ИСПЫТАТЕЛЬ (Повесть)

Пролог

Перед вами — истории из моей жизни в доме № 13 на Невском проспекте. Четырехэтажный, светло-желтый, как и большинство зданий в парадном Петербурге, он роскошно раскинулся сразу на две элегантнейшие (и, не скрою, самые дорогие) улицы Петербурга — Невский и Большую Морскую. С самого начала его история непростая! Здесь завязалась «роковая двойная дуэль», когда Александр Сергеич Грибоедов привел в этот дом к своему другу Завадовскому знаменитую балерину Истомину («блистательна, полувоздушна», как писал о ней другой Александр Сергеич — Пушкин) и балерина осталась у Завадовского на несколько дней (и ночей). В бешенстве — официальный жених Истоминой, красавец-кавалергард Василий Шереметьев, продолжатель одного из самых знатных родов России, вызвал Завадовского на дуэль, и, как часто бывает на дуэлях, случилась вопиющая несправедливость — абсолютно штатский Завадовский застрелил Шереметьева, профессионального военного, причем не сразу убил, а смертельно ранил — так, что обезумевший от боли Шереметьев нырял в снегу — «как рыбка», по словам одного из свидетелей. Такое не могло остаться безнаказанным — и секундант Якубович (впоследствии один из декабристов, чья роль в декабрьском восстании загадочна и неоднозначна) вызвал Грибоедова на дуэль. Но из-за важных государственных дел (Грибоедов был дипломатом) дуэль сразу состояться не могла. Якубович настиг Грибоедова только на Кавказе, они стрелялись, и Якубович прострелил Грибоедову правую руку и злорадно сказал: «Ну вот, теперь хотя бы передергивать не будешь!» По одной из легенд, которые всегда сопровождают великих, Грибоедов не только написал «Горе от ума» и прекрасно играл на рояле (вальс его сочинения знаменит до сих пор), но еще и виртуозно «передергивал» в картах, то есть шельмовал.

Трагическая история этого дома не прерывалась... Назвать его «проклятым» я как-то не берусь, поскольку сам в нем живу. Назову его лучше «сюжетообразующим». Известно, что в этом доме (и даже известно, в какой квартире) находился знаменитый, «великосветский» карточный притон, который держал знаменитый шулер Огонь-Огановский. Здесь Пушкин однажды проиграл крупную сумму денег, завел большие долги, но потом отомстил коварному Огонь-Огановскому, написав по пережитым им впечатлениям «Пиковую даму». Не плохая вообще-то месть, все бы так «мстили». Но репутация «рокового дома» подтверждалась и дальше. Почему столько всего «липло» к нему? Может быть, потому, что он стоял так заметно — на пересечении двух самых красивых улиц города? Известно, что на первом этаже был здесь оружейный магазин, в котором секундант Пушкина Данзас купил пистолеты для роковой дуэли. Модный был магазин, и люди высшего света просто обязаны были покупать оружие именно там. Нельзя, что ли, было в другом месте купить?! Может, все бы иначе пошло? Но не мог же Данзас, гвардейский офицер, покупать оружие из-под полы на Сенном рынке, как, возможно, сделали бы мы ради экономии, — и ни один пистолет бы не выстрелил, к нашему общему счастью!.. Но тогда требовалось покупать пистолеты для светских дуэлей именно здесь, на углу Невского и Большой Морской. И дом этот опять оказался замешан в трагическую историю. С деревянным ящиком, в котором лежали два пистолета, Данзас встретился с Пушкиным в кафе «Вольф и Беранже», которое находилось, и сейчас находится, наискосок от нашего дома. Они выпили по стакану лимонада и отправились на Черную речку.

Жил в нашем доме и Мусоргский, находившийся в тот момент уже в очень серьезной стадии алкоголизма (о чем и говорит знаменитый его портрет той поры). Возвращаясь со службы, он непременно и ежедневно заходил в знаменитый тогда трактир «Малоярославец» на Большой Морской, у арки Главного штаба — и напивался, по свидетельству очевидцев, уже не как дворянин, а как простолюдин. Вероятно, потому и нет здесь памятных досок Пушкину, Грибоедову и Мусоргскому — поскольку связаны с этим домом не самые прекрасные моменты их жизни. Но несмотря на такую историю — а может, как раз благодаря ей, — дом этот страшно притягателен. И не то что бы я не хотел оказаться в этом «сумасшедшем доме», — я грезил о нем! Как раз нормальный дом, для писателя.

И когда здесь поселилась Ирина Одоевцева, знаменитая красавица, поэтесса Серебряного века, приехавшая сюда из Парижа по причине возраста и крайней нужды, подруга Гумилева и жена Георгия Иванова, сердце мое сладко замерло. Евгений Рейн, знаменитый поэт, известный также склонностью к авантюрам, настоятельно советовал мне жениться на ней, поскольку к тому времени она уже овдовела, причем многократно. Но я как-то все робел (к тому же, замечу вскользь, был женат). Но когда Одоевцева скончалась, успев вкусить горячей любви и почитания (к ней в дом стремились все), к тому же неслабо отметившись в литературе двумя весьма яркими книжками — «На берегах Невы» и «На берегах Сены», и после ее торжественного отпевания в Спасо-Преображенском соборе, Рейн мне прямо сказал, что, если я не окажусь в ее квартире, я олух. Действительно, почувствовал я — мой момент! Причем — краткий. Но я был тогда заместителем председателя Союза писателей!.. к тому же немало уже настрочил книг. Так кому же еще? И я с присущей мне пластичностью «вписался» в историю литературы, проник в узкую щель — паузу между социализмом и капитализмом, проскользнул между Сциллой социализма и Харибдой капитализма. При социализме мне бы не дали эту роскошную хату (оказавшуюся, при ближайшем рассмотрении, бедноватой) — не дали бы принципиально, как беспартийному. Но в тот короткий промежуток, в девяностые, беспартийность как раз шла в плюс — хотя советские законы еще действовали (замечательное сочетание, удивительный шанс, промежуток между двух жестоких эпох). При социализме... я уже говорил, а при капитализме, который был уже на пороге, мне бы эту квартирку дали за миллион долларов, которые вряд ли бы у меня нашлись. А тут — мы с женой Нонной, молодой и красивой, явились к суровому чиновнику, как позже выяснилось, отставному моряку, и он сразу же четко сказал, что поступит по закону, то есть квартиру нам даст. Потом, когда мы с ним обмывали это решение (бутылка «Абсолюта» была единственным «гонораром», клянусь, причем пил на радостях в основном я), отставной каперанг сказал: «Если б ты знал, сколько обормотов — причем из вашей уже, новой власти — пытались, в объезд закона, в эту квартирку въехать!» Я предложил еще сбегать, но он сурово сказал «Нет!» — и вытащил свой коньяк. «Обещаю, — торжественно сказал я, — что в этой квартире... будет жить литература!» — «Ну-ну!» Мы чокнулись. И подружились. Не то чтобы мы с ним часто пересекались — но с приватизацией он мне помог так же бескорыстно, прописав еще и мою маму... Не в структурах дело — а в людях! И я въехал в этот дом — с его непростой историей и даже с привидениями — старыми и, как оказалось, новыми. Но тогда я лишь ликовал! Помню, как я, только сгрузив вещи, помчался — полетел по Большой Морской на Дворцовую площадь, вдохнул запах близкой Невы — и, оглядевшись, задохнулся от счастья: «Неужто я буду тут жить?» Была ранняя весна, утро, и Александрийский столп со стороны Исаакия ровно наполовину, по четкой вертикальной черте, был освещен солнцем, изморозь тут растаяла, эта сторона исходила паром — а с другой, зимней, стороны изморозь еще сверкала фиолетовым ледяным огнем, — и момент этот, как миг наибольшего счастья в жизни, я запомнил навсегда.

И этот пейзаж не случайно так врезался, в нем был еще и подтекст: Александрийский столп в тот момент показался мне символом моей жизни, с двух сторон. С одной стороны, я человек ухватистый, и многое ухватил. Но теневая, трагическая сторона присутствует всегда. Стоит лишь мне чего-то получить — как выясняется, что это не победа, а скорее — проблема. И чаще — трагическая. Порой — с оттенком комизма. Когда я стал заместителем председателя Союза писателей (замом по наслаждениям, как сформулировал я сам), мне по должности полагалась машина, которая должна меня доставлять из дома до кабинета... но неожиданно это оказалось проблемой. Выяснилось, что шофер сначала должен заехать за Витькой Максимовым (замом по идеологии), который жил в другом конце города (в Веселом поселке)... а я томился в ожидании, хотя до служебного кабинета моего было рукой подать. Привилегия оказалась бессмысленной! Всего-то я себя чувствовал крупным аппаратчиком два дня, когда маялся, ожидая машину, — и тут же все кончилось! Победившая демократия смела льготы — точнее, ей никто ничего не стал давать даром, — и взлет моей карьеры совпал с эпохою нехватки всего.

И дом под тринадцатым номером, где я очутился, сразу же очень странно заявил о себе. На новоселье на нашу кухню (до капремонта, несомненно, коммунальную, потому большую) набилось сорок с лишним человек — старые друзья и любимые коллеги... И половина из них не отравилась грибами, поданными женой, а половина — отравилась (та половина, что сидела ближе к дверям). Абсолютно было две одинаковые банки, черт возьми! Наутро стали поступать звонки и проклятья — к счастью, все выжили... Но что за начало? Будет ли вообще счастье здесь?

Переезд в этот дом выпал на суровые времена. Куда-то исчезли все домовые службы, и дом погибал. Как нарочно, были два подряд самых холодных года, и вода в стояке под нашей кухней (оказавшимся после капремонта не внутри дома, а снаружи, в мусорном отсеке) стала льдом, и мы надолго оказались без воды, даже в туалете. И некуда было звонить, да и телефон не работал, и казалось, что эта глухая тяжелая зима не кончится никогда. Откуда, собственно, вдруг придет помощь? Неоткуда ей уже приходить! Помню, как первого января 1992 года я вывел выгулять нашего роскошного колли (еще дернул черт завести собаку, чем кормить?) — и когда-то роскошные наши улицы были серебристыми, промерзшими и абсолютно пустыми (словно в блокаду, подумал я). И даже наш любимец, золотой колли, замечательный весельчак, скользя когтями по несколотой наледи, чувствовал: что-то не то, — и недоуменно поглядывал на меня огромными черными глазами: «Что вообще происходит?» Магазины были закрыты абсолютно все, причем на какие-то ржавые висячие замки допотопного вида. То было время полного одичания города!.. И казалось — навсегда. Магазины были закрыты, но притом уже было известно, что все цены выросли в сотни раз! А когда магазины открылись, оказалось, что никаких товаров, даже пусть стократно подорожавших, на полках нет. Как можно было жить? Ничего себе «перебрался в рай»!

Девяносто какой-то год мы с женой встречали за абсолютно пустым столом — ни закуски, ни выпивки, ни даже куска черного хлеба. Без трех минут двенадцать раздался звонок — и одна знакомая Снегурочка (не будем уточнять) передала мне в дверь бутылку водки и каравай. И я заплакал. В тот год я чувствовал себя глубоким старцем и было ясно видно (в наступившей со всех сторон темноте), что жизнь кончилась и больше не начнется. Ничего себе переехал!

Потом в этой тьме вдруг началось какое-то движение, как вскоре выяснилось, неблагоприятное. Из тьмы доносились голоса, что в связи со строительством метро все дома в районе полукилометра будут расселены... Ничего себе «перемены в обществе»! Мы стояли под аркой небольшой толпой, и кто-то предложил писать письмо мэру, и все поддержали. Долгой изнурительной борьбой за наше жилье мы занимались лет двадцать: требовали экспертиз, оттягивали время. Это вообще были годы борьбы, все за что-то боролись. Что касается нас, то мы почти победили — дотянули до тех лет, когда появилась новая техника замораживания подземных тоннелей... и наш дом не провалился! Почти. В двух моих комнатах образовались три трещины, и было ясно, что жить здесь нельзя. Но вдруг оказалось, что жизнь начинает налаживаться: явились представители страховой компании, и выплатили страховку, и я сделал ремонт, на сумму, правда, значительно превышающую размеры страховки... но уже и деньги понемногу пошли, появлялись издательства... Перезимовали!

Да, много чего тут случилось за эти годы. Промелькнула и оборвалась короткая и яркая, как фейерверк, странная жизнь нашей дочери. И надо жить дальше. Тем более теперь, когда жизнь уже так роскошна!

ЧАСТЬ 1

Глава 1

Только я вышел из метро — как сразу ко мне кинулся нищий на костылях, во всем черном:

— Валерий Григорьич! Как я рад! Валерий Григорьич!

Я как-то замялся. Спрашивать его «А вы кто?» как-то неловко: вроде все ясно и так. «Откуда вы меня знаете?» Лучше не уточнять. Тем более он отчество неправильно назвал. Но не будем придираться. Должен же хоть кто-то меня знать, хотя бы нищий!

— Бывший ваш читатель! — отрекомендовался он.

— А почему «бывший»-то?! — вырвалось у меня.

Вопрос, наверно, бестактный?

— Так с малых лет! — он ответил так.

«Значит, выдохся? Или выдохся, наоборот, я?»

Но заводить литературную полемику с нищим довольно странно — не для того он здесь встал. Ясно, что делают в столь деликатных ситуациях: достают кошелек. Но — опять неловкость: я только из-за рубежа и кроме проездной карточки — только валюта. Давать нищему в валюте как-то слишком шикарно. Привыкнет. Только этого мне и не хватало: валютного нищего себе завести! Все скажут: Попов вообще заборзел, кроме прочего всего, завел себе даже персонального нищего, причем валютного!

И так уже квартира в лучшем месте города, на Невском, дача — в знаменитейшем Комарове, и все — задарма, благодаря ловкости.

— Как зовут-то хоть тебя?

— Проша!

— Работай, Проша. Ведь ты еще молодой! Я вот старше тебя намного — а все равно работаю! Считаешь, легко? Ну бывай, — нищему я сказал. — Позже... разменяю!

Еще я оправдываться должен! На меня это похоже.

— Я, Валерий Григорьич, ветеран! Ветеран — и инвалид.

— Инвалид чего?

— Инвалид, Валерий Григорьич. Инвалид сексуальной революции.

— Чего ты врешь! Согласно официальным данным, не было у нас ее!

— Была, Валерий Григорьич!

— И что потерял?

— Самое главное, Валерий Григорьич! Жена оторвала! У меня и прозвище теперь: «муж без груш»!

В шоке! Ну кому еще выпадет такой читатель — и такой персонаж?

Он даже всхлипнул. И слезу грязной рукой растер.

— Ну ладно, на!

Дал ему евро монетой — все равно монетки не обменивают у нас. Ну зачем я таких вот прикармливаю? У других — герой так герой! Умею я себе мороку создать. Придется теперь не ездить на метро, моего нищего друга обходить — а то вытрясет ведь и душу, и мошну (неудачное слово).

С привычным уже восторгом я оглядел свой дом, шикарно раскинувшийся на Невский и Большую Морскую. Красота!

Радостно дыша, вошел я на лестницу. Каменные ступени, винтом идут! Еще Пушкин мог здесь ходить!


Нонна спала — и даже вонь сыров, временно у нас запрещенных, не расщекотала ее. Вот вонь папироски разбудила бы сразу! Стояли пустые консервы на столе, утыканные окурками, как опятами пни. Активность у нее появляется исключительно там, где не надо! То, что нужно сделать уже давно, не сделает никогда. Но что нельзя делать ни в коем случае, сделает немедленно. Так что не станем ее будить — передохнем с дороги. Надо бы помыться. Но! По этим «но» Нонна мастерица: и помыться — нельзя!


...Мы с соседом и другом (а также и тезкой) Валерием обновляли мою ванну. Точнее, он работал, а я сидел за столом, и мы перекликались через коридор. Может, бог и послал мне все наказания за то, что был я ленив и высокомерен?

— Воронку не можешь подержать? — доносилось через коридор.

— Не могу... занят, — отвечал я.

— Чем ты там... занят? — В голосе его слышалось физическое напряжение. Работает!

— Колонку делаю.

Тут Валера даже с грохотом бросил какое-то свое оборудование и пришел посмотреть.

— Колонка у тебя на кухне! Что ты врешь-то?

— Тут моя колонка! — Я указал на экран компьютера.

— Та колонка хоть греет! — Валера заметил.

— А эта — кормит, — ответил я.

Валера залил покарябанную прежде ванну ровным слоем белоснежного акрила, заткнув сливное отверстие ванной пробкой.

— Пробку не вынимать! Стечет акрил в трубы, застынет там — и вода уже не пройдет никогда! Можно будет смело отсюда уезжать!

— Отлично! — воскликнул я.

Но друг настроен был более сурово... и оказался прав!

— Три дня, пока не застынет, ванной не пользоваться... Вот, задвинь дверь сундуком и спи на нем! Иначе супруга твоя...

— Да ладно? — сказал я (как всегда, идеализируя жизнь). — Сумасшедших тут нет! Потом, она уже спит... Переоденься иди. (Он жил как раз надо мной.) Сходим обмоем. Я тоже тут поработал неплохо! (Колонку свою имел в виду.)

Однако Валера, упрямый и злой (устал, видно, как черт), с натугой придвинул к двери ванной тяжелый кованый сундук, полный картошки, и еще поставил на него белую табуретку как предупредительный знак.

— Сумасшедших, говоришь, нет? — усмехнулся Валера.

И мы отметили!

В пабе Валера разглагольствовал исключительно о футболе. Завидую людям, у которых единственная проблема — перейдет ли новозеландец Хусим в «Зенит» или останется в «Спартаке»? Более острых проблем у них, значит, нет. Счастливцы! А я, естественно, зная свои проблемы, немного дергался. Но что же — и не отдохнуть теперь никогда?

— Тезка! Ты — друг! Еще двести! — восклицал я.

Мы познакомились, когда он только въехал и зашел представиться. Он культурно поздравил нас с новосельем — и тут же авторитетно предложил заменить старые чугунные батареи, «заблемандовевшие», как выразился он, на новые, чистые, даже белые. Моя упрямая мама, которая не соглашалась почти ни с кем никогда, неожиданно горячо поддержала Валеру, меня, напротив, осудила за лень. С тех пор они души не чаяли друг в друге, и Валера стал главным специалистом у нас по всем вопросам, и неоднократно помогал, и даже спасал, например, при взрыве колонки, когда в квартиры сразу хлынули и вода, и газ.

— За тебя! — сказал я.

Возвращались мы счастливые... И напрасно.

На лестнице Валера вдруг сказал: «Ну-ка зайдем!» Вошли — и я рухнул. Когда ж это кончится такое? Мы рванули по коридору. «Выходит, все же сумасшедшие есть!» — пробормотал Валера.

Сундук с картошкой, с гигантским усилием придвинутый к двери ванной, был отодвинут: и откуда у нее только силы взялись? Бессильной притворяется! «Предупредительная» табуретка была сброшена с сундука и валялась кверху ножками. Я включил в ванной свет... Боже! За что?! Пробка была вытащена и аккуратно поставлена на умывальник. Сделано это было, судя по всему, вскоре после нашего ухода — акрил, не успевший даже «схватиться», стек в дырку ванной почти целиком, открыв убогую прежнюю поверхность — и теперь застывал, или почти уже застыл, в трубах. Я кинулся к Нонне, растряс ее, сладко спящую (примерно вот как сейчас): «Ты зачем вытащила в ванной пробку?» Нонна сладко потянулась, улыбнулась: «Ну ты же, Веча, велел». «Что я «велел»? Когда я тебе велел? Ты же спала!»... А. Бесполезно!

«Понял!» — произнес Валера, быстро ушел и вернулся с проволокой, и всю ночь мы с Валерою, стоя на коленях, вытаскивали согнутыми проволоками пряди акрила — с каждой минутой все меньше и меньше — акрил уходил вглубь и каменел! Наутро нам удалось добиться того, что вода смогла из ванной уходить — но струйкой «тоньше комариного писка» (выражение Валеры, несколько мной подкорректированное).

К несчастью, я жил на втором этаже, а Валера на третьем. И он ушел, не принимая благодарности, отказавшись даже от водки, которую я ему предлагал! Это была вселенская катастрофа — и для третьего, и четвертого этажа: вода стояла! Утром помылся — уйдет к концу дня! И эту гигантскую катастрофу сделала вот эта мирно спящая, робкая женщина, никогда не делающая вообще ничего, — и вдруг легким движением своей тонкой, как спичка, руки уничтожила дом! Построенный в 1824 году! С такой историей! Переживший все, даже блокаду. Видевший знаменитых людей! А теперь я смотрел на нее... Спала с улыбкой! И сколько она уже натворила, и еще натворит. Причем не со зла, а так!.. Но от этого только обидней.

Приехал вот. И сижу. Уже обессиленный! Хотя все довольно сложное путешествие проделал легко. Проснется она — и еще что-то откроется!


Вскоре после истории с акрилом Валера съехал.

Помню, раздался звонок. Я открыл — и стоял Валера: с кадкой и пальмой в ней. Растение это я знал: лопух этот стоял в коридоре у них и выглядел тускло.

— Держи!

Я, подчиняясь, взял — и держал.

— Передаешь пальму первенства?

— Да.

— А когда вернешься?

— ...Когда рак свистнет!

Валера любил такое произносить, кратко и веско.

— Это значит что?

— ...Никогда.

— Как? — вскричал я.

На нем все держалось тут. И не только техника, но — и дух!

— А ты что, — усмехнулся он. — Можешь еще жить в этом сюре?

Понял его. Просачивалось тут, что нечто с нашим домом творится, что некто мохнатую лапу на него наложил. Мы-то долгие годы думали, что владеем квартирами, и вдруг выяснилось, что у дома — владелец. И владелец — чудит. И главное его чудачество в том, чтобы убрать нас отсюда. Такие места! Лучшие в мире!.. И, увы, не для нас? И это уже после того, как мы пережили строительство метро?

— Поглядим еще! — пробормотал я. — А с квартирой твоей что?

— Оставил одной конторе. Пока покупателя ищут — сдавать.

И такая там пошла катавасия!

— А сам куда?

— На нашу с тобой малую родину.

— В Сяглицы?

— ...Приблизительно.

— А зачем?

— Да там один сродственник оставил мне малый бизнес.

И я с ним, увы, вскоре столкнулся!

— Ну, хоп! — произнес Валера, и мы шлепнулись ладошками.


С ним исчезла последняя надежная опора в этой жизни. Сначала в его квартире открылся хостел. Было непонятно, как там помещается столько людей. Такую давку прежде встречал только на лестнице к колокольне Нотр-Дам, где чуть не задохнулся и поклялся: больше никогда. И вдруг оказалось: всегда! Каждый день и в любое время суток — то же удушье, к вашим услугам. Потом, под дружным напором жильцов дома — иногда мы бываем и дружными — хостел выселили. И — тишина. И только вот: эти шаги!

Сначала я как-то не обращал на них внимания. Ну шаги и шаги. Потом я стал замечать что-то странное. Во-первых, они всегда. В любое время дня и ночи! И абсолютно одинаковые — быстрая пробежка из десяти гулких ударов. Небольшая пауза — и снова они. Абсолютное повторение! И опять. И опять. Проснешься — среди ночи: они. Проснешься на рассвете... стучат. Стало страшно уже: никакой логике это не поддается. Ну, скажем, какая-то дежурная... но зачем ей бегать по коридору всю ночь? Да еще на таких ударных каблуках! Неужели лишь для того, чтобы свести меня с ума? Но кому это нужно?

Говорят, «не буди лихо»... Но, увы, оно не тихо! Вымотало меня напрочь! Не трогать? Но что там? Может быть, нужна помощь? Несчастная женщина в заточении? А вдруг — новая любовь? Ясно одно: на время операции Нонну надо эвакуировать.


Разбудил ее. Как она обрадовалась!

— О, Венчик! Вернулся...

— Тебе надо уехать.

Расстроилась неимоверно:

— Ну почему, Веча? Ты только приехал — тебя столько не было. Я так ждала тебя!

Но приходится, увы, быть суровым. Знаю уже: поддайся на жалость — и будешь связан ее беспомощностью по рукам и ногам!

— «Почему, почему!» — заорал я. — Водопровод не работает! Вода не уходит. Ты не знаешь, почему? Ты акрилом все трубы забила, из-за тебя теперь внутрь надо лезть, чтобы их вычистить. Ремонт будет!

Я сел... Кто его теперь сделает? Но как версия — годится...

— А я не могу остаться? — жалобно спросила она.

— ...Нет! Ты представляешь, что тут будет твориться? Тебя только не хватало! Сама все это устроила — так потерпи.

Притом гнев мой вполне праведным был: сама виновата!.. А может, и действительно сделаю ремонт? Такое бывало уже не раз — говорил для балды, а оно вдруг случалось. Сочиняется жизнь! Порой сам не догадываюсь, что правду говорю.

Шмыгая носом, стала собираться. Точнее, шмыгала-то она, а собирать ее шмотки пришлось мне. Вот такая трогательная картина!

Обычно я отправлял ее в Петергоф, в убогую квартирку ее родителей, ради очередного дерзкого замысла, который собирался в ее отсутствие осуществить. И — были удачи, были! Но вот сейчас вдруг почувствовал: отправляю ее непонятно ради чего... ради тех ненасытных каблуков, которые и сейчас стучат «в крышу»? Может, я уже не в своем уме? Похоже на то. Знаю, это будет нечто ужасное, «верх моего падения!»... Ну и пусть! Жизнь моя уже к полному отчаянию пришла — и пусть оно (отчаяние) выстрелит в меня!

— Ну... я поехала. Венчик? — Нонна уже стояла с узелком.

— А... Да-да! Ну, давай! — чмокнул ее. — Как только...

Чуть не сказал «вернусь».

— ...Закончу ремонт — позвоню!

Проводил ее до двери. Послушно кивнув, она стала спускаться. Лестница у нас винтовая — и Нонна сразу исчезла. Я кинулся к окну. Увидев ее внизу, во дворе, стал стучать по стеклу. Она, подняв голову, рассеянно улыбаясь, искала глазами, потом, увидев меня, радостно замахала. Я отлип от стекла — и она медленно ушла.

Глава 2

Ну и для чего все эти страдания? Прислушался. И наверху шаги стихли... Придумал? И для чего? А вот теперь ты и должен сказать, для чего.

Серж, мой друг-филолог, когда я пожаловался ему, грубо захохотал:

— А ты что хотел? Занял квартиру Одоевцевой — вот она и бегает у тебя по потолку! Не нравится ей такая жизнь, вне ее квартиры!

— Так она ж вроде умерла?

— А кого это останавливало? Душа-то ее жива! Вселилась в чье-то молоденькое тельце, — он подмигнул, — и шастает над тобой!

— Смысл? Я ведь уже прописан тут.

— Ну вот теперь и ее пропиши! Она же теперь в соку!

— А вдруг там бордель? — Я указал наверх.

— Ну и что? — Он захохотал. — Ты не знаешь, «из какого сора растут стихи»? Хватай!

— Ты дьявол!

Он, довольный, захохотал. Кому не льстит такой чин?

— А если там... — я глянул на потолок, — мне будет... секир-башка? Я же не знаю, кто там?

— Ну тогда я точно напишу об этом в вечернюю газету.

— Хрен тебе. Я сам напишу! Буду я тебе отдавать сюжеты. И так на твердом окладе сидишь, дармоед! Что пишешь?

— Только пятнадцатый век! — произнес он самодовольно.

— Вон брюхо-то наел! А тут головы лишаешься ради строки!

А вдруг и вправду Одоевцева, прежняя жилица, что была здесь, не умерла? То есть покинула прежнюю оболочку и перенеслась, этажом выше. Ходить она уже не могла... Зато теперь компенсирует!

Близко ее не знал... Но все говорят — огонь! Знакомая моя, референтша Союза писателей Люда, навещала ее. Одоевцева пустых разговоров не вела. Времени у нее мало оставалось. Первый ее вопрос поражал конкретностью: «А скажите, Людочка: с мужчинами... часто бывает у вас?» Людмила, хоть и не из робких, смутилась. «Ну бывает... иногда!» — «А у меня — каждый день!» — сказала хозяйка, тоже слегка смутившись. Конечно, ей грустно теперь там... Когда она умерла — Люда была рядом, — в кулаке умершей оказалась зажата пуговица с мундира военного врача — который как раз ее и... Пользовал? Забыл слово! Практиковал? Пуговицу с мундира оторвала! Так что страсти — не выветрились! И бушуют еще где-то вблизи! Весь дом пронизан ими.

Пойти глянуть — к чему же все это привело? А вдруг там какая-то пошлость, «Дом-2», полное разочарование? Не может быть. Не могу я в такой скукотище оказаться — не таков! А вдруг — новая любовь?.. Там — затишье.

Лучше бы тебе делами заняться. Что с квартирой твоей? После смерти мамы долю ее не переоформил... А! Не уйдет. А вот эта — уйдет! — жадно глянул наверх... Помню, как бабушка говорила обо мне моей маме, когда мне было двенадцать: «Да его надо за руки держать!» Уже поздно! Для того, что ли, я освободился, но чтобы по конторам ходить?! Все наверх!

Брови причесал — и стал подниматься.

И тут наверху, ровно там, хлопнула дверь и послышались каблучки — звонкие... но робкие. Сразу слышно — юное существо. И вот — так наша винтовая лестница устроена — сначала появились робкие ножки, притом весьма стройные, и затем уже она. Ножкам не уступала! Я понимаю, для зрелой женщины это не комплимент. Но с юной, которую еще надо создавать... можно начать и с ножек. Создадим! Увидев, что я на полпролета поднялся вверх, явно смутилась. Почувствовала, видимо, о чем будет речь!

— Здравствуйте! — строго сказал я.

— Здравствуйте, — пролепетала она. Какой румянец!

— Вы там живете?

— Снимаю... комнату.

— Одна? — задал важный вопрос.

— ...Нас там много, — как-то испуганно произнесла.

— И чем вы там занимаетесь?

— ...Кто чем! Я вот, например, на работу опаздываю!

О, характер решила показать. Молодчина! С характером — это я люблю. Хотела дерзко — но получилось робко. Все понимает. И явно чувствует вину за тот топот, в котором тоже явно участвует. Припугну — и она моя! Это легко читается в ней.

— А что там у вас за половецкие пляски?

— ...Репетиция, — еле слышно пролепетала. — Извините, мне нужно идти.

— Ладно. Нам по пути.

Струился рядом с ней.

— А я вас знаю, — пролепетала она. — Вы пишете.

— Пытался, — сказал я мрачно. — Пока вы там не завелись.

— Извините, — зарделась... Прелесть!

— В балерины метите?

— Ну так... Разминаюсь просто.

— А вы знаете, что в этом доме балерина одна... провела две ночи, и из-за этого потом разыгралась дуэль, в которой Василий Шереметьев, ее жених, представитель одного из древнейших родов России, был жестоко убит!

— Ой! Серьезно? — лукаво так глянула. Чертенок в ней есть!

— А вы уже столько здесь ночей провели... и — напрасно!

— Ну почему?! — Она засмеялась. — Вам нужна дуэль?

— Да! — Я выпятил грудь... Накаркал!

Мы шли по Невскому.

— Вам сейчас в училище Вагановой? На улицу Росси? — со знанием дела повел разговор. Ножки у нее довольно развитые.

— В какое еще училище? — произнесла вдруг неожиданно заносчиво.

Да, малограмотна, как и предполагалось. Но это самое то! Проклятье моей жизни — не было ни одной без высшего образования. Не видят такие меня. Но этой — откроем глазки! Такое совпадение, чтобы совсем рядом, — явный знак. Никогда не поздно сделать то, что упущено!

— Я в университете учусь!

— Неужто на филологическом?

— Почему? На юридическом! — гордо проговорила она. — На заочном, правда.

«Так!» — хищно подумал я: на юридическом нет заочного. Подловим в нужный момент!

Она смущенно улыбнулась. Между передними зубами щелочка — зная об этом, прикрывает ее язычком.

— А зовут-то, прелестница, как вас?

— Яна! — кокетливо.

Самое то. Столь эффектные «иностранные» имена сейчас дают обычно в малокультурных семьях. Окультурим!

— А вас?

— Валерий... Неоргиевич.

— Почему «Неоргиевич»?

— Ну, так написали. В одном договоре.

Лукаво хохотнула.

— И куда вы сейчас? — поинтересовался я.

— На работу.

— И кем вы работаете?

— Помощником судьи.

— О! Тогда мне надо поговорить с вами по делу!

— На работе нельзя, — вздохнула. — Вера Владимировна очень строгая!

— Ну просто... проблема у меня. Умерла мама моя.

— Ой! — воскликнула она.

— И создалась проблема одна. С ее долей квартиры — половина у нее была... И, оказывается, нужно за полгода успеть ее наследство оформить... А я, балда, пропустил.

— Ой, я узнаю, обязательно! — даже лобик наморщила. — Что-то такое нам на первом курсе читали.

Что-то, может быть, и читали... но вряд ли помнит.

— Ну, тогда после работы заходите ко мне. Все обсудим. В долгу, поверьте, я не останусь. Живу я по-холостяцки — но вкусным ликером вас угощу.

— Неудобно, наверное, — засмущалась она.

— Раз вы оказались в Питере — надо расширять круг знакомств. Много интересного вам покажу!

— А откуда вы знаете, что я не здесь родилась? Очень заметно, да?

— Ну... лишь потому, что в нашем сыром климате такие красавицы редко вырастают. Ну а потом: вы же без мамы живете? Значит, приехали?

— Да приехала, из Челябинска... в университет поступать.

— И сразу не поступили? Да, там трудно без блата. А у меня там как раз полно корешей! В аспирантуру не думаете?

— Думаю! — И даже ножкой притопнула.

С огоньком!

— И кто сейчас у вас в жизни?

— Я и одна могу! — глянула дерзко.

Просто огонь! Хоть обратно ее веди. Но работа — это святое... Особенно для тебя, идиот! Уймись — и сиди!

До Караванной дошли. Здание суда. Странно, не наврала. Обычно такие все врут. Мало знают — но много сочиняют...

— Спасибо. Дальше не надо. Мне сюда.

— Я понял. Так я вас жду вечерком.

— Я все для вас узнаю! — крикнула уже со ступенек.

«Ну, — лениво подумал я, — это так. На закуску».

На самом деле чуть не «закусили» мной.


И только домой вошел — мобильник! «Откуда номер узнала, проныра?» Посмотрел на табло... Номер отпечатался — какой-то просто невероятный! С Марса, что ли? Кто?

— Алле... — я произнес.

И вдруг — голос!

— Ну, привет... Узнал?

— Как ни странно, узнал. Ты где?

Последний раз она звонила тогда, когда мобильников и в помине не было... Как интересно сошлось: первая любовь! И тут же вплотную — и эта... дай бог, не последняя! Какой-то я виртуоз. Неужто в один день управлюсь?.. И вдруг вспомнил: «в последний раз» я ее на Ленинградском вокзале ждал, в Москве, когда я еще во ВГИКе учился. И звонить было некуда: она на поезде ехала. А оказалось, не ехала! Стоял и глядел: с того рейса, про который мы договаривались, люди толпами шли. Я пару раз вздрагивал — издалека похоже... но — нет. Потом уже поодиночке тянулись... Все? Потом весь состав пробежал, в окна заглядывая... Нет.

К московскому другу приехал, где уже все было накрыто, для нее.

Не приедет! — сказал друг.

— Откуда известно?

— Звонила Алена твоя. Велела сказать, что билетов не было.

Ядовитый Сеня так специально и выделил — «велела сказать». Мол, навряд ли это правда, но так «велела сказать»... а уже где истина — сам понимай!

«Да, — понял я в ту ночь. — Достаточно мы уже с нею намучились! Конец!»

И вот — появилась? Не прошло и... сколько десятков лет?

— Ты где? — произнес я, отрегулировав наконец дыхание.

— Я?.. Тут. В Италии.

— А.

Почувствовал некоторое облегчение. А сколько ведь лет ждал звонка. Но не столько же?

— ...Правда, «Италия» эта находится напротив твоей арки.

— Как?

— Можешь выйти и убедиться. — По голосу, она улыбалась.

— Ну как же... сиживал там. Бегу.

Да-а! Каких-нибудь полчаса был я в бездействии, и сразу — бэмц! Как-то динамично всё. Какой-то я виртуоз. Себенаумеев! Возвращается прежняя пруха? Ну да! Стоило только освободиться, пыль стряхнуть!.. А не много ли, дядя, тебе? В самый раз! Только движение! Встанешь — и носом в грязь!.. Правда, горячность не раз подводила меня. Но она же и выручала.


Ну? Где же она? Оглядел столики на тротуаре, под бордовым навесом... Поначалу я ее не узнал: пожилая красавица-иностранка. Но — увидев меня, вдруг встала! Дымчатые очки. Черная футболка. Черные узкие брюки. И между ними — профессионально усек — кусок белого тела на спине! Лучше стала! Раскованней! Обнялись — и рука невольно скользнула туда.

— М-м-м! — промычала она, когда мы еще не разомкнули объятия. Наконец разомкнули. — Ты не изменился.

— И ты!

Оглядели друг друга. Холеная, подтянутая. Сняла очки. Глаза ее — серые, с коричневым ободком — были, как и тогда, с какой-то дымкой задумчивости... сулящей черт знает что!

Мы сели. И тут вдруг молодые симпатичные официанты в фирменных длинных фартуках, окружившие нас, зааплодировали.

— Чего это они? — Я слегка растерялся.

— Поздравляют нас.

Я чуть было не брякнул: «С чем?»

— Просто знают меня, — сказала она, но не объяснила.

— Что будем заказывать, Алена Дмитриевна? — подошел рыжий, с аккуратной бородкой официант.

— Вино.

— Ваше любимое, как всегда?

Алена кивнула.

— Слушаюсь! — Официант отошел.

— Э-э-э... Сбегаю домой. Мало взял денег — спешил...

— Не парься! — Ласково положила свою руку на мою... рука, увы, далеко не детская. Но ногти — люкс. Возбуждают.

— С какой это стати? — Я все же встал.

— С такой! Садись. Ресторан этот, на минуточку, моему сыну принадлежит... Как и вся эта сеть. Отличный парень, кстати — я вас познакомлю.

— А... когда родился?

— Тогда. Но не от тебя — не дергайся.

Спросить «Ты уверена?» Но уверен ли я, что хочу это знать? Как-то слишком сильно это все... для легкого завтрака!

Сердце стучит — ухом слышно. Не замечал такого давно.

— А... Муж? — Я ловко, как мне показалось, разговор повернул. — Он, помню, на Полиграфмаше работал?

— Помнишь? — удивилась она. — Там и остался. Правда, хозяином. Хватило ума! — Тут я почуял легкую ее снисходительность. — Печатал... всякое.

Я жадно отметил букву «Л», в конце глагола. Развелись? Или?..

— ...Погиб. Слишком много печатал. Я говорила ему: «Делись!»

Помолчали.

— А ты?

Молча положила на стол смартфон, стала пальчиком гонять по экрану роскошнейшие пейзажи.

— Отдых?

— Работа.

— Отлично.

— Совладелица медицинской компании... Медицинский туризм. Вожу всяких крутых. И не только...

— Не только крутых?

— Нет. Только крутых. Но не только вожу. И тут помогаю...

— Я, к счастью, здоров.

— Я вижу. Медицинский я все же закончила. Несмотря на...

— ...несмотря на все мои усилия, хочешь сказать? — вставил я.

— Да! — Она засмеялась.

Принесли вино.

— Монтепульчано любишь?

— Я люблю всё!

— Да-a. Помню это твое...

Официант налил по чуть-чуть, и мы чокнулись.

— Все! — проговорила она. — Расслабься. Я не для того тебя позвала, чтобы мучить проблемами. Хватит, помучились уже... когда были идиотами. Давай теперь наслаждаться. Чтобы время хорошо провести! — выпила.

— ...Сколько? — прежде чем выпить самому, все же уточнил я.

— Ты, как всегда, предусмотрителен... А сколько захотим!

— Пр-равильно!

Мы поцеловались. Официант, тактично улыбаясь, стоял в стороне.

— И когда начнем? — спросил я, утирая губы.

— Да прямо сейчас!

Я поглядел через улицу на мой дом.

— Ну что? Перейдем Рубикон?

— Но только по переходу!

Она подняла палец. Неслабое кольцо!


— А эти? — я кивнул назад.

— Они прекрасно понимают, что, если вдруг сглупят и позвонят Мите, будут уволены!

Рядом с аркою был спуск в подвальчик.

— Представляешь! — радостно говорил я (одурел от счастья!). — Недавно прямо тут, в духе времени, завели стриптиз! Вечером прямо вот тут девки стоят. И если бы только тут! На всех углах стоя, хватают — и волокут! Особенно если идешь усталый или выпимши, трудно отбиваться!

— Но ты, надеюсь, отбивался?

— А то!.. Еще потом ко мне в гости придут! Глупо как-то.

— А сейчас умно?

— А сейчас умно!

Мы вошли в арку и страстно поцеловались.

— Вот, — от волнения я нес что попало, — видишь, изогнутая арка. Говорят, чтобы не было сквозняка! А вот эта арочка сбоку — углубление для карет!

— Я знаю! — проговорила она. — Я сюда уже заходила несколько раз.

— Ради меня?

— Не только, увы! Есть тут у меня... бизнес один. И случайно увидела тебя. Но в тот раз — не могла.

— ...Какой бизнес?

— Нафиг его!

Повернувшись, она снова прижалась.

— Погоди... — отстранившись, произнесла она. — Дойти все-таки надо бы!


И мы дошли.

Через полчаса я вынырнул из блаженства.

— Ну... — проговорил я, — ты стала даже лучше, чем была!

— Растем! — приподнявшись на локоть, проговорила она.

— А помнишь молодежный туризм? Как при въезде в Венгрию ...дцать лет тому назад нас Львовский райком партии прессовал?

— Конечно! — улыбнулась она. — А помнишь, как мы в Будапеште, в горячем бассейне... в тумане?

— Совсем были не в себе! — сказал я.

— Ну, не совсем...

— Безумие!

— И холодный расчет! — Она улыбнулась.


— Слушай! — спросил я. — А ты вообще кто?

— Я? — Она подняла свою слегка растрепанную голову, глянула в зеркало напротив. — Твоя первая и, надеюсь, последняя любовь!

Встала, пошла по комнате.

— Ты прямо... реклама. Но чего?

— Здоровья. Вот так!

— А что у тебя в моем доме за гешефт?

— М-м-м... Коммерческая тайна! Нельзя! — чмокнула. — Международный проект!

— Надеюсь, связанный со мной?

— Надеюсь, да! И если он проканает... Многие поблагодарят нас!

— И я, надеюсь, тоже?

— Ты будешь в числе тех, кого поблагодарят. Ты чего-нибудь хочешь от жизни?

— Ммм... Ну разве что, — решил вдруг поделиться, — наверху кто-то постоянно топает! Может быть, одна... Но — всегда. Нельзя ли чудо совершить — чтобы прекратить это?

— Подумаешь, ходят! — весело проговорила она. — Ну хочешь, я куплю ту квартиру — и шаги будут мои? А той ноги отрежем! — добавила она. — У лучших хирургов!

— Давай!


— У тебя вода плохо уходит! — весело крикнула она из ванной.

— Знаю! — крикнул я.


— Что-то вдруг аппетит появился! — снова сев в то же кресло на тротуаре, непринужденно сказала она рыжему официанту.

— Что закажете, Алена Дмитриевна? Ваше любимое?

— Да, пожалуй. И ему тоже! — весело ткнула пальцем в меня. — Сыр моцарелла любишь?

— А у вас разве есть?

— Только для своих! Хочу в Апулию тебя пригласить, на мою ферму, где делаем его. На время случки буйволов! Упоительное зрелище. Приедешь?

— М-м-м-мда!

Погоняла по телефону фотки.

— Во. Рогатые мои.

— Да... Впечатляет.

— ...а вот это — внуки.

Два мальчика на лужайке.

— Красавцы.

— Ну хочешь, будут твои?

— Погоди... Не все сразу! — пробормотал я.

— Ну ты как всегда!

— Вообще-то мой дом — вот! — я показал. — И ты в нем только что была!

— Хочешь честно? Это не дом. Это... какой-то коммунальный коридор.

— Отдельный! — гордо поправил я.

— И все равно коммунальный!

Я задохнулся. Самое главное мое — не нравится ей!

— Неужели нельзя было перепланировать?

— Нельзя. Вернее, можно, но я не захотел.

— Что мешало? Ты там фактически один!

— Нет.

— Ты там... хуже, чем один! Я же все знаю!

— Ну зачем так?

— Ну что? Едем? К буйволам?

— Прямо сейчас?

— Ты ж всегда авантюры любил!

— Не могу!.. бросить тут.

— Не верю! Единственное, что может удерживать тебя, — это другая баба!

— Да!

Откинувшись в креслах, мы расхохотались.

— А голову не потерял?

— А когда я ее терял?

— Тоже верно.

— ...Господи! — проговорила она. — Сколько лет чуть ли не каждый вечер я «простреливала» насквозь Невский в надежде встретить тебя!

— И я!

— Ну, ты, наверное, с какой-то другой целью?

— Я? Нет.

Она посмотрела на часы, потом на официанта.

— Ванюша! Вызови такси. Ну... будет тебе нужна помощь, звони.

...Знал бы я, что так скоро!

— Такси прибыло, Алена Дмитриевна.

Мы жарко обнялись.

Глава 3

Коридор ей не нравится! А кому он нравится? Огромный, темный и полквартиры съедает! Вот он-то как раз и останется тебе, после суда, если срочно меры не примешь, — и в этом коридоре ты и сойдешь с ума. Надо срочно принимать меры, а то полный пролет, а ты все за мини-юбками носишься! Но не просто за мини-юбками, лишь за теми, которые носят служащие суда — и только живущие рядом, наверху. Может, там много ног стучит... Но, говоря грубо, уже две ноги там — в твоих руках... Но где же она, таскательница двух юных ног? Почему до сих пор тащится?

Работать буду. Мне колонку для «Обозрения» надо писать

БЕЗ НАЗВАНИЯ

Заводясь на эту статью, названивал самым умным, одаренным своим друзьям с одним и тем же вопросом: «Можешь придумать название для новой улицы?»

В советское время было хуже, но проще. Давали, не спрашивая, черпая из идеологии. Лучшие годы я провел на улице Белы Куна. Пытка! Мало того, что палач, — еще и не выговорить. Словно специально душили язык. Кто не мог ничего понять, называли «улица Белой Кони». Безграмотных из нас делали, безъязыких!

Теперь лучше. Свобода. «Ну... называй!» Не открывается почему-то рот. Отбили охоту?

У меня есть рассказ под названием «И вырвал грешный мой язык» (название заимствовано сами понимаете у кого). История, как всегда у меня, маловероятная — но основанная на фактах. Однажды в депрессии, когда было все равно и жить не хотелось, я по ошибке почистил зубы не пастой, а клеем «Момент». Как же теперь есть, а главное — говорить? Суть рассказа: «А и не надо говорить всю ту чушь, которую мелешь, которую принято — или заставляют говорить!» Лучше — молчать!

И вот — зубы вроде расклеились. Ну? «Мели, Емеля, — твоя неделя!» Молчишь? Стыдно? Опять? Что же такое-то? Какую эпоху ни возьми...

Помню, рядом с улицей Белы Куна выросли вдруг улицы — Пражская, Будапештская, Софийская. За границу пускали еще не очень, через комиссию партветеранов — но по улицам с такими названиями уже можно было ходить. Так сказать, первое дуновение.

Так дальше, вперед! Но почему-то не пошло это дело. Идеология не диктует. А — что? Пошла какая-то безыдейщина, а главное — бестолковость. Серебристый бульвар! А всем ли хочется, этой серебристости? Улица Стойкости. Но время уже было такое, что двояко это название трактовали. И как всегда в эти времена, самые бездумные лезут вперед. Улица Весенняя! А зимой что — съезжать? Тем более отопление, как правило, плохо работает, а название улицы это как бы оправдывает — Весенняя! Мол, про зиму не договаривались. Или вдруг — улица Художников, на унылом болоте, где просто нечего рисовать. «Забота о культуре?»

Так где же путь? Плоха улица, не ведущая к храму, а без названия — еще хуже. Где же их брать? Сознание наше нынче в телевизоре. Мочилово. Мистика. Гламур. История! Конечно, таких названий, как Якиманка, Маросейка, Волхонка, не будет уже — тут и история, и великий язык. А что у нас? Если есть в Москве улица Баррикадная, то теперь может быть улица Жестоких Разборок? Улица Обманутых Вкладчиков? Или улица Обманутых Дольщиков? Но вряд ли на них вырастут дома.

Но есть же хорошие профессии! Улица Налоговиков. Проспект Таможенников. Тупик Гастарбайтеров. Переулок Бомжей. Площадь ОМОНа. Улица Олигархов, в конце концов! Но могут окна поразбивать мирным жителям, что к названию никакого отношения не имеют. Куда ни кинь... Где же еще герои? Наука! Мой друг на улице Академика Варги живет. Немного неблагозвучно, но что-то же он открыл. Но у нас теперь, если за эту тему возьмутся, первым, без очереди, Кашпировский пойдет. Что еще есть у нас? А! Политика! Чуть было не забыл. Проспект... Борьбы с Коррупцией! Ну можно, конечно, въехать — но в последнюю очередь, если другого выбора нет. Страшновато на нем.

Что у нас поприятнее-то есть? Может быть, улица Побежденного Целлюлита? Судя по всему, именно это теперь главная мечта человечества — во всяком случае, лучшей его половины.

Еще?.. Улица... Шампуня... Улучшающего Работу Мозга? Длинновато. Да и нет такого шампуня — а перхоть в названия улиц неохота вставлять. Еще предложения! Жадно жду!

Молодым, говорят, надо дорогу давать. Ну? Улица Конкретная Жесть? Улица Короче Реальная? Молодежь, похоже, придется попридержать.

Ну? Ничего не светит, ни в голове, ни в душе. Типа я конкурс объявляю: Придумайте название! А там, глядишь, и пойдет.


Закончив, поглядел наверх... Ну? Тишина! Может быть, колонкой моей зачитались, она же в Интернете уже?

Робкий звонок. Я, вздрогнув, подумал: а не послышалось ли? Пошел.

— Тсс, — прошептала она. — Я все для тебя узнала. Запомнишь? Или запиши... Ты должен будешь предъявить суду хотя бы пару квитанций за жилье, которые оплачивала твоя мама, — и обязательно с ее подписью! Ты понял меня?

— Но где же я их возьму? — вырвалось у меня.

Мама была женщина властная, полагалась в основном на свой голос, а бумажки презирала... Даже мой «золотой аттестат» потеряла — «Зачем он тебе нужен, Валерий, если ты не собираешься делать карьеру?» Делать-то я ее как раз собирался!.. но не так, как хотела она.

— Хорошо... поищу.

— Ищи!

Мы почему-то разговаривали шепотом... Может быть, потому, что там была тишина?

— Но вообще... — она смущенно умолкла.

— Что «вообще»? — я насторожился.

— Умные люди мне сказали...

— И что же?

— Что дело можно выиграть только...

— Если что?

— Если... дать тысячу евро! — Она вдруг всхлипнула, смешно вытерла пальчиком слезу под носом.

«Засланка»?

— Этот умный человек... судья твоя?

— Не скажу! — Кокетливая улыбка.

— Она... мне сказала... что через меня можно передать!

— Так она ж может тебя подставить! Знаешь, как борются сейчас с этим! Ну ладно. Иди. Я подумаю.

Она прильнула. Потом — отольнула. И застучала к выходу. Могла бы для конспирации (чтобы там не услышали?) туфельки снять! Да, шустрая она. Сразу — тысячу евро! Мало мне валютного нищего!

Закрыв дверь — почему-то на четыре оборота, — стоял, прислушиваясь. Потом — приглядываясь. Вот это да! На тумбочке в прихожей, где лежали ключи, только что было два, и вот — один! Когда ж это она его сцапала? До — или после?

«Доиграешься, Валерий!» — то были мамины слова. И, похоже, я впервые почувствовал, что она права! И тут же — еле наверх успела дойти — топот! Какие-то просто лошадиные пляски. И она, значит, там?

Эх, друга Валеру бы! Он бы разобрался с ними. Смело бы вошел, как водопроводчик — а потом и с остальным бы разобрался. Тем более эта квартира его.

Какой-то просто ипподром наверху, топот уже десятков ног, и при том — ровно десять шагов туда и ровно десять шагов обратно. И через мгновение — опять! Что это, не пойму. Наказание мне? За что?.. Слишком много ног прошло, со мною рядом? А этим завидно, что ли? Кто, интересно, этим руководит? Неужто и это нежное создание там? Унесу ее.


Звонок там гулко раздался — коридор, как у меня... Шаги! — сердце заколотилось. Она?

— Кто там? — Грубый мужской голос.

Проклятье!

— А там кто? — прохрипел я.

Распахнулась дверь.

Мужик? Длинный глухой халат, капюшон накинут. На ногах, что интересно, — женские туфли. Но голос, как из бочки.

— Чего?

Да. Не та красавица, которую я так вожделел!

— Топаете очень сильно, — все, что мог я сказать. Кто-то, видимо, открыл форточку, и дверь сама захлопнулась за мной.

— У нас здесь репетиционный зал! — произнес он с гонором. — Я балетмейстер. Ставлю новый балет!

— А вы уверены, что это подходящее место?

— Другого места у нас нет!

— И долго это будет продолжаться?

— ...Для вас — недолго. — Он вдруг глухо захохотал.

— В каком смысле?

— В простом. Скоро вас здесь не будет.

— Почему?

— Вас выселят отсюда.

— За что?

— А разве выселяют за что-то?

— А куда?

— Да приготовили вам... какую-то резервацию! — равнодушно проговорил он.

— ...И что это будет за балет?

— «Пляски смерти!» — Он снова захохотал.

— А как ваше имя? Для истории.

— Ян Сущак!

— А где будет представление? Здесь?

— В подземелье! — Он снова захохотал.

— А когда премьера?

— Через месяц! Придете?

— Боюсь, буду занят.

— Тогда мы сами к вам придем! — захохотал. Сумасшедший?

— Спасибо, не надо.

Я пошел к двери. Надо бы заглянуть, конечно, что там творится у них, но он на дороге встал. Держался за ручку ванной. Видимо, туда хотел заскочить. Все ясно. Надо ОМОН вызывать! Нервно возился с замком — странная у них какая-то система. Щелчок, наконец!

— Валера, — услышал я вдруг ее голосок.

Она выходила из ванной. Обнаженная... но в туфлях!

— Я приду к тебе! — шепнула она.

И убежала по коридору.


Я ждал ее, ждал и стал засыпать... Потом приснилось — явилась она. С виноватым видом вздыхала.

— Ты под чью дудку пляшешь? — орал я.

Она рухнула передо мной, страстно целовала.

— Он не отпускает меня!

— Так убей! — закричал я.

И тут я проснулся. От того, наоборот, что топот оборвался. Вот как... Раньше я от топота просыпался, а теперь — от тишины. Раздался скрип замка. Как-то забыла она сказать, что ключи мои забрала. Каблуки по коридору. Но почему-то не восторгалась душа. Распахнулась в комнату дверь... И вбежал тот мужик. Ян! Экстравагантно одет. На каблуках — и в широком саване! Сценический образ? Притоптывая, делал ровно десять маленьких шажков (ритм знакомый!) — и лезвие в его руке делало резкое горизонтальное движение на уровне моей шеи.

При этом он приговаривал:

— Шашни, да?

Взмах лезвия.

— Шашни, да? — Взмах лезвия.

Подтанцовка.

— Убирайся отсюда! — Взмах лезвия.

Я отступал. И вот я оказался спиной к стене.

— Стоп! — произнес я.

— Что такое? — недовольно произнес он, опуская руку.

— Тысяча евро! И мы улаживаем все вопросы... включая квартирный!

— Когда? — произнес он.

— Что «когда»?

— Когда тысяча евро?

— Да хоть сейчас! Жалко вот — правильно говорят — в саване карманов нет, много не унесешь.

— Как нет? — растерялся он. Сложил лезвие и стал охлопывать себя. — Правда нет! — дико расстроился. — Что же делать? Ладно! — пробормотал он и побрел обратно.

Хлопнула дверь.

Я кинулся к телефону.

— Алло! Полиция?

Торопливо рассказывая, я ловил себя на том, что да — история выглядит несколько необыденно. И вместо полиции вошли почему-то люди в белых халатах. Сделали укол...

Глава 4

Опять давний сон! Сколько раз я с диким усилием вырывался из него и видел знакомый свой потолок... Ф-фу! Что же это такое? И повторяется это раз уже, наверное, сто — так называемый сон с пробуждением! Открыв глаза (я проснулся, точно), протягиваю руку и ощутимо упираюсь в жуткую стену — корявую, темно-синюю, в язвах, из которых сочится тонкой струйкою известь. И поворачиваться от этой стены не хочется, я уже знаю, что увижу дальше — тусклое маленькое оконце, рядом пустая пыльная полочка из фанеры... Ну почему я все-таки оказался здесь?! Все же использовали мою слабость, боязнь кого-то обидеть — и наконец, дожали этот обмен! Как же это я так сглупил, ослабел, к концу жизни? Теперь доживать здесь! Уже и не вставая, вижу грязную тесную кухоньку — значит, я и туда уже заходил — ничего радостного здесь уже не приготовишь. Но может, цепляется мысль, я все же не так далеко от центра, и можно за остановки две-три доехать до родных, светлых мест — и там остаться, пусть даже на улице спать, просто вдохнуть — и радостно умереть... Можно? Я открываю маленькую дверь, выхожу на площадку. Спускаюсь по выщербленной лестнице (остальные квартиры тут явно не жилые, двери облупленные)... У меня только что была отличная квартира (вспоминается она чуть лучше, чем есть) — и я ее отдал. И нельзя уже вернуть! Все оформлено, я все своей рукой подписал! Выхожу на улицу. Не оглядываюсь: я уже знаю утлый этот дом — бывший розовый, с густыми скоплениями грязи на неровностях стен. Дальше идут дома более высокие, улица чуть изгибается — и обрывается в никуда. Нет, отсюда уже не выберешься. И вообще это другой город! Ну как же я так? И главное — непоправимо! Желтый закат из щели под облаками последним холодным лучом озаряет холмы, на одном из них стоит одинокий большой дом, отражая закат, слепя меня окнами, в которых ничего увидеть нельзя... И вот тут обычно я делал отчаянный рывок и, вырвавшись, как из смерти, очухивался на своей кровати, видел свою комнату... Удавалось выбраться. В предыдущие разы. Но вот сейчас ты не вылезешь! — почувствовал я. Как-то кожу свербит, больно уж ощутимо. Сколько раз тебя предупреждали во сне: не поддавайся на это!.. а ты все равно попал в эту убогую реальность. Какие-то женщины приходили, просили, у них больные дети, то-се... и ты уже теперь навсегда в этом убожестве. Закрой глаза. Помолись. Теперь — открой!.. Та же страшная комната. Ну почему, почему так случилось?.. А потому что характер у тебя такой! Печаль бесконечная. И вдруг как уже нежданный последний луч сквозь тучу вспыхивает мысль: а может, это только во сне у меня такой характер, а наяву другой?.. Все! Вырвался!.. Чувствую свой бок на жесткой кровати, открываю глаза... Передо мной — синяя корявая стенка, местами отколупанная. Это уже не сон! Лежу неподвижно, боясь повернуться. Сбылось? А зря, думаешь, тебя пугали? Просто так? Поворачиваю голову... Что такое? Это не та страшная комната из сна. Тут — просторней. Но окно — не мое. Я всегда перед сном выталкиваю, открываю фортку — в любое время года. А это окно глухое, мертвое, за стеклом — решетка, правда, белая, а не черная... А почему черная должна быть? — мысли с трудом ворочаются. Ужас накатывается как-то снизу вверх! Пытаюсь резко подняться — и не могу. Что-то держит. Распластан! Вижу три поперечные плоские полосы, приплюснувшие меня. Поглядел вбок. Комната заставлена кроватями — еще пять штук. И на подушках — какие-то страшные лица, с закрытыми глазами, но с жуткими застывшими гримасами, при этом смертельно-бледные. Самый близкий ко мне — укрыт простыней с головой. Там особенно что-то страшное? В отчаянии я отворачиваюсь, закрываю глаза, улетаю... Может, дома проснусь?

— Закурить есть? — прямо надо мной какой-то странный, крякающий голос.

Ясно. Сосед мой «воскрес». Ну, смотри.

Глазки-бусинки. Длинный унылый нос. И одна только странность: выше тонких бровей ниточкой нет ничего. Абсолютная плоскость. И как-то абсолютно не тянет туда заглянуть... Я — в самом страшном месте на свете... не считая морга. Хотя там, уверен, спокойней.


— Когда поступил?

Я вижу склонившееся надо мной лицо.

— Ночью, Яков Борисыч.

— И что?

— Ну сами же знаете: кто бузит...

— И сколько вы вкололи ему?

— Обычно. Но кто ж знал, что ему уже дома вкололи. «Скорая» не докладывает нам!

— Что значит «не докладывает»? Что теперь делать с ним?

— Но вы же сам ве...

Разговор обрывается. Я вижу далеко-далеко торчащие из-под одеяла пальцы ног. Мои?.. Шевелятся! Я хохочу.

— Он обгадился! — Визгливый крик прямо в ухо.

— Не ори. В обмывочную увозим.

Опрокинули на другую кровать — на липкую клеенку. Везли, поворачивали — тогда мутило. С грохотом встали в гулком кафельном помещении.

— Ноги, сволочь, разведи.

Я подчинился — и сразу ударила между ног ледяная струя. Сбоку подошел кто-то со шваброй наперевес, шваброй тер. Ну ясное дело — не руками же... Я пытаюсь вырваться — но меня держат.


Потом я лежу уже «у себя» — вдруг у меня перед глазами загорается экранчик моего мобильника. И чей-то палец гонит по нему список моих знакомых. Я смотрю вбок. Яков Борисыч!

— Ну! — говорит он нетерпеливо.

Смотрю имена... Нет. Этот только опозорит меня и ничего не сделает. Этот? Развернет деятельность — но тоже лишь на «показ себя». Валера!.. Но помнит ли меня? Уехал...

Я мотаю головой. С тяжким вздохом Яков Борисыч продолжает листать имена. И самое последнее — дальше движения нет — Алена. Успела себя «вбить»! Молодец! Я киваю.

Яков Борисыч импульсивно протянул телефончик мне, потом обратил внимание на то, что я пристегнут тремя широкими ремнями, и он встал — с моим телефончиком в руках.

— Алена? Извините, не знаю вашего отчества...

И ее голос:

— Я узнала вас, Яков Борисыч.

— Так это вы, Алена Дмитриевна! Какая удача...

Продолжая бодро разговаривать — я слышу — тут дверей нет, лишь невысокие перегородки, — он удаляется — с моим мобильником! — и разговор утихает.

Темно, лишь в коридоре горят синие лампочки. Появляется Алена в голубом (это, наверное, от освещения) халате, вынимает из сумки и кладет на тумбочку красивые коробки. Я пытаюсь улыбнуться ей, но губы не расклеиваются. Она смотрит на меня грустно и исчезает.


Круглый кабинет, окна во все стороны.

— О! — радостно говорю я. — Впервые в жизни вижу круглый кабинет!

— Ну, думаю, для психиатрической клиники — самое то! — улыбается Яков Борисыч.

— Можно я посмотрю в окно?

— Ради бога!

Я приникаю к окну и вижу угол красного дома, откуда-то мне страшно знакомого, с многочисленными башенками и шпилями.

— О! Так это знаменитая Красная Дача!

— Бывали уже здесь?

— Да!.. То есть нет. Не в том смысле! Каникулы тут проводил. Знаете, селекционная станция? Мой отец был директор.

— Ну знаю, конечно! Одно время наше заведение даже считалось отделением, даже производственной бригадой станции вашего батюшки!

— Да. Точно! Отец мне рассказывал. Приехал однажды, спрашивает мужика: «А где ваш бригадир?» Тот молчит. А потом произносит: «Я сейчас тебе нос откушу!»

Мы с Яковом Борисычем посмеялись.

— А мы с мальчишками тоже подбирались сюда, смотрели, с интересом на гуляющих тут... — вспомнил я.

— Ну вот! — радостно произнес он. И умолк.

Хотел, видимо, закончить: «А теперь и вы здесь!» Но сменил тональность.

— Да, история у нас мрачная... И с годами становится все мрачней!

— Как так?

— Расселяют нас! Глянулся кому-то наш особняк под личную дачу! Но официально выселяет по требованию наших местных властей: якобы памятник архитектуры, надо реставрировать!.. А куда я дену весь этот народ? Сами же застонут, когда клиенты мои и вправду на свободе окажутся, без лекарств — и носы начнут им откусывать!

Горько посмеялись.

— Вы пишете?

— Сколько помню себя!

— Нам влиятельные люди нужны!

— В качестве клиентов?

— Ну что вы! Исключительно в качестве наших защитников! Наш академик Демьянов тут пошутил: «Было уже бесстойловое содержание скота! — ваш батюшка наверняка это помнит. — Да плохо кончилось, весь скот передох! А теперь больных людей из домов выгоняют!»

— Ну, я, как смогу, обязательно напишу! — Я встал.

— Присядьте... Напугали вы нас! Раньше за собой такого не замечали?

— Какого?

— Ну... подобных галлюцинаций... с которыми вы звонили в отделение милиции.

— Это не галлюцинации! Я должен ехать и разбираться. Это опасно!

— Присядьте. Все хорошо. Я, как лечащий врач, психиатр, не могу вас отпустить. Я должен вас обследовать и, если понадобится, провести курс лечения. Кстати, насчет лекарств. Мы в ужасающем положении. Вы наверняка знаете: ввели этот тендер, по которому все обязаны выбрать самого дешевого поставщика. А вы представляете, что у него за лекарства! Все, что нас прежде спасало, — теперь недоступно. Состояние больных резко ухудшилось. Боюсь, что это отразится и на вас! Даже при Бехтереве все было значительно лучше! Да он бы такого и не допустил!.. Алену Дмитриевну вы давно знаете?

— Ну... как...

Я понял, что рискую тут стать вечным заложником.

— Замечательная женщина! Вы знаете о ее работе?

— Да больше мы так... в свободное время с ней!

— ...Вы хорошо меня слышите?

— Да глуховато чуть-чуть.

— Побочные воздействия. Но главное, что ваше острое психопатическое состояние удалось купировать... благодаря, кстати, Алене Дмитриевне. Но, к сожалению, с другими клиентами мы вынуждены использовать... более грубые средства.

— Понял.

— Так не хотите «Палату № 6» новую написать?

— Ну, насколько я знаю, сам Чехов в палате № 6 не лежал.

— А что Чехов? Чехов не предел! Я тут вам такого нарасскажу. Закачаетесь!

— Боюсь, увлекусь.

— Ручку и бумагу вам дать? — Вынул из тумбочки листы.

— Спасибо, не надо.

— Вы будете — наша гордость. Амулет!

— ...Нет.

— Ну почему? Гаршин! Плохой писатель?.. В лестничный пролет психиатрической клиники кинулся!

— Заманчиво, конечно... Но я должен посоветоваться с женой.

— Вы лучше с Аленой Дмитриевной посоветуйтесь! — подмигнул.

— Она-то как раз меня в Италию звала.

— Так вместе в Италию поедем! У меня там брат!

— Ну... просто какие-то головокружительные перспективы... А когда вы, Яков Борисович, выпишете меня?

— Как только проведу тщательное исследование и лечение. Иначе мне неудобно перед той же Аленой Дмитриевной, которая столько для меня сделала... и, кстати, для вас. А ваш текст по телефону в ту ночь — типичный шизофренический психопродукт. И я просто обязан это проанализировать. На учете не состояли?

— Да нет! Как-то я полон сил.

— Знаю, знаю. Вы любимый автор... моей внучатой племянницы! Кстати, при некоторых очень серьезных психических расстройствах юмор усиливается, острота видения возрастает, фантазия просто блещет! Оптимизм зашкаливает.

— Это как раз мой жанр.

— А вы не боитесь с вашим жанром навеки остаться у нас? — захохотал. — Вы видите, я тоже шучу.

— Кстати, в вас тоже... все брызжет!

— Ха-ха! Ответный удар!.. Хотите, подкину сюжет?

— Ну давайте.

— «Бонни и Клайд» в сумасшедшем доме! Смотрели этот фильм?

— Не поклонник.

— А зря! Так слушайте... Поступила тут к нам такая Яна.

— Яна?

— Сядьте. Вот, видите вашу реакцию? Вы себе уже мгновенно навоображали, целую историю, верно?

— Ну нет, что вы. Просто имя знакомое...

С психопродуктом тут надо осторожнее быть. Дай только пальчик им, и мгновенно начнут свои знания применять, докторские писать — и тебя подошьют, в папочку. Всё! Тупо молчим.

— Но она — не Яна.

— А кто? — все же вырвалось у меня.

— Анжела. А Яна это так уже... психопродукт.

Все! Продукты эти больше меня не волнуют. Смотрел на ветку, в окно. У Борисыча, кстати, тоже решетка.

— ...выдавала она себя то за мужчину, то за женщину.

— Больная ваша? — равнодушно спросил я.

— Вот в этом-то и вопрос! Не сочинение ли это ее? Связался с рабочим поселком, где она выросла, и, так сказать, сложилась как личность... сейчас не помню названия. Получил материалы. В том числе из милиции. Девочка из относительно благополучной семьи. Но связалась с одним подонком. Полубандит.

— А полу кто?

— Самодеятельность у них вел.

— Балетмейстер?!

— Вы прямо все сразу угадываете! Профессионал!

— Ну, навык!

— Слушайте дальше! В общем, ограбили они богатого предпринимателя. Со всеми делами: остановили машину с оружием в руках, «всем лежать»! Яна повязали, отправили куда надо. А ее, видимо, пожалели. Увидели, что она несколько неадекватно себя ведет.

— И отправили к вам!

— Нет! Сначала родители ее стали с ужасом замечать, что она не только повторяет словечки Яна, но и гримасы, походка, и даже голос — его!

— И ее направили к вам!

— Ну что вы заладили все одно! Нам и настоящих больных хватает!.. А тут похоже на симуляцию.

— Напоминает Ксению Блаженную, которая в своего покойного мужа превратилась! — заметил я.

— Яна — блаженная еще та!.. Потом обокрала родственников. И в милиции жалобно объяснила, что это не она, а он — вселился в ее тело и заставляет ее! И просила называть ее Яна, а не Анжела. Были подозрения, что на ней и несколько нераскрытых краж...

— Знаете... я вспомнил! Мне надо домой! — Я резко встал.

— Присядьте. К нам она попала с другим.

— С другим мужчиной что-то сотворила?!

— Присядьте. К нам она попала, потому что изувечила мужа.

— У нее есть муж?

— Ну, скорее был. Еще в школе сошлись.

— Умер?

— Почти. Она пыталась отрезать ему бритвой... мужское достоинство. Он, проснувшись, рванулся!..

— Я понимаю его!

— Вот видите — вы уже включаетесь.

— Так включишься тут!

— Но он рванулся... и она перерезала ему, помимо главного... органа, еще и ахиллово сухожилие... и он теперь ходит на костылях!

— На костылях? Тоже что-то знакомое... Он теперь валютный нищий!

Стоп. Что я говорю? Звучит как типичный «психопродукт».

— Вот видите, как фантазия у вас играет! — заметил он.

— Все! Больше не заиграет! — сказал я испуганно.

Своими руками придушу!

— Экспертиза наша уже склонялась выдать ее суду, — продолжил Борисыч. — Решили, что все ее разговоры о том, что это Ян взревновал и накинулся с бритвой на ее мужа, — блеф! И тут она, как бы настаивая на своей версии, еще и на Валеру нашего напала!

— Валеру?! Такой здоровый, с чуть монголоидной внешностью?

— Да! Вы знаете его?.. Вот видите, вам все прямо в руки идет!

— И что с Валерой? Ей удалось?

Эх, Валера! Такой мужик был! Рассказывал (даже не знаю, верить ли), что от одного его взгляда беременели!

— К счастью, нет. Санитары подбежали, оторвали... с трудом.

— Что оторвали? — уточнил я.

— Ее.

— Да-а! — сказал я. — Похоже, у вас не самое безопасное место... А что, и Валера — тоже у вас?

— Да нет... Заходит. Сотрудничаем с ним... по одному делу, — пояснил он. — Так не хотите про Мессалину нашу роман написать?

— Да... как-то нет вдохновения!

— И не хотите узнать, где она?

Это, положим, я знаю получше его!.. Но — не скажу. Любое «соавторство» тут может кончиться тем, что тебя опять «припечатают» к больничной койке... Смахивает все это на бред.

— Знаете, что бы меня спасло? — Я вздохнул. — Глубокий, освежающий сон.

— Нет, — как-то вскользь отказал он. — Не хотите, значит, знать, как выбралась отсюда замечательная наша?

— Нет. Не хочу. Но могу послушать. Голос у вас приятный. А смысл меня не волнует.

— ...симптом Апанасенкова — Савко. После этого следует уже окончательный распад личности. Но сейчас мы не о вас. Знаете, кто похитил нашу красавицу?

— Иван-царевич на сером волке?

Народное творчество. Программа детского сада. Неужели и это «психопродукт»? — вдруг испугался я. Зря, наверное, сказал?

— ...Нет, не царевич! — усмехнулся он. — Комиссия! Международная! Комиссии эти уже замучили нас! «Не нарушаем ли мы прав умалишенных, не содержится ли здесь кто-то как узник режима?!» Уверен, за этой возвышенной болтовней — крупные дилеры стоят, которым лишь бы нас разогнать и захватить помещение... Кстати, там и Алена Дмитриевна была.

— И Алена Дмитриевна?!

— Да. Ну я, конечно, «поляну» накрыл — все как положено... Устал я уже от этих «полян». И вдруг врывается на наш междусобойчик наша Яна, она же Анжела — и делает громкое международное заявление: оказывается, ее здесь держат за то, что она хочет свободно и независимо реализовать свои трансгендерные права, чувствовать себя мужчиной, и мы преследуем ее за это и держим в психушке. Гениально! Интервью, сенсация... и ее куда-то увозят на шикарной машине.

...Ясно, понял я. И прямым ходом — ко мне, раскрепощать ее после уз посттоталитаризма! Махнулись с ней местами проживания — как в том грустном сне! Рассказать? Но здесь, думаю, любое высказывание твое сразу подшивается к диссертации борисывычевой. И всё, ты уже — экспонат.

— ...и думаю, — продолжил Борисыч, — в какое-нибудь хорошее место ее отвезли. Будут раскручивать ее как знамя свободы... на фоне душной и репрессивной постсоветской психиатрии. Сейчас это рядом и сплошь. Так что не надо тут мне... устраивать митингов. Хватило одной! Вы уж не покидайте нас. Слишком громко тут... дверью хлопают, уходя!

— Не волнуйтесь, — я понял его. — Если я уйду, то тихо, деликатно... По-английски.

— Ну нет уж! Если вы уйдете от нас, то исключительно по-японски.

— Как?

— А так! — сделал оттопыренным большим пальцем правой руки быстрое лунообразное движение по животу и зверски скрипнул зубами. — Харакири! — пояснил он. — Фактически харакири сделаете себе! За вами полетит вслед такой диагноз, что все будут шарахаться от вас! Поэтому разойдемся мирно... когда я скажу.

— Лады! — сказал я и даже решил шлепнуться с ним ладошками, как с Валерой, и он позволил, хотя долго после этого вытирал руку платком.

— Ради вас мы не можем менять устоявшейся процедуры, — уже дружески произнес Борисыч. — Я терпеливо провожу все обследования. Ради вас я внедряю свои новые методики.

— Слежу с неослабевающим интересом...

— Я пишу докторскую!

— ...надеюсь быть приглашенным на банкет.

— Так что вы мне не мешайте! — улыбнулся он. — А то знаете, в психиатрии есть и более сильные методы. Хочу с вами поделиться... как с будущим нашим Данте.

— Нет! Данте я не ваш!

— Наш, наш.

— Нет.

— ...Но все же послушайте одну страшную историю. Не примите к себе. Так вот. Был тут у нас один. Настоящий зверь. Убил четверых. Но судом — теперь там тоже, знаете, веяния — был признан невменяемым и отправлен к нам. Ну уж извиняйте! — почему-то поклонился мне. — За решеткой содержался.

— Не верю.

— Напрасно. Так вот — к счастью, а для него, я думаю — скорее к несчастью, оказался он гражданином другой страны. Прежде входившей в СССР. И по всем законам положено депортировать его туда. Тем более тут он всех терроризировал, включая персонал. Но как его депортировать? Тут он у нас почти все время фиксированным был — в смысле пристегнутым. А как везти? Он любой конвой растерзает. Да еще пассажиры!

— Пассажиры чего?

— Не важно чего. Поезда, самолета. Представляете?

— Приблизительно.

— Ну, посоветовались с тамошними коллегами по скайпу — естественно, все прекрасно по-русски понимают, — и в результате говорят: «Делайте овощ!»

— Как?

— Ну, существует такой термин — когда человека в бесчувственный овощ превращают специальными средствами. И в таком виде транспортируют. Ну, вы немножко прошли через это, — заметил вскользь. — Ну и в таком состоянии он остается. Устраивает вас такое?

— Нет. Меня можете депортировать только в Сочи. И в виде цветка.

— Ну зачем вам в Сочи? — сделал плавный жест рукой, указал на роскошные цветы по окнам. — У нас тут и так цветник. Первое место замечу вскользь, на смотре-конкурсе... А к вам пока применяются щадящие лекарства. Щадящие ваш интеллект. Но в нашем отделении есть и сторонники сильных средств. Не примите за угрозу! Ну что, дать вам бумагу с карандашом?

— Нет!

— Ну, тогда извините! У нас тут в некотором роде производственное объединение. Трудовая терапия. Так что завтра с утра, в восемь тридцать, пожалуйте на наряды... распределение на работу.

— Представьте, это слово я знаю.

— Может, работа вам грубоватой покажется...

— Да нет! Что вы! Я вырос тут, на конюшне! Отец силой меня оттуда уводил! У меня одна только просьба... можно сделать один звонок? Хочу Алену Дмитриевну поблагодарить за лекарства. Мобильник мой можно на секундочку?

— Она у меня забита, — дружелюбно сказал он. — Звоните с моего. Только недолго.

— Секунда!

Я поглядел на экран. Так, Алена Дмитриевна... А вот и Валера! Нажал.

— Аллооо! — на весь кабинет разнесся бас.

Борисыч изумленно поднял брови.

— Валера, я тут на Красной Даче оказался! Выручай.

Борисыч резко потянулся ко мне.

— Понял... Завтра, на нарядах, — Валера неторопливо изрек.

— Ну хоп! — закончил я разговор по-нашему.

— Ну вот! На нарядах! Все отлично. Огромное вам спасибо! — протянул Якову Борисычу трубку. — Ра-бо-та-ем!

— А вы коварны!

— Немного есть. Но только — ради работы.

— Валера — наш ближайший помощник. По трудовому соглашению он использует некоторых наших... ходячих для своих работ. К сожалению, мы вынуждены зарабатывать себе на хлеб. Но если вы будете сбивать его к чему-то не тому... вас скоро будут продавать в овощном отделе. Вы поняли меня?

— Я подключаюсь.

— Работы — порадую вас — весьма неприятные. Даже не решаюсь обрисовать!

— Ничего. Я сам обрисую. Спасибо вам!

— И вам всего наилучшего! — Он выглянул в коридор: — Уведите больного!


Вели на третий этаж. Пролет забран решеткой. Как-то решетки меня стали раздражать.

Сопровождающий открыл покрашенную белым железную дверь. Пропустил меня. И дверь с хрустом запер. Обратно не выпустят.

Потом сосед мой безмозглый меня извел. «Дай закурить» да «дай закурить!» Я понимаю, что запомнить ему нечем. Человек без черепа. Плоскость, идущая от бровей, замазана чем-то, напоминающим детский пластилин. Бр-р! Врезать, что ли, ему, когда в следующий раз спросит? Нельзя. Слишком уж хрупкая у него конструкция. Да и если драка завяжется — уже точно отсюда не выпустят меня.

А вот снотворное мы принимать не будем — подержим за щекой — и выплюнем в цветок. Какие, кстати, тут необычные цветы. Пусть видоизменяются. А то неизвестно, каким сном заснешь и кем, главное, проснешься! У меня иной план.

И когда все уснули, стеная и храпя — стал писать, при свете фонаря за окном. К счастью — когда Борисыч из кабинета вышел охрану позвать, — успел спрятать под рубаху лист бумаги и ручку.

БОГАТЫРЬ

Больше всего на мое воспитание повлияли встреченные мною по жизни богатыри — брать пример нужно только с них, и я брал.

В начале писательского моего поприща надо мной взял шефство писатель по имени Михаил (фамилию его раскрывать на всякий случай не будем). Он рассказывал, что в начале жизни был водолазом, потом окончил спецшколу и был разведчиком, личным референтом китайского маршала Чжу Дэ, имеет в Японии внебрачного сына-миллионера от знаменитой манекенщицы и что и сейчас его могут вызвать для весьма щепетильных международных дел. Однажды, исчезнув на неделю, он вернулся хмурый и озабоченный и сказал, что улаживал конфликт на Амуре, на спорном острове Даманском, из-за которого, если кто помнит, возникли у нас столкновения с китайцами.

— Ну и как? Всё уладил? — с некоторым недоверием спрашивали мы его.

Поскольку он был сочинитель и книжки сочинял именно в этом духе, сомнения были.

— К сожалению, не всё, — хмуро отвечал он.

Если бы он врал, то зачем же так скромно?

Несколько его богатырских деяний, пусть и не таких масштабных, я наблюдал собственными глазами. Мы были в туристской поездке в Индии. Сильно выпив, он потерял паспорт, причем перед самым вылетом. Но индийцы как-то его выпустили: зачем им, индийцам, русский богатырь? Но как встретит его суровая родина? Год-то был тысяча девятьсот восьмидесятый! Михаил был абсолютно спокоен и, еще чуть выпив, мирно заснул. А пока он спал, — в небесах разыгралось нечто немыслимое — торнадо, ураган, турбулентность... Всё! В результате нас посадили на внутренний аэродром, с которого тогда за рубеж не летали, и, соответственно, пограничников там не было. Михаил очухался, глянул в иллюминатор и сказал: «Ты понял, какие у меня связи?»

Однажды мы, выйдя из Дома писателей, который был тогда на берегу Невы во дворце, разгоряченные спорами и не только, забыли сесть на трамвай и с бешеной скоростью двигались через Литейный мост. Спор наш был на модную в то десятилетие тему: продажны советские писатели или нет?

Спор наш достиг пика как раз на середине моста. Михаил вдруг встал и застыл, как памятник самому себе.

— Так вот! — торжественно произнес он. — Советские писатели не продажны!

И в доказательство — столь спорный тезис требовал сильных доказательств — он вдруг сорвал с огромной своей лысой головы шикарную мохнатую кепку и запустил ее с моста!

Я с восторгом и ужасом следил за ее полетом над широкой бушующей Невой. Столь сильный ход, хотя бы и временно, меня убедил.

В другой раз он меня не только убедил, но и спас. Три дня и три ночи меня не было дома, и я сильно колебался, надо ли мне туда идти. Как бездомный, я шатался по Невскому. Жизнь моя в тот вечер могла свихнуться навсегда. И на самом краю отчаяния я понял: спасти меня может только он... Если только он у себя! Место он занимал довольно видное — он был ответственным секретарем одного журнала, и кабинет его эркером нависал над Невским, в самом начале, и когда там горел свет (он часто задерживался допоздна), он походил на капитана в рубке над бушующим морем. Есть! Я сумел урвать бутыль коньяка и явился к нему. Я пришел к нему жалким, раздавленным, заблудившимся, а вышел сильным и уверенным.

— Иди домой. И совершенно спокойно! — заговорил он, как только мы выпили. — Никогда не представай перед своей бабой жалким. Только абсолютно уверенным. Ей же лучше!.. Собака у тебя есть? Сразу же возьми на поводок и гуляй! И потом на вопрос, где был, отвечай удивленно: «Где! С собакой гулял!»

И с тех пор семья моя — бетон! Во всяком случае, иные мнения пресекаются.

Умер он в конце девяностых, когда писательское сообщество было уже расколото, — но на его похороны пришли все: сила духа и лихость нравятся всем.


Опомнился, лишь закончив писать, и с ужасом огляделся. Да еще все это в синем свете коридорных ламп! А вдруг это — навсегда? Борисыч, похоже, коллекционирует полезных клиентов... Оборвать этот ход событий, как-то бежать? Но будет в этом какая-то смазанность, незаконченность... Не профессионализм.

Глава 5

Наряды я чуть не проспал: без всякого снотворного вырубился где-то в три ночи, в половине восьмого разбудили, накормили кашей, внизу — обмундировали, прикинули робу.

— Вот эту, что ли, бери? — сказал бригадир. — Умер недавно.

— Как умер? Я думал, тут другие задачи.

— У нас всякое тут есть. Оделся? Выходи! Тебя кто берет?

— Валера.

— А! — вроде бы уважительно.

Я вышел из ворот — и задохнулся простором. Красота! Дали!

Валера прибыл не сразу. Но вот заколыхался на колдобинах черный огромный джип. Да, приподнялся Валера. Я почтительно посторонился. Он вышел. Шлепнулись ладонями. Шикарен! Белый костюм, синяя рубашка! Кто-то там говорил про неприятную работу? В баню сейчас поедем — потом в паб... полный баб! Это, может, даже хорошо, что вырвался сюда. Разомнусь.

— Ты прости, — заговорил Валера. — Сегодня у меня важная встреча забита. Завтра тебя заберу!

— Куда? — вырвалось у меня.

— Увидишь! — Он лихо подмигнул.

— А мне чего тут?

— Погуляй, свежим воздухом подыши, пока не запрягли. Ну, хоп!

Хлопнул дверкой — и укатил.


А я вольготно лег тут же у канавы. В последнее время все больше так одет был, что неудобно было у канавы прилечь... И вот — свобода! Передо мной распаханное поле и пар от него. Помню! Оглянулся на наш дом скорби... и с этого места видел его: с детства знакомая Красная Дача. Она и тогда уже больницей была. А вырос рядом — на селекционной станции Суйда. Поместье Ганнибала, предка Пушкина. Тут, по легенде, был Пушкин зачат. В распаханном поле — мраморная плита. Могила Ганнибала! Хотя все знали, что могила ложная (Ганнибал тут никогда не лежал), — все равно гордились, показывали гостям. Возле поместья (один лишь флигелек сохранился) — парк из могучих дубов, и между ними извивается, как змея, узкий илистый пруд, вырытый, по преданию, пленными шведами. В этом пруду я ловил в детстве чудненьких серебряных карасей и вьющихся, даже завивающихся вокруг лески, линей, зеленоватых и голых, без чешуи. Я — сын директора, а вокруг — поселковая шпана. Но бить все-таки не решались: директорский сын. Помню, среди мальчишек тогда пользовался особым авторитетом крючок-заглотыш, якобы настолько маленький, что рыба глотает его, ничего не подозревая. Но, по моим наблюдениям, сказочного заглотыша не было ни у кого, одни гордые позы: «Мне скоро брат из Москвы привезет!» Но хорошо клевало и так. А потом я вдруг это заметил в очередной свой летний приезд, после восьмого класса, что волновал уже и не поплавок, а купающиеся в обеденный перерыв на той стороне работницы. И помню, особенно взяла меня статная Тая, серыми, какими-то туманными глазами — глянула, усмехнулась! Тая еще Тая! Смелая была, не боялась ничего — и тем не менее гнилыми яблоками в нее не кидали, как-то в те времена в селе особых моральных строгостей не наблюдалось. То и дело отец мой гнал из семенного сарая, где хранились мешки, любовные парочки. Гнал не злобно, порой хохоча, но если я тут оказывался рядом, поглядывал строго: «Это не для тебя» Я и сам горестно чувствовал, что не про меня! Однако ничто другое в то лето не волновало меня. Помню, как белой ночью я полз вдоль канавы, зеленя брюки, за пошатывающейся парочкой, уходившей по дороге в лес. Белая ночь. Цветы сильней всего пахнут ночью. Солдат вел Таю, рукой чуть ниже талии плавно поглаживая. Потом вдруг они страстно обнимались, сливались в поцелуе, и солдат начинал как-то мотать, раскачивать Таю, в расчете, что она потеряет координацию и они вместе упадут, не разнимая рук и ног. Я замирал, дрожа... Но почему-то этого не происходило — они шли дальше, а я за ними полз, горячо дыша. Похоже, мое желание было острей, чем у них, потому что, несколько раз «помотав» друг друга, они вернулись обратно в клуб, где вскоре разыгралась жуткая драка между солдатами и местными (я видел потом кровь на полу). Почему-то драка их увлекала больше. Но не Таю. Она, помню, вышла и стояла, потягиваясь... А я смотрел на нее. И вроде бы она уловила горячий луч, бьющий из меня. И сделала шаг — она! Гениальность баб — невообразима, несравнима ни с чем!

Однажды вечером я стоял у абсолютно зеркального в тот вечер пруда, глядя на поплавок, — и было это как раз в песчаной бухточке, где все обычно купались, порою вечером и даже ночью. И правой половиной лица, и без того разогретой садившимся солнцем, я вдруг почувствовал: Тая! Но повернуться — да еще против солнца — я уж никак не смел. Но Тая (как тогда было принято, перед танцами слегка выпившая) была смелее, чем я. Не поворачиваясь, я тем не менее осязал ее — спелую, белую, в прозрачном крепдешиновом платье, насквозь просвеченном низким солнцем. Дрожал!

— Смотри, какой мальчик! — проговорила она низким, грудным голосом.

Я затрепетал еще больше, но дарил им только свой профиль, а всем своим фасом был устремлен к поплавку, который к тому же еще дергался — как бы оправдывая мой повышенный интерес. Момент был мучительный и как бы статичный, но сладкий. И по моей робости — неразрешимый. Прикоснуться? Она совсем рядом! Я бы умер от счастья! Ну — хотя повернуться к ней? И что скажешь? «Паршиво клюет?» «Клевало» как раз отлично. И в прямом, и в переносном. Но «подсекать»? Хотя бы дернуть удочку! И что? Из воды выскочит ни в чем не повинная серебристая рыбка, может быть, даже змееподобный линь, самый древний, говорят, из всех рыб, даже без чешуи, обвивающийся узлами вокруг лески и крючка. Леска будет раскачиваться, и придется ловить эту рыбку протянутой рукой, и если не поймаю, она обязательно оставит слизь на праздничном платье Таи, стоявшей совсем уже рядом, а если поймаю рыбку — то слизь будет на ладони, и уж рыбной рукой я никогда не могу коснуться ее... Как будто без этого — можешь! В сладком оцепенении я не мог глянуть на Таю... а вот она могла всё.

— Да! Я бы с ним пошла куда скажет! — произнесла она. И пришел запах — сделала шаг? — головокружительный аромат сладкого вина — и еще, кажется, помады.

Подружка что-то зашептала Тае — я различал с дрожью отрывки: «...директора сын... из наших ни с кем еще не гулял!»

— Ну и что? — хрипло проговорила Тая и сделала еще шаг. И теперь стояла вплотную к моей спине и дышала мне в ухо.

Дыхание было прерывистым и горячим. Она стояла на расстоянии груди, и расстояние это как раз и было заполнено ее грудью. Я чувствовал мягкость и вместе с тем — упругость ее кончиков. Но не поворачивался. Уж теперь-то совсем нечего было сказать — из доступного мне лексикона.

Поняв, что толку от меня не добьешься, по крайней мере сейчас, Тая призадумалась. Да, при всей вольности поселковых нравов смелые действия при свете дня как-то не поощрялись.

— Хорошо бы с ним встретиться на этом самом месте... часиков этак в одиннадцать! — проговорила она.

И, прижавшись еще покрепче, пооткровенней сладкой своей грудью, она отпрянула, что-то шепнула своей подруге, и, дерзко захохотав, они ушли. Я только решился глянуть им вслед. Но и этого мне хватило. Возбужденный, я шел домой. Помню, как удочка, торчавшая с плеча вверх, щелкала по свисающим с веток листьям. И тут же я начал сочинять, как мне увернуться от предстоящего сладкого ужаса — но так, чтобы было логично. Не слишком ли много я такого насочинял в своей жизни? «Ну конечно же, — внушал себе я, — не может же такого быть, что она назначила мне встречу на одиннадцать ночи? На пруду уже страшно и темно, да и можем друг друга не найти. Да в одиннадцать ведь все уже спят!» И я позорно явился туда в одиннадцать утра... Что я этим изобразил? Кроме купающихся детей, там никого не было. Выкрутился? Ну и дурак!

Больше Тая ко мне не приближалась — пустой номер! — но мучения мои лишь усилились. Однажды я ехал в грузовике на мешках картошки, которую нам с отцом продали в соседнем колхозе по дешевке. Отец был в кабине. И вдруг грузовик остановился — и, закинув пышную голую ногу, влезла она. Мазанула насмешливым взглядом — женщины отлично помнят даже несбывшееся! — и больше не поворачивалась ко мне. Она села на соседний мешок с моим, и выпятились ее бедра, раскинулись ноги. Заметив, что я смотрю, поерзав, устроилась поудобнее... или поэффектнее? И главное — я вполне мог схватить ее и повалить — и мысленно уже сделал это.

Но реально это делал не я. Однажды я пересекал поселковую площадь, как всегда, что-то выдумывая и даже бормоча. И вдруг я наткнулся... на сгустившийся воздух! Ощутил его явно и стал озираться: в чем дело? Мужики, уже что-то увидевшие, пихали плечами других, бестолковых, и подмигивали куда-то вверх. Матери, наоборот, давали пацанам подзатыльники, если те поворачивались туда. Найти объект притяжения было нелегко. Все окна правления, пыльные и небольшие, были одинаковы, но все на остановке примагнитились к одному — на третьем этаже в боковом корпусе. Там смутно было видно лицо Таи, как неясное пятно и почти неподвижное — но всех примагнитило оно. Двигалось ли оно вперед-назад? Думаю, это скорее всеми жадно домысливалось. Главное было в ее глазах, с чуть припущенными веками, в движениях как бы безвольно распущенных губ. И больше мы не видели ничего — только лицо, причем почти неподвижное: но было не оторваться. При всей похабности поселковой жизни (одних только присказок и прибауток с той поры помню множество) никто не болтал, не глумился. Все ясно вдруг ощутили, насколько настоящая страсть важнее и выше всей той пошлости, которая пытается ей мешать. С трудом я оторвал ноги и пошел. Оглядывался — она была еще там, ничего не кончалось, великое блаженство там еще продолжалось. Кто стоял сзади нее? Даже хулиганы и пьяницы вдруг поняли, что «дело не в этом» и что трепаться тут как-то мелко и позорно. А я увидел наконец эту великую силу, перед которой все склоняется, а пошлость теряется и молчит.

А я — уходил... Но потом, кажется, все скомпенсировал.


Вынырнув из сладких воспоминаний, вытащил занемевшую ногу, перекатился на другой бок. Приподнял голову. Ага, понял, я там, где продолжается моя счастливая юность. Это хорошо... «Да! — вдруг стукнула мысль (и я горжусь этой мыслью). — А где же я сегодня буду тут ночевать?» Даже приподнял голову, увидел Красную Дачу. А, вот где! — вспомнил. Ночевка обеспечена — можно грезить дальше... Я широко осмотрелся, вдохнул сладкие запахи. Потом я вытащил из-под рубахи лист, с одной стороны уже испещренный, и стал писать с другой стороны.

ПОСЕВНАЯ

Сейчас это слово как-то изъято из обихода, а зря. Мне повезло: я с детства знаю, как выращивают хлеб. В пятьдесят первом году отца моего назначили директором селекционной станции в Суйде, под Гатчиной. Мама настояла на том, чтобы дети остались с ней в городе, и родители поссорились. Но я вдруг почувствовал себя самостоятельным и весной, когда чуть потеплело, поехал к отцу. Помню, что я приехал рано, но работа уже шла. Я нашел отца в сушилке. По пути я замерз, но тут сразу согрелся — вентилятор гнал в сарай горячий воздух. Отец, увидев меня, подмигнул, но не подошел. Он быстро раскладывал в нужном порядке снопики с бирками. Он был селекционер, выводил сорта ржи, и каждый снопик обладал своими свойствами, и зерно с него должно быть посеяно на строго определенном участке — и таких снопиков были сотни. Зерна с них стряхивали в пергаментные пакеты с номерами. Потом мы выехали на грузовике и на краю поля остановились. Помню длинные распаханные борозды с комьями черной земли. Ощутимо пригревало солнце, и откуда-то с высоты катились звонкие трели. Отец нашел и показал мне жаворонка, который так часто трепетал крылышками, что был как бы размыт в сиянии неба и едва различим. От земли поднимался пар и шли волнующие ароматы, которых я вроде бы не вдыхал прежде, но я их радостно узнавал — на генетическом уровне: все предки мои пахали, мой отец впервые пошел за плугом в двенадцать лет и говорил, что большего физического наслаждения он не знал. Теперь счастье это коснулось меня, но уже вскользь, не так, как моих предков. Зачем мы ушли от земли? Впрочем, все мы знаем зачем — городская жизнь легче, меньше ответственности: хлеб, самое существенное в жизни, выращивают без нас. А мы — что делаем тут? Жалуемся на скуку. А я вспоминаю тот день. Когда скучать-то? Заскучаешь — голодным будешь весь год. Отец с лаборантом заряжали сеялку — засыпали зерно в длинный ряд ящичков с большими железными колесами по краям. Потом колесный трактор потащил сеялку вдоль борозд, каждый ящик сыпал зерно в свою борозду. Отец с лаборантом, стоя на длинной железной приступке сзади сеялки, уезжали все дальше. Я смотрел. Текли слезы. Потом вдруг меня разморило, и я сладко заснул на теплом пригорке. Была весна пятьдесят третьего года. Сталин умер в марте. Начиналась новая жизнь?.. Я проснулся у отца, в маленькой комнатке — из большой доносились встревоженные голоса родителей. Мама приехала? Раньше она не приезжала сюда. Что-то случилось: я это понял по их голосам. «Ну хочешь, я пойду сейчас и все объясню ему? — говорила мама. — Я немного знаю его — он у деда в аспирантуре учился. Потом в органы ушел». «Не надо! Пусть проверяет!» — зло отвечал отец. Через много лет папа рассказал мне: кто-то позвонил «туда», что не все зерно высеяно, немного осталось. А это вредительство! Приехал проверяющий — и утром должна быть проверка. Потом отец объяснил мне, что ящички сеялки открываются от определенного поворота колеса и горстка семян высыпается в борозду, еще поворот колеса — и следующая порция. После дождя бывает скользко, и колесо немного проскальзывает, не поворачиваясь, и ящик открывается чуть реже. Все это знают, и щель устанавливают пошире. Но вот кто-то бдительность проявил — и сейчас все решается. Помню, я все же уснул, и когда проснулся — родителей не было. Они ушли рано — но проверяющего уже не застали. Он еще раньше прошел по бороздам, раскидывая местами землю и подсчитывая зерна. Потом сухо сказал: «Все в норме!» — и уехал. Отец был спасен — и я ездил к нему на станцию, и лет в пятнадцать уже помогал на посевной, и знаю точно — слаще пота ничего нет. И он особенно сладок — если ты в поле весной.

Глава 6

— Ну чего тут разлегся? Вставай!

Бригадир. Ну и рожа! Не он ли собирался у моего отца «нос откусить»? Да вряд ли.

— Запрягать-то умеешь?

«Тебя, что ли?» — спросил бы грубый человек. Но я воздержался. Только кивнул.

— Конюшня где, знаешь?

Конечно, я знал... Местный!

— Тогда запрягай, за кормом — и на птичник! — И оно удалилось.

И где птичник, я тоже знал, — у реки на горе, на которую даже лошадь взбирается нелегко. Все помню здесь. А уж Красная Дача! Как мы с ребятами подкрадывались к ней, исключительно по субботам, поскольку в тот день в нее допускались посетители и в кустах можно было увидеть много всякого интересного.

Да и просто глядеть на ненормальных, которых родственники кормили домашним, разложив еду на траве, видеть их ни на что не похожее поведение, было волнующе так, что душу щемило. Предчувствовал что-то?

Отец-то бывал здесь часто, но по делам, как директор. Больница была еще (видимо, как и сейчас) производственной бригадой селекционной станции. И все были довольны! И дармовой практически труд — и лечебная трудотерапия плюс помидоры-огурцы. Что-то я тут их на столах не вижу. Видимо, не сезон.

Дорога к конюшне спускалась среди сосен — песчаные обрывы, корни сосен, как лапы пауков, выбегали на дорогу. А запах! Помню, как мы по этой дороге весело поднимались с ребятами, чтобы поглядеть из-за кустов на таинственную Красную Дачу. А вот теперь я и сам «красный дачник». В больничной робе, грязных ботинках, в ватнике, встрепанный. А ведь недавно совсем щеголь был. «А что вдруг, — подумал я, — если встретил бы сейчас себя, юного, что бы передал? Думаю, бодро бы подмигнул: «Не боись! Все не так страшно... как выгляжу сейчас я».

Так, размышляя, я спустился вниз к реке, к длинной, как бы вросшей в землю и слегка расползшейся конюшне с рядом маленьких окон под крышей. Темная впадина входа. Спиной избушка — к реке. Плоский глиняный берег весь утыкан следами копыт. Вошел — и глаза скоро привыкли, а запах — ну просто сладкий, родной: навоза, сопревшей кожаной упряжи, лошадиного пота. Мой аромат!

— Чего припозднился? — Голос непонятно откуда звучал.

Увидел в полутьме и даже испугался: глаза фактически снизу глядели. А что такого? Лежал человек на полу, в ближайшем стойле, на старой попоне — притом, похоже, трезвый. Не по стойке же «смирно» ему стоять? Со стенки свисала упряжь, на крюке гроздился хомут. Я как раз был в луче света из окошка, и, похоже, вид мой выдавал своего — если бы я в белом фраке пришел, он бы насторожился.

— Ну, как всегда, Мальчика бери! — Ради вежливости он даже привстал, ткнул пальцем и снова прилег.

Да, здесь тебя даже не отличают. «Не в своем просторе» сейчас! Только среди знакомых ты кто-то, а тут... а тут я сельхозрабочий. И горжусь! Руки мои двигались автоматом — с батею запрягали не раз! Снял хомут с крюка и надел на плечо, через другое перекинул упряжь, сняв с гвоздя, пошел по скользким от навоза жердям, составляющим пол конюшни, вдоль ряда расположенных в стойлах конских крупов и помахивающих хвостов — и безошибочно определил Мальчика, гнедого некрупного жеребца. Как определил? Не пойму. Наверное, Мальчик, услышав свое имя, выдал себя. Другие, мотая головами, брали клочья сена из яслей, мерно жевали — а Мальчик с моим приходом завздыхал, зашевелился, переступал, стукая подковами и сильнее других замахал хвостом — от радости или от огорчения? Не нашенское это дело!

— Но! Прими! — рявкнул я.

Он послушно посторонился, и я с напряжением пролез — я-то, увы, не мальчик — между его пузом и деревянной стенкой. Уверенно возложил на его хребет чересседельник — маленькое седло со свисающими постромками. Теперь надо уздечку надеть. Помню! Все помню! В те счастливые времена возвращаюсь! Уздечку застегнул на его длинном черепе, теперь надо насильно вставить в рот железные удила — цепочку. Мальчик зубов не разжимал, хотя удила лежали уже между его губами.

— Балуй! — свирепо выкрикнул я и слегка постучал железками по зубам.

Мальчик, вздохнув, разжал желтые зубы, цепочка проскользнула в рот, и я пристегнул удила к уздечке и вторым концом — уф!

Я вел коня по проходу уверенно, не оборачиваясь, он покорно стучал копытами за моей спиной. Вывел. Вот телега. Моя? Для птичьего корма — потому что самая грязная? Криками и нажимом «впятил» Мальчика между лежащих на земле оглобель, напялил на него, слегка шарахнувшегося, хомут. Понятно, кому охота? Хомут «вверх ногами» надевается, потом переворачивается, так надо, чтобы сидел туго. Потом подключаются к хомуту оглобли, кожаные ремни, натянутые через чересседельник, поддерживают их на весу, пристегиваются вожжи, потом туго затягивается, можно шикарно упереться в него ногою, хомут — и вот уже вся упряжь натянута и звенит, как музыкальный инструмент; а если вместе с телегою брать, напоминает гоночную яхту. Вот так!

— Н-но! — властно произнес я, всплеснув вожжами.

И вся эта гениальная система двинулась вперед, а я небрежно шел рядом, поскольку красиво присесть, свесив ноги, не получалось — телега с бортами.

Мальчик дорогу знал, я-то не очень. Продребезжали мимо силосной ямы — вспомнил по неповторимому запаху. Надо же: надо было сойти с ума, чтобы все это вернулось!

Мальчик вдруг свернул по тропке к реке, где виделся у воды лишь черный скособоченный сарай с распахнутыми воротами. Не ошибается Мальчик? Но по приближении выяснилось, что он прав. Дохлая рыба — и не первой свежести, а самой последней. Тут даже никого и не было (да и смог бы кто?), чтобы мне подсказывать. Догадайся сам! Я умело поставил телегу кузовом к двери, нашел в полутемном сарае вилы с отполированной (видимо, мозолями) ручкой, вонзил зубья в осклизлую массу — мелкая тюлька! — и с чпоканьем вывернул. «Прихват» оказался удачный — гирлянды хвостов во все стороны. Рыба некрупная. Но крупной птица может и подавиться. Видимо, опьянев от запаха, в экстазе накидал целый «борт» с верхом. Ну вот, отлично! Красиво воткнул сверху вилы. Оставить так? Или оставить в сарае, как было? А вдруг там нечем будет сгружать? Рассуждал хозяйственно.

Мальчик, прядая ушами, тянул в гору. А вон и птица белеет на пригорке. Судя по кряканью, ути. Сейчас сгрузим — и лихо порожняком вниз... И вдруг белый крякающий ураган налетел на меня — ослепил, почти лишил дыхания. Я отчаянно греб руками, словно в воде, расцарапывая кожу об утиные когти... Уф! Голова наконец вынырнула — но все вокруг было белой шевелящейся массой. Грабят на ходу! Мальчик, что интересно, меланхолично тащил вперед весь этот орущий птичий базар. Но вот и корыта — деревянные колоды. Наша цель. Утки орали и там, заняли выгодную позицию. Прямо на них, что ли, сгружать?

Вил в телеге уже и не было. Выбили бешеные утки! Оглянулся — валялись на полпути. И белели какие-то холмики. Пять штук задавил! И еще оказались две прямо в колесах с выдавленными кишками на спицах. Подошел человек — тоже, похоже, из наших. Грязная роба, щетина — и белые женские босоножки. Экзотик! Махал руками — «сгружай!». Я молча отдал ему вилы, а сам ненадолго отошел подобрать трупики. А я-то всю жизнь обожал уточек, начиная с игрушек, потом коллекционировал их изображения в зрелом возрасте — привозил из Италии, Германии... отовсюду! И вот теперь их давил.

...И таких рейсов было еще три! Правда, я уже по-умному нагружал не сверх бортов, пониже чуть-чуть, и закрывал богатство рогожей, найденной там же... но «птичий базар» это не успокоило. Зато успокоился я. И, поднимаясь в гору третий раз, спокойно вдруг понял: «Выдержу!» День, в общем-то, удался — и я гордился. Вошел в трудовой коллектив, полноправным членом. Жалко, раздавленных уточек некуда забрать (напарник закинул их обратно в сарай, откуда они и выбегали).

Сложив борта и усевшись, и не боясь уже как-то запачкаться, мы ехали с моим напарником (выкрикивавшим что-то нечленораздельное) по дороге к конюшне — и вдруг чуть нас не скинул в канаву вместе с испуганно заржавшим Мальчиком огромный черный джип. Пер и пер. Пришлось нам попятиться, чтобы он проехал впритирку к нам. «Так это же Валера!» Я радостно помахал ему рукой. Но ответил ли он столь же радостно мне, было не видно за тонированными стеклами. Наверное, ответил. Ничего — завтра разберемся. Я смотрел ему вслед. Надо будет завтра поприличней одеться для такой шикарной машины! Какая уже даже барственность завелась во мне! Интересно, даст ли Борисыч мои шмотки? Пусть Валера ему позвонит. С такими приятными размышлениями я приехал к конюшне.


В вечерний обход Борисыч оказался любезен. Может, в Интернете что-то нарыл про меня?

— Ну что? Посетило вас вдохновение?

— Да.

— Это я сразу понял, когда вы у меня стырили лист и ручку.

— Ой... извините.

— Так это я вам нарочно подложил!

— Спасибо.

— Ну вот вы уже другой человек.

— Трудотерапия!

— А я что говорил?

Он прошел дальше.

Потом вкатили тележку с лекарствами... Надеюсь, это не смертельно?


Утром я был настолько бодр, что даже вышел в том же отрепье. Черт! Неудобно перед Валерой. Он-то при параде. Но оказалось все «встык». Сперва я даже не понял, зачем ко мне едет этот говновоз. Бочка, сзади «хобот». Понял только, когда вылез Валера, одетый соответственно. Да. «Сегодня мы не на параде», — как пелось в одной советской песне, посвященной строителям коммунизма.

— Да, ну ты выглядишь! — Он захохотал.

— На себя лучше посмотри!

Посмеялись вместе.

— Так это и есть твой новый бизнес?

— Не нравится — иди назад. Да ты бы знал, какая конкуренция в этой промышленности. Наезжали два раза! Хотели отжать! Потом купить пытались этот агрегат. Золотое дно! А ты думал, — деньги на асфальте валяются? Сейчас домой ко мне заедем. Ты как?

— Ну... как-то даже не знаю... — Я посмотрел на свои рваные рукава.

— Ничего, потерпят! Как кольца с бриллиантами покупать...


Красная Дача уменьшалась вдали.

— Соскучился я по тебе! — сказал я откровенно. — Дом без тебя как-то угас!

В подробности я пока не вникал.

— Так ты сюда, что ли, переехал? — Он захохотал.

Пришлось ему рассказать. Реакция его однозначной была:

— Представляю... что они сделали с канализацией.

С бешеной скоростью мчались!

— В Верхне-Ключевское рулим?

— Смотри, помнит!

Въехали в село.

— А чего? Справные дома! Буржуи!

— Ну, такие же буржуи, как я... Пашем с утра до ночи! Ты сейчас это... особо не выступай! Бизнес я от брата жены унаследовал... Но жена про тебя спрашивала... — как-то не очень уверенно добавил он. — Семейный бизнес их, третье поколение уже этим промышляет! Оттуда ее и взял. А она нос воротит.

— Ну хочешь, я сейчас с ней поговорю? — разгорячился я.

Он поглядел на меня

— Не, сейчас не стоит. Просто визит вежливости. И всё.

Скинул ход.

— Вот моя избушка.

Дворец!

— Ноги вытирай!

Лестница, словно в замке.

— Заходи.

Внутри все обычней выглядело, чем снаружи. Стандартный кухонный гарнитур — как в сериалах показывают. Но шикарней, чем в Питере у него.

— Здравствуйте! — я радостно произнес.

Марина в шикарном пеньюаре еле кивнула, по телефону говоря. Сын его Вася — как всегда в наушниках и при компьютере — чуть бровями махнул.

— Ну, если забыл, — закуражился Валера. — Это супруга моя, Марина. Рыбная торговка. Рыбой торгует.

Марина продолжала разговаривать:

— И форельки малосольненькой... Хорошо, Веруся?

— А это сын мой Василий! К сожалению, глухонемой.

Он подразумевал, видимо, что не разговаривает никогда.

И сейчас особо не прореагировал... Да, дружная семья.

— А это тоже Валерий, если не помните. Писатель!.. несмотря ни на что. Так? Ну, все?

Он надеялся все же на реакцию Марины? Но ее не последовало.

— Ну пойдем, тезка. Наше дело — говно качать.

И мы вышли... Визит вежливости, мне кажется, удался.

Потом я раскачивался над зловонной ямой, с трудом удерживая в обнимку ребристый хобот — тот бился, как у живого мамонта, которого я хотел вручную поймать.

Но в такую минуту и в такой день не мог я не проявить к моему другу энтузиазма и солидарности!

— Отлично! Все, что ли? — кричал я.

Хобот как-то ослаб, но повернуть голову не давал.

— Так чего стоишь? Неси в машину, заправляй!

Сам Валера, «белый воротничок», сидел исключительно за пультом, следя за приборами, нажимая на клавиши руками в белых перчатках, правда, довольно грязными.

— Ну что? Сколько еще точек? — вскользь спросил я, заправив хобот.

— Так четыре уже прошли! Все! Полна коробочка!

— Жаль!


Потом мы приехали с ним на «слив»... где все реки стекались в море.

— Ну пойдем теперь накладные подпишем.

И мы шли с ним по улице, чуть вразвалку, два настоящих золотаря, и народ, стоя в палисадниках, аплодировал нам — а девушки шарахались в стороны, боясь, видимо, влюбиться.

— Ну что? Неплохо, кажись, поработали? — сказал я, сладко зевнув.

— Кто поработал-то?

— ...А кто?

— Так то механизмы работали. А нам еще корячиться и корячиться.

— А...


Подъехали к какому-то унылому дому на краю поля.

— Чего это он тут стоит? Пахарь, что ли, живет?

— Да. Пахарь денег.

— А чего это он тут его поставил, если денег полно?

— Да они уже сдурели от этих денег! Думаешь — они думают, что творят? Да он наверняка и не помнит про этот дом.

— Как фамилия-то его?

— Да думаешь, я их всех помню? Заказов полно. Кинул денег — уехал и забыл.

— Много кинул?

— Нормально. В общем, проблема его, а я свое должен сделать. Мне это для самочувствия надо.

— Ну прям как я!

Крыльцо парадное. Помпезное. Ступенька расколота уже.

— Какой-то прямо «Дом с привидениями».

— А то!

Обошли дом.

— А это что? Могила?

— Канава. Мы с тобой до этого так, бездумно, откачивали — а теперь у тебя есть возможность ознакомиться изнутри.

— Для меня это большая честь.

— Вон смотри: в канаве в конце — дура такая, типа летающей тарелки. Ну, из двух бетонных колец друг на друге. Септик называется. Супергоршок, в общем. Вот туда и сползает оно!

— А как?

— А по трубочке, по трубочке!

— А где трубочка?

— Вот это умный вопрос.

— Спасибо. Даже не ожидал от себя. Так почему нет трубочки?

— А потому что смысла в ней нет. Пока хозяева раскачивались — септик этот уже устарел.

— Морально?

— Экологически. Видишь, в нем дырка, для входа трубки?

— Ага.

— Она должна быть выше уровня почвенных вод. Иначе вода весь нам септик заполнит. А он, сам понимаешь, не для воды. Перемешается — и обратно пойдет, почвенные воды загадит. А мы их, извиняюсь, пьем!

— Ну и что случилось вдруг?

— Почвенные воды вдруг поднялись!

— Отчего?

— Одному богу известно. Значит, надо и септик повыше устанавливать. Чтобы не «взаимопроникали». Для начала его надо вытащить из канавы. А его и опускать было тяжело. Потом бетонное кольцо в канаву положить, чтобы приподнять септик, и снова нашу бандуру опустить. Всего и делов!

— А.

Почему-то с трудом это выговорил. Только слушая его, уже лишился сил.

— На сегодня — хотя бы вытащить его. Не хочу совсем уж плющить тебя в первый день!

— Спасибо.

— Ну давай. Я сверху. А ты внизу. Ломиком его подковыривай, а то он там врос. Вот, держи. И рукавицы надень.

Удобно, что в железобетонные конструкции заранее вделывают чугунный крюк — а то бы наш груз в жизни нам не поднять. На умной Валериной машине и лебедка была. Зацепили крюк.

— Ну ныряй!

А там, между прочим, вода с грязью. А он опять в чистой кабине, в белых перчатках, ну не совсем в белых уже. Лебедка пошла! Трос напрягся. А я бил ломом под септик, чтобы оторвать его от сырой земли. Не идет вроде... и вдруг пошел!

— Вира! — кричал я в упоении.

Как бы эта «вира» не аукнулась мне! А ну лопнет трос?.. Дрожало все. Какое-то время казалось, что супергоршок этот перевесит и машину вместе с Валерой в канаву кувыркнет. Я подлез под септик и горбом его поднимал, как атлант. ...Поехало! Вывалили этот жбан на траву. Уф!

Я вылез не спеша, по деревянным лесам, вдоль стенок канавы. Быстро я уже не мог. Жбан валялся на боку, типа гигантской головы, Русланом отрубленной.

— Не то что бы я так уж этим увлекался, — раздумчиво Валера сказал. — Или бы хотел из тебя смену себе растить. Просто решил проверить тебя на говно. Можешь.

— Ну... все?

— Почему — все? В баню сейчас поедем.

— В баню?! — не поверил своим ушам.

— Ну. Напряжение немного снимем. Завтра конюшню чистить.

— Конюшню я люблю!

— Любуюсь тобой.


— А сколько я заработал сегодня, интересно? — спросил я, пока мы ехали.

— Контора перечисляет. Накладные я сдал. Но, думаю, Борисыч тебе швейцарские часы марки «Лонжин» должен купить!


Баня на излучине реки была почти как Красная Дача — с затейливым фасадом, резным крыльцом. Возле него неслабые тачки стояли. Особенно меня джип-«Мерседес» потряс цвета серебристого, как мельхиоровые ложки. Не знаю, может, его с чем-то другим можно сравнить, но для меня мельхиоровые ложки — это предел роскоши.

— Пуленепробиваемый! — вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся, Валера сказал. Значит, и пули где-то рядом?

— Слушай друг! Мы, по-моему, не туда с тобой заехали, на нашем говнососе, — предположил я.

— Ничего! У нас каждый труд в почете! — твердо Валера сказал.

Уверенно поднялись по ступенькам.

— Ну, сперва в душ! В баню положено чистыми заходить.

— А что с бельем?

— Не знаю. Мне жена положила. Не знаю, как твоя.

— Да. Моя жена далеко.

Даже загрустил я. Куда ж меня занесло?

— Барахло свое здесь бросаем, — Валера сказал. — Мне кажется, в голом виде приличней мы выглядим, чем в этом шмотье. Бери вот простыню.


Из моечной уже разносился звон тазов и гулкие голоса. Тело сладко запело, вспомнило банную истому.

— Подожди! Сперва в предбанник зайдем. Представимся. У нас тут серьезные люди. Собрание наше называем Малый Хурал. Не помню, кто придумал.

— Это как в Монголии.

— В Монголии? Может быть.

Валера, похоже, волновался. Вошли.

Обычный предбанник — из тех, что считаются роскошными. Стены из желтой вагонки, тяжелые рубленые скамьи, такой же длинный стол. Сидело пять мужиков неопределенного возраста, от сорока до шестидесяти, обычного вида. Но глаза — заметил — у всех очень внимательные, хоть и с легкой дымкой хмеля. В голом виде все выглядят проще — такого резкого впечатления, как их машины, они не произвели. Уже было нолито, и тут мы вошли.

— Мир честной компании, — заговорил Валера. — Представляю: мой тезка и надежный друг. Сосед мой по городскому дому. И, кстати, сын Георгия Ивановича Попова, бывшего хозяина этих мест.

— Так знаем! — сказал мужик с седой челкой и крестом на груди. — Его рожь до сих пор нас кормит! Видел я вашего батюшку, когда еще маленьким был. Орел-мужчина!

— Тогда, может, и мы с вами знакомы? — вступил я (молчать было бы как-то туповато). — Я тогда тоже маленький был.

— Нет, — сказал он, загадочно улыбаясь.

— Почему?

— Воскресенские мы!

— А. Точно! — обрадовался я. — А суйдинские с воскресенскими непримиримые были, постоянно дрались в клубе до крови... уже не знаю почему.

— Точно! — сверкнул глазами седой.

— Ну, за мир! — поднял рюмку Валера, который, похоже, ценился тут как находчивый тамада, и все радостно зачокались: хороший повод для выпивки.

— А вот отца моего вы, возможно, знали: он в воскресенской церкви батюшкой был.

— К стыду своему, нет.

— А вот ваш батюшка заходил! — укоризненно проговорил седой.

— А вы теперь кто? — спросил я.

Выпитое уже слегка меня «повело».

— А теперь я — батюшка! — засмеялся седой.

— Ну, за батюшек! И за твоего тоже! — Валера чокнулся первым со мной...

Уважает! Отлично он «держал стол». Мастер! И все покатилось, поскакало.

— Ну, угощайтесь нашим, — говорил человек с большим носом и маленькими глазками. — Все местное! — почему-то подчеркнул. Именно он потом оказался, к моему удивлению, хозяином пуленепробиваемого броневичка. — Вот облепиховая настоечка, весьма полезная, клюквенный морс.

— А вот он теперь зато, — Валера указал на меня, — главный летописец нашего края! Отличную книгу про отца своего написал. Называется «Комар живой»! Ну давай, Георгич, за тебя!

Все полезли чокаться, некоторые даже обниматься. Вот оно, счастье!.. Да, для пациента сумасшедшего дома я провожу время неплохо.

— Валера! — закричал большеносый. — Если летописец — так расскажи ему, как ты с печенегами воевал.

— Ну... не все слышали? — Валера оглядел присутствующих.

— Не все! Не все!

— Так слушайте. Тут наехали на мой бизнес печенеги... с южных гор. Сначала вежливо дома навещали, Марине букеты дарили, в дружбе клялись. Потом все уверенней тема зазвучала, что бизнес этот, который я унаследовал, на самом деле является их исконным, народным... Но тут-то проживает другой народ!.. При этом когда я гостеприимно приглашал их пройтись, ознакомиться с технологией нашего промысла — сразу носы свои орлиные воротили... Западло им!

— Ну ясно! Просто перепродать хотели! — большеносый вскричал.

— Точно! Они только это и могут! — загудел народ.

— И так поперли, что пришлось военно-морскую стрелку им забивать.

— А почему морскую? — как летописец, уточнил я.

— А потому что на мосту через речку Сяглицу, — сказал мне седой.

— Ну и вот. Встретились войска. У каждого из них — пиджак топорщится, ясно из-за чего. А у нас из оружия — только наш... огнемет! Который и сейчас у крыльца меня ждет. Но заряженный! А они, надо сказать, неудачно оделись — кто в белом костюме, кто в розовом. Туфли в дырочках, с загнутыми носами. Не рассчитали! И только я на них хобот навел, полный уже содержимого — дрогнули и побежали! Они к тому же блатные все. Параша для них хуже смерти. А когда она еще с хоботом наперевес гонится за ними по полям — это выше их разума! Гнали их до самых границ Ленинградской области! — Валера закончил.

— Обращайся, Валера! У нас и паровой каток есть! — сказал самый молодой и крепкий, и предложение его было встречено с одобрением.

— Ну, за нашу победу! — поднял тост большеносый (похоже, он тут главный). — И чтобы враг никогда не ступал на нашу землю! И чтобы наш край никогда не был крайним!

— Они мне бабки предлагали, в евро! — с презрением Валера сказал. — А нахрен мне евро? Я в этой стране живу.

— Верно! — большеносый воскликнул, и рюмки зазвенели. — За наш рубль!

Единогласно выпили. При том что я уверен, что евро у Валеры есть... Ну и у меня есть. Но главное же не это!

— Ну все, мыться, мыться! — народ загудел.

— Валера, задержись! — попросил я.

Народ схлынул. Валера пересел.

— Слушаю тебя внимательно! — произнес.

— Тут история... с материнской долей квартиры... похоже, прошляпил я ее. Теперь нужен в суде свидетель — что она часто тут проживала и ты видел ее. Тогда, может, ее долю государству не отдадут и мне присудят. Сможешь?

— Какой вопрос! Когда надо?

— Чем скорее...

— Завтра!

— А как же... конюшня?

— Помощника пошлю.

— А я-то тут... ты забыл уже? Не в гостях у тебя.

— С Борисычем я договорюсь. Как раз кое-что он просил у меня — будет кстати. Ну, хоп! Мыться пошли!

После мытья как-то все окончательно воспарили. Тосты пошли гуртом. Начались присказки, анекдоты, но присутствие батюшки, хоть и самого веселого среди нас, как-то всех удерживало на краю. Предел — шутливое обыгрывание слова «облепиховая», лукавая игра букв... Потом началось братание, и носатый звал меня в гости к зверовщицам, за шестьдесят километров, но я признался, что я клиент сумасшедшего дома, и он посмотрел на меня с большим интересом. Потом мы ехали с Валерой, он вел, на мой взгляд, неуверенно, сбился с пути, но когда я сказал:

— А вдруг остановят?

— Никогда в жизни! — он сказал. — Такую машину — нет! Побрезгуют!

Профессия нас всегда охраняет.

— Кроме того, с нами был начальник ГАИ, — он добавил.

И к Красной Даче он меня таки довез.

— Ну... до завтра? — произнес я.

— Не сомневайся!

А я еще подумал: ну, конечно, забудет. Банные обещания обычно уходят вместе с мыльной водой.

Так меня не хотели еще пускать! Да и действительно, нашел где загулять!.. Охрана звонила Борисычу — и он разрешил.


И он же был передо мною, когда я открыл глаза.

— Итак, покидаете нас? — горестно произнес он.

Я, признаюсь, не сразу понял, где я и о чем речь.

— Валера звонил? — я наконец вспомнил.

— Разумеется. Он партнер надежный. Но зря все-таки вы не прошли у нас курс обследования. Второй такой шанс вряд ли представится.

— Дела!

— Все ваши дела зависят только от нас, — отчеканил он. — Ну, завтракать вы с нами, конечно, не будете?

— Почему? — я торопливо поднялся.

— Не спешите. Еще очень рано. Вещи и документы вам принесут.

— Можете всегда на меня рассчитывать! — отчеканил я.

— Да я чувствую, вас больше не заманишь, — сказал он.

И ошибся.

Глава 7

Валера был свежевыбрит и бодр.

— Надеюсь, ты ничего там не забыл? — он указал на больничку.

— Кроме частицы души — ничего!

Все-таки хорошо, что Валера выбрал для поездки парадный джип. Иначе это было бы все, для меня — потеря лица! Уехал на психиатрической — вернулся на говновозе. Да и Валеру бы, вернись он в столь неказистом «формате», могли бы не понять: а зачем уезжал?

Другое дело — вот так! Мы выехали к полю — и Валера сказал: «Ага!» Я посмотрел вбок — и увидел слегка дымившуюся в утреннем холодке большую гору навоза.

«Так вот цена, за которую выкупили меня у Борисыча, — понял я. — За один борт навоза! Ну что. Цена неплохая. Борисыч не продешевил».

Потом мы влетели на кольцевую — и я залюбовался. Весь простор занят сплетенными белыми щупальцами огромного осьминога — и каждое «щупало» имеет глубокий смысл, по каждому катят машины! Стоят гигантские голубоватые дома-стекляшки, и в каждом отражаются облака! А рекламные щиты по краям трассы! Главное теперь наше чтение.

— Смотри, люкс! — наслаждался я.

Огромный щит — «ЛЕЧЕНИЕ ЗУБОВ — БЕСПЛАТНО!»

— А вон лучше еще!

«ЛЕЧЕНИЕ ЗУБОВ — ЗАОЧНО!»

— А вот, — Валера указал, — это мое!

«ОТКАЧКА СЕПТИКОВ!» И телефон. И я к этому причастен!

— И вот это — мое! — указывал Валера вдаль, как маркиз Карабас, на щит на перпендикулярной трассе.

«СТИК — ЭТО ВАМ НЕ СЕПТИК!»

— А что нам «СТИК»? — перекрывая шум движения, кричал я.

— О! «СТИК»! — важничал Валера. — Это наше будущее.

— Да-а! — восхищался я. — Жаль только, семья твоя... не разделяет.

— Семья? Не разделяет? — Валера в изумлении смотрел на меня. — Ты, что ли, всерьез поверил в тот балаган, что мы тогда с Маринкой для тебя устроили? Так, куражились маленько. Мышцы разминали. Да она... по движению моего пальца!

— А сын?

— А что сын? Институт закончит — и в мое дело войдет. Он парень вменяемый. Руки есть... А башку ему набьют чем положено.

— А старший твой? По твоим стопам не пошел, — дразнил я.

— Ха! Как бы я по его стопам не пошел! Весь целлофан города — в его руках.

— Ну... Для такого красивого, развитого парня целлофан? Как-то не то...

— Ты не понял! Весь целлофан! — произнес Валера.

И, поглядев на меня, со вздохом отвернулся: мол, не понял хмырь.

— О! А кто это? — оторопел.

Огромный портрет.

— Так это наш банный друг. Большеносый! — прокричал я.

— Не называй его так. Это наш кандидат! Шпеньков! Я в его команде хожу... Слегка непредсказуем. Боюсь, не он ли это на Красную Дачу лапу наложил? Если сумасшедшие по нашей земле разбегутся — будет не люкс. Он-то сам в Москву переедет. А дача пустая будет стоять!

— Так это же надо что-то делать?

— Работаем. Думаешь, я зря с ним? Легко, думаешь? Когда он у нас начальником милиции был, так замучился в борьбе с собственной коррупцией, что, сидя на подоконнике своего кабинета на седьмом этаже, выстрелил себе в голову и с этой высоты упал грудью на изгородь. Но выжил. Как трепали злые языки: «Пуля мозга не обнаружила». Вылечился. Точно, самые лучшие у нас доктора. Потом хотел уйти в монастырь на покаяние — так не дали! Уговорили! Буквально как Ивана Грозного в кино. Толпы шли. Какой-то весь... нашенский он! Почему-то любят его. За размах? И все причуды — только на пользу ему. Теперь он — наш кандидат. И пройдет, похоже...

— Да-а! Путь его опасный!

— А твой — нет?.. Ты о себе лучше подумай. Во что ты втравляешься там — раз к Борисычу угодил? Совсем контроль потерял.

— Профессия такая. Надо на себе все испытывать — чтобы потом с чувством написать!

— Да брось мне мозги пудрить! Профессия! Я же видел твоих у тебя. Все просто и спокойно пишут книги — и всё... А ты же ввязываешься. В мясорубку лезешь. И много поведает человечеству... твой фарш? Неспокоен я за тебя. Потому и еду. Тебе, я думаю, на Северный полюс надо, охладиться маленько.

— Да везде буза.

— Я и говорю, сумасшедший дом на гастролях! — Валера согласился.

И мы съехали по «щупальце» в город.

Глава 8

С какой-то опаской я в квартиру вошел. Хорошо, что с Валерой. Глянул наверх. Там эта безумная пара живет... из одного человека, из-за которой я и проделал этот безумный вираж. И что? Пока — тишина. Может, что-то там изменилось? И за них — странно! — тоже переживал.

— Ну что, — Валера сказал, — квартира в аренде моя...

— Да я знаю!

Хотел добавить «И еще как знаю!» Но сказал:

— Проведаем, чего там?

— Не я сдавал, агент. — Валера вздохнул. — Бабки я уже получил. Да уж хорошего там, я думаю, мало... Какие-то бродяги наш город заполонили!

— Так, может, погоним их?

Минуту он колебался — но жадность победила.

— Да ладно. Кончится год — разберемся. Мы приехали твоей хатой заниматься.

Всегда приятно забыть про свои проблемы и заняться чужими: чужие ведь настолько не парят!

— Ну, так пошли в суд? — Я поднялся. — Есть там у меня один ход.

— Баба, естественно?

— М-м-м... да!

Но тут мобильник зазвонил. Мобильник имел право и раньше позвонить. Проследил кто-то, что я в дом вошел?

— Алло!

Алена!

— Привет! Ну, выбрался?

И это знает она!

— Спасибо тебе!

— Заявления будешь делать какие-нибудь?

— По поводу чего?

— По поводу твоего там пребывания?

— Зачем? Я доволен. Мне понравилось. Но особо, я думаю, афишировать не стоит.

— Думаешь?

— А зачем?

— Да тут мы пресс-конференцию проводим, международную. Для всей прессы, в том числе мировой. О медико-социальных проблемах в нашей стране. И тут я подумала о тебе. Вообще я всю жизнь о тебе думаю...

— Да ладно!

— И вдруг поняла: светишься мало!

— Я и сам по себе свечусь и без пресс-конференций.

— Ну это само собой. Но зайди. Тебе будет интересно. В Доме ученых проводим, в тринадцать часов. Рада буду тебя видеть. Дом ученых!

— Приду.

— Какие еще ученые? — Валера проскрипел. — Мне кажется, мы в суд приехали с тобой.

— Ну... тут, эта... дело есть!

— Какое еще дело?

— Да тут конференция одна. Мировые проблемы.

— Болтовня. Ну давай... А то в дыре своей сижу — людей давно не видел. Нормальные бабы там есть, надеюсь?

— М-м-м-да.

Прозвучало не совсем уверенно. Но его не насторожило. И его понять можно: как это может быть, чтобы где-то не было нормальных баб?.. А вот так!

Радостно и легко шли с ним по Неве — наблюдая Стрелку, Петропавловку, невский простор...

— Да-а, — Валера любовался. — Конечно, скучаю я в моей дыре... Ну, куда?

— Во!

— О.

Дворец великого князя, впоследствии Дом ученых, всегда сильное впечатление производил.

— Ну, послушаем, какие еще мировые проблемы! — довольный, Валера бормотал.

Да и я счастлив был: нет ничего слаще, чем от своих неразрешимых проблем перекинуться на чужие, которые со стороны кажутся тебе легко разрешимыми, раз-два, а потом соскочить и кинуться в мировые проблемы, в которых ты вообще ни бум-бум, поэтому ощущаешь себя пророком и прекрасно себя чувствуешь! Все уже у нас увлеклись этим, бросив свое — а вот мировые проблемы решать — одно удовольствие. На таком подъеме мы и вошли во дворец... Но оказалось — и мировые дела иногда — «на личности» переходят. Уж такого хамства от них не ждешь!

— Кто-то тут мне женщин обещал?

Да. С этим я, похоже, погорячился.

Публика по роскошной лестнице поднимается своеобразная... женщины, пытающиеся стать мужчинами, и наоборот — мужчины, старающиеся стать женщинами... Зачем?

— Куда мы пришли? — бубнил Валера. — Мы-то чем можем им помочь?

...Нашлось, к сожалению — «чем»!

Президиум ошеломил! Алена мне радостно рукой помахала... но моя рука как-то не поднялась. Рядом с ней — Сущак! Больше всего меня корежило, что это же «еще и она»! С кем мы целовались, мягко говоря. И вот! Это — как мясо протухло, недавно свежее! Впрочем, любители есть — судя по залу. Неужели и я в их трагедию ввязываюсь? Господи, только этого не хватало!

— Баба одна всего! — Валера кивнул на Алену. — Но годится.

— А тебе мало одной? — огрызнулся я.

— Так она ж твоя! — Валера раскусил с ходу. Да пожалуй, действительно — я горячусь. Ты с одной разберись! Из недавней своей практики — селезня вдруг вспомнил, подавившегося рыбой: из клюва торчали сразу два хвоста! И образ этот меня преследовал на протяжении всей пресс-конференции и самочувствия не улучшал.

— Итак, начинаем пресс-конференцию! — она-то и начала. — Тема «Социальные проблемы современного общества и пути их разрешения». Я — Алена Изер...

Этого я не знал!

— Одной из самых острых социальных проблем сейчас, — важно произносила она (даже очки надела), — является проблема трансгендерных сообществ — людей, меняющих свой пол...

— Прямо уж «наиболее»! Других проблем нет? — Валера проворчал, но с Алены глаз не сводил.

— Я — вице-президент международной медицинской компании «Меди-люксум»!

— О-о! — Валера одобрил.

— Слева от меня — представитель международного трансгендерного сообщества, которому наша компания оказывает посильную поддержку, как это делается сейчас и во всем мире, Ян Альбертович Сущак!

Аплодисменты! Раньше только Муслим Магомаев такие слыхал.

— Мы восхищаемся этими людьми, которые в борьбе за свободу своей личности, в стремлении к самовыражению не останавливаются ни перед чем...

Это верно.

— ...Даже перед огромными лишениями, которые они испытывают при смене пола — с операцией или без операции — это их выборр!

Слово это под сводами ррраскатилось! Аплодисменты! Блицы! Прямо герои-челюскинцы! А Ян — просто сам Челюскин!.. Хотя тот вроде в полярной эпопее участия не принимал. И вообще темная личность. Это я Яна имею в виду. Хотел это выкрикнуть... но явно не в дугу. Выведут.

— К сожалению, — Алена вздрогнула, — комиссии, в которой я работала, удалось выявить случаи преследования попыток изменения пола вплоть до заключения в психиатрическую клинику. Об этом расскажет нам Ян Сущак.

— Знаю я такой случай! — Валера громко произнес. — Так ее не за то поместили — она просто у мужа своего... достоинство оторвала. И у меня пыталась...

— Прекратите!

— Возмутительно!

— Он пьян!

— Позовите же полицию!

— Делаю вам замечание! — строго Алена произнесла.

— Да, похоже, мы со своим самовыражением тут не при делах, — мне Валера сказал. — Пошли? Кто их трогает? Вон баба сидит, которая явно под мужика косит, — и кто ее трогает? Да ее и тронуть-то страшно.

— Тиха! — был вынужден сказать ему я.

— ...Мы-то чем перед ними провинились, что здесь сидим? — пробормотал Валера и затих.

Некоторое время мы ловили еще возмущенные взгляды. Мы с Валерой, — осознал я — с нашей нетрансформированной внешностью смотримся здесь вызывающе. Ну, Алена, втравила!

Янчик наш встал, степенно раскланялся. Прямо герой-полярник! Вот кто светится-то!

— ...с нами также представитель литературной общественности города Валерий Григорьевич Попов! — Алена произнесла.

Что они все «Григорьич» да «Григорьич»? Георгич я. Тяжело встал.

Блицев нету. Видимо, перегорели все.

— Слово... Яну Альбертовичу Сущаку!

Вспышки! Блицы, оказывается, не перегорели.

— Наша ассоциация, — начал крутым баском, — откликаясь на мнение большинства...

Во дает! Может, как раз меньшинства?

— ...современного общества, проводит широкую кампанию за реализацию равных с остальным человечеством прав трансгендеров во всех областях человеческой деятельности.

Бешеные аплодисменты.

— В медицине...

Нет уж, только в общую очередь!

— В образовании...

Ну кто ж умного человека остановит? При чем здесь пол?

— В получении жилья...

Опа! А кто же это в наши дни получает жилье?! Чего это он сразу за жилье ухватился? А культура где?

— При тоталитарном режиме...

Пауза. Он выпил водички. А может, водки? Для борьбы с тоталитаризмом надо много сил.

— Жилье доставалось только номенклатуре.

Покосился на меня. Я раскланиваться не стал. Как я бывал в номенклатуре, дня два, я уже рассказывал когда-то. Журналисты строчили — кто на клавиатуре, а кто на листах.

— Партийным функционерам.

На это я даже не прореагировал.

— Творческой элите!

Тут он прямо указал на меня. За элиту — спасибо. Аплодисментов, однако, не последовало.

— Рабочим! — выкрикнул кто-то из зала.

— Да... отдельных рабочих тоже прикармливали! — мужественно признал Ян.

— А теперь их, что ли, надо прикармливать заместо рабочих? — Валера спросил. — Но что они, спрашиваются, произведут?

На него зашикали. Какое еще производство? При чем тут оно? Тут более острые проблемы стоят.

— Теперь настало время справедливого распределения жилья! — выложил главное Ян.

Разве настало?

— Компания «Меди-люксум» оказывает необходимую финансовую поддержку... пилотному проекту, — доложила Алена.

Ясно. А Ян — это их пилот! Чкалов нынешний. И летает он на моей голове!.. Водичку пьет! Я бы тоже водички выпил. Но лучше водки. Тогда он, может, за галлюцинацию бы сошел.

— Но деньгами тут все не решишь, — строго Ян произнес. — Главное — действовать в рамках жилищного права.

Так. Это уже они в мой огород, вернее, в мой зимний сад, полный цветов, хотят залезть.

— Именно «права»? А не «лева»?! — выкрикнул кто-то.

Альбертыч проигнорировал выкрик с места.

— Так что в ближайшее время справедливость восторжествует, — взял тоном повыше он, — и представители несправедливо угнетаемого прежде трансгендерного сообщества займут освобождаемые квартиры в лучших районах нашего города!

Аплодисменты! Правда, не массовые. Квартиры, видимо, не все получают.

— Понял? А ты в суд не хочешь идти! — ехидно проговорил Валера. Еще не знал, что хата его — тоже уже «место для репетиций».

— А уточните, пожалуйста! — впился ехидный старичок (вроде из наших?). — А какие квартиры вы собираетесь заселять — освобождаю-щи-еся или освобожда-е-мые?

— Не вижу разницы! — гордо Альбертыч произнес.

И погорячился.

По залу пронесся первый ропот неодобрения. Как это так? Человек вроде что-то возглавляет, за что-то борется тут, а не понимает разницы — «освобожда-е-мые» или «освобождаю-щи-еся»? Может, головка «бо-бо»?

— Скажите, — встала пигалица-журналистка, — а какое место в ваших планах занимает освобожда-е-мое помещение номер сорок шесть по адресу Невский, тринадцать?

Е-мое! Так это же мое! С чего это так сразу оно освобожда — е-мое — е-мое?!

Поглядев на нее, Альбертыч вдруг широко улыбнулся. Ну, относительно широко.

— Не хотел раньше времени говорить...

Вот именно, не стоило... прежде времени бы.

— Но вам, так и быть, скажу.

Неужто пигалицею заинтересовался?

— В помещении сорок шесть предполагается... шахматный клуб... для трансгендерных групп!

Тут бы овации... Но вместо этого — ропот недоумения... Стоило ли ради шахмат огород городить, а точнее, губить?

— Тут что-то нечисто! — выкрикнул «наш» старичок.

— «Жахматы»? — разволновался тут я. — Я ведь могу в «жахматы»! Я ведь во Дворце пионеров в «жахматы» бился! Первый разряд имел. Я же могу их тренировать в «жахматы»! А?!

— Что ты несешь? — проговорил Валера. — Окстись!

— ...Ты прав!

Я окстился.

— А скажите, — не унималась пигалица (видимо, слабенькие чары Альбертыча на нее не действовали), — а клуб этот предназначен только для «ваших», извиняюсь, или любой, играющий в шахматы, может в него зайти?

— Нет. Мы не будем ущемлять права трансгендеров! Только для них! — Ян почти выкрикнул.

Тут он ждал оваций, но прокололся. Ропот недовольства пошел. Да. Яна-Ян — это тандем, конечно, любопытный, но ума не хватило на двоих — это ясно.

— Какого хрена тогда, — воскликнул юный «трансформер», — я шахматную школу заканчивал, во всем отказывал себе — чтобы только с нашими цацкаться? А где мастера у нас?

— Мастеров пока нет, потому что нас притесняли, — трагично Ян произнес.

Тут уже хохот раздался! Умные люди, оказывается, всюду есть.

— А теперь, если титьки пришьешь — лучше играть будешь? — выкрикнул «трансформер» средних лет, явно пьяный. — Мозги не вставишь!

Вскочил и другой, с фиолетовой сединой и в дамском платье:

— Да я в свое время с самим Спасским играл! Ты что мне теперь запрещать будешь, если я перекрасился?

— Во. Кто права-то ущемляет! — Валера на Яна показал.

Надо же как! Кто бы мог подумать? На шахматах прокололся! Не зря это считается игра мудрых.

Общий гвалт перекрыл все. Кто-то, может быть, выступал и за Альбертыча, но своим криком его забивал. Альбертыч пошел пятнами. Да, как общественный деятель он еще не сложился. Как балетмейстер он, видимо, более ярок. Чтобы сложилась личность, не получится влет. Надо пройти долгий половой путь. А откуда он у него?

В зале все смешалось — перемещения, гул. «Прессуха», надо сказать, провалилась. Так тут мозги нужны — а уж никак не полголовы! К Алене подошел.

— Мне понравилось.

— Что тебе так уж понравилось?

— Что ты... оказывается... времени зря не теряла.

— Так ты тридцать лет мне дал! — усмехнулась она.

— Да уж... Не пожалел. Когда встретимся-то?!

— Завтра... возможно, — вздохнула.

Явно расстроена была.


Вышли с Валерой на простор Невы. Белые ночи начались. Справа — Петропавловка с золотым шпилем, впереди — Ростральные колонны коптят, маяки, пламя на них колышется. Но Валеру это не увлекало. Пресс-конференция его явно взволновала, значительно сильней даже, чем журналистов, которые расходились разочарованно — вялые, цинично перешучиваясь. А Валера горел... как Ростральная колонна!

— Не!.. Ну нормально, а? Мы с Мариной две наши квартиры продали, столько копили еще, чтобы на Невский въехать, а этим болт к себе прицепить — и нате квартиру? Не будет этого!

— Мне тоже почему-то кажется, что этого не будет, — мягко, интеллигентно и даже где-то неуверенно сказал я.

— В суд надо идти! — резко Валера сказал. — Фигли мы время теряем? Баба твоя там сейчас?

— М-м-м. Не уверен.

— Вечно ты не уверен!

— Так жизнь такая.

Глава 9

На следующий день мы, однако, в суд выбрались — но не прямым путем. В тот вечер еще немало событий произошло. Подошли к дому — и не узнали его. Подвал весь огнем полыхал, но не в смысле пожара — сияли огни. У входа приплясывали полуголые существа, пол не очень понятен — черти, вот кто. Ян — в возмутительном виде, тут же стоял и как-то злобно всем дирижировал: этот — туда, этот — туда. Хватали улыбающихся японцев, которые мирно тут шли со своими небольшими супругами, от «Астории» к Невскому, и волокли их в подвал. Оттуда тот самый топот раздавался, который с ума меня свел. И не только японцев хватали, не брезговали никем, и представителями слаборазвитых стран, и нас с Валерой тащили, еле пробились, и Валера сказал, уже во дворе отдышавшись: «Хорошо, что я десантуру прошел!» Впрочем — на лестнице было не легче, два встречных потока танцорок (или «ов») — некоторые были ничего! хотя ни за кого не поручусь — струились вверх-вниз, терлись о нас атласными боками. Одна смена, видимо, заступала, другая на отдых шла, от мирных японцев.

— Так это из моей квартиры, что ли, народ прет? — Валера был потрясен. Но пробиться туда не пришлось. Зашли в мой дом, чтобы хоть освежиться, я Валере уступил, он открыл в ванну дверь...

— Загляни-ка сюда!

Это конец. Потоп! Натяжной потолок над ванной свисал пузырем, и в нем — вода. Видимо, слишком там увлеклись водными процедурами.

— Ну, это они погорячились! — Валера проговорил. — Только не трогай потолок! Пошли.

Валера взял сумку с инструментами, и мы поднялись. Вернее, пытались. Теперь все прелестницы с визгом стремились наверх, и образовалась пробка. «Да уж какие тут «жахматы»? — подумал я.

— Да-а... Дурдом отдыхает! — Валера сказал.

Появились люди в черном с буквами ОМОН, хватали прелестниц и волокли вниз, но не в подвал, а в автобусы с решетками. А вот пронесли Сущака. Сущак вертел во все стороны головой, таращил глаза и злобно плевался. Хотел доплюнуть в меня — но не хватило, видимо, сил. Но больше всего меня удивило другое — руки его были заняты, но не смирительной рубашкой, как легко было предположить — руками он прижимал к груди книги — классику поэзии! К чему бы это? И вдруг, изогнувшись в их руках абсолютно по-женски, она — это, несомненно, была Она! — кинула жалобный взгляд на меня: «Спаси!» Я рванулся... Но это снова был Он!

— Козлы! Душите искусство! — кричали прелестни... (цы?).

Нажимом омоновцев нас тоже снесло вниз. Яна под локти бережно отнесли к воронку — и резко вдруг, с грохотом туда кинули. Мне кажется, я слышал, как попадали книги?!

Сомнения овладели моей душой. Странно, весь мир уже прогрессивно поддерживает трангендерное движение, полы повсеместно меняют туда-сюда, а у нас это, мягко говоря, как-то не привилось, по большому счету. И даже испытывает, судя по происходящему, полицейский прессинг? Да и нормальных девиц, за чью нормальность — если не за моральность — я страстно могу поручиться, тоже ведь волокли. Во мне вдруг восстал старый правозащитник, который несколько лет уже дремал. Я даже хотел сказать что-то этим зарвавшимся сатрапам, но меня вдруг сбил с толку персональный мой нищий, который мчался на костылях от метро к машинам и кричал исступленно:

— И меня возьмите! И меня!

И просьбу его уважили.


Потом мы сидели с Валерой в опустевшей его квартире. Даже как-то одиноко. Сгоряча и нас хотели скрутить — но спасли нас инструменты сантехников в руках. Да, профессия всегда выручит! И мы приступили. Воду из пузыря над моей ванной откачали. Правда, она ровно разлилась по квартире... А куда ее денешь? Затор — у меня на этаже. Кран откроешь — может снова залить. Короче, перекрыли воду у него. Да, квартирку теперь вряд ли сдашь. Сидели с грязными, обцарапанными руками, свесив их между ног. Приехали права качать. А тут пришлось — воду.

— А ведь это ты виноват в этом потопе! — с трудом подняв голову, Валера сказал. — Вернее, Нонка твоя. Забили трубы!

— Только милиции не говори.

— Кстати, я с парнями потолковал. Объяснили, в чем дело. На Сущаке уже третий притон. И вся эта суета с подвесными членами — пена! Карточки обнуляют они. Клиентов опаивают — и всё с карточек их снимают. Вот так! А Сущака повязали твоего!

— Так он же у тебя жил. Я-то при чем? — пробормотал я.


Но спор оборвали внезапно появившиеся товарищи в штатском.

— Вы хозяин? — почему-то обратились ко мне.

— Я! — Валера мужественно произнес.

— Сдавали?

— Йесс!

— Опечатываем на время следствия.

— Опечатывайте! — Валера сказал. — Можете вместе со мной.

— Не отчаивайся, друг! — Я помог подняться ему, и мы стали спускаться.


По пути к суду Валера слегка взбодрился:

— Ну уж мою квартиру я хрен им отдам! Хорошая хоть у тебя баба, в суде? — с какой-то безумной и, можно сказать, последней надеждой спросил он.

Женщина, которая и спасет, и утешит. Где она? Боюсь, что он обольщается. Я совсем не уверен, что она на месте — «а». И что она так уж утешит Валеру — «б».

— А то развелось тут всяких, — горевал он. — Там у Борисыча одна... Шел я по коридору их заведения, его искал. И вдруг одна красавица — хвать, и чуть мне всё... главное не оторвала! Еле оттащили! А потом она еще объясняла свысока, что это я виноват, не так глянул на нее. А тот мужик, который в ней якобы сидит, взревновал — и меня наказал, точнее, пытался. Это что, нормальная жизнь? Так то хоть в сумасшедшем доме все было.

— Так мы к ней сейчас и идем!

...Но не мог я это ему сказать! Мне кажется, даже крепкий десантник может не выдержать. Так, может, не идти, может, не надо? Так он же меня и прибьет, если не дойдем.

Вошли в суд, поднялись к ее кабинету.

«Может, нету ее? — взмолился мысленно я. — Вчера же на моих глазах в воронок ее-его кинули?»

— Может, тебе не ходить, подождать? — у самой двери сказал я Валере.

— С какого перепугу? — Валера вскипел. — Так я ж главный свидетель! Я ж мать твою, Алевтину Васильевну, уважаю! Это ж сказать надо судье!

— Сейчас...

Я приоткрыл дверь, но глаз зажмурен был. Открыл — она! Яна, красавица моя, сидела в кресле как ни в чем не бывало и с кем-то робко говорила по телефону. Цепи тюрьмы оказались бессильны. Тонкими своими ручонками их порвала.

— Думаю, не надо тебе туда, — я проговорил.

— Почему это?

— Да не в духе, по-моему.

— И что? Да я, когда служил, уссурийского тигра заламывал!

— Боюсь, тут хуже, — не успел сказать я.

Валера уже открыл дверь.

— Что это такое... — проговорил он.

И был перекрыт криком нечеловеческой силы.

— Вы и здесь преследуете меня?! Охрана!

Валера выскочил.

— Что это, а? Почему здесь-то она?

Сказать, что она еще и в квартире его живет, значило бы его добить.

— Присядь, — сказал я ему.

И вошел сам.

— Ты? — кинулась мне на шею она.

Даже неудобно. Воспаленный глаз Валеры таращился в щель.

— Ты чего такая взволнованная?

— Да ходят тут... разные маньяки. Работа такая!

Ценит свою работу!

— У тебя все в порядке? — разволновался и я.

— Да были тут... всякие неприятности, — созналась она. — Да Вера Владимировна заступилась, выручила меня. Ты ко мне по делу или так?

Снова на мне повисла. Валера, уйди!

— Ну ты ж помнишь... мое дело?

— А, да. Ты написал заявление? Пиши. Вот образец. Дальше. Квитанции об оплате с маминой подписью отыскал?

— Ищем.

— А свидетеля про маму, который подтвердил бы ее проживание?

— Боюсь... не понравится он тебе, — вздохнул я.

— Что значит, мне не понравится? — строго сказала она. — Главное, чтобы он у суда доверие вызвал.

— Найдем!

В крайнем случае сделаем Валере пластическую операцию.

— А мы когда с тобой увидимся? — прошептала она.

— Так мы уже видимся! — с некоторой оглядкой пробормотал я, даже с двумя оглядками.

Впереди — дверь «Судья», сзади горит в щели глаз моего друга.

— Нет. Не так! По-настоящему! — она прижалась ко мне.

— А чего? Тут неплохо! Все о... юридицки! — бормотал я, пытаясь вырваться.

Вырвался! Надула губки.

— Позвоню!

...Несколько смущенный таким «публичным успехом», я ушел.


Валера ждал меня на скамье. Пока что не на «скамье подсудимых». Но — жесткой.

— Скажи мне, почему, куда теперь с тобой ни пойдешь, — они?! Может, ты сам уже такой?

— Да пока нет.

— Тогда мне скажи, почему тебе так «везет»?

— Не знаю. Когда в детстве еще в больнице со скарлатиной в шесть лет лежал — уже выделялся. Выдавали на завтрак два кубика масла и два куска серого хлеба. Все размазывали их ножом и ели. А у меня почему-то ножа не было, а спрашивать стеснялся. Так я клал два куска масла между двумя кусками хлеба и сдавливал. И так ел. И ребята в палате прозвали меня «В двойном размере». «Слышь, ты, «“в двойном размере”!» — так обращались.

— Да, так у тебя все и осталось, — Валера констатировал, — «в двойном размере». И горячки вдвойне, и проблем! Ну всё. Я отваливаю. Честно говоря, в Сяглицы тянет. Там у нас хоть и сумасшедший дом — а всё поспокойней. Скажу тебе, наши «нормальные ненормальные» лучше. Хоть не лезут всюду.

— А Шпеньков? — вспомнил я.

— Да... А Шпеньков? Это верно. Мужчина затейливый. Но он нормальным считается! От него, правда, всего можно ждать. Если он сумасшедший дом хочет захватить в качестве своей личной резиденции, то это о многом говорит.

— Да, — оценил я, — нестандартно.

— Так ты считаешь, — сказал он, — «в плане сдвига мозгов» все теперь постепенно выравнивается? Одинаково уже всюду?

— Похоже на то.

— Ну ладно. Тогда ты терпи здесь, а я к себе поехал. Ну, хоп!

Сцепились пальцами.

— Нет! — Он вдруг яростно выдернул руку. — Не поверю никогда, что нигде ничего нормального не осталось. Поезжу по городу, раз уж вырвался. Должна же хоть одна нормальная баба быть? Принципа вопрос!

— Ну... съезди. — Я вынужден был согласиться. — Город большой...

— Точно! Ну, может, еще заскочу, попрощаться.


Мы сидели с Аленой в «Италии».

— Ну почему ж так? — убивалась она. — Благородные начинания, которыми охвачен весь мир, заканчиваются у нас обнулением карточек?

— Менталитет.

— У нас бы сейчас тут плакаты мелькали, всякие дикие типы орали бы и плясали тут в знак протеста против подавления половых изменений — у вас почему ничего этого нет?

— А ты бы хотела сейчас этого? Когда мы с тобой тут сидим?

— Я спросила первая!

— Менталитет.

— ...это от слова «мент»?

— Не думаю. Во всяком случае, не только. Я думаю, все можно тихо решить. А крик — для чего-то другого он.

— На тебя вся надежда.

— Тогда честно скажи: этих «соседей» моих — ты подсуропила?

— Да. Ты сердишься?

— Ну... двояко. Что ты появилась — рад, а что «они» — нет.

— Вот видишь, ты тоже «двояким» можешь быть. — Она усмехнулась. — Но обязательно надо было это обследование провести — совместимость трансгендерных соседей с обычными обывателями.

— Я обычный?

— Ты — лучший! Поэтому я и доверила тебе... их.

— Я только одну знаю, — признался я. — И то — честно тебе скажу — многовато!

— Понимаешь, во всем мире их поддержка идет. Гигантские фонды!

— Я этого не ощутил.

— Зато ты меня ощутил. А я — тебя. А знаешь, я почему-то не боялась, когда их к тебе подселяла... Знала: ты выдержишь.

— Ну спасибо, конечно... Но не боялась ты за кого? За них? Или за меня?

— И за них. И за тебя. И за себя, кстати. Потому что знаю: ты терпеливый. И добрый. И из любого топора — щи сваришь... на пользу всем!

— Я испытатель. Обязан попадать в ситуации. Но не гибнуть. И верю: сама жизнь — благодатна. И всегда, в конце концов, как-то спасает сама себя.

— Но главное — ты горяч. Тебя в любое дело можно втравить!

— Это точно.

— Хотя ты и ловок. И обязательно вывернешься. И все любят тебя... Тебя даже нищие знают!

— Один. Специально прикормлен.

— Но не только же он?

— Надеюсь, что нет...

— Но учти, — она засмеялась, — я веду еще множество проектов.

— Дай отдохнуть!

— Ладно. Береги себя!

Мы поднялись.

Вблизи парканулся и бибикнул черный джип.

— Должен идти! — рванулся я.

— Ничего — подождет.

— Не, не могу. Другие, скажем, такси заставляют ждать минут сорок, а я дергаюсь — не могу!

— Ну... дергайся. Может, это главное в тебе.

— Счас! — тиснув ее колено, отошел к джипу.


— Ну как? — спросил я. — Нашел кого-то?

— Н-н-нет! Не получается что-то!.. А может, наоборот: они меня принимают за сумасшедшего?

— Может быть!

— Значит, мы уже тоже «тю-тю»?

— Не без этого.

— Но все же скажу тебе: тщательней будь. Я знаю, ты к этой... страшной побежишь. Не удержишься! Но учти: меня тогда, при ее нападении, только джинсы спасли. Не носишь? Напрасно. Купи. Может, вся история эта — гудочек тебе? «Мол, хватит по шпалам ходить, отдыхай уже!»

Но тут Алена своей манящей походкой подошла.

— А вот это правильный человек! — Валера прокомментировал.

— Ну что, мальчики? Поговорили?

— А вам куда? — Валерины ноздри заиграли.

— Вообще-то я в Токсово. Но я на такси...

— Могу подбросить! — хищно Валера произнес.

— Ну? — Она обернулась ко мне. — Доверяешь?

— М-м-м-м... да!

Шепнула мне на ухо:

— Вообще-то я с водителями не сплю.

Хотел сказать ей, что это не просто водитель, а еще... но Валера сам себя выдал.

— Спасибо тебе, — сказал я ему.

— Спасибо — не деньги. Ты деньги готовь. Тебе канализацию надо менять.

Страстно надеялся, что тема канализации оттолкнет Алену от тезки. Но надеялся — не от меня!


Я долго махал им вслед (мысленно). Потом — перекрестился.

Ну что? Пора, наверное, Нонну звать? Вряд ли она резко исправилась... но на фоне прошедших событий ангелом кажется.

— Алле!


— Нонна! Подойди-ка! — закричал я из ванной в коридор.

— Чего, Веча? — сияя, она подошла.

— Вот... сзади шею подбрей. Никак не подобраться!

Взяв бритву, она долго возилась, пыхтела.

— Готово, Веча!

— Спасибо, — я взял у нее бритву.

Вертя головой, я разглядывал шею, а Нонна вдруг смущенно чмокнула меня сзади в голое плечо.

ЧАСТЬ 2

Глава 1

20 июля я очутился в любимом прошлом: последний раз я наслаждался грузинской жизнью еще в молодости, и вот — по их приглашению — лечу в Тбилиси. Я волновался. Мне казалось, что шок произойдет уже в самолете: грузинская речь после столь долгого перерыва! Но через пять минут в салоне — я уже был спокоен и счастлив. Острые грузинские лица, горячая, слегка накаленная скороговорка... все близко, никуда не ушло — словно и не расставались.

Да и как расстанешься? Фестиваль проходил в горной Кахетии, в роскошном имении генерала Александра Чавчавадзе, отца Нины Чавчавадзе, юной жены Грибоедова. И не только это сближало. Название фестиваля тоже было понятным и близким — «Поэзия и вино». Были и доклады, но преобладали тосты. Вино здесь наливают с уважением и пьют с благодарностью. Главное — «подо что» оно льется: если под мудрые разговоры и чтение стихов, то оно — благо. К такому «научному открытию» мы пришли.

Читали стихи и прозу грузины, итальянцы, израильтяне, немцы. Все переводилось на английский — и все понимали. Но вот я заговорил по-русски — и все сразу зааплодировали. И я вдруг с волнением понял: аплодировали не мне, а зазвучавшему здесь после долгого перерыва русскому языку, который они чуть было не потеряли и хотят вернуть. Потом наша переводчица читала переводы грузинских стихов Маградзе на русский — и аплодировали бурно. Это был праздник возвращения русской речи. Продлится ли он? Молодежь уже полностью англизирована. Но встречи, подобные этой, вселяют надежду. Сверхинтеллигентный юный переводчик из одной из самых родовитых грузинских семей, известной и в России, весело сопровождал нас (как переводчик он, к счастью, не понадобился, все, даже простые селяне, понимали по-русски). И когда мы заговорили о литературе, Георгий сказал, что из всех новых писателей мира (он знает уйму языков) восхищен лишь Довлатовым, причем — именно за его русский. А мы заскучаем, вдруг понял я, если останемся без Грузии и грузинской литературы — ведь это мы совсем недавно так любили!

За дни, проведенные здесь, мы снова вспомнили после долгой разлуки, за что так любим Грузию: за праздничное восприятие жизни! Веселись — а проблемы подождут, в конце концов, не мы же должны искать их — а они нас. И если мы будем непредсказуемы и свободны, то нас не найдут!

Но здесь не приняты негативные эмоции. Мужчины здесь горды и прекрасны. Откуда мужская гордость? Неписаный, но общепринятый закон: если тебя на рассвете привозят на машине, выгружают и с почтением доводят до дома — это вовсе не позор для мужчины, а знак его безупречной репутации и уважения к нему. Надо радостно проводить, уважительно встретить, раздеть мужа, уложить, если он утомлен, — это почетная миссия каждой жены! Мужчины поэтому в Грузии не придавлены, как у нас, и не просыпаются в отчаянии и раскаянии — а просыпаются гордо: их не в чем упрекнуть, они живут как положено.

И жены должны беспокоиться лишь тогда, когда подобные происшествия вдруг прекращаются и муж дома сидит. «Что случилось, Гиви? Ты не заболел! Ах, уходишь? Ну, слава богу!» Такой муж — гордость жены. Поэтому и женщины тут горды и величавы: кровь царицы Тамары в каждой из них.

Гордость — главное тут. Только здесь освобождаешься от рабского страха перед секундной стрелкой: «Мы ведь хозяева жизни, а не рабы!» К этому сладкому чувству привыкаешь не сразу. Сперва я одолевал всех вопросами: «А во сколько начало семинара?», «А во сколько именно мы выезжаем на экскурсию?». Лица мучительно морщились: зачем пригласили мы этого зануду? Неумный человек!.. Но я быстро умнел. Что значит «когда»? Когда захотим! Не время нами командует, а мы им! Сладко жить, перейдя «на грузинское время», — чувствуешь себя человеком. И с пространством мы делаем что хотим: один грузинский писатель вдруг сообщил, что вместо нашего семинара очутился в Зугдиди, — и новость была встречена криками одобрения! Широкая жизнь.

Перед отъездом мы сидели в доме на склоне горы, в гостях у внука великого грузинского поэта, и вид ухоженной Алазанской долины вселял абсолютную уверенность в правильности выбранного жителями долины порядка.

— За каждой гроздью винограда надо ухаживать, как за отдельным ребенком, — говорил хозяин.

И вдруг потемнело, и с громким шорохом выпал град. И земля побелела. И хозяин вдруг побледнел.

— Это серьезно? — почему-то шепотом спросил я.

— Очень. За пять лет, что я здесь, — такое впервые, — ответил он так же тихо.

Похоже, что в Грузии считается позорным паниковать. Град продолжал стучать по перилам. Мы слегка опаздывали, но бежать — в такой ситуации — было позорно. Мы выпили за Грузию, за Россию, за возобновление дружбы, простились, получив в подарок по бутылке вина, сделанного хозяином. И лишь когда мы, съехав с холма, обернулись на его дом с красной черепицей, мы увидели, что хозяин вышел в длинном плаще и широкой шляпе и ушел в виноградник. И вдруг — радуга поднялась над долиной, как ручка корзины!

Потом я мчался на автобусе в аэропорт. Алазанская долина простиралась внизу, крыши домиков в густой зелени казались маленькими. Широкие ухоженные поля, а на дальних склонах — ровно «расчесанные» ряды винограда. За виноградниками темнели поднебесные горы Главного Кавказского хребта, защищающего эту благословенную долину от непогоды.

В самолете было тесно, темно. Мы разогнались, чтобы взлететь. Многие грузины крестились, но не униженно, а как-то гордо. И вот мы попали в сплошную мглу. Праздник кончился? Двигатель натужно гудел. И тут мгла оборвалась, хлынуло солнце, и ухо сидевшего впереди вдруг расцвело, как алая роза.

Глава 2

И только вышел в нашем аэропорту — телефончик забрякал. Но это местный, надеюсь? Не разорюсь? И как всегда — обмишулился: Париж! Хоть родной голос: Кузя, старый друг! Институтский товарищ, соратник походно-рюкзачной юности... Потом вдруг резко в политику ушел, не то распространял. Полтора года отсидел. Потом — политический изгнанник, Париж... Но сейчас как-то это сдулось, потеряло остроту. Даже на выпивоны по праздникам в наше посольство ходит. Наши с ним ссоры до драки с умилением теперь вспоминаются. Победила дружба! А точней, победила коррупция, примирила врагов...

— Ты жив? Тут халтура одна намечается. Приезжай.

— Халтура — это я завсегда!


Ночь перед вылетом я не спал. Вспоминалась юность. Кольский полуостров, довольно однообразный пейзаж... Я наконец задремал.

Горы Хибины, куда мы ездили каждую весну на подходе к белым ночам, тогда наимоднейшим местом считались, сюда съезжались покрасоваться лучшие люди Питера, и не только Питера, успешные, спортивные, элегантные, веселые — примерно как мы. Весь мир был у наших ног — как та сияющая снегом гора, на которую мы взлетали на подъемнике и с которой на все мы смотрели сверху вниз!

Безоговорочно веря в свое всемогущество, загорелые, гибкие — каждый мускул звенел, — мы съехали однажды с друзьями вчетвером и решили продолжить путь в поисках необычных приключений (обычными мы были уже пресыщены). Внизу оказалось темновато. К тому же разыгралась пурга.

Наконец мы выбрались на глухую улицу какой-то деревни. Такой и на карте не было. Заблудились? Вдруг из пурги появилась почта — родная до слез, с голубенькой вывеской. «Надеюсь, хорошенькая почтальонша?» — высокомерно произнес я... Старуха. И даже две. Потом — тут работал какой-то телепатический телефон? — появились еще две, фактически беззубые. Их стало вдруг четверо... как и нас. К чему бы это?

Хихикая, старухи сели на скамейку напротив, как на деревенских танцах. И мы вдруг с ужасом поняли, что мы одни здесь — представители сравнительно молодого возраста нашего пола, а вокруг — лишь болота и пурга. Появилась горячая кастрюля пахучего зелья, которое мы почему-то принялись жадно пить. Вскоре я стал замечать, что мы сделались довольно неадекватны — хохотали, расстегивали рубахи. Опоили нас? И вдруг Кузя, мой ближайший друг, взмыл в воздух. Что это с ним? От дыхания стоял пар — видно плохо. Но я успел разглядеть, что самая маленькая, коренастая — настолько маленькая, что почти не видно ее — вскинула моего ближайшего друга на плечо и куда-то с ним пошла. Руки-ноги его безвольно болтались... а ведь сильный спортсмен!

— Кузя! — вскричал я.

Но тут и сам неожиданно взмыл в воздух. Куда это я лечу? Хоть бы одним глазком увидеть, кто меня несет? Может, хорошенькая?.. Но навряд ли. Кроме вьюги и завывания ветра, я ничего не видел и не слышал.

...Совсем другая изба: более бедная. Окоченел я, пока был несен через пургу, задубел — и, как бревно, тяжело был сброшен у печи. Наконец-то я разглядел мою похитительницу... Мечты, прямо скажем, не сбылись! Суровая охотница — это да! Она вдруг появилась в белой длинной рубашке, похожей на саван. Я задрожал. Видимо, начал отогреваться. Хозяйка моя вдруг полезла в раскаленную печь. Зачем? Потом я вспомнил из рассказов отца, что в русской печи не только готовят, но и моются... да и еще кое-что! И как раз из печной тьмы высунулась ладошка и поманила меня. Я замер.

Кто-то стучал в заиндевелое окно... Лыжей! — разглядел я. Кузя махал ладонью куда-то вдаль.

«Уходим!» — понял я. Я, крадучись, выбежал. Мы быстро собрались на площади. К счастью, все четверо. Ушли?

— Моя бежит! — вдруг закричал я.

Она неслась в белой рубашке, как маскхалате, с каким-то длинным предметом в руке. Ружье? Ну это как-то уж слишком!

— Валим! — скомандовал я.

Из соседних улиц выскочили и остальные амазонки, с разными, преимущественно недружелюбными, предметами и криками...

И, как ни странно, это пребывание в Париже примерно в том же «жанре ужасов» шло. Вечер, и мы с Кузей стоим в баре.

«Могу я хотя бы присесть?» — «Нет!» — «Почему?» — «Дорого!» Оказывается, если присядешь за стол, все автоматически вдвое дороже. «Ну и что? Я заплачу! Могу же я получить удовольствие? Париж все-таки». — «Нельзя! Кичиться здесь богатством — дурной тон!» — «Да какое ж это богатство — присесть с чашкой кофе?» — «Нет!»

Поражает многое. Во-первых, это моднейшее, по словам Кузи, заведение, семнадцатого, как уверяет мой друг, века... предельно обшарпано! Из красот только красно-синяя реклама «колы», которую, как уверяет Кузя, французы, гордясь своей независимостью, не пьют. Бар — простая корявая доска, лишь в одном месте опирающаяся на что-то белое, кажется, холодильник. Бармен одет весьма небрежно — майка и семейные трусы. Зато предельно внимателен. Правда, не к нам. Уж час, наверное, пока тут мы стоим, он терпеливо выслушивает, даже кивая, горячечный бред какого-то явного сумасшедшего в рваных брюках. Понимаю, «толерантность». Но зачем-то тут же стоит и слушает этот бред посудомойка, толстая и неряшливая, вдребезги разбивающая миф об изящных француженках, которых практически тут и нет.

Диалог бармена с сумасшедшим продолжается. И даже успешно! Оба, довольные, бьют друг друга по плечу, нас, нормальных, явно игнорируя... Подождем? Может, этот бар специально и создан для сумасшедших?.. Кузя уверяет, что, наоборот, для элиты. Ну что ж, раз элита — стоим.

Посудомойка, простояв примерно час тупо и неподвижно, вдруг согнулась, с большим трудом, затем открыла дверку холодильника, стоящего под барной доской, и попыталась залезть туда. И это ей вдруг удалось!.. Слово «вдруг» тут вполне уместно, потому что она залезла вовсе не так, как лазают в холодильник у нас, что-либо достать, а влезла в него вся, целиком, и захлопнула за собой дверцу. Я стоял потрясенный. Вот он, «их быт»! И никто, главное, вокруг абсолютно не реагировал на то, что тучная, в общем-то, посудомойка зачем-то заточила себя в маленьком, в общем-то, холодильнике. Потеряв речь, я только тыкал пальцем туда, пытаясь привлечь к происходящему внимание. У нас бы давно уже пришли ей на помощь! А здесь? Друг мой Кузя, не реагируя на мои немые жесты, надолго задумался о чем-то своем. Может быть, перед ним плывут просторы родной Вологодчины?

— Посудомойка... туда! — Когда он обратил на меня взгляд, я показал на ящик под стойкой.

— И что? — Друг надменно поднял пышную бровь.

«А то, что ты последний мой друг! Помоги разобраться!» — хотелось выкрикнуть мне.

...Я уже изнемог тут — надоел этот разврат стоя, — и я пошел к отдельно стоящему у стены столику и сел — с чашечкой кофе, который я давно уже выпил, но который тем не менее тут же вдвое подорожал. Ну и ладно! Хоть отдохну. Для меня счастье важнее денег. Но отдохнуть не пришлось. Вдруг пол перед моим столиком стал колебаться, кто-то его снизу лупил, явно намереваясь появиться в этом модном баре почему-то именно таким путем. И это ему удалось! Квадрат пола передо мной состоял из двух половинок, и вдруг эти половинки раскинулись, и прямо у моих ног открылась довольно-таки пахучая темная бездна... Да-а. Затейливый бар. Началось нарастание какого-то древнержавого скрипа. Из тьмы что-то поднималось. Причем как-то неторопливо-зловеще! И вот из мглы появился зашарпанный постамент, но главное, на нем стоял какой-то продолговатый ящик мучительно-знакомых пропорций... Гроб? Это мне? Ложиться? Да, затейливый сервис! У них, что ли, тут еще и крематорий, древнейший в мире? «Увидеть Париж и умереть?» Но у меня, в общем, другие планы. Но главное — Кузя абсолютно равнодушно смотрел на этот сумасшедший дом. Скрипуче запела дверь холодильника, и с огромным усилием, «по частям», оттуда вылезла наша огромная посудомойка — с лицом абсолютно равнодушным и даже сонным. С диким усилием (но не меняя при этом выражения лица) она вылезла на четвереньках в кафе, добралась-таки до гробика и скинула крышку. Пора? С отчаянием я глядел на Кузю, но он не реагировал. Друг!

Посудомойка вдруг стала со звоном и грохотом сбрасывать в гроб вилки и ложки со столов — так, кажется, и невостребованные по причине дороговизны. Она сгребла и вилки с моего стола. Означало ли это, что кафе закрывается? Всего шесть часов вечера! В семнадцатом веке, очевидно, так было принято. Но зачем же ей было сидеть в холодильнике?

Когда посудомойка стоя медленно погрузилась вместе с гробиком в тартарары и дверка в полу захлопнулась, Кузя наконец перестал притворяться, будто ничего этого не видит или что в этом нет ничего удивительного.

— Да! — закричал он. — Да! Но ты это все превращаешь в абсурд!

— Я превращаю?

— Да, ты! Это вовсе не холодильник под баром — это вход на лестницу в подвал, где у них кухня! Семнадцатый век! Это не какой-нибудь современный бар! Под ним — холод и мрак! Казематы!

— Так я ничего... Я за!

— Нет, ты «чего»! Ты на все смотришь... своими глазами!

— А чьими ж еще мне смотреть?

Кузя сунул бармену какие-то деньги, и мы пошли. Притом посудомойка могучим своим торсом явно теснила нас к выходу и захлопнула дверку, едва не прищемив мой плащ.

Слегка оплеванные, мы вышли на простор реки.

— Ты обязательно все испортишь! — вопил Кузя.

— Но при чем здесь я? Я даже пальцем не прикоснулся!

— Ты и без пальца можешь! — в бешенстве орал он, примерно как сумасшедший у стойки. Потом все же замолчал, перевел дыхание. — Ты не хочешь принимать эту жизнь.

— Почему же? Хочу. Даже занес ногу на высшую ступеньку. Сотрудничаю с тобой.

— Это так ты «сотрудничаешь»? — Он снова взвился: — ...Да я сотни раз бывал здесь — правда, с приличными людьми — и не видел все это время ничего подобного.

— И гроба? — спросил я.

— Это не гроб! Это ящик для посуды! Ты все превращаешь в фарс!

— Но согласись: ты тоже увидел гроб?

— Исключительно благодаря твоему присутствию.

— Да-а... — расстроился я.

— При этом ты совершенно не реагируешь на важные социальные проблемы. Они не касаются тебя!

— Ну... давай их, — проговорил я без особенной охоты.

— Ты даже не понял, что это не женщина.

— Вообще, мне показалось, что это не женщина! — с энтузиазмом, быть может, фальшивым, подхватил я. — ...А кто?

— Нет. Это женщина! — с изуверской усмешкой произнес Кузя.

Опять двадцать пять!

— И что же? — уже чуть устало поинтересовался я.

— Это женщина...

— Так...

— Но это мужчина!

— Хорошо!

— Что хорошего-то? — возмутился Кузя.

— Ну, я думал, что да?

— Ты издеваешься?

— Нет.

— Это транссексуал! Он сделал операцию по перемене пола!.. Был мужиком — стал бабой! Просек?!

— Да.

— Что ты все «да-да-да»?! Все, — сказал Кузя. — Честно говоря, я устал. Давай выпьем по-нормальному.

— Давай.

Мы просунулись в какую-то каменную щель и сели там на круглые табуретки. Выпить «по-нашему» нам не пришлось, но кое-что мы все-таки заглотнули.

— Ну понятно, — примирительно заговорил я. — Видимо, работал он вяло, и его хотели уволить — и тогда он резко сменил пол. И теперь его уже не достать — находится, как редкое существо, под охраной. Так?

— Ни в коем случае! То есть да. Но человечество должно поддерживать стремление людей к самоопределению, чего бы им это ни стоило! — Он снова искусственно воспламенился. — Любой ценой! Если б ты знал, какие уходят на это деньги... разные фонды вкладываются в них! Смена пола — залог успеха! Порой единственный вариант...

Он как-то сник. Да, попал Кузя в переплет.

— Да... У нас это было вступление в партию, — пытался поддержать его я.

— Что же ты не вступил? — язвительно спросил Кузя.

— Пролимонил!

— Но, мне кажется, смена пола — это все же гуманнее, — неуверенно Кузя предположил.

— Думаешь?

Мы затихли. Зашли в тупик?

— Так у меня есть про это сюжет! — вдруг вскричал я радостно. — На моей голове все это произошло! У меня на потолке! Если забашляете — отражу! Как французы выражаются, «от купюр»!

Но он почему-то не обрадовался.

— У тебя все есть! — презрительно Кузя сказал.

— Так варюсь во всем. Разве ж это плохо?

— И кто забашляет тебе?

— Ты же звал!

— А ты знаешь, кто выкупил наше издание?

— Ну... так. Слышал. Два бизнесмена какие-то.

— Два секретаря райкома комсомола, второй и третий, из какого-то Ужупинска!

— Зачем им надо парижское издание?

— Это ты у них спроси! А ты знаешь, что требуют наши комсомольцы? — снова вскричал он. Чувствовалось, гнев придает ему силы. — Они... требуют прописать... образ простого труженика! Из глубинки! Это в нашем журнале! Бывшем оплоте интеллектуалов!

— Из французской глубинки хоть? — Я мысленно потер руки.

— Да нет, — мстительно произнес Кузя. — Из российской.

— А что? Можно. У меня есть такой.

— Этот... твой водопроводчик, что ли? — презрительно Кузя спросил.

С какой, интересно, стати презирает? Сам вылез из деревни!

— А что? Он такой!

— Да ты даже понятия не имеешь о том, что нужно им теперь!..

— Да они сами не знают. А я — напишу. Богатырь, из глубинки.

— Ну и как там этот... твой друг-водопроводчик живет? — как бы вскользь Кузя спросил.

Видно, все же тоска по родине гложет?

— Отлично! — вскричал я (опуская, впрочем, некоторые мелкие подробности). — В глубинку уехал. Там у покойной жены брата... Нет, у покойного брата жены бизнес унаследовал.

— Что за бизнес? — вскользь Кузя спросил. Видно, завидовал.

— М-м-м... Ну, напишу — узнаешь!

— Не будет тебе аванса.

— Пач-чему?

— Не то, чувствую, напишешь.

— Ну а давай про этих, «видоизмененных» твоих напишу!

— Жадность твоя безмерна...

Так что из Парижа вернулся — обогащенный, в основном духовно. Но при этом заклейменный как рвач.


Удачно, что я еще и наше дождливое лето успел задеть, залетел в Комарово.

— Сплошные дожди, — говорила Нонна. — А грибов нет.

— Сделаем!

И тут же вырвался из туч луч солнца, и дождик золотой стал, «грибной».


— Смотри, Веча, чего я нашла!

— О! Черника! Сама собрала?

— И гляди, что я еще там нашла! Рубль! Валялся там.

— Отлично. Добытчица ты наша!..

— Веч, ты чего?

— Да так... телефончик пискнул.

— Ето что значит? Надеюсь, что-то хорошее?

— Я тоже надеюсь...

Открыл текст. «Куда ты пропал? Опять появился Он. Изъял твое дело. Срочно приезжай!»

«Изъял твое дело»... А может, и ее тело?

Помчался.

Глава 3

Бежал по торжественной лестнице суда.

Пошел коридором, заглянул к Яне в каморку. С визгом кинулась на шею мне! Тело — ее! А значит — наше!

— Ну полно, полно! — добродушно сказал ей, чуть отстраняясь.

Одно из неприятных качеств неадекватных людей — завышенные эмоции. Вспомнил, конечно, как я в первый раз на моей лестнице увидел ее. Ну и что? Изменилась она? Чуть отстранив, разглядывал. Да, появилась в ней такая изможденность, что некоторым мужикам даже нравится... включая меня.

— Он вчера был здесь! В этом самом кабинете! И дело изъял!

— Какое он право имел изымать?

— Да он тут работает уже... в контрольной комиссии!

Карьера бешеная... во всех смыслах этого слова.

— Ну так давай я по новой заявление напишу.

— Нет! Погоди!

Стала с ужасом по очереди глядеть во все углы. Стала вдруг прыскать туда из пузырька, из которого цветы удобряют. Да, условия непростые. Но — привыкнешь!

Написал заявление по форме о восстановлении моего права на долю квартиры. Положил в папочку, фамилию надписал. Странности жизни — это нам не помеха.

Огляделся... Неплохо она устроилась. Вот как она в суде оказалась? «Нас, людей со сложной судьбой, притесняют!» Наверняка какая-то еще квота на них есть. «Ах, мы не представлены среди работников суда!» А после этого — «Ах, наш угнетенный пласт не представлен в парламенте!» «А? Это ужасно, ужасно! Срочно! Давайте!» — отвечают им. Теперь они всюду без очереди пойдут. И спрашивать их о заслугах-способностях, да даже просто о наличии разума возмутительно, неполиткорректно, трактуется как ущемление прав! В результате уже во многих парламентах ахинея царит, о каких-либо других проблемах неловко даже упоминать — Парламент США, великой страны, загружен по уши небывалой проблемой — о представлении отдельных туалетов и оснащении их особым оборудованием для женщин, чувствующих себя мужчинами, отдельно — совместно и речи нет — для мужчин, чувствующих себя женщинами... Бешеные деньги идут. А у тех, кто раньше считался нормальным, перспектив — ноль. Уверен, что и Яна в этом кабинете сидит по этой же самой «квоте бесправных», которые сейчас захватывают все права, и без очереди, и порой без оснований. Иначе как объяснить ее крайне низкий умственный и моральный уровень на столь важном посту? И дело мое было изъято — этой самой рукой, которая зачем-то меня счас гладит. Почему-то им чуть больше позволяется, чем нам.

— Приходи ко мне домой. У меня теперь квартира! — нежно шепнула.

Льготная, ясное дело! Осво-божда-е-мая! Надеюсь, что не моя?

— Вот адрес мой.

Взяла квиток со стола, сунула мне в карман — распечатанный на принтере. Причем во множестве экземпляров. Прочел. Слава богу, адрес не мой! Пока. Но я вышибу из нее эту дурь, выдавлю, вытрясу, выколочу! Вот так... От меня никто еще без изменений не уходил!


И буквально на следующий день (суббота была), сверяясь с бумажкой, нашел ее адрес. Ну что ж, довольно милые пестрые домики — не те бесконечные серые бараки, в которых наша молодость прошла. Может, и в серые сейчас селят... но не этих. Других. Тут явно шаги прогресса... Нашел наконец, аккуратный маленький домик на две семьи. С той стороны колясочка стоит. Может, и у нас, с этой стороны, жизнь наладится? Новую жизнь никогда не поздно начать. А какая лесенка чистая! Именно не лестница угрюмая, как мы за жизнь нашу привыкли, а именно уютная чистая лесенка. На окнах цветочки. И номер на ее двери, в виде цветочка. Кнопочка розовая. Нежно ее нажал.

И с этого дня — регулярно ее спасал. Главное — вытеснить этого гада из нее, застолбить то место, которое раньше этот... призрак застолблял. Часами вытеснял его, выталкивал, выпихивал, не жалея сил...

Выпихнул-таки! Однажды она нежно шепнула мне:

— Я уже и забыла его! Я теперь так чиста! Мне доктор сказал: нужно пятьдесят тысяч на новое лекарство — и всё! Он уже никогда не встанет между нами!

— Не встанет? Я дам.

От нее просто на каких-то ватных ногах шел — от счастья.


Вот печатаю сейчас это — а вдоль экрана хиляет огромный паук. Не иначе письмо. Ну, точнее, имейл. Посмотреть надо... Посмотрел — ерунда!


Я деньги ей дал и, в общем, неделю не приходил — пусть уж пройдет курс окончательного лечения, и тогда... Полное счастье настигнет нас. И может быть, это промедление и сгубило? Но я же как лучше хотел. Новую жизнь никогда не поздно начать! А какая лесенка чистая! И номер на ее двери в виде цветочка. Кнопка розовая. Нежно нажал.

Какой-то дикий гвалт за дверьми. Дверь распахнулась. Стоял опухший мужик... Ян?!

— А... — вопросительно произнес я.

— Нету ее! — прохрипел он. — И больше не будет! Всё!

При этом он, держа перед собой жестяную миску, грубыми руками хватал сочные куски мяса в чем-то красном, рвал крепкими зубами и смачно жевал.

С кухни доносились пьяные крики:

— Альбертыч! Кто там? Еще один людоед?

— Если баба — тащи!

— Сожрем!

Вурдалаки захохотали.

Наверное, надо было рявкнуть: «Отдай пятьдесят тысяч!» Но, наверное, неловко? Отдал одной — требую с другого!

— Извините... — пробормотал.

— Я сейчас тебя извиню... — с угрозой он произнес.

«Бабки гони!» — хотел я рявкнуть, но он меня опередил.

— Разохотился, раскатал губу! Пошел вон... Пока тут тебе что-то не оторвали.

— Ах ты!

Я кинулся на него. Дальше не помню.

Сверкнуло лезвие, сверху вниз. Я подставил руку — и лезвие соскользнуло ему в живот. Ян смотрел на торчащий нож с изумлением...

— Янчик, ты чего там? — орали друзья.

Кинулся вниз.


Очнулся у себя дома. Представлял себе ее улыбку, ее глаза... Не увижу больше никогда! Окровавленными пальцами натыкал номер.

— Яков Борисыч. Это я! Узнаете? У меня только что любимую сожрали!

— Приезжайте, — брезгливо произнес он. — Только не на «Скорой». Так вы затеряетесь в общей массе — и тогда я ничего не гарантирую.

— Еду.

Глава 4

В этот раз я запомнил, как меня встретили — полунасильно раздели, все мое кинули в мешок, потом буквально исхлестали струей из шланга — помыли! — тут же вдули укол в бедро — и очнулся я на старом моем месте, «вынырнул из лекарства», увидев свою ногу в драной пижаме.

В родной мне уже палате все так и лежали, спрятавшись под одеяла. Мой ближайший, «полуголовый», только выкрикивал: «Дай закурить!», «Дай закурить!».

Завтрак! В столовую — она же телевизионная (телевизор висел почему-то под самым потолком) — принесли длинные столы, расставили кашу. На место идти не хотелось. Несколько больных неустанно ходили по коридору, но на контакт шел только один, на вид весьма здоровый, голубоглазый и лучезарно улыбающийся, который протягивал всем встречным маленькую аккуратную свою ручку, потом радостно тряс вашу руку и восклицал: «Очень приятно! Очень приятно! Коньков-Горбуньков! Коньков-Горбуньков!» И проходил дальше. Остальные встречные были люди хмурые и некомпанейские, глядели то злобно, то с ужасом. Только один больной понравился мне еще с прошлого раза — мощный, высокий, на голову выше всех, в отличной серой, с отливом, пижаме. Взгляд его был совершенно разумен, но абсолютно высокомерен. И вот сейчас он шел мне навстречу с синим полотенцем, перекинутым через плечо, держа в мощной руке тускло мерцающий, показавшийся мне чуть ли не полудрагоценным в здешней убогости бритвенный прибор. Он был прекрасно выбрит и свеж, благоухал любимым моим ароматом — «Кельнской водой».

— Простите! Не уделите ли пару минут? — обратился к нему я.

Поглядев на меня, больной кивнул, и мы прошли с ним в четвертую так называемую безнадзорную (то есть без дежурных бдительных санитаров) палату, самую большую светлую, с огромными старинными окнами. У него был свой закуток, отгороженный белой ширмой, свой круглый стол (для приема гостей) — и, главное, свое окно, с развесистой старой липой.

— Валерий, — представился я.

Он поставил прибор в аккуратную тумбочку, указал на стул возле круглого стола.

— Борис Касатский, князь!

В некотором смущении я сел. Ну что, князь — это понятно. Здесь все вольны назначать себе титулы, но что именно Касатский? Это не случайно.

— Нет, действительно князь и действительно Касатский! — произнес он с улыбкой. — Это вы у Толстого спросите, зачем он использовал нашу фамилию в «Отце Сергии». Надеюсь, читали?

— Так вы, похоже, подпали под влияние этого персонажа и ушли замаливать свои грехи в тихую обитель?.. Хотя тихой ее никак не назовешь. Притом не можете отказаться от привычки к стильным вещам.

Мне казалось, что это правильное начало разговора с умным человеком, — и я не ошибся.

— Да слава богу! — добродушно сказал он. — Не забывают ни сыновья, ни бывшая жена.

— Похоже, вы скоро выписываетесь?

В первый мой визит Борисыч, который еще хорошо ко мне относился, сказал, что эта палата для выздоравливающих, близких к выписке.

Вместо ответа Касатский почему-то сдержанно вздохнул.

— А вы как здесь?

И на меня опять накатило!

— Я человека убил! Из ревности! Вот этими руками! — Я затряс перед ним пальцами.

Касатский благожелательно, но несколько грустно кивал. И вдруг над нами, как коршун, возник Борисыч.

— Никого вы не убивали. Слабо вам. И марш на место. Сестра! Сделайте ему успокаивающий укольчик! По полной!


Когда я очнулся на своей койке, абсолютно разбитый и вялый, тупой, никакой, окна были уже темны. Как-то совсем без эмоций я увидел рядом Касатского.

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально, — услышал свой голос как-то отдаленно, как чужой.

— Вам надо отсюда уходить. Заколют. Буйных тут не любят. Представляете, всем тут позволять. Что будет?

— Как уходить?

— Обыкновенно. Ногами. Собрать себя — и пойти. Борисыч особо задерживать вас не станет. Разочаровался в вас как в клиенте. — Касатский улыбнулся. — У вас всего лишь обычный психопатический срыв. В нынешнем мире это сплошь и рядом, без этого никак.

— Но вы же нашли себе здесь тихую обитель, ушли... из грешного мира? Как и однофамилец ваш у Толстого, который от буйной светской жизни уединился.

— Пижон этот Касатский ваш! — разозлился вдруг больной. — И никакой я не Касатский! По глупости, в актерском училище мечтал сыграть эту эффектную роль и взял псевдоним вместо своей невзрачной фамилии. Быдло дурачить. Извините! А отсюда мне дорога заказана.

— Как?

— Безумие мое весьма локально, во всем остальном я нормален. Но если я выйду отсюда, из-под надзора, я тут же окажусь в лагере, причем по весьма непопулярной статье, и «честные воры» меня тут же убьют. Так что спасибо Борисычу, что держит здесь.

«И видимо, небескорыстно!» — появилась наконец самостоятельная мысль, но какая-то гнусноватая, испачканная. Да, видимо, здешняя муть налипает на мозг. Это на свободе — мозг твой, а тут... перемешан, как яйцо ложкой.

— Но зато, — я заговорил в том же поганом стиле, не в силах удержать себя (все, исчез прежний я), — вас здесь не притесняют конкуренты, и вы прекрасно играете свою любимую роль. Для всех образец! Красиво раскаявшийся!

Лже-Касатский побелел от ярости, но взял себя в руки. И я это оценил, поскольку тут это — драгоценная редкость.

— Вы давно, видимо, не читали Толстого, — мягко проговорил он.

Но тут впал в бешенство уже я: «Это я-то не читал? Это я-то?!» А действительно, когда я читал?.. В школе, может быть? Позже?

— Касатский — пижон! И Толстой это пишет!

— Как? А считается, это великий образ.

— Двоечники лишь считают так! А на самом деле — это его величие, этот его косой взгляд на себя: «Как я вообще гляжусь в роли пустынника?», это чисто театральное его отрубание пальца, считай члена — театр!

— Ничего себе театр, — я поежился.

— Театр — он такой: и умереть можно! Но на самом-то деле святая — невзрачная родственница Касатского, к которой он заходит. Вот она — да! И изворачивается, и лжет, и унижается — и всех тащит на себе! Вот это святая! И это Толстой и хотел сказать. Но не был услышан. «Какая еще родственница, что за чушь? Что вообще там можно играть?» Их не переубедишь. И искусством, да и миром — правят вот такие «князья касатские» и гордо прут брюхом вперед: «Мы святые!» А настоящих святых — в упор не видят. Те пашут в миру! И вы идите. Там нужней вы!

— Вам нельзя так нервничать! — Борисыч появился.

С «почетным гостем» уважительно обращался.

Касатский повернулся.

— Ну вот, поговорили, — сказал он Борисычу.

Не по его ли заданию?

— Спасибо, — поблагодарил Борисыч.

Касатский, аккуратно поставив стул на прежнее место к окошку, ушел.

Мы смотрели друг на друга. Злоба вроде ушла.

— Вам надо с Валерой вашим связаться, — Борисыч сказал.

— А...

Борисыч протянул свой серебристый смартфон.

— Не помню...

Он ткнул пальцем в дисплей, протянул:

— Говорите.

— Валера? Я опять здесь...

Глава 5

— Опять я здесь, — проговорил я, озирая грустный осенний пейзаж.

— Нет! Опять ты «не здесь», — злобно Валера проговорил. — Не нужен ты здесь! У тебя там своя «палата».

Мы мчались с ним вдоль полей — но не на его парадном джипе, а на его рабочей, говенной машине, только вместо бочки кузов поставили... Но я не сказал бы, что гордо мы выглядели.

Да-а. Валера в прошлый раз на машину говна меня обменял — а в этот раз даром отдали.


Мы уже подъезжали к городу: гигантские спирали, забитые машинами, безликие стекляшки, отражающие облака.

— А тут вот портрет вашего Шпенькова был, — показал я на белый прямоугольник. — Во, память. И где ж он?

— Да-а, — произнес Валера. — Такое впечатление, что ты с больной этой Красной Дачи не вылезал. Где Шпеньков, спрашивает. Там! — ткнул пальцем в небо.

— Как? — испугался я. — Опять застрелился?

— Да нет. Там в смысле наверху. Когда приезжает, только с мигалкой ездит. Теперь вашей Красной Даче хана. Шпеньков будет жить.

Ехали молча, любуясь — что скрывать? — размахом жизни. Все строится что-то. А сколько появилось! Взором не объять!

— А эта твоя подруга, которую я тут подвозил... — произнес Валера с уже знакомым мне хищным выражением лица, даже нос обострился и ноздри зашевелились.

И держит паузу, гад!

Потом невинно продолжил:

— ...крутая тетка! Оказывается, это она, через мудаковатого этого дилера, квартирку мою снимала... для плясок этих. Ну, я ей предложил напрямую сомкнуться, без этого гондона...

Снова щемящая пауза.

— ...она говорит: «Нет! Проект исчерпан. Все!»

«Ну, спасибо ей, — подумал я, — что проект закончен. Но угомонилось ли все это в моей башке?»


Въехали под арку. И у меня ноздри зашевелились. Всегда опасность чуешь заранее... Нет. Ничем не пахнет. Лишь как-то затхло... Валера открыл сзади фургон, вытащил ящик с инструментом, моток жесткой проволоки.

— Вот так, — Валера произнес. — Не мед пить приехали.

Мы поднялись ко мне — и работа пошла. Мы сбивали кафель, долбили штукатурку, кирпич, проталкивали в дыры шуршащие трубы из пластмассы, напоминающие засохшие кишки — взамен труб старых, массивных, чугунных, заросших, заблемандовевших, как Валера говорит. Их тоже там оставляли как исторический памятник — и шли в обход. Хорошо, что я имел уже опыт сантехнических работ. Вышли через все стены к чугунному водяному стояку, голо торчащему в отсеке с мусорными баками, отчего он в наиболее морозные зимы промерзал насквозь. Но сейчас — не зима еще, и даже какие-то цветки торчат из асфальта... Подключились к вентилю, повернули проржавленное колесико — и зашумело, пересохшие пластмассовые кишки упруго надулись. Мы вернулись в квартиру.

— Ну! — проговорил Валера и открыл кран над ванной.

Сипенье, бульканье — и мощный толчок: из крана «выпрыгнула» вода. И — после многих лет затхлости — свежее дыхание Невы!

Мы с наслажденьем помылись, переоделись. К Валере поднялись. «Роковую печать» с его двери уже сняли. Хорошо шла водица и у него. Спустились.

— Спасибо.

— Зачем мне твое спасибо?

— Сколько?

— Сколько дашь.

Я заглянул в мой ящик.

— У меня в уе только. Возьмешь?

— Откуда у тебя эта дрянь?

— Случайно.

...С отвращением, но взял.

— Ну что? Отметим? — Я жизнерадостно потер руки.

— Какое отметим? — хмуро Валера сказал. — Ты в суд собираешься, нет? Думаешь, там все тип-топ? Там даже кто, неизвестно — Она или Он?


И тревога подтвердилась — не Она и не Он! Какая-то абсолютно новая чернявая девица с голодными очами.

— Багира Ахметовна не принимает!

— А где... Яна тут была?

— А что у вас с ней за дела?

— Да обычные, — придержав меня за рукав, мол, «молчи!», сказал Валера. — По квартирной доле. Невский тринадцать, сорок шесть.

Красавица поискала в столе.

— Да. Вот дело есть. Но в нем — пусто.

— Как пусто?

— Так, пусто. Ни одного листка! Может быть, следствие изъяло?

— Зачем? — пробормотал я.

— Да эта Яна ваша вместе с Верой Владимировной, которая вовсе и не судья оказалась, а повариха по образованию, квартиры у людей отжимали через суд незаконными методами.

— Так мы и как раз выразить возмущение! — Валера мышцами заиграл. — Что такое вообще? Я — свидетель: владелицу доли — Мосолову Алевтину Васильевну — видел регулярно, она постоянно здесь жила — вот, со своим сыном-наследником. Новое заявление написать, красавица?

Чары его наконец возымели действие.

— Паспорт у вас с собой? — просканировав его взглядом, сказала она.

Да, тут Валера, несомненно, «значение поимел».

Как говорит один начальник по телевизору: «Медленно, мучительно, но дело борьбы с коррупцией набирает ход!»


— ...А ты говоришь «купаться»! — произнес он, когда мы вышли и рухнули на скамейку.

— Как же теперь Яну найти?

— А теперь-то зачем?

— Я должен спасти ее.

— Окстись! Уже многие, думаю, «спасали» ее. И думаю, в данный момент кто-то «спасает». Может, она у мужа своего? — задумался он. — Этого, «усеченного»?

— А ты хочешь в Сяглицы ее увезти?

— А где ей лучше, по-твоему? В тюрьме?

— Может, она в квартире у себя?

— Давай-давай. Там-то тебя и схватят как соучастника.

— Может, она в моем доме опять?

Тут мы оба — и даже Валера — ощутимо вздрогнули.


Облепиховая настойка, которую захватил Валера «для установления деловых контактов», отдавала резиной.

— Ну, за деловые контакты! — мрачно говорили мы, чокаясь.

Но один контакт все-таки состоялся!.. Или нет?

Валера уснул в маминой светелке, а я вольготно раскинулся в супружеской спальне. И резко очнулся от скрипа замка. Вскочил, сел. И вбежала Яна! Голая, естественно, но — на каблуках.

— Альбертынна! — радостно вскричал я (почему-то Альбертынной ее называл).

Мы кинулись с разбегу друг к другу! Но промахнулись. Вторая попытка... Альбертыннааааа!!!!! И опять врозь! Эта облепихуевая... абсолютно лишала координации. В третий раз для верности... или не знаю, для чего, она разогналась по моему длинному коридору... ... ... ... ... ... ... ... ... ... и вылетела в дверь. Да. Неудача.

Когда утром я изображал все в ролях и в этих самых конкретных ситуациях, Валера лишь мрачно усмехался, прихлебывая жидкий чай.

— Это она потому промахивалась, что хотела меня, — резюмировал он. — А ты вообще-то готовый клиент. Едем?

— Нет.


Но действительность превзошла сон. Вскоре Валера уезжал. Но тоже — непросто. Выехали с ним из арки. Все никак не могли расстаться. Здесь нелегко... но как-то в Сяглицы к Борисычу тоже не тянет.

— Ну все! Я выхожу! — наконец жестко сказал я, и мы как-то вяло шлепнулись ладонями. Причем попали с третьего раза.

— Послушай меня! — все же собравшись, заговорил Валера. — Эту ты не ищи! Она опасна. «Без наследства» тебя оставит. И это еще в самом лучшем случае. А то и квартиру отпилит. И все ей «по дурке» сойдет. Уймись. Из Сяглиц я тебя больше вытаскивать не буду... Клянусь канализацией! Вон кто тебя ждет! Алена твоя! Схожу за сигаретами. Сиди здесь!

Он хлопнул дверкой и скрылся.

Алена, сидя за столиком в «Италии» в белых брючках, махала мне пальчиками. Даже в пьяном виде хватило мне ума вчера дозвониться ей и назначить встречу. Силен! Причем поскольку это было сделано после «улета» Яны, я не знал точно, был сделан этот звонок во сне или наяву... Победила реальность. Которая оказалась, чуть позже, хуже сна.

Я хотел выйти к Алене, но задержался в машине. Обливаясь потом, я лихорадочно искал ключ. Прошел все карманы и карманчики... нихрена! Оставил в двери? Или, хуже того, захлопнул дома? Тогда мне уж точно квартиры не видать! У Нонны нет ключа... ча-ча-ча! Надо же, какое обильное потоотделение! Упал, может, ключ на коврик, пока я его искал? Я потянулся вниз. Лицо мое, и без того омерзительное в то утро, прилипло к лобовому стеклу и не отлипало, как я ни пытался сползти вниз, — только безобразно размазалось и растянулось. Ключ, кстати, именно на коврике и лежал, но я все не мог его ухватить, поэтому застыл так, в неподвижности, надолго. Один глазик из двух хоть чуток открывался, но как-то, я чувствовал, без выражения. Алена, растерявшись, уже перестала махать мне и с ужасом за всем наблюдала. Шокировала, думаю, ее и сама машина с извилистой надписью «Ассенизационная» по капоту. Почему я в ней? Вряд ли Валера, который давеча так ее по-кобелиному довозил, рассказал ей всю правду о нашей работе. Да и сам-то он, кстати, куда запропал? Появился бы да меня вытащил!

Но этого не произошло. Потому что вдруг все вокруг вздрогнули от ужасающих криков. И особенно вздрогнул я, несмотря на ужасающее мое положение. Голос, резанувший мне ухо (не прижатое к стеклу), был мне страшно знаком и близок. Альбертынна! Она! Что с ней? И я не мог повернуться! Голос ее приближался сзади. И уже прохожие застывали и показывали куда-то туда пальцами!

— Отпусти меня, сволочь! Пусти меня! А-а-а!

Это, несомненно, был голос Альбертынны, может быть, слегка огрубевший после нашей последней любовной встречи. С чего бы?

— Помогите! Кто-нибудь!

Сделав отчаянный рывок, лишившись всех пуговиц, я вырвался из капкана и, приоткрыв дверку, вывалился из машины. Уже успех. Стоя на четвереньках, я отсалютовал Алене ладонью. Мол, все под контролем! Поднялся и обернулся. Валера с окровавленной мордой тащил Яну к машине, причем она принципиально не шла сюда, подняв ноги, и приходилось ее переваливать с капота на капот припаркованных машин, и сразу взвывали самые разнообразные сигналы угона. Сзади Валеру преследовал мой личный валютный нищий Проша, дубасил его костылем по голове и вопил бабьим голосом (что было естественно):

— Помогите! Похищают мою жену!

Яна была вся в какой-то рванине (образовавшейся явно еще до этой встречи) и без зубов (оставленных, похоже, не у стоматолога, а где-то помимо). Под глазом синяк — тоже явно более раннего происхождения. Да. В суде она уже точно не работала.

— Помогите хоть кто-нибудь! — вопила она.

Но прохожие по улице Большой Морской, одной из самых оживленных улиц, не спешили реагировать — и тут нельзя говорить о бессердечности жителей нашего города. Просто слишком неоднозначной была ситуация. Я сам не понимал, кому я должен был помогать. Своей недавней возлюбленной, недавно обокравшей меня на пятьдесят тысяч, или моему другу, только что починившему мне канализацию (правда, за уе). К тому же я увидал, что от арки моего дома со все возрастающим интересом смотрят двое почтенных жителей моего дома — Гунькова, стоматолог, и Пучков, крупный конструктор космических аппаратов, богач... Да и Гунькова тоже не бедная. Все знали, что у них шашни — но же в рамках приличий. А тут такое творится!

— Валерий Григорьевич! — тут увидел меня нищий скопец и указал костылем. — Вы-то что стоите?

В результате Гунькова с Пучковым узнали меня, и восторг в их глазах удвоился. Тем временем мой друг прикантовал мою возлюбленную (бывшую, подчеркиваю!) к машине.

— При мне она двум карманы обчистила! И у бывшего мужа своего! — хрипел Валера, обливаясь кровью. — Ей крытка грозит — один ее за руку поймал! Пришлось мне корочки помощника депутата показать!

Это решило дело — и я, еще увеличив восторг Пучкова с Гуньковой, стал запихивать Яну в салон, зверски отламывая ее пальцы, один за одним, вцепившиеся в дверцу. Упаковали!

— Ну, спасибо тебе за гостеприимство, — злобно проговорил Валера и рухнул за руль.

Последнее, что я увидел там внутри, — как Яна цепляется за баранку и мешает рулить. Однако наш богатырь Валера вырулил по Невскому влево, и «Ассенизационная», столь незаметно появившаяся здесь, но уехавшая знаменитой, исчезла с глаз.

Я размашисто перекрестился. Зря, наверное, я не перекрестил тогда отъезжающих — но кто ж знал? Мыслей в тот момент в голове было маловато. Я рухнул на стульчик рядом с обомлевшей Аленой.

— Пивка! — прохрипел я.

Но заказ мой был грубо проигнорирован. Халдеи стояли как истуканы, и лишь когда Алена властно повела пальцем, один подошел.


На следующий день у нас произошло во дворе собрание жильцов дома, посвященное дележу стоянок во дворе (к чему я не имею никакого отношения), — но я вдруг оказался в самой гуще, и многие на меня нападали: «Зачем я похищаю бомжих и отнимаю деньги у нищих (их мужей)?» Гунькова (стоматолог) неожиданно оказалась во главе нападавших, а Пучков, ее космический хахаль, наоборот, смело вступился за меня: «Он наш дом от всякой нечисти защищает! И он пишет — один — историю нашего непутевого дома, где столько всего произошло — и еще происходит! И он пишет историю! Своей собственной...» Я испугался, что сейчас скажет он «Кровью!» — и так и пойдет, но Гунькова тут выкрикнула неприличное слово, и Пучков сурово закончил фразу: «...пишет своей судьбой!» И меня оправдали.

ЧАСТЬ 3

Глава 1

А накануне еще, в день похищения одной из героинь на ассенизационной машине, задушевно потолковали с Аленой.

— Я виновата перед тобой и вину свою должна загладить.

— В уе?

Засмеялась.

— Зачем тебе уе? Ты куда-нибудь... не туда их кинешь!

— В канализацию, например.

— Точно, как уже кинул. У меня к тебе другое предложение есть. Тут у меня в руках — на некоторое время — шикарный отель, на берегу Баденского озера.

— М-м-м!

— Ну, не совсем отель... Очень дорогая клиника. Но от отеля не отличишь.

— Психическая?

— Ну почему сразу психическая? Нормальная! Не ожидал?

— Да. Как-то не ожидал. Задача?

— Задачу нам подскажет... наша любовь.

— Но эту, я боюсь, мы легко выполним. Больше нет?

— Едем?

— Ну... если тебе это нужно... для снятия твоей вины — я готов.

— Вину вместе будем снимать. Электронный билет вышлю тебе. У тебя швейцарская виза есть?

— А разве простая не годится?

— Увы, нет. Но ты зайди через три дня в консульство, на Марата — там заява на тебя будет лежать.

— Опять какая-то программа?

— Не волнуйся, все под контролем.


Прилетел, огляделся. Белый корпус с видом на озеро. Территория плавными уступами — все в цветах — спускается к берегу.

— Мы уже в раю?

— Практически.

— А что нужно еще?

— Наслаждаться жизнью!

— В последний раз?

— Каждый раз должен быть как последний.

— Ну... идея мне не близка. Но роскошь нравится.


— Вот этот мыс вдали, пологий, мучительно мне знаком! У тебя карты здесь нет?

— Есть.

Принесла шикарный альбом. Клиника эта, а не отель. Но зато рекламный этот альбом — есть и на русском уже. Трепещи, мир! Мы идем!

Стал листать этот роскошный, но очень скользкий альбом. С трудом в руках удержал. Палаты с шикарными террасами. Кабинеты сияют новейшим оборудованием.

— А это что за шале?

— А. Это морг.

— A-а. Значит, без морга нельзя?

— Можно. Он как раз на ремонте сейчас! — обняла и поцеловала. — А вот карта, смотри. Вот наша клиника обозначена.

— Понял! Так это мы сейчас на стыке Германии, Швейцарии и Италии? Узнал, когда мыс этот увидел. Там Италия?

— Точно.

— Я ж на этом стыке у Кузи был. Он тут рядом, в Германии, в университете в Констанце преподавал что-то антисоветское...

— Что именно, не запомнил?

— К сожалению, нет. Помню только, как выпивали, и Кузя, как обычно, меня корил за аморализм, выражающийся в полном отсутствии какой-либо политической ориентации, в результате напились и приехали как раз на стык. Шлагбаум какой-то. «Вот, — Кузя сказал, — видишь за шлагбаумом домик? Уже Швейцария!» «Еще и Швейцария!» — я обалдел. В то время это просто сбивало с ног — один из первых выездов моих. «Давай, — Кузя говорит (может, на службе какой разведки состоял?), — сейчас сядем в машину, поедем — и поднимут шлагбаум, и документов никто не спросит у тебя. И мы по Швейцарии погоняем... Божественная красота! Один шанс из тысячи попухнуть есть. Скажем, у пограничника теща умерла и он в стрессе — попросит вдруг паспорт показать. Тогда да. Тогда ты с серпастым-молоткастым своим можешь крепко загреметь! Ну, помчались?»

— Ну? И что ты? — Алена вдруг напряглась (наверное, тоже на службе какой-то разведки находилась).

— А я сказал ему так (возможно, тоже на службе какой-то разведки находясь): «Знаешь, Кузя... Что-то не хочется. Поедем лучше в бордель!»

— Да-a. Ты скользкий! — с чуть заметным осуждением Алена произнесла. Но потом взяла себя в руки: — Но все же ты эту границу пересек! Выпьем за это.

Чокнулись брютом.

— Ну что? Ужин?

— Давай!

Ужин на крыше отеля накрывался — горы видны. И озеро — с другой стороны.


Провели ночь.

— Ну что? Это и было испытание?

— В общем-то, да. Ну, с небольшими добавками.

— Что ж это за добавки? Биологические?

— В общем, да.

Завтракали опять: слева — горы, справа — озеро. Публика пожилая, но крайне жизнерадостная. И никаких «шведских столов» — все блюда молодые официантки подносили, правда, почему-то исключительно страшные. На завтрак был суп из авокадо с мятой и мятными хлебцами, а на второе — фетучини с лососем в соусе из сыра с голубой плесенью, на десерт — клубника в коньяке. Скромно, но достойно. И только я, довольный, откинулся на спинку кресла — дальние дали осмотреть... Вот тут и «добавка»! Перед каждым из нас какой-то номер выбит на пластмассовой подставке. Я думал, это номер места, но выяснилось — это «номер меня». И после десерта любезные официантки вынесли на тех же подносах прозрачные нумерованные коробочки с розовыми горошинками — прими, не греши. Все с веселым смехом начали их принимать.

— Это, стало быть, и есть «это самое»?

— Да.

— И что это?

— Новое жизнеукрепляющее средство. Очень хорошее! Но должно пройти официальное обследование.

— Как называется?

— Названия пока нет.

— Ну ясно. Зачем называть — а вдруг не получится.

— Обязательно получится! Это продукт фармацевтической фирмы моего мужа — там лучшие специалисты собраны со всего света.

— А у тебя есть муж?

— А я разве не говорила?

— Да как-то нет... Только фамилию от тебя услышал... на пресс-конференции.

— Потеряли мы с ним интерес друг к другу. Только дела.

— Ясно. — Шариком в коробочке постучал. — У всех одинаковые, надеюсь?

— Да нет. Если бы у всех были одинаковые, то было бы испытание клиентов, а не лекарств. Разные у всех дозы. Ну и измеряются данные здоровья.

— Как это?

— Пульс. Давление. Анализы. Ну, еще кое-что, сам понимаешь. И все это уходит в компьютер — и он выдает таблицы наверх. Кто какую дозу принимал — и какой вывод.

— А мы будем это знать?

— Конечно нет! Иначе исчезнет вся объективность — начнутся склоки, интриги... Хотя швейцарцы — крепкий народ. Переносят все стойко.

— Ну да... гвардия Ватикана! Я тоже стойкий народ.

— Я в этом не сомневаюсь.

— А когда показания снимать... активности?

— А вот сейчас пойдем с тобой в номер и снимем.

— Отлично! Тогда — с Богом! — Ссыпал шарик в ладонь, закинул в пасть. — Ничего... кисленький!

Слегка слезы выступили. Когда прояснилось, осмотрел зал, полный жизнерадостных испытуемых.

— А остальные как будут измеряться?

— Ну... с помощью официанток. Тут как раз, видишь, они одинаковые все.

— Да-а... страшилы. А они кто?

— Волонтерки. Студентки вузов, есть и преподаватели. Помогают науке, а точней — медицине, причем бескорыстно и невзирая ни на что. Пары, сам понимаешь, выбирает компьютер. И никто не жалуется. Общественное сознание тут на большой высоте. Но отбирались они более-менее одинаковые... чтобы никого не обидеть. Честность тут абсолютная!

— Да-а. Суровая жизнь.

— Швейцарцы — вообще суровый народ.

— А ты-то как проскочила?

— Так не хотели меня утверждать. Говорят, красавица, необъективно все будет. И муж возражал. Еле протырилась. Явилась без грима, какая есть. Включили тогда...

— А как же ты попала ко мне? Ведь пары тоже, говоришь, компьютер определяет?

— А русская смекалка?!. Ну, пошли?


Потом она говорила:

— В том, что мы вместе, мухлежа нет! Божественный компьютер нас выбрал. Помнишь, как мы в Хибинах с тобой — исключительно благодаря чуду — познакомились? Не подверни я ногу, не задержись на один день!.. И мы бы с тобой тут не лежали. Причем через столько лет — и все крепче!

Сладко потянулась.

— И где она, та нога, что подвернулась?

— Вот! — Подняла загорелую ногу. Поцеловал.

— Да-а! Восхищен.

— Чем? Ногой?

— Тобой!

И мы обнялись снова.


— Знаешь, я вдруг твое юношеское стихотворение вспомнила, — сказала она потом.

— Какое это? — Я насторожился.

— Художник Иванов.

— А... Это слабое! — разволновался я.

— Но я все-таки прочту, с твоего разрешения. Ладно?

— Давай.

Самому было интересно, как прозвучит.

Скажи, художник Иванов, —

Зачем ты ходишь без штанов?

Скажи, художник Иванов, —

Зачем ты видишь столько снов?

Скажи, художник Иванов...

Ты где, художник Иванов?

— Ну вот... и сейчас я хочу спросить тебя: «Ты где, художник Иванов?»

— Извини... как-то неважно себя чувствую. Может, таблетки? Но они же жизнеутверждающие?

— Ну... — произнесла как-то неуверенно. — Я тебе одну вещь должна сказать.

— Ты хочешь сказать, пока я жив?

— Нет. Не в связи с этим.

— Говори.

— Сын...

— Что «сын»?

— Митя.

— Да, знаю.

Долгая пауза.

— Приехать хочет, завтра с утра.

— Во сколько?

— Тебя именно интересует — во сколько?!

— А что?..

— Выйдем.

Вышли зачем-то в сад.

— Просто он в отпуске сейчас... Гоняет на своем байке по Европе.

— С друзьями?

— Нет. Почему-то любит один.

— А где он сейчас живет?

— Сейчас в Риме.

— Да-а. Размах!

— Какой тут размах? Куда хочешь — за час! Теснотища... Хочешь куда-нибудь он завтра скатает тебя?

— ...А зачем?

— А ты не хочешь?

— Ну-у...


Утром раздался треск — недопустимый, думаю, в таком уголке. Но ему можно?

Поднялся сюда. Невысокого роста. Русый. Узкое лицо. Темные небольшие глаза, близко к переносице. Мятая футболка, шорты ниже колен. Взгляд независимый.

— Привет, ма! — чмокнул ее в щеку.

— Познакомься, Дима... Это мой старый друг. Валерий.

Как-то нелюдимо кивнул. Выдержал взгляд. Но ничего как-то не щелкнуло в моей душе.

— Покатаешь его?

Кивнул.

— Ты куда хочешь? — повернулась ко мне. Но была какая-то официальная.

Я никуда не хотел. Но и здесь быть — тоже!

— Может быть, в Монтрё? Где Набоков жил? — предложила она.

— А можно?

Я почему-то обрадовался. Хотя в Монтрё неоднократно бывал. Но главное — чтобы мы не стояли здесь втроем! Дима почему-то криво усмехался.

— Ну так поехали, — сказал я.

Она двигалась как-то суетливо. Спустились. Он отцепил с заднего сиденья шлем, протянул мне. Я напялил, застегнул.

— Только осторожней! — услышал, как сказала она.

Но не мне? А мы даже не поцеловались... Мало ли что? Сплошные пропасти тут. Резко качнуло. Я попытался глянуть назад — но голова в шлеме не поворачивалась.

Все скоростные дороги в мире проложены по возможности вдали от домов. Смотреть нечего. Только ветер свистел. И вдруг до меня стало доноситься какое-то завывание. Мотор?

Нет, мотор слышен отдельно... Поет. Поет песню! Причем ту, которую мы любили петь когда-то с Аленой. Помню, лежа рядом на нарах, в «лыжном приюте». Слушал, обомлев.

...Я не хочу судьбу иную,

И ни на что б не променял —

Ту заводскую проходную,

Что в люди вывела меня!

Звучит как-то странно и дико на просторах Европы. Потом поднялись красивые горы над водой. Где-то здесь рядом Монблан. На самом деле я здесь когда-то бывал, но совершенно в ином качестве: почетная делегация на Женевской книжной ярмарке. Надменный круглый стол, из одних «тузов». Набокова, помню, журили. Где это всё? А теперь я — так... волонтер! Испытатель возбудителя.

Встали у набоковского отеля. Все как тогда. Два памятника без пьедестала, прямо на газоне — Набоков и рядом, конкретно — Рей Чарльз, великий музыкант, который тоже в этом отеле бывал. Один только я изменился. А они — хоть бы что. Я расстегнул и снял шлем. Слез, враскорячку, с седла. Посмотрел сбоку на Диму.

— Не пойдешь?

Он, не глядя, покачал головой.


В фойе отеля меня подобрала негритянка, тяжело выговаривающая русские слова. Мы поднялись в ресторан, и я посидел за набоковским столиком. Потом даже зашли в номер, и я посидел за его рабочим столом, который мне показался щегольским, не очень рабочим. Но отель ведь — стол какой есть. Один раз я уже сидел за ним... Помогло?

— На кладбище? — отрывисто Митя спросил.

— Давай.

Красиво лежит Набоков! И широко. Спокойно еще несколько писателей можно рядом положить!.. но вряд ли позволят.

...И на обратном пути, сквозь шум ветра — та же рвущая душу песня:

Когда на улице Заречной

Погаснут поздние огни —

Горят мартеновские печи,

И день, и ночь горят они!

Он тормознул у ворот сада — внутрь даже не поехал. Просто сидел как истукан. Я слез. Прицепил шлем к сиденью. И тут, разволновавшись, я сказал глупость, наверное:

— Слушай, друг! Если ты любишь так мартеновские печи... приезжал бы почаще... Пообщались бы.

— Слушай, чел. Мне вполне хватает, как меня мама достает своими воспоминаниями! А слушать еще какого-то постороннего дядю... Уволь!

И лишь струя дыма в нос была мне наградой.


— Ну как тебе? Понравилось?

— О да! Неплохо Набоков лежит!

— А ты бы хотел так?

— А как?

— Ты главное скажи: хотел бы?

Так вот она к чему, поездушка эта! В Монтрё заманивают.

— Дело в том, что наша компания... решила сделать такой «утешительный приз».

— ...для безутешной вдовы?

— Нет. Для них самих.

— Для тех, кто «откинется»?

— Да. Похороним в Монтрё! Рядом с могилой Набокова! Того, кто не выдержит испытаний.

— В каком смысле не выдержит?

— Ну... организм... Слишком сильная доза окажется. Мы ж наращиваем, каждый день. Должны же мы знать предел возможного. Заботимся о клиентах!

— Ну да... И кто-то окажется «за пределом»?

— Точно. И тогда того, кто принес — добровольно, подчеркиваю — себя в жертву науке и в то же время любви...

Правда, сам того не желая...

— ...Будет похоронен в Монтрё! Плюс от компании же будет скромная плита — с именем, фамилией... ну и, естественно, с логотипом нашей компании. Но имя желательно достойное должно быть.

— Даже трудно себе представить достойного.

— А ты в зеркало поглядись!

— Ну... с одной стороны... Но дозы же компьютер распределяет?

— А русская смекалка?.. И хоп, как Валера говорит. А потом и я лягу тебе под бочок. Как мы любим.

— Со стороны Набокова ляжешь?

— Опять ты меня подозреваешь... в чем-то.

— И когда это произойдет? Выбор «победителя»... забега на тот свет?

— Завтра. Завтра тебе поднесут...

— Чашу с ядом?

— Таблетку. Сроки поджимают. Дорого, понимаешь, платить за постой.

— Ну что же, резонно.

Хотел было спросить: «А Набокова спросили?» Но, видно, согласовали.

— Ну хорошо.

Долго скулить над своей жизнью как-то неприлично.

— Последний вечер, значит?

Она кивнула.

— Ну давай хоть нажремся!

— Нельзя.

— Почему?

— Плохо будешь выглядеть!

— А, да.


В результате всего этого мы с ней — наутро на пляже оказались. Завтрак — прошли. Фузилли с креветками в лимонном соусе. И торт-парфе с «Амаретто». Потом официантки таблетки вынесли. Самая страшная — мне несет! Взял я между пальцев ее (в смысле таблетку).

— Даже и не верится! — Алене говорю.

— А ты и не верь, — улыбается сквозь слезы.

— Ну бывай!

Кинул таблетку в пасть. Запил «Амаретто»... Рекламная пауза.

— ...Ну как ты? — спрашивает Алена.

— ...Да вроде ничего.

— Странно.

— Ну что? На пляж?

— Ну ты и бугай! — сказала она с каким-то смешанным чувством.


Разделись под свисающей пинией.

— Далеко не заплывай! — это когда мы вошли в озеро.

— А что так?

— Я буду волноваться.

— А. Да.

Поплыли вдвоем.

— А давай утопимся? — вдруг предложила она. — В знак протеста!

— Против тебя же самой?

— Да! — Она пихнула ладошкой воду, брызги полетели в меня. Засмеялись.

Вылезли.

— Ну как ты? — с тревогой спросила она.

— Да вроде что-то есть...

— Что?!

— Да вроде... диарея?

— Не то! — вскричала с досадой.

— Надо в номер сходить.

— Прими там уголь активированный. Нет, не надо. Не положено. Иди! — Это уже не без злобы...


Никогда не заходите в свой номер, когда вы там не должны быть! Можете увидеть что-то страшное. Не заходите даже в гостиницу на этаж, когда там идет уборка. Все должно быть в совершенном виде, а не раскуроченном. Испортите не только впечатление, но и настроение. Разволновался с чего-то — и в соседний номер зашел. Дверь потому что была открыта! Посреди роскошного номера — нашего круче! — стояла медицинская каталка с простыней. Из-под нее прямо в меня были нацелены чьи-то ноги. В шикарных носках. В продаже нигде таких не видал. Но, похоже, не стоит завидовать.

Расстроился почему-то больше, чем до того. Прибежал на пляж. Алена на меня с изумлением смотрела. «Во, — подумала, — бегает себе».

— Там уже есть... один, — я указал на отель.

— Кто такой? Самозванец! — возмутилась Алена. Потом накинулась на меня: — Ты опять все сорвал! Такую для тебя работу проделала — и коту под хвост!

Все, оказывается (рассказала), было «заточено» под меня. Венки от писателей Калмыкии и Албании (с кем пока удалось договориться), телевидение Йошкар-Олы...


Шум был большой! Но другой, чем хотели устроители. «Первый в мире коррумпировавшийся компьютер!», «Лиха беда начало» — это, как вы понимаете, «благожелательная реакция» нашей прессы. То есть последний оплот объективности, компьютер, тоже коррумпировался, причем сам! Непонятный дал сбой — никем не управляемый, кроме него! Это было в прессе сенсацией номер один. Судебный процесс, первый суд над компьютером! Изменение программы в опечатанном компьютере, не подключенном к Интернету, — очевидно, с корыстной целью... но с какой? Что считает компьютер взяткой? Особенно ценную информацию? Не поступала. Репутация компании была поставлена под угрозу. Удивительно, что «счастливчиком» оказался главарь местной мафии, почтенный человек. Сначала поэтому все грешили на местные органы — «расправа»! Не подтвердилось. Потом на другого «отца», ненавидящего первого... алиби! Умер еще до того, как выбрали сей компьютер. Самоубийство? Не тот человек. Компьютер в закрытой камере был... В какой и после оказался — в тюряге. Сначала приговорили его сбросить со скалы. Красиво! Но запротестовали жители, что из осколков его коррупция будет прорастать. В результате — пожизненное. И жить он остался. Электричество жрал.


— Я же лично запрограммировала его на тебя!

Мы гуляли по роскошным аллеям. Пришлось ей задержаться на пару дней.

— В постели? — съязвил я.

— Не твое дело! — вспылила она.

А вот и первая ссора.

— Вообще-то я развеян хочу быть. Под теми дубами в Александровском парке города Пушкина, где я в детстве счастливый лежал. Помнишь запах нагретых дубовых листьев?

— Нет!

— Запоминай. Город Пушкин. У Александровского дворца. Справа обойдя маленький пруд. Дальше — такая длинная поляна раскидистых могучих дубов. И я там лежал, в полном счастье. И тот запах — горячего лета, нагретой дубовой листвы! Большего счастья не помню. В него я и погружусь... Поляна к оранжерее идет, и там моя мама работала после войны.

— Как тебе это удается?

— Что?! Я к компьютеру тому даже пальцем не прикасался. Даже не знаю, где он «плохо лежал».

— Ты можешь и не зная.

— И не думал даже!

— Ты можешь и не думая... А в результате жив. И халявы сожрал — тонну!

— Ну уж не тонну, — смутился я.

...Берег этот я покидал со смешанным чувством. Монтрё моё! Не сложилось у нас! А что впереди?

Глава 2

А у нас уже осень глухая! Вошел в пустую квартиру. Посидел. Наверх посмотрел. Тихо! А ты думал, Валера приедет тебя встречать? Или Яна? «Нне нннадо!» — твердо сказал. Валере позвонил. Что-то трубку брать не хочет.

— Алло, — наконец глухо, как из бочки.

— Привет! Ты как с того света.

— Так я оттуда и есть.

— Как же ты там... оказался?!

— С твоей помощью!

— Когда?

— Да в тот же день, когда мы с тобой виделись в последний раз.

— Ну, надеюсь, не в последний?

Молчит!

— Так кто тебя?

— А кто рядом со мной сидел, за баранку хватался?

— Яна?

— Именно. Она и схватила, при съезде с кольцевой. Краси-иво падали.

Долгий его кашель.

— А она?

— Ее спасти не удалось. Ну бывай... счастливчик!

...Яны нет. Кончился наш... тест. Я ее воскрешу! Сел писать.


На часы глянул... Поздно уже? А в Париже — на два часа раньше. Набрал Кузю по скайпу. Не очень мне нравится скайп: корежит всех. В смысле того, кто на экране. Появился Кузя — и тут же начало корежить его: глаза в одном углу экрана — рот в другом. Эка угораздило! Что делает с человеком жизнь! Волосы отдельно — притом весь волос абсолютно седой!

Наконец Кузя собрался более-менее, и рот его произнес:

— Ну что ж ты не отвечаешь? Я уже целый час с тобой говорю.

— Извини. Ты размазан был.

— В каком смысле размазан?

— Ну говори.

— Что я должен говорить? По-моему, ты вызвал меня.

По новой его корежить начало — но звук проходил.

Все-таки в комнате повеселее стало.

— Так вот, — сказал я серьезно (не знаю уж, как я там выглядел). — Я сделал, что ты просил.

— Что я просил?

Тут совсем уже его закорежило! Но от меня не уйдешь.

— Написать.

— Что написать?

— Ну... про тех... кто сексуально смещается. Готово!

— Когда это я тебе заказывал?

На экране на него просто страшно было смотреть.

— Ну, в Париже еще.

— И что я тебе говорил?

— Что нуждается в этом народ.

— И какой же народ? Русский, французский?

— Не знаю, на какой народ ты работаешь.

— А про новое начальство я тебе говорил? Что они хотят?

— Знаю! Позитив, из глубинки. У меня это тоже есть!

— У тебя все есть!

— Разве ж это плохо? — Я даже обиделся. — Варюсь.

— Смотри совсем не сварись! — Его улыбка скривилась на весь экран.

— Ну так как? — спросил я.

Я тут кровью харкаю, лицом рискую! В смысле репутации лишь пол-лица удалось сохранить. А этот — лишь кривляется!

— Может, все это и интересно... — совсем ходуном пошел, — но с журналистикой я порвал. Ушел из этой клоаки... Теперь гуманитарной программой занимаюсь.

— Какой?

— Секонд-хенд развожу. По точкам. Но не для продажи, понял? Гуманитарная помощь!

— А когда приедешь?

— А я тебе нужен?

— Ну, как?!

...С литературой мы и без него разберемся, а вот в секонд-хенде лучше иметь блат.

Глава 3

И вот на Рождество уже он приехал. Вечером двадцать четвертого договорились с ним встретиться у метро, у башни Думы. Ждал, обзвонился уже ему — и уже когда я отчаялся и сунул свой мобильник в пальто, он явился.

Вокруг сверкала всяческая новогодняя канитель — огромная украшенная елка возле Гостиного, в витринах — крутящиеся снежинки, веселые гномы, щедрые обещания: «Третья шуба даром!» Как вот только до нее добраться?

— Как дела? — сразу спросил он, как только мы сели в пабе.

Седая бородка — и сам румяный, глаза добрые... ну вылитый Дед Мороз! Месяц назад, когда я уезжал от него из Парижа, сунул мешок:

— Отдай, кому нужно.

Я честно ходил с тем мешком в пункт приема гуманитарной помощи... но он оказался почему-то при секонд-хенде, да и рожи приемщиков мне не понравились. Даже в церковь ходил, но и там мне сказали, что вещи не берут, только деньги! Потом прошел слух, что я присвоил себе гуманитарную помощь. Лучше вообще ничего не делать — просто «быть благородным», ничем не рискуя. Это я в пабе ему и объяснял... но он с постной рожей сидел. В общем, с его высокими принципами (хорошо их иметь, живя вне реальности) пониманья не проявил.

— Я как раз привез крупную партию секонд-хенда... — Долгая пауза. — Но согласись — вряд ли можно доверить ее тебе. Ты уже себя показал!

Вкусная пауза... салат оливье. Во Франции почему-то его не встречал.

— Впрочем, если будет какой-то достойный вариант — позвони!

А я, значит, вариант недостойный. Испытатель проекта «секонд-хенд». Но — проворовавшийся!

Посидели с ним бурно... особенно я. А его высокомерье не пострадало. Более того, когда мы уже одевались, он заметил вскользь:

— Хорошее пальтецо!

Это уже меня вывело из себя. Да, пальтецо. На помойку, что ли, надо было выбросить его? Снова ему рассказывать, как я намаялся с ним, чтобы «отдать в хорошие руки!» Вот они, «принципы»... только друзей разделяют. Хороший когда-то был мужик. И все понимал. А теперь!

Тут-то все это и случилось. Между стеклянными дверями у входа в метро в несколько развязной позе мужчина лежал, одетый, явно не по сезону, в спортивный костюм... хотя он вряд ли спортсменом являлся. Короче, не подготовился к зиме. Я скинул свое французское пальто, укрыл «спортсмена». И пошел к эскалатору.

— Эй! — Кузя крикнул.

Но я даже не обернулся. С ним только так.

И я поплыл вниз. А что сделал он, «принципиальный»? Мог бы догнать. Прикрыл бы полой, пока я в одном костюмчике от метро до дому шагал. Вот она, их «доброта»!

Проснулся я в отчаянии. И более того — в панике. Первым делом (всегда так делаю, в тревожное утро), еще не открывая глаз, похлопал по тумбочке... Мобила? Нет! Может быть, в пальто? Кинулся — и пальто тоже нет. Подарил, благородно! Ну что, доволен, мой друг?

Так и сидел в прихожей. Некуда спешить. В мобильнике вся жизнь была — как у Кощея Бессмертного — в игле. Не Бессмертный теперь. Жизнь закончилась. И потеря мобилы это только подчеркивает. Все осталось в уходящем году. Мобильник, в общем-то, жалко... как и всю мою ушедшую с ним жизнь. Но, видимо, время. Я сник. Впереди — тишина!

Зазвонил телефон. Но, к сожалению, не мобильный... Кузя!

— А почему ты по мобильному мне не звонишь?! — дерзко, но с какой-то надеждой сказал я.

— А он разве есть у тебя?

Это насторожило.

— Но в целом поступок твой одобряю! — проговорил он насмешливо. — Дарить так дарить!

— Сволочь!

— Почему? — поинтересовался он.

Я молчал. В памяти моей проходила жизнь... которая ушла от меня в маленьком черном саркофаге размером с ладонь... А вдруг еще появится? — мелькнула надежда. Но как? Чудес не бывает. И не надейся. Даже в Рождество. И на что надеяться? Все! Осталось разве что... только этот вот... Кузя-друг! Если только можно его назвать другом.

— Ну... все? — злобно проговорил я.

Сколько можно еще терпеть издевательства?!

— Подожди... — вдруг деловито произнес он.

— Чего ждать?!

— Звонят по мобильнику.

И вдруг в трубке послышалась родная до боли трель! Сперва глухо — потом громко, в самое ухо. Чудо! Это мой! Живой! А я уже с жизнью прощался!

— Так он у тебя?!

— Да как-то вот затесался!

«А пальто?» — хотелось выкрикнуть мне... но это было бы мелко.

— Погоди... Алло! — глухо Кузя произнес в отдалении.

По моему мобильнику — как по своему!

— Кто звонит? — закричал я.

Сердце заколотилось, а уже почти что стояло совсем.

— Алена какая-то... — доложил Кузя по проводу. — С Рождеством поздравляет тебя. Может быть, что-то передать?

— Передай, что я тоже поздравляю. Но не могу подойти. Болен.

— Да. Ты болен серьезно... Может быть, еще что-то передать?

— Передай, что я рад.

И так оно на самом деле и было.


Алену я только один раз видел после Монтрё. Позвонила осенью:

— Приезжай.

— Это опять насчет кладбища?

— Ну что ты! Я в Токсово тут сижу, по хозяйству все! Помощь нужна.

Не поверил сперва, что за этим приглашает. Вырядился, как настоящий король. Секонд-хенда! В метро отраженья ловил. А добрался к ней в дом — она сразу же мне кинула что-то из деревенского быта.

— Надень! В саду много работы.

Дала мне табуреточку ростом со щенка — сидеть. Банку железную с какими-то ядовитыми белилами. И кисть. Оказалось, стволы яблонь мазать, нижнюю часть. Показала докуда — и ушла. Сидел, мазал. Все затекло. От ствола к стволу уже ползком добирался, оборудование за собой волоча. Удивительно: как намажешь ствол, и из него сразу тучей вылетают мельчайшие ядовитые мошки, все уже в белом, как в саване, — но еще кусают. С приветом с того света. Обмазал всё! Думал, мошек уничтожаю, но оказалось, что еще для того, чтобы зимой голодные зайцы кору не драли. Вот так! Потом, конечно, помогла распрямиться, угостить повела. Не в комнате, правда — а в подсобке, как работнику. Картофель. Огурцы. Самогон свой. Степенный разговор.

— Ну как живешь-можешь?

— Ну-у... Как живу, так и могу!

— И то верно...


И поэтому, как только чуть не потерянный мобильничек мой оказался в моей ладони, сразу хотел позвонить ей. Я родился, можно сказать, заново! И вдруг — звонок. Кто это? Что-то номер не высветился!

— Алле!

— Хело. С вами говорят из Нобелевского комитета.

— А кто?

Голос мучительно знакомый... И что? В Нобелевском комитете у меня знакомых не может быть?

— Называть себя я не стану, и вы поймете, почему. Нобелевскую премию хотите?

— Да!

— Но — с откатом.

— Как с откатом? Кто это говорит?

— Не имеет значения. Так соглашаетесь или нет?

— А сколько процентов?

— Пиисят!

— Вы с ума сошли! Когда такое было?

— Всегда.

Я утер пот. Вот как оно делается-то, оказывается! Еще одно испытание!.. Хотя с другой стороны, почему нет?

— Двадцать пять! — выкрикнул я.

— Все! Бывай, кореш!

— Валера — ты? — Обрадовался даже больше, чем Нобелевке.

Буйный хохот.

— С Рождеством тебя, полулауреат!

— Как я рад! Ты где?

— В канаве, где же еще?

— В ассенизационной, надеюсь?

— Угадал, молодец.

— Один?

— Что можно сделать одному? С напарником, ясное дело.

— А кто?

— Ревнуешь? Образовался один. С руками, кстати, у него получше, чем у тебя.

«А с головой?» — чуть было не спросил я, но вдруг вспомнил специфику тех мест: неловко, наверное, про голову говорить.

— Ну, хоп, — это он всегда так прощается.

— Стоп!

— Что еще? Озяб без работы.

— Я к тебе завтра приеду!

— Зачем?

— Ну, не к тебе, к Борисычу.

— Может, хватит уже тебе к Борисычу ездить? Устал отвозить.

— Я по делу. Одежду привезу.

— Смирительные рубашки?

Снова буйно захохотал. Видимо, «согревается» там, в канаве.

— Ты в какой канаве сидишь?

— А в той же канаве, что с тобой... Как-то хозяева больно порывисто платят. Им, видимо, процесс нравится.

— Ну, хоп! (Это я сказал, неожиданно.) Жди завтра!

Вот куда мы отвезем секонд-хенд!


Слишком восторженно, может быть, я объяснил Кузе по телефону свою идею.

— А зачем? — вяло спросил он.

— Ну как же! Больные люди. Помощь им. Ходят в обносках, что им выдают. Сам через это прошел!

Осекся. Зря я, наверное, это Кузе сказал?.. но он как-то не среагировал.

— Ну так едем, нет?!

— А не пропьют они?

— Кто? Больные? Да они в основном и денег не различают! Вопрос только, на чем везти.

Знаю! Есть такая фирма — «Быстрякофф»!

— Не надо. Своим ходом доедем! Ладно, жду завтра у меня. В девять!


Только я собрался в парадную его зайти — и тут он сам вышел. Я обомлел. В какой-то рясе и шапочке — но вроде не наши, лиловые.

— Ты что? Лютеранин теперь?

— Примерно да.

— Монах?

— Не совсем.

— Ну ты даешь!

— Ну? Едем? — чуть холодно он спросил.

— ...Давай!

Я с трудом приходил в себя. Кузя... лиловый какой-то!

Мы подошли к длинному темно-синему микроавтобусу великой марки «БМВ». Номера французские. На синем борту желтой вязью по-русски написано: «Диаконская служба».

«Ну ты даешь!» — снова чуть не сказал... Но нельзя, наверно, так с лютеранином?

— Товар здесь? — я спросил.

Прозвучало, наверное, грубовато.

Не ответив, он сел в кабину. Я с ним.

— Дорогу я покажу! — воскликнул я радостно.

— У меня навигатор. — Кузя кивнул на экран, испещренный разноцветными линиями.

И тут меня наконец осенило:

— Так ты на этом доехал? Из Парижа?

И тут Кузя усмехнулся — наконец-то я прежнего увидал.

— Но не все же в Париж и из Парижа летают в бизнес-классе?

— Ха-ха! Ну, так поехали?


...Когда через рябь мокрого снега проявилась родная Красная Дача, я не выдержал и вскричал:

— Стоп!

Я ведь тоже был там клиент!

— Что такое? — поднял бровь Кузя.

— Не могу! — я воскликнул.

— Надо выйти?

— Нет. То есть да. Хочу товар посмотреть!

— Это не товар, — сказал Кузя. — И тебе не обломится.

— Ну хоть покажи!

Кузя пожал плечом, и мы вышли. Он открыл заднюю дверцу, и в тусклом свете лампочки в потолке я увидел ту роскошь!

Через весь салон вдоль шли штанги, и на них аккуратно на вешалках висели на вид совершенно новые пуховики — темно-красные, синие, зеленые, на другой палке на вешалках — джинсы плюс отличные твидовые брюки... желтый свитер моей любимой марки «Поло». Рольф Лоррен! Дубленки. В грубом пластмассовом коробе небрежно валялись кожаные фуражки, шлемы из тонкой кожи на натуральном меху. И главное — отличные пижамы, длиннейший ряд. Сколько я их искал! Прочесал весь мир так называемой роскоши — а вот такого не повстречал.

— Все? Насмотрелся? — насмешливо Кузя произнес. — Закрываю.

— Стоп! — поднял я руку. — Вот это я беру!

Выхватил из короба синюю вязаную плотную шапочку с желтой короной на лбу — видимо, шведская? Уверенно натянул. Вот жмет только — прямо как шапка Мономаха. Сойдет!

— Все? — произнес Кузя.

— Нет!

Прямо перед моим носом висели отличные темно-синие джинсы с самой любимой моей желтой прошивкой. Мой сайз!.. а впрочем, сайз самый распространенный. Взял.

— Это тоже тебе? — поинтересовался Кузя.

— Нет. Другу. На Рождество!

— Можно уже закрывать?

— Да!

Только подъехали к Красной Даче — ворота гостеприимно распахнулись... или случайно открылись? Да нет, не случайно — навстречу выехал шикарный черный «Мерседес» с темными стеклами, а главное — с мигалкой наверху! Ничего себе, какие больные теперь тут. Может, мы и не нужны?

Но заехали. Борисыч встречал нас без шапки и пальто. Я звонил ему!.. А может, наоборот, он провожал кого-то?.. Но мы считаем — встречал нас. Обнялись с ним, расцеловались. Редкий клиент удостаивается такой чести!.. Или, может, частый? Представил Кузю. Борисыч и его тоже расцеловал. И правильно: тут Кузя важнее!

— Я всегда знал, что с нашей дружбы будет толк! — блеснув слезой, сказал мне Борисыч.

Вышла сестра-хозяйка. Каждую вещь я взглядом провожал. Вот эту шубку бы с удовольствием на одну особу надел бы... если бы она была.

Так что выехали с Красной Дачи практически порожняком. Я еще только сумочку красивую успел прихватить для одной дамы — не считая шапочки на голове (а то до зимы в кепке ходил), ну и джинсов (для друга). И всё!

Остановились с Кузей на развилке.

— Ну, познакомлю с нашим героем? Выпьем.

— Так мне еще ехать до Парижу...

— Давай просто познакомлю. Чаю попьем. Вы — самые любимые мои люди.

— Вот и обиднее всего будет, если поругаемся по ерунде из-за какой-нибудь политики! Я это умею. Испорчу себе и другим Рождество.

— При мне — я клянусь — не поругаетесь!

— ...Береги себя, — произнес.

Мы обнялись. Оказалось — в последний раз.


Валера, как всегда, с важным видом в кабине сидел, управлял лебедкой. Только мы с ним в прошлый раз поднимали септик, этот гигантский горшок, а сейчас опускают. Что легче, конечно. И опять какой-то безымянный герой в канаве корячился, ломиком страховал... хотя страховать бы надо не горшок, а его! Трос ослаб наконец! Встал септик! Я облегчение почувствовал как профессионал. И гордость от проделанной работы... хоть и чужой.

— С руками мужик! — Валера напарника похвалил, который еще возился внизу.

Сердце вдруг сжалось мое... Знакомое движение! Я подошел. Лысый изуродованный череп, в каких-то шрамах и скрепах. Кто это? Снег лежал в шрамах.

— Ну чего ты там? Вылезай, Ян! — абсолютно обыденно Валера сказал.

Ян! Шапочка стала вдруг дико жать. Валера протянул руку, и Ян вылез. Внимательно смотрел на меня. Но я не знал даже, что сказать. Я снял свою «шапочку с короной» — просто немыслимо стала жать! — поддел ее с двух сторон большими пальцами — и водрузил на страшный череп его. Хоть снегом не будет заносить.

— Ну, дойдешь? — спросил Валера у Яна.

Тот быстро закивал, притом поглядывая на меня. Вспомнил?

Потом мы глядели, как уходит по белому полю черная фигурка к Красной Даче — в синей шапочке. Вдали уже остановился, снова махал! Какое-то трогательное вдруг оказалось прощание. Валера стоял, подняв кулак.

— ...Настоящего мужика делаю из него.


— Оказалось, он любил ее — дико! Сейчас там бегает ночами по коридору, кличет ее. Теперь уж он точно Борисыча клиент.

— А почему уцелел именно Он?

— Загадка! Но как только я увидел его глаза после аварии, сразу понял — Он!

— Так, может, она и срулила, чтобы погибнуть?

— Скорее всего... И меня с собой прихватить хотела.

— А она... не возвращается? — шепотом спросил я.

— Слушайте, кончайте ваш пьяный бред! — вскричала Марина.

Накрывшая, кстати, великолепный стол! Я подарил ей сумочку, а Валере — джинсы (трофейные).

— Говорила я ему: не вяжись с сумасшедшими. Нет! Еле вытащили его с того света! А говновозка зато цела! А так глядишь, другую бы жизнь начал!

— Меня во Фрайбург пригласили на конференцию! Работу не трогай мою! — Валера кулаком жахнул. И я жахнул. Валера меня одобрил. — Молодец! Мы нужны людям! Ты ведь тоже где-то пользу приносишь. И мы тут скоро расширяться будем. Еще два поселка — тоже наши! Шпеньков мышей не ловит. Помогает своим.

— А боялись, он захватит Красную Дачу! Так это он с Красной Дачи выезжал?

— Ну! К тому и шло.

— И?

— Так он бы и въехал. Но вдруг, как раз когда у него все в масть пошло, вдруг снова — попытка суицида! Помощник револьвер еле выкрутил у него из рук. И тут что-то понял Шпеньков. Теперь у Борисыча — любимый клиент! Лекарствами помогает! Борисыч говорит ему: «Вы наш амулет!»

— А когда-то мне говорил: «Амулет»!

— Ты не потянул, значит. А Шпеньков теперь церковь там строит. И когда лежит там — во время трудотерапии сам кирпичи для церкви таскает! Лично.

— Да... Очень типичный для наших хозяев жизни поворот, — сказал я.

— Да уж лучше такой, — кивнул Валера. — Понял наконец своей головой, что учреждение нужное. Ну, давай за Красную Дачу!

Выпили.

— Как будто вам не за что больше пить.

— Ну давай тогда... за Рождество! — Валера налил. — В хаосе прокладываем путь!

— Ты хотя бы чистые джинсы надел. Вот, человек подарил тебе!

— Можно.

И, не сразу попадая в штанины, все же натянул.

— Во!

— Давай старые, замочу.

Марина вышла — но тут же вернулась со змеиной улыбкой — в руках держала какой-то грязный комочек.

— Записочку, из-вЕ-ни-те, нашла!

— Какую еще записочку?

— Какая-то баба пишет тебе. ВидЕмо, поздравляет с Рождеством!

— Дай мне! — Валера руку протянул. — А-а-а... Это напарник мой Ян просил показать. — Протянул мне. — Стихи!

Я взял.

— Ловко разыграли, мальчики! — усмехнулась Марина. — Молодцы!

— Ну, за дружбу! — предложил я.

— За дружбу, за дружбу! — усмехнулась Марина. Но снисходительно чокнулась.

— Извини, сегодня тебя уже не повезу, — вздохнул Валера. — Рука не та!

— Один раз съездил поддамши — хватит уже. Но на маршрутку-то друга отведи.

Мы шли.

— Спасибо тебе, Валера, за этот год. Благодаря тебе я как-то уважаю еще сильнее... народ! — Язык мой заплетался.

— И тебе тезка, спасибо... что многое испытал.

— Валера, куда ты тащишь своего друга? — высунулся из окошка водитель маршрутки. — Мест нет у меня! Все заранее раскупают!

— Ничего! — вставляя меня в салон, проговорил Валера. — Он стойкий. Он постоит.

— Я постою.


Дома стал снимать джинсы — джинсы все же купил себе, хоть и с опозданием — и выпал из кармана комок. Развернул. Написано неразборчиво. Но обязан разобрать!

Прочитал — и стал Валере звонить:

— Слушай! Ян этот... Отличные стихи!

— Ладно. Проспись!

— Их печатать надо!

— Окстись! Кто стихи сумасшедшего напечатает?

...Да. Специфика есть. Нормальный так не напишет. И точно, не напечатает. Поэтому вот — печатаю я:

Люблю себя? Или ее?

Или ее в себе?

Но только знаю: без нее —

Не быть моей судьбе!

Ее не встречу никогда,

Где я — ее там нет.

И лишь тепло ее следа

Мне передаст привет.

А Валере пришлось-таки через месяц приехать ко мне. Состоялся суд, Валера блистал, и материнскую долю квартиры мы отсудили. К тому же чтобы не приезжать дважды, он прочистил еще раз трубы и, сорвав у меня ненавистные (ему) сто евро, умчался к себе.

Глава 4

Алена позвонила:

— Привет! Ну, все в порядке!

— Что может быть в порядке?

— Все должно быть в порядке. В общем, таблетку, которую мафиози отняли у тебя, мы с мужем продублировали. Высылаю.

— Таблетку смерти?

— Наоборот, таблетку бессмертия. Раз в программе был ты — ты и получишь! Тут слово держат. С Набоковым ляжешь! Все начнут изучать тебя, как вы влияли друг на друга, школьники будут проклинать тебя... все как положено, то-се. Но не торопись... Встречаться, я думаю, не стоит?

— Да. Это будет отвлекать, — сказал я.

— Ну! Мы всегда же заботились друг о друге! Я ж твой друг!


И почти тут же критик Волохонский звонит:

— Я всё про тебя знаю!

— Все даже я про себя не знаю.

— А я все знаю. И про интриги твои...

— Ну как же без интриг!

— И про таблетку бессмертия твою!

— Откуда?

— Неважно... Отлично устроился! Значит, в любой момент хоп — и в вечность?

— Ну, в принципе, да.

— У меня предложение к тебе: продай ее мне. За девять миллионов. Рублей, разумеется.

— А почему не десять?

— Столько я скопил. Тебе она все равно не нужна!

— Это как это не нужна?

— А так. Ни к чему тебе она. Ты и так себя любишь. А я себя ненавижу! Так что для меня единственный способ, как-то устроить дела, прилично выглядеть, в итоге.

— Логично. Ну... завтра приноси. Ночью подумаю.

Ночь всю думал. Ну прямо разбегаются глаза, так все нравится — и то, и то!

Утром на кухню пришел.

— Нонна! Здесь таблетка валялась... Где она?

— А я, Венчик, ее выбросила! Гляжу, она тут валяется, никому не нужная. А я прибиралась как раз.

В жизни она не прибиралась! А тут — прибралась.

— И куда ж ты ее кинула?

— В мусорное ведро.

— Так. Ведро выбросила?

— Но ты же велел!

Когда я велел? Я спал! Ну, может, три года назад!.. Таблетку бессмертия, за девять миллионов — коту под хвост! Спутница жизни! Да, Монтрё не моё!


К тому же пошел к себе в кабинет, поскользнулся и харей, со всего размаху, компьютер разбил. Вдребезги! А там многолетний роман мой копился, как раз на вечность заточенный, историко-философский, «Мать тьмы» назывался. Все знали о нем и потом спрашивали: «Ну хоть слово ты помнишь из него?» «Не! Ни слова не помню, хоть убей! Помню только «Мать тьмы»!.. И всё!» Да, Монтрё точно не моё.

Глава 5

А что же мое-то?

Проснулся, вышел на кухню и содрогнулся: в окне — черно-желтая презрительная морда верблюда. Как-то жутко это в наших широтах, согласитесь! Сел на стул, стал трезво анализировать. Где-то я его видел. И вспомнил: в Александровском саду, у Адмиралтейства, у бюста Пржевальского лежит бронзовый верблюд, на которого все любят садиться верхом и фотографироваться, так что спина его сверкает желтой потертостью... Так это не тот! А тот — это который другой, которого находчивые узбеки привели сюда, говорят, своим ходом, и теперь конкурируют с Пржевальским, довольно успешно: все предпочитают на живого верблюда залезать, а не на бронзового, холодного. Для доказательства того, что он настоящий, верблюд время от времени, очень изредка, делает ленивое движение верхней губой, черной и пористой. Но как голова его оказалась в моем окне? Это лишь мне может так повезти! Глаза его оставались презрительно-сонными, но через некоторое время он сделал свой коронный представительский жест: повел верхней губой вправо, а нижней влево: «Не узнаешь, что ли?» «Да знаю, знаю! — пробормотал я. — Чем обязан?» Как-то на кухонном окне у нас не было занавески — мы беспечно думали, что к нам на бельэтаж никто не заглянет. Вот и ошиблись.

Еще больше меня поразила реакция Нонны (впрочем, пора к ней уже привыкать). Увидев в окне верблюда, она не удивилась ничуть, напротив, воскликнула радостно:

— Ой! Он, наверное, есть хочет!

Несомненно! Пожаловал на обед? Чем же нам его потчевать? Еще со школы я знал, что он питается в основном колючками, растущими в пустыне. У нас их нет! Вдруг верблюд, это злобное жвачное, звонко и как-то злобно ткнулся носом в стекло, словно показывая: «Как нет? Вот же они!» Действительно, на подоконнике стояла моя любимая коллекция кактусов, частично цветущих. Не пойдет! Флору я тоже люблю. Разберемся-ка! Как в обществе говорят: «Чем обязан?»

Слегка сдвинув кактус, я влез на подоконник и высунулся в форточку. Многое прояснилось. Сперва я увидел два его зыбких, каких-то пустоватых и плешивых горба, протертых, очевидно, многочисленными фотографирующимися. Высунувшись больше, я увидел вокруг верблюда галдящую толпу его земляков. Они явно пытались загнать его в бетонную нишу под моим окном, сделать из помещения для мусорных баков верблюжий гараж, поскольку тут рядом с Пржевальским, но несколько просчитались — не хватало всего каких-то полутора метров для верблюжьей шеи и прекрасной его головы. Непонятно, правда, как они пропихнули упрямое животное под аркой, где тоже не хватало пространства, — но теперь тем более не соглашались они отступать. А на пути оказался я со своими кактусами и своей неуместной кухней. Я уже волновался вчера, когда услыхал, а потом увидал, как шумные гости города — точнее, уже хозяева — перекатывают гулкие мусорные баки под арку, в нишу для карет. Я понял их замысел: решил, что они сделают под моей кухней гараж для машин, которые и так уже весь двор заполнили газами. Но верблюд им оказался нужней! Проект оказался экологически чист — стоянка для животного, который поглощает и выделяет экологически чистые вещества. И отступать они не намерены — не такой народ. Всячески подгоняют его толчками и криками: «Заходи!» Два варианта. Или проделать мне люк в полу, чтобы голова верблюда в мою кухню вошла, или заставить отдыхать его лежа, как он и любит отдыхать, — как на памятнике Пржевальскому. Вопрос пока не решился — хозяева, гомоня, ушли через рабочий ход в углу двора, в столовую, где они, собственно, и работают по основной специальности. А верблюд исчез. Но — не совсем. Выглянув опять в форточку, я увидел, что, склонив свою царственную голову, объедает цветочки, посаженные теми же трудолюбивыми узбеками вдоль стены. Да, вот верблюд, который не лезет ни в какие ворота, — это мой жанр!

А утром исчез! Долго скучал по нему, горевал, а потом вдруг сообразил: так они ж съели его. Потому и исчез. Поскольку тут находится служебный ход их столовой, куда постоянно подвозят разные пищевые продукты, туда и исчез. Назавтра в меню столовой (ход с Невского) предлагались: глаза верблюда в студне из верблюжьих копыт, суп из верблюжьего хвоста, верблюжьи уши томленые, тут же почему-то варежки из верблюжьей шерсти. А где более аппетитные части? Видимо, съели сами.

Глава 6

Пошел нищего своего проведать:

— Валерий Григорьич, Валерий Григорьич! А у меня радость. Мне пришили все.

— Кто?

— Да нашлись тут поблизости добрые люди. Они, оказывается, издревле так делают.

— Поздравляю. Ну и какие планы?

— Валерий Григорьич!.. Жениться думаю.

— Одобряю.

— Ну так денег же дайте!

— Не, Проша! Теперь ты, как везучий человек, должен мне помогать.


Позвонила Алена:

— Ну, с тобой все ясно! А как насчет того, чтобы отдохнуть?

— Где?

— Давай на моей буйволиной ферме в Апулии?

— И какая там программа испытаний? Брюхатить буйволиц?

— Ну, только если ты сам захочешь.


Добираться я решил через Хельсинки — так дешевле... И никогда я еще так быстро на родину не возвращался! Одной ногой лишь ступил на нейтральную полосу — и назад.

— Извините, — женщина в будке сказала. — У вас паспорт просрочен.

И — все! Погляди на всякий случай в тот зал — там и Париж, и Венеция, и Апулия. А ты — тут. Спутники мои уже по ту сторону садились в автобус, скоро будут в Хельсинки.

— Пройдите, пожалуйста, к дежурному офицеру.

Я пошел.

— Как же вы так?! Опытный человек... все страницы в штампах.

Я лишь руками развел: кончились, видно, удачи. Он набрал номер.

— Катя! Посади тут, пожалуйста, человека одного.

Сердце упало... Сразу «посади»! Или слишком мрачные ассоциации у тебя с этим словом? Пришла Катя — свежая, с улицы. В комбинезоне хаки. Развела руками.

— Только что спецтранспорт ушел.

«Спецтранспорт» как-то не греет...

— Да ничего, не беспокойтесь! — сказал я. — Подожду... похожу!

— Где это вы «походите»? — изумился офицер.

— Вы будто не на границе! — возмутилась Катя.

— В общем, сажай его! — Офицер махнул на меня рукой и ушел.

— Подождите пока здесь! — указала Катя.

Чего ждать? Пока посадят? Хватит горем упиваться! Возьми себя в руки. Досадно, конечно, получить от ворот поворот, да еще от заграничных — но после этого смотреть с кислой верблюжьей мордой на все вокруг — дело последнее.

За стеклом шла нервная жизнь. Въезжающие машины — многие, как понял я, «свежекупленные», тормозили у скромной будочки, водители шустро выскакивали и бежали с документами в прозрачных папочках к «серьезному», судя по их лицам, окошечку. Совали туда папочки, слушали, что-то отвечали, натянуто улыбались. Потом Катя осматривала их машины, требовала открыть багажник — при этом я с радостью понял (показывала в мою сторону): уговаривала водителей меня подвезти. Два занятия, вообще мало сочетаемые, но мне показалось, что уговаривала она даже более страстно, чем проверяла багаж. Я даже растрогался... Ну, Катя! Уговаривает! И где! На границе — где все начеку, где каждая мелочь может стать роковой! Где любая закорючка может застопорить, где каждый дрожит как осиновый лист! «Подвезите нарушителя, задержанного на границе, с неправильными документами... Прошу вас!» А вдруг это проверка? Такая мысль, я гляжу, возникала у многих. Отрицательно трясли головой... даже молодые! Вроде не в страхе выросли — а гляди ж ты! Другие даже прикладывали руку к сердцу: «Ну никак!» Ну, русская душа! Жива ты еще или нет? Опять (мне везет) в интереснейшем месте оказался...

Нашлась душа! Вбежала радостная Катя:

— Поехали!

— Спасибо! — сказал я.

Можно, конечно, сказать «сплавила обузу» — но мне не близок такой взгляд на жизнь.

Спаситель мой никакого «сияния» не излучал — плотный мужчина с усиками. В ответ на мои излияния сухо кивнул. И даже крякнул — когда я направил мой чемодан в его багажник, забитый фирменными пакетами. Однако, скрипнув зубами, переложил часть пакетов в машину и чемодан мой впихнул. Мужчина бывалый, держится твердо, и единственное, что сейчас его может вывести из себя, — это мои эмоции. Пригасим! Волнение обостряло чувства — и взгляд. Между прочим, весна!.. Во всяком случае — в наших широтах. Сухой асфальт, цветущая черемуха. Приоткрыл окно — сладкий запах плывет на шоссе. И я наконец задремал. Сквозь сон слышал, как водитель с кем-то говорит по мобильнику: съездил удачно, собирается еще. Толкнула неспокойная мысль: сдерет, наверное?

Проснулся от тишины. Мы стояли.

— Все! Метро!

— Сколько я должен вам?

— Ладно! Ты в передрягу попал! Какие деньги?

— Спасибо вам!

Радостный, зашагал к метро. Он догнал. Передумал?

— Может быть, чемодан свой возьмешь?

Я чуть не зарыдал.


И опять, увы, правильно, что я не уехал. Всю дорогу сюда то обгоняя, то отставая шел тот самый синий микроавтобус, в котором Кузя приезжал. Не решаясь командовать водителем (попробовал бы я), только вытягивал шею: не Кузя ли за рулем? Въезжая в город, разъехались. Но волнение не уходило. Обиделся на что-то, раз молчит? И — звонок, как гром с неба. Я почти угадал: в автобусе том был Кузя. Но — в гробу.

Похороны, по его завещанию, были на Волковом кладбище, где все предки его. Все было тяжело. И, как всегда, какая-нибудь еще странная «добавка». Почему-то в глубокой луже возле дорожки неподвижно стояла черная страшная собака и зло смотрела на нас. Могильщика пес?

Какая-то трагедия в душе Кузи всегда была; помню его глаза на первом еще курсе — и все уже там было. Оказался во Франции, спасая Россию, как он это понимал. И без него история наша неполная будет.

Уходя под дождем, я все-таки свернул ненадолго к могиле Одоевцевой, «моей» квартирной хозяйки, которая до меня в ней жила. Давно уже у нее не бывал. Красивый серый камень, красивые буквы. А сама могила чуть дикая, но это лучше, чем картонные венки. Торчат сухие мощные стебли. На одном из них привязан медный колокольчик на цепочке. Подумав, позвонил. Звук красивый. Привет!

Потом догонял наших (автобус чуть без меня не ушел) и думал: «А вдруг она отзвонится? Что сказать ей?»


— Ты слышишь? Опять этот стук! — сказал я Нонне. — Десять раз — стук, стук, стук, стук, стук! Пауза... И опять! И так до бесконечности! И ночью и днем.

А сам думал: «Неужели Яна вернулась? Второй раз не потяну!»

— Ты сходи, пожалуйста, узнай, — сказал Нонне, — и попроси, пожалуйста, чтобы не стучали.

Если еще раз испытывать ту же программу — я не выдержу! Пусть Нонна сходит. У нее легкая... нога.

Вернулась, улыбаясь:

— Там женщина такая приятная. Она дежурит в их хостеле. И живет. И с ней мальчик лет двенадцати. Симпатичный.

— И что он там вытворяет?

— На ходулях бегает! Она говорит, раньше они с отцом с бродячим цирком на улицах выступали и мальчик после разбега с трамплина двойное сальто на тех ходуликах делал!

— Ну, надеюсь, он над нами двойное сальто делать не будет?

— Я не знаю! — Нонна засмеялась.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги