы. Осталось за малым.

— Сыну царя Ивана Васильевича лежать бы в усыпальнице московских государей в Успенском соборе. Мечется его бездомная душа. Памятью о царевиче станет место захоронения невинного отрока под его именем. Тогда его ангелы слетятся сюда, дабы принести его матери утешение. Затевали мы вместе с тобой углицкое дело, нам его и завершать. Я велю подать тебе возок, чтоб и ты выехала навстречу Филарету...

— Говорил бы прямо! Не Филарета встречать, а опять ложь привечать! Воля твоя, Василий, братьев своих жалеючи выйду, но ко гробу не подойду.

— И не надобно! Не надобно! — возрадовался Шуйский. — Ко гробу пойдут жаждущие исцеления.

3-го июня, с рассвета потянулись толпы на Троицкую дорогу к селу Тайнинскому, где назначена была встреча мощей невинно убиенного царевича Дмитрия. Стечение народа не меньшее, чем при встрече Расстриги с царицей Марфой. Иные говорили :

— Царица встречала сперва живого сына, а ныне встречает мощи умершего...

Язык развязывался не у каждого. Шли молча. В молчании толпы таилась угроза.

Маржерет со своими иноземцами посмеивался.

— Что паписты, что православные равно обманом повязаны. Своей волей подменяют Божью волю. Москалей мы, конечно, разгоним ежели взбунтуются, а вот царь их нынешний на том веру к себе потеряет.

До ворот из Китай-города Шуйский ехал в возке, за Сретенскими воротами его ожидало духовенство во главе с новгородским владыкой Исидором. Шуйский пересел на коня, духовенство шествовало за ним пеши. Конь шел шагом в плотном окружении наемников. Стрельцы стояли на обочинах дороги. Толпы встречающих шли как бы в живой ограде. Шествие провожал неумолчный звон колоколов на всех московских звонницах. К полудню дошли до Тайнинского. Не многое время спустя прискакали вестовщики.

— Идут! Идут!

Открылись хоругви, за ними и шествие. У подводы с гробом, не спеша шли Филарет, Воротынский, Шереметев, архимандриты, архиепископ, с ними и келарь Троицкой обители Авраамий Палицын.

Сошлись встречавшие и прибывшие. За спиной Шуйского и бояр теснились увечные, жаждущие исцеления. Многие взобрались на ограды, на крыши изб, на деревья, как когда-то здесь же, при встрече царицы Марфы с царем Дмитрием.

Тогда — обман, а ныне?

Монахи сняли крышку с гроба. Ждали чуда. В полной тишине люди затаили дыхание.Ни шороха, ни вздоха. Вдруг не так –то громко, но далеко слышно, раздался голос Марфы :

— А орешки-то откуда взялись?

Она тут же умолкла, но уже помчалось по толпе :

— Орешки-то откуда?

Эти слова перекатывались из конца в конец по толпам, а уже начались исцеления тех увечных, что поротиснулись к подводе с гробом. Один за другим увечные, коснувшись гроба, восклицали :

— Исцелен! Исцелен!

Во славу постаралась Екатерина Григорьевна.

Хромой, что приковылял на костылях, коснулся гроба, сделал шаг, еще шаг и возопил :

— Исцелен! Исцелен!

Тут его и окликнули из толпы :

— Крапива, а ну попляши! Ох, и плясать он горазд!

И еще возглас :

— А ну, Крапива, пройдись колесом!

Исцеленный, коего окликали Крапивой, попятился, попытался ускользнуть в толпу, но ему преградили дорогу.

— Братцы, — раздался возглас. — Так это ж наш скоморох! Люди, так то ж обман!

По толпе прокатился стон, переходящий в рев. Из толпы взметнулись камни. Воротынский успел пригнуться, Филарета камень сбил с ног. Разбегались увечные, получившее исцеление. Да, куда же убежишь ? Их избивали, топтали ногами, Камни летели и в царя.

Маржерет обнажил шпагу. Сделал ею знак, и иноземцы в доспехах, окружили царя и подводу с гробом. Алебарды опустились перед толпой сверкающей опояской. Послужили и стрельцы. Громыхнул залп из пищалей. Толпа попятилась, давя друг друга, люди побежали кто куда мог.

Поезд с мощами вошел на опустевшие московские улицы, и под охраной иноземных наемников прошествовал в Архангельский собор.

Шуйский ловил на себе насмешливые взгляды царицы Марфы. С Филаретом пришлось объясняться. Начал Шуйский :

— Вижу, спешишь мне сказать! Не спешил бы!

Филарет отвечал:

— Одуматься бы мне ранее! Не ходить бы в Углич. Ты стоял в церкви святого Спаса у гроба отрока. Разве ты видел, Василий, у него в руках орешки?

Шуйский нахмурился. Пора было оказать себя государем.

— Ныне оставим говорить о том, что было, надобно говорить о том, что будет. Нетленные мощи царевича Дмитрия будут совершать чудеса исцеления, а тебе бы, ростовский митрополит, пребывать в Ростове, а не в Москве. Ты привез в Москву нетленные мощи, а не я, сие уйдет навеки с твоим именем и твоим родом.

Молчанов добрался до Самбора. Пока раздумывал, как ему пробраться в королевский дворец, который занимало семейство Мнишек, Ядвига Тарло сама его призвала, узнав, что в Самбор явился какой-то москаль.

Посылая Молчанова в Самбор, Шаховской наказывал говорить, что царь Дмитрий остался жив и скрывается, никому не признаваться,что сие выдумка. И добавил:

— Гляди, коли признаешь, что царь Дмитрий убит, сам себя тем убьешь!

И без поучений Молчанов знал, раз солгавши, отступать от лжи гибельно. Первый спрос у Ядвиги Тарло не о царе Дмитрии, а о князе Юрии Мнишек и о падчерице Марине. Здесь ложь не надобна, но и сказать нечего. Молчанов ничего не знал о том, что произошло с польскими гостями. Расспрашивала Ядвига Тарло в присутсмтвии нескольких панов и ксендзов. Наступил и последний спрос:

— А теперь расскажи нам о царе Дмитрии,— предложила Ядвига. — Одни говорят убит, другие уверяют, что спасся. Ты сказал, что бежал вместе с ним. Почему ты, а не кто–либо другой?

— Кто выскользнул от убийц, те и бежали. С нами князь Шаховской, да еще и толмач жидовин Богданка. Он от нас в дороге отбился. Шаховской в Путивле собирает войско для царя Дмитрия.

— Почему же царь Дмитрий не явился в Самбор?

— Про Самбор не поминал, потому, как у царя с королем неурядица.

— Где же ныне царь Дмитрий?

Настала пора Молчанову усмехнуться.

— Плохо у вас думают о царе Дмитрии. Коли из-под ножа ушел, от убийц спасся, так не для того, чтобы каждый знал, где спасается. Царь Дмитрий знает, где ему искать Шаховского, знает и как меня найти, а мы с Шаховским того не ведаем.

Кто-то из панов одобрительно заметил:

— Он с молоду умел скрываться.

Молчанова понесло:

— В дороге, когда мы шли к Путивлю, царь Дмитрий говаривал, что объявится, когда люди сами позовут его на царство, изгнав Шуйского

Все тот же пан спросил:

— Думаешь ли ты, что это когда — нибудь случится?

— Не миновать тому случиться! — с уверенностью ответил Молчанов.

Ядвига Тарло отвела Молчанову комнату в людской. Молчанов расположился отдохнуть, беззвучно отворилась дверь, не постучавшись, вошел монах, что присутствовал при расспросе у Ядвиги Тарло. Молчанов вскочил с изложницы. Своим чутьем уловил, что сейчас только и начнется серьезный расспрос. Монах сделал знак Молчанову, чтобы тот садился. Сам сел на лавку.

— Не благословляю тебя, московит, потому как мы разной веры, — молвил он тихим голосом, но с заметной властностью. И продолжал: — Апостольская церковь печалуется о заблудших в греческой ереси, и радеет о том, как бы вернуть московитов к свету истинной веры. Я пришел к тебе не спорить о вере, я пришел услышать от тебя правду, дабы знать, что предстоит свершить апостольской церкви в Московии. Ты назвался Михайлой Молчановым. Известен ты нам, если не всклепал на себя чужое имя.

Ни тон строгий, ни взгляд пронзительный не испугали Молчанова. Изворотливости московскому ведуну не учиться, других мог поучить.Ответил спокойно:

— Мне чужого не надобно, своего про все хватает.

— Знаем мы, что ты Михайло Молчанов колдовством занимался при царе Дмитрии. У нас колдунов жгут на кострах. Теперь скажи, почему изо всех верных ему людей взял тебя царь Дмитрий?

— По случаю взял. С ним уходил князь Шаховской, а я из страха прибег на конюшню. Третий конь для Басманова был приготовлен, да Басманова успели убить.

Монах одобрительно усмехнулся.

— Себя ты не преувеличил. Сие похвально. Скажу тебе не в обиду, а чтобы ты знал истинную себе цену. Ты мелкий человечишка, Михайло. Попал ты, как малое зерно меж мельничных жерновов, меж Московией и польским королевством. Двинутся жернова, и останется от тебя пыль. Но в наших силах вытащить тебя из-под жерновов. Московит, Михайло, знать бы тебе, что нам не лгут. Ложь не будет тебе во спасение. Я спрошу тебя, ты должен ответить правду. Не спеши лгать! Первый спрос: жив ли царь Дмитрий, и если жив, где он?

Молчанов изготовился ответить, но монах остановил его жестом руки.

— Я слышал, что ты говорил княгине, то твое дело говорить, а ее слушать. Мое дело — знать правду! Повторяю: не спеши с ответами, не спеши, ради правды. Ты сказывал, что из Москвы ушли трое: ты, князь Шаховской и... — монах, помедлив добавил: — ... и царь Дмитрий. Если третий не царь Дмитрий, то кто он — третий?

И последнее: нас известили, что князь Шаховской поднял мятеж в Путивле. Что его побудило поднять мятеж?

Монах поднялся.

— Михайло, я уйду, а ты подумай, как отвечать? Не зови никого. На твой зов никто не придет. Я сам вернусь, дав тебе подумать.

Мужеством Молчанов не отличался, потому не пошел в ратные. В колдовство свое сам не верил, зная на каком обмане оно держится. Страх придавил его. Спокойный голос монаха испугал его не менее, если бы увидел у него в руках пыточные клещи. Михайло научился распознавать власть, почуял он огромную власть в монахе. Угадать бы, что этот монах хочет от него услышать, да для догадки намека не дано. Только теперь вступило в понимание, в какое дело вовлек его князь. И решил про себя: пусть князь тешится царем Дмитрием, а здесь — не потеха.

Монах вернулся, дав Молчанову вдоволь помучиться страхом. Присел на лавку и повелел:

— Отвечай на первый спрос!

— Того не видел — убит ли царь Дмитрий или жив остался. Ушли мы — убийства еще не свершилось С того часа, как ударили в набат, не видел его ни живым, ни мертвым.

— Спрос второй: кто же из вас третий?

Молчанов усмехнулся:

— О третьем при вашей милости непотребно. Жидовин Богданка, что при царе Дмитрии был толмачем. Ради жалости с собой прихватили.

— Где же этот Богданка?

— Мы в Путивль шли. Под городом на ночеве сбежал от нас.

— Куда сбежал?

— Нам об том не сказался.

— Спрос третий. Когда Шаховской мятеж ставил в Путивле, не собирался ли он объявить себя царем Дмитрием?

— Князь Григорий — дерзок. Он и Богу поклонится и с Сатаной обнимется. Да как объявить себя Дмитрием, коли вся Москва его в лицо знает.

— Именем царя Дмитрия мятеж ставит, а Дмитрия нет! Где он его искать собрался?

— Говорил — сам найдется. Людское мнение укажет!

— Не думал я, что среди московитов есть люди столь дерзкие. Жернова провернутся, все, что здесь ты говорил, в муку перемелется, а вот хлебов из этой муки не испечешь. Тебя, малое зернышко, мы из под жерновов вынем. О том, что ты мне здесь отвечал на мой спрос, помалкивай накрепко. Замкни уста — цел будешь, разомкнешь уста — погибнешь. Как отвечал во дворце Ядвиге Тарло, на том и стой. К чему сие придет, Господь укажет!

Далеко не все прояснилось в Польше о московских событиях, еще менее того знали в Риме. Польские люди, что сумели убежать из Москвы в ночь погрома, разносили известия противоречивые. Одни утверждали, что царь Дмитрий спасся, другие говорили, что спастись ему никак было нельзя.

Генерал ордена иезуитов Аквавива ждал донесений от своих прозелитов из Польши и не склонялся ни к одному мнению о судьбе царя Дмитрия.

Особо волновала судьба царя Дмитрия венецианских купцов, которых вытесняли из Средиземного моря корабли султана. Рушилась торговля, венецианские купцы весьма интересовались событиями в далекой Московии. Они убеждали папу Павла У поддержать царя Дмитрия, связать Московию и Польшу союзом против турецкого султана, даже ценой возведения на королевский трон московского царя.

Так сошлось, что в те дни, когда в Польшу начали приходить известия о свержении царя Дмитрия и избиении поляков, в Кракове находился венецианский посланник Фоскарини. Он проведывал о возможности совместного выступления Речи Посполитой и Московии против султана. Известия из Москвы разрушали надежды венецианских купцов. Фоскарини испросил аудиенцию у короля. Ему важно было установить возможен ли после московских событий какой—либо союз с Московией?

Фоскарини, сразу же после приветствий, приступил к делу.

— Ваше величество, — спросил он, — подтверждаются ли известия, что московский царь Дмитрий убит своими подданными? Достоверны ли рассказы прибежавших из Московии, что царю Дмитрию удалось спастись?

Сигизмунд понимал, что все, что он скажет венецианскому посланнику вскоре станет известно папе Павлу У. Узнав, что Дмитрий сошелся с рокошанами и готовил поход за польской короной при попустительстве Римской курии, Сигизмунд затаил обиду на папу и генерала ордена Аквавиву. Разговор с Фоскарини требовал крайней осторожности.

— Во всем, что сегодня говорят о московских событиях есть доля правды, — ответил Сигизмунд, взвешивая каждое слово.

— Стало быть, есть правда в том, что царь убит, и в том, что он спасся и жив?

Король ответил неопределенным жестом.

— Тот, кто имел дело с моковитами, не имеет представления, как они умеют лгать. Меня ничто не удивит: и то, что царь Дмитрий жив, и то, что он спасся, и то, что он вовсе не царский сын. Не удивит даже и новое его появление под другой личиной. Меня не очень волнует, что они сделали со своим царем. Там всегда что-нибудь случается с их царями. Я озабочен судьбой моих подданных, тех, что отправились гостями на царскую свадьбу. У меня слагаетя впечатление, что новый царь оставляет в заложниках не только гостей, но и моих послов. Мой долг отомстить за предательство, но как я могу начать военные действия, если этот шаг приведет к гибели тех, кто уцелел после резни?

— Ваше величество, — настойчиво продолжал Фоскарини, — Я не знаю Московии, вы ее знаете. К чему вы, ваше величество склоняетесь: к тому ли, что царь Дмитрий убит или к тому, что он — жив?

— Я не хотел бы гадать, а хотел бы получить от своих людей точные сведения. Поведение Дмитрия желало лучшего. Я отправил в Москву своего уполномоченного. Он должен был отговорить Дмитрия от его неумеренных притязаний. Он возомнил себя императором, величал себя цесарем, герцогом Ливонским... Он вступил по этому поводу в переписку с папой. Я не мог признать подобных претензий без ущерба для чести Речи Посполитой и других европейскихъ королевств.

Фоскарини знал закон полемики. Для того, чтобы заставить человека выболтать в споре, того, что он не хочет сказать, надобно вызвать у этого человека раздражение. С искусно разыгранным сожалением, Фоскарини сказал:

— Если известия о смерти царя Дмитрия подтвердятся, это будет тяжким ударом для всего христианского мира. Дмитрий объявил папе о своем намерении предпринять крестовый поход на султана.

Король вспылил.

— Я до сих пор не могу понять, почему папа, наш мудрый пастырь, поверил в эту ложь? Если человек, которого называют царем Дмитрием , остался жив — это несчастье для христианского мира. Он обманывал всех. Он обманывал московских людей, он обманывал нас, а когда получил с нашей помощью трон, начал готовить против нас поход, чтобы захватить польскую корону. Папа поверил его обращению в апостольскую веру. В Москве он показал, что апостольская вера ему ненавистна. Мы надеялись увидеть в нем союзника, а приобрели врага. Если бы он успел поддержать рокош, Речь Посполитая превратилась бы в арену междуусобицы и сделалась бы легкой добычей султана.

— Ваше величество, но без вашей поддержки сей Дмитрий не ступил бы ни шагу!

— Я доверился Ордену.

Фоскарини получиол подтверждение, которое хотел услышать от короля.

— Ваше величество, орден иезуитов, при всей своей приверженности апостольской церкви, склонен к излишне рискованным действиям. Венеция попросила иезуитов удалиться из-за их рискованных действий. Мы же должны с горечью согласиться, что ныне союз Польши и Московии против султана не состоится.

Зная, что папа прислушивается к мнению венецианских купцов, король нашел возможным завершить беседу, раскрыв свой замысел.

— Ошибка в том, что объединение Московии и Речи Посполитой рассматривалось со стороны Московии, иначе сложился бы союз Московии и Речи Посполитой, если бы его создание пало бы на Речь Посполитую.

Фоскарини возвратился в Венецию. Его опередили легенды о счастливом спасении царя Дмитрия. Особую популярность снискал купец Франческо Талами, возвратившийся из Самбора. Талами с уверенностью утверждал, что московский царь Дмитрий спасся и скрывается в Самборе при дворе супруги Юрия Мнишка.

— Эти россказни стоят осмеяния, — сказал Фоскарини, докладывая Дожу о своей беседе с королем. — Существо дела не в том: жив или не жив Дмитрий, а в том, что вся Польша, а не только король, пылает жаждой мести за убийства своих соотечественников.

Дож ответил:

— А король Сигизмунд не имеет ни средств, ни сил для отмщения. Король прав. Движение к воссоединению Московии и Польши должно начаться из Кракова. Но не прежде, чем Вавилон не будет сокрушен. Пусть московиты режут друг-друга за живого или мертвого Дмитрия, тогда уж и королю поклонятся. Сеньер Фоскарини, у нас нет иного выбора, или нашему процветанию придет конец... Нам надо употребить все силы и средства, чтобы оживить царя Дмитрия!

Князь Григорий Шаховской любил показную сторону жизни, чтобы кружились возле него люди, внимая каждому его слову. А еще рвался он поближе к государевой власти, чтобы частицу царской власти схватить в свои руки. К Шуйскому невступен, так пусть явится новый Дмитрий, а при нем быть бы первым лицом. Опять, как в надавние времена, когда свершался поход Дмитрия на Москву, Путивль стал как бы стольным городом Северы. От него потянулись вервии мятежа к приокским городам, к Курску, к Кромам. Расползались по Оке до Волги, до замосковных городов.

Шаховской еще не решался объявить поход на Москву, а уже к нему съезжались ратные из Моравска, Новгород-Северского, Стародуба, из Ливен, из Курска, из Кром, из Белгорода, из Оскола, а с ними и посланцы от всякого дальнего людства с расспросом, когда вновь присягать царю Дмитрию.

В Ельце еще оставались полки собранные для похода на Польшу, и они были готовы выступить за Дмитрия. Отозвалась и Рязанская земля. Дворянин Истома Пашков встал во главе елецких полков и погнал гонцов поднимать Переяслав-Рязанский, Тулу и Серпухов против Василия Шуйского.

Завозно стало и в Путивле и в Ельце. Посланцы городов осаждали Истому Пашкова, а еще более Шаховского. Требовали, чтобы они звали из укрывища царя Дмитрия. Уже мало кто верил, что он убит, а над явлением мощей царевича Дмитрия смеялись. Истома Пашков отправлял нетерпеливых к Шаховскому, Шаховской терялся, не зная, что отвечать. Держался посулами.

Еще в большей растерянности пребывал Шуйский. Ему ли не помнить, как растаяло войско Годунова, завороженное именем Дмитрия. Убит, сожжен, развеян его пепел, объявлен самозванцем, обретенные мощи царевича Дмитрия свершают чудеса исцеления, а по всей Севере, по заокским городам вновь бродит его имя. На какие полки ныне положиться? О полках ли дума, когда в своем доме, поднося ко рту чашу, опасался отравы? Брату своему Дмитрию не верил, потому, как имел он супругой отравительницу Годунова Екатерину Григорьевну. Видел ее чаяния посадить на престол своего супруга.

Положиться можно было только на вновь избранного патриарха Гермогена. И не потому, что обижен был царем Дмитрием. Глыбист был человечище. Не ревновал к высшим. Бояре боялись его прямоты и грубого слова. С боярами он в несогласии, потому и идти к нему за поддержкой. Сам пошел к нему в Чудов монастырь, в патриаршую келью.

Не приветил царя ни улыбкой, ни движением навстречу. Стоял истуканом. Ждал, чтобы царь под благословение подошел. Благословил. Разговор начать не поспешал. Царь пришел, царю и начинать.

— Отче, — начал Шуйский, — болезнует душа за нашу православную церковь и за русских людей, заблудших, аки овцы.

— Овны блуждают, государь, когда нет пастуха или пастух не радеет о стаде.

— Мне ли не радеть о стаде! Поражено оно гибельной заразой Расстриги. Опять на польской границе нет спокойствия. Опять нам грозят тенью Дмитрия. Латинство, как надоедливый шершень. Выгоняешь в дверь, летит в окно. Латинство смутило русских людей, но пока держит меч в ножнах. Еще не поздно увещевать русских людей, тогда латинство окажется бессильным.

— Поздно, государь! Руку, укушенную змеей, отрубают прежде чем яд поразит тело. Не держит рука меч, не удержит и крест.

Не спорил бы Шуйский с патриархом, поднял бы меч, да не имел надежды на ратных людей, потому и изображал из себя человеколюбца.

— Прошу, отче, пошли увещевателей! Пусть именем Господа Бога остановят заблудших, укепят колеблющихся.

— Пошлю! В такой просьбе церковь не отказывает. А ты, государь, остри свой меч! Не оборонишь православие, падет тяжкий грех на твою голову и постигнет тебя божеское наказание.

Идти к мятежникам выпало митрополиту крутицкому Пафнутию. Во главе духовенства он выехал в Елец. Искусный увещеватель, умел преодолеть сложности пребывания в стольном граде рядом с царем. Ему ли не знать в лицо того, кто был убит в ночь на 17-ое мая под именем царя Дмитрия. Знавал он его еще в те времена, когда назывался он дьяконом Григорием в Чудовом монастыре.

Под Ельцом поезд духовных перехватили ратные люди и доставили пред очи Истомы Пашкова и тех воевод, что пришли к нему из ближних городов. Предстали перед митрополитом вожди ополчения Сумбулов и рязанцы — братья Ляпуновы Прокопий и Захар.

— С чем пришли, святые отцы? — спросил Прокопий Ляпунов.

— Прислан я к вам патриархом и царем Василием Ивановичем Шуйским... — начал в возвышенном тоне Пафнутий.

Прокопий Ляпунов тут же его перебил:

— О патриархе не говорим, а царя Василия Шуйского не знаем!

— Мы не о царе пришли вам говорить, ответил Пафнутий. Царь по Божьей воле ставится царем, а не по людской.

— Вот оно и выходит, отче, что Василий Шуйский поднялся против Божьей воли, когда шел убивать царя Дмитрия, а Господь спас его от руки убийцы! — ответил Истома Пашков.

Пафнутий не потерял нити своих рассуждений, еще не осознавая глубины противостояния, продолжал:

— Я пришел говорить с вами о православной вере! В православной вере наша оборона от врагов, алчущих нашей гибели. Ныне латинство рвется порушить православную веру, а ваш бунт на руку латинству.

— Вот видите! — воскликнул Ляпунов. — Видите, как облыжно нас хочет изобразить изменник Шуйский. О вере между нами нет сомнений. Свет православной веры не променяем на латинство. Мы встали за нашего государя Дмитрия Ивановича, коего Бог спас от руки убийцы.

Пафнутий обрадовался такому повороту в споре. Шуйского защищать труднее, чем изобличать Расстригу.

— Наша православная церковь обрела мощи еще одного святого. Мощи невинно убиенного Годуновым царевича Дмитрия совершают чудеса исцеления. Это ли не Божественный промысел указующий, что царствовал в Москве под именем Дмитрия пришлый вор.

Захар Ляпунов на язык порязвязнее своего брата.

— То Шуйского проделки!

— Не богохульствуй! — прикрикнул на него Пафнутий.

Но своим окриком он нисколько не стеснил Захара.

— Отрок — не Дмитрий, Шуйский — детоубийца и вор. Тебе, святой отец, не потакать бы вору и убийце!

Прокопий положил руку на плечо брата, призывая его помолчать, сам же спокойно объявил Пафнутию:

— Тебе, отче, путь чист в Москву. Шуйскому передай, что мы целовали крест венчаному на царство царю Дмитрию. И покуда собором всей земли не рассудим он ли убит, или кто-то другой, а он жив, никому на Руси царем не бывать!

Пафнутию пересказать бы Шуйскому слово в слово, что говорил Прокопий Ляпунов, да духу на то не хватило.

— Коснеют в воровстве! — вот и все, что он довел царю.

Шуйский собрал служилых по городам, урядил их в полки, в их челе поставил Ивана Михайловича Воротынского. И здесь не изменил своему обычаю в обмане. Когда собирали полки, объявили ратникам, что ведут их в Елец против крымского хана, который будто бы вылез из-за Перекопа.

У Воротынского выбора нет. Отказу преградила прежняя ложь. Замешан кругом: в убийство царя Дмитрия, в извлечении мощей незнаемого отрока в Угличе. Повел полки на Красивую Мечу, оттуда повернул к Ельцу. Под Ельцом встретился с полками Истомы Пашкова. Едва лишь московские ратные люди узнали об обмане, биться с рязанцами отказались. Одни разбежались, другие примкнули к Истоме Пашкову. Воротынский успел ускакать, ибо никто его не собирался преследовать.

Встреча в Самборе Молчанова и иезуита была из тех, что свершаются на перекрестках случайностей, из которых рождается непредсказуемый поток судьбоносных событий.

Генерал ордена иезуитов Клавдио Аквавива послал своего гонца к супруге Юрия Мнишка, надеясь получить более точные известия о московских событиях, Шаховской в поисках подставы под имя Дмитрия послал Молчанова в Самбор. Так встретились два людских потока, чтобы объединиться для разрушения Российского государства.

Шаховской рвался вознестись к вершине власти, и не стеснялся вступить в союз с теми, кто давно зарился овладеть Русской землей, хотя бы и превратив ее в пустыню.

В глубокой тайне генерал ордена иезуитов Клавдио Аквавива с наиболее доверенными лицами, в том числе и с Поссевино, готовил объединение Речи Посполитой и Московии под скипетром московского царя и императора, выпестванного им царя Дмитрия. Приверженец грандиозных замыслов, он уверовал в силу тайной власти. Его не смущали злодейства. В деятельности ордена он поставил превыше всего закон: «цель оправдывает действия». Внешне он соблюдал ритуалы подчинения римскому первосвященнику, но и кардиналы и папа знали, что их власть и жизнь в руках генерала ордена. Орден имел тайны от папского престола, папе и кардиналам тайны ордена были невступны.

Названный Дмитрий еще только вошел с малочисленным воинством в пределы Московии, орден уже начал готовить для него людей, которым предстояло привести в лоно апостольской церкви русских и укрепитьь трон самозванца.

Готовить этих людей было поручено Поссевино, ибо он считался знатаком Московии после его удачного для католического мира посредничества между царем Иваном IV и Стефаном Баторием. Поссевино трудился во славу ордена самозабвенно, в грандиозных замыслах подчинить Ордену весь мир заносился и превыше Аквавивы. Принимая поручение генерала Ордена создать семинарию для подготовки русских для службы ордену возле царя Дмитрия, с восторгом развивал свои замыслы.

— Не миссионеров надобно посылать в Московию, а поставив на службу ордену русских людей, мечом отторгать московитов от греческой схизмы. Они закоснели в своем безбожье.

Поссевино принялся за розыск русских людей для своей семинарии. Да, где же их найти? Посылать в Московию и хватать там встречного поперечного? Долгое то дело и неверное. Доставили ему нескольких пахолоков, что жили на польской землей, а называли себя русскими. Оказались очень дремучи. И вдруг подвернулось. Из Венеции купцы прислали ему, прослышав, что ищет московитов, молодца по имени Иван Болотников. Венецианцы мало, что о нем знали. Схватились в море венецианский корабль и турецкая галера. Турок одолели. Среди прикованных к скамье и веслу оказался московит. Спасли его от скорой смерти под палящим солнцем Средиземного моря. Представили Ивана Болотниткова Поссевино. Толмач им для беседы не понадобился. Поссевино умел говорить по русски.

Ратный слуга князя Андрея Телятьевского. Сызмала при оружии. И отец его был ратным у князя. Ходить не умел, а на коня сажали. Не падал. Звон оружия и пальба из пищалей были вместо колыбельной, а вместо сказок, рассказы у костра бывалых ратников о схватках с татарами, о походах царя Ивана Васильевича на Казань и в Ливонию. Князь заметил смышленого отрока. Сызмала стал приучать к ратному делу, повелел обучить его и грамоте. Рука привыкла к сабле сызмальства, Бог наградил подвижностью и разумом. Рубился Болотников — мало кто мог устоять против него.

Служить бы и служить у князя, ценил он ратника, да ратник чуял в себе силы неприменимые на службе у князя. Ратные хитрости превзойдя, дивился он на глупость и неповоротливость царских воевод, с коими князь ходил в походы. Когда разлился по Севере мятеж под водительством Хлопки Косолапа, по кличу которого собирались разоренные земледельцы и брошенные в голодные годы холопы, Иван Болотников пошел к нему уряжать полки.

Когда Поссевино узнал что этот московит водил полки против царя и бояр, родилась у него мысль, что нашел нужного человека замутить Московию, если колебнется царь Дмитрий на службе ордену. Не замена ли непокорному? Римские полководцы скидывали императоров, сами, становясь императорами. А еще к тому же обида у этого воина на татар и турок. Для всех замыслов ордена годился этот галерник.

Когда царь Дмитрий начал готовить поход на Сигизмунда, Ивана Болотникова отправили в Польшу. Пояснили, что быть ему первейшим воеводой у царя Дмитрия. Прибыл Болотников в Польшу, когда не стало царя Дмитрия. Держали его до поры затворником в монастыре, а судьба его решалась в далеком Риме генералом ордена и Поссевино.

Поссевино лихорадило от слухов. Одни приносили известия, что царь Дмитрий убит заговорщиками, другие уверяли, что он жив и скрывается в Самборе. А тут еще досада, что столь искусно подготовленный для великого замысла Иван Болотников оказывается не у дел и бесполезен. Аквавива почему-то медлил с приглашением. Поссевино явился к нему в Рим без приглашения.

— Я не верю, я не могу поверить, что наш Дмитрий убит! — воскликнул он, едва вступив в кабинет генерала ордена.

Аквавива мрачно взглянул на него. Ответ был холоден:

— Верит нужно Богу, а о смертных надобно знать!

Поссевино отозвался упавшим голосом:

— Неужели случилось самое худшее? Я монах и был лишен радости иметь сына. Для меня наш Дмитрий был сыном.

— Даже более, чем сыном. Он был сотворен твоими руками и имел предначертание послужить апостольской церкви. Но Орден не может обольщаться несбыточными надеждами. Я достаточно осведомлен, что наш Дмитрий убит, тело его сожжено и пепел рассеян выстрелом из пушки. Пепел лучшее удобрение для всожести семян. Семена раздора среди московитов посеяны.

— Опять турецкий султан нас переиграл! — сокрушенно молвил Поссевино.

— Ныне переиграл, но мы терпеливы. Турецкая кровь горяча и нетерпелива. За нами вечность, за исламом в европейских королевствах пустота. Пусть эта черная туча клубится на востоке. Член нашего ордена высокого посвящения имел очень важную встречу в Самборе с московитом близким царю Дмитрию. Моковит умен, ловок, при нашем Дмитрии состоял колдуном. В колдовство я не верю, стало быть, этот московит искушен в обмане. Приграничье с Польшей охвачено восстанием поротив нового московского царя. От него мы узнали в чем причина восстания. Московиты не хотят иметь царем некоего князя Шуйского, по всей московской земле распространился слух, что царь Дмитрий жив. Во многих городах ждут, когда он объявится.

Поссевино ухватился за подсказку.

— А почему бы моему московиту Ивану Болотникову не взять на себя имя Дмитрия?

Аквавива остановил взлет фантазии своего собесендника.

— Возможно он знает царский обиход, но и его слишком хорошо знают в Московии.

У Поссевино погасла восторженность.

— Нам не найти двойника, еще к тому же, чтоб он знал царский обиход, как знал его наш Дмитрий.

— Двойника нам не найти, — согласился Аквавива. — Но человек, что знает царский обиход есть, в лицо он мало кому известен. Нам известен этот человек, и мы знаем, где его искать.

— О, Боже! Сколь проникновенен наш орден! И этот человек нам доступен?

— Нет на земле человека, который не был бы нам доступен.

— Способен ли он возложить на себя роль царя?

— Рано об этом говорить. Мы должны подкрепить легенду, что наш Дмитрий жив. Пока Московия разрушается его именем замена нам не понадобится. Король Сигизмунд привержен католической церкви, но на этом все его достоинства исчерпываются. Мы имели блестящего объединителя Московии и Польши, не без вины поляков мы его потеряли. Король — посредственность, но нам надлежит расчистить ему путь к московскому трону. Ныне нам нужен не царь на московском престоле, а разрушитель царства. Пора выпускать в полет твоего кречета Ивана Болотникова.

Воротынский плакался в Москве Шуйскому об измене войска. Вместе они гадали, где собрать силы на мятежных рязанцев? В Путивль в те дни явился Иван Болотников, с ним до полусотни казаков, что набрал на Днепре. Разодет, как знатный воевода, с сумой полной польских злотых. Поигрывая булавой, взошел на крыльцо воеводиной избы и по хозяйски погремел кольцом, врезанным в дверь.

Шаховской из окна увидел всадников и прикидывал откуда такие взялись? На стук велел пахолкам открыть дверь. Дверь пришельцу отворили. Он вошел, тяжело укладывая шаги. Взгляд серых глаз — свинцовый взгляд. Князя Шаховского Болотников знал в лицо, когда тот в походы хаживал совместно с князем Телятьевским, а вот Шаховскому замечать ратного слугу ни к чему было.

Войдя в горницу, пришелец молвил, удивив до дрожи:

— Бью тебе челом, князь воевода! Прибыл я к тебе от царя Дмитрия Ивановича, потому, как сказано мне государевым словом воеводство над всеми его войсками.

Шаховской ждал весточки от Молчанова — не нашел ли он кого подставить под имя Дмитрия, а вот этакого оборота не ждал. Спросил, скривив губы в усмешке:

— Где же ты виделся с царем Дмитрием Ивановичем?

— Не призвал он меня пред царские очи. Скрыли вы его с Мхайлой Молчановым. Об том ваша забота. Мне надобна царская печать, что у тебя находится в бережении. Тебе вот грамота от Михайлы Молчанова. Мне та грамота ни к чему. Не в грамотах сила, а в моей воле схватить Ваську Шуйского, шубника и ненавистика рода людского.

Болотников достал свиток и небрежно бросил его на стол перед Шаховским. Шаховской взял грамоту и заметил:

— Больно ты тороплив! Как по имени величать не ведаю. Не на малое замахнулся — схватить Шуйского. Ныне он царь на Руси.

— Кличут меня Иваном, отец у меня Исай, а прозвище Болотников.

Шаховской развернул свиток, прочитал грамоту и понял, что не своим умом нашел Молчанов этого человека, а подставлен он людьми властными.

— Откуда ты, Иван Болотников? При царе Дмитрии о тебе не слыхивал.

— То правда! Не слыхивал, потому, как еще при Годунове на турецкие галеры попал. У весла сидел прикованным.

— С галеры и явился?

— Прежде чем сюда явиться, в Падуе побывал, а оттуда послан на службу к царю Дмитрию Ивановичу.

Шаховской о городе Падуя не слыхивал. Не постеснялся спросить:

— Где же сей город?

Сказано было Болотникову, пославшими его, чтобы Шаховскому дал знать, что за сила стоит за ним. Болотников пояснил:

— Город Падуя в Италии, а пребывал я там в семинарии, где обучают ратному делу.

Ответ громоподобен. О благоволении к царю Дмитрию папы римского Шаховской знал, состоял в числе тех немногих, от кого царь Дмитрий не скрывал, что войска в Ельце собирает не для похода на султана, а добывать польскую корону.

Болотников продолжал:

— Готовили меня в подмогу царю Дмитрию добывать польскую корону, а обернулось, что надобно царя Дмитрия вызволять у измены.

Вот она та сила, без поддержки которой мятеж против Шуйского, не разгоревшись пожаром по всей земле, готов был угаснуть. Надежда одолеть Шуйского возрастала, но властью своей делиться с пришельцем Шаховской не собирался.

— Царская печать у меня. У меня и останется, ибо вручил мне ее царь Дмитрий Иванович. Грамоту от имени царя Дмитрия Ивановича, что сказано тебе воеводство я дам. Грамоту ко всему людству, чтобы поднималось на Шуйского, припечатаю.

Болотников давно себя приучил, чтоб ни взглядом, ни жестом, ни лицом не выражать своего внутреннего состояния, за это на галерах бичом били. До сей минуты они разговаривали стоя. Будто бы и закончен разговор, но Болотников, вдруг, предложил:

— Присядем, князь! Присказка кончилась, время сказку сказывать.

Умение повелевать дается не родословной, а характером. Князь под свинцовым взглядом Болотникова почувствовал, как тот берет над ним власть. Внутренне, хотя и сопротивляясь, невольно подчинился. Сел на лавку возле стола. Болотников, глядючи на него, не моргая, говорил:

— Во всяком деле, всяк ищет свою корысть. Дело мы затеваем опасное. Неудача-голова на плаху. Удача — знать бы, что и кому надобно. Какая у тебя, князь, корысть идти против Шуйского?

— Кто ты таков, чтоб мне учинять расспрос?

— Рука об руку идем! Как же не расспрашивать? От удара в спину, как не уберегаться?

Шаховской вспылил:

— А ты, холоп, идучи на Шуйского, что ищешь?

— Ищу, чтоб забыли о моем холопстве! Хочу своими руками добыть, что тебе досталось по роду. Ты, князь, с князьями и с боярами на палубе, а я к веслу прикован. Ежели и мне на палубу, то куда деваться князьям и боярам? К веслам приковать? Проясни, князь, что ты не в княжеском деле ищешь?

— Царь Дмитрий...

Болотников перебил:

— Оставим царя Дмитрия. Нет его, и ты о том прямее меня сведан!

— Как нет? — растерянно воскрикнул Шаховской.

— О царе Дмитрии я наслышан. Однажды его накоротке видел. Стоял он перед смертью неминуючей, а не дрогнул, когда Хлопко кистенем над его головой поигрывал. А не ударил потому, как робости в нем не увидел. На Годунова поднялся, а куда Шубнику равняться с царем Борисом!

— За ним войско шло...

— Какое войско? Сказывают, что за ним шло несколько сот поляков, да несколько казачьих станиц. Днепр переходил, войско Годунова его одним криком в Днепре утопило бы. Куда же ныне укрылся сей воитель? Или мы идем с тобой, князь в его укрывище, а с ним на Москву, или кончи с обманом!

— Без него робеешь? — попытался уйти от ответа Шаховской.

Болотников ломил напрямую.

— Не робею, князь! Одно дело идти с прирожденным государем и вести его на царство, другое — вести людей без него, а всего лишь его именем. Другой поход, другие люди в походе.

— Мудрено говоришь, сразу и не уразуметь...

— Не прикидывайся, князь, что сию мудреность не уразумел. С Хлопкой кто на Москву шел? Или не ведаешь? В его полках, что я уряжал, ни ни бояр, ни князей, ни служилых! До Москвы дошли. Стрельцы испугались за своих стрельчих, свою корысть поимели, потому и не допустили в Москву. Свою корысть и ныне поимеют князья, бояре, служилые и за Шуйского встанут. Не встал бы и ты, князь!

— Царство без князей и бояр? То мы от твоего Хлопко наслышаны!

— Царства без царя, без князей и бояр не стоят. А вот кому сидеть царем, а кому ходить в князьях и боярах, а кому землю пахать, то еще рассудить придет время. Вот и надобно мне знать: вместе нам с тобой идти или ныне разделиться, до греха между нами? Ты мне в руки — печать царскую, а я и без тебя полки поведу.

— Воеводой я тебя ставлю именем Дмитрия, а печать — со мной.

— Еще слово, князь, о Дмитрии. Я кликну своих казаков и силой поведем тебя к Дмитрию. Нет его, не очень-то и нужен. Когда нужен будет, тогда и отыщется.

Шаховской взглянул в окно. У избы казаки в седлах. А кто за него вступится, если Болотников объявит, что везет к царю Дмитрию? Сдался князь под напором холопа. Значения своего терять не хотел, а деваться некуда. От мятежа не отстать и к Шуйскому путь закрыт. Достал из-за пояса кошель с печатью, извлек ее и поставил перед Болотниковым на стол.

— Бери, твоя взяла! Царь Дмитрий убит и нет ему подставы. Большую ты затеваешь смуту, и я с тобой.

Болотников протянул руку, но не к печати.

— По рукам, князь! Печать береги для царских указов, а кому царем быть, то всей земле рассудить, а не нам с тобой.

— Хлопко кого шел царем ставить?

— В том и была его погибель, что на Руси хотел без царя обойтись.

Шуйский снарядил князя Юрия Трубецкого идти во главе дворянского ополчения на Путивль. От дворян не скрывали, что посланы разогнать шайки холопов. Велено было казнить каждого десятого, остальных нещадно быть кнутом и отправлять к бывшим хозяевам.

Ополчение — не войско. При каждом дворянине — холопы. В ратных делах не искусны, к порядку в уряженных полках непривычны.

— Вся зараза из Путивля, — поучал Шуйский воеводу. — Гришку Шаховского живым схвати. Это он, да Михалка Молчанов в Серпухове сказку пущали, что с ними царь Дмитрий спасся. Третьим, поди, не жидовин ли толмач с ними спасался?

Отправив Трубецкого, Шуйский рассылал по городам повеления, чтобы собирались ратные люди — служилые, дворяне, дети боярские оборонять Москву от короля Сигизмунда. Не хотел сказать, что оборонять Москву надо от тени царя Дмитрия. Во главе этого войска Шуйский полагал поставить своего брата Дмитрия. Пришлось услышать осуждение из уст невестки:

— Тебе, государь, хан и шведский король, а с ними и Жигмонт король дарят тишину, чтоб ты крамольников усмирил. Не воевод тебе посылать, а самому стать во главе войска, оказать сколь тверда царская рука.

Шуйский помаргивал, глядя на невестку. Хитра — боится, что Дмитрия побьют. Как тогда битого на царство ставить? Невестке пояснил:

— Воротынский и Трубецкой преславные воеводы. Они рассеют воров. Мне о себе озаботиться бы. Годунов опасался моего семени, запрещал плодиться, нарушал Господню заповедь. Ныне моя забота, чтоб царство имело нследника.

— Стар ты, Василий, наследником обзаводиться. Гляди, как бы рога не пригнули голову.

— Стар ли я, тебе есть у кого спросить. Указать?

— Ведомы мне твои утешительницы. Кто ж из них о государе правду скажет? Великий князь Василий семени не посеял, царство байструку досталось...

Шуйский усимехнулся.

— Буде и байстрюк, так все равно мой, а не чужой!

— С какого лиха не люб тебе брат, что на байстрюка согласен променять?

— А ты у него, у своего супруга Богом ниспосланного, спроси люб он мне или не люб? Князья суздалькие долго ждали своего часа, чтоб, по справедливости занять московский престол, А как пришел час, не вздымать же брата на брата. В Москве укоренилось: государю наследует сын, а не брат. Царевы братья — замятня в государстве. Не мудри, невестка, а подыскивай мне невесту, чтоб млада и дородна оказалась.

— Погодил бы с невестой, нежданный жених грядет. Не грядет ли ныне тот, что Серпуховым прошел?

— Словеса ты, как узоры нижешь.

— Без словес тварь, со словесами — люди. Для того мне словеса даны, чтоб сказать тебе: задави волка, пока из колка не вышел, а пойдет гулять — большую охоту придется снаряжать.

Шуйский пребывал в утомительных раздумьях. Юрий Трубецкой спешил, полагая, что застигнет в Путивле разрозненные отряды мятежников. Шел, не выставляя дозоры. Сторожа Болотникова встретила передовой полк Трубецкого. Себя не оказав, провожала его обходными лесными тропами. Болотников построил полки на подступах к Кромам. Дорога из леса выходила в поле, поле перегородили пешие полки Болотникова. Казаки на конях пошли в обход Трубецкому, дабы зайти к нему со спины.

Князь Трубецкой вышел со сторжевым полком к полю, и увидев болотнитковцев, остановил коня. Остановилась и сторожа. Трубекой никак не думал, что в столь строгом строю стоят мятежники, которых представлял себе беспорядочными толпами. Послал вестовщиков, чтоб проведали, что за войско преградило ему дорогу.

Болотников, еще не сведав боевую стойкость своего воинства, не спешил начинать бой. Вестовщиков отпустил, велев объявить Трубецкому, что ведет войско по повелению царя Дмитрия Ивановича и предложил сложить оружие и служить прямо прирожденному государю. О том и грамоту послал, припечатав ее царской печатью.

Трубецкой стал совещаться со своими воеводами, его войско разбежалось. Кто-то прочь убежал, а кто-то переходил служить царю Дмитрию.

Разбрелась незнамо по каким дорогам плотницкая артель,что строгала струги на Ивановском озере. Стронулся с обжитого и плотник Егорка Шапкин. Погрузил свой невеликий скарб на телегу, запряг лошадку и с женой Екатериной отправились они на Дон искать дочь свою Настасью.До Дона, до казачьих станиц в степи не добрались. Перехватили их под Ельцом. Царское войско, что собирал под Ельцом царь Дмитрий для похода на Польшу, тронулось в обратный путь на Москву и на замосковные города. Лошадь и телегу у Егорки отняли. Скарб его выкинули, Екатерину ссадили с телеги, а Егорке приказали с подводой идти в Москву под охраной ратников. Екатерина пошла пеши на Дон.

Бежать бы с дороги, да обозную посоху стерегли пуще, чем пленных. Надеялся, что в Москве отпустят, да царева нужда конца-края не не знает.Одни полки уходили из-под Ельца, другие ополчали, чтобы в Елец вести. Посоху собрать стало трудно. Посошные разбегались от царского зова. Егорку и других мужиков, что отлавливали на дорогах и в деревнях погнали по царевой нужде в Дмитров. Пока сходили в Дмитров, Воротынский, а за ним и Трубецкой прибежали просле разгрома в Москву. Царь повелел спешно развести поляков по дальним городам. Егорку нарядили перевозить царского тестя и Марину, царицу московскую. На скрипучих телегах, на мужицких лошадках.

В Москву царская невеста въезжала в золоченой карете, изготовленной немецкими мастерами. Запрягли в нее двенадцать лошадей цугом. На головах у лошадей раскачивались султаны, сбруя сверкала серебром.

Царского тестя и царицу Марину посадили на телегу к Егорке. Везти их усталой лошаденке. Челядь Мнишков рассадили в тесноте в другой телеге. Юрию Мнишку и Марине снихождение, подложили соломы. На сторожбу царского тестя и царицы не поскупились. Шуйский послал их оберегать три сотни верхоконных стрельцов, при четырех приставах.

Егорке не сказано, кого повезет, а его и не очень-то занимало, кого везти, лишь бы на телегу грузили поменьше, лошадь жалко.

Подводу его загнали в ворота при знатном доме. Приставы вывели на крыльцо тучного, коротконогого пана с обвислыми щеками. С ним бабенка, схожая с осой, так туго у нее перетянута талия. Платьеце на ней, так себе, да и пан пообносился.

— О, Боже! — воскликнул пан, увидев телегу. — Сколь судьба забавляется с человеком!

Егорка видел, что пану обидно ехать на телеге. А спросить бы, какой леший его в Москву занес? Сидел бы в своей Литве на сытых харчах

Девица, схожая с осой, утешала:

— Не сетуй на судьбу, отец! Извилист ее путь. Господь не оставит нас...

Говорила по русски. Мелькнула у Егорки мысль, что для него говорит.

Марина подошла к лошади, понуро опустившей голову и протянула ей кусок хлеба. Лошадь вдохнула хлебного духа и отвела голову.

— Не кормили ее хлебом, — пояснил Егорка.

— Бедная лошадка. Береги ее, далеко ей нас везти...

Тронулись в путь. Когда Егорка увидел четырех приставов, да насчитал до трехсот верхоконных диву дался, что этакую польскую голытьбу везут с таким бережением.

Солнце припекало. Пыль на дороге клубилась желтым валом, хрустела на зубах. До ночи немногим не дошли до Троицкой обители. Егоркиных ездоков устроили в ямской избе. Остальные кормили комариков у костра. Егорка прибился к костру стрельцов. Стрельцы угостили его похлебкой из общего котла. Егорка поинтересовался:

— С чего бы для пузатого ляха и на осу схожей его дочке такая сторожба?

Стрельцы переглянулись. Один из них них, посмеиваясь, пояснил:

— Не твоего ума дело. Сказано — вези, так вези, скажут скидывай в овраг, так скинешь.

А другой стрелец добавил:

— Говоришь бабенка на осу похожа, гляди как бы эта оса тебя до смерти не ужалила.

Егорка заскучал и показал, что ему вовсе не интересно кого везет.

— Польские гости мне без нужды. Знать бы, когда меня отпустят?

Тут же получил разъяснение:

— Ты на царевой службе, а когда ей конец, об том царь знает!

Каков ныне царь знал и без стрельцов, потому положил про себя — бежать.

Троицкий монастырь миновали в обход, словно бы прятали польских гостей от лишних глаз. Вошли в провальные леса. Сосны не в обхват. Дорога сузилась, рядом с телегой конному нет пути.Отец и дочь о чем-то заспорили на своем языке.Дочь, вдруг, обратилась к Егорке:

— Известно ли тебе, возчик, кого ты везешь?

Егорка, хотя и был предупрежден стрельцами, любопытства своего не потерял к тем, кого вез. Осторожно ответил:

— Сказано едем до Ярославля, а кого везу, не сказывали.

— Скажи, возчик, служил ли ты царю Дмитрию?

— Как же не служить царю? Царю всяк служил. Перед лицом царя Дмитрия я лицом стоял. Он на коне, а я пеши. А потом он на Красном крыльце пожаловал мне струги делать, чтоб под парусом по Волге плавали. Не стало царя Дмитрия, струги стали без нужды.

— Царь тебя жаловал?

— Жаловал... Струги делать пожаловал.

— А скажи мне: как тебя называть?

— Егоркой называют.

— Царь тебя жаловал, ты любил его?

— Царь не девка! С чего бы его любить? Государя почитать надобно.

Спрос продолжался:

— Царя не стало, сказывали тебе, что сделалось с его супругой — царицей?

— Я в Москве не пребывал на его свадьбе, а в моем углу не слыхано.

— Знай же, Егорка, что везешь ты царицу Московскую, супругу царя Дмитрия и отца моего.

До се Егорка не оглядывался. Оглянулся в испуге, да тут же и подумал, чего пугаться. Слов его никто не слыхал, службу исполнял, как велено.

Марина продолжала,начатый разговор.

— Вижу, Егорка — не веришь, что с тобой говорит царица.

— Веруя едино в Бога, а более ни во что!

— Вернется царь Дмитрий, поверишь. Неужели старая крыса могла загрызть ясного сокола? Ушел он собирать войско, что бы отомстить изменнику, коего ныне царем называют.

— Хотя бы и взаправду царица, а слова твои опасные...

— Ты с приставами и стрельцами помалкивай, тогда службу царю сослужишь, я твоей службы не забуду.

В Ярославле уже было приготовлено подворье для царского тестя и царицы. Соединили две избы в одну. В одной избе место для Мнишка, в другой горница для Марины. У каждого свои слуги. Зажили будто господа. Здесь тайна перестала быть тайной. Называли их по именам, а кто-то из приставов в насмешку заметил:

Во тебе, царица, дворец!

В Ярославле строгости не московские. Разговоры вольные. Говаривали, что царь Дмитрий, хотя бы и убит, а Марина, его супруга: разве не царица? А иные шептались с уха на ухо, что царь Дмитрий спасся и скоро явится.

Егорка толкался в толпе любопытных возле царской избы. Окликнула его польская бабенка.

— А ну мужичина, принеси бадью воды, мне в гору не под силу.

Почему же не услужить? В упрек такую службу не поставят. Егорка подхватил бадью, и — бегом под гору, к колодцу. С бадьей обратно поднимался тихим шагом, чтоб не расплескать воду. Та ж польская бабенка распахнула калитку, пропуская Егорку во двор. Стрельцы не обеспокоились. В их понятии Егорка человек не опасный. Ставил он в сенцах бадью на лавку, тут и подошла к нему царица.

— Егорка! — прошептала она, — сослужи службу царю Дмитрию. Возьми у меня грамоту, спрячь ее покрепче. Отнеси грамоту в монастырь Борисоглебский, что стоит неподалеку от Ростова. Найди в том монастыре монаха Николая Мело. Передай ему грамоту. Вернется царь Дмитрий, не обойдет тебя милостями.

Передала ему свиток с грамотой и мешочек похожий на ладанку.

— Здесь тебе злотые на дорогу. Сейчас я бедна, а вернется царь Дмитрий, награжу тебя по царски. Приставам не говори себе на погибель!

Егорка вышел и опасливо оглянулся, не обыскали бы стрельцы. Стрельцы играли в кости, взгляда на него не обратили. Ушел на берег. В кустах, в потае, достал из-за пазухи мешочек. В мешочке польские злотые. Такого богатства, отродясь в руках не держал. И весь труд — отнести грамоту монаху. Опасно? А ради чего себя оберегать? Жива ли Екатерина, где там среди казаков затерялась Настасья? Одно живое существо при нем — Ночка. Ночкой лошадку назвал, потому, как появилась на Божий свет ночью.

Пошел на выгон. На выгоне стерегли лошадей всей посохи. До водопоя дадут довести, а сядешь верхом, узрят. Никуда от догляда сторожей не денешься, да и верхового на дороге всякий стражник задержит.

Подошел к Ночке. Последнее существо, что связывало его с прежней жизнью. Гладил ее, приговаривая:

— Сходили мы с тобой, Ночка, на Дон. Что мы искали на Дону? Незнамо чего искали, незнамо, что нашли, а Настасью потеряли. Сходили обратно домой в Горки, и там ничего не обрели. Я бездомный сирота, и ты сиротинушка бездомная. Отпустил бы я тебе, далеко не уйдешь. Поймают и стреножат. Попрощаемся навеки. Живи, пока жить дадут.

Утер рукавом слезы, потрепал Ночку за холку и пошел прочь. От костра окликнули посошные:

— Иди, Егор! Поснедай ухи!

Коли зовут, почему же не подкрепиться перед дальней дорогой? Сел к котлу. Ложка за голенищем. Уха не чета той, что варил на мещерских озерах. Стерляжья. Ложку — в уху, ложка стоит и не падает.

— По дому заскучал? — спросил мужиченка, коего, как и Егорку, насильно в посоху поставили.

— А ты не скучаешь?

— Объявили, — пояснил мужиченка, — завтра на Москву нас повернут. Ратников собрали, их оружие везти. От Москвы до Серпухова — рукой подать!

— Да кто же тебя с царевой службы отпустит? — огорчил его таварищ по сторожбе.

— Глаза есть — поглядим, ноги есть — уйдем.

У Егорки захолонуло в груди. Рано распрощался с Ночкой. До Ростова в обозе дойти, а там, если глаза есть, поглядеть бы...

Бегство Ивана Воротынского и Юрия Трубецкого открыло Ивану Болотникову дорогу на Орел, а с Орла на Тулу, на Серпухов, а там и до Москвы рукой подать. Горячие головы, а с ними и князь Шаховской, уговаривали идти на Москву изгоном о двуконь, как татары ходили, в обход малых городов.

Шаховскому пришлось убедиться, что наибольший воевода в ратных делах не прост. Прояснил Шаховскому и прочим воеводам, коих подбирал князь, что дойти до Москвы не велик успех, да на конях городов не берут.

— На Москву надо идти всей громадой или иметь впереди царя Дмитрия. Громада еще не собрана, и Дмитрия нет!

Шаховской начал перечислять города, что успели во второй раз целовать крест царю Дмитрию, Болотников перебил его:

— Городовые полки? Дворяне, дети боярские, служилые? Они сегодня крест цедлуют Шуйскому, завтра Дмитрию, потом опять Шуйскому. Им царя Дмитрия подавай, а где он царь Дмитрий?

В душе Шаховской слал проклятия Молчанову, а ответить было нечего.

— Наша сила в тех, кому стала невмоготу боярская татьба, — продолжал Болотнитков. — Наша надежа на тех, кто остался из гультящих от Хлопко, на казаков, на тех кто ушел в бега от Годунова.

— Не сам ли ты, Иван, надумал на царство сесть?

Болотников усмехнулся. Не понять то ли в посмех ответил, то ли всерьез:

— В Риме ставили императоров легионы. Ставили и смещали. Я тебя, князь, поставлю царем, а себе возьму легионы.

— Какая сорока тебе принесла на хвосте, что делалось в Риме?

— Зело жалко, князь, что та сорока тебя стороной облетела. Чтоб наступила тишина на Русской земле, чтоб соседи трепетали перед Москвой, государь не должен делить власть ни с боярами, ни с князьями. Потому идти нам на Москву не изгоном, а всей людской громадой.

— О царе в шутку сказал?

— Царствами, князь, не шутят! Подлого рода царя Русь не примет! А ты, князь, Рюрикович. Ты — царского рода.

— В одинадцатом колени от Владимира Мономаха. Князь, от которого пошли Шаховские, сложил голову в битве на Куликовом поле, обороняя русскую землю от хана Мамая. Предки мои в великих князьях не стояли, но род мой не ниже рода Шуйских.

— Не Шуйский тебе, князь, колода поперк. Свои за камзол ухватят, тебя князья и бояре на царство не пустят. Видывал ли ты, князь, как медведь до меда добирается?

Я видывал. Ночью, когда пчелы спят, снял с колоды улей и в воду опустил. Подержал в воде, поднял и слушает — гудят ли. До четырех раз опускал. Потом вышел из озера на берег, улей разбил, а мед сожрал. Зверь умен и терпелив, а человек глуп и тороплив. Крикни мы тебя, князь, сейчас царем, одни разбегутся, другие рогатину схватят. Нам бы прилучить именем Дмитрия, а тех, кто против нас с рогатиной, окупнуть, как медведь пчел топил.

— Кто же те, что с рогатиной?

— Те, кто от Рюрика свой род ведут, коих царь Иван не успел казни предать: князья, бояре и вышеначальные. Мы изберем царя по общему согласию нашего воинства. Имея войско, те легионы, что в Риме императоров ставили, как не получить общего согласия?

К Кромам подходили и подходили ватагами и по одиночке беглые крестьяне, беглые холопы, ратники, разбежавшиеся от Воротынского и Трубецкого, валом валил всякий гультящий люд.

Болотников разослал по городам вестовщиков с грамотами, припечатав их царсой печатью:

«Вы все, боярские холопы, избивайте своих бояр, берите себе их жен и все достояние их — поместья и вотчины! Вы будете людьми знатными, и вы, которых называли шпынями и безименными, убивайте гостей и торговых богатых людей; делите меж собой их животы! Вы были последними — теперь получите боярство, окольничества! Целуйте крест прирожденному государю Дмитрию Ивановичу!»

Шаховской прочитал грамоту и завис над ней. Не поднимая глаз на Болотникова, едва слышно выговорил:

— Были последними, а ты ставишь их первыми! Разбоем царства не ставятся.

— Мой побратим Хлопко сказывал: «царства разбоем ставятся». Без разбоя и нам царство не поставить! Тебе князь в Путивле сидеть, людей ополчать, а мне над Москвой промышлять.

Время трогаться в поход, а тут неминучая встреча бывшего холопа и его господина. В Кромы пришел с отрядом запорожских казаков князь Андрей Телятьевский.

Шаховскому было очень любопытно поглядеть на их встречу.

— Где тут Ивашка Болотников? — раздался в сенях голос князя.

Болотников сидел у стола на лавке. Навстречу не встал. Князь Андрей переступил порог и остановился, уставившись на Болотникова, ожидая, что тот встанет перед ним, Болотников не шевельнулся, а соблаговолил резрешить князю войти.

— Входи, князь! Садись, гостем будешь. Прикажу угостить тебя по княжескому чину.

«Откуда у этого холопа столь великая сила?» — дивился про себя Шаховской.

Князь Андрей был и властен и вспыльчив, а тут стоял, онемев от дерзости. Рука его сама собой легла на рукоять сабли. Жест этот не смутил Болотникова. Дерзил, как на посмех.

— Садись, князь! Нам с тобой не спорить, чей дед ближе к царю стоял. Ты — князь, я твой бывший холоп. У меня под началом войско, числом за двадцать тысяч перевалило, за тобой и двухсот сабель не наберется.

Князь Андрей сделал два шага к столу, так и не снимая руки с рукояти сабли. Но не не сел. Болотников повторил:

— Садись, князь! На большое дело идем, а большому делу надобна одна голова. Моя голова!

Князь Андрей начал гневно:

— Где это ты, Ивашка, поднабрался?

— У Хопки поднабрался, когда князей и бояр мы с ним, как волков в обкладе гоняли. Ты меня, князь, в годуновский голод со двора выгнал на голодную смерть, нашел я пропитание у Хлопки. В схватке с татарами меня заарканили, туркам на галеры продали. На галерах мне и сгибнуть бы, кабы ту галеру италийский корабль не потопили бы, а меня италийские воеводы готовили к ратному делу воеводой к царю Дмитрию.

— Кто же те люди, что имели власть ставить воеводу для царя Дмитрия?

— О тех людях спроси у царя Дмитрия.

Князь Андрей последовал приглашению и сел супротив своего бывшего холопа.

Под холодным взглядом Болотникова князь Андрей заметно остужался, но все же попытался сохранить свое княжеское достоинство.

— Скажи Ивашка, — спросил он, будто бы смиренно, — чей же ты воевода, ежели нет царя Дмитрия?

— Жив ли царь Дмитрий Иванович, то князь твоя забота и князя Григория. Моя забота идти с войском на Москву, чтоб схватить изменника Шуйского.

— Неужто двадцать тысяч ратников собрал?

— С посохой того поболе будет.

— Тогда, Ивашка, что есть в печи, на стол мечи. Чудеса Господни! Земля перевернулась. Не я холопа, холоп меня потчует. Поднялся бы из гроба царь Иван Васильевич, бревен на плахи не хватило бы, чтоб головы рубить. Как снопы ложились бы под цеп и бояре и холопы.

Пировали князь Телятьевский и князь Шаховской с бывшим холопом до полуночи. Князя Андрея и князя Григория повели на ночеву под руки, чтоб не залегли спать, где непопадя. Болотников будто бы придремал за столом. Едва увели князей, дремоты, как не бывало. Всю ночь в городе было шумно. Рвались на цепях собаки, ржали кони. К рассвету войско Болотникова, в трубы не играя, вышло из города. Когда князья проснулись уже и пыль на дорогах улеглась.

Князья сели опохмеляться. Князь Андрей Телятьевский после первой чарки разговорился.

— Этого воеводу из холопов бить бы батогами до изнеможения. Ишь, голову задрал! Не свалилась шапка с головы. Вместе с головой!

— Обидно?

Князь Андрей зарычал.

— Кости ломит от обиды!

Шаховской опрокинул в рот вторую чарку, похрустел огурцом и молвил:

— Был бы с нами царь Дмитрий, без надобности оказался бы нам этот холоп. За тобой и за мной кто пойдет? За ним вся чернь поднялась.

— Истома Пашков, братья Ляпуновы...

Шаховской перебил:

— Они за царя Дмитрия поднялись. Не окажем им Дмитрия, они нас на копья посадят!

Телятьевский ответил сокрушенно:

— По мне, хотя какого-никакого Дмитрия сыскалось бы, а все не под властью холопа.

— Болотников без Дмитрия обойдется, а мы — никак! Где его сыскать, чтоб обличьем был схож, чтоб царский обиход знал, чтоб себя оказать умел, чтоб рожу его никто не узнал бы. Подождем, князь Андрей, нашего часа. Холоп с Шуйским сцепятся, из обоих кровь потечет, тогда вот поглядим!

Глава вторая

На рассвете войско Болотникова вышло из Кром, к вечеру встали всей силой под Орлом. Из Орла прискакали дети боярские и посадские с оповещением, что город снял крестоцелование Шуйскому, целовал крест стоять за царя Дмитрия. Болотников не обольщался сей поспешностью. Легко сняли крестоцелование одному, так ж легко снимут и другому. Велел город держать в обороне от Шуйского, в войско отдать черных людей, нарядить посоху. Наутро войско двинул в обход города, чтоб не разграбили жителей, а сам в сопровождении отряда конных хлопковцев, проследовал через город.

Для ратных дел имел он боевого коня, доспехи и кольчугу, перед людьми оказать себя взял коня из табуна крымского хана в золоченой сбруе. Одел кафтан шитый серебром. На голове соболья шапка, на плечах соболья паволока.

По городу проезжал под перезвон колоколов. Люди стояли на улицах. Мало кто знал в лицо царя Дмитрия. Иные, указывая на Болотникова, кричали:

— Вот наш прирожденный государь!

Никто не перебивал крикунов.

В Туле со своим ополчением стоял Истома Пашков. Болотников не спешил с ним соединяться. То дворянское ополчение. С Истомой Пашковым грядет тяжелое объяснение о том, где царь Дмитрий. К тому же и грамоты, что рассылал по городам Болотнитков, не всякому горожанину и посадскому по душе. Истоме Пашкову послал сказать, чтобы соединялся с рязанцами и шел бы на Коломну, где и встретиться. Сам же, обойдя Тулу по Косой Горе, вышел на серпуховскую дорогу. Впереди две заставы: Серпухов и Коломна. Серпухов — деревянный острог, Коломна каменная крепость. Брать эти города осадой — время терять, Шуйский успеет ополчиться.

Главные свои силы Болотников повернул к Коломне на соединение с рязанцами, что во главе с братьями Ляпуновыми Прокопием и Захаром сошлись под Коломной с Истомой Пашковым. С Серпухова на Москву в это время двигались гультящие и казаки, разбивая по дороге боярские и дворянские усадьбы.

В Коломне сидели воеводами Иван Бутурлин и Семен Глебов. В подмогу им был прислан князь Семен Прозоровский. Рязанцы на приступ не пошли. Прозоровский и Сукин на радостях поскакали в Москву объявить Шуйскому, что воры рассеиваются. Пока они в Москве радовали Шуйского своими россказнями, подошло войско Болотникова. Грамотки его сработали. Стрельцы отворили ворота, и первыми кинулись грабить хоромы коломенских бояр и животы торговых людей.

Шуйского кидало из огня в полымя. Не успела умолкнуть похвальба Сукина и Прозоровского, еще не пришло известие, что пала Коломна, а из Бронниц прибежали лучшие люди с плачем и стенанием, что валом валят холопы, беглые и гультящие и разбивают на своем пути усадьбы.

На защиту Москвы Шуйский назвал князя Федора Ивановича Мстиславского, своего брата Дмитрия, князя Ивана Воротынского, князей Василия и Андрея Голицыных, всех тех, с кем шел убивать царя Дмитрия.

Пока воеводы уряжали полки спасать и себя и Шуйского, к царю явился его племянник Михаил Скопин-Шуйский. В ратных делах его чин не велик, а при дворе был поставлен при царе Дмитрии мечником. Всего-то ему от роду двадцать лет, дерзнул сказать дяде:

— Государь, Москва открыта ворам. Воеводы твои навыкли побеждать, когда у них десятеро на одного во вражеском войске. Московские люди ныне не надежны. Толпа с толпой столкуются. Дай мне царскую дружину, дай мне по моему выбору стрельцов, дай мне собрать кого сам выберу дворян и служилых. Мне большого войска не надобно, соберу тысячу молодцов, остановлю воров.

Что могла сделать тысяча воинов? Не убавила бы эта тысяча и войска воевод. Шуйский готов был сатане поклониться, лишь бы усидеть на троне. Почему же не дать племяннику попытать своего счастья?

Собирал Скопин умелых ратников. Так сходилось, что те, кто был умелым, хотя бы Василия Шуйского и не любили, но и воры были им невтерпеж.

Стрелецкие головы и сотники царской дружины предлагали стать на пути воровской рати и ударить им в лицо. Скопин распорядился иначе. С малых лет его увлекало ратное дело. Не саблей махать, не из самострела пускать стрелы, не из пищалей палить по пустому, а увлекали его рассказы бывалых ратников о разумных воеводах, что не множеством побеждали, а воинским лукавством. Когда овладел грамотой, вычитывал он в летописях сказания о битвах на русской земле. Навык латыни, читал о римских войнах.

Не собирался он со со своими полутора тысячами сходиться лицом к лицу с воровским войском, числа которого никто не знал. От лазутчиков от требовал, чтобы они ежечасно доносили ему какими дорогами идут воры. Дал он воровскому войску беспрепятственно переправиться через речку Пахру. До Серпуховских ворот оставался ворам один переход.

Пока воровское войско переправлялось через Пахру, Скопин обошел его стороной и, как только, Пахра была перейдена, ударил на воров со спины.

Болотниковцы ждали московские полки с лица. Внезапность смешала их ряды, а удивились они до беспамятства. Побежали кто куда мог. У Скопина навычные к бою ратники, болотниковцы — толпа из непривычных к ратному делу. Побито их было несчетно. С Серпуховской дороги войско Болотникова было согнано.

Рассудить бы царским воеводам, что юный ратоборец дает им время урядить полки для обороны города у его стен, но княжеская спесь и душевная паника толкнули их на погибель. Мстиславский с сотоварищи вывели наскоро уряженные полки встретить Болотникова на подступах к селу Коломенскому. Лицом к лицу была задумана встреча, да не состоялось битвы. Московское войско без боя было сражено именем Дмитрия. На глазах воевод редели полки. Иные разбежались, а холопы, слуги боярские, голь городская и посадская перебежали к Болотникову. Воеводы едва успели ускакать от неминучего плена.

Болотников довел войско до Коломенского. Под вечер похолодало. Воздух прозрачен. Открылись взгляду золоченые купола московских церквей.

Болотников не ждал такой удачи. Перед ним Москва и защищать ее некому. Полководцу выпадает, хотя бы раз в жизни звездный час, судьбоносный для него час. Пропустишь, не заметив, минет и не вернется.

В царских хоромах в Кремле — великое расстройство. Те, кто ставил царем Василия Шуйского, не стесняли себя, напав на него с упреками. Шуйский не стал отбиваться. Всех не переговоришь. Наседали на него Голицыны, Мстиславский, Воротынский, Шереметев.

— Вот оно, опять вылезло! Ради чего было убивать одного Расстригу, чтобы получить другого того лише. Сраму с мощами на свою голову приняли, по твоему, Василий наущению. Назывался ты царем, разума на то не имея.

Шуйский протянул скипетр Воротынскому и молвил:

— Бери и царствуй!

Воротынский отшатнулся от скипетра. Шуйский протянул скипетр в толпу бояр.

— Отдаю! Берите, кто смел! Ты, Мстиславский! Ты, Василий Голицын, берите!

— Не искушай без нужды! — ответил Василий Голицын. — Когда шли убивать царя Дмитрия, ты схватился за скипетр двумя руками. Ныне, что же? Руки жжет? Терпи, хотя и очень горячо. Ответствуй за содеянное! Воры у ворот, не время скипетром забавляться!

Полки болотниковцев в это время подходили и подходили к Коломенскому. Болотников стоял на пригорке и глядел на Москву. Солнце медленно садилось. Гасли один за другим купола на храмах. Болотникова давило предчувствие, что настал решающий час в его походе. Вот сию минуту, не давая войскам передышки, двинуть их на город. Утомленные переходом ратники воспрянут надеждой овладеть Москвой и несметно обогатиться, а иных поведет сладость мести за изломанную жизнь.

Хлопко двинулся бы на город, а что далее воспоследует, не задумывался бы. Болотникова учили в Падуе задумываться. Учили, что большие города сильны в обороне не только крепостными стенами, а паутиной больших и малых улиц, а еще и переулочками. Каждый дом становится крепостью, каждый защищает уже себя, а не город. Так учили захвату европейских городов, где дома из кирпичей и камней. Москва деревянный город. Вспыхнет, как стог сухой соломы. В том костре сгорят московские люди, сгорит и его воинство.

Солнце опустилось за частокол соснового леса. Упали сумерки, потемнело небо, а над гордом стояло зарево. Город не спал. Болотников приказал поставить шатер на взгорке. Мысли о Москве гнали сон. И чем дольше раздумывал, тем больше препятствий для изгона на Москву подсказывал ему ратный опыт.

Небо осыпали звезды, под их светом угас звездный час полководца.

Коломенское превращалось в укрепленный стан. Болотникову это не приносило утешения,хотя ежедевно прибывалик нему ватаги гультящих и обездоленных. Если бы они были еще к тому же и искушенными ратниками. Обездоленные? Но в бою не обездоленность решает дело, а ратное умение. Надеяться бы ему на ополчение рязанцев братьев Ляпуновых и Истомы Пашкова. Не складывалась эта надежда. Призывами разбивать бояр, дворян и детей боярских, да брать их животы за себя, собрал он войско из голытьбы, да как бы не оттолкнуло это рязанцев?

Сходились к нему со всех сторон холопы и обездоленные, а уже доносили, что Смоленск встал за царя Шуйского, и смоляне о Дмитрии и слышать не хотят. Опасаются, что царь Дмитрий отдаст Смоленск полякам. В Смоленске, Зубцове и Ржеве князь Иван Куракин собрал войско и идет в Москву на подмогу Шуйскому. Начиналось движение, которое Болотников смутно предугадывал, натравливая низших людей на высших. Он расчитывал овладеть Москвой до того, как движение против него наберет силу. Очень его обнадежило, что царские войска разбегались перед ним без боя.

А тут вот она и неизбежная встреча с вождями дворянского ополчения рязанской земли. В тот час, когда он стоял на взгорке в Коломенском, а к нему подходили толпы голытьбы, он мог пойти изгоном на город, ныне брать Москву — осадой и приступом. На осаду нужны большие силы, а к приступу Москва подготовилась. О приступе без рязанских полков и думать нечего.

Рязанское ополчение стало под селом Котлы. Угроза для Шуйского огромная. У Болотникова дума, как бы это ополчение привязать к своему делу понадежнее. В коломенский острог для разговоров с ним пришли Истома Пашков, Григорий Сумбулов, Прокопий и Захар Ляпуновы.

Приветствовали друг друга, будто бы и душевно, но каждый настороже. Сели на лавке в шатре возле стола из дубовых досок. Угощать гостей Болотников не собирался. Не в его нраве было решать ратные дела во хмелю. Угадал,по тому, как вошли, как рассаживались, что перед ним не Шаховской, возомнивший, что его могут крикнуть царем и не вздорного нрава князь Телятьевский. Мужи основательные.

— Заждался я вас, — молвил Болотников. — Москва стояла, как улей без пчел, вынимай соты с медом беспрепятственно, никто не укусил бы. Ныне к Шуйскому собрались ратные люди, будут кусаться.

— А как бы им не кусаться? — ответил Сумбулов. — Твоими грамотами у Шуйского собирается войско. Бояре, дворяне, дети боярские, коих ты повелел бить и сничтожать, а животы их за себя брать, неужели не постоят за себя?

Вступил в разговор Прокопий Ляпунов:

— Шуйский никому не люб, из страха перед разбоем к нему под руку идут. Пора призвать к Москве царя Дмитрия. Как появится, без боя Москва ворота откроет.

Болотников отвечал, как камни клал.

— Я государю не указ, он мне указывает. На бояр у него велика обида, потому и предаю их разорению. Повелел мне государь Москву взять. Сам издали поглядит, кто ему прямит, а кто с изменниками заедино.

— Царю виднее. — молвил Прокопий Ляпунов. — А нам общим согласием обдумать бы, как государя нашего Дмитрия Ивановича к Москве призвать.

— Общим согласием? — переспросил Болотников. — Общее согласие за теми, кого больше. Вы пойдете под моей рукой, ваши пойдут за вами. Я пойду под твоей рукой, Истома Пашков, или под твоей рукой Прокопий, мои не пойдут. Или нам по добру разойтись и поврозь служить царю Дмитрию, чтоб в битве не замешаться, или всем идти заодин под моей рукой покарать Шуйского.

Вмешался Сумбулов:

— Не с того конца мы заходим. Спросить бы московских людей, будут они оборонять Шуйского? Тогда видно будет идти на приступ или сажать Москву в осаду?

Не порешив с чего начинать осаду Моквы, разошлись. Сумбулов посулил послать туляков проведать, что думают московские люди. Болотников упустил свой звездный час. Своими грамотами он возбудоражил гультящих, кои в Москве силы не имели. Горожане и посадские дорожили своим домами и своими животами, ворам отдаваться не собирались. И патриарх стоял против воров.

Утром грянул и растекся над Москвой колокольный звон. Сумбулов собирался с утра поискать среди своих людей, что имели знакомцев в Москве. Колокольный звон смутил его. Пришел он к Прокопию Ляпунову.

— Трезвонят все колокола.Что у них стряслось? Не умер ли Василий Шуйский со страху?

Прокопий покачал головой.

— По нему колокола так не трезвонили бы. Поднимают православных на воров, а мы с ворами, стало быть, и на нас!

— Посылать ли кого-либо прознать, что деется в Москве?

— И без засыла видно и слышно. Церковь поднимает на нас московский люд.

— Выходит, что нам за Болотникова с православным людством биться?

— Не ты ли умягчил наш спор с Болотниковым?

— А как не умягчить? Мы у него в стане. А ежели он ныне двинет свою громаду на наше ополчение, а московские люди не выйдут из города, чтобы нас оборонить? А и то скажи: похоже ли на царя Дмитрия прятаться незнамо где, когда его войско стоит у московских стен? Повелел, дескать, Болотникову царь Дмитрий Москву взять...Не другой ли кто ему это повелел? Идет он по русской земле разорителем. Разве так шел царь Дмитрий? Шел он ко всем лицо оборотив, а его воевода идет, как шел Хлопко, лицом к холопам. Не будет с нами царя Дмитрия, московские люди за Шуйского встанут, и Москвы мы не возьмем. Ради кого головы на плаху класть? Колебнулась у меня вера, что царь Дмитрий жив Не говорю я о том, а был ли он воистину царским сыном?

— Я об том и думать не хочу. Был ли он или не был сыном царя Ивана Васильевича, а был царем, коих до него не бывало. Бояр в узде держал, государству радел. А по какой причине его не могут оказать, и я в сомнении. Другого подставить нельзя, а того, что царствовал, стало быть, нет. Туляков своих пошли в Москву. Пусть проведают, что московские люди думают, а еще и сказали бы они о нашей думе московским воеводам князю Мстиславскому и князю Воротынскому.

— Тогда и Василию Шуйскому...

— И Василию Шуйскому. — мрачно согаласился Прокопий. — С Шуйским нам самим счеты сводить, а не пришельцу от папистов.

Иван Болотников расписывал, где и каким полкам идти приступом на Москву. Истоме Пашкову указал перейти со своим полком на Ярославскую дорогу, оттуда пробиваться на Сретенский монастырь и к Троицким воротам Кремля. Сумбулову и Прокпию Ляпунову назначил идти на Смоленскую дорогу, оттуда приступать через Дорогомилово к Арбатским воротам и сойтись пашковцам и ляпуновцам у Никольских ворот Кремля.

Хлопковцам и казакам, как самым надежным, Болотников определил идти через Симонов монастырь на Воронцово поле, а оттуда прорываться к Фроловским воротам. Наказал своим жечь город нещадно, чтобы огнем и дымом выкурить Шуйского, стрельцов и дворянские полки из Кремля без приступа, ибо приступать к кремлевским стенам было не с чем. Дозорные принесли известие, что лед на реке крепок, не обломится. Еще не рассвело, Болотников начал сводить полки с Серпуховской дороги на Коломенскую.

В Москве в тронной палате с вечера сидели с царем все его воеводы.Они получили известие от Истомы Пашкова, что утром назначен приступ. Знали и роспись Болотникова, кому и куда идти. Знали что биться придется с многочисленным воинством на Серпуховской и Рязанской дорогах. Сидели в размышлении с царем князь Федор Мстиславский, князь Иван Воротынчкий, князья Василий и Андрей Голицины, царевы братья Дмитрий и Иван. На удивление князьям и воеводам был призван на сей совет Михаил Скопин-Шуйский.

Дозорные принесли известие, что войско Болотникова тронулось. Стоял морозный 26-ой день ноября.

Шуйский объявил:

— Волки вылезли из затайки! Обкладывают город, как овчарню. Как мыслите, воеводы, оборонять город?

Не очень-то рвались высшие ратные чины со своими розмыслами. Никто не спешил подставить себя под поражение.

Шуйский дал помолчать и молвил:

— Тут мы поглядели кому судьба сулит удачу, и увидели удачу на челе Михаила Скопина. Хоть и молод и не искушен в битвах, как вы воеводы, но перстом Господа отмечен. Отдадим ему полки, коим держать оборону от Серпуховских ворот и до Симонова монастыря, куда идут воры, а на Ярославской и на Смоленской дорогах пусть сойдутся старейшие воеводы, что бы не обидно было тулякам и рязанцам стать под руку именитым.

Федор Иванович Мстиславский возблагодарил про себя Бога, что минула чаша его неминуючего поражения от воров. Иван Воротынский не менее возрадовался отвести от себя еще одну беду. Василий Голицын первым подал голос одобрения.

— Младость не имет позора! Ратное счастье приходит не по нашему выбору, а от Бога. Быть Михайле Скопину первым воеводой без мест

— С Богом! — благословил Шуйский племянника.

Не теряя времени Скопин покинул думцев. Уже с вечера его ждали полки. С ними он уже громил воров. Из встречи с воровским воинством на Пахре, он заключил, что с Болотниковым идут люди дерзкие, в бой бросаются очертя голову, но строя не блюдут, один другому в строю не помощник, действуют в разброд. Если остановить их первый натиск, тут же теряются, а если надавить, то тут же и рассеиваются. Переняли казачий обычай, да только потом собраться, как казаки, не научились.

Московскую дружину Скопин пополнил подошедшими с князем Куракиным смолянами, людьми в битвах бывалыми не только с татарами, а и с польскими рубаками. Строю послушны, о царе Дмитрии добром не поминали, ибо были наслышаны, что он готов был передать их польскому королю. Московские стрельцы в воскрешение царя Дмитрия не верили, на их глазах и при их участии его убивали, сожгли, а пеплом выстрелили из пушки.

От дозорных явились известия, что болотниковцы продвигаются к Серпуховским воротам. Скопин вывел полки за Данилов монастырь, его полки оперлись о стены монастыря. На стены Скопин повелел возвести пушки. Полк Правой руки отдал под начало Андрея Голицына, полк Левой руки — под начало Бориса Татева.

Едва рассвело, завидели воров. Шли они с Коломенского, испятнав черными полосами снег. Шли медленным шагом. На всех московских звонницах звонили колокола, бередя душу, неумолчным звоном.

К Скопину прибегали гонцы, с оповещением, что в этот час происходит на западных и восточных подступах к городу. Из Дарогомилова на Арбат двигалось рязанское ополчение в челе с Ляпуновым и Сумбуловым. В город его вводили воеводы Иван Воротынский и Иван Шуйский. Проведя городом должны были вывести рязанцев на подмогу Скопину. В Красном селе стоял Истома Пашков, на случай если воры прорвутся на Ярославской дороге. Сретенские ворота оберегали стрельцы под началом Петра Шереметева.

Надежная защита со спины, но Скопин не очень-то полагался на ополчения рязанцев и туляков. Единожды изменив, удержатся ли от измены, когда утяжелится сражение? Воров надо было поразить, не рассчитывая на подмогу.

Воровское войско, в челе со своим наибольшим воеводой Болотниковым, надвигалось на Данилов монастырь. Скопин дал сигнал к встречному бою. Взревели трубы, и конная царская дружина двинулась на грунях навстречу наступавшим. Перешли на рысь и конные болотниковцы. Столкновение, казалось, неизбежным. Болотников скинул с плеч паволоку в руки стремянного, надвинул прилбицу, обнажил саблю и вырвался впереди конной лавы.

Но что же происходит в московских рядах? Их кони замедляют бег. Рассыпается строй. Они повернули вспять. Бегут...

Не случилось бы такого же бегства при стычке с войском Мстиславского и Воротынского, Болотников угадал бы смысл этого маневра. Понадеялся, что обезручило московские полки имя царя Дмитрия. У Болотникова одна мысль: не упустить бы сего часа и вслед за бегущими ворваться бы в город. Вся его конная рать мчалась к монастырским стенам. Проглядел вгорячах, как рассыпался конный полк Скопина, а, достигнув монастыря, раскололся надвое, открыв плотный строй стрелецкой пехоты. Ему ли искушенному в сшибках с татарами не знать этого заманного действия? И вот наткнулся на ближний огонь из пищалей и подвел свою конницу под гибельный бой дробом из пушек с монастырских стен.

Монастырь окутался пороховым дымом, заволокло дымом стрельцов, поле огласилось предсмертным ржанием коней, свинцовый дроб осыпал наступающих. По знаку Болотникова трубы трубили отбой, но и без призыва к отходу, пятились его полки.

Попробовав прочность обороны у Серпуховских ворот, Болотников, как и было им задумано, двинул свое войско вдоль Москвы-реки, чтобы переправиться по разведанному льду под Симоновым монастырем.

Болотников полагал, что имеет дело с воеводами тугодумами, не любившими маневра во время боя. Никак он не мог предположить, что московские воеводы решатся переводить свое войско от Серпуховских ворот к Симонову монастырю. А у Симонова монстыря откуда бы взяться царской дружине и стрелецким полкам? О юном воеводе Михаиле Скопине он и слыхом не слыхал.

Воинство Болотникова шло дальним охватом, Скопин провел свои полки короткой дорогой. К Симонову монастырю пришел ранее, чем Болотников собрал своих конных и пешцев у переправы.

День переломился на полдень Болотников двинул пешцев на лед, на их обережение послал по флангам конных. Поднялись на крутой берег. На полпути на крутизне встретил их огонь из пищалей, а по льду ударили ядрами пушки. Первые ряды пешцев откатились назад, но их подкрепили новые волны наступивших. Их осыпали ядрами, били огнем из пищалей. Схватывались в рукопашную со стрельцами, но вот ударила на них царская дружина.

Болотников слал гонцов к Истоме Пашкову, а в ответ получил известие, что Пашков охватывает его войско с тыла.

Измена!

Изменил Пашков, стало быть, изменили и Ляпунов и Сумбулов. Болотников спешно выводил по свои полки из боя, слал по полкам вестовщиков, чтобы отходили к Коломенскому.

В Москве не умолкали колокола.

В Колменском, в остроге собрались казачьи атаманы и воеводы. Болотников говорил:

— За измену холопа боярину, боярин был волен в жизни холопа, за измену боярина холопу, мы боярина казнить будем без жалости и ближних его, чтобы и семени не оставалось. Измена бояр и дворян остановила нас. Они спасли изменника Шуйского. Правду я говорил вам: бейте бояр, женами их пользуйтесь, истребляйте их детей, бейте дворян, детей боярских, торговых гостей — нашим будет царство. Веры им отныне нет! А ныне надобно рассудить, как нам с градом Москвой обойтись?

Атаманы и воеводы помалкивали. Ждали, когда Болотников свою думу выскажет. Болотников знал, что мятежное войско сильно удачей, что при первой же неудаче начнет разбегаться. Разбоем на дорогах перебыть легче, чем в бою на поле.

— Вижу, колебнула вас измена. А я думаю, надобно послать в город зажигальщиков, чтоб зажгли город со всех концов. Выкурим, побегут в поле, тут мы их и встретим.

— Нет воевода, — возразил казачий атаман. — Я привел свои станицы с Дона не жечь город и добро жечь. Мы пришли разжиться зипунами. Не ляхи мы, чтоб свое изничтожать. Сядем вокруг города, обозы в Москву не пустим. Пересидим и царя и бояр. Впереди холодная и голодная зима. Сами ворота откроют, когда и последнюю падаль сожрут.

О том же без сговора говорили другие. Порешили сидеть в Коломенском, перехватывать дороги и сноситься с городами, что объявили себя за царем Дмитрием.

Утром дал знать о себе Скопин. Дозорные прибежали с известием, что из Москвы вышло войско и движется к Коломенскому. Не ожидал Болотников такой дерзости.

Казаки сели в остроге, спустились в отрытые земляные норы. Острог с хода не взять. Болотников вывел в урочище Котлы конных, испытать сильно ли в наступлении московское войско. Жестоко схватились в конной сече. И бывшие хлопковцы, и казаки, которых придал им в усиление Болотников, и гультящие не устояли перед ратными царской дружины. Болотников двинул на подмогу пеших. На пеших вышли стрелецкие полки. По всем урочищу развернулось сражение. Из Москвы подходило подкрепление. Не трудно было узнать, что идут на подмогу московскому войску тульское и рязанское ополчения. И конные и пешие болотниковцы отступили в острог под защиту валов и стен. Московские полки начали со всех сторон обкладывать острог.

Утром с башни открылась неутешительная картина. Из Москвы подтягивались к острогу новые полки, в зрительную трубу Болотников увидел, что везут к острогу пушки.

День прошел тихо. Атаманы утешали Болотникова, дескать, отсидимся. Но он не утешался. Не хотел он искать Дмитрия, понял, что час удачи упущен, что без Дмитрия, кем бы он ни был, не обойтись.

Московские воеводы подвезли пушки С утра начался обстрел острога. Болотниковцы пошли на прорыв. Протаранили обклад , каждый спасался, как мог.

Шуйский спешил торжествовать победу. Михаилу Скопину было сказано боярство. Скакали в ближние и дальние города гонцы объявить, что воры побиты.

Поспешил царь. Воровские люди не оказали стойкости в бою, но бегать они умели. Отбежали в Серпухов, да город беден. Ушли в Калугу и засели в городе, благо хлебных запасов там хватало.

Шуйский рассылал грамоты, что с ворами покончено, а Болотников созывал гультящих идти с боем на бояр, на князей, на царя...

Егорке Шапкину пришлось расстаться с лошадкой. На дорогах завозно. Едут и идут разные люди, куда не попадя. Отнимут лошадку, да еще и убьют и за нее. Пустил он ее на волю, на Божье изволение. Попрощался:

— Оставайся, Ночка на воле, мне с тобой — неволя.

Расспросил в Ростове, как добраться до Борисоглебского монастыря. За поясом топор, за голенищем нож. Дорога лесная, ежели что не так, с дороги свернуть в лес возможно. А в лесу нет труда затеряться.

Вот и монастырь во имя святых великомученников Бориса и Глеба, князей невинно убиенных Святополком Окаянным. Если бы не дума об Екатерине и о дочках Настасьи и Марьи, не здесь ли найти успокоение в столь нескладной жизни? Монастырю нужны рабочие руки, а он ни от какой работы не отказчик.

У монастырских врат — людно. Толкутся убогие, ходоки по святым местам и всякий иной люд. Крестьяне подвозят снедь.

Отзвонили к утрени. Из ворот потянулись пришлые богомольцы. Егорка дождался, когда поубавилась толпа, подошел к привратнику. Поинтересовался нужны ли монастырю искусники по плотницкой части?Топор за синим кушаком. Привратник угадал:

— А ты откуда здесь взялся, Рязань-косопузая?

Егорка нашелся с ответом:

— Ныне ветрено, а ветер, куда хошь загонит!

— На язык ты востер! По плотницкой части, ежели искусен, работа всегда найдется. Иди к келарю, а если доищется, что всклепал на себя плотницкое умение, не печалься получить батоги!

Егорка знал, что если врать, то лучше ближе к правде держаться. Врать особой нужды не было. Одна утайка — письмо царицы Марины к латинскому монаху. Кому же о нем в догад войдет? Рассказал, как струги делал по царскому повелению, как в посоху попал, как вез из Москвы польских гостей. Приврал в одном, что с посохи отпустили, а лошадь отняли.

Келарь не очень-то поверил, да монастырю рабочие руки нужны. Объявил:

— Поглядим, каков ты плотник. Коли взаправду с топором в родне — на харчи поставим.

Никогда Егорка не жил так легко и без забот. Работы он никогда не страшился. Какой бы ни был урок — глаза боятся, а руки делают.Дома — думай о хозяйстве, чтобы печь было чем топить, чтобы крыша не текла, когда ветер солому заломит, чтобы корова и лошадь были кормлены, чтобы хлеба с осени до новины хватило, чтобы лихие люди не разорили. Тут поднялся на зорьке, вместе с братией — в трапезную. Утречать. Братия на молитву, а он топор в руки и на разлюбезное дело, к коему с мальства навык. Где келью подправить, где стропила под крышей укрепить, или келью срубить для нового затворника. В колокол ударили — обед. Не разъешься, но и голодным из трапезной не уйдешь. После обеда можно недолго сомлеть, а потом до вечери топором махать. Все ко времени, без суеты.

А тут и чудо явилось. Вызвал его келарь и спросил:

— Лошадку твою, говорил, отняли? Пойди за ворота, погляди, не твоя ли пришла к воротам?

Не затерялась Ночка, прибрела по его следам к монастырю. Встретил, как иной и родню не встречает. И монастырю прибыток. Лошади в то неспокойное время, были нарасхват.

Осталось исподволь исполнить поручение царицы Марины. Угадывал, что дело это тайное и опасное. Окольно узнал, что в монастыре действительно проживает ссыльный из Москвы гишпанской земли монах, а возле него неведомый человек. И чуден же! С лица желт, глазки узкие, как щелки, да не татарин. Росточком не велик, но шустер. Из какой он земли изошел — не выговорить.

В трапезной их не видывал, потому, как были они латинской веры, кормились отдельно от братии. Видел их на прогулках, когда ходили по саду, а с ними монах — затворник Иринарх, коего в монастыре чтили чуть ли не за святого.

Егорка Шапкин, мещерский плотник, житель лесной глухомани, сам того не ведая, вплотную приблизился к европейской политике. Оставалось сделать шаг, чтобы прикоснуться к ней вплотную.

Московия глухо была закрыта для иноземцев. Редко кто проникал свозь плотную завесу. Требовалось для этого много совпадений.

Испанский монах Николай Мело родился в Португалии в городе Кавилхио. Мало кто в Московии слыхивал об этом королевстве, а о городе Кавилхио, никто не слыхивал. Все те, кто общался с Николаем Мело, кто распоряжался его судьбой в Московии, всего лишь несколько человек, называли его гишпанским монахом. Родители его состояли в родстве с королевским домом Португалии. Николая ожидала карьера знатного сеньёра, он избрал служение Богу. Явилось ему чудное видение. Он плывет на корабле, раскинуты все паруса, ветер несет корабль по сине-зеленым волнам к острову. На острове высятся храмы, а над храмами восторгнут ввысь крест с распятым на нем Спасителем. И звучит с того острова голос:

— Николай сооруди храм в душе своей и неси его отверженным от Христовой веры!

С той пора, ложась спать, он перед сном вызывал в своем воображении это видение. Оно неизменно являлось и звучал все тот же голос. Он рассказал о своем видении на пасхальной исповеди. То было время, когда Игнатий Лойола создавал Орден Иисуса Христа во имя торжества католической церкви. Иезуиты везде искали молодых людей способных стать прозелитами Ордена. Николаю Мело растолковали его видение: он призван обращать в католическую веру те народы, которые бродят во тьме неверия в Христа. Николай учился в иезуитской семинарии, был замечен генералом ордена, по его повелению был принят в орден святого Августина и в 1578 году воочию увидел сине-зеленые волны океана, распущенные паруса и остров на Филиппинах. Скромный монах при жизни становился святым, что не дается иным служением и во всю жизнь на благо церкви.

В традициях Ордена установилось, что в его деятельности нет мелких дел. То, что сегдня видится мелким, со временем может оказаться великим деянием. Азия далекое и необъятное поле. Когда еще на нем придется собирать урожай? Через сто, через триста лет? Церковь вечна. В вечности и тысяча лет всего лишь мгновение.

В 1599 году Николай Мело отплыл с Филиппин в Индию, чтобы оттуда добираться сухим путем через Персию и Московию в Рим, везде сея семена веры в апостольскую церковь, проведывая по пути, как живут народы, чьими землями придется ему проходить. Вез он с собой удивить Рим обращенного в католичество японца, получившего христианское имя Николай.

В Индии возглавлял католическую миссию архиепископ Алексей Менезий. Приобщение туземного населения к христианству шло трудно. Архиепископу ничего не оставалось, как заноситься в мечтах послужить католической церкви. Прибытие Николая Мело родило у него грандиозный замысел остановить наступление турецкого султана на европейские католические государства. Николаю Мело он поручил идти в Персию и склонить персидского шаха Аббаса II к войне против турок в союзе с римской церковью и европейскими королевствами. Архиепископу казалось, что через шаха Аббаса можно вовлечь в антитурецкий союз и московского государя. Воспламеняющий воображение замысел крестового похода.

Шах Аббас принял Николая Мело радушно. Он понимал значение церковной дипломатии и склонен был видеть в лице миссионера полномочного представителя римской церкви, а за ней и европейских государей. Аббас был готов к любому союзу против турецкого султана. Мело успел отправить с купеческим караваном сообщение в Рим, в котором восторженно объявлял, что «на востоке восходит светило, которое порадует христианство».

Сообщение Николая Мело стало известно генуезским и венецианским купцам. Они торжествовали. Воинство персидского шаха и московские войска виделись им той силой, которая уберет их конкурентов из Средиземного моря. В римской курии рождались надежды, что, наконец-то, над Константинополем воссияет католичество.

Шах Аббас давно собирался отправить посольство в Европу для заключения союза против Османской империи. С появлением Николая Мело нашелся и посланник. Но сам же он и обезоружил вдохновенного сторонника своих замыслов. Не разумея расстановку сил в Европе, он заложил неудачу в миссию португальского монаха. Аббас ввел в посольство двух английских негоциантов Антония и Роберта Ширлей, которые заслужили его доверие обещанием расширения торговли с Англией. Английским ли купцам защищать интересы генуезских и венецианских купцов?

Из Персии путь в Европу на Астрахань. С Астрахани по Волге в Ярославль, а из Ярославля и до Москвы рукой подать.

Шах Аббас надеялся, что его посланники сумеют склонить московского царя к союзу против турецкого султана. Он и предположить не мог, что братья Ширлей все сделают для того, чтобы такого союза не состоялось. Не знал шах Аббас, что посылает послов к государю, которого английская королева Елизавета называла «своим приятелем», а английские купцы при дворе Годунова имели огромное влияние. Не знал об этом и Николай Мело, оторванный от европейской политики. Наслышан он был от шаха Аббаса, что крымские татары, присяженники турецкого султана, совершают грабительские набеги на Московию. Не резон ли московскому царю покончить с застарелым врагом?

Дорога дальняя и трудная. Вверх по Волге лодия с посольством шла на веслах, в иных местах приходилось ее тянуть на канатах. В пути о многом довелось переговорить Николаю Мело с английскими спутниками. Они прояснили ему с откровенной насмешкой, что не собираются стараться в Москве о союзе против султана, предлагали монаху обмануть шаха и говорить только об английской торговле через Москву с Персией.

В Москве Николай Мело совершил ошибку, ибо не имел опыта в придворных интригах. Он заявил московским властям, что не хочет идти на постой вместе с братьями Ширлей, а попросился к своему единоверцу, к итальянскому придворному медику Павлу Читадину.

Годунов не принял Николая Мело, а призвал на государевы очи Антония Ширлей. Антоний Ширлей изобразил миссию Николая Мело, как попытку шаха Аббаса втянуть Московию в изнурительную войну с турецким султаном. Борис Годунов не собирался воевать ни с султаном, ни с крымским ханом, ибо понимал, что Московии такая война не по силам. «Приятель» королевы Елизаветы произвел обыск в доме Читадина. У Николая Мело нашли письма шаха Аббаса в Рим и к европейским королям. Письма забрали, а Николая Мело, вместе с его японским крестником, отправили в ссылку в Соловецкий монастырь.

Так и пропасть бы гишпанскому монаху, но иная ему была предназначена судьба, предстояло ему предстать утешителем другой несчастной судьбы...

Годунова не стало. В Москве воцарился царь Дмитрий. Получив из Рима запрос о Николае Мело, он незамедлительно произвел розыск и оправил в Соловки приставов, чтобы доставили к нему ссыльного. Не на российских просторах выполнить что-либо «незамедлительно». Пока приставы добирались до Соловков, а потом Николай Мело со своим крестником добирались до Москвы, не стало царя Дмитрия, а Шуйский, не зная , как ему обойтись с гишпанским монахом, заточил его в Борисоглебском монастыре.

Всего этого Егорка, подбираясь к гишпанскому монаху, не знал. Не знал и того, к чему может привести передача письма Марины. Не о Марине он старался, а хотел услужить любезному его сердцу царю Дмитрию, хотя бы уже и покойнику, в память о ласке, что имел от него. Чутье ему, однако, подсказывало, что прикасается он к делу опасному, к государеву делу, да не очень-то он берегся, потеряв и дом, и близких, не зная найдет ли их когда-нибудь в оставшейся жизни.

Егорка выбрал час, когда ему назначили в урок подправить баню для латинского монаха. Мимо проходили монах и его косоглазый послушник. Егорка оглянулся. Поблизости ни души. Извлек изрядно помятый свиток с грамотой царицы и уронил его под ноги монаху, а сам отступил в сторонку. Косоглазый живо поднял свиток и передал монаху. Монах спрятал его под рясу. И монах и косоглазый то ж, как и Егорка оглянулись по сторонам.

Весточка для Николая Мело оказалась полной надежд. Марина не жаловалась на судьбу, а сообщала, что царь Дмитрий жив, что не в его характере долго скрываться, что он собирает болшое войско и скоро двинет его на Москву. Просила монаха поискать пересылку к царю Дмитрию, как только он объявится. Подпись под письмом: « Царица Московская и всея Руси — Марина».

Слух о том, что царь Дмитрий жив доходил до Николая Мело и ранее. Сложилась у него дружба со старцем Иринархом. К Иринарху шли за утешением из окрестных и северных городов, приносили на его рассуждение свое горе и свои радости, шли за советом, шли благословиться. В тихой беседе он расспрашивал приходящих и о мирских делах. По рассказам бывалых людей Иринарх воссоздавал происходящее на русской земле. Когда объявился на престоле царь Дмитрий, уверовал, что он и есть углицкий царевич, и от своей веры не отступал, а грамоты, изменой взошедшего на престол Шуйского, считал ложью.

Архимандрит монастыря, не зная, как ему обходиться с монахом папистской веры, поручил его заботам Иринарха. С гишпанским монахом никто слова сказать не умел. Иринарх знал латынь. Он один и мог объясняться с Николаем Мело. Николай Мело и Иринарх любили говорить о вере. Оба были терпимы, разница исповеданий не приводила к яростным спорам, оба признавали, что божественная истина превыше людских исканий и сомнений. Оба сошлись на том, что царь Дмитрий явился светочем для Московии и мог привести к братскому единению польский и русский народы, во имя обережения христианства от ислама.

Письмо Марины взволновало Иринарха. Николай Мело спросил у него:

— Может ли быть, что убили кого-то другого, а царь Дмитрий спасся? Или, быть может, в это хотят верить из ненависти к нынешнему царю?

— Могу ответить лишь одно: если царь Дмитрий жив, он вернет себе трон. А жив ли он, как нам узнать, сидючи в нашей обители?

Николай Мело заметил:

— Странно у вас с царицей. Она венчана на царство, а ее заточили. У нас королева наследовала бы престол...

— То у вас! Мы не жили под царицами.

— Она ко мне взывает, мой долг смягчить ее заточение. Я хотел бы ей ответить.

Иринарх взялся помочь своему иноземному другу. Конечно же, переслать письмо решили с тем, кто его привез. Власть монаха в иных случаях превышала власть архимандрита. Отправить Егорку в Ярославль было во власти Иринарха, не объясняя архимандриту по какой нужде. Дело было опасным не для Иринарха, а для Егорки и Николая Мело. Иринарх напутствовал Егорку:

— Кому ты, Егор, служил, перевозя письмо царицы Марины? Царице?

Егорке не было нужды лукавить.

— Отслужил я царю Дмитрию за его ласку ко мне!

Егорка рассказал, как явился с челобитной о стругах в Москву, как встретился с царем на Варварке, а затем был принят им на Красном крыльце в Кремле.

Иринарх умел увидеть, когда человек говорит правду и не лукавит. Выслушав Егоркин рассказ, сказал:

— Отслужи же в память царя Дмитрия и еще службу. Быть может, и не в память. Сказывают, что жив он и скоро объявится. Отнеси грамоту к царице Марине в Ярославль.Егрка не отказался.

Подумал, не запрячь ли Ночку, но пожалел ее гнать в дальнюю и опасную дорогу, хотя и имел охранную грамоту от архимандрита.

В Ярославль он въехал в полдень. Лошадь поставил на постой на ярославское подворье монастыря и пошел к «Мнишковой избе», как называли дом, где располагались отец и дочь Мнишки. Побродил неподалеку от избы. Вышла за водой знакомая бабенка, сообразила опять попросить донести бадейку с водой. Грамотку за воротами выхватила из его рук и наказала придти утром к колодцу.

Мнишек вбежал в горницу к дочери и восторженно прошептал:

— Вот! Пришел ответ от Николая Мело! Как дивно! В тот час, когда мы с тобой молили Превятую Деву о помощи! Это чудо! Это знамение свыше! Я не верил, что русский мужик передаст письмо, что мы писали монаху. Верь, дочь моя, что в нашей судьбе наступают перемены.

Он принялся читать, впадая в восторг после каждой прочитанной строчки.

— Ты только послушай, что пишет просвещенный человек! Он подтверждает,что никто не может отвергнуть твое право на московский престол. Это каноническое право, ибо ты венчана на царство.

— Об этом праве я и без его подсказки знаю.

— Важно, чтобы этом и другие знали. Николай Мело влиятельный человек у папского престола.

— Он в таком же заточении, как и мы...

— Не прочно и не вечно это заточение, иначе твое письмо до него не дошло бы, и ты не получила бы ответа. Николай Мело удивительный человек. Где только он не побывал. Мексика! Дикие острова в океане. Индия, Персия. Ныне он доверенное лицо персидского шаха.

И уже совсем Мнишек пришел в восторг, когда вычитал, что царь Дмитрий,по мнению Николая Мело, жив и его войска осаждают Москву.

— А нам тут говорили, что взбунтовалась чернь.

— Но никто не сказал нам, отец, что во главе этого войска стоит царь Дмитрий.

— Дмитрий умен и хитер, стало быть, не настал час его появления. Он и орден Иисуса Христа поднимают большие силы, а это скоро не делается.

— Надо, чтобы и король Смигизмунд простил обиды, что ему нанес наш Дмитрий.

— Царю простится!

— Царю? — выразила Марина притворное удивление. — Со мной, отец, не надо лукавить.

— В чем лукавство?

— Не будешь же ты уверять меня, что наш Дмитрий действительно царский сын?

— Об этом многие ныне говорят, а я не желаю слушать. Генерал ордена Клавдио Аквавива указал мне на него, как на царского сына.

— Наш Дмитрий со мной не лукавил. Мне он сказал, что кровь у него красная, как и у царских детей. Он не царский сын, он правда расстрига, имеет свое имя, и тебе оно известно. Пусть он избавился от убийц, захочет ли король вновь покровительствовать ему?

— Воистину рассудила, как премудрая царица Савская! Нам добраться бы до Самбора, а не погибать в этом Богом забытом городе.

— Самбор... Я уже не вернусь туда. Я — царица Московская, на царство венчаная, ею и останусь. Прочти еще раз последние строки письма монаха.

Мнишек недоуменно пожал плечами и прочитал:

— «Благословляю царицу Московскую на великое терпение и подвиг во имя Христовой веры и нашей матери Апостольской церкви».

— Вот мой долг, и я его исполню, жив ли наш Дмитрий или не жив. Я — царица, венчанная на царство перед Богом, и только Бог властен в моей судьбе!

Царь Василий Шуйский праздновал изгнание Ивашки Болотникова из Коломенского. Гудели над Москвой колокола. В церквях возносили благодарственные молебны за явление Божьей благодати на царя. Из Москвы скакали вестовщики с царскими грамотами повелевающими благодарить царя Василия Ивановича Шуйского за спасение от воров.

— Грамотами хочешь одолеть крамолу? — язвила Шуйскому в глаза его невестка Екатерина.

Шуйский отвечал невестке поучением:

— Саблю отведет сабля, от копья оборонит щит, стрела от доспеха отскочит, слово сквозь стены пройдет, до души пронзит, от греха отведет.

— Или введет во грех!

— А это по слову: от греховного — грех, от заповедного — осиянная благодать.

Лукавил Шуйский. Не на слова возлагал он надежду, грамотами спешил себя возвеличить, чтобы ни дня не проходило без поминания его имени, чтобы у всех оно было на слуху. Не любят, так привыкнут, а, привыкнув — смирятся, смирившись — полюбят.

Пока Иван Шуйский собирал дворянское ополчение, уряжал его в поход, Иван Болотников успел подготовить Калугу, чтобы отбиться от приступа и в осаде пересидеть. Потерял он казаков под Коломенском, но обрел гультящих с Северы и с украин вдесятеро. В поле в бою им с казаками не сравняться, а вот землю рыть и остроги ставить, в осаде отбиваться они крепче казаков.

Земляной вал вокруг города рос на глазах. Облитый водой превращался он в крепостную стену, прочнее, чем из накатанных бревен. По казачьему обычаю рыли в земляном валу норы, пробивали из нор стрельницы для пищалей. За валом ставили деревянные стены. Рубили в лапу две стены, а между стен сыпали землю и опять же поливали ее водой, чтобы лед схватил ее прочнее. Отступая, Болотников потерял пушки, но восполнил их потерю в Серпухове и в Коломне.

К приходу войска под началом Ивана Шуйского, город оброс ледяными валами, и крепостными стенами. Не было у Болотникова казаков, иначе встретил бы царева брата в поле.

Конные полки под началом Ивана Шуйского подошли к городу со стороны Малого Ярославца. Местность ровная. Мелкие речушки замерзли. Овраги не глубоки. Взять город Иван Шуйский попытался с хода. Выставил пушки и велел обстреливать земляной вал. Пустая затея. Ядра скользили по льду, а где и пробивали, так тонули в мерзлой земле. Палил долго. Пороха не жалел. Над валом поднимался пар от тающего льда. Не посылать же конницу на ледяной вал. Дождался пеших, и послал их на приступ.

Огневое снаряжение для осажденных дорого. Болотников приказал по пустому не стрелять, а ждать, когда полезут на ледяной вал.

Полезли, да обратно скатывались, а из нор и отнорков стреляли по ним в упор и подкалывали копьями. От такой страсти пешцы откатились от вала.

День пересидели тихо. Ночью Иван Шуйский перевел свое войско по оврагу на другую сторону города. Стал в сосновом бору. Кидали оттуда ядрами, да то впустую, скатывались они с ледяного вала. К ночи пушки затихли. Сторожа донесла Болотникову, что московское войско снимается из бора. Болотников решился на вылазку. Ночной бой привычнее для его воинства из гультящих, навыкших в разбое. Вывел охотников до вылазок. С четырехпалым свистом, с гиканьем кидались пешие на конных. Кони пугались, московские полки потеряли строй. Многих побили, своих почти не потеряв, рассеяли московские полки. Московское воинство потеряло много пушек. Иван Шуйский отошел на Малоярославскую дорогу. Приказал становиться лагерем и обносить его рогатками, слал к царю одного за другим гонцов, требуя подкреплений.

Князья Мстиславский и Голицыны посмеивались. Такого еще не бывало, чтоб царское войско не могло одолеть воров. Насмешки дошли до Шуйского. Царь собрал всех тех, с кем убивал царя Дмитрия.

— Насмехаетесь. Кабы Ивашка Болотников над вами посмеха не учинил бы. Меня повесит, но и вам не жить, а вдовиц и детушек ваших за себя возьмет. Сядут воры боярами и князьями. Нешто по одну мою голову идут? И над вами идут промыслить. Сие не Расстрига, он из себя царя изображал, а Ивашка Болотников учинит холопье царство. Расточит его и развеет, а мы станем легкой добычей для ляхов и татар, для шведов, и турецкий султан озаботится, как Московию окончательно разорить. Расстрига рубил ветви у дерева, Болотников рубит под корень. Для него Шуйские, Мстиславские, Голицыны, Воротынские — дрова для кострища. Не меня, себя опасайтесь. Не надо мной вам насмехаться, а над собой поплакать бы!

Из Москвы двинулось войско собранное по большому разряду. Опустели усадьбы, села, деревни, починки. Брали всякого, кто на своих ногах стоял и две руки имел. Наибольшим воеводой Шуйский поставил Федора Мстиславского, чтоб не вздумалось кому— либо из воевод местничать. Воеводами московского войска были названы Михаил Скопин, Иван Никитич Романов, князь Данило Мезецкий, Борис Татев. Главные силы обложили Калугу, а под началом Бориса Татева конные полки пошли громить села и деревни. Города, присягнувшие Дмитрию не трогали. Не хотели терять времени на осадные бои. С беззащитными селянами воевать и безопасно и прибыточно. Людишки разбегались от посечения мечами. А куда бежать? В Путивль к князю Шаховскому, воеводе царя Дмитрия. Многие успели пробраться в Калугу к Болотникову. Уже и не о Дмитрии думали, а искали как бы избавиться от Шуйского, хотя бы с подмогой Сатаны. Крепостные пушки Шуйский не дал увезти из Москвы. А как без пушек сильного боя разбить ледяные валы и стены, коими Болотников обнес город?

Воеводы надумали сжечь острог и деревянные стены города. Прожечь пролом, а там — пойдет потеха. Рубили лес и ложили его бревнами, как огромную поленицу, подкатывая к стенам, дабы зажечь и выкурить защитников из нор.

Болотников разгадал замысел московских воевод. И Болотников и его воеводы смеялись до упаду. Московские воеводы надумали сжечь стены, а не догадались, что можно сжечь их навал бревен. Ночью полетели каленые ядра в бревенчатую насыпь. Затеплились огоньки. Один, другой, третий. Пускали в бревна стрелы снабженные паклей пропитанной лампадным маслом. Масло горело, его мороз не гасил. Разгорелся небывалый костер, пламя кинулось на осаждающих. Дымом заволокло округу. Воеводы рассердились. Утром подняли войско на приступ. Ратники волокли за собой лестницы и ледорубы. На этот раз ни пороха, ни ядер, ни дроба жалеть не пришлось. Ледяной вал ощетинился огнем пищалей и пушек. До ледяного вала штурмующие не дошли, попятились, злобясь на глупость воевод.

Отбились. Но Болотников понимал, что глупость воевод проходяща, а силами ему с царским войском не меряться, пока все города не поднялись на Шуйского. Потому слал гонца за гонцом к Шаховскому в Путивль с требованием, хоть из-под земли добыть подставу под имя царя Дмитрия.

Шаховскому гонцы в досаду. Объявить первого встречного Дмитрием — не затея. У казаков уже нашелся царевич Петр, да то ж в посмех. Послал выручать Болотникова из осады князя Василия Рубец-Мосальского. Князь сам рвался, чтоб не оказаться без доли при дележе Российского государства. Убийца царя Федора Годунова воинскими способностями не отличался. На Калугу он собирался выйти с Оки. В пятнадцати верстах от города, на речке Вырка, которую летом в брод перейти, воеводы Иван Никитич Романов и князь Мезецкий встретили отряд Мосальского. На этот раз служилые не побежали от воров. Сеча началась утром, продолжалась до вечера. Уже и пушки замолкли, рубились стенка о стенку. Воеводы начали одолевать. Тогда воры скатили в лощину бочки с порохом и взорвали себя.

Мстиславский возрадовался и послал сказать Болотникову, чтоб подмоги не ждал, а били бы челом царю о царской милости и о прощении за свои вины.

Болотников, блюдя обычай посланцев не трогать, боярскую грамоту сжег, а сам тут же написал ответ: « Милостью царя Дмитрия Ивановича, боярина Федора Ивановича Мстиславского с сотоварищи, жалую коли принесут свои вины и отдатут себя под царскую руку Дмитрия Ивановича. Подписал сие Иван Болотников и приложил царскую печать».

Получив сию грамоту, Мстиславский досадовал:

— Тупые люди! Нет! Нет Дмитрия! Как их еще убедить?

Невдомек тугодуму Мстиславскому, что не за Дмитрия стояли осажденные в Калуге, а за себя, чтобы у богатых отобрать богатство и самим стать богатыми.

Не хотел понять того же и Василий Шуйский. Он придумывал как бы убедить людство, что царя Дмитрия нет в живых и не хотел видеть, что не Дмитрия жаждут, а его не хотят царем.

Московское войско держало в осаде город, стояло без дела. Ратники тому и рады. Пьянствовали, играли в зернь, распутничали. Михаил Скопин просил под свое начало полки, чтоб идти на Путивль, его не пускали не из опасения неудачи, а из страха, что удачным походом возвысит себя над воеводами.

Екатерина Григорьевна вновь пришла со своими наветами к деверю.

— Есть, — говорила она, — в Москве немец Фридрих Фидлер. Иноземным лекарям он готовит для лекарства. Любое зелие умеет изготовить.

— Не его ли зелием ты попотчевала Бориса Годунова? — спросил Шуйский.

— Об том у царя Бориса спросишь, когда с ним на том свете встретишься. Сей лекарь давно на свою землю в неметчину просится. С пустыми руками в неметчине ему делать нечего. За хороший откуп, он готов извести Ивашку Болотникова.

— Расстригу то ж подсылали убить, сраму приняли.

— А когда Ивашка побивал твоих воевод, сраму не приняли? Всю зиму топчется твое войско под Калугой, а и поныне все остается, будто бы ты и не посылал преславных воевод. Зелие не нож, любого молодца потихоньку одолеет.

Шуйский призвал немца. Фидлер уверил Шуйского:

— Я знаю яды, кои никто различить не может ни в явствах, ни в питие. Одной крупинкой свалю этого рыцаря.

Сторговались, хотя немец запросил не малую мзду.

Шуйский сам сочинил клятву. Фидлер в присутствии Дмитрия Шуйского повторял вслед за царем слово в слово:

— Во имя всехвальной Троицы, клянусь отравить ядом врага государства и всей Русской земли Ивашку Болотникова. Если же я этого не сделаю, если, ради корысти, я обману государя, царя Василия Ивановича Шуйского, то не будет мне чести в царствии небесном, и подвиг Господа Христа, сына Божия пребудет на мне тощ, и сила Духа Святого да отступится от меня, и не почиет на мне утешение Его!

Первые слова клятвы Шуйский произносил тихим, вкрадчивым голосом, продолжал уже громко и напористо, указуя пальцем на грудь Фидлера.

— Святые ангелы, хранители христианских душ, да не помогают мне, и все естество, созданное на пользу человека, да будет мне во вред. Пусть земля живым поглотит меня, и дьявол овладеет душою и телом, и буду мучиться во веки! И если я обману своего государя, не учиню так, как обещал, и не погублю отравой Болотникова, да пойду на исповеди, и священник меня разрешит от этих клятв, то священническое разрешение не должно иметь сылы.

Шуйский, произнося клятву, сам содрогался душой от страха. Дмитрий Шуйский шептал молитву, чтобы очиститься от услышанного. Один Фидлер оставался спокойным. Шуйский притиснул к губам Фидлера крест. Фидлер крест поцеловал, да мало он для него значил, ибо был он лютеранином.

Фидлер ехал из Москвы, посмеиваясь и недоумевая, сколь несчастен народ при таких глупых государях. Что ни государь, то бедствие для московского люда, будто дьявол подбирает их вопреки воле Господа Бога. Царь Иван Васильевич казнил без вины виноватых, кровью упивался, как упырь. Борис Годунов трясся от страха перед тенью царевича, хотя никто доподлинно не знал жив царевич или нет, и от страха перед одним именем рассудка лишился. Мелькнул падающей звездой веселый и разумный царь Дмитрий, кем бы он ни был — истинно царским сыном или сыном стрелецкого сотника, и того убили, а царем поставили шулера, каких бьют в тавернах, когда жульничают при игре в зернь или в карты. Выкопали из свежей могилы убитого для темного обмана отрока, и уверяли, что он нетленным сохранился, потому как он и есть невинно убиенный Годуновым царевич. Годунов убивая царевича, стало быть, не ведал кого убивал? Забросали, принародно камнями царя Шуйского, а ему ничто, будто не камни в него летели, а хлебы.

Фидлер не собирался угощать Болотникова ядом, а ухватисто вырвав у Шуйского деньги, хотел наверное узнать, спасся ли от убийц царь Дмитрий, чтобы ему служить. Явившись в Калугу он объявил, что у него есть «слово и дело» для воеводы. Его поставили перед Болотниковым, он рассказал для какой затеи заслал его в Калугу царь.

— По какой причине ты ко мне такой добрый? — спросил Болотников.

— Не к тебе я добрый. Пришел я послужить царю Дмитрию. Сей царь был со мной ласков. Пришел узнать жив он или нет? Тем, кто ему служил очень хочется, чтобы он воскрес.

— Воскрес только Христос, а мы человеки. Я не видел, как его убивали. Пождем, увидим. А ты ежели не спешишь в свои немецкие земли, послужил бы у меня и лечил бы раненых.

— Послужу! — ответил Фидлер. — А чтобы ты не сомневался в моей правде, возьми деньги, что мне дал Шуйский, чтобы я тебя убил.

— Мне твои деньги без нужды! Служи верой-правдой!

Зима переволокнулась на весну. Таяли снега на крутых берегах Оки. Сочились ручейками и текли ручьями из леса. Вешние воды сливались на лед. Несколько дней поиграло солнце, и под Калугой рвануло лед . Стаивал лед и на земляных валах. Валы еще держались, но потихоньку расползались грязью. В боярском стане — ликование. Безо льда земляные валы уже не крепость.

Князь Телятьевский повел несколько казачьих станиц, пришедших в Путивль из Запорожья, вызволять из осады Болотникова.

Дозорные царского войска увидели казачьи струги при впадении Угры в Оку. Бояре поспешили с приступом. Затея старая. Опять же собрались выжечь огнем осажденных. Накатывали к стенам дрова.складывали из них поленицы, подтаскивали к земляному валу туры.

На берегу Угры зачиналась битва казаков с полками Бориса Татева и Андрея Черкасского. Казаки вышли из стругов, конных послали в обход боярских полков. Конные и ударили, поджимая московские полки к берегу Оки, а на берегу их встретили пешие запорожцы. Оба князя воеводы были убиты. Московские полки разбежались. Телятьевский не велел гнаться за бежавшими, спешил на выручку к Болотникову.

У Болотникова своя потеха. Когда туры и поленицы с дровами подтащили осаждавшие к земляному валу, Болотников обронил одно слово:

— Пора!

Пока подкатывали туры и поленицы, казаки прорыли подземный ход и заложили в него бочки с порохом. По слову Болотникова зажгли фитиль и вскорости рвануло на всю округу. Из-под земли вырвались пламя и дым, разбросало взрывом поленицы, опрокинуло туры. Пешцы побежали прочь. Побежали и воеводы.

Телятьевский вошел в город. Встречаясь с Болотниковым, князь никак не мог забыть, что перед ним бывший его холоп. Сдерживал себя, чтобы это не проявилось, Болотников дразнил его, величаясь свыше обычного. Телятьевский сказал:

— Вот и я, атаман, с подмогой.

— Атаманы у казаков, а я воевода царского войска. Вот мы оба с победой, а что нам с ней делать? На Москву идти, а с кем?

— Говорят, что у тебя войско под двадцать тысяч. Соберет ли ныне Шуйский в одночасье такую силу?

— Войско у меня есть. Вот и ты привел запорожцев... Царя Дмитрия у нас нет, а он один стоил бы и нашего и Шуйского войск. Шлю я гонцов одного за другим в Путивль, а до ныне нет ответа Шаховского.

— В ратном деле, Иван, ты искусник, да не все решаемо в ратном деле. Ты шлешь гонцов к Шаховскому, чтоб он тебе царя Дмитрия предоставил, а царя Дмитрия нет, и толковать о нем не надобно. Осуждал я тебя за твои грамотки, где ты призывал губить вышеначальных людей, а ныне вижу, только этими грамотками ты и собрал войско. Хоть и немалое оно числом, да к ратному делу не свычно.

— Нет Дмитрия, так надобно его придумать!

— Придумать недолго, да, что с той придумкой делать? Царевичей Петрушек напридумывали. Ни сказать, ни ступить по царски не умеют и никогла не сумеют. Где же нам взять такого молодца, чтобы и обличьем был схож с царем Дмитрием, и умен , как царь Дмитрий, и сказать бы умел и ступить? Один исход: идти на Москву или взять ее или отмучиться!

Болотников усмехнулся.

— Покласть головы не свои и то жаль, а свою голову класть, вовсе, не собираюсь. Для того, чтобы наступать на врага, надобно его пересиливать. Оборону можно держать и малой силой. В Калуге запасы съедены. Я проведывал, что в Туле есть запасы, да и крепость каменная. Идти нам в Тулу, князь, сесть в осаде, людей собирать и...

Болотников наклонился к Телятьевскому и негромко, с неожиданной яростью, молвил:

— И царя избирать!

— Не тебя ли?

— Спрашивал меня об том же и Шаховской. Воеводе воровских людей царем не бывать. Ни Шаховскому, ни мне, ни тебе, князь. Коли избирать будем так всем людством. Побегут тогда к нам и князья, и бояре, и дворяне — своего царя захотят.

Князь удивленно покачал головой.

— И откуд ты этакой премудрости набрался, холоп мой, Ивашка, а ныне воевода, вон какого воинства. Идем в Тулу, а Шаховскому накажем, чтоб из-под земли добыл нам царя Дмитрия.

Переходу из Калуги никто не помешал. Москва затаилась. Перебежчики говорили в один голос, что Шуйский собирает со всех городов новое войско.

В Тулу потекли со вех сторон гультящие.

А что же в это время происходило с Богданкой? Мелькнул неприметно возле московского царя, сбежал от Шаховского и Молчанова из Путивля. И радовался несказанно, что удалился от царских дел,опасных и кровавых. О посмехе Шаховского назвать его царем, и думать забыл. О своем устройстве подумать бы. Путь чист в родные места под Могилевым, затеряться бы в том краю от всяких властей и от московских и от польских. Ему, сиротинушке, судьба по началу улыбнулась. Осиротел он сызмала, подобрали его монахи бернардинцы. Окрестили в апостольскую веру, поместили в монастырь, в монастыре и грамоте обучили. Нашли, что способен ко всякому учению, отправили в семинарию. Обучился латыни, греческому и русскому языкам, а польский — сызмала родной. Бернардинцы пристроили его толмачом к царю Дмитрию, когда тот двинулся в поход на Москву. Царь Дмитрий не знал ни латыни, ни греческого, путался и в польском языке, а надо было посылать письма в Рим, папе римскому и в Краков к королю, а еще и к другим государям. Богданка приобщился государственных тайн, потому и бежал из Москвы. Ныне самое время затеряться, чтобы не сыскали ни новый московский царь, ни польский король.

Спешить некуда. Конь под ним из царской конюшни, стоит целого состояния. Зашиты под полой польские злотые, царево жалование. Есть на что прокормиться в дороге, с чего и жизнь начать.

До польского рубежа, не доходя, продал, продешевив, коня. Купил невзрачную лошаденку, а к ней и телегу. Кафтан московский сменил на серемягу. Трава кругом, лошаденку есть чем в пути накормить. Литовская граница из-за смуты московской держалась без строгостей. Не заметил, как оказался на литовской земле. Догадался, что ушел от московского царя, когда увидел на дороге еврейскую корчму.

На крылечке стоял пожилой хозяин и поманивал к себе рукой. Признал за своего. Богданка мимо не проехал, не предполагая, что наехал на свою неправдоподобную судьбу. Корчмарь обрадовался.

— Ай-ай, какой важный пан! Свой конь, своя каталка. Заворачивай, у меня сегодня караси в сметане. Есть и холодец из свиных ножек, так то припасено для панов. Угощу и своими лепешками, если есть, чем расплатиться. И горилка есть, любого гультящего с ног повалит.

Богданка, не поспешая, распряг лошадь, стреножил ее и пустил на лужайку. Для устрашения корчмаря, чтоб показать, что не беззащитен, заснул за пояс два пистоля. Корчмарь усмешливо спросил:

— Кого пугать надумал? На налета ты не похож!

— Я не пан, потому и берегусь панов. Ставь на стол карасей, ставь и холодец.

— Я сказал, что холодец из свиных ножек.

— Вот и хорошо, что из свиных ножек, а не из конских копыт. Ты жид не крещеный, а я крещеный, потому не скупись и ставь холодец. И горилки кружку, ежели она вместительная.

Корчмарь поставил перед гостем сковородку с карасями, миску с холодцем и кружку горилки. Горилки малость и себе налил, сел к столу поговорить с гостем.

— Вот, хочу сказать. Никакой ты не пан, хотя и крещеный в их веру. Разговор у тебя панский, кафтан холопа. Такого человека никто здесь не видел.

Богданка насторожился.

— Что и того, что меня здесь никто не видел?

— А то это значит, что ты проезжий человек и каждый пан тебя может спросить, кто ты, откуда и куда едешь.?

— И я должен отвечать?

— Пан — шляхтич может и не отвечать, у него для всякого ответа на поясе сабля болтается, а тебя заставят.

— А если не спросят?

— Если не спросят, некому и отвечать.

— Откуда такие строгости?

— Вот и видно, что ты человек не только проезжий, но и приезжий из Московии. А строгости потому, как паны подняли против короля бунт. Примут тебя за подосланного, живо на первом же суку повесят!

— Рокош!

— Слово тебе известное, а прикинулся неизвестно кем.

Богаднка переговаривался с корчмарем, а о горилке не забывал, и карасей и холодец убирал.

— А чем платить есть у тебя? — поинтересовался корчмарь. — Или из пистолей надумал расплачиваться?

Богданка выложил на стол злотый.

— Разменяй!

Корчмарь взглянул на злотый и руками всплеснул.

— Не смейся надо мной, проезжий человек! Откуда у меня столько денег, чтобы разменять?

Сам же схватил злотый и попробовал его на зуб.

— И правда — золото! А теперь скажи, откуда у бедного еврея такие деньги?

Богдана был не из храбрецов. Жизнь научила осторожности, да горилка разгорячила желание показать себя большим, чем был.

Если бы знал, — молвил он заносчиво, — кто тебя посетил, не удивился бы злотому!

Корчмарь вскочил и, кланяясь, воскликнул:

— Преклоняюсь перед твоей тайной! Великая тайна — откуда у бедного еврея злотый, а мельче денег нет?

Богданке ударило в голову удивить корчмаря. Сам того, не осознавая, в подражание Шаховскому, как тот удивлял вдову в Серпухове, внушительно произнес:

— Попомни! И детям и внукам своим скажешь, что посетил твою корчму ближний человек к московскому царю Дмитрию.

Корчмарь прищурился и с сомнением спросил:

— Ты — ближний московского царя? Мои уши слышат такую неправду, так почему же мои глаза не видят, что не покарал тебя Господь? Хотел бы я видеть, каким явился бы сюда самый малый придворный нашего короля. Какие бы перед ним скакали гайдуки! Какие играли бы под ними кони! А сам он сверкал бы, как солнце, прожигая своим взглядом до костей!

— Московский царь Дмитрий не так глуп, как король. В золотых каретах он не ездил, гайдуков перед собой не гонял. Вскочит на коня и один по городу едет куда ему надобно. Каждый мог придти к нему и говорить о своем деле. За обиду тут же и расправа над обидчиком. А я тебя, корчмарь, спрошу: стоит корчма у рубежа, имеешь ли ты какие-либо вести из Московского государства?

— Места у нас здесь глухие. До Московии нам дела нет. И пути для нас туда нет. Еврея там каждый обидеть может, а заступиться некому, потому и дивлюсь и не верю, что ты прошел московскую землю.

Корчмарь позвал жену. Вошла могучего сложения хозяйка. Корчмарь указал ей на злотый лежащий на столе.

— Вот наш гость дает, да у нас разменять нечем. Как быть?

Хозйка взяла злотый и попробовала на зуб

— Разменять здесь негде.

Богданка распорядился:

— Подай еще холодцу и горилки, тогда и разменивать не надобно! Оставь себе на обзаведение и на память, что побывал у тебя ближний человек московского царя.

Хозяйка вышла, корчмарь спросил:

— Ближний царю человек, наверное, хочет что-то у нас узнать?

Богданка кивнул головой.

— Я скажу. В Москве — измена. Бояре хотели убить царя Дмитрия, да он ушел от изменников. Ныне в Москве другой царь — Василий Шуйский. Я ушел из Москвы с царем Дмитрием, а он укрылся. Меня отпустил. В Московии началась война.

Корчмарь пристально вглядывался в Богданку. Раздумчиво проговорил:

— У гоев всегда, что-нибудь происходит... А вот, как ты еврей, оказался в ближних к царю? Не пан, не боярин, а ... ближний?

Богданка спохватился: не задумал ли корчмарь его ограбить. Хоть и была хмелем полна голова, ночевать в корчме не остался. Корчмарь не очень-то и настаивал, не угадывая врал ему гость или правду говорил? От такой правды лучше подальше быть, а вот посетителей корчмы можно теперь будет угостить завлекательным рассказом.

Богданка, оставив по себе столь заметный след, добрался до Могилева. И изображая из себя беженца из Московии, пришел к протопопу церкви святого Николая напроситься на какую-либо работу. Протопоп хотел было нанять его заготавливать дрова, да узнал, что перед ним грамотей. И русский язык ему ведом, к тому же ведомы и латинский и греческий. А главное начитан в священном писании, как сам протопоп не начитан. При церкви приходская школа для детей. Протопоп поставил Богданку учителем в школе. Жизнь у Богданки раздвоилась. Благодать после московских бед, а другая еще пока ему незнаемая.

Корчмарь, между тем, не скупился на рассказы о проезжем ближним человеке московского царя Дмитрия. С каждым рассказом придавал проезжему значительности, дошел до намеков, что не сам ли царь Дмитрий, пробираясь в Литву, посетил его харчевню. С московской земли, натекала молва, что царь Дмитрий спасся и до времени скрывается от лихих людей.

В корчму негаданно приехал раввин из Могилева, лицо для корчмаря весьма значительное, и приступил к расспросу:

— Сказывал ты разным людям, что твою корчму посетил царь московский, пребывая в изгнании из своего царства...

Корчмарь попытался отвертеться от прямого ответа:

— Да кто ж знает, что это за человек?

Но не с раввином ему в жмурки играть.

— Погоди, хитрец! Хитрости твои не для меня. Панам ложь в утешение, мне солжешь и дня не проживешь!

Корчмарь понял , что неспроста прибыл к нему грозный гость, а угроза в голосе напомнила ему о власти раввина отлучить от диаспоры, а тогда — погибель.

— Можно подумать, что и сам царь явился, потому, как карманы полны золотом...

— Не спеши во лжи. Ранее сказывал, что он из наших. Еврей не мог быть московским царем. Но еврей в ближних московского царя — это больше, чем московский царь

— Крещеный еврей...

Раввин сердито заметил:

— Крещеных евреев не бывает. Еврей навсегда в нашей вере, крестись он у схизматиков или у папистов. Ты уверен, что он был еврей?

— В этом я уверен.

— Нам остается узнать, правда ли он состоял в ближних московского царя? Не ты ли это придумал?

— Если и придумано, то не мной, а моим гостем.

— Куда он поехал?

— Сказать могу, да кто ж проверял. Говорил, что в Могилев...

— Сказки о нем свои сказывай, как сказывал, а о нашем расспросе — молчи, даже и под пытками. Нет пыток страшнее, чем гнев Господень.

Судьба немилостиво охватывала Богданку петлей, не так-то быстро, но неумолимо. Пока он странствовал по литовским дорогам, да учил приходских детишек русскому языку и Закону Божиему, генерал ордена Клавдио Аквавиа получил донесения с вескими доказательствами, что царь Дмитрий действительно убит. Вместе с тем являлось множество известий, что многие в Московии этому не верят или не хотят верить.

Иван Болотников, воспитанник падуанской военной семинарии, посланец Ордена, чуть было не овладел Москвой, лишь упоминая имя Дмитрия, не отыскав ему живой замены.

Извещен был генерал Ордена и о том, что Болотников слал гонцов в Путивль, чтобы искали Дмитрия. И все это замыкалось на двух лицах: на колдуне Молчанове и на князе Шаховском. А где же третий, бежавший с ними из Москвы, толмач царя Дмитрия, воспитанник бернардинцев? По всем орденским связям в Литве было направлено повеление розыскать толмача Богданку. Да велик стог сена, а иголка мала. Король Сигизмунд заявил во всеуслышание, что признает в любом самозванце Дмитрия, лишь бы он явился мстителем за убитых польских граждан.

Не остались в стороне от событий в Московии и венецианцы. Дож прислал в Рим своего посла Фоскарини, и тот выразил желание встретиться с генералом Ордена. И, хотя венецианцы не жаловали иезуитов, не считаться с их могуществом не могли. Чутье к интригам подсказывало Аквавиве, что Фоскарини явился говорить о событиях в Московии. Фоскарини говорил:

— Ваша милость, я хотел бы передать вам знаменательные слова короля Сигизмунда о событиях в Московии. Король считает, что имел место замысел объединить Московию и Речь Посполитую под одной короной. И короной этой предполагалось короновать московского царя Дмитрия. Царь Дмитрий убит, ныне король считает, что это объединение, которое необходимо, чтобы остановить распространеие ислама, должно произойти под польской короной.

Аквавива и без длинного пояснения Фоскарини, знал, что беспокоит венецианских купцов. Он ответил с легкой усмешкой:

— Никто ни в Риме, ни в европейских королевствах не препятствовал бы королю предпринять поход в Московию и овладеть царским троном.

— Ему мешают взбунтовавшиеся мятежники.

— Мятеж стихает, а вскоре утихнет. Не мятеж ему мешает.

— Отсутствие средств?

— Об отсутствии средств говорят, когда могут указать, где найти эти средства. Быть может венецианские купцы собираются субсидировать короля?

Фоскарини рассмеялся.

— Купцы не рискуют, не зная наверное, что риск будет оплачен.

— Риск не будет оплачен. Мы не верим в полководческий талант короля Сигизмунда. Война между Речью Посполитой и Московией на руку султану. Если в Московии власть нового царя неустойчива, поход Сигизмунда объединит московских людей.

Фоскарини загадочно улыбнулся и сказал:

— Купцы много ездят, со многими встречаются. Торговля не имеет границ. Даже там, где между людьми рознь, у купцов может быть единство интересов.

— Это известная истина. В чем смысл ее повторения, вашей милостью?

— Мне известно, что Орден поникновенен не только в тайны свершившегося, но ему доступны и тайны еще не свершившегося. Я не хотел бы оказаться вестником того, что Ордену уже известно, но я не знаю, известно ли Одену, что средства для овладения Московией у короля Сигизмунда есть.

Аквавива улыбнулся.

— Золото переливается из сосуда в сосуд, как вода. Деньги могут побудить короля Сигизмунда на поход в Московию.Но на нашей памяти поражение в Московии великого воителя короля Стефана Батория. Понадобились усилия нашего орденского посредника Антонио Поссевино, чтобы избавить Стефана Батория от унижения. Мне не жаль потери купеческого золота, но я обеспокоен судьбой нашей церкви в Речи Посполитой. Едва король двинет свои войска в Московию, на него пойдет войной султан, крымский хан разорит польские земли, разрушены будут наши церкви.

— Я сказал, что есть огромные средства, что послужат объединению Речи Посполитой и Московии под одной короной, но при этом совсем не обязательно, чтобы король начал войну с Московией.

Аквавива угадывал, чего доискивается венецианский посол, но хотел его заставить высказаться до конца. Сомнения в словах собеседника, всегда вынуждают к большей откровенности. Акваива спросил:

— Не обманчивы ли надежды, вашей милости, на щедрость венецианских купцов? Венецианцы скупы, генуезцы не так-то богаты...

Фоскарини приберегал удовольствие удивить генерала всемогущего Ордена. Нескрывая своего торжества, он объявил:

— Московские земли давно вожделенны для польской шляхты, но они приманчивы и для польских... евреев. Для польских евреев невступна московская земля. Во всей Европе только московская земля невступна для евреев. Я думаю, что Орден осведомлен, что наиболее просвещенные евреи считают московскую землю своей землей, по несправедливости отнятой у них.

— Сеньер Фоскарини коснулся глубин, которые я думал неизвестны венецианским купцам. Стало быть, кто-то просветил венецианцев о давних легендах, которые известны лишь избранным. Легенды гласят, что когда-то Русская земля была подвластна иудеям Хазарии, и Киевская Русь платила хазарским каганам дань. Не вправе ли я спросить, кто просветил венецианскую сеньерию и просвещен ли на этот счет дож?

Фоскарини загадочно улыбнулся.

— И до Венеции донесся вопль ужаса, когда московский царь, тиран и мучитель, по имени Иван, отняв Полоцк у польского короля, всех евреев, живших в том городе, утопил в реке.

— Этот вопль донесся и до Рима, но не всеми был услышан. Ваша милость, вы собираетесь мне что-то сказать или предложить?

— Нечто мстительное есть в том, что я хочу сказать. Я упомянул, что субсидии на поход короля в Московию могут найтись.

— Эти субсидии должны быть значительны.

— Еврейские деньги, еврейских торговых домов, нигде и никак не объявленных. Они существуют, и Орден знает об их существовании. Теперь вы не скажете, что поход короля в Московию безнадежен.

— Безнадежен! — с ударением произнес Аквавива. — Поход короля безнадежен. Субсидии могут нам помочь разрушить Московию изнутри. Дуб крепкое дерево, но если его изнутри изгрызет червь, он рухнет от дуновения ветра. Мы не могли оказать должной поддержки субсидиями нашему посланцу в Московии Ивану Болотникову, и мятеж, поднятый им, захлебывается. Он раскачал зубы в пасти Московии, но вырвать их не имеет сил.

Фоскарини в сомнении покачал головой.

— Речь шла о субсидиях королю, а не мятежникам.

Аквавива досказал, что не никак не мог выговорить Фоскарини.

— Еврейским ростовщикам, купцам и арендаторам тесно на польской земле. Они хотели бы, чтобы король во главе христианского войска взломал бы ворота в Московию. А почему бы им не сделать это самим?

— Где же их войско, где их полководцы?

Настало время объявить венецианскому послу, затаенный замысел Ордена. Аквавиа сказал:

— У них есть нечто большее...Мятежники в Московии ищут кем заменить царя Дмитрия. До сих пор не нашли. Двойника нашему Дмитрию не найти. Поскольку нет двойника, нужна его тень. Вы могли бы, сеньер Фоскарини, подсказать, где искать эту тень?

— Если вы, монсиньер это подскажете прежде мне,

Аквавива в знак согласия прикрыл глаза. После некоторого раздумья сказал:

— Я полагаю, что найти желающего назваться московским царем не составило бы труда. Надо быть готовым, чтобы сыграть эту роль, а для этого побывать хотя бы в ближних придворных у царя Дмитрия. С царем Дмитрием ушел из Польши толмачем воспитанник бернардинцев. Он спасся во время мятежа. Он из тех, кто был посвящен в тайны царя Дмитрия, знает его дворцовый обиход и к тому же... еврей.

Аквавива прикрыл глаза ладонью с растопыренными пальцами.

— Мы на это посмотрим сквозь пальцы.

— Московский царь — еврей?

— Неужели вы хотите, чтобы я сказал, что и без слов понятно. Названый царь должен знать царский обиход, не более. Самозванцев принимают, зная, что они самозванцы. Поддержанный субсидиями новый Дмитрий внесет разрушение в Московию, расшатает больные зубы, а когда они выпадут, московский медведь, лишенный зубов, окажется бессильным перед польским орлом. Новый Дмитрий фигура проходящая. Мы подскажем, где искать этого бернардинского воспитанника. Остальное за теми, кто хочет взломать для себя ворота в Московию. Вам, сеньер Фоскарини, не впервой выполнять посольские миссии и вести переговоры с заинтересованными лицами. Я хотел бы, чтобы Орден на время остался в стороне.

Грамоты Болотникова, разбросанные по городам и весям, вершили, свое черное дело. Они подняли голытьбу, повлекли ее толпы в Тулу. Гнала их надежда стать сильненькими в земной жизни, не дожидаясь жизни загробной, где им обещано возмещение за обиды от Господа. Гнало их, как гонит осенний ветер шумные вороха осенних листьев.

Но грамотки Ивана Болотникова сгоняли с обжитых мест не только голытьбу и обиженных , сдвинули они и тех, кто видел нужду спасать себя от голытьбы. Себя, а не Шуйского. Но спасая себя, спасали и Шуйского. Росло войско Ивана Болотникова, но еще спешнее росли царские полки.

Бояре собрались и призвали в Думную палату на рассуждение Василия Шуйского.

Говорили ему:

— Ты, государь, зачинал — тебе и кончать. Как не станет Расстриги, ты сулил тишину Русской земле. Расстриги не стало, где же тишина? Польского короля ты ополчил гневом, и вот опять с польской стороны явился возмутитель царства. Либо мы его задушим в Туле, либо по всей земле распространится замятня. Ты зачинал, тебе и завершать. Становись сам во главе войска, а там, как Бог рассудит.

Приговорили с каждой сохи брать по шести человек, по три конных и по три пеших. Брать с посадов, со всех волостей, брать с дворцовых и черносошных, с патриарших и монастырских, брать с боярских и иных земельных владений, брать и с имений вдов и сирот. Со времени ливонских походов царя Ивана Васильевича и нашествия Стефана Батория, таких сборов не свершалось.

Патриарх Гермоген обратился ко всем верующим защищать церкви от разорения, а тех, кто пошел и пойдет к Ивашке Болотникову — от церкви отлучить.

Померещилась когда — Ивану Болотникову его звезда в Коломенском под Москвой, ныне затянуло ее грозовыми тучами.

Сбор царского войска назначили в Серпухове. Потянулись в Серпухов и конные и пешие. Сплывали по рекам в Оку на лодиях и плотах. На воров встала вся Северная Русь. В Серпухове воеводы урядили полки и насчитали ратных до ста тысяч. Ополчение двинулось, не поспешая, к Туле, изгоняя по пути гарнизоны Болотникова из малых городов.

Болотникову размышление: надеяться на стены тульского кремля или уходить за Волгу? Чем дальше от Москвы, тем отдаленнее и надежда одолеть Шуйского. Не на годы зятягивать войну пришел на Русь Болотников. Время проредит его полки и поход потихоньку умрет, превратившись всего — лишь в разбой на дорогах.

Попытать силу московских полков, Болотников выслал к Кашире запорожских казаков и гультящих под началом князя Андрея Телятьевского. С рязанскими полками Прокопия Ляпунова и московскими стрельцами князь Телятьевский встретился на речке Восьма. На одном берегу царские полки, на другом — Андрей Телятьевский со своим сборным воинством. Разведав броды, князь перевел полки через реку и ударил на московские полки конным строем, при поддержке пеших.

Начали бой запорожские казаки. Ударили они бодро, сражались ухватисто. Луговину затянуло пороховым дымом. Пушек ни у тех и не у других. Рубились лицо в лицо. Пора бы и побежать московскому воинству. Никогда московские ратники не стояли с таким упорством. Дивился князь Андрей. Помнил он, как бегали москвичи под Калугой. Резня затягивалась. Минул час, другой, потянуло на третий.

Что-то в дыму, в ревущей толпе произошло. Из дыма и пыли выскакивали всадники и мчались в убег. Запорожцы! Князь Андрей Телятьевский похолодел. Запорожцы искусны в бою, да не стойки. Не за смертью пришли, а за легкой добычей. Запорожцы бежали с поля, пятились и пешцы. Рубили их московские конные нещадно. Возле князя его дружина. Повернул коня к своим, въехал в их ряды и вопросил:

— Будем стоять за воров Ивашки Болотникова, лишимся животов или сдадимся на царскую милость?

Ему ответили, что был бы за спиной царь Дмитрий, не сдались бы, а за Ивашку Болотникова класть головы не захотели. На рысях ударили на своих же пешцев. Вода в речушке сделалась красной от крови.

Кашира и Серпухов отняты у воров. Шуйский перевел войско через Оку, выбил болотниковцев из Алексина. Перед ним путь чист на Тулу.

Болотников не ожидал столь скорого и решительного продвижения царского войска. Едва отбыв осаду в Калуге, вновь садится в осаду в Туле? К дурному исходу поворот. И все же, почему не попытаться остановить полки Шуйского? Дозорные донесли, что подходит к Туле всего лишь передовой царский полк, что ведет его молодой воевода Михаил Скопин-Шуйский. Не выходили из памяти бои под Калугой, когда отступали перед ним московские полки при первом же с ними столкновении. Не ведая об измене Андрея Телятьевского, Болотников выслал свои полки навстречу Передовому полку царских войск к речке Воронья.

Берега удобны для пешего боя. Московской коннице не развернуться на заболоченном лугу, увязнет в прибрежной трясине. Скопин, подойдя к реке, понял, что болото брать приступом это оказать себя непроходимым глупцом. Его дозорные успели оглядеть местность и донесли, что есть удобные броды, чтобы обойти воров, засевших в болоте и лесных крепях. Скопин послал на броды большую часть своего полка, а оставшимся приказал беспокоить противника, делая вид, будто бы пытаются переправиться через речку, да чтобы бой не переставал ни на минуту. Дело завязалось. Московские пешцы, завидя, что противника бьют с тыла перебрались через болото. Мало кто из болотниковцев добрался до Тулы известить своего воеводу о разгроме на Воронье. На их плечах московские конные, чуть было, не ворвались в город. Скопин остановил погоню, не желая ввязываться в уличные бои, не разведав сил противника. Свой полк перевел на дорогу, что вела к Крапивне.

Походили и другие полки. Князь Андрей Голицын занял дорогу на Каширу. Большой полк, в челе которого стоял Шуйский, запер дорогу на Серпухов. Там, где река Упа втекала в город, поставили пушки и стенобитные орудия.

В два дня плотно обложили город. Спешить с приступом не в характере Шуйского. Решил искоренить врагов плотной осадой, не ведая, что собиралась на него новая гроза.

Богданка отдохнул от дорожных тревог и от бездомности. Протопоп поселил его в избе церковного сторожа, поручил обучать своего недоросля греческому и латыни. Протопопица, женщина при всех своих изобильных женских прелестях прельстилась учителем. А почему бы и не прельститься? Молод, остер на язык. А начнет рассказывать из священного писания — заслушаешься. Молодого, да наскучавшегося по женской ласке, долго ли, умеючи, соблазнить? Спокойная работенка, любовные утехи... Чего еще желать?

Время текло, неслышными шагами приближалась непредугаданная судьба. Его искали люди, перед коими короли склоняли свои коронованные головы. Найти его помог случай.

Страсть протопопицы к учителю погасила необходимую осторожность. Протопоп застал любовников в сарае. Духовным лицам развод противопоказан, да и не разводиться из-за пришлого. Разобрался с Богданкой по своему. Призвал на помощь прихожан, и они, по велению оскорбленного супруга, отстегали Богданку плеткой. В городе поротому жизни не было. Богданка бежал из Могилева. Пробирался на юг, поближе к свои бернардинцам, да в Пропойске был схвачен стражниками по подозрению не московский ли он лазутчик? А подумать бы, до засыла ли Москве лазутчика в Пропойск?

Поставили на расспрос. Кто-то догадался, не тот ли это проезжий, что указывал на себя в корчме, как на «ближнего» московского царя. Послали за корчмарем. Он опознал Богданку, да еще и поведал, что расплачивался за постой золотом.

Обыскали. Распороли кафтан, нашли несколько злотых, принялись выбивать еще. В Пропойске нашелся в темнице каменный мешок без окон. Чтобы «ближний московского царя» стал сговорчивей посадили Богданку в этот мешок, не пожалев перед этим обломать о его спину пучок розог. Сгинуть бы Богданке, толмачу царя Дмитрия, воспитаннику бернардинцев, круглой сироте на чужой земле, да сошлись неисповедимые пути.

Богданка ждал на утро новых мучительств и розог. На рассвете отомкнули темницу и впустили к нему человека, от которого не нашлось в Пропойске запоров. Незнакомец зажег свечу, поставил ее на пол, и откинул капюшон, скрывавший его лицо. Богданка замер от удивления. Увидел он перед собой старика еврея, с пейсами и седой бородой лопатой.

— Сын мой, — сказал вошедший, — Господь посылает испытания лишь избранным. Твоя судьба начертана скрижалями в книге судеб.

Богданка не был трусом, но осторожность не делала его и смелым. Что-то в тоне незнакомца заставило его похолодеть. Бежал он подальше от «скрижалей» и «судеб», не ждал, что вот этак— то они его настигнут.

Старик продолжал:

— Ты смущен и растерян и деваться тебе некуда. Или останешься в каменном подвале на погибель, или ждет тебя судьба предначертанная Богом. Правда ли, что ты состоял в «ближних» слугах московского царя Дмитрия, что твое истинное имя Богдан, что дано тебе при крещении бернардинцами?

Богданка торопливо отвечал:

— То истинная правда! Состоял я толмачом при царском дворе в Москве, крещен я в апостольскую веру под именем Богдан.

— Ты тот человек, которого мы разыскивали. Ты пребывал у московского царя при дворе, тебе известен обиход московского царского двора. Ты переводил письма царя на латынь и отправлял их в Рим. Ты знал в лицо царских бояр. Так ли это?

Богданка осмелел и ответил с надрывом в голосе:

— Все это так! А теперь я спрошу! Зачем тебе об этом знать, старик? Зачем об этом знать старому еврею, даже если ты и раввин? Я не твоей веры!

— Но нашей крови! Вера у еврея может быть только одна. Крещение в иную веру, наша вера считает ни во что! У тех, кто имеет власть — вырывать, разрушать и насаждать выбор велик, но они избрали тебя!

— Странно мне слышать эти слов от тебя, равви, — сказал Богданка. — Это слова папы Григория. Право вырывать, разрушать и насаждать, он относил только папскому престолу в Риме.

— Нам говорили, Богдан, что ты был одним из самых способных учеников у бернардинцев. Еще никто не слышал о христианской церкви, и до рождения Иешуа, прозванного Христом, оставалось еще несколько столетий, а мы уже получили право вырывать, разрушать и насаждать от единственного Бога, что правит землей и небом. Мы тебя избрали, у нас свои цели, и они сошлись с целями римской церкви.

— Но что же я могу значить в столь великих целях?

— Всего лишь капля дождя по воле Господа, нашего, может обернуться морем. Ты помнишь, что поведал Моисею на его смертном ложе Господь? «И сказал мне Господь, с сего дня Я начну распространять страх и ужас перед тобою на народы под всем небом. Те, которые услышать о тебе, вострепещут и ужаснуться тебя!»

Старик подошел к Богданке, схватил его костлявой рукой за плечо. От его резкого движения колыхнулось пламя свечи и погасло. В темноте, как камни падали на голову Богданки слова:

— И говорил далее Господь: «И будет Господь, Бог твой, изгонять пред тобою народы сии и предаст их Господь, Бог твой, и приведет их в великое смятение, так, что они погибнут. И предаст царей их в руки твои, и ты истребишь имя их из Поднебесной; не устоит никто против тебя доколе не искоренишь их». Внимай и знай: выбор пал на тебя! И хотя ты не схож обличьим с тем, кто называл себя царем Дмитрием, ты был близок к нему, знал его повадки, ведал его явные и тайные дела. Тебе доступно чтение древних книг. Ты знаешь, как ступить по царски, как сказать. Ты — наш. Ты вошел сюда в подземелье по Господней воле, и выйдешь по Его же воле. Ты назовешься царем Дмитрием. Тебя ждут!

Богданка, несмотря на грозный тон раввина, рассмеялся.

— Посмотрят на меня и на смех поднимут, хорошо, если еще камнями не побьют до смерти.

— Господь захочет, чтобы поверили — поверят. Не будет на то воли Господней, хотя бы тот Дмитрий их гроба встал — не поверят. Выбора у тебя нет: или ты сгинешь в этом подземелье и станешь пропитанием крыс, или выйдешь отсюда московским царем!

— Каков из меня царь? То на посмех!

— Известно ли тебе, что наш великий воитель Пейсах, покорил Русь, и она платила дань хазарам, а хозары — это мы, это — я, это — ты! Ныне ты призван отвоевать наше, а не чужое!

— Убьют меня...

— Если Господь, Бог наш это попустит

— Так кто же мне поверит, что я и есть царь Дмитрий?

— Иди! Об том не твоя забота!

Старик вышел, не притворив за собой двери. Богданка кинулся было его удержать, но неведомая сила остановила его у порога. Он постоял, не в силах даже подумать, что делать. И вспомнил, что утром его ожидают розги, а, быть может, и смерть на плахе? Или под розгами погибнуть, либо задохнуться в этом каменном мешке. Дверь открыта. За дверью темень подземного перехода. Тишина. Осторожно побрел к выходу, вовсе не думая о старике, а помышляя о побеге. Свернул в конце перехода дневной свет. Поднялся по каменным ступеням во двор.

У козел, на которых его пороли накануне, сидел на пеньке польский пан в контуше и при сабле, с двумя пистолями за поясом. Богданка замер, Пан приветливо улыбнулся и поманил к себе.

— Ага! Вышел? Подойди ближе! Ты и есть Богданка, толмач?

В избе старосты за дубовым столом пан староста Рогоза Чечерский. Богданка вошел в ожидании новых испытаний. Пан староста окинул его пытливым взглядом и сказал:

— Ишь, каков упрямец! Не захотел отдать за свою задницу злотые. Где они у тебя запрятаны? Отдал бы, возврата тебе на литовскую землю не будет!

Староста вздохнул и добавил:

— Ладно! Жид и есть жид. У жида деньги не выбьешь. За тобой явился твой благодетель пан Рогозинский. Убирайся с литовской земли.

Рогозинский подтолкнул Богданку к выходу, до сего неверившего в свое освобождение. Вышли со старостина двора. У ворот три коня. На одном — слуга при сабле и ружье, два — под седлами.

— Садись! — указал на коня пан Рогозинский. — Пан староста просил проводить тебя до Стародуба, чтобы обратно не вздумал вернуться. С нами мой Грицко.

В Стародуб явились трое пришлых: Богданка, пан Рогозинский и его слуга Грицко. Городовой приказчик приказал пришедших взять за приставы и потребовал объяснения по какой явились нужде. Рогозинский объяснил:

— Идем служить московскому царю Дмитрию.

Городовой приказчик сказал, что и он целовал крест царю Дмитрию, спасшемуся от убийц, да никто не знает, где его искать.

Рогозинский указал на Богданку.

— Он знает. Ближним был у царя. Здесь в Стародубе назначена у них встреча.

Городовой приказчик обрадовался и погнал подъячего Алексея Рукина в Путивль, ибо имел повеление еще от князя Шаховского известить путивлян, когда появится Дмитрий.

Пан Рогозинский ждал с нерпением пана Меховецкого из Польши, который послал его за Богданкой в Пропойск. По времени пан Маховецкий вот-вот должен был появиться Стародубе.

Алексей Рукин прискакал в Путивль с давно ожидаемой вестью, что отыскался след царя Дмитрия. Искали Дмитрия по всей Московии, ждали, что появится в Туле, где с Болотниковым пребывал в осаде князь Шаховской. Ждали вестей из Самбора и вдруг обнаружился след в Стародубе. В Путивле сидел с донскими казаками атаман Иван Заруцкий, который пришел из Тулы по наказу Болотникова искать Дмитрия.

Заруций призвал Алексея Рукина на расспрос. Из расспроса выяснилось, что Алексей Рукин ничего верного не знает. Путивляне рвались идти в Стародуб, чтобы с пристрастием расспросить «ближнего царю», Заруцкий послал с ними казаков.

Путивляне были настроены решительно. Быть может, и не понадобилась бы их решительность, если бы не запаздывали те, кто вознамерился подставить Богданку под имя царя Дмитрия. Прибыв в Стародуб, путивляне немедленно поставили перед собой Богданку и пана Рогозинского. Приступили с расспросом к Богданке. Спросили без обиняков: «где спасается царь Дмитрий, где его не теряя времени сыскать?».

Расспросу бы надобно было подвергнуть пана Рогозинского, да в спешке накинулись на Богданку. Богданка с опаской поглядывал на казачьи нагайки. Проклинал про себя свою участь, не ведая, как ему спастись от погибели. Пан Рогозинский посоветовал ему стоять на одном: «идет, дескать, царь Дмитрий в Стародуб, вот-вот прибудет».

Алексей Рукин клялся в Путивле, что ведет путивлян к «ближнему царя», а разгадав в Богданке жидовина, путивляне потеряли веру, что перед ними человек, который мог быть близок к царю. Набросились прежде всего на Алексея Рукина и отстегали его нагайками до бесчувствия. Пришла очередь получить свою долю Богданке. Когда его бросили на землю и окружили, помахивая нагайками, явно готовясь к смертоубийству, услышал он над собой голос пана Рогозинского:

— Назовись!

Под нагайками сообразительность обостряется. Стало быть, пан Рогозинский знал о чем наставлял в подвале старик раввин, но до поры помалкивал. Пришла пора или погибать, или всклепать на себя царское имя.

Богданка вскочил и во спасение крикнул:

— Бляжьи дети, вы все еще меня не узнали? Я государь! Царь всея Руси, Дмитрий Иванович! Жаловать вас или наказать за измену?

И для пана Рогозинского решающая минута, и его не постеснялись бы положить под нагайки или изрубить. Беда неминучая, если бы, хотя бы один из путивлян или кто-то из казаков знал царя Дмитрия в лицо. При пане Меховецком не ему справляться бы с этакой трудностью, а без него могло погибнуть все дело. Пуще всего другого пану Рогозинскому не хотелось себя губить. Положив правую руку на саблю спокойно и властно молвил:

— На колени холопы! Перед вами истинный и прирожденный ваш государь!

Дерзость победила. Среди путивлян и казаков не нашлось человека, который знал бы в лицо царя Дмитрия. Все повернул одним голосом стародубец Гаврило Веревкин. Обнищавший сын боярский, к тому же и вороватый. Сообразил мгновенно, как себе выгоду извлечь. В ответ пану Рогозинскому воскликнул:

— Признал! Я признал! Истинно вам говорю перед вами наш государь, наш Дмитрий Иванович!

Упал на колени и целовал полы потрепанного контуша у Богданки.

— Жидовин и царь? — воскликнул кто-то из казаков.

— Сам ты хуже жидовина! — оборвал его Веревкин. — Сам ты незнамо какого рода племени! На колени, изменник!

А тут и многие стародубцы возопили, что перед ними стоит истинный царь Дмитрий. Кто-то принял на веру слова Веревкина, а кто по расчету стать ближним царю, хотя оказался он всего лишь жидовином.

Новость разнеслась по городу. Ударила в колокола. Богданку повели в замок. Стародубцы встречали его на всем пути, преклонив колени. В замке убрали для царя покои. В церквях шло крестоцелование обретенному вновь царю Дмитрию. Собирались ратные дружины для похода на Москву ставить царя Дмитрия на престол.

Путивляне, не промедлив ни часа, поскакали в Путивль с изестием, что царь Дмитрий, наконец— то, объявился, снизошел до их сиротства.

Иван Заруцкий не был столь же доверчив. Порасспросил своих казаков, каков из себя царь.Усмехнулся. А когда узнал, что при нем оказался польский пан, догадался из чьих рук появился новый Дмитрий. Собрал казацких старшин и спросил:

— Будем, братцы, ставить новоявленного Дмитрия или изрубим?

Кто-то из старшин ответил:

— Мы и самозваного царевича Петрушку не изрубили, чего же нам рубить самозваного Дмитрия. Если будет казакам прямить, пусть себе царствует нам в прибыток.

Казачья ватага во главе с атаманом Заруцким вошла в Стародуб Заруцкий в контуше, отороченным лисьим мехом, в собольей шапке, с булавой в левой руке. Пан Рагозинский слал проклятия пану Меховецкому. Одлну колоду переступили, так вот — вторая. Атаман Заруцкий не обманется. Он еще с первого похода Дмитрия из Польши был при нем.

Богданка жаловался Рагозинскому:

— Говорил я еще в Пропойске, что не дело задумали. Говорил, говорил, что все откроется и меня убьют.

— Ну и черт с тобой, ежели убьют! Меня не убили бы! — ответил пан Рагозинский. — Выходи! Встречай! Не дадут тебе отсидеться!

— Я сейчас откажусь!

Стародубцы пришли за царем, и повели его встречать казачьего атамана. За спиной дышали в затылок стародубцы. Перед ним казачий строй. Колышутся длинные копья. Атаман тронул коня. Красавец, залюбуешься, да где ж тут любоваться, когда смерть надвигается. Пан Рагозинский спрятался за спинами стародубцев.

Заруцкий приблизился с усмешкой на лице. Он узнал толмача, что служил при царе Дмитрии. Глядя на него дивился, что не нашли польские паны более подходящей подставы, вместо этого жидовина. Подмигнул Богданке, спустился с седла и встал перед ним на колено.

— Свет, государь, наш батюшка! Преклоняю колени и бью челом, чтобы простил наши вины, что не уберегли тебе престол! Готовы служить тебе, прямить во всем, крест тебе целуем в казачьей верности!

Возрадоваться бы Богданке, что так легко обошлось, да нечему радоваться, как человеку, когда его затягивает в трясну на бездонном болоте. Если он еще имел надежду вырваться из стягивающих его пут, с каждым таким признанием, плотнее обегала тина, крепче пеленали корни болотных трав.

Предложенную ему игру, однако, поддержал:

— Жалую вас, всем своим жалованием. Быть отныне в моем царстве казакам первыми людьми превыше всех иных. Быть тебе, атаман Заруцкий, правой рукой государя.

Заруцкого окружили путивляне и стародубцы. Казачий атаман уверял их, что вернулся истинный Дмитрий. Ему ли об этом не знать, коли с первого дня был в походе его из Самбора.

Объяснения с глаза на глаз не избежать. Для того Заруцкий последовал за Богданкой в замок. Пана Рогозинского живо отставил, отослав погулять. Богданка выставил на стол штоф водки. Сели за стол супротив друг друга. Заруцкий, посмеиваясь, шевелил усами.

— Звать тебя не упомню, а вот возле царя Дмитрия, тебя видывал. Назовись, от меня нет нужды таиться?

— Богданом крещен.

— Кто же тебя на столь смертное дело подвигнул? Неужели сам надоумился?

— Надоумил бы меня кто-либо, как уйти от смертного дела! Каков из мня царь?

— Дуракам на посмех, а умным в чем здесь потеха?

— Ныне тебя по добру не отпустят. Скажи, кто же тебя подставил?

— В Пропойске меня в подвал на погибель заперли, в Стародубе нагайками хлестали, пока не исполнил повеления назваться царем Дмитрием.

— Чье повеление?

— Наслышан, что будто бы должен придти с войском знатный пан из Самбора, да что-то не идет.

— Придет! И другие знатные паны набегут. Не из Самбора ветер поднял бурю. Нам, казакам, а еще пуще, чем нам, полякам нужен царь Дмитрий. Не вздумай отлынивать, в том твоя погибель. Держись по царски, как держался царь Дмитрий, иначе заделают тебя скоморохом.

Заруцкий налил водки.

— А теперь выпьем, государь, чтоб нас с тобой черт веревкой связал!

Стародубцы не утерпели, нарушили застольную беседу царя и атамана. Привели они сына боярского, прозывавшегося Стардубцем, старика с окладистой бородой и лысиной во весь затылок. Он поклонился Богданке и молвил:

— Лета мои, преклонные, государь! Искать мне в этой суетной жизни нечего, хочу поискать царства небесного и принять за правду мученичество. Посылай меня к царю Шуйскому, объявить, что изменой он под тебя подыскался.

— Казнит тебя, Шуйсвкий! — ответил Богдан.

— Казнит, а правду о себе узнает. Умылась от него кровью земля северская, ныне ему та кровь отрыгнет!

Решили сочинить от имени царя Дмитрия грамоту, чтобы Стародубец вручил ее царю. Грамоту сочинял Богданка, навыкший писать письма за царя Дмитрия.

«Мы, Дмитрий Иоаннович, царь всея Руси и Император, похитителю власти пишет, изменнику и вору Василию Шуйскому и предлагает ему нашу милость, ежели он внемлет разуму и не потерял остатки совести и веры в Божеское наказание за убийства безвинных. Как тать ночной, не к чести боярской, ты ворвался в Кремль, не имея мужества встретиться с нами лицом к лицу, напустил на нас и на наших людей убойцев и грабителей, забыв о нашей к тебе милости, когда достойный казни, ты был нами помилован. Люди верные мне предупредили об измене, не желая пролития крови, я ушел из Москвы, а тот, кого убили под моим именем, еще одна безвинная жертва твоих злодеяний. Мы уединились, чтоб в уединении молиться Богу, и послали своего воеводу, чтоб покарал изменников и освободил от злодея трон московских государей. Ты обманом и подкупом собрал ратных людей, не жалея крови наших подданных. Жаль нам глупого разума твоего, ты осквернил душу свою и готовишь ей гибель, ибо сел на наш прародительский трон воровством и клятвопреступлением. Кто кладет злое основание, тот волей Божией должен потерять снова, ты покусился на то, что не дала тебе природа. Покайся! Лучше претерпеть тебе временное посрамление, чем послать свою душу на верную гибель в адский огонь. Промысли о конце твоем и предупреди заранее беду свою».

Стародубцу просчитали грамоту. Он прослезился от осознания справедливости того, за что собрался положить седую голову на плаху.

Стародубец выехал о двуконь в далекий путь к Туле. В Стародуб прибыл пан Меховецкий. Привел с собой польское рыцарство, оторвавшееся от рокоша в надежде на более верную добычу в Московии.

Собрались паны и Заруцкий в замке у Богданки в «царских покоях». Говорил пан Меховецкий.

— Не будем лукавить друг перед другом! Не ты, атаман, Иван Заруцкий, не я, не князь Шаховской и не ведун царский Михайло Молчанов, и не ты, пан Рогозинский отыскали подставу под имя царя Дмитрия. Нашли без нас. Извещаю вас, что король Сигизмунд в сей же час готов был бы признать сей выбор и объявить царя Дмитрия спасшимся от убийц. Он не может этого сделать. Шуйский держит в заложниках королевских послов, польских гостей, что прибыли в Москву на царскую свадьбу. Среди них и князья Вишневецкие, и Стадницкие и иные люди прославленных польскитх и литовских родов. Среди них и злополучные Мнишки, отец и дочь. Скажу вам: сему Дмитрию король не помеха. Вскоре последует и подмога. Все, кто замешан в мятеже схлынут в Московию от королевского суда и судебных преследований. Король поспособствует этому объявлением амнистии.

Заруцкий перебил пана Меховецкого:

— Если не ты, пан Меховецкий и не король даже, так кто же подставил Богдана в замену царю Дмитрию?

Пан Меховецкий уставился тяжелым взглядом на Зпруцкого и властно произнес:

— Пан атаман, к иным тайнам лучше не иметь прикосновения, дабы не утяжелять и без того бренную нашу жизнь. Коронование королей и венчание царей дело Божье, людскому суду неподсудное. Каким нам дан новоявленный царь Дмитрий, с таким мы и останемся, пока высшее Провидение , что-либо не изменит. Чтобы вести войну против московского царя нужны субсидии, за вами в обозе гремят пустые бочки, нужно чтобы кто-нибудь наполнил их золотом.

Заруцкий усмехнулся.

— Наш царь гол, как ощипанный в щи петух!

— Не петух, а курица, что сидит на нашесте и несет золотые яйца!

На том и покончили совещаться. У Богданки и не подумали спросить о желании называться царем, будто его и не было на этом совете.

В Стародубе объявили сбор войска для похода на Москву во главе с царем Дмитрием.

Шуйский держал Тулу в плотной осаде. На уговоры воевод брать город приступом не поддавался. Одно дело потерпеть поражние от воров воеводе, другое — царю. Потери при приступе могли так огорчить царское войско, собранное с бору и с сосенки, что оно от огорчения могло и разбежаться. Берег войско Шуйский еще и потому, что приходили известия о сборе вражьих сил на Севере в подмогу тульским сидельцам в осаде.

Тут и явился посланец этих сил из Стародуба. Шуйский не так-то был доступен для тех, кто хотел предстать пред царские очи. Под Тулой на Косой горе, раскинут царский шатер,что остался от Бориса Годунова. Шатер из китайского шелка, расписанный башнями и стрельницами на подобие кремлевских стен. В шатре — царские покои, просторная трапезная для царских пиров. Шуйский по своей скаредности пиров не устраивал, превратил трапезную в Думную палату. В Думную палату доставили Стародубца.

Шуйский редко улыбался, а смех его услыхать, редко кому доводилось. Услышав от Стародубца, что он явился посланцем царя Дмитрия, Шуйский рассмеялся рассыпчатым смешком.

— Еще один! Не тот ли, коего призывал Ивашка Болотников, да никак дозваться не может?

— Из какой норы этот вор вылез? — поинтересовался поинтересовался князь Мстиславский.

Стародубец извлек из-за пазухи грамоту и поротянул Шуйскому.

— Чину не знаешь! — остановил его князь Андрей Голицын и выхватил из его рук грамоту.

Князь Мстиславский осудительно потряс бородой и сказал:

— Должно быть юродивый. Не собрался ли в страдальцы?

Стародубец тут же ответил:

Это ты, боярин, юродивый! Служишь цареубийце изменнику!

Бояре повскакали с мест. Иные схватились за сабли. Шуйский остановил их порыв.

— Не поспешайте! Не дайте ему пострадать за неправду, потому как правды он не знает. Ведомо ли тебе, сын боярский, что твой новоявленный Дмитрий в Стародубе не единственный? В Астрахани объявился царевич Август. Слыхал о таком? Не слыхал и ладно. Есть еще царевич Иван Иваныч, будто бы старший сын царя Ивана Васильевича, что обманом от смерти спасся, когда царь Иван Васильевич замахнулся на него своим железным посохом. Есть еще царевич Петрушка, будто бы сын царя Бориса Годунова. Бродят по Дону и по Волге царевичи Федор, Клементий, Савелий, Василий. Гаврило и Мартын. Вон сколько царевичей набралось. За всех и голову класть? Не того ли стоит и твой Дмитрий?

— Истинно говорю, что в Стародубе объявился царь Дмитрий. Казачий атаман Заруцкий его перед всем людством признал и поклонился. Чтите царскую грамоту, там все сказано.

Андрей Голицын передал грамоту дьяку. Дьяк встал перед Шуйским и начал читать. Бояре посмеивались, но вскорости смешок пресекся. Голицын заметил:

— Не простой человек писал. И Шаховского при них нет. В Туле сидит в осаде.

Шуйский поманил к себе дьяка и взля у него из рук грамоту. Пробежал ее глазами с начала и до конца, головй покачал.

— Чисто писано. Похоже на грамоты Расстриги, но рука не его. Не рука Расстриги, а знакомая рука. Был у Расстриги человечек, что за него письма и грамоты писал. Дьякам надобно показать, они руку признают.

Грамоту вернул дьяку, чтобы далее читал. Дьяк кончил читать и огласил подпись.

— Император? — воскликнул в удивлении Андрей Голицын. — Кто же об этой подписи знал? Тех кто знал, по пальцам на руке сочтешь!

Шуйский дал знак Андрею Голицыну, чтобы примолк. Обратился к Стародубцу бнз гнева.

— Грамотку, как ты видишь мы прочли. Кто ж тебе ее вручил? Не самолично ли тот, кто царем и императором назвался в этой грамотке?

— Самолично мне в руки вручил.

— И каков же из себя сей человек, что царем Дмитрием и императором себя назвал?

— Каков был, таковым и остался. Нешто вы его не зрили?

— Мы нагляделись на него вдосталь. А вот ты видывал ли Расстригу, что Дмитрием назывался?

— Я в Москве не бывал. Стар я , чтобы в ратных делах во мне нужда нашлась бы.

— То, что ты стар, всякому видно. Потому и в удивление, что перед тем, как вскорости перед Всевышним предстать, на себя великий грех возлагаешь.

Андрей Голицын опять накинулся на Стародубца:

— Что с ним разговоры разговаривать? Расспросить бы с пристрастием!

— Не горячись, князь Андрей! Расскажи нашему гостю, каков из меня был Расстрига, что в Москве на царстве сидел.

— Говорить о нем одна маята. Ростом невелик, рыжеволос, нос грушей, коровьи ноздри, а еще на лице бородавка с горошину.

— Рыжеволос? — ухватился Стародубец. — И наш рыжеволос...

— И нос, как у гриба шляпка?

— Нос? — переспросил Стародубец. — Нос у него горбинкой. Лицо не грубое. Ростом он с тебя князь.

— С меня? — вскинулся Андрей Голицын. — Мне тот Дмитрий, что царствовал по злой воле дьявола, по плечо был. А что же о бородавке не сказывал?

— Не приглядывался я к бородавке.

— Врешь! Стало быть нет у него бородавки. Как на него взглянешь та бородавка сразу в глаза себя кажет.

Шуйский увещивательно молвил:

— Иные считают, что Расстрига был воистину сыном царя Ивана Васильевича. Бог с ними, но они должны признать, ежели не воруют, что под одним именем два разных человека быть не могут. Не дашь нам веры, сын боярский, из Стародуба, пройди по нашему стану. Сам найдешь тех, кто видел царя Дмитрия. Расскажи о своем. Захочешь покаяться, приходи, не захочешь, путь тебе чист на все четыре стороны.

Стародубец, пошел из шатра, провожали его недоуменные взгляды бояр. Недоумения не к Стародубцу, а к Шуйскому. Шуйский разъяснил:

— Вижу, что шкуру с него содрали бы живьем, а подумать, чего его шкура стоит? Собрался пострадать за правду, пусть и пострадает. Ныне угадано, что новый Дмитрий никто иной, как толмач, что состоял при Расстриге. Злая за ним стоит сила, с разумением сотворено. Те, кто нам заслал дьякона Григория, новый засыл задумали, а мы топчемся под этим городом

Тогда встал Михаил Скопин.

— Государь, — обратился он к Шуйскому. — Дозволь слово молвить!

— Если о приступе, так и слушать не надобно. Останемся без войска, когда Севера поднимется на нас, а за ее спиной польский король и еще незнамо кто!

— Вот и надобно с вором Ивашкой разделаться, чтобы Тула для нас не оказалась наковальней, когда король молотом на нас обрушится. Приступом крепость нам не взять, а есть розмысел. Приходил ко мне с этим розмыслом муромский хитроделец...

— Он и ко мне приходил, — перебил Скопина князь Федор Мстиславский. — Пустое предлагал. Слушать глупца, самому глупцом стать!

Скопин пустил слова Мстиславского мимо, продолжал свое:

— Приходил муромский хитроделец и к Андрею Голицыну. К нему его не допустили. Не допустили и к тебе, государь! А послушать бы его хитрое дело, давно воров из города выбили бы!

— Молод ты нам указывать! — возмутился Мстиславский.

Но Скопин не сдавался. Дерзко молвил:

— Вели, государь, то дело тебе с глаза на глаз поведать. Сумин Кравков, муромский ратник, возле шатра ждет. При боярах испугается слово молвить. Шуйский усмехнулся. Ему нравилось, что племянник идет поперек бояр.

— Послушаем юного воеводу, — сказал он. — Ежели хитроделец вправду хитрое дело придумал, позову вас, бояре!

Воеводы расходились, расходясь ворчали что не по чину берет царский племянник. Скопин привел в шатер хитродельца.

— Что скажешь, Сумин Кравков? — спросил Шуйский.

Сумин Кравков упал на колени.

— Государь! Десяти дней не пройдет, как воры сами сдадут город.

Шуйский недоверчиво покачал головой.

— Послушаем, как ты это сделаешь? Ворожбой или как? Государева дела опасно касаться. Обманешь — дня не проживешь! Не обманешь, большие милости тебя ожидают

Сумин Кравков перекрестился.

— Ворожба — дело греховное. Потому, как обман!

— Ворожбе не веришь? — удивился Шуйский. — А в Бога веруешь?

— В Бога верую, потому в колдовство не верую. Не допустил бы Господь этакую пакость на земле. Стоит город Тула на реке Упе. Река сквозь город протекает. Ежели реку ниже города перегородить, она зальет город. Воры побегут из города, как крысы из погреба.

Шуйский обратился к Скопину:

— Что скажешь, воевода?

— Глядел я на месте, государь! Поставим плотину ниже города, город вода зальет. А чтоб воры не помешали, поставим там туры с пушками, а с Косой Горы будем ядра пускать, чтобы в городе оттуда ждали приступа.

Шуйский перекрестил племянника.

— С Богом, Михайла, покажи Мстиславскому и Голицыным и всем боярам, что род Шуйских мудрее их всех. На царстве стоять — мудрому, а не льстивым.

Хитроделец указал, как поставить плотину. Срубили плот в ширину реки. К плоту прирубили с двух сторон стены. Переволокли плот через реку. Между прирубленными стенами засыпали землю и камни. Землю возили на возах, на плот насыпали с носилок. Плот опускался в глубину, стены прирубали выше и выше.

В Туле не сразу догадались, что осаждавшие строят плотину. Когда река вышла из берегов, догадались. Попытались сделать вылазку, чтобы разрушить плотину. Но Скопин сосредоточил здесь пушки и поставил стрельцов. Отбивали воров. Вода поднималась с каждым часом, подступила к городу и начала разливаться по улицам. Болотников посылал отряд за отрядом на плотину, чтобы ее разрушить. Но не было у него стойких полков. Пушками и огнем из ружей стрельцы отбивали вылазки.

Вода заливала подвалы, кладовые, топила хлебные запасы, по улицам пеши не пройти, а лодок взять негде. Осажденные приступили к князю Шаховскому, требовали указать, где царь Дмитрий. Кричали:

— Смерть обманщику!

— Топить его! Топить!

Болотников остудил толпу, но Шаховскому прилюдно сказал:

— Глас народа, глас Божий! Без суда не дам расправы, а судить будем всем людством!

Приказал заковать Шаховского в цепи и запереть в крепости. Вода прибывала. Остановить ее было нечем. Нарастал бунт. Болотников послал к Шуйскому послов. Посланные говорили:

— Наш воевода сдаст город, если ты, государь, будешь нас миловать и не будешь казнить смертью. Если будешь казнить, утонем, а город не откороем. Вместе с нами и город утопнет.

Шуйский ответил:

— Я присягнул никого в Туле не миловать. Однако за ваше смирение жалую вас и оставляю при животе. А вы служите мне и будьте верны, как были верны вору. Целуйте мне крест!

Посланные целовали крест и вернулись в крепость. Донесли Болотникову о царском обещании.

Холоден и непроницаем взгляд наибольшого воеводы. Спокойно, но и с сожалением молвил:

— Вы крест целовали, а Шуйский креста не целовал...

Помолчал и добавил:

— А если бы он и целовал крест? Никто не нарушал столько раз крестное целование, как Василий Шуйский. Выбора нет: или в воде захлебнуться или выйти из города на милость цареубийцы. Не Шуйского этот розмысел с водой, кто-то около него великий воевода.

Первыми из города выехали Иван Болотников с царевичем Петрушкой, с Шаховским и атаманами. Болотников во всем вооружении, в бахтерце, с булавой воеводы в руках.

Шуйский сидел на возведенном для этого случая помосте, в кресле сколоченным, чтобы походило на трон. Возле него рынды в белых одеждах и иноземные телохранители. Болотников спустился с седла. Сделал два шага к помосту, поклонился до земли. Отстегнул саблю, положил ее и булаву к ногам Шуйского и произнес:

— Царь, государь! Я верно держал крестное целование тому, кого называли царем Дмитрием. Точно ли он Дмитрий или нет, я не мог знать. Жив ли он или нет, того я не ведаю. Его искали, никто его не нашел.

Шуйский озаботился, чтобы при сдаче города присутствовал Стародубец. Уроки его невестки Екатерины Григорьевны не прошли для него даром. Имел он свою задумку относительно Стародубца и подводил ее к исполнению.

— Говоришь искали царя Дмитрия и не нашли. Плохо искали? А вот в городе Стародубе сказывают, что нашли.

— Шел я, государь, из дальних краев служить Дмитрию. Не единожды мне сказывали, что нашли его. Да разве надобно было его искать, сам нашелся бы. Не ждал бы, пока нас, как крыс вытопят из города.

— А вот пришел к нам из Стародуба сын боярский. Говорит, что сыскали Дмитрия в Стародубе.

— Такого, как они сыскали, мы давно сыскали бы. Не в Стародубе его сыскивать! Сыскать мне его доведется в аду! Царь, государь, я верой и правдой служил царю Дмитрию. Был ли он сыном царя Ивана Васильевича, того не мне не ведать. Если по своему посулу помилуешь, буду служить тебя верно!

— Будет так, как я посулил. А могу ли я взять тебя воеводой, о том надобно поразмыслить.

Поставили перед Шуйским князя Григория Шаховского. Шаховской взмолился:

— Государь! Смилуйся! Я хотел сдать город, меня в кандалы оковали...

Шуйский гневно ответил:

— В Каменную пустынь его! На Кубенское озеро! В кандалах!

Поставили перед Шуйским немца Фидлера. Шуйский усмехнулся и приказал:

— Бить его кнутом, пока с этого света не изыдет!

Осажденные выходили из города, складывали оружие. Их связывали веревками и разводили под охрану в полках. Шуйский ушел в царский шатер и повелел поставить перед собой Стародубца.

— Что же ты ныне скажешь о своем Дмитрии? — спросил Шуйский.

Стардубец упал на колени.

— Помилуй, государь, пребывал я в обмане!

— Голову ты клал ради обмана. Тебя прощаю за раскаяние. А ты обман простишь ли?

— Дай мне, государь, искупить вину! Прощения у меня для обманщика нет!

Болотникова заковали в цепи и повезли в далекий Каргополь в монастырскую тюрьму. Вслед послал Шуйский повеление выжечь Болотникову глаза и утопить в подземелье.

Осенней дорогой Шуйский вернулся в Москву. По своей скаредности он не любил праздества, боялся больших скоплений людства, но эту победу отпраздновал со всей возможной пышностью. В Москве благовестили все колокола. Въехал он в город в открытой карете, обитой красным сукном. Сопровождали его всадники из полка Михаила Скопина. Патриарх вышел его встречать к Даниловскому монастырю.Три дня не умокал колокольный звон над Москвой, а во дворце пировали бояре.

Шуйский до весны распустил ополчение, сам отправился в обитель Святого Сергия. Молился пять дней. После своего молитвенного подвига возвестил о своей скорой свадьбе на Екатерине Буйносовой-Ростовской, объявленной его невестой еще при жизни царя Дмитрия.

Пленных, что взяли при сдачи Тулы, вопреки его посулу о милости, казнили тысячами. Топили в реках. Течением их прибивало к берегу, ветер наносил на Москву запах разложения.

Глава третья

Егорка Шапкин по зимниму первопутку отвез в Ярославль письмо к Марине Мнишек от португальского монаха Николая Мело. Николай Мело с прискорбием сообщал, что воевода царя Дмитрия Иван Болотников разбит царскими войсками и схвачен в Туле. Царь вернулся победителем, в Москве совершаются каждый день казни, царь на старости лет женится на юной боярышне.

Дальнейшее в письме потрясло Мнишков. Николай Мело с уверенностью, исключавшей всякое сомнение, сообщал, что объявился их Дмитрий, что вышел он, как и в прошлый раз из польского королевства, что под его рукой собираются польское панство и те русские ратники, что сохранили ему верность. Уже случились боевые схватки с царскими войсками, из которых Дмитрий вышел победителем.

— Я знала, я знала, — вскричала Марина. — Такого рыцаря не могли загрызть московские крысы!

— Лжецы и клеветники наказываются Господом! — промолвил Мнишек. — Дай Бог, чтобы все это оказалось правдой!

— Неужели ты думаешь, отец, что польское рыцарство признало бы Дмитрием другого человека?

— Сколь же долго он собирался...

— Ему нужно было время, чтобы помириться с королем. Не был ли он ранен? Не могла судьба так жестоко надо мной надсмеяться.

После этого письма, Мнишек более не упрекал дочь за ее решимость остаться московской царицей.

Шуйский торжествовал в Москве, все еще не придавая какого-либо значения появлению нового Дмитрия, приравнивая его к иным самозванным царевичам. Нежился с молодой женой, чем навлек на себя насмешки своей невестки.

— Годунов не напрасно предупреждал тебя, что видит не только то, что вокруг него деется, а и под землей на три аршина. А ты не видишь, на что спотыкаешься. Взял себе молодую жену, а подумал бы на кого детей оставишь, ежели она понесет от тебя старого. Царские дети без отца, это всегда смута у престола. Будто бы у тебя нет наследника, брата своего родного. Или тебе бабьих утех не доставало?

Шуйский, по привычке, помаргивая, ответил с усмешкой:

— Когда яду подсыпешь, как подсыпала царю Борису?

— Глядел бы, чтобы тебя новоявленный Дмитрий без яда в гроб не уложил!

До того, как был венчан на царство, Шуйский прислушивался к умозаключениям своей невестки. Тепер же он видел, что ею овладела надежда посадить на трон его брата, ее супруга. Пока не объявился новый Дмитрий в Стародубе, иные, еще могли поверить, что он уцелел, бежав из Москвы. На что же надеялся человек, дерзнувший всклепать на себя это имя? Многие люди видели Расстригу в лицо. Глупость! Даже и не обман. Кто за ним пойдет? А если и пойдут тут же откроют обман. Все сходилось на том, что назвался Дмитрием бывший толмач Богдан. Волосы у того и другого рыжие, на том и кончалось сходство. Пусть и ловок бывший толмач, но сколь не ловок, даже и зная царский обход, никого не обманет. И гультящих ему негде набрать. Много их потоплено после взятия Тулы. Шуйский никак не мог и не хотел понять, что людям не Дмитрий нужен, а ищут они, как бы его, Шуйского, свести с престола. Победа под Тулой вскружила ему голову, а подумать бы, не в битве он вырвал победу, а розмыслом Сумина Кравкова, подхваченным самым молодым воеводой. Но как же отказаться от радости считать себя победителем? Обманывался он и первыми неудачами новоявленного Дмитрия.

Знать бы ему, что Богданка вовсе и не стремился одерживать победы, все еще не теряя надежды сбежать от всклепанного на него царского звания. А тут еще одна для него неожиданность. Стародубец, не пострадав за правду, явился к Богданке. Рассказал, как бояре рвались его растерзать, да спас царь Василий Шуйский, нисколь не поверив, что царь Дмитрий спасся.

— А ты веришь, что я и есть Дмитрий? — спросил Богданка.

— Я верую только в Бога, а людям не верю, а гляжу со смыслом они живут или без смысла?

— Какой же мне смысл называться царем Дмитрием?

— Если поверят тебе люди, то как же не быть смыслу. Чай царем назвался, а не конюхом!

— Ты вот поверил, на гибель шел. А ныне вижу — не веришь, что я и есть Дмитрий. Не подослан ли ты ныне ко мне царем Шуйским?

— Не подослан, а отпущен на свое разумение.

— В чем же твое разумение?

— Оставил бы ты своих лятинян и явился бы с повинной к царю Шуйскому. Я готов проводить тебя к царю милостивому и разумному. Царь Шуйский знает кто ты таков, что вовсе ты не Дмитрий, который царствовал, а его толмач.

У Богданки в мыслях раздвоение. То ли повелеть, чтобы Стародубца тут же повесили, либо приблизив его, вместе с ним бежать от панов в Москву на милость царя Шуйского.

Стародубец продолжал:

— Шел я с твоей грамотой к Шуйскому на смерть. И смерть принял бы за правду без упрека, а за лжу кому охота умирать? Царь не дал растерзать меня своим боярам за дерзость, посмеялся надо мной и над тобой, и отправил восвояси.

— Не с его же слов и меня зовешь?

— Жизнь я прожил не во лжи, потому не скажу, что Шуйский звал тебя. Это я тебя зову покаяться, хотя и молод ты для покаяния. Христос учил, что никогда не поздно и никогда не рано покаяться.

— Будь при мне! — распорядился Богданка. — Не так-то просто уйти от панов... Уйдем!

Уйти и вправду было не просто. Заруцкий и Меховецкий повели воинство на Карачев, повсюду объявляя, что ведут на Москву царя Дмитрия. Известие о Дмитрии заставило карачевцев опустить руки. Город взяли с налета и разграбили.

На подходе к Козельску произошла первая встреча с московской дружиной, посланной Шуйским изловить новоявленного Дмитрия. Шуйский никак не хотел поверить, что самозванец набирает силу. Меховецкий с поляками и Заруцкий с казаками легко разбили московскую дружину, захватили зипуны. Да заспорили польские паны с казаками при дележе добычи. Польские налеты грозились бросить царя Дмитрия и уйти. Богданка решил, что настала удобная минута бежать от своего воинства. Позвал в побег, как было с ним договрено, Стародубца и пана Кроликовского, опасаясь разбоя на дороге. Кроликовский прихватил с собой нескольких жолнеров. Ушли ночью. Шли скоро, сутками позже пришли в Орел. С Орла на Москву — путь чист. Стародубец уговаривал в Орле не задерживаться, да лошади притомились. Отложили уход из Орла на утро. Стародубец усомнился: взаправду ли Богданка готов бежать к царю. Затаился и решил сделать то, ради чего от Шуйского пришел в Стародуб, своей рукой покарать самозванца

Устроились на ночь в избе. Пан Кроликовский лег в ногах у Богданки, как лег, так сразу же раздался его храп. Богданка лежал тихо, делал вид, что спит. Тихо лежал на сундуке и Стародубец. Богданка услышал шорох. Скрипнула половица, колыхнулась тьма. То Стародубец поднялся с сундука. Богданка толкнул ногой Кроликовского, сам же положил руку на рукоять пистоля. Кроликовский вскочил и со сна наткнулся на Стародубца.

— Ей, ей у него в руке нож! — крикнул Кроликовский.

Богданка отскочил в угол и выбил кресалом огонь. Засветилось огниво. Кроликовский держал Стародубца за руку, в руке у Стародуца — нож.

Кроликовский молод, ратный человек в полной силе. Стародубец старик, где ему бороться с паном.

— Как им русским верить? — рассудил Кроликовский. — Царь Дмитрий верил, вот его и убили!

— То был во истину царь. Из меня какой же царь?

— Куда тебя этот старик вел?

— Выходит на тот свет вел.

— А мы его сейчас на мороз вышвырнем! Замерзнет, туда ему путь! А тебе, государь по насильству, один исход: идти в Самбор и просить милости у княгини Мнишек. Я и сам вижу, что царский венец тебе не по силам.

Порешили с утра идти в Самбор. И опять, как рок. Встретили их на дороге посланные на их поиск люди пана Меховецкого. Люди решительные и грубые. Повели Богданку в Карачев. В Карачеве разброд и волнение. Меж польскими людьми и казаками до резни доходит. В ночь Богданка еще раз в побег ударился. Куда бежать не знал. Лишь бы сбежать от царского звания. Едва рассвело, на дороге его перехватили польские всадники, окружили и повели под конвоем. Привели к пану Валавскому, который вел дружину в тысячу всадников на подмогу явленному Дмитрию. Нашлись в дружине люди из тех, кто прибыл в Московию с паном Меховецким. Они узнали Богданку, о том известили и Валавского.

Пан Валавский подъехал к Богданке и усмешливо молвил:

— Мы идем тебя искать, государь, а ты нас сам нашел!

Отнекиваться было бесполезно.

— Бреду сам не знаю куда, — с отчанием в голосе признался Богданка. — Поляки меня бросили, а московиты хотели убить.

— Это пан Меховецкий все напутал, — согласились меж собой поляки, а пан Валавский объявил:

— Отныне, царь московский, все иначе будет. Идет к тебя князь Рожинский! Слыхивал о князе Рожинском? Вижу, что не слыхивал, иначе бы вздрогнул от упоминания его имени. Сигизмунд — король в Кракове, князь Роман Рожинский — король на Днепре.

Пан Валавский привел свое воинство и Богданку в Карачев и сперся с Меховецким. По разному они смотрели на то, как вести дело названного царя Дмитрия. Пока они спорили, у Богданки явилось время подумать о себе. Предстали перед ним все его злоключения и все неудачи с попытками ускользнуть от предначертанной ему роли. Какому Богу молиться, чтобы избавил от злого рока? А задуматься — злой ли это рок, или судьба начертанная Господом? Нашлась в Карачеве библия на древнегреческом языке. Отыскал он те слова, о которых напомнил ему старик раввин в Пропойске, в подземелье. «Я начну распространять страх и ужас перед тобой на народы под всем небом: те которые услышат о тебе, вострепещут и ужаснутся тебя... И будет Господь, Бог твой, изгонять перед тобою народы сии и предаст их Господь, Бог твой, и приведет их в великое смятение, так, что они погибнут. И предаст царей их в руки твои, и ты истребишь имя их из поднебесной, не устоит никто против тебя доколе не искоренишь их».

Долго он читал о деяниях грозного и столь же жестокого Иеговы. Свеча догорела. Остался в темноте. За другой свечей рука не тянулась. В глазах плавали огни от угасшей свечи, и возникали как бы начертанные ее угасшим пламенем слова: «Господь Сам пойдет пред тобою, Сам будет с тобою, не отступит от тебя и не оставит тебя, не бойся и не ужасайся».

Кто привел его в Кракове к московскому принцу? Кто побудил московского принца увезти его с собой в Москву? Когда же принц стал царем, кто побудил московского царя держать его, нищего воспитанника бернардинцев, возле себя для государевых дел? Кто надоумил его в набатную ночь кинуться к конюшне, кто приготовил для него заседланного коня, кто привел его в дом протопопа и оборвал тихую жизнь возле протопопицы? Кто вызволил его из подземелья и уберег от ножа безумного старика? Казалось бы все оставил он позади, бежав от поляков и от царского звания? Но кто тот властный, что назначил встречу на дороге с паном Валавским? Случайности? Но чьей же волей эти случайности выстроены? Неужели и правда, что все в его жизни предопределило Божественное Провидение? Он молился, чтобы сия чаша минула его, но в растерянности уже не знал какому Богу молиться.

Утром возле избы крики, многоголосье, бряцание оружием. Вошел ан Рогозинский и радостно объявил:

— К нам жалуют князья! Пожаловал князь Адам Вишневецкий. Привел своих юргельтов, чтобы идти на Москву.

Богданка знал кто такие Вишневецкие. Сегодня король не их рода. Но при выборах могли избрать короля из рода Вишневецких. Из родового гнезда князя Адама начал свой путь царь Дмитрий. Ему ли не увидеть подмену?

Богданка вышел на крыльцо, полагая, что вот и конец игре в царя. Князь Адам слез с коня, шапки с головы не снимая, (Вишневецкие не снимали шапки и перед королем), подошел к крыльцу, поднял глаза на Богданку и произнес:

— Государь, я рад вновь протянуть тебе руку помощи!

Стоял перед Богданкой вельможа с королями равный. Помолчал и с нарастающим гневом сказал:

— Пришел я и своих воинов привел, чтобы отомстить Шуйскому за измену тебе, государь! Веди нас, государь, добывать тебе московский престол!

Закончил он возгласом «виват», тут же подхваченным всеми польскими ратниками.

Собралось войсковое коло. Избрали походным гетманом пана Меховецкого. Богданке было предложено сказать боярство князю Адаму Вишневецкому в сане конюшего боярина, а пана Валавского назначить канцлером Московского государства.

Верховники затеяли совещаться в избе у Богданки. Меховецкий предложил идти на Брянск, оттуда на Орел, с Орла на Москву. Все еще надеясь ускользнуть из рук панов, Богданка подал свой голос:

— На Орел царь Дмитрий пошел, когда все царское войско перешло на его сторону.

Адам Вишневецкий, возвысив голос, оборвал его:

— О ком ты говоришь! Говори, да не заговаривайся! У тебя тогда не было польского войска!

Богданка замолк.

И опять ночные думы в одиночестве. Вера в истины, что вещал Ветхий Завет, вера в иудейского Бога, вера в христианского Бога, в которой был воспитан Богданка, в его сознании укладывались воедино. Разум погружался в мистический туман. Не могло же все, что с ним происходило, свершаться без вмешательства вышних сил. Господь действует через мирские силы. Господь, Бог! Чей Бог? Иудейский или христианский? Какие мирские силы подчинены Господней воле? Не те ли, что объявлены устами папы Григория VII: «вырвать, разрушать и насаждать»? Сколь же несокрушима эта сила, если заставила раввина спуститься в подземелье в Пропойске, польских панов собрала под возведенное на него имя Дмитрия, а гордого князя Адама Вишневецкого признать обман и служить обману.

«Вырывать, разрушать и насаждать...» Сейчас они вырывают и разрушают. Что же они собираются насаждать? Кому же предназначено насаждать? Неужели ему, Богданке, презираемому сильными мира сего?

В отчаянии человек прибегает к Богу. К какому же Богу прибегнуть? В красном углу избы стоят на поставце иконы Бога схизматиков, коего московиты называют Богом православной веры. От этого Бога он отвергнут крещением в апостольскую веру. Крещен, когда был бессмысленным младенцем, когда личная его воля дремала. Что дал ему этот Бог, за что прозелиты этого Бога подвергли его непереносимым испытаниям?

Богданка снял с груди крестик, которым одарили его бернардинцы и растоптал его. Упал на колени молиться неизреченному Богу своего племени, возвращаясь в лоно его власти. Молил дать просветление, не оставлять его и вести в неизведанное для смертных.

Панам не терпелось овладеть каким-либо большим городом. Решили взять Брянск. Богданка помалкивал, отдавшись целиком на волю вновь обретенного Бога.

Брянские воеводы сожгли посады, затворились в крепости. Гетман Маховецкий полагал, что многолюдьем своего воинства устрашит брянцев. Перед приступом послал в город сказать, что если город не сдадут своему государю, царю Дмитрию, то будут объявлены изменниками и понесут разорение. Брянцы ответили:

— Если пришел царь Дмитрий, пусть идет в город, а литва и поляки нам не нужны.

Паны расердились на брянцев, но идти на приступ не решались. Не было у них ни одной пушки. Город взяли в осаду, грабили окрестности.

Между тем, Шуйский, обеспокоенный вестями, приходившими из-под Брянска, послал в подмогу брянцам князя Ивана Семеновича Куракина во главе полка собранного из московских стрельцов и конной дружины.

Поляки видели, как подошло московское войско и расположилось на противоположном берегу Десны. Польские всадники гарцевали на берегу и поносили пришедших, сколь хватало выдумки на ругательства и вызывали охотников на поединки. Они чувствовали уверенность, ибо полагали, что московитам не переправиться через реку, поскольку лед на ней еще не встал, течением гнало шугу.

Князь Куракин оценил истоки польской дерзости. Проистекала она из убежденности, что московское войско не решится переправляться через замерзающую реку. Куракин был достаточно опытным воеводой и знал первейший закон ратного дела: «сделай то, что противник от тебя не ожидает». Не убоявшись численного превосходства поляков за счет гультящих, к ратному делу непривычных, он приказал перправляться в брод и вплавь. Польские гарцовщики не ожидали, что московиты вступят в ледяную воду. Кинулись от берега, чтобы предупредить своих. С бору да с сосенки собранные гультящие вообразили, что поляки ударились в бегство, кинулись кто куда мог с воплями:

— Спасайтесь! Ляхи разбиты!

Брянцы, увидев со стен, расстройство среди осаждавших, и, завидя московские полки, сделали вылазку. Не разобравшись, что происходит, польские воеводы, а за ними и все их воинство, кинулись в бегство.

Прибежали в Карачев. Собрали военный совет и набросились на Богданку, чтобы свалить на него вину за свой позор. Ругали его, что не собрал для взятия Брянска войско из московитов, какое сумел собрать Иван Болотников, что не остановил бегство гультящих. Богданка терпеливо выслушав панов, про себя решил, что настал час или расстаться с царским званием, или окоротить польский гонор. Польские паны никак не ожидали, что он даст отпор. Богданка мрачно молвил:

— Войско сильно своим воеводой, а когда много воевод — сильное войско бессильно.

Паны удивились, а затем рассмеялись.Посыпались язвительные насмешки.

— Панове, что мы слышим? — воскликнул пан Хруслинский, прибывший с воинством пана Валавского. — Не пропустить бы мимо ушей поучение великого стратега!

Пан Меховецкий подхватил насмешку.

— Из каких же выигранных тобой сражений, вывел ты столь великую премудрость?

Пану Хруслинскому по душе пришлось насмешничать.

— Государь что-то сказал о войске? О каком войске? Разве мужики и холопы — это войско?

Паны потешались, а у Богданки перед его мысленным взором, будто огнем выжжены слова: «Господь, Бог твой, идет пред тобой, как огонь поядающий!». Богданка дерзнул ответить:

— Не вам надо мной насмехаться, а мне над вашим мужеством! Не вы ли звали меня идти на Москву, а споткнулись о Брянск.

Кто то из рыцарей вскричал:

— Ты, пся крев, смеешь говорить против рыцарей?

Богданка встал, и, не взглянув на панов, вышел из избы, хлопнув дверью. Паны всполошились.

— Зарубить его! Не знает, как разговаривать с рыцарством!

Некий пан Хмелевский вскочил с лавки и выхватил саблю, опережая его кинулся к двери с обнаженной саблей пан Хруслинский.

— Остановитесь! — возвысил голос пан Валавский. — Чему так огорчились, панове? Нам радоваться бы, что Валаамова ослица заговорила. Полюбаваться надо, какая царственная уверенность появилась у нашего царика! А подумать бы, панове, что мы собой являем без его царского величества?

— Кто он таков, чтобы с нами так разговаривать? Король не смеет нам так говорить!

— То король! А наш Дмитрий — царь! А если он — никто, то кто мы такие?

Пан Хруслинский, не замедлил с ответом:

— Мы граждане Речи Посполитой! Разве пану Валавскому это неизвестно?

— Ваша попытка уколоть меня не состоятельна, пан Хруслинский. Именно потому, что мы граждане Речи Посполитой, надобно спросить, что мы здесь делаем в то время, как король ведет переговоры с Московией о перемирии и о возвращении пленных своих граждан? Мы здесь по приглашению московского царя Дмитрия, в этом оправдание нашего здесь присутствия.

— Мы можем найти другого царя Дмитрия!

— Не мы его искали, не мы его нашли, не мы оплачиваем расходы на этот поход. Кто платит, тот и заказывает музыку. Из Рима тянется эта цепочка, а о делах папского престола всуе лучше не толковать!

— Так почему же жидовин? — не унимался пан Хруслинский. — Если не нашли московита, поставили бы шляхтича.

— В дороге сюда князь Роман Рожинский. Пан Хруслинский может задать ему этот вопрос. От себя скажу: польскому шляхтичу на себя всклепать чужое имя, да еще и царское, каково? Честь потерять?

Богданка, выйдя и хлопнув дверью, не раскаивался. Не вгорячах разошелся, а в убеждении, что стерпят гонористые паны, ибо не в их силах отринуть Господнее предначертание. А если нет Господней воли, то нет нужды мыкаться с поляками, нет нужды покушаться на царский престол, закончится тогда все скорой погибелью.

У коновязи его ждали пан Рогозинский — его секретарь и телохранитель пан Кроликовский. Сели на коней, поехали к избе, что облюбовал для постоя Богданка. Рогозинский утешал:

— Государь, не серчай на наших панов. Погорячатся, потом утихнут. Они и на сейме за сабли хватаются.

Кроликовский добавил:

— А жидовина не принимай в упрек. Они, как что, жидовинов ругают, а сами очень любят жидовочек.

— Вольность их гложет, — заметил Богданка.

Рогозинский усмехнулся.

— Над тобой, государь, у них вольности нет. О том знают, потому и серчают.

Серчали не долго. Пришли Меховецкий и Валавский. Гетман и канцлер. Будто бы и не было ни насмешек, ни угроз. Спросили куда государь надумал вести войско. Меховецкий уточнил:

— Меж собой панове уговорились идти на Орел.

Богданка ответил:

— Как рассудили, пусть так и будет...

Польские паны, их воинство и Богданка под именем царя Дмитрия, а так же все те из русских людей, кто захотел его признать, Заруцкий с казаками пережидали в Орле снежную и морозную зиму. В Речи Посполитой произошла смена римского караула. Папского нунция Рангони сменил в Кракове нунций Симоннете.

В Риме были недовольны установившейся дружбой короля Сигизмунда и папского нунция Рангони. Дружба нунция желательна лишь до поры, пока она не влияет на службу нунция папскому престолу. Если эта дружба пытается влиять на политику папского престола в интересах короля, то требуется немедленный развод друзей. Смигизмунд, полагая, что его фанатическая приверженность апостольской церкви, дает ему на то право, настойчиво ходатайствовал, чтобы Рангони увенчали кардинальской шапкой. И достиг обратного. Кардиналы должны служить папам, а не королям.

Симонетте, как в свое время и Рангони, предоставили возможность самому разобраться в противоречивых слухах о новом Дмитрии. Его не посвятили в тайное тайных. Рим интересовало к каким придет выводам сам нунций, не зная какие силы выставили на политическую сцену Богданку.

Споры о том жив ли царь Дмитрий разгорались и в Риме, и в Кракове. Сомневающиеся говорили, что если царь Дмитрий жив, почему он скрывается, когда из-за него уже разгорелась война. Им отвечали, что Дмитрий опасается царя Шуйского и короля за свою поддержку рокоша.

Когда из Стародуба пришло известие, что появился Дмитрий, сторонники версии, что он жив, обрели уверенность. И как же не увериться, когда его признал князь Адам Вишневецкий, открывший его в свое время польскому обществу. В Польше росли симпатии к «делу Дмитрия». Мало кто знал, что собирались вокруг него не по убежденности в его истинности, а для вольных грабежей, чтобы ускользнуть от судебных преследований за мятеж против короля. И королю облегчение, ибо мятежники уходили в Московию, а он в переговорах с Москвой мог объявить их вне закона, снимая с себя ответственность за их действия.

После известного дела под Брянском, в Краков пришло письмо пана Харлевского из отряда пана Валавского.

Пан Харлевский писал:

«Царь Дмитрий и все наши благородные рыцари здравствуют. Мы взяли Брянск, сожженный людьми Шуйского, которые вывезли оттуда все сокровища и бежали так скоро, что их нельзя было настигнуть. Дмитрий теперь в Карачеве, в ожидании знатнейшего вельможи из Литвы. С ним наших 5000, но многие худо вооружены. Зовите к нам храбрых; прельщайте их и славою и жалованием Царским. У нас в Польше носится слух, что сей Дмитрий обманщик: не верьте! Я сам сомневался и хотел видеть его; увидел и не сомневаюсь. Он набожен, трезв, умен, чувствителен, любит военное искусство, любит наших, милостив к изменникам, дает волю пленным служить ему или снова Шуйскому. Но есть злодеи: опасаясь их, Дмитрий никогда не спит на своем Царском ложе, где только для вида велит быть страже, положив там кого-нибудь из русских. Сам уходит ночью к гетману или ко мне и возвращается домой на рассвете. Часто бывает тайно между воинами, желая слушать их речи, и все знает. Зная даже и будущее, говорит, что ему властвовать не долее трех лет, что лишится престола изменою, но опять вернется и распространит государство. Без прибытия новых, сильнейших дружин Польских, он не думает спешить к Москве, намеривается взять самого Шуйского, который в ужасе, в смятении снял осаду Тулы; все бегут от него к Дмитрию».

Письмо ходило в списках по рукам вельмож и шляхты в Польше. Королевский духовник, отец Барч, передал его королю. Сигизмунд дал высокую оценку этому письму, как документу с места событий. Его не смутило, что письмо было насквозь лживым. Он знал, что очень многим в Польше хотелось верить, что Дмитрий жив и вскорости воцарится в Московии.

Пока письмо дошло до Сигизмунда, он получил известие, что Брянск не был взят, а паны потерпели у этого города позорное поражение. Короля это нисколько не смущало. Гибли в Московии его недавние противники, а письмо Харлевского оттягивало мятежников из королевства.

Сигизмунд знал, что к поискам нового Дмитрия приложила старания та же сила, что подставила и первого. Его устраивало, что он может не вмешиваться открыто в это новое предприятие иезуитов. Понадобился жидовин, путь будет жидовин, лишь бы Московия шла к разрушению. Чем незначительнее личность нового Дмитрия, тем легче будет его убрать в надлежащее время. Московский простол Сигизмунд, пока еще в тайне, наметил для себя.

Пока рокошане, ушедшие в Московию, доставлявшие ему не мало хлопот, забавлялись со своим Дмитрием, король вел переговоры с московским посланником князем Григорием Волконским.

Шуйский послал Григория Волконского и дьяка Андрея Иванова для установления перемирия с Речью Посполитой. Посланникам был дан наказ. В наказе указывалось, если король и паны радные спросят, каким обычаем убит тот, кто назывался Дмитрием Углицким, то отвечать: «Как изо всех городов Московского государства дворяне и всякие служилые люди съехались в Москву, то царица Марфа, великий государь наш Василий Иванович, бояре, дворяне, всякие служилые люди и гости богоотступника вора расстригу Гришку Отрепьева обличили всеми его богомерзкими делами, и он сам сказал перед великим государем нашим и пред всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев, а делал все то, отступя от Бога, бесовскими мечтами, и за все те его злые богомерзкие дела осудя истинным судом, весь народ Московского государства его убил».

Буде спросят, кто же допустил приезд Афанасия Власьева свершить обручение Дмитрия с Мариной, отвечать: «Афанасию Власьеву как было верить? Афанасий — вор, разоритель веры христианской, тому вору советник, поехал к государю вашему Сигизмунду королю по его воле, без ведом бояр».

Паны Рады не уставали изобличать посланников Шуйского во лжи, насмехались над ними, называли царя Шуйского убийцей, обвиняли его в том, что он ограбил польских гостей. На улицах в послов кидали комки грязи, норовили нанести увечье камнями. Волконский требовал встречи с королем, паны Рады уверяли его, что король в таком гневе, что и слышать не хочет о послах. Волконский сумел дать знать королю мимо панов радных, что хочет говорить о тайном деле.

Сигизмунд принял Волконского. Приватная встреча. Король стоял, на приветствие не ответил. Волконоский, не теряя времени, сказал:

— С панами Рады я вел, государь, переговоры, как посол царя Василия Шуйского. С вашей милостью говорю от имени всех московских бояр и вышеначальных людей. Для того и принимаю позор и унижение. Государь, может ли быть, чтобы, вашей милости, не доносили, как позорят наше посольство?

— А что же ваше посольство могло ожидать, после того, как московские люди с благоволения царя Шуйского избивали наших граждан, прибывших гостями на свадьбу вами же признанного царя Дмитрия?

— Ваша милость, в том вина и злоумышление Василия Шуйского. Не стоит сожалеть об убийстве царя Дмитрия, он своровал у нас и у вашей милости, готовил поход, дабы овладеть престолом, вашей милости, и проложил вражду между нашими государствами. Мы, бояре и вышеначальные люди, хотим эту вражду погасить. Бояре и вышеначальные московские люди бьют челом, вашей милости, чтоб вы пожалели о нашем сиротстве и дали бы согласие венчаться на Московское царство.

У Сигизмунда дух захватило от речений посла, но он умел сдерживаться. Напустив строгость, отвечал:

— Я не даю веры московским людям. Я не хочу, чтобы они ночью явились во дворец и убили бы меня, как убили царя Дмитрия. Путь бы они убили своего царя, которого встречали колокольным звоном, а зачем же было убивать польских гостей, да еще и держать в плену, тех кто уцелел, отбившись от московских убийц? Но об этом что же ныне говорить, когда оказывается, что царь Дмитрий жив, а Шуйский лжет, что он убит. Кому верить? Поэтому я оставил думать о Дмитрии. Я думаю о своих подданных, которых Шуйский держит в плену, словно бы взяты они в плен на поле боя, а не на свадебном пиру. Если Шуйский будет их держать в плену, не будет у нас ни перемирия, ни мира, не будет у меня и доверия к московским боярам, пока они терпят убийцу и изменника Василия Шуйского.

У Сигизмунда после беседы с Волконским явилась возможность обсудить московские дела с новым папским нунцием, чтобы втянуть его в круг своих интересов. Интересы его сводились к получению от папского престола субсидий для завоевательного похода в Московию.

Король принял Симонетту в Вавельском замке, в том же кабинете, где когда-то принимал претендента на московский престол и обычно беседовал с Рангони. После обычного обмена приветствиями, король вручил Симонетте письмо пана Харлевского. Подождал пока нунций его прочтет и спросил:

— Что думает, ваша милость, об этом интересном известии? Мне важно знать мнение столь искушенного дипломата.

Симонетта картинно развел руками.

— Я теряюсь в предположениях. Есть свидетельства, что царь Дмитрий убит, есть свидетельства, что он жив? Важно другое: нужно ли, чтоб он оказался жив?

Король оценил столь точное понимание нунцием сложившихся обстоятельств. С ним можно быть откровенным. Но в меру, в меру! Король пояснил:

— Я развею ваши сомнения. Тот, кто царствовал в Москве под именем Дмитрия, несомненно убит. Тот, о ком пишет пан Харлевский — не Дмитрий. Но я не собираюсь ему мешать. Те, кто ранее знали прежнего Дмитрия, охотно признали их тождество. Могу добавить, что внешне они совершенно несхожи. Пусть Шуйский расплачивается за свои преступления!

Король, дав понять нунцию последними словами, что не препятствует новому замыслу Ордена с Дмитрием, замолк. После значительной паузы продолжал:

— Посол из Московии, князь Волконский, как оказалось, имеет ко мне тайное поручение от московских бояр. Московские послы не впервые, имея наказ от царя говорить об одном, говорят о другом. Они поставили на царство царя Шуйского, теперь ищут, как от него избавиться. Московские люди не хотят видеть на царстве Шуйского. Они знают, что второй Дмитрий обманщик, но пойдут за ним, лишь бы лишить Шуйского власти.

— Ваше величество, вы рисуете безисходную картину смуты в соседнем государстве...

— Да, безисходную, если московитов предоставить самим себе. Вражда между поляками и русскими усиливает султана и дает ему одерживать победы на европейских землях. Хотел бы заметить: царь Дмитрий не был сыном московского царя Ивана Мучителя. Черт знает, чей он был сын. Однако он один из всех московских государей понял, что разобщенность поляков и русских лишают оба народа создания самого могущественного государства. Он перешел из греческой схизмы в истинную веру и, только подумать, хотел соединить под одной короной и Речь Посполитую и Москву.

— Какая дерзость! — воскликнул Симонетта.

— Разумная дерзость! Объединение Речи Посполитой и Московии — великий замысел! Но его нельзя завершить поспешностью. Князь Волконский, посол Шуйского, пришел ко мне с тем же замыслом в тайне от Шуйского.

— Как совместить этот замысел с разницей в вероисповедании?

— В том и состоит лукавство бояр. С моей помощью они хотят избавиться от Шуйского, а передачу мне московского престола утопить в споре о вере. Я должен иметь войско, с которым я мог бы войти в Москву и погасить споры о вере. Мы разорены рокошем, сейм откажется вотировать расходы на войну.

Более откровенно король не решился просить Симонетте ходатайствовать о субсидиях перед Римским престолом. Имеющий уши, да услышит, имеющий разум — уразумеет.

Регулярные войска короля Сигизмунда оказались более стойкими, чем шляхетская вольница. Пан Зебржидовский, глава рокоша, не получив ожидаемой помощи от своего крестника царя Дмитрия, свертывал силы мятежников. Мятеж угасал. Те, кто мог надеяться на королевскую милость, разбредались по домам, а тем, кого королевский суд заочно приговорил к смертной казни, деваться было некуда, оставался свободным путь в Московию грабить и разорять соседей, под предлогом защиты прав ее законного государя Дмитрия.

Князь Роман Кирикович Рожинский после разгрома мятежников прискакал со своими юргельтами и приверженной ему шляхтой в свой замок на Днепре. Все его огромные поместья были заложены и перезаложены жидам арендаторам. Супруга его добывала средства для поддержания княжеского дома вооруженными наездами на соседей. Но наступило такое разорение, что и грабить стало нечего. Супруга своего она встретила упреками. Навоевался, дескать, а чем кормить холопов и шляхту, что прижилась при дворе.

— Созвать жидов — арендаторов! — распорядился князь. — Жиды, как сливы. Плоды съедены, остались косточки. А мы из косточек зерна вынем!

Юргельты поскакли за арендаторами. Князь наказал, чтобы не стеснялись в обхождении. Если не поедут добром, так вязать. А еще велел рубить лозу для розог и ставить медные быки, чтоб греть в них воду до крутого кипятка.

— Живьем буду варить, коли упрутся за свои злотые!

Наказания за самоуправство не опасался. Ко всем грехам — невелика прибавка. Из судебных приговоров он уже давно мог сшить шубу. Об одном он не подумал, что замахнулся ограбить людей умных и изворотливых, которые умели угадать, что князь сделает не только сегодня, но и завтра.

Привезли несколько возов лозы, кипела в чанах вода, юргельты один за другим возвращались с пустыми руками. Арендаторы и корчмари попрятались. Корчмы на запоре, а избы пусты. Как сквозь землю провалились.

— Ищите по дорогам! — приказал он.

Засел в пиршественном зале за горилкой. Даже ближние шляхтичи, при всей охоте вместе с князем помочить усы в чарке, не решились войти к князю. Зимний день короток. На улице темень. Поднялась пурга. Князь раздумывал, кого бы ограбить? Тот, кто несметно богат, отобьется, а у других, кроме закладных бумаг нечего взять.

За окнами послышался колокольчик. Князь размышлял, кто это катит в гости? Или кто с дороги сбился?

Доложили ему, что явились старик раввин , с ним жидок помоложе.

— Под чанами огонь разведен? — спросил князь.

— Подбрасываем дрова, чтоб вода все время кипела.

— Греть, чтобы все время кипела, а жидков — сюда!

Приезжие едва порог переступили, не успели поклониться. Князь воскликнул:

— Деньги привезли? Не привезли — живьем сварю! Чаны медные видели? В чаны опустим!

— Сваришь! — согласился старик. — А каков навар с моего старого мяса?

— В котле будешь шутки шутить!

Старик посмеивался. Молодой то же не прятался, хотя и без улыбчив был его взгляд.

— Посмеиваешься, старик? Меня не знаешь! Думаешь Рожинский жидов не сварит? Сварю всякого, кого сварить пожелаю! И жида и поляка, самого сатану сварю, потому, как деньги нужны!

— Потому и пришли к тебе, что ни Бога, ни сатаны не боишься. Золото с неба не падает, его добыть надобно. А не тебе ли добыть? Если не тебе, то во всей Польше кроме тебя некому.

— Сказками меня не утешай! Где мешок с золотом?

— Ой, мешок! Стоит ли из-за мешка разговоры разговаривать? Хочешь слушать — слушай! Не хочешь, бросай нас в котел, из мяса злотых не сваришь!

— Говори, если дело! Сказки не велю сказывать!

— Король ныне о походе на Москву думает...

— Без тебя знаю о чем король думает. Ты в эти думы не лезь!

Старик спокойно продолжал:

— Думы его так и останутся думами. Королю нужно войско, а в королевской казне пусто.

— А ты считал его казну?

— Ваша милость, ясновельможный князь, знает, как полки уряжать, а я умею в чужой казне считать. Королю идти на Москву час не настал.

— С каких это пор жидами овладели королевские заботы?

— Мы, ясновельможный князь, живем на польской земле. Чем сильнее польское королевство, тем и нам сытнее. Московия нам такой же враг, как и королю. Ныне пришел добрый час: московиты между собой передрались. Князь великий воитель. Но, у вашей милости нет денег, чтобы снарядить войско, а у нас найдутся деньги, чтобы, ясновельможный князь мог снарядить войско.

Рожинский ударил в ладоши. На зов явились юргельты.

— Вода в чане кипит? — спросил он с угрозой в голосе.

— Пар валом валит!

— Сейчас жидов варить будем!

Рожинский махнул рукой. Юргельты вышли.

— Ну закончили свою сказку?

— Сказке только начало, ясновельможный князь! Королю не одолеть Московию. Каждый московит против короля встанет.

— А меня в объятия возьмут?

— И против, вашей милости, поднимутся, а против своего царя Дмитрия не встанут. Еще и за ним пойдут ему трон добывать. Вам, ясновельможный пан, поддержать бы царя Дмитрия!

— Скажи на милость, почему я тебя, жидовин, слушаю. Сам удивляюсь почему ты еще не варишься в чане? Был бы жив царь Дмитрий, ныне Московия и Речь Посполитая стояли бы под одной короной.

— Ваша милость тому содействовали, а царь Дмитрий вовсе не был царским сыном.

Рожинский поднялся с кресла, обошел гостей, оглядывая их, как бы любуясь ими.

— Откуда вы взялись? Какая вам ворона на хвосте принесла, что Дмитрий не был царским сыном?

— Нам известны и начало и конец того, кто назывался Дмитрием. Был один, почему бы не найтись другому?

— Не скажешь ли, что и о короле жидовская забота? Говори до конца, каков жидам гешефт в этом деле? Мало вам в Польше гешефта, в Московии захотели? Московиты не любят ваше племя.

— В Московии и твой гешефт, князь! Собирай, ваша милость войско, а как снарядить его наша забота.

— А еще чья?

У старика — недоумение на лице.

— Я полагал, что ясновельможному князю известно чья это забота. Потому я и разрешил себе так смело говорить с ясновельможным князем. Я поспешил...

— Спасти своих арендаторов?

— Арендаторы сами спасутся...

— Каждый за свое в ответе. За поспешность — кипящий котел.

— Если я и поспешил, не спешить бы князю!

— Ты смелый старик. Смелых я люблю. Но... Если ты мне здесь рассказывал сказки, сварю в котле, а кожу сдеру и на барабан натяну. Ты поспешил, я не поспешу, а запру тебя и подожду. Долго ли ждать?

— То мне не ведомо.

Князь ударил в ладоши. Явились юргельты. Князь распорядился:

— Раздеть жидов, воду в чане кипятить, а их отволочь к чану.

Старика и его спутника схватили под руки и поволокли из зала. Рожинский подошел к столу, налил себе в чашу горилки, и уже ко рту поднес, да дверь отворилась и без спросу в зал вступил духовник княгини отец Антоний личность тихая и неприметная. Жил он в замке, как мышь, слышалось только шуршание его сутаны. И вдруг явился в час, когда не только слуги, а и гостевавшая шляхта затаились, видя князя в мрачном настроении. Рожинский уже порядком захмелел, потому с трудом поднял взгляд на Антония.

Отец Антоний, неслышно ступая в войлочной обувке, подошла к столу и остановился супротив князя. Глаза опустил долу. Вот уж чего не ожидал Рожинский: духовник княгини — иезуит. Рожинскому, как члену Ордена подобало ответить теми же жестами. Да не ошибка ли? Глядел он на монаха, будто не понимая его символических жестов. Ошибки нет. Отец Антоний протянул руку, на руке, на среднем пальце перстень, символ принадлежности к Ордену в более высокой степени посвящения, чем посвящение в Орден князя Рожинского. Рожинский, тяжело преодолевая хмель, встал. Произнес слова условленной формулы:

— Слушаю и повинуюсь!

— Сын мой! — произнес Антоний. — Прежде погаси огонь под медным чаном и освободи своих гостей. Они от нас посланцы. Все, что сказано ими, освящено нами во имя торжества апостольской церкви.

— Жиды!..

— Не тебе избирать исполнителей нашей воли. Ты ибран нами. Взвешивалось твое воинское умение и твое мужество. Мы останавливаем разгоревшуюся вражду между князем Рожинским и королем. Перед нами общий враг — ислам и его союзники в Московии. Нам известно, что нынешний московский царь присяженник султана. Надобно было бы королю вступить в Московию, но для короля не настало время.

— Вместо короля на свой страх и риск выступит отверженный королем князь Рожинский?

— Когда Орден повелевает, о своих интересах ты должен забыть! Ты должен исполнить повеление, как труп! Слушая меня, ты повинуешься?

Князь произнес покорно:

— Повинуюсь!

Метели бродили по орловщине без устатку. Перепоясали дороги, замели избы под застрехи. Жители отгребались от снега каждое утро. К Рождеству выбились из сил. На улицы вылезали, как из глубокого оврага. Поляки, что зимовали в Орле, о царском войске и думать забыли. Не пройти ни пешему, ни конному. Казаки разбрелись, посулив атаману Заруцкому вернуться с первой травой в степи. Ушли бы и польские рыцари, если бы не опасались утонуть в снегах.

Гетман Меховецкий раздумывал как бы продовольствовать войско, ибо все ближние села и деревни были начисто ограблены. Его раздумья прервало появление посланцев князя Рожинского. Сказали посланцы, что князь собрал войско в четыре тысячи шляхтичей. Все на конях. Прибыл в Кромы, собирается в Орел. Спрашивает, готов ли царь Дмитрий к встрече с ним.

— Да верно ли, что сам князь Рожинский в Кромах? — усомнился Меховецкий. — Как прошли сквозь снега?

Посланцы ответили:

— Разве мы снега не видели? Не к туркам шли!

Меховецкий расстроился. Ему ли не знать властную натуру князя Рожинского. Меховецкий не надеялся одолеть Шуйского, а тем более захватить Москву. Пришел он досыта пограбить русские города. На Богданку, объявленного царем Дмитрием, смотрел, как на оправдание разбоя.

И вот Рожинский. Это уже не грабеж — это война. Это вторжение в прерогативы короля. На том Меховецкому и успокоиться бы. Недалеко до догадки, что за Рожинским стоит нечто большее, чем его необузданная воля. Придется принять посланцев, но раздражить при этом Рожинского, чтобы в обиде отошел от дела Дмитрия. Меховецкий велел посланцам ждать до утра, а сам уединился с Богданкой.

— Государь, — начал он, — то о чем говорил пан Валавский, свершилось. Князь Рожинский со своим войском в Карачеве.

— Ко времени! — ответил Богданка. — Как бы с нашими малыми силами идти на Москву?

— Радости мало, государь! Я не очень-то верил пану Валавскому, что придет князь Рожинский. Тебе известны польские вольности, князь Рожинский это не вольность, а разбой.

— А мы разве не разбоем здесь проживаем?

— Если ты примешь его под свою руку, не миновать тебе ссоры с королем. На Московской земле у тебя враг царь Шуйский. А Рожинского примешь, так сделаешь своим врагом короля Сигизмунда на польской земле. Раздавят тебя, как мышь в мышеловке.

— Много ли он привел с собой людей?

— Его посланцы говорят, что пять тысяч конных. Хорошо бы польских ратников отвратить от Рожинского и оставить под твоей рукой! Ты-государь!

— Я готов их на службу взять.А еще лучше по домам разойтись бы. Пусть Рожинский сам Москву берет, коли на то хватит сил.

Богданка гнул свои линию, как бы из всего этого предприятия выйти, не знал он, что и Меховецкому того же желалось.

На другой день приготовили посланцам Рожинского царский прием. Нашли избу попросторнее. Полы устелили расшитыми половицами. К лавке приделали спинку, чтобы походила на трон, покрыли ее медвежьими шкурами. Жолнеров поставили у «трона» с топориками, дабы изображали царских рынд. Богданка вспомнил, что царь, принимая послов, сам не говорил. Говорить упросили Валавского. Он знал, что сказать. В сговоре Меховецкого с Богданкой не участник, а сотоварищ Рожинского, распространялся о благородстве польского рыцарства, взявшегося вернуть царю Дмитрию престол, похищенный у него изменой.

Посланцы объявили, что князь Рожинский прислал их говорить о договоре с царем о том, как будет жаловать царь пришедших. Богданка увидел за что зацепиться, чтобы порушить все дело, надеясь снять с себя царское звание. Он прервал послов и, нарушая царский обиход, заговорил с «трона»:

— Я обрадовался, когда узнал, что князь Рожинский идет ко мне, а теперь вижу, что он мне недоброжелательствует. И во время первого похода сыскались такие, как он, недоброжелатели. Ничего не сделав, требовали жалования. Пришлось мне одного такого кулаком сбить с ног.

Посланцы Рожинского слушали, онемев от дерзости жидовина. Богданка продолжал:

— Меня Бог уже однажды посадил на престол без Рожинского и посадит в другой раз. Вы требуете жалования? У меня много добрых поляков, а я еще никому не платил. А где мне взять деньги, чтобы платить? Я убежал из Москвы от милой супруги и от друзей, и не только не взял с собой денег, но и платья. Я знаю, что от вас приходили в Новгород-Северский и спрашивали обо мне, тот я или не тот? Я с вами не игрывал в карты, чтоб обо мне спрашивать. Я вас не звал, вы сами пришли.

Меховецкий, слушая эти речения, торжествовал, надеясь, что после такой отповеди Рожинский не явится. Посланцы зашумели, застучали ножнами сабель об пол. В разнобой кричали:

— Сами видим, что не прежний ты!

— Хлипок, чтоб польского воина кулаком с ног сбить!

— Прежний Дмитрий ценил рыцарство, а ты жадный жидовин!

— Расскажем о тебе, никто больше к тебе не явится!

Посланцы гурьбой вывалились из избы.

— Так им и следует! — одобрил Меховецкий.

Адам Вишневецкий и Валавский переглянулись. Валавский вышел вслед за посланцами. Задержал их у коновязи.

— Не спешите, панове! Потом будет трудно поправить дело. С чужого голоса говорил наш царик. Мы еще услышим его голос. Обнесли вас наши, потому, как не все хотят прихода князя Рожинского.

— А мы думаем, повидав этакого Дмитрия, захочет ли князь встречаться с ним?

— Думать — занятие невозбранимое, а встреча — неизбежна. Не нами она предопределена. Рожинскому вам нечего рассказать, чего он не знал бы!

Рожинский пришел в Орел на великий пост. С ним двести всадников охраны. Жалко выглядел Меховецкий перед этим вельможей. Он отложил встречу Рожинского и Богданки до утра. Богданка не боялся встречи, но потакал Меховецкому в последней надежде, что князь, обидевшись, освободит его от царствования. Вот еще одна колода, ее не переступить, если на то нет воли Иеговы...

Ночь Богданка простоял в молитве, все еще сомневаясь в пророчестве старика-раввина, что Иегова осчистит перед ним путь и будет идти впереди «поядающим огнем». Молился усердно, а в мыслях неотступно, как бы бежать и затеряться и от короля, и от панов, и от царя московского.

Утром явился Меховеций. Богданка приметил, что гетман встревожен.

— Как будем встречать гостей? — спросил он с порога.

Богданка, подыгрывая Меховецкому, дабы вызвать скандал между панами, напустив на себя важность, ответил:

— Подождать бы! Зачем торопиться, сам уйдет!

Меховецкий того и добивался.

Утро имеет для каждого свой час. Рожинский поднялся рано. Дождался позднего зимнего рассвета и в сопровождении конной кавалькады подъехал к избе, где стоял на постое Богданка. Меховецкий послал сказать, что царь почивает. Рожинский оставил слова посланного без внимания. Меховецкий и его Дмитрий, по нраву князя, могли и плетей схватить, но у Рожинского не выпадало из памяти по чьему велению он явился к этому царику. Он дал знак своим людям, они распахнули ворота во двор. Князь остановил коня у крыльца и спешился. Его люди, опередив князя, отворили дверь в избу. Князь, не стряхивая снега с сапог, вошел в горницу. Меховецкий встретил его у порога.

— Царь повелел подождать!

Рожинский наклонился, чтобы не задеть головой о косяк и потеснил Маховецкого.

— Царское место еще не приготовлено! — пытался Меховецкий остановить князя.

— Пусть выходит, или я сам к нему войду! Какое тут может быть царское место? Царское место в Москве!

Богданка вышел из своей «царской» комнаты. При царях и королях не садятся без особого на то царского волеизъявления. Рожинский сел на лавку, не снимая шапки, и сказал, не произнеся никакого приветствия:

— Привел я храброе воинство, чтоб на Москву идти, а не в Орле проживаться. Готовы ли твои люди к походу?

— О каком походе говорить, когда продовольствоваться нечем? Все в округе съели, что съесть можно было.

— Потому и надо идти к Москве, там всего много. Готовь свое войско к выходу, мое готово.

— Оглядеться бы князю, а пока я прошу князя и его воевод отведать в обед хлеба-соли.

— Отведаем! — согласился Рожинский.

На том первая встреча Рожинского и Богданки закончилась.

Зимовка ополчения в Орле подчистила продовольственные запасы, но царский обед собрали по всей чести. В Оке ловилась стерлядь, в лесу добыли тетеревов и глухарей, нашлись запасы брусники, клюквой украсили соленую капусту.

Рожинского посадили рядом с Богданкой. Богданка подавлял робость, наслушившись от Меховецкого о вспыльчивости князя, Рожинский подавлял брезгливость. Меховецкий и другие паны, что служили у Богданки, сидели, как на жаровне, ожидая вспышки князя. Вспышку старательно готовил Меховецкий, да не знал во что она выльется. Спокойствие Рожинского пугало больше, чем его склонность к буйству. Богданка вел дело к обострению. Он завел разговор о рокоше, осуждая мятежников за неуважение к королевской власти, заведомо зная, что Рожинский был одним из руководителей бунта против короля. Он пустился в пространные рассуждения:

— Государь должен иметь власть. Ни за что я не согласился бы быть у вас королем. Московский государь не тот, чтобы им помыкали...

Меховецкий заметил, как при этих словах Адам Вишневецкий и Рожинский обменялись насмешливыми взглядами. Рожинсий отвечал:

— Куда там королю супротив самодержавности московского государя. Рассказывают наши старики, что твой батюшка, царь Иван, такие казни учинял над князьями и боярами, что идучи на зов к нему с жизнью прощались. Жены и детушки оплакивали позванного пред царские очи, не зная вернется ли он домой или будет на царском пиру обезглавлен. Ты оказался добреньким царем, потому и покусились на тебя.

— Польской вольности набрались, потому и покусились!

— Как-нибудь на досуге расскажешь, как удалось тебе уйти от убийц, а нам побеседовать надо с глаза на глаз. Когда соизволишь?

Богданка видел издевку Рожинского. Клокотала обида. Бросить бы этому гордому вельможе, что он всего лишь при нем, при Богданке, грабитель. Изрубит? Да, нет, не изрубит. Нужен он им.

Условились встретиться утром с глаза на глаз. Рожинский прикидывал соотношение своих сил, с теми, что имел Меховецкий. Он понял, что Богданка не сам по себе ломается, а по наущению Меховецкого. Казалось Рожинскому, что жидок пыжится по слабоумию, вельможе не входило в догад, что, на его взгляд ничтожество, нарочно выставляет себя шутом.

Утром пришли от гетмана люди и объявили Рожинскому, что царь переносит сговоренную встречу. Рожинский понял, что опять подыскался Меховецкий. Сделал вид, что разгневан свыше меры, и объявил о об уходе своих войск. Протрубили сбор. Первыми из города выступили пехотинцы Рожинского, за ними шляхетская конница. Казово прошли на виду всего города, и, конечно же, на виду у тех поляков, что состояли под гетманом Меховецким.

Паны Валавский и Хруслинский догнали его в поле. Говорил Хруслинский:

— Ваша княжеская милость, мы не от нашего царика, а от себя и всех польских людей. Не спешите уходить!

— Царик? Удачный титул.

— Он не помеха. Мы людей из Польши зовем, а кому-то наши люди помеха. Кто-то их боится.

— Он и боится.

— Ему некого и нечего боятся. Как есть царик, так цариком и останется. Верховодит пан Меховецкий. Потерпите, ваша милость, до утра. Утром мы соберем коло, Меховецкого сгоним с геманства, а царик, как мышь, присмиреет.

— Царик-то больно невзрачен...

— Время есть, наберется царственности, коли его царственность нам понадобится.

Рожинский на такой засыл от панства и расчитывал.

— Собирайте коло. Зовите и моих...

Утром утоптали снег за городом. Собралось коло. Первое слово Рожинскому. Он вошел в круг и властно сказал:

— Панове, мы сошлись здесь на общее дело. Для кого-то оно оказалось не общим. Кто вбивает между нашими людьми клин?

За ночь паны Валавский и Хруслинский успели объяснить польским волонтерам кто препятствует объединению с воинством князя Рожинского. На его вопрос последовал громогласный ответ:

— Долой Меховецкого с гетманства!

— Князя Рожинского — гетманом!

Меховецкому кричали,чтобы он отдал гетманскую булаву.

— Не отдам! — ответил Меховецкий. — Мне ее вручил царь Дмитрий! Без его повеления никто ее отнять у меня не смеет!

Пан Хруслинский выбежал в круг. Крикнул:

— Из рук вырывать булаву не будем! Объявляем пану Меховецкому отречение от гетманства! Уходи, пан Меховецкий, с коло! Ныне ты вне закона!

Согласие коло с Хруслинским было подтверждено звоном оружия. Меховецкий вскочил на коня и погнал в город к Богданке. Коло послало вслед за ним посланцев звать Богданку на расспрос.

Богданке в размышление: не пришел ли его последний час? Проявит ли Иегова свое могущество или то сказки старика раввина? Он не замедлил выехать вслед за посланцами. В нарушение обычая, въехал в круг на коне. Последовал всплеск негодования. Кричали:

— Он думает, что и правда царь!

— А коли и царь, в круг не зван!

— Ссадить его с коня!

— Гнать этого индюка!

Богданка взмахнул плетью и крикнул:

— Цыцьте скурви дети!

Мгоновение ошеломленного молчания, тут же свист и звон оружия. В круг вбегали с обнаженными саблями.

Удивил Богданка князя Рожинского. Князь умел, когда надо, держать себя в руках. Недоумение выходкой царика разъяснится, а вот если изрубят, обратно ему голову не прирастить. Рожинский попытался остановить, рвавшихся к расправе, но крики не утихали:

— Изрубить обманщика!

— Поймать скурви сына!

Сверкали сабли. И тут Рожинскому еще в удивление. Богданка спрыгнул с седла и пошел на сверкающие сабли.

— Рубите! Я готов принять смерть!

Он шел вдоль строя, перед ним сабли скользили в ножны. Поразил он польскую вольницу до онемения. Желая избавиться от всклепанного на него царского звания, сам того не ожидая, утвердился в нем. Рожинский залюбовался им. Хоть бы и не настоящий Дмитрий, хотя бы и далеко ему до прежнего Дмитрия, хотя и жидовин, а смел, а смелость Рожинский ценил. И вовсе не глуп, и не рвется царствовать. Редко кто на его месте не ползал бы, умоляя о снисхождении. В настроении коло Рожинсий уловил колебания. Настала пора вмешаться. Слушали его, притихнув.

— Вот я спращиваю вас, панове, кто считает нашего царика истинным Дмитрием? Тем Дмитрием, что царствовал в Москве? Есть такие? Таких — нет!

Рожинский обошел собравшихся и спросил:

— Так по какой же причине он нам нужен?

— Не нужен! Гнать его!

— Уймитесь и подумайте! А, быть может, он нам нужен? И очень нужен? Кто мы с вами на Московской земле? На чужой земле. Налетчики? Разбойники? Грабители? Или, быть может, мы исполняем повеление короля и открыли военные действия между королевством и Московией? Стоило ли стольких трудов идти сюда и после холодной зимы возвращаться ни с чем? Названный царь Дмитрий нам оправдание, мы возвращаем царство законному государю и пребываем на московской земле по его зову.

Из рядов крикнули:

— Мы для него скурови дети! Другого найдем!

Рожинский возвысил голос, не сказал, а отрубил:

— Другого и искать не будем! Обида? Какая может быть от него обида, коли он не шляхетского звания?

Тут же Рожинский поскакал с депутацией от коло в Орел, к царской избе. Спешились возле царской избы. У крыльца стоял на страже Меховецкий. Рожинский направился к крыльцу, пан Меховецкий преградил ему путь и крикнул:

— Царь не желает вас видеть!

Рожинский снял с левой руки перчатку и крест на крест хлетнул ею Меховецкого по лицу. Меховецкий выхватил из ножен саблю. Обнажил саблю и Рожинский. Никто не собирался мешать поединщикам. Богданка прильнул к окну. Он добился своего. Стравил панов. Но даст ли это освобождение?

Рожинский и моложе и сильнее, да и в поединках навычнее.С малых лет обучался искусству фехтования у итальянских мастеров. Меховецкий не долго продержался, пал, обагряя кровью притоптанный снег.

Рожинский вошел в избу, спросил с порога:

— Ну, царик, что будем делать? Удивил ты меня, когда пошел на польские сабли. Есть в тебе, что-то и не жидовское. Могли и зарубить.

— Жалею, что не зарубили.

— Не спеши, с этим всегда успеется. Очень больно, когда рубят. Гляжу на тебя и дивлюсь: выволокли тебя из грязи в князи, а ты упираешься, как слепой теленок перед титькой.

— Это только в глупых сказках всякий портняжка хочет стать царем. Какой я царь? Не царского я рождения и не по моему нраву быть царем. Вот царь Дмитрий, хотя бы, как говоря и не царского рода, а по своему нраву — истинно царь. Бог даст, придем мы в Москву, казним Шуйского или сам сбежит, неужели вы меня царем поставите?

— Будешь нас слушать, так поставим!

Богданка рассмеялся.

— Чему смеешься? — спросил Рожинский.

— Не обещай мне того, во что и сам не веришь. Богом прошу, не губи меня! Освободи от службы царем. Хоть живым поставь меня на дороге, чтоб уйти мне куда глаза глядят, хоть мертвым брось на расклев воронам.

Рожинский встал. Строго говорить он умел.

— А теперь слушай! Запомни, содеянного нельзя изменить! Я терплю тебя царем и ты терпи до назначенного часа!

— Кем назначенного?

— Теми, кто стоит над народами и царствами, чтобы вырывать, разрушать и насаждать!

— То слова папы Григория, да он давно умер.

— Дело его не умерло, и оно вечно. А потому, как ты вне себе и мыслишь чудно, мои люди будут тебя сторожить и днем и ночью. Отдай свои пистолеты и всякое иное оружие!

Богданка впал в ересь. Отверг он Бога христианского, не хотел верить и в Бога иудейского.

— Боже! — молился он. — Кто бы ты ни был, Вседержитель или Иегова, помилуй! За что Ты искушаешь меня унижением? Зачем ты хранишь мне жизнь, которая мне не нужна?

Решил Богданка, что Бог ему не в помошь, осталось самому уйти из невыносимой унижениями жизни. Даже ножа не оставили, чтобы отрезать кусок хлеба. А вот горилкой снабдили в изобилии. Богданка поставил перед собой четвертную бутыль, затребовал соленых огурцов, дабы легче пилось. Слыхивал он, что если горилки выпить сверх меры, то можно сгореть изнутри. С непривычки к горилки охмелел слишком рано, до отравления не добрал, а свалился в глубоком сне. Утром стража обнаружила его под столом.

Были вызваны придворные чины: канцлер Валавский, конюший боярин князь Адам Вишневецкий, окольничий — пан Хруслинский. Послали за Рожинским.

— Неужто умер? — выговорил Адам Вишневецкий.

Пан Валавский наклонился над Богданкой, повел носом и отпрянул.

— Пьян он, а совсем не мертвый. Полбутыли вылакал. Такого с ним не бывало. С горя, должно быть, что наши его не изрубили.

Прискакал Рожинский. В сборе все вельможи царского двора. Посмеивались: то ли себя сенатом назвать, то ли царской Думой?

Рожинский предложил:

— Мой совет, соблюдать с ним царский обиход и не насмешничать. Войдет во вкус, понравится зваться царем. А вот воли ему ни в чем не давать!

— Ставить ли его в Москве царем? — усомнился Адам Вишневецкий.

Рожинский махнул рукой и заключил:

— Мы еще не дошли до Москвы, медведь в берлоге, не содрали мы с него шкуру, чтобы делить. Мне надобно идти в Кромы и вести своих сюда. При нем я оставляю своего жидовина. Упаси Бог его обидеть, не видать вам тогда жалования и нечем будет продовольствоваться.

Богданка не умер, но отравился изрядно. Отпоили огуречным рассолом и кислым молоком. Пришел в себя ночью. На столе в поставце мерцал огонек свечи. С тихим потрескиванием горел фитилек ломпады у икон в углу. Под полом точили мыши. Все привычно. Все по земному. Стало быть, жив, не отмучился. Не угоден Богу его отход от жизни. Какому Богу? Приподнялся. Спустил с полатей ноги, собираясь встать. Из темного угла раздался голос.

— Ожил, государь?

Голос незнакомый, выговор еврейский.

— Выйди на свет! — потребовал Богданка.

Свеча догорала. Не разберешься, кто перед ним. Сам назвался:

— Зовут меня Моше. Далеко ты зашел. Раввин, который к тебе приходил в Пропойске не пошел. Дальняя для него дорога. Прислал меня. Я от него, а потому знаю, что он тебе говорил в Пропойске.

— Знаешь? — вскинулся Богданка. — Что он говорил? Я начну, а ты продолжи. Он говорил: «... и сказал Господь, с сего днея Я начну...» Продолжай!

Моше продолжил:

— И с сего дня «...Я начну распространять страх и ужас перед тобой на народы под всем небом; те, которые услышат о тебе, вострепещут и ужанутся тебя!»

— Говоришь верно! Только никто передо мной не трепещет, все унижают. Хожу я под смертью, и никакой я не царь.

— Избрало тебя, могилевский сирота, Провидение. Подумай сам, кто возвысил тебя, у кого есть на это сила и власть? Быть бы тебе прислужником в корчме. И то — хорошо бы! Еще того хуже — быть бы тебе холопом разорившегося пана. Кто навел на тебя, сироту, бернардинцев? Они приобщили тебя к грамоте, коей редко кто из иудеев обладает. Быть бы тебе толмачем и рыться в древних книгах. Но тебе предназначалось иное. Не чудо ли, что тебя берет толмачом к себе московский царь и приближает без меры? Это ли не перст указующий на необыкновенную твою судьбу? Принять бы и тебе смерть, когда убивали царя Дмитрия, так кто же, как не Господь, Бог твой, надоумил тебя бежать?

— Всех чудес совершенных надо мной не перечтешь! Не выводи меня в цари. Царь здесь князь Рожинский, а я им нужен до поры.

— Дивлюсь я на тебя! И на латыни, и на древнем греческом книги читал, да не вычитал, что цари пребывают на троне не по своей воле, а по воле тех, у кого сила. Равно для тебя безразличны все паны, что хороводятся возле тебя. Не ты их орудие, а они твое стадо в свершении Господних предначертаний. Ты идешь добывать свою исконную землю руками глупых гоев.

— Моя исконная земля? О чем ты говоришь?

— Исконная земля иудея не там, где он родился и не там, где он по нужде пребывает, а там, где царствовали его предки.

— Иерусалим?

— Твои и мои предки владели не Иерусалимом, а землей, что ныне зовется Московией, а еще и Русью. Сие хранит память посвященных, а ты ныне посвященный и тебе надлежит это знать. То великое царство распространилось по великой реке Итиль, которое ныне зовется Волгой. Там, где эта река втекает в Хвалынское море, ныне — Астраханское ханство. Этой землей владели воинственные племена — хозары. Они умели воевать, но Бога не знали. Мы принесли им веру в нашего Господа Бога. Они приняли нашу веру и возвысили свое царство превыше всех иных. Их город Итиль стал очагом всего иудейского народа рассеянного по разным землям. Их воевода Пейсах, дабы охранить и возвеличить наше царство, покорил русов и заставил их, как своих рабов, платить дань. Наше царство процветало над всеми иными царствами. В Итиль стекались товары со всех земель, со всех царств, даже и из Поднебесной империи, что отстояла на много дней пути на верблюдах. В удаче смертные забывают о Боге, а Бог ревнив. Он допустил в Итиль русского князя, прозванного барсом за свое умение подкрадываться к жертве. Он разрушил наш город, и наши люди вновь рассеялись по чужим землям, чтобы в бедах и страданиях их души вновь обратились к Богу. Мы долго ждали, мы терпеливо ждали у врат нашей давней земли и молились, чтобы Господь Бог вернул нам нашу землю. Ныне сошлось. Замутилась русская земля, замутилось московское царство в ожидании царя, коего поставить волен только Бог своей властью, а не людским хотением. Иди и исполни, не навлекая на нас Господний гнев. Тебе даны все знаки избранника судьбы и Бога. Не гневи Господа, Бога твоего, когда он указует тебе путь, ибо гнев его будет ужасен для тебя.

— Твои слова, это всего лишь слова человека. Ты не Иегова и не Моисей, с которым говорил из огненной кущи Бог Израиля. Я ничем не могу объяснить чуда свершенного надо мной и не умею истолковать, почему я еще жив, а не изрублен польскими саблями, но одно скажу: я вижу, я знаю, что никогда мне не покорятся земные владыки, хотя они всего лишь бессмысленное стадо. Ранее я смотрел на них, зажмурившись, как смотрят на солнце, ныне для меня погас их блеск, глядеть на них мерзостно. Но и они глядят на меня с омерзением. Разве они смирятся передо мной и поставят меня царем?

— Не опережай, смертный, сроки установленные Господом, Богом нашим! Смири свои сомнения, и Господь поведет тебя по своей воле!

Москва отпраздновала победу над Иваном Болотниковым. Царь Василий Шуйский женился на юной боярыне Буйносовой-Ростовской. Медовый месяц растянулся на всю зиму. У московских людей голодная зима, и плач о погибших под Тулой. И по тем, кто погиб в рядах победителей и по побежденным, что были потоплены за свои вины.

Василий Шуйский считал, что тень Дмитрия растаяла под Тулой. Когда ему доводили о том, что тот, кто возвел на себя имя Дмитрия пребывает в Орле, он досадливо отмахивался.

— То происки короля Сигизмунда. Хочет получить мир и заложников. Пока не даст мира, заложников не получит.

Летописец записал: «И виде Диавол, яко не переможе одолети Христианству, раже Царя похотью на блуд. Он же, оставя все воинство свое, и иде в царство своя и пояти жену, и начат оттоле ясти и пити и веселитися, о брани небреже. Виде себе воинство от царя оставлены и небрегомы, и Воеводы и начальников не восхоте слушати, и разыдошась отъидоша к ложному царю, желающе чести временныя».

Ближние царя, те, что помоложе, посмеивались над его запоздалым любострастием; ровесники завидовали и осуждающе перешептывались:

— С постельными забавами о государевых делах забыл...

С Северы, из Орла, из-под Кром приходили тревожные известия. Весь край вышел из-под государевой воли. То ли это земля Российского государства, то ли ничейная. Волновался люд и в Замосковных городах, докатывалось волнение до городов на Волге, добиралось до Белозерья. Многими овладевали сомнения: а и вправду ли не остался царь Дмитрий в живых, не он ли появился на украйнах? Иных не очень-то заботило прежний ли это Дмитрий или новый, лишь бы согнал с престола ненавистного Василия Шуйского.

В Думе поднял голос Василий Голицын, имея намерение проведать крепко ли держится за власть Василий Шуйский? Он дерзко спросил:

— Известно ли тебе, государь, что в Орле стоят поляки, а между Орлом и Москвой у нас нет обороны?

У Шуйского готов был ответ:

— В Москве полякам делать нечего. Король мира просит.

— Государь, — не унимался Василий Голицын, — то не королевские поляки, а польская вольница и находники. Мятеж в Польше кончился, все мятежники вошли на нашу землю. Грабят города и ведут на Москву нового Дмитрия. Откуда он взялся — не ведомо.

— Мне ведомо. Пустой звук. Искали поляки, кого подставить под имя Дмитрия, нашли топор под лавкой. Теперь уже нет сомнений, что это литовский жидовин, Богданка, что бежал с Шаховским и Молчановым. То и тебе, князь, не впервой слышать. Плохи дела у воров и поляков, коли кого-либо иного не сыскали. Против него войско подымать, на смех себя выставить.

— Государь, не оказались бы поляки по весне у ворот Москвы. Надо собирать войско.

Опасаясь недовольства боярского синклита, Шуйский указал:

— Собирайте войско, о воеводе поразмыслим.

Царь указал, бояре приговорили.

Служилых со стрельцами набралось до семнадцати тысяч ратных, с посохой и того более. Полагали, что такой силы и не понадобится в сражении с воровским войском. Урядили: Дмитрий Шуйский — наибольшим воеводой, Передовой полк — Василию Голицыну, Сторожевого полка воеводой Бориса Михайловича Лыкова. Шуйский назвал бы наибольшим воеводой Василия Голицына, чтобы в случае неудачи позор пал бы на его голову, да поопасался отдавать под его начало все войско. Своего племянника Михаила Скопина в поход не назвал, не хотел ему простить, что вознесся он после дела под Тулой.

Дмитрий Шуйский и Василий Голицын не поспешали в Орел. Стали в Болхове под защитой болховской крепости. Дмитрий Шуйский не спешил из-за пристрастия к бражничеству, выйдя из-под надзора своей злой жены. Василия Голицына обнадеживало усиление самозванца, с этим являлась возможность свести с престола Шуйского.

Пока Дмитрий Шуйский бражничал, а Василий Голицын выжидал и высматривал, как пробраться в наступающей смуте на трон, войско Богданки увеличивалось. Поход Рожинского стягивал все больше и больше польских удальцов угасшего мятежа. Тянулись за польскими находниками и запорожские казаки, жаждая поучаствовать в грабежах. Пришел прославленный польский налет пан Лисовский, приговоренный королевским судом за разбой к повешению.

Уже и соседи Российского государства увидели, что впадает оно в бедственное состояние, а Шуйский будто бы ослеп. Шуйскому не хотелось признать, что его выдумка с переносом мощей царевича Дмитрия, его победа над Иваном Болотниковым, что все его грамоты не успокоили русских людей и не укрепили его власть.

Шуйского посетил шведский посланник Петрей. Он говорил, что и первый и второй названные Дмитрии ставленники Сигизмунда, что все в европейских королевствах видят, как король Сигизмунд ведет необъявленную войну с Российским государством, дабы ослабив его, завоевать малыми силами. Петрей предложил от имени шведского короля Карла IХ военный союз и шведскую военную помощь. Победитель Ивана Болотников отверг предложение.

Едва февраль — кривые дороги ушел со своими метелями, польские налеты начали действовать.

Пан Лисовский не любил многолюдных сражений, славился он умением наехать на противника, когда его не ожидают. Водил он свои отряды быстро и в то же время крадучись. Его союзники — ночь и непроезжие дороги. Брал он внезапностью и ратным умением своих рубак.

Царские войска бездействовали в Болхове, Лисовский по наказу гетмана Рожинского, двинулся отрезать Москву от южных городов, тем перекрыть доставку продовольствия в стольный город. Рязанские края не разграблены. Лисовский наметился взять богатую добычу.

Из Орла путь на Рязанскую землю по Тульской земле на Ефремов, оттуда по льду Красивой Мечи на лед Рановы, с Рановы по Проне старыми татарскими лазами. Появление в Пронске Лисовского и его налетов было полной неожиданностью. Воеводы без сопротивления открыли городские ворота. Город беспощадно ограбили. Из Пронска пан Лисовсикй собрался наехать на Коломну, но его опередил Прокопий Ляпунов. Он привел рязанский полк к Пронску. Лисовский сел в городе в осаду. Рязанцы пошли на приступ. Запорожцы из банды Лисовского не любили жестоких битв. Они дрогнули первыми. Но тут был ранен Прокопий Ляпунов. Рязанцы растерялись и протрубили отбой. Из Пронска рязанцы ушли в Зарайск под защиту его каменной крепости. Пан Лисовский пошел за ними. Рязанцы вышли в поле на Лисовского. Исход боя решила рота польских гусар. Гусары разрезали рязанский полк. Немало рязанцев полегло под Зарайскоом. Пан Лисовский ограбил Зарайск, в память о своей победе приказал захоронить рязанцев в братской могиле, насыпать над ними высокий холм и поспешил в Коломну. Коломну обороняли стрельцы. Слух о том, что царь Дмитрий вышел из своего укрывища обезоружил стрельцов. Они открыли ворота. Город был тут же ограблен. Лисовский засел в Коломне. Вскрылись реки, размокли дороги.

Весна дружно слила полые воды. К маю дороги просохли. Отсиживаться царским воеводам в Болхове стало срамно. Дмитрий Шуйский двинул московское войско к Орлу. Рожинский готовился к решающему сражению с царским войском.

Богданка загадал себе еще одну загадку. Если уж суждено ему побывать в царском звании, стало быть и грядущая битва с царским войском, превосходящим воинство Рожинского, будет выиграна не людской волей, а Господним предначертанием. Порешил он, что пусть это будет последним порогом в сомнениях. А тут еще подвернулся случай попытать судьбу. Нашелся человек, который вызвался доставить весточку в Ярославь к царице Марине. То ли отнесет письмо, то ли обманет. Все в воле Божьей, Юрий Мнишек и Марина, если поучат письма, как они отзовутся?

Ему ли не знать, как писать за царя Дмитрия письма, ежели все его польские письма писал. Подпись его руки Богданка знал. Он писал:

«Мы Дмитрий Иоаннович, Божией милостью Царь всея Руси, Великий князь Московский, Дмитровский, Городецкий и других многих земель и Татарских Орд, Московскому царству подвластных, Государь, Любезному отцу нашему! Судьбы Всевышнего непостижимы. Все, что бывает в мире, искони предопределено Небом, коего суд свершился надо мною: за грехи ли наших предков или за мои собственные изгнанный из Отечества, и скитаясь в чуждых землях, сколько терпел я бедствий и печали! Но Бог же милосердный, не помянув моих беззаконий, и спас меня от изменников, возвращает мне Царство, карает наших злодеев, преклоняет к нам сердца людей, Россиян и чужеземцев, так, что надеемся скоро освободить вас всех друзей наших, к неописуемой радости вашего сына. Богу единому слава! Да будет так же вам известно, что его Величество, Король Сигизмунд, наш приятель, и вся Речь Посполитая усердно содействуют мне в отыскании наследственной Державы».

Приближался час ратного испытания. Пришло известие,что вся громада московского войска двинулась из Болхова на Орел.

Из Орла польское воинство вышло по суху. Белели цветущие вишни и яблони.

Бушевала ранняя весна, а в полях безлюдье. Никто не пахал, не сеял, не имея надежды собрать урожай.

— Господи! — молил Богданка. — Наставь и научи!

Шли быстро. Дошли почти до Болхова. Дозорные донесли, что впереди все московское войско.

Когда московская сторожа прикакала к московским воеводам с известием, что подходят поляки, поднять в седла удалось только передовой полк. Спешили выставить артиллерийский наряд, выдвинули на дорогу «гуляй-города». Московским воеводам думалось, что поляки с хода в бой не ввяжутся.

Рожинский повел улан в атаку с хода. Московские воеводы не успели определить велико ли число атакующих. Передовой полк расстроился. Василий Голицын побежал первым. Не за Шуйского же класть голову и не для него добывать победу. Побежав с поля, ратники Передового полка смешали ряды Большого полка. Вслед за Василием Голицыным побежал с поля Дмитрий Шуйский. Остановил улан князь Куракин. Он вывел из дубравы Сторожевой полк. В жестокой сече уже начал теснить улан, но подоспели еще две польских конных хоругви и Сторожевой полк обратился в бегство. Князь Куракин с трудом восстановил ряды Большого полка. Выручили «гуляй-города». Бревенчатые избы на колесах, как волнорезы раздвигали польские ряды. Рожинскому пришлось дать сигнал к отходу. Победитель не определился.

Рожинский собирал все свои силы, растянувшиеся на дороге. Приспел Богданка к полю боя. Рожинский встретилего насмешкой.

— Повелишь ли, государь, продожать бой с утра?

Богданка понял, что Рожинский насмешничает. Насмешкой же и ответил:

— Повелеваю с утра поразить супостатов!

Рожинский продолжал насмешничать:

— Как повелишь, государь, урядить полки? Не поведешь ли их сам в бой?

Богданка погасил насмешки:

— Пан гетман, завтра каждому стоять у последней черты. До насмешек ли?

Рожинский внутренне дрогнул. Не так-то прост этот жидовин. Жалкая у него роль, а кто знает, что у него на душе и в думах? Стоят за ним силы несоизмеримые даже с королевской властью. Что побудило генерала Ордена иезуитов взять его под свое покровительство?

На рассвете лазутчики донесли Рожинскому, что московское войско отошло и стало, прикрыв фронт непроходимым болотом. При подавляющем численном превосходстве стали в оборону. Испуг противника — половина победы.

— Приглашение к танцам! — оценил Рожинский отход московского воинства. — Танцуйте, паны, а мы поглядим! Покажем же, панове, как танцуют в Польше!

— Московские воеводы следили за дорогой с Орла на Болхов. Польские лазутчики отыскали глухие лесные тропы.Отряд за отрядом подходили к передовой линии, и тут же уходили лесными тропами обратно. Вновь подходили польские роты к переднему краю польского войска, и опять скрытно уходили в лес, чтобы показаться московским воеводам еще раз на подходе. Кружилась и кружилась карусель на глазах московских ратников создавая видимую многочисленность.

Московские воеводы собрались в шатре Дмитрия Шуйского. У всех единое мнение, что к полякам подходят новые подкрепления. Волновались и ратники. Дмитрий Шуйский приговорил отходить к Болхову под защиту крепостных стен. Уходить решили ночью, оставив горящие костры, чтобы поляки не прознали об отходе.

Не подумали воеводы о том, что войну они ведут не с Польшей, воюют против того, кто назвался царем Дмитрием. Не малая часть московского войска примкнула царю Дмитрию, ненавидя Шуйского. К полякам перебежал ходок от московских ратников и рассказал о хитрости, которую задумали московские воеводы.

Рожинский мигом сообразил, как повести дело. К Болхову отправил лесными тропами скорых конных, чтобы перехватили на ходу артиллерийский наряд, а казакам велел, как стемнеет, ударить по царскому войску из леса. Лишь только стронулось с места московское войско за ним пошли вдогон уланы. Ночное нападение страшно для тех, кто его не ждет. Все смешалось в московском войске. Со всех сторон — поляки. Дмитрий Шуйский и Василий Голицын бежали, обгоняя своих ратных. Дорогу на Болхов перегородили польские пешцы. Огромные толпы, в которые превратилось московское войско устремились на Калужскую дорогу. Бежали, надеясь встать под защиту засеки, заграждавшей Калугу от татарских набегов. Засека превратилась для московского войска в ловушку. Много полегло ополченцев, что пришли к Шуйскому из разных городов, чтобы идти на Болотникова. На этот раз победители превратились в побежденных. Многие сдавались в плен и присягали служить Дмитрию.

13-го мая Рожинский, собрав свои полки, подошел к Болхову. В Болхове затворились пять тысяч московских ратных. День поляки стреляли по крепости из захваченного у московских воевод артиллерийского наряда. Из крепости остреливались, но утром болховцы и московские ратные присягнули царю Дмитрию.

Победители вступили в город. Богданке отвели избу и назвали ее царской.

— Не королевский дворец и не кремлевские палаты, — сказал Рожинский, — оставшись наедине с Богданкой. — А вдруг оказались бы в кремлевских палатах?

— Все в руке Господней! — ответил осторожно Богданка.

— О том, что мы в руке Господней, то мы издавна знаем, да вот куда Бог приведет, то смертным знать не дано. Вот и мечемся, как мотыльки над костром, пока огонь не опалит крылья. Наши польские люди пришли сюда озоровать. Им, что победа, что поражение — равно. Отойдут в сторонку — опять за свое. То не державная война, а наезд на соседей. А на тебя гляжу и дивлюсь на твою судьбину безродного жидовина? Из каких вещих снов тебя нанесло? У меня войска не наберется, чтобы один город взять, если его будут защищать, а идем покорять царство. Скажи, можно ли всерьез надеяться, что мы сведем с престола царя и овладеем его царством?

— Тебе, ясновельможный князь и гетман виднее!

— Много было войн между Московией и Польшей. Стефан Баторий, наш король, был знатным воителем. Города отбирал у русского царя Ивана, а под Псковом чуть ли не погубил королевство. А мы вот, вдруг, царское войско, которое превосходило нас вдесятеро, развеяли будто ураганом, что с корнями деревья вырывает. Вот и спрашиваю: откуда тебя нанесло ? Не с Сатаной ли у тебя договор, твоей кровью закрепленный? Сражались мы... По правде говоря, вовсе не сражались. Москали сами побежали. Кто тебе колдует? А вдруг и и в самом деле придется ставить тебя царем? Какой же из тебя царь? Сам думал об этом?

Богданка был поражен победой над московским войском. И верил и не верил, что победа дарована волей Иеговы. Но не с Рожинским делиться своими сомнениями.

— В государи, князь, я не рвался и не просился. Тому ты, князь, свидетель. Я все употребил избежать этакой страсти, чтобы испить эту чашу довелось достойному.

— Достойному? Может ли быть достойным любой самозванец.

— Я не самозванец, не я на себя всклепал чужое имя. Заставили меня плетьми, а ты, князь, насильно меня в царях держишь! Молю , избавь меня от искушения!

— Есть нечто, что и не в моей власти. Идем на Москву, там увидим, кто наш пособник, кто нам помошник : Сатана или твой еврейский Бог ? А не едины ли они в одном лице и Сатана и жидовский Бог Иегова?

Рожинский спешил. Потери московского войска были огромны, еще больше рассеялось его ратников по дорогам и лесным тропам. Потому и спешил, что твердая рука мудрого воеводы еще могла их собрать. Поляки беспрепятственно вошли в Можайск.

В Можайске Богданка учился разыгрывать роль царя. Он помнил, что царь Дмитрий относился с почтением к русским святым и молился в церквях, мимо которых вел свое войско. В монстыре Николы Можайского было совершено торжественное молебствие у образа Николы Можайского. Крестился у иконы, истово клал поклоны. Рожинский поглядел на молящегося царика, вышел из церкви и сплюнул. Дебошир, гуляка, налет о Боге редко вспоминал, но играть в жмурки с Богом избегал.

Моше ждал Богданку около церкви. Когда Богданка вышел, подошел к нему и прошептал:

— А теперь не забудьте сотворить молитву нашему Богу! Он тебя ведет, а не тот, что нарисован на доске.

Наверстывая потерянное время в Можайске, Рожинский довел войско в один переход до Звенигорода. В Звенигороде его встретил посланный Шуйским пан Борковский, королевский посол на переговорах в Москве. В Москве только что был подписан мирный договор между Шуйским и Сигизмундом. Шуйский задержал королевских послов, потребовав, чтобы они вернули из-под Москвы польское войско.

Пан Борковский предложил созвать войскового коло. Рожинский отговаривал:

— Кто же тебя, пан посол, послушает? Люди сюда пришли королю и Господу

Богу не послушные. Король сам по себе, каждый пан — себе пан. И как им вернуться в Польшу, когда многих из них ждет королевский суд?

Борковский удивлялся.

— Не кружится ли у тебя голова, князь? Ты известен, как мудрый воитель. Не думаешь ли ты с горсткой, хотя бы и храбрых рыцарей, воевать с Московией? Не пришлось бы королю поднимать посполитое рушение, чтобы спасать вас от позора и гибели.

— Мы, пан Борковский, на службе у законного московского государя. Король в свое время поддержал его и признал московским царем.

— Да тот ли этот человек, за которого себя выдает?

Рожинский усмехнулся.

— А был ли тот человек, которого король признал Дмитрием истинно царевичем?

— Король его поддержал, но на престол его посадили русские люди.

Борковский настоял на созыве коло. Выслушали его терпеливо и спокойно. Ответить в круг вышел седой шляхтич.

— Пан Борковский пришел к нам от Шуйского. А кто таков Шуйский? Самозванный царь и убийца. Шуйский грозит задержать посольство. Одно посольство он задержал, не надо было посылать других. То королевское дело. Мы сюда пришли по своей воле, на короля не ссылаемся и не оставим своего дела, пока не посадим на престол того с кем пришли.

— Безумцы! — воскликнул Борковский. — Неужели надеетесь взять Москву? Вы все здесь погибнете!

— То наши головы, нам о них и думать.

На том переговры с послом и кончились.

От Звенигорода до Москвы один переход. Вышли на рассвете. В полдень стали на Воробьевых горах супротив Ново-Девичьего монастыря.

Первый день лета, 1-го июня, выдался солнечным, теплым. Ослепительно сияли купола московских храмов. Сады в цвету. Из-за потемневших крыш высились стены Кремля, будто шлем на голове богатыря. Виднелась опояска города земляным валом. На валу и на улицах ни души. Город то ли вымер, то ли насторожился. Лазутчики искали броды.

Рожинский, Адам Вишневецкий, пан Валавский и пан Хруслинский, полковники и ротмистры смотрели с высокого берега на Москву в удивлении, что так легко доступили к ней, чего не смог сделать самый воинственный из польских королей Стефан Баторий.

— Панове, жду ваших суждений! — прервал молчание Рожинский.

— Москва запутанный город, — молвил с сомнением в голосе Адам Вишневецкий. — Улицы, переулки, переулочки, закоулки. Наше войско запутается в этой хитро сплетенной сети.

— В городе нам делать нечего! — ответил Рожинский. — Сразу надо брать крепость.

Адам Вишневецкий не оставил своих сомнений.

— Кремль защитят пушки и стрельцы. Я видел его стены. Разрушить нам их нечем. Таких пушек не найдется и у короля.

Рожинский усмехнулся.

— А почему нам не спросить нашего царика?

— В ратном деле он плохой повар.

— У каждого, князь, своя судьба. А вдруг у него судьба стать московским царем? Хотя бы на час. Кто мог из нас поверить, что мы с нашими малыми силами разгоним царские войска?

Позвали Богданку. Рожинский попросил панов соблюдать ритуал положенный в общении с царской особой. Без тени насмешки спросил:

— Государь, твоя столица у твоих ног! Повелишь ли вступить в нее?

Богданка принял слова Рожинского за насмешку. Сделал вид, что раздумывает. Рожинский угадал его состояние, но необъяснимо тянуло покуражиться, оттягивал куражом необходимость решать судьбу похода.

— Государь, — продолжал Рожинский, — мы люди рыцарского сословия. Нам предназначено рассуждать о ратных делах. Решать тебе, государь! Твоя душа говорит с Богом.

Богданка, все еще опасаясь насмешки, пристально взглянул в глаза Рожинскому. Насмешничает пан, но сам же в колебаниях и сомнениях. Не лучше ли скорый конец всем унижениям, а быть может, исполнения Господней воли?

— Город перед нами, гетман, как до него дошли, так в него и войти. Не пришли же мы с горки на него посмотреть?

Адам Вишневецкий собирался что-то сказать, Рожинский остановил его жестом руки.

— Государь, теперь мы рассудим ратное дело. Отойду я и поразмыслю.

Отошел к обрыву. Нестерпимо манила Москва. Сколь великой славой на многие годы покрылось бы его имя, если бы взять ее с налета. Сигизмунду пришлось бы покинуть Вавельский замок и уступить его завоевателю Московии. Такого и не снилось Стефану Баторию. Вот она! У его ног. Один взмах руки и уланы первыми перейдут реку в брод на московский берег никем не оберегаемый. Называли его в Речи Посполитой воителем, поддерживал он среди своих славу полководца, но сам о себе знал, что весь его ратный опыт исчерпывался наездами на соседей, погромами в корчмах, поединками на сеймиках и на сеймах. Буйное его войско похвалялось победой под Болховым. Поддерживал и он эту похвальбу, понимая, что под Болховым состоялась не победа, а необъяснимое бегство московского войска. Имя Дмитрия притупило мечи москвитян. Волк дважды в одну овчарню не ходит, но брать Москву в осаду с его ли воинством? Рожинский себе в ободрение произнес про себя: «Ну Богданка, неугасима ли твоя свеча?»

Рожинский отошел от края обрыва, чтобы дать сигнал для вступления в Москву. Паны ждали в полном молчании. Разум молчал, вело вдохновение, но сколь тяжек каждый шаг к роковому слову. Шаг, еще шаг. Вот он уже перед панами. И неожиданно для себя, будто из души вырвались слова:

— В городе мы погибнем, панове! Оградим Москву от подвоза продовольствия, выморим их голодом!

Рожинский увидел, как посветлели лица его сотоварищей, понял, отдай он приказ войти в Москву, не послушали бы приказа.

Переправились через реку. Обойдя город вышли к селу Котлы. Здесь можно отсечь Москву с юга, да оставались тогда в нее дороги из замосковных городов, с Суздальской и Новгородских земель и со всей Волги. Вышли на Ярославскую дорогу. Постояли в селе Тайнинское. Далеко, чтобы пересекать дороги с Ярославля, а еще дальше дороги для связи с польской землей. Двинулись далее в обход города. На Тверской дороге не нашли удобного места для лагеря. Продвинулись к реке Всходня и остановились. Приглянулось место при впадении Всходни в реку Москву. Реки сливались под косым углом. С двух сторон водная преграда, с третьей стороны решили возвести валы и острог.

Не успели возвести укрепления, как лазутчики донесли, что в селе Ваганьково накапливаются московские войска. «Казалась Москва пустой с горы» — подумалось Рожинскому. Не подвела осторожность.

На этот раз Василий Шуйский сам возглавил московское войско, в коем были собраны все ратные силы, что оказались в Москве и поблизости от Москвы. В Ваганькове поставили царский шатер. Пришли на совет думные бояре и воеводы. Большой полк был отдан Михаилу Скопину. Вспомнил дядя в грозный час о военной удаче племянника. Обошел на этот раз незадачливого брата Дмитрия. В Передовой полк поставил князя Ивана Воротынского. Сторожевой полк поручил князю Ивану Черкасскому.

Подсчитали свои силы и прикинули численность противника. Получалось над поляками внушительное превосходство. Василий Шуйский довольно посмеивался.

— Бог захочет наказать, так разум отнимет! Воистину безумцы!

Михаил Скопин молод. Ему говорить бы последним, но он спешил, считая, что всякое промедление идет на благо противнику.Он молвил взволнованно:

— Государь, время не терпит!Нам надобно немедленно наступать. Еще до ночи. Полякам остается одно: или ночью сняться и уйти,или ночью на нас ударить.

— Помолчал бы! — возмутился Дмитрий Шуйский. — Молод, чтоб указывать. Такого не бывало, чтобы мышь на кота сама бросалась.

— Под Болховым кто был кот, а кто бы мышью?

В спор вмешался Шуйский:

— И мы — не кот, и поляки — не мышь! Надо думать как бы их не спугнуть. Уйдут, лови ветра в поле. А здесь между реками мы их, как в мышеловке передавим.

Никто из воевод не поддержал Скопина. Одни ревновали к молодому воеводе, другие не хотели сердить царя.

Июньская ночь коротка. Едва стемнело, польская конница двинулась в рискованный поиск. По берегу реки, скрываясь в камышах, уланы крались, обмотав копыта коней травой. По берегу Всходни повел свой отряд Адам Вишневецкий. Рожинский выступил с гусарскими хоругвями.

Еще днем польские лазутчики высмотрели, как расположены московские войска. На Ходынке стояли Большой и Передовой полки, главные московские силы, в селе Ваганьково расположился царь со Сторожевым полком. Между Ваганьковым и Ходынкой стоял артиллерийский наряд, а за ним обоз с продовльствием.

Адам Вишневецкий и пан Хруслинский прокрались к артиллерийскому наряду и взяли его в клещи. Когда из-за московских полков донесся шум сражения, Рожинский с гусарами атаковал Сторожевой полк.

Стрельцы, что обороняли артиллерийский наряд и продовольствие разбежались, распространяя страх по всему московскому войску. Скопин пытался собрать Большой полк в строй, но ночная тьма, как он и опасался, внесла полное смятение. По всему войску разнеслось известие, что царь взят в плен.

Царская дружина устояла под натиском гусарской хоругви, но дело уже было сделано. Обоз с продовольствием и артиллерийский наряд поляки уводили в свой стан. Роожинский отвел гусар. Едва забрезжил рассвет, поляки везде покинули поле боя и стали в оборону в своем лагере.

Разгром под Ваганьковым усложнил Шуйскому переговоры с польскими послами. Они и без того были сложными, длились с октября прошлого года. Василий Шуйский всячески их затягивал, надеясь добиться больших уступок, пользуясь тем, что в Польше длился мятеж. У короля руки были связаны рокошем, вместе с тем, король под давлением родственников заложников был заинтересован в подписании договора о мире или, по крайней мере, перемирия.

Послы требовали немедленного освобождения всех польских людей, задержанных заложниками. Шуйский, чтобы сделать поляков посговорчивее, указал прекратить переговоры.

Отправляя брата Дмитрия в Болхов, царь пребывал в полной уверенности, что московское войско рассеет воровские шайки польских налетов и покончит с новым Дмитрием. Поражение под Болховым разверзло перед царем бездну. Король Сигизмунд не имел сил начать войну, но и Шуйский был бы не в силах отразить его нашествие. Польские послы, узнав и болховском разгроме, стали настойчивее. Требовали доставить в Москву из ссылки Гонсевского и Олесницкого, а так же Юрия Мнишка и его дочь.

Ночная битва на Ходынке вынудила Шуйского на уступки. Он возымел надежду, что мир или перемирие с королем понудят поляков уйти от Москвы. Не забыл поставить условие, чтобы Марина Мнишек отказалась от титула Московской царицы. Как в свое время Годунов, так и Шуйский забыл мудрую поговорку: «не вызывай волка из колка».

Шуйский предлагал возобновить двадцатилетнее перемирие подписанное между Годуновым и Сигизмундом. Ограничились подписанием перемирия на три года и одинадцать месяцев. Послы поручились, что тут же будет повелено королем, чтобы поляки покинули Тушино, что Марина Мнишек снимет с себя титул царицы Московской. Но никто не нашел, как определить форму отречения.

25-го июля 1606 года перемирие было подписано.

Едва лишь обоз с Юрием Мнишком и Мариной вышел из Ярославля, Иринарх и Николай Мело отправили Егорку в Москву, чтоб пробился к Марине и ждал от нее поручений. Москва, так Москва. Егока не боялся этого города. Дали ему денег и посыльные грамоты из монастыря. Запряг он свою лошдку Ночку и поехал.

В Москве, чтобы попасть к Мнишкам к хитрости прибегать не пришлось. Держали Мнишков вольно. Передал он письмо от Николая Мело, тут же Юрий Мнишек спросил:

— Хочешь повидать царя Дмитрия? Сказывал ты, что встречал его и был им пожалован.

В монастыре Николай Мело и Иринарх не раз при Егорке, от него не таясь, говорили о новом походе царя Дмитрия, нисколько не сомневаясь, что идет настоящий Дмитрий. К нему Егорка охотно прибился бы, жизнь за него отдал бы. Не вернется ли все на прежнее и опять будут рубить струги, не даст ли Бог, вернуть Екатерину и дочку?

Москва и Тушино противостояли, как два враждующих лагеря, однако, пройти туда и обратно труда не составляло. Ловкие люди и торговцы имели свои лазы мимо стражи.

Когда Егорка объявил польским властям, что у него письмо от Юрия Мнишка к царю Дмитрию, его без особых задержек поставили перед паном Валавским. Валавский прочитал письмо и спросил Егорку, почему именно ему доверили такое письмо? Егорке было, что рассказать, не выдумывая. О том, что он лично известен царю Дмитрию из осторожности умолчал. Валавский призвал на совет Рожинского, Вишневецкого и Хруслинского. Валавский спросил, есть ли смсыл передавать письмо царику? Тесть просил зятя отбить его от русской стражи, когда его повезут в Польшу.

— Да, точно ли письмо от Мнишка? — усомнился Вишневецкий. — Я погляжу. Руку его я знаю.

— Кому нужны такие забавы? — заметил Хруслинский.

— Игра серьезная! — согласился Вишневецкий, возвращая письмо. — Писал Юрий Мнишек. Его рука, его хитрость. Он делает вид, что верит будто бы его Дмитрий с нами. Пребывал он в ту ночь и в те дни в Москве. Видел своими глазами, что произошло. В интригах он превеликий искусник.

— С Мнишком все ясно, — заключил Рожинский. — Как быть с Мариной?

— Вот именно — с Мариной! — подхватил Вишневецкий. — Юрий Мнишек не достоин нашего внимания, но его дочь польская княжна и венчаная царица. За ее честь мы в ответе. Она не перепутает своего Дмитрия с нашим. Польской княжне и московской царице ложиться в постель с безродным жидовином непристойно.

Рожинский махнул рукой.

— Постель ничего не значит. Наши княгини с кучерами спать ложились и жидами не пренебрегали. У меня о другом думы. Нашего царика я не вижу царем московским. Быть может, мы и доведем его до царского трона, но на троне он и дня не досидит. За Мариной освященное русской церковью право на престол. Она по Божескому праву — царица!

— О ее праве никто не спорит. А вот кто его поддержит?

— Князь, Адам! Вы уловили главное. Царик — это карета, а в карете — царица Марина. Ныне кто-то из московских людей верит, что наш царик и есть царь Дмитрий, кто-то хочет в это верить, зная, что он не тот, кому-то все равно тот он или не тот, но стоит против Шуйского, а вот когда войдет в Москву — все переменится. Те, кто верил, что он прежний Дмитрий разуверятся, уже не найдется тех, кто хотел бы в это верить, ну а те, кто шел против Шуйского пойдут против нашего Дмитрия. Рассудите, признает ли король этого Дмитрия царем? Даже если бы и захотел не посмеет этого сделать на глазах всей Польши. Признать же Марину царицей — это восстановить то, что дано ей по праву. Здесь и Рим скажет свое слово за верную дочь апостольской церкви.

Пан Валавский поддержал Рожинского.

— Король, когда сядет на русский престол, забудет о наших трудах. Надо ли нам таскать для него каштаны из огня голыми руками. Царица Марина наших трудов не забудет.

Рожинский свернул письмо Мнишка, и, подержав его на ладони, как бы взвешивая, заключил:

— Надо панове передать письмо царику. Чтобы никого в это дело не замешивать, пусть передаст письмо тот, кто его принес.

Перед посланным от Мнишка, Богданку постарались представить в царском виде. Заставили его надеть царский кафтан и бобровую шапку. Лавку покрыли ковром.

Егорку ввели в избу. Он поднял глаза. Перед ним странно наряженный господин, но не царь Дмитрий.

— Подай письмо! — повелел Богданка.

Рында сделал шаг к Егорке и протянул руку. Природная смекалка спасла Егорку. Упрись он, скажи, что письмо предназначено царю Дмитрию, а не этому ряженому господину, на том бы ему и конец. Егорка отдал письмо. Рында передал его Богданке, Богданка прочитал его и спросил:

— Сверх письма, что велено передать?

— Ничего не велено

— Невежа! — прикрикнул на него рында. — Надо отвечать, как положено! Перед тобой государь!

Егорка содрогнулся, но вида не подал. Поговаривали в Москве, что в Тушино сидит вовсе не Дмитрий, а всклепавший на себя его имя. Не обличать же вора ценой жизни. Поправился:

— Ничего более не велено, государь.

— В глаза видел Мнишков?

— Вот, как тебя, государь.

— У них служишь?

— Служу в монастыре. Монахи меня пересылали к ним с пересылками.

— Монахи? Какие монахи?

Егорка, как на горячих углях. И молчать нельзя, а отвечая как бы не сказать лишнего.

— Монахи меня посылали верные тебе, государь.

— Вот оно! Есть мне верные люди люди в Московии! Будут тебя паны расспрашивать, о верных мне людях не забудь сказать.

И распорядился.

— Пересылки с тобой не будет. Иди к моей супруге, а твоей царице, скажи, что меня видел в здравии на пороге Москвы.

Егорку проводили лазом на Москву. В город он добрался без затруднений, но к Мнишкам не пошел. Вспомнил поговорку: «подальше от царей, голова целей». Чувствовал он себя, словно вынырнул из бездонного омута. Посчитал, что лучше ему не возвращаться в Борисоглебский монастырь. Неизвестно, как примут его рассказ старец Иринарх и гишпанский монах. Наслышан он был о другом монастыре, об обители Святого Сергия, что неподалеку от Москвы. Запряг свою Ночку и поехал в Троицу.

Польских заложников готовили к отъезду. К Василию Шуйскому явилась невестка и сразу же набросилась с упреками:

— Знаю, знаю, давно знаю, как сел царем, так правды слушать не хочешь. Бегаешь от правды, как петух от собаки. Наслышана, что польскую девку отпускаешь. Худое городишь на свою голову!

У Шуйского даже зубы заныли. Знал и без подсказки, что отпускать Марину, себе беду готовить. Оговорено с послами и обратного хода нет. Невестке ответил:

— Не воевать же с королем из-за польской девки. Нам от поляков в Тушине обобраться бы, как от вшей.

— А если Маринка в Тушино объявится? Это как?

— В договоре сказано: Мнишку не признавать вора своим зятем, а Маринке не называться царицей.

— Надобен ей ваш договор. Развенчать ее!

— Развенчал бы! Только мое развенчание — ничто. А вселенских патриархов не собрать. Да и вселенские патриархи откажутся развенчать, кто венчан перед Богом.

— Мне ли тебе подсказывать?

— Цыц, Екатерина! Рукам воли не давай! Не возводить же ее в святую великомученицу.

Из за Марины королевским послам Гонсевскому и Олесницкому докука. Отправить их пришлось не Смоленской дорогой, опасаясь перехвата тушинцами, а кружным путем на Углич, с Углича на Тверь, а оттуда по тверской земле к литовской границе. Сопровождать послов и Мнишек, царь назначил князя Владимира Долгорукого с тысячей всадников из смолян и вязьмичей.

С глазу на глаз Долгорукому было сказано:

— Послам путь чист везде... Мнишки побегут в Тушино, или оттуда явятся их отбивать — живыми не должны уйти.

О пути, которым повезут Мнишков велено было молчать, да нашлись переносчики. Довели Рожинскому, как повезут послов и Мнишков. В руку сон. Из Польши приходили новые волонтеры. И вдруг поразительное известие: на московскую землю явился с отборным войском Ян-Петр Сапега, староста Усвятский, родич канцлера Речи Посполитой Льва Сапеги.

Рожинскому на размышление: чтоже привело этого прославленного воителя на Русскую землю? Что пришел искать? Он не был участником рокоша, от королевского гнева спасться не надобно. Не грабежом же промышлять? Сапеги несметно богаты. Войдя на русскую землю Ян Сапега прислал своих людей объявить, что идет поддержать дело царя Дмитрия. Неужели и Сапега идет ставить на Московское царство жидовина Богданку? Или нечто иное у него на уме?

Рожинский, получив известие о выходе Мнишков из Москвы, решил перехватить в свои руки царицу московскую.

Незадолго перед этим в Тушино пришел со своим отрядом головорезов Александр Зборовский и рвался проявить себя.

— Пришел ты с опозданием, — сказал ему Рожинский. — Но и тебе найдется дело по руке. Марина Мнишек венчаная царица — будет у нас, гляди как москали к нам потянутся. Многие поверят в нашего Дмитрия, как только около него появится Марина.

— Мнишки знают,что у нас цариком совсем не тот Дмитрий?

— Среди наших не найти никого, кто не знал бы кто таков наш Дмитрий. Пойдешь им на перехват, добром их не отдадут, так отбей. А вот тебе письмо от царя Дмитрия к Юрию Мнишку и к царице Марине.

Зборовский, посмеиваясь, вчитывался в письмо: «Мы сердечно обрадовались, услышав о Вашем отъезде из Москвы: ибо лучше знать, что Вы далеко, но свободны, нежели думать, что Вы в плену. Спешите к нежному сыну. Не в унижении, как теперь, а в чести и в славе, как будет скоро, должна вас видеть Польша. Моя мать, Ваша супруга, здорова и благополучна в Сендомире. Ей все известно».

— Что здесь больше: глупости или обмана? — спросил Зборовский.

— В равной доле. Но придумывал не царик, он рукой водил, а ему подсказывали.

— Велико же будет смятение Марины Мнишек, когда увидит нашего царика, если до сих пор пребывает в обмане.

— Марины Мнишек я не знаю, а вот Юрий Мнишек мне предостаточно известен. Жулик отменный. Никогда не поверю, что столь искусный интриган поддался обманным письмам нашего царика. Нашел бы в Москве кого-либо, кто его просветил бы.

— А дочь?

— Поглядим и на дочь...

Посланцев из Тушина Мнишек ожидал после Твери, потому придумывал всяческие предлоги, чтобы замедлить движение.

16-го августа, неподалеку от Царева-Займища, пан Зборовский настиг посольский поезд с Мнишками. Долгорукий не видел нужда защищаться, Зборовский не рвался в бой. Они съехались и договорились, что всех поляков и особо Олесницкого и Мнишков, Зборовский берет под свои защиту и доставит в Царево-Займище к Яну Сапеге.

— Да, верно ли, что Ян Сапега в Царевом-Займище? — сомневался Мнишек.

— Я не был там, князь Юрий! Почему бы не верить его людям?

— Если это его люди... — проворчал Мнишек.

Ему очень хотелось, чтобы Ян Сапега действительно стоял в Цареве-Займище. Многие годы он внимательно следил за польскими вельможами, за их продвижениями к вершине власти, за их состояниями, за их семейными отношениями. Для него явился ободряющей новостью приход Яна Сапеги, племянника канцлера, с войском в Московию.Стало быть, серьезно взялись за Василия Шуйского. В Москве подписывают перемерие, а польские князья — Роман Рожинский, Адам Вишневецкий и прочие родовитые паны, а теперь вот и вельможный род Сапег, в лице их молодого воителя Яна, ведут не объявленную войну. Князь Адам Вишневецкий мстит за поругание над ним, Князю Рожинскому спасение в Московии от королевского суда. Почему же пришел Ян Сапега? Он не замешан в рокоше, несметно богат, получил блестящее образование в Италии, уже успел прославиться, как полководец. Холост. На части рвут Московию, не остаться бы при этом дележе в сторонке. А их ли право на дележ, когда есть его дочь, венчанная на царство царица Московская?

У Мнишка зародился замысел сложной, но столь же и изящной интриги, куда изящнее, чем интрига с первым Дмитрием. Он в готовом виде представит ее генералу Ордена Аквавиве. Голова закружилась от мыслей.

На первой же стоянке, он пошел с дочерью размяться. Подальше от чужих ушей.

— Скажи, — начал он свой приступ к дочери, — и повтори в несчетный раз: готова ли ты к тому, что возложила на себя признание нынешнего Дмитрия своим супругом? Не признать, конечно, а только назвать.

— Прежде чем ответить на твой вопрос, я должна его хотя бы увидеть, достоин ли он, хотя бы только называться моим супругом?

— Вот уже два года Шуйский доказывает, что царь Дмитрий не был царским сыном. Шуйский лжец и убийца. Я ни в чем не даю ему веры. Я тебя ранее не спрашивал, а сегодня пришла нужда спросить: не признавался ли царь Дмитрий, чей он сын?

— Как бы я могла лечь с ним в постель, не зная кто он? Я не испытывала к нему любви, я пошла за него замуж ради служения апостольской церкви. Я спросила его в нашу первую брачную ночь, чья кровь будет течь в жилах моего сына. Он ответил, что — красная и не порченая, как у иных царей. Его ответ ничего не мог изменить. Он уже был царем и разделил со мной царство. Он совершил невозможно: не царский сын сел на царский трон. Его ожидало величественное царствование. Я виню себя, что пирами и танцами привела его на плаху. Московия — не Польша. А ты из гонора пригласил слишком много гостей, которые не уважали во мне царицу, в нем — царя и презирали московитов.

— Таков ли нынешний Дмитрий?

— Каким бы он ни был, он — не царь, а я — царица! Я венчана перед Богом и на земле нет власти развенчать меня!

— Вдовья доля русских цариц — монастырь...

— Не венчаных на царство!

— Венчаны на царство или не венчаны — это слишком тонко для понимания московитов. Твое право может востребовать только сила. Если бы ты имела воинство, тебе был бы не нужен тушинский Дмитрий.

— Где же эта воинская сила? Король не будет завоевывать для меня Московию.

— Я слышу голос воистину государыни. Те, кто не хочет видеть царем Шуйского, охотнее примут царицу венчаную на царство. Те, кто идет сейчас за Лжедмитрием, охотнее пойдут за тобой, если будешь владеть воинской силой.

— Где ее искать?

— Она сама нас найдет. Нас везут в Царево-Займище к Яну-Петру Сапеге. Князь Рожинский скрывается в Московии от суда, а Ян Санега зачем здесь?

Что ему искать? Славы? Богатства? Он это уже все имеет.

— К чему ты, отец, клонишь? Скажи прямо!

— Не тушинскому Дмитрию выбирать с кем ему царствовать, тебе выбирать с кем овладеть царством.

— Я уже однажды приняла твой выбор. Каков же выбор ты предлагаешь ныне?

— Величаво и прославлено было бы твое царствование в союзе с Яном Сапегой!

— Царица полячка и царь — поляк?

— Не хуже, чем царь — иудей, а царица — полячка.

— В твоих мыслях, чтобы я соблазнила Яна Сапегу?

— Соблазнять его буду я. Как не соблазниться столь величавому рыцарю московским царством? Я думаю, что он сюда пришел в поисках царского венца. Ни для короля, ни для кого-либо другого он стараться не будет.

Зборовский, между тем, послал к Яну Сапеге гонцов с оповещением, что идет к нему с отцом и дочерью Мнишками. Ответ был получен незамедлительно Утром в лагере Зборовского многих разбудил звук труб. В расположение лагеря вошла кавалькада всадников. За ними сверкали в свете восходящего солнца наконечники гусарских копий. Впереди на вороном коне с белым пятном на лбу, в красном плаще, отороченном соболями, в бархатном берете с перьями и самоцветами — Ян-Петр Сапега. и самоцветами — Ян-Петр Сапега. Не высок ростом, крепок сложением, красив суровой мужской красотой.

Марину одевала ее фрейлина Казановская. Она отогнула полог шатра, чтобы Марине было видно, как въезжает вельможа и прославленный воитель Речи Посполитой.

Юрий Мнишек выбежал из своего шатра. Его искательность раздражала Марину. Не ко времени поступаться своим гонором и при замысле уловить Сапегу в свои сети.

Не очень-то ладно у Марины с нарядами. Все было разграблено в ночь московского погрома. В Ярославле Марина запаслась праздничным нарядом русской крестьянки. Хотя бы новый, чистый и к лицу. Иногда непривычное в наряде может возыметь нужное воздействие. Изысканным нарядом польской дамы Сапегу не удивишь. А не с удивления ли рождается любовное стремление?

Мнишек, суетился возле Сапеги, что-то толковал ему, да тот его не слушал, шел прямо к шатру Марины.

Марина не заставила его ждать. Боялась, не наговорил бы лишнего отец. Сапега подошел и опустился на колено. Марина по царски протянула руку для поцелуя. Сапега приложился к руке к руке и почтительно произнес:

— Государыня, царица, я готов служить вашему высочеству. Я и мое войско в твоем распоряжении. Я наслышан, государыня, о твоих страданиях. Господь ниспосылает испытания, отмеченным его перстом. Государыню можно оскорбить, но не унизить. Мы отомстим оскорбителям. С этого часа я твой рыцарь, ты под моей защитой!

Марина молода, но, отнюдь, не простушка. Она очень хорошо знала манеру польских магнатов произносить высокие и льстивы слова, которые ничего не значили. Она умела вызвать на глазах слезы. Сапега растрогался. Он опять взял ее руку и произнес:

— Я — твой рыцарь, государыня!

В его голосе Марина услышала нотки искреннего сочувствия. Это превосходило обычный политесс. Мало отпущено времени для игры в чувства, и обстановка сурова, но первый шаг сделан.

Сапега пригласил Мнишков, а с ними и Олесницкого в свой стан в Цареве-Займище и объявил, что будет сопровождать их в Тушино.

Тушино... Тушино! Не минет ли сия чаша испытаний? Дает лм проблеск надежды встреча с этим вельможей, провозгласвшим себя ее рыцарем? «Все претерпела, все претерплю...» шептала про себя Марина. — «Не отступлю, не паду духом! Господи, укрепи и помоги!»

Мнишек искал, как напроситься на объяснение с Сапегой. Сапега сам пригласил его в свой шатер. Угостил гостя. Провозгласил тост за успех дела московской царицы и спросил, знает ли Марина, к кому она едет?

Не прост был Мнишек, чтобы на прямой вопрос прямо и ответить.

— В Ярославль приходили письма царя Дмитрия... Его рука.

Сапега рассмеялся.

— Сказывали мне, что нынешний царь Дмитрий состоял толмачем при царе Дмитрии. Почитаю я тебя, князь, умудренным в тайных делах. Неужели Марина уверена, что вы идете с ней к ее супругу? Я призвал тебя, князь, не открывать тебе глаза на происходящее, а узнать готова ли Марина признать своим супругом безродного жидовина?

Мнишек изобразил возмущение, но Сапега не дал ему возразить

— Мы, князь, не в переговорной избе. Будем говорить без хитростей.

Мнишек мгновенно переменился.

— Хитрость проста. Князь Рожинский скрывается от королевского суда, а что привело Яна Сапегу на эту землю? Что ты здесь ищешь, прославленный рыцарь?

Быть может, я помогу тебе найти, что ты пришел искать?

— Поторгуемся, князь! Нам нужна твоя дочь, московская царица, чтоб признанием нового Дмития посеяла смуту у москалей. Тебе нужно вознаграждение. Какое?

— Венчаная на царство московская царица дорогого стоит. Знатен и богат род Сапег, но и ему не расплатиться. Московская царица — это целое государство, куда обширнее и обильнее Речи Посполитой. За ней поддержка Рима и могущественного Ордена. Или я сказал что-то не так, ваша милость?

— Вот и торговался бы с королем.

— С королем не сторгуешься. Разве я не вижу, хотя и пребывал в изгнании, что король наметил для себя московский трон. А не стать бы Яну-Петру Сапеге московским государем? Не безродному же бродяге, польскому жидовину, отдавать царский трон?

Роковые слова произнесены. Либо Сапега оборвет его, возмутится, и интриге конец, либо...

Сапега молчал. Не заметно, чтобы прогневался. Не знак ли это, что он в раздумье? Знать бы Мнишку, что Сапега не по капирзу начал свое вторжение в Московию, а по совету со своим стрыйным дядей, канцлером Речи Посполитой Львом Сапегой. Лев Сапега знал о замысле Сигизмунда соединить под своим скипетром Речь Посполитую и Московию. То давняя и вожделенная мечта польских магнатов, а роду Сапег, чьи земельные владения граничили с русскими землями, как того не желать? Ян Сапега шел разрушать устои Московии, чтобы в нужный час оказалась она обессиленной внутренней смутой. И вдруг все озарилось иным светом. А почему бы вместо Сигизмунда Вазы, не польской крови принцу, не пожелать бы Польше увидеть на московском троне Яна Сапегу?

Старый интриган вонзил иглу в сердце. Мгновенно перед Сапегой возникли чудесные видения. Царь всея Руси! Царь! Сей титул превыше королевского. И к стольному граду Московии, как никогда до сей поры не было, путь чист.

Мнишек, не получив ответа, продолжал речь соблазнителя.

— Благодарю, ясновельможный пан, что почтил мою дочь и московскую царицу, как того требует ее титул...

Сапега встал и прервал Мнишка:

— Вот что, князь, на этом прервем нашу беседу. Беру себе ночь подумать о судьбе Марины... А ты отдохни с дороги.

Утром Ян Сапега через посыльных испросил аудиенцию у царицы московской. Явился в ее шатер во всей красе вельможного пана. На нем польский парадный доспех работы итальянских мастеров: посеребреная сталь с литыми из серебра гербами Сапег. Поверху накинут пурпуровый плащ венецианского бархата. Кунья шапочка со звездами из алмазов. Боевая сабля, о которой в Польше ходили легенды, будто кована она в давние времена арабскими мастерами в Дамаске из множества стальных полосок особой закалки. Ковалась она для калифа. Далекий и долгий путь проделала она, пока попала в руки польского рыцаря. А у Мнишка в мыслях: не женихом ли явился Сапега сватать невесту, приданое которой все Московское государство.

Исполнив положенный ритуал встречи, Сапега пристально взглянул на Мнишка. Мнишек понял молчаливый знак оставить гостя наедине с Мариной, однако, сделал вид, что не понял. Ян Сапега не любил тонкостей в обиходе. Не постеснялся сказать:

— Князь, я просил аудиенции у царицы!

Мнишку пришлось выйти, досадуя, что не сможет руководить дочерью во время столь судьбоносной встечи.

Марина молча смотрела своими голубыми глазами на Сапегу.

— Государыня, — молвил он, — вчера я беседовал с князем Юрием, твоим отцом. Я склоняю голову перед твоим мужеством сражаться за свое право царицы московской. Не так-то много примеров такого мужества. Здесь что-то от характера Екатерины Медичи, или английской королевы Марии Стюарт. Твое мужество позволяет мне говорить без притворства. Тебе ведомо, что в Тушино тебя ждет не супруг, а некто другой. Ведет тебя в Тушино не обман, а трезвый расчет государыни. Не осуждаю, а преклоняюсь. Генрих Наваррский воскликнул: «Париж стоит мессы!» Он отказался от своей веры, чтобы надеть корону короля Франции. Это труднее, чем сыграть роль супруги, не становясь супругой того, кто назвался Дмитрием

У Марины на губах усмешка.

— Я не видела человека, назвавшегося моим супругом. Быть может, он достоин, чтобы разделить со мной ложе. Он дошел до Москвы и взял ее в осаду...

Сапега нетерпеливо перебил Марину:

— Не он дошел до Москвы, а польское рыцарство привело его к Москве.

Марина посуровела, отстранилась от игривого тона.

— Мы встретились не для того, чтобы обсуждать этого Дмитрия. Мой отец сделал тебе, Ян Сапега, ясное предложение. На его ясное предложение я хочу получить ясный ответ. Московский престол по Божьему предначертанию принадлежит мне, а не тому, кого ныне называют Дмитрием. Мне этот Дмитрий понадобится, чтобы занять этот престол. Я думаю, что у Яна Сапеги не меньшие возможности, чем у этого Дмитрия. Не видит ли Ян Сапега смысла разделить этот престол со мной, московской царицей?

Нет, положительно, эта невысокая, худенькая княжна с ясными и спокойными голубыми глазами, венчаная волей судеб на московское царство, ввязанная в сложную интригу хитросплетений государственных интересов, начинала нравиться Сапеге. Откуда в столь хрупком теле мужская жесткость и столь яростное честолюбие? Отправляясь в Московию, якобы поддержать право на царствование названного Дмитрия, он нисколько не верил, что этот самозванец, хотя бы на час сядет на царский трон. Царица Марина с ее столь горячей верой в свое предначертание и твердостью в характере может стать воистину царицей.

— Ясность, государыня, всегда предпочтительней неясности. Вся беда в том, что в той борьбе, в которую тебя вовлекли мы не найдем ясности до ее завершения.

— Ясность должна быть в желаниях. Готов ли ты, Ян Сапега, дерзнуть на наш союз? Если ты пришел таскать каштаны из огня для короля, то нам не по пути!

— Тебе я обязан сказать правду. Ты способна выслушать правду. Да, я пришел таскать каштаны из огня, но не для Сигизмунда, для Речи Посполитой. Короли приходят и уходят, а Речь Посполитая остается нашей заботой на чьей бы голове не сияла королевская корона.

— А Московия под моим царским венцом, который был бы разделен со мной Яном Сапегой не стало бы благом для Речи Посполитой?

— Это благо надо взять силой. Такой силы у нас нет, нет и у короля без названного Дмитрия. Яблоко еще не созрело, хотя червяк добрался до его сердцевины. Мы должны трясти дерево, чтобы яблоко упало. Червяк — это тушинский Дмитрий. Без него мы яблоко не стрясем. Когда яблоко упадет, мы уподобимся Адаму и Еве, если успеем его разделить, покуда король не прогонит нас из рая. Ныне я могу отдать себя служению тебе, как рыцарь. Иным я сегодня не располагаю.

— За рыцарское служение благодарю! Не опоздать бы тебе Ян Сапега!

Марина встала, давая знать, что аудиенция окончена. На выходе из шатра Сапегу встретил Мнишек. В его взгляде немой вопрос. Сапега, ни словом не обмолвившись, вскочил на коня.

Мнишек проводил его недобрым взглядом, вздохнул и вошел в шатер. Марина встретила его гневным возгласом:

— Отец, когда ты перестанешь торговать мной? А если торгуешь выбирай состоятельных покупателей!

— Он отказался?

— Он несостоятелен, чтобы оплатить покупку, а я не откажусь от своего права на русский престол. Сапега мне напомил слова Генриха Наваррского, что «Париж стоит мессы». Московия стоит того, чтобы я признала тушинского Дмитрия за своего супруга.

— Не просто этот путь. Всегда найдется кто-либо указать тебе, что едешь ты не к супругу.

— Это моя забота, отец!

Сапега поднял войско на переход в Тушино. Следом, в сопровождении пана Зборовского, в карете ехала Марина. Юрия Мнишека везли в телеге. Марина с утра, казалось, пребывала в прекрасном настроении Ей нашли польское платье. Она шутила в пути с Казановской и напевала польские песенки. В Можайске ее приняли, как царицу. Горожане подносили хлеб-соль. Улицы были заполнены народом. Бабы переговаривались, разглядывая государыню. Одна подбежала из толпы к карете, подала царице ржаные лепешки и взмолилась:

— Пожалей, государыня, наше сиротство. Притупи смертоубийства!

Из Можайска до Звенигорода один переход. Выехали утром. Лето прощалось с землей золотым огнем берез и огненной листвой кленов. Прохладно и солнечно. Марина распевала песенки.

Молоденький шляхтич из ее сопровождения воспылал к ней сочувствием. Подравнял своего коня к открытому окну кареты и сказал:

— Государыня, не веселиться бы тебе. Знать бы тебе, государыня, что в Тушино ждет тебя не супруг твой и вовсе не Дмитрий!

— Не может быть! Все говорят, что в Тушино ждет меня царь Дмитрий!

— Бежать бы тебе, государыня, от этого Дмитрия! То жидовин из Польши, коего приволокли сюда силой. Беги, государыня, пока не оказалась в руках князя Рожинского.

Не знал молодой шляхтич, что Марина с нетерпением ждала от кого-либо этакого разоблачения и готова была разыграть и гнев и отчаяние. Она приказала остановить карету и позвала отца Мнише спустился с кареты. Торопливо подошел к карете. Марина воскрикнула:

— Отец, что я слышу? В Тушино гнет моего супруга, в Тушино сидит обманщик!

Подскакал пан Зборовский. Марина рыдала:

— О чем слезы, государыня?

— Дальше я не поеду! — объявила, всхлипывая, Марина.

Мнишек понял, что Марина начала свою игру. Он изобразил на лице растерянность. Зборовский взволновался.

— Объясните, государыня! В чем причина расстройства?

— Меня обманули! В Тушино — не мой супруг! Там самозванец. Это позор, панове!

— Кто вам это сказал?

— Честный шляхтич, не зараженный вашим бесчестием! Он не утратил польского благородства!

Зборовской в пути внимательно следил за каретой Марины, видел кто к ней подъезжал. Указывая на юношу, спросил:

— Этот?

— Спросите его, он знает, кто назвался царем Дмитрием!

Зборовский подозвал шляхтича.

— Молодой рыцарь, погляди, как ты расстроил государыню! Что ты ей сказал?

— Я сказал ей, что она увидит в Тушино.

— Повтори!

— В Тущино, государыня не найдет царя Дмитрия, а найдет жидовина самозванца.

Зборовский приказал:

— Связать лжеца!

— А я повелеваю, как московская царица не трогать шляхтича. Я не хочу обмана и требую, чтобы вы отправили меня с отцом в Самбор!

— Об этом, государыня, вам придется просить гетмана Рожинского. А я имею приказ доставить вас в Тушино. Мы захватили вас с отцом по согласию с князем Юрием и по его просьбе.

Последнее слово осталось за Мариной.

— Вы везете меня насильно! Об этом будет знать вся Польша!

Поезд тронулся В отряде посмеивались.

— Дожили, что царями делают насильно.

— Лишь бы цари нам служили, а не мы царям.

В Звенигороде последний привал перед переходом в Тушино. Здесь Марину застало письмо от Богданки. Он советовал задержаться в Звенигородском монастыре на местном церковном празднике. Марина посетила монастырь, отстояла поминальную службу. Здесь князь Василий Мосальский, вдруг, выступил в роли обличителя.

— Вот ты, государыня, молилась над мощами русского святого, а писал тебе, чтоб ты почтила монастырь, не твой супруг.

Марина воспользовалась предлогом и вновь расплакалась, впала в истерику. Когда ее попытались посадить в карету, стала отбиваться, достала из-за корсажа стилет и объявила, что если ее схватят, то заколется. Позвали Яна Сапегу. Он разгадал: она хочет изобразить перед поляками, что ее насильно везут к тушинскому Дмитрию. Он взял Марину под руку и отвел в избу. На окружающих так взглянул, что никто не решился их сопровождать. В избе Марина села на лавку, не выпуская из рук стилета.

— Государыня, тебя обижают. Князь Мосальский — трус. Он не стал ждать объяснений и бежал в Москву к Шуйскому. Его цель ясна, не дать усилиться тушинскому Дмитрию. Не сочувствием к тебе вызвано его откровение.

— Он меня ничем не обидел. Меня обидел Ян Сапега. Это обида — отверженной. Это разочарование в моем рыцаре. Каким прекрасным было бы наше царствование!

— Прежде начались бы разлад в польском войске, измена наших русских сторонников и бегство нашего воинства от Москвы. Разыграно ли твое отчаяние от встречи с тушинским Дмитрием,и ты действительно хочешь вернуться в Самбор?

— Пан Ян, не мешай мне уладить свои дела, если отказываешься от союза со мной!

— Время, государыня, все расставит по своим местам. Твой союз с тушинским царьком, всего лишь военный союз. Когда настанет час расстаться с ним, бракоразводного процесса не потребуется. Ты — вдова, ты свободна сделать выбор, когда вдовой войдешь в Москву. Я тебе сказал больше того, что можно было сказать.

— Не убеждай меня в том, в чем я сама убеждена. Везите меня силой в Тушино. Это моя последняя к тебе просьба. Надеюсь последняя.

— А я надеюсь, что не последняя! Стилет отдай мне, тогда поверят, что я везу тебя силой.

11-го сентября войско Сапеги и поезд с Мнишками подошли к Тушино. Их встретили царские посланцы и поздравили с благополучным прибытием. Встреча не похожа на ее первый въезд в Москву. Тогда улицы стольного города были полны ликующих толп народа. На ее пути стояли шпалерами стрельцы и конные дворянские дружины. Благовестили все московские колокола. Улочки в Кремле были устланы коврами. Сегодня ее встречает кучка польских всадников. Русских не допустили на встречу.

В двух верстах от тушинского лагеря поезд остановился. Предполагалась, что здесь ее должен был встретить тушинский Дмитрий. Приехал Рожинский. Один, без свиты. Рожинскому не до психологических этюдов, которыми занимался Сапега. Польское войско, а в особенности русские ополченцы ждали прибытия царицы. Для многих русских людей в дальних городах приезд в Тушино Марины означал признание, что царь Дмитрий жив, а не убит, что вернулся именно он, а не явился неизвестный человек под его именем. Уже участились перебежки из Москвы бояр и дворян от Шуйского. Пребежчики, конечно, видели подмену, их влекла к новому самозванцу ненависть к Шуйскому, но не могла не заботить незаконность его власти. Признание его Мариной должно было прикрыть обман.

— Государыня, — сказал в своей резкой манере Рожинский, — я пришел не уговаривать тебя исполнить взятые на себя обязательства. По твоей просьбе ты похищена в пути. Чего же ты теперь хочешь?

Ответил Мнишек:

— Одно дело, князь, рассуждать об этом приезде издалека, находясь в неволе, другое дело здесь. Мы не знали, что в Тушино под именем Дмитрия — самозванец. Его никто не считает царем и называют в насмешку цариком.

Рожинский гневно ответил:

— Я хочу услышать, что скажет государыня!

— Я не поеду! — ответила Марина.

— Я поставлю здесь на берегу шатер, поставим стражу и подождем, когда польская княжна поймет, что происходит. Я не допущу, чтобы польское дело погибло из-за капризов польской княжны.

Рожинский ускакал, Мнишек испуганно спросил у дочери:

— Ты не переиграла?

— Я помогла тебе, отец, теперь торгуйся с панами.

Рожинский вернулся в Тушино и пригласил к себе Адама Вишневецкого, Валавского и Хруслинского.

— Что будем делать, панове? — спросил он. — Насилие невозможно, уклонение Марины от встречи с цариком подобно катастрофе. Русские люди поднимут нас насмех. Они подадутся на сторону Шуйского.

— Я предлагаю, — сказал Сапега, — торговаться с Мнишком. И он и Марина должны получить свою долю. Их приход в Тушино дорогого стоит.

Послали за Мнишком. Встретили его сурово. Начал разговор князь Адам Вишневецкий.

— Мне ли не знать тебя, князь Юрий? Мне ли не помнить, как ты вцепился в того Дмитрия, которого я привел к тебе? Я не хочу обвинять в чем-либо твою дочь. Ей не сладко было назваться супругой безродного бродяги. Но думать об этом надо было ранее. Назови свою цену?

Мнишек завопил:

— Панове, я оскорблен! Я не торгую своей дочерью!

Вишневецкий не дал Мнишку разыгрывать негодование.

— Оставь, князь Юрий! Не красуйся перед нами, мы все тебя насквозь видим. Не в том беда, что ты дочь просватал за моего Дмитрия, а в том беда, что запросил за нее сверх всякой меры. Заглотил кусок шире рта, а подавилась им Речь Посполитая. Тесть погубил своего зятя, к тому же и дочь осиротил. Ныне твоим договором с Дмитрием тычут короля в глаза. Северскую землю, Новгород под себя задумал загрести. Это все равно, что медведя в берлоге разбудить хворостиной. Сей договор и погубил царя Дмитрия. Возвращайся в Самбор!

Мнишек понял, что последнее слово не за ним. Изменил тон и жалобно заныл:

— Панове! Смилуйтесь! Я разорен! Московиты у меня все забрали, что я имел. Я вернулся бы в Самбор, да за долги меня ждет долговая тюрьма. Прилично ли — дочь мою вы ставите государыней, а меня в тюрьму бросаете?

— Уходи! — оборвал его Рожинский. — В долговую тюрьму или к черту на сковородку. Остановил бы зятя от гибельных пиршества на свадьбе, не вез бы с собой кучу гостей, что ныне заложниками схвачены. Уходи, куда глаза глядят, а глаза твои на Тушино зарятся. Потому говори цену откупа от тебя?

— Я хочу видеть царика!

— Просьба уважительная. Поглядишь на своего нареченного зятя!

Рожинский повел Мнишка к Богданке. Царская изба, а точнее говоря, что-то похожее на хоромы со светелками и тронным залом, еще отстраивались. Богданке была отведена простенькая изба. Он был упрежден о встрече с Мнишком. Вот еще один порог на пути, которым вел его Иегова. Переступим ли и этот порог? Не перед царским тестем притворяться. Польский князь, хотя бы и не из владетельных магнатов, но в представлении польского еврея, всего лишь послушника бернардинцев, лицо недоступное. Взирал бы на него в прежнии свои времена, как из праха.

Богданка сидел на лавке покрытой коврами. Трон еще только изготавливался, да и не ставить же его посреди крестьянской избы с топкой по черному. Мнишек взглянул на него и сразу же узнал толмача царя Дмитрия. Вместе начинали поход в Москву. Мнишек нашел, что сказать, не растерялся.

— Вот и встреча! Сколь не богато у меня воображение, отправляясь к нареченному зятю, того, что вижу и вообразить не мог. А надо бы догадаться по письмам твоим. Что же теперь делать? Не знаю, как тебя и называть?

— В Ярославле, быть может, ты и обманывался, а в Москве уже знал, что встретишь не зятя. Слыхивал я, что тебя были готовы отпустить в Самбор, а ты предпочел явиться в мой стан, а здесь я — государь! Спрашиваешь, что делать? Отвечу! Надобно назначить день, и царице Марине придти ко мне.

Рожинский опять поймал себя на том, что готов аплодировать Богданке. Живо поставил на место польского князька. Начал Мнишек по княжески, да тут же заговорил по холопски.

— У нас с царем Дмитрием были оговорены условия...

Богданка его перебил:

— Разве они не соблюдены? Тебе были отданы города Северы, царице Марине — Новгород. Что же вы их не сберегли?

— Соглашение осталось на бумаге.

— Таким оно и должно было остаться. Не потому ли и погиб царь Дмитрий? Не твоя ли жадность его погубила? Я не собираюсь отдавать тебе московские земли, ибо не хочу ни своей погибели, ни погибели царицы Марины.

— Марине тяжело смириться...

— Жизнь наша на земле полна смирений, а если царице Марине невыносимо смирение, я враг насилия. Она может ехать, с вашей милостью, в Самбор. Я попрошу гетмана дать вам надежное сопровождение.

Мнишек растерянно взглянул на Рожинского. Выходило, что царик не участник их сговора. Мнишку иного не оставалось, как выступать в роли просителя.

— Я хотел бы знать, — спросил он, — какое содержание вы положите царице?

— К кому ты обращаешься, пан Мнишек? Ко мне или к гетману?

— К гетману я могу обратиться и помимо...

— Помимо кого? У меня есть титул, если тебе князь затруднительно называть мня Дмитрием.

Рожинский было обеспокоился, не принялся ли Богданка за прежнее, не клонит ли он к тому, чтобы разрушить союз с Мнишком? Успокоился. Понял, что Богданка исправно играет свою роль. Помалкивал, ожидая чем кончится схватка жидовина с князем. Мнишек, опять взглянул на Рожинского в надежде получить у него поддержку. Рожинский помалкивал.

Но Мнишек был не из тех, кто гонор ставил выше корыстных интересов.

— Государь, я хотел бы знать, какое содержание будет положено царице?

— То моя забота, князь! Ныне здесь все в распоряжении ее высочества. Когда мы войдем в Москву в ее владении все московское царство. Тебе же, князь, путь чист в Самбор. Тебя, князь не любят московские люди, а Марине с ними жить.

Богданка заставил Мнишка начать торг.

— Я разорен, государь! Меня ждут в Самборе судебные повестки за долги.

— Во сколько ты, князь, оцениваешь твои убытки?

— Они неисчислимы!

— Неисчислимо то, что тобой получено с Московии. Когда мы войдем в Москву, я готов дать отцу царицы триста тысяч злотых.

— Еще надобно знать, когда войска гетмана войдут в Москву?

— То в воле Господа. Людские расчеты не всегда совпадают с Господней волей!

С тем и пришлось уйти Мнишку. Рожинский, выходя, обронил:

— Я восхищен, государь!

Богданка усмехнулся про себя. Погасло еще одно сомнение в ведущей его Господней воле. Царица московская — у его ног.

20-го сентября Ян Сапега построил гусарскую хоругвь, приказал распустить знамена, развернуть прапоры и повез Марину в тушинский лагерь. Трубили трубы, гремели литавры.

Богданка встречал Марину во главе казачьих войск. И поляки, и русские равно ждали с нетерпением этой встречи. В поле между Москвою-рекой и Всходней гусары остановились. В глубине их строя — царская карета. Богданка на белом коне подъехал к карете. Рожинский озаботился, чтобы первое мгновение этой встречи было скрыто от польского войска и от глаз русских. Богданка спустился с седла, неспешным шагом подошел к дверце кареты, распахнул ее и протянул руку Марине. Марина спустилась на землю, Богданка принял ее в свои объятия. Протеста с ее стороны не последовало. Гусары раздвинули ряды и взору польского войска и русского воинства предстала картина нежной встречи супругов. У поляков отлегло от сердца. Вздох облегчения и в русских рядах. Кое-кто еще верил, что явился прежний Дмитрий а те, кто знал, что Дмитрий вовсе не тот, который царствовал, молчали из ненависти к Шуйскому, приняв игру затеянную польскими находниками, а многим было все равно под чьим именем, под каким оправданием вести разгульную жизнь и пробавляться грабежом.

Рожинский, как гетман и хозяин тушинского табора, собрал званый ужин. Стояло тихое бабье лето. Ужин собрали под открытым небом за наспех сколоченными столами. Столы ломились от польских и венгерских вин. Осень одарила овощами. Из Польши маркитанты навезли сладостей. В реках наловили рыбы, не забыли выставить жареных поросят и дичь.

Панов не учить провозглашать тосты. Хвастали, что еще никогда до них польские войска не стояли у ворот Москвы, а Москва затаилась бы в страхе. Грозились вскорости овладеть городом, как только подойдет еще подмога. Пили за царицу верную дочь апостольской церкви, восхваляли мужество и воинское умение Яна Сапеги. А уж за Рожинского тосты через один. На глазах польского рыцарства Рожинский и Сапега побратались, переменявшись саблями, поклялись в вечной дружбе.

После долгого ярославского заточения, после жизни под надзором царских приставов, после изматывающей дороги на телегах, Марина ожила. Честолюбие ее нашло утешение. Не может быть, чтобы польское рыцарство отдало бы царство безродному Богданке. Когда она войдет в Москву, все будут у ее ног: и осторожный Сапега, и князь Вишневецкий, и король Сигизмунд вынужден будет признать ее царицей. Она будет выбирать на кого опереться. И обязателен ли выбор из польского панства? Ей царствовать в Московии, так и выбор приближенных и доверенных должен быть из московитов. Она не повторит ошибки своего супруга. Польские вольности погибельны. Она приглядывалась к собравшимся. Взгляд ее остановился на единственно русском, на казачьем атамане. Она знала, что ее Дмитрий более полагался на казаков, чем на польскле рыцарство. От казачьего атамана на расстоянии изливалась сила. Казак, а выглядит значимее панов. Высок, могуч. Когда протягивал руку к блюду на столе или поднимал бокал, казалось, что его плечи разорвут белый жупан. В политесе он ни в чем не уступал шляхтичам.

Марина, указывая на Заруцкого, шепотом спросила Богданку кто это такой. Богданка пояснил, что это казачий атаман Заруцкий, что у него под началом запорожские и донские казаки. Вспомнилось Марине, что и ее супруг явился в Самбор в сопровождении казаков.

— Он знает, кто ты?

— Он прежде других о том сведал. Он на Шуйского шел, когда обо мне никто не слыхивал. Пойдет со мной до конца. Хоть ты и польская княжна, а скажу тебе, для твоего понятия, на казаков у меня куда большая надежда.

— Сколько здесь польских войск?

Богданка взглянул на Марину с удивлением.

— Не ожидал, государыня, что тебя интересуют ратные дела?

— Я пришла в Москву не пировать. Пировал царь Дмитрий в Кремле, а чем кончилось?

— У Рожинского, а если посчитать и тех, что привел Сапега, наберется польских ратных тысяч до десяти.

— А сколько ратных у атамана Заруцкого?

Иной раз до тридцати тысяч казаков. Одни приходят, другие уходят, но никогда их не бывает меньше, чем поляков.

— А если они все уйдут?

— Тогда полякам здесь делать нечего. Придется уйти или от Шуйского дожидаться погибели.

Марина окинула взглядом пирующих и сказала Богданке:

— Государь, попроси тишины, я хочу поблагодарить моих подданных казаков.

Богданке давно уже было в удивление, что происходит вокруг него. Все кружилось, как в балагане, на представлении скоморохов. Богданка встал и позвенел бокалом о бокал. Едва попритихло, объявил:

— Государыня, хочет слово молвить!

Марина встала, подняла бокал и, в наступившей тишине, разносистым голоском произнесла:

— Я благодарю польское рыцарство за встречу, что мне уготовили, и за помощь вернуть мне царство. Я благодарю и своих подданных, что встали на защиту своей царицы. С ними мне царствовать. Я вижу здесь атамана Заруцкого. Я прошу, панове, поднять бокалы и чары ему во здравие, за союз с ним. Без него, без русских людей царству московскому не стоять!

Слова Марины поразили поляков до онемения. В ее звонком голосе они услышали вызывающие нотки. Не, панов, провозгласила она опорой своего царства, а ненавистных москалей и казаков, коих они почитали за быдло. Не поспешила ли она почувствовать себя воистину царицей, да к тому же всего лишь при царике? Останется ли она покорной овечкой?

Рожинский мгновенно почувствовал, что затянувшееся замешательство поляков обидит казацкого атамана, а далеко не все понимали, что без казаков польское воинство окажется бессильным. Рожинский поднялся и сказал:

— Панове, выпьем во славу атамна Заруцкого. Во всем его воинство равно с рыцарством. Так будь здрав, атаман! Государыня — царица показала нам, что она воистину царица!

Сидючи ли, стоя ли, польское панство не надо уговаривать выпить, Выпили, да еще и порадовали гетмана возгласами «виват».

Пировали до темна. Иные на земле оказались, ибо не сыскать молодца сильнее винца. Зазвенели сабли в пьяных поединках. Ян Сапега от огорчения, что не сумел сплести интриги с царицей, так перегрузился, что сев в седло, тут же сполз на землю. Заруцкий поднял ясновельможного пана, усадил в седло и поехал рядом, чтобы тот не упал по дороге.

Приезд Марины в Тушино, ее прилюдное признание Богданки своим супругом, царем Дмитрием, подвигло замосковные города определить свое отношение к двоевластию.

Имя царя Дмитрия было у всех на устах и в дальних весях, куда царские указы двигались по нескольку месяцев, а имя его облетало как бы разносимое ветром. Люди рассуждали: неужели надо было царскому сыну скрываться годами, чтобы погибнуть от руки князя Шуйского, княжеского рода ненавистного с того времени, как этот род правил в малолетство царя Ивана Васильевича? Не хотелось верить в гибель Дмитрия и не верили. И опять пронеслась разносимая ветром весть, что царь Дмитрий вернулся и стоит с поляками и казаками под Москвой.

Когда Рожинский развернул стан в Тушино, новоявленному Дмитрию присягнули Великие Луки, Невель и города новогородского Заволочья. Здесь властно правил дерзкий честолюбец, ненавистик Шуйского наместник и воевода Федор Плещеев. Он был из тех, кто не верил, что в Тушино пришел прежний Дмитрий, а полагал, что за кем сила тому и царствовать. Он увлек за собой дворян, детей боярских, торговых люде и, собрав войско, готовил его к походу на Новгород и Псков.

Из Вологды, из Суздали, из Костромы прибывали гонцы проведать о царе Дмитрии. Царь и царица принимали гонцов. Прежде чем дойти до царской избы, ходокам надо было пройти сквозь польско-русский табор. Как им не подивиться сколь великую силу собрал тушинский царь супротив царя, засевшего в осажденной Москве?

Просторное междуречье Москвы-реки и Всходни превратилось в огромный укрепленный стан. В октябре Рожинский имел восемнадцать тысяч ратных, не считая посохи и всякой обслуги. Под началом Заруцкого собралось до тридцати тысяч казаков и гультящих.

Пройдя сквозь польские и русские таборы ходоки попадали к царю и царице. По обычаю простому смертному к царю не подойти, а надо пасть на колени. Упав на колени, многое ли разглядишь, к тому же на тысячу ходоков мог попасть один, кто видел прежнего царя Дмитрия, да и тот предпочитал помалкивать.

За Суздалью, за Костромой, за Вологдой, за Владимиром вся Северная Русь склонила голову перед тушинским царем. У Рожинского и у панов дух захватывало от больших ожиданий. Отмалчивалась Рязанская земля, да поперек стояла камнем Москва. А тут еще открылось, что на пути победоносного распространения тушинцев встал монастырь святого Сергия во имя святой Троицы, Сергиева обитель. Польские и казацкие разъезды перехватывали письма из монастыря в замосковные города с призывами отвергать тушинского «вора», постоять против латинства за православную веру. Еще половина беды, что письма захватывали у гонцов из монастыря, но об этих письмах заговорили в городах, что успели присягнуть новому Дмитрию и Марине. Уже росли сомнения, не вор ли засел в Тушино с разорителями православной веры?

Отец Антоний, иезуит, приставленный к польскому воинству, говорил Рожинскому:

— Тревожно ныне. Не уповайте, что все свершится само собой. В Кремле не самый сильный противник. Нестерпимо, что пресекает пути апостольской церкви монастырек на Ярославской дороге. Оттуда изливается яд по всем городам. Надобно от этого яда оградить твое воинство.

— Монастырь невелик, да стены у него каменные. Я, отец мой, не могу отлучиться от своего слишком вольного воинства.

— Тебе, князь, нет нужды отлучаться. У тебя есть пан Сапега. Пора бы ему себя оказать ратным делом.

— Твоя правда, отче, да не вышло бы худого. Много у нас в войске православных.

— Потому и надобно привести этот монастырь в повиновение.

Ян Сапега был склонен к крутым решениям в своих действиях. Что побуждало его искать крутых перемен, никто не знал. Шла о нем слава, как о непредсказуемом. Ему это нравилось, а тщеславие подталкивало оправдывать эту славу. В Московии он жаждал какого-либо крупного дела, а не сидеть в тушинском лагере в ожидании, когда Москва откроет ворота. Грабить села и городишки? Так уже все ограблено. Поэтому, когда Рожинский заговорил о монастыре, Сапега прислушался. Рожинский выложил ворох монастырских посланий с призывами изгнать ляхов с русской земли, овладеть монастырем показалось Сапеге делом занятным. Рожинский, Вишневецкий и Валавский в один голос уверяли, что если овладеть этой русской святыней, то и Москва откроет ворота.

Сапега явился в царскую избу и сказал Богданке:

— Стужают твоему благородству седые грайвороны, что гнездятся в каменном гробу в Троицком монастыре. Шлют они послания с поруганием тебя, призывают русских людей гнать тебя с русской земли. Пора разорить это воронье гнездо. Я пойду со своей дружиной, а ты кликнул бы клич, чтобы и казаки и всякие московские люди шли со мной.

Богданка понимал, что Яну Сапеге не нужно его согласие. То ж и несогласие не остановит вельможу. Знал Богданка и без Сапеги, что в монастыре не жалуют его царское величество. Богданка подбодрил Сапегу:

— Собирай, ясновельможный пан, русских людей моим именем. О твоем ратном искусстве я давно наслышан.

Перед выходом Сапега навестил царицу Марину. Чтобы придать значимости своего похода, сравнил значение для поляков Ченстоховского Ясногорского монастыря Девы Марии, со значением Троицкого монастыря для русских. Он говорил:

— У каждого народа есть последняя святыня, когда народ лишается ее, он становится скопищем бессмысленных баранов. Падет этот монастырь, падет и Москва.

Марина сняла свой нагрудный крестик и одела его на шею Сапеге.

— Прими мое благословение, мой рыцарь: иди, Москва перед нами.

Утром прозвучали трубы, ударили барабаны и литавры, распустив знамена, воздев прапоры, конница Сапеги вышла из стана между Москвою рекой и Всходней, взяв направление на Дмитровскую дорогу, чтобы оттуда повернуть на Сергиеву обитель. Рядом с Сапегой ехал налет пан Лисовский. Царь и царица провожали воинство, выйдя на крыльцо царской избы. Пан Лисовский взглянул на Марину и пробурчал:

— Не платочком помахивала бы наша царица, снабдила бы нас кулевринами.

Сапега ответил:

— Не на Хотинскую крепость идем и не на Кременец. От одного вида польского рыцарства стены этого монастыря обрушатся.

— Ой, не говори, ваша милость! Укрепилось гнездо этих грайворонов не в пример другим городам. Ты эту крепость увидишь снаружи, а я за ее стенами побывал.

— Как схизматики допустили тебя с твоим мешком грехов?

— Мешок с грехами мне нигде не помеха. Я вырядился мужиком лапотником. Прошел будто бы богомолец. Стены этого гнездовища прочные. В бойницах торчат пушечные жерла. Монастырские ратники стерегут их и днем и ночью.

— Да много ли ратников?

— А нужно ли множество, ежели готовы со своим песнопениями и в рай и в ад?

— Ратники тогда ратники, когда в боях пытаны. Давно ли им стрелять приходилось?

— Того я не разведал, а тебе скажу, если сразу не войдем, мне с моими молодцами долго стоять возле каменного гроба, не в прибыток!