Ты убийца

Я намерен сегодня быть Эдипом рэтльборской загадки. Я расскажу вам, – так как я один могу сделать это, – всю тайну той штуки, которая произвела рэтльборское чудо, то единственное, достоверное, всеми признанное, неоспариваемое и неоспоримое чудо, которое искоренило неверие среди рэтльборцев и обратило к истинно великосветской ортодоксальности низменные умы, дерзавшие, до того времени, впадать в скептицизм. Это событие, – о котором непригодно говорить легкомысленным тоном, – случилось летом 18… года. М-р Варнава Шотльуорти, один из самых богатых и уважаемых жителей Рэтльборо, пропал из городка и при таких обстоятельствах, которые заставляли подозревать что-то недоброе. Он выехал верхом из Рэтльборо в субботу, рано поутру, заявив, что отправляется в соседний город, миль за пятнадцать, и воротится к ночи в тот же день. Через два часа после его отъезда, лошадь его воротилась одна и без кожаных сумок, которые были привязаны сзади, к седлу. Лошадь была поранена и вся в грязи. Все это, понятным образом, крайне встревожило всех друзей старика, и когда он не воротился и в воскресенье, все жители бросились толпою разыскивать его труп.

Более всех, и энергичнее всех, хлопотал при этом закадычный друг Шотльуорта, м-р Чарльз Гудфелло, известный в просторечии под кличкою «Старый Чэрли». Не знаю, зависит ли это от изумительного совпадения, или же наши имена имеют незаметное влияние на наши свойства, но вполне несомненно, что не существует ни одного «Чарльза», который не был бы открытым, честным, прямым, добродушным, чистосердечным малым, с ясным, звонким голосом, ласкающим всякий слух, и глазами, которые смотрят вам прямо в лицо, как бы говоря: «У меня чистая совесть, я никого не боюсь и не способен ни на что дурное». И на сцене, все хорошие, беззаботные молодцы называются всегда «Чарльз». И хотя «Старый Чэрли» появился в Рэтльборо не более как за полгода тому назад, и никто не знал ничего о его прошлой жизни, ему не стоило никакого труда познакомиться с почетнейшими людьми в городе и завоевать себе общее расположение. Всякий доверил бы ему на слово тысячу и даже более; а женщины были готовы для него просто на все. И это единственно потому, что он получил, при крещении, имя Чарльза, что и снабдило его тою счастливою физиономией, которая слывет за «лучшее рекомендательное письмо».

Я сказал уже, что м-р Шотльуорти был одним из самых первых людей в Рэтльборо и, без всякого сомнения, самым богатым, а «Старый Чэрли Гудфелло» находился в самых дружеских, можно сказать, братских, отношениях с ним. Жили они по соседству и, хотя м-р Шотльуорти редко навещал Чэрли и ни разу не обедал у него, но это не мешало их дружбе, потому что «Старый Чэрли» не пропускал дня, чтобы не забежать три или четыре раза проведать своего приятеля, при чем зачастую оставался позавтракать, выпить чашку чая, или даже пообедать; и высчитать, сколько вина выпивалось при этом двумя стариками, было бы даже трудно, Чэрли особенно любил Шато-Марго, и м-р Шотльуорти услаждался, по-видимому, глядя на то, как друг его проглатывает бутылку за бутылкой. И вот, однажды, когда друзья порядочно нагрузились, м-р Шотльуорти хлопнул «Старого Чэрли» по плечу и сказал:

– Клянусь, я не встречал во всей моей жизни лучшего малого, чем ты, «Старый Чэрли»! И если это вино так нравится тебе, ты получишь от меня в подарок корзину Шато-Марго… Не отнекивайся; сказано и будет!… И чтобы мне провалиться (м-р Шотльуорти любил поклясться, хотя редко шел далее «чтобы мне провалиться», или «прах побери», или «свинья меня заешь») если я не напишу сегодня же вечером в город, чтобы тебе выслали двойную корзину этого винца, да и самого лучшего сорта… Ты получишь его на днях, именно когда будешь всего менее ожидать!

Я передаю о таком щедром намерении м-ра Шотльуорти для доказательства всей сердечности отношений, существовавших между двумя друзьями.

В воскресенье утром, когда стало очевидным, что с м-ром Шотльуорти случилось несчастие, «Старый Чэрли» был поражен более всех. Услышав, что лошадь воротилась домой без хозяина, без мешков у седла и вся окровавленная от пистолетной пули, пробившей ей грудь насквозь, хотя и не сразившей бедное животное наповал, он побледнел, как смерть, и затрясся, точно в жесточайшей лихорадке.

Сначала, он был так подавлен горем, что был не в состоянии что-нибудь предпринять или указать путь действий другим; он даже советовал прочим приятелям м-ра Шотльуорти не спешить розысками, а повременить неделю, другую, пожалуй, и месяц или два, в надежде, что пропавший еще воротится и объяснит самым естественным образом, почему он прислал свою лошадь вперед. Я полагаю, что все замечают эту наклонность к промедлению, к выжиданию чего-то у людей, удрученных большим горем. Их разум как бы тупеет, или им претит всякая деятельность и ничего не хочется им так, как лежать в постели и «нянчиться с своею бедою», как выражаются наши старушки, то есть оставаться погруженными всецело в свою печаль. Рэтльборцы были так проникнуты уважением к уму и опытности «Старого Чэрли», что большинство из них было готово «выждать пока что», как он выражался, и на том, вероятно, и порешили бы все, не вмешайся в дело племянник м-ра Шотльуорти, молодой человек очень легкомысленного образа жизни и, вообще, репутации незавидной. Фамилия его была: Пеннифазер. Он и слышать не хотел об откладывании дела и настаивал на необходимости разыскать тотчас же «труп убитого». Это было его подлинное выражение, и м-р Гудфелло тогда же тонко заметил, что оно было «странно», чтобы не сказать более. Слова «Старого Чэрли» произвели тотчас впечатление на толпу, и один из присутствующих спросил, каким образом м-ру Пеннифазер могли быть так известны все подробности исчезновения его богатого родственника, и он мог так прямо и утвердительно говорить, что дядя его «был убит». Вслед за этим поднялись некоторые споры и колкости между бывшими налицо, но преимущественно между самим «Старым Чэрли» и Пеннифазером, что не было новостью, впрочем, потому что эти два лица положительно не ладили между собою в течение последних трех или четырех месяцев, но, на этот раз, дело дошло до того, что Пеннифазер сшиб с ног «Старого Чэрли» за то, что он «позволил себе слишком хозяйничать» в доме, где жил он, Пеннифазер. Говорят, что Гудфелло обнаружил, при этом случае, удивительную сдержанность и христианское отношение к ближнему. Он поднялся на ноги, оправил на себе платье и не попытался даже хватить молодого человека подобным же образом, а только пробормотал, что «найдет время отплатить за это» – выражение, естественное в пылу гнева, не значившее ничего особенного и, без сомнения, тотчас же забытое самим тем, кто его произнес. Как бы то ни было, вопрос был, в настоящую минуту, не в этом, а в настояниях племянника разыскать его дядю, на что и решились жители города. Само собой разумеется, что они находили наилучшим разделиться на кучки, из которых каждая искала бы с своей стороны, для лучшего успеха общего дела. Но, не знаю уже теперь каким путем, «Старый Чэрли» доказал им всю несообразность такого плана, – доказал всем, кроме Пеннифазера, – и было решено, что поиски будут производиться всею гурьбою, под предводительством самого Чэрли.

Что касается до этого, то лучшего вожака нельзя было и выбрать, так как «Старый Чэрли» славился своим рысьим глазом. Но, хотя он водил свой отряд по таким трущобам и таким дорогам, о которых никто по соседству даже понятия не имел, прошла целая неделя, не подвинув дела ни на шаг. Никакого следа пропавшего Шотльуорти не оказывалось. Впрочем, «никакого следа» надо понимать не буквально. След был, именно оставленный копытами лошади (он распознавался, благодаря особой форме ее подков); видно было, что бедный старик отъехал мили на три от Рэтльборо по большой дороге, ведущей в соседний город, но здесь следы поворачивали в проселок, тянувшийся, через небольшой перелесок и укорачивавший путь на полмили. Руководствуясь следами, люди дошли до прудка с стоячей водою, полузакрытого камышами. Следы копыт исчезали здесь. Но, по-видимому, на этом месте происходила борьба, и какое-то большое тело, больше чем человеческое, было протащено от дороги к прудку. Обыскали баграми весь прудок, но не нашли ничего, и все хотели уже идти назад, когда небо внушило м-ру Гудфелло мысль, спустить воду из этого прудка. Такое предложение было принято с единогласным одобрением и все спешили поздравить «Старого Чэрли» с его находчивостью. Работа была выполнена очень скоро и с успехом, и когда дно несколько обнажилось, то среди ила показался черный, бархатный камзол, который был тотчас же признан всеми за принадлежавший м-ру Пеннифазеру. Этот камзол оказался изорванным и испачканным кровью, и многие из присутствовавших припомнили тотчас, что видели его на молодом человеке именно в то утро, когда уехал м-р Шотльуорти, а другие свидетельствовали с той же уверенностью, что в остальное время того дня Пеннифазер был уже в другом камзоле. Не находилось, наконец, ни одного человека, который видел бы на Пеннифазере «этот» камзол после рокового дня.

Дело принимало худой оборот для Пеннифазера и возникавшие против него подозрения перешли в очевидность, когда он страшно побледнел и не нашелся совсем, что ответить на предложенные ему вопросы. Тотчас же те немногие лица, которые знались еще с ним, не смотря на его распутство, отступились от него и стали требовать еще громче, чем его явные и давнишние недруги, чтобы его немедленно посадили под стражу. Но тут-то и выказалось во всем своем блеске великодушие м-ра Гудфелло. Он заступился горячо и красноречиво за юношу, напирая несколько раз в своей речи на то, что он, Гудфелло, охотно прощает свою обиду этому молодому джентльмену, – «наследнику достойного м-ра Шотльуорти», – обиду, нанесенную ему, Гудфелло, «в гневном порыве». – Я прощаю ему от всей души, говорит «Старый Чэрли», и вместо того, чтобы настаивать на подозрениях, которые, к сожалению, возникают против м-ра Пеннифазера, буду стараться из всех сил, употреблю все свое слабое красноречие на то, чтобы… чтобы… смягчить, по возможности, насколько позволяет мне совесть, несчастный оттенок этого дела… М-р Гудфелло продолжал говорить с полчаса в том же духе, к большой чести своего сердца и ума, – но горячность и доброта часто неудачны в своих выражениях; они вовлекают усердствующего на чью-нибудь пользу в промахи, в обмолвки, так что, при самых благих намерениях, такой адвокат часто более вредит своему клиенту, нежели обеляет его. Так и в данном случае, хотя «Старый Чэрли» серьезно старался на пользу подозреваемого лица, и произносил каждое слово вовсе не с целью возвыситься в глазах своих сограждан, оно попадала не в цель и только усиливало общие подозрения, доводя до ярости негодование толпы против Пеннифазера. Одним из самых непростительных промахов оратора было наименование заподозренного «наследником почтеннейшего м-ра Шотльуорти». Никто не помышлял о таком отношении до тех пор. Помнили только, что старик грозил племяннику года два тому назад, лишить его наследства (других родных у него не было), и все думали, что это дело уже и покончено, до того были просты жители Рэтльборо! Слова «Старого Чэрли» заставили их подумать, что угроза дяди так и могла остаться только угрозой. И непосредственно из этой мысли вырос вопрос: «Cui bono?…» вопрос, усиливавший подозрение против молодого человека еще более, нежели находка его камзола. При этом случае, ради того, чтобы быть хорошо понятым, я замечу, что простое и краткое латинское выражение: «Cui bono?» переводится и истолковывается всегда неточно. «Cui bono» во всех забористых романах, – например, в издаваемых мистрис Гор (автор «Сесиль»), которая приводит цитаты на всех языках, начиная с халдейского и кончая чикасавским (причем она руководится, в случае нужды, систематичным сводом Бекфорда) – во всех этих сенсационных романах – Бульвера, Диккенса и прочих, – два краткие латинские слова переводятся: «ради какой цели?» (что выражалось бы словами: «quo bono»), между тем как, по точному переводу, следует разуметь: «кому на пользу?» Это юридическая фраза, применимая в случаях, подобных описываемому, то есть, таких, в которых вероподобие личности убийцы совпадает с вероподобием выгоды, которую он может извлечь из совершенного преступления. В данном случае «cui bono?» весьма говорило против Пеннифазера. Его дядя, сделав завещание в его пользу, грозил ему изменить свою волю, однако, как оказывалось, не привел в исполнение этого намерения. Если бы завещание было изменено, то единственным поводом к убийству могло быть мщение со стороны племянника; но и тут его удержала бы надежда снова заслужить расположение дяди. Но при наличности завещания и угрозы, висевшей над головой молодого человека, было ясно, что боязнь лишиться наследства могла вовлечь его в ужасное преступление. Так решили, весьма основательно, почтенные граждане Рэтльбора.

На основании этого Пеннифазер был тут же арестован, после чего все, поискав еще немного, повели его обратно в город. Дорогою случилось еще нечто, подтвердившее общие подозрения. М-р Гудфелло, шедший впереди всех, вдруг сделал несколько быстрых шагов еще далее, остановился и поднял из травы какой-то мелкий предмет. Поглядев на него, он хотел уже запрятать его в карман, но движение его было замечено, несколько человек успели подбежать к нему, и он был вынужден показать испанский нож, который человек двенадцать признали за принадлежащий Пеннифазеру. Да на черешке его был и выгравирован его вензель, а лезвие было запятнано кровью!

Нечего и говорить, что это разгоняло последние сомнения, и что Пеннифазер был немедленно предан суду. Положение его еще ухудшилось его ответами при допросе. Спрошенный о том, как он проводил утро того дня, в который пропал м-р Шотльуорти, он нагло заявил, что был на охоте, именно неподалеку от того прудка, в котором был найден его камзол, благодаря догадливости м-ра Гудфелло.

«Старый Чэрли» выступил вперед и попросил, со слезами на глазах, чтобы и его подвергли допросу. Он говорил, что сознание своего долга, как к Богу, так и к ближним, не дозволяет ему умалчивать долее… До сих пор, начал он, искреннее расположение к юноше (не смотря на перенесенные от него оскорбления) заставляло его, Гудфелло, прибегать ко всяким предположениям, способным умалять подозрения, возникавшие с такою силою против м-ра Пеннифазера, но теперь, он не мог более колебаться, он должен был высказать все, иначе сердце разорвется у него в груди! Заявив это, «Старый Чэрли» начал рассказывать, что, накануне своего отъезда в город, почтенный м-р Шотльуорти, в присутствии его, Гудфелло, объявил своему племяннику, что едет на другой день туда, чтобы поместить очень большую сумму денег в «Банк фермеров и промышленников», причем, в дальнейшем своем разговоре, выразил свою твердую решимость уничтожить прежнее завещание и не оставить молодому человеку ни одного фартинга. Он, свидетель, торжественно спрашивал теперь у подсудимого, так ли было это или нет?… К большому удивлению присутствовавших, Пеннифазер ответил, что дядя говорил это действительно.

В это время стало известно, что лошадь м-ра Шотльуорти пала, вследствие полученной раны, и м-р Гудфелло предложил вскрыть ее тотчас же, с целью найти поразившую ее пулю. Это было сделано и, ради полного подтверждения вины подсудимого, «Старый Чэрли» порылся старательно в трупе лошади и нашел, в грудной клетке у нее, пулю большого калибра, которая совершенно подошла к ружью Пеннифазера, между тем как была слишком велика для всего огнестрельного оружия, находившегося в Рэтльборо и окрестностях. Для еще большего доказательства, на этой пуле был открыт тонкий желобок, шедший в вертикальном направлении к обыкновенной спайке; и этот желобок приходился как раз к случайному узенькому выступу на двух отливных формочках, которые Пеннифазер признавал за свои. После находки пули, следователь нашел излишним допрашивать еще новых свидетелей, и Пеннифазер был предан суду, причем не было допущено взятие его на поруки, хотя м-р Гудфелло горячо восставал против такой строгости и сам предлагал внести за подсудимого какой угодно залог. Такое великодушие со стороны «Старого Чэрли» соответствовало вполне его благородному, вполне рыцарскому образу действий в продолжение всего его житья в Рэтльборо. В настоящем случае, достойный человек так увлекся состраданием к молодому преступнику, что забывал даже о том, что ведь у него, Гудфелло, не было и на один доллар капитала!

Дело Пеннифазера было назначено к слушанию в первую же сессию уголовного суда. Приговор было не трудно угадать заранее. Публика громко выражала свое негодование к подсудимому, и новые показания, которые крайне щекотливая совесть м-ра Гудфелло не позволяла ему утаить, произвели такое подавляющее впечатление, что присяжные, даже не удаляясь для совещания, произнесли: «виновен по первому разряду», после чего был прочитан смертный приговор, и несчастный юноша был отведен в тюрьму, где должен был ожидать исполнения неумолимой кары правосудия.

Но благородное поведение «Старого Чэрли» возвысило его еще более в глазах всех его сограждан. Его полюбили в десять раз более прежнего; было понятно поэтому, что, желая отблагодарить всех, наперерыв угощавших его, он решился отступить от своей крайней обычной скупости, – к которой вынуждала его и ограниченность его средств, – и стал собирать часто у себя своих знакомых. Эти собрания отличались большим оживлением, оно затуманивалось немного лишь при случайном напоминании о роковой участи племянника того почтенного человека, которого так оплакивал гостеприимный хозяин, чтивший в нем своего задушевного друга. Однажды, достойный м-р Гудфелло был приятно изумлен получением следующего письма:

Г. Ф. Б. и К°.

За смертью м-ра Шотльуорти, м-р Гудфелло потерял всякую надежду на получение обещанного Шато-Марго, и потому такой дар теперь был сочтен им за особую милость Провидения. Он был в восторге и пригласил большое общество к себе на ужин, чтобы воздать честь щедротам добрейшего Шотльуорти. Но собственно сам он не упоминал вовсе о «добрейшем Шотльуорти», делая свои приглашения. Он счел за лучшее умолчать о том, что получал вино в подарок. Он просто звал своих приятелей отведать отличного Шато-Марго, выписанного им самим из города, еще месяца за два тому назад и ожидаемого получиться на завтра. Я часто дивился тому, что «Старый Чэрли» не захотел объявить, что вино подарено ему его покойным другом; причина этого умолчания для меня не совсем понятна, хотя, несомненно, она была очень основательна и возвышенна.

Завтрашний день наступил, и в квартире м-ра Гудфелло собралось большое и весьма почтенное общество. Право, явилось сюда чуть не полгородка; в числе гостей был и я, но, к великой досаде хозяина, ящик с Шато-Марго был доставлен лишь поздно вечером, когда приглашенные уже порядочно угостились за великолепным ужином, предложенным м-ром Гудфелло. Но все же ящик прибыл, – страшно громадный ящик, и так как все гости были в самом веселом расположении духа, то и решили единогласно, что его следует поставить на стол и вскрыть тотчас же.

Сказано – сделано. Я подсоблял тоже, и ящик был мигом установлен среди бутылок и рюмок, из которых многие и пострадали при этом. «Старый Чэрли», значительно подвыпивший и с весьма побагровевшим лицом, уселся с комическим достоинством во главе стола и отчаянно застучал по стакану, призывая общество «сохранять благочиние во время вскрытия сокровища». После порядочного галденья, порядок был, кое-как, водворен и, как часто происходит в подобных случаях, наступила вдруг полная тишина. Меня попросили снять крышку, на что я, как водится, согласился «с величайшим удовольствием». Я запустил долото, ударил по нем несколько раз молотком, крышка внезапно отлетела, но, в ту же минуту, из-под нее выскочил, приняв сидячее положение, труп самого убитого м-ра Шотльуорти, окровавленный и уже почти разложившийся. Он посмотрел несколько мгновений своими тусклыми и ввалившимися глазами на сидевшего насупротив его «Старого Чэрли», проговорил шепотом, но совершенно ясно и грозно: «Ты убийца!» и потом, свалившись в сторону, как-бы в полном удовлетворении, остался распростертым на столе.

Нельзя описать последовавшую с тем сцену. Некоторые из гостей, в паническом страхе, кинулись вон через двери и окна; многие, самые здоровые и крепкие люди, попадали в обморок. Но после первого, неудержимого крика ужаса, остававшиеся еще в комнате обратили глаза на м-ра Гудфелло. Если бы я прожил тысячу лет, то и тогда не забыл бы выражения той смертельной тоски, которая изображалась на его бледном лице, таком красном и оживленном за минуту перед тем. Он просидел несколько мгновений неподвижно, как мраморная статуя; взгляд его, совершенно безжизненный, казался обращенным внутрь, в самую глубь жалкой его, убийцы, души. Потом, вдруг, этот взгляд как бы ожил вновь для внешнего мира, и «Старый Чэрли» вскочив с своего места, повалился головою и руками на стол, рядом с трупом и начал громко и отчетливо каяться в преступлении, за которое был присужден к смерти молодой Пеннифазер.

Сущность его исповеди заключалась в следующем: он проследил верхом за своею жертвою до прудка, поразил здесь выстрелом лошадь, нанес смертельный удар м-ру Шотльуорти прикладом своего пистолета, обобрал с убитого деньги; потом, считая лошадь убитой, протащил ее с трудом в тростники, взвалил труп убитого к себе на седло и отвез его далее в чащу леса. Камзол, нож, бумажник и пуля были подложены им самим туда, где они были найдены, с целью отмстить Пеннифазеру. Рубашка и косынка, запятнанные кровью, были тоже подсунуты им самим в постель молодого человека. К концу страшного рассказа, речь преступника стала несвязною и глухою. Произнеся последнее слово, он поднялся, отступил прочь от стола и упал… Он был мертв…

Средства, которыми было вынуждено это своевременное признание у м-ра Гудфелло, были очень просты, хотя и действительны. Слишком развязные показания его с самого начала дела не нравились мне и возбудили мои подозрения. Пеннифазер ударил его в моем присутствии, и злобное выражение, хотя только промелькнувшее на лице обиженного, вселило во мне полную уверенность в том, что он исполнит данное обещание отплатить оскорбителю. Вследствие этого, я смотрел на все проделки «Старого Чэрли» совершенно с другой точки зрения, нежели почтенные граждане Рэтльборо. Я понимал, что все отягчающие обвинение свидетельства, прямые или косвенные, исходили единственно от самого м-ра Гудфелло. Но мне окончательно открыла глаза пуля, найденная им в трупе лошади. Жители Рэтльборо позабыли, но я не забыл, что в груди животного оказывались две раны: одна, через которую пуля вошла, и другая, через которую она вылетела прочь. Если же эта пуля отыскалась в трупе, то, очевидно, она была подложена туда тем, кто «будто бы» нашел ее. Запятнанные кровью рубашка и косынка подтверждали мои подозрения, потому что, при тщательном исследовании, пятна оказывались сделанными не кровью, а красным вином. При таких данных, да еще при обращении м-ра Гудфелло в щедрого и гостеприимного человека, я стал сильно подозревать в убийстве его самого, хотя и не сообщал никому своих предположений, а только стал втайне разыскивать труп м-ра Шотльуорти, направляя свои поиски, понятным образом, в места совершенно противоположные тем, по которым водил всех м-р Гудфелло. И в конце дела, через несколько дней, я добрался до иссохшего, почти заросшего тростником, ручейка, в котором и нашел то, что искал.

Между тем, я слышал сам тот разговор, при котором старик Шотльуорти обещал своему приятелю в подарок партию Шато-Марго. Я решился действовать на основании этого. Добыв полосу крепкого, китового уса, я пропустил ее через горло покойнику и уложил тело в старый ящик из-под вина, пригнув голову трупа к туловищу, причем, разумеется, пригибался и китовый ус; заколотить крышку стоило мне большого труда, но зато я был уверен, что лишь только будут вынуты гвозди с одного бока, крышка отлетит в сторону и труп выпрямится в одно мгновение. Наладив все, я сделал на ящике вышеприведенную надпись и отправил м-ру Гудфелло извещение о посылке. Мой слуга должен был подвести ящик к дому м-ра Гудфелло по условленному мною знаку. В отношении слов, которые должен был произнести труп, я полагался вполне на свой чревовещательный талант, а относительно действия их рассчитывал на совесть убийцы.

Полагаю, что нечего более объяснять. М-р Пеннифазер был тотчас же освобожден; он получил дядино наследство и воспользовался перенесенным опытом для того, чтобы исправиться и зажить спокойно и счастливо.