Кирилл Берендеев Тьма былого

Из окна моей комнаты стена хорошо видна, бурым кирпичом темнея меж сосновых стволов цвета сепии. Она высока, эта стена, и над густо окружившим ее бурьяном в человеческий рост она возвышается еще на добрый метр. Высока и очень стара.

Время не пощадило ее: снега и дожди год за годом, десятилетие за десятилетием размывали крепкий цемент кладки, зима морозила и вмерзшим льдом раскалывала кирпичи, а лето раскаляло и крошило их. Частые бури довершали общее дело, сбрасывая острые обломки вниз, в заросли чертополоха, борщевика и крапивы. Каждую осень они тонули в грязи, покрывались раскисшим ковром умирающих растений, уходили в землю, и каждую весну им на смену с верха стены сыпались новые камни. Процесс этот был неостановим, и результат его очевиден. Все дело лишь в сроках: сколько еще десятков, может, сотен лет понадобится, чтобы двух с половиной метровая стена навсегда исчезла с лица земли, поглощенная перегноем, впитанная в недра свои жирным вязким черноземом, поверхности которого никогда не касался ни заступ, ни лемех.

На закате стена чернела первой, явственно выделяясь среди деревьев как чужеродное тело, кем-то, когда-то вживленное в организм леса; на восходе появлялась, выплывая из предрассветной сини последней, когда солнце, разгоняя утренние туманы, уже поднималось над горизонтом, и лучи его пронзали насквозь угрюмый полог бора. И в эти минуты холодная темень ее камня казалась еще таинственней и неприятней.

Каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, разбирая постель, я выглядывал из окна и наблюдал эти метаморфозы. Стена находилась всего в сотне метров от моего окна, и за долгие часы наблюдений стала хорошо мне знакома — каждым своим кирпичом и каждой трещиной. А иногда еще и слышна — августовскими вечерами, когда лес замирал, попрощавшись с солнцем, утихал шелест листьев и голоса редких птиц, и в этой вот мертвой тиши, в полумраке подступающей ночи, мне слышался легкий стук и шуршание — то крошилась остывающая за день кладка, и падали и падали в мягкий перегной мелкие осколки кирпичей….

Дом, в котором я жил, принадлежал моему старому другу Семену. Несколько дней назад он пригласил меня пожить у него пару недель, до окончания отпуска. До этого мне ни разу не случалось бывать в его загородном доме, и я с удовольствием принял его приглашение.

Семен отвел мне под жилье мансарду своего добротного бревенчатого дома, построенного, по его словам, еще дедом лет эдак шестьдесят назад. Сам же он ночевал в комнате первого этажа, в противоположной стороне дома, окнами выходящий в яблоневый сад.

— Отсюда прекрасный вид наутро, — сказал он, первый раз открывая передо мной дверь мансарды и ставя мой чемодан в угол. — Да и меня тебе не слышно будет, — добавил он чуть погодя, немного смущенно. — Говорят, храплю я сильно.

Этого я так и не узнал за все время пребывания в доме моего друга. Меж нашими комнатами пролегала маленькая гостиная и кухня: толстые стены и тяжелые потолочные перекрытия заглушали все звуки. Мне был слышен лишь лес.

Да стена, с ее осыпающимися обломками кирпичей.

Несколько дней я только смотрел и слушал, и лишь по прошествии столь долгого срока решился побеспокоить Семена вопросом: что там, за стеной?

К моему великому удивлению, мой друг лишь руками развел:

— Понятия не имею. Сколько… уже лет шесть живу здесь каждое лето приезжаю, зимой иногда, а, признаться, в голову не приходило в бурьян лезть. Вряд ли за ним что-то скрывается.

— А разве прохода никакого к ней нет? — продолжал выспрашивать я.

— Ни единого. Метров на десять все крапива затянула. Да тут… только звериные тропы и могут быть — дом-то мой на самом отшибе стоит, — и заметив мой встревоженный взгляд, поспешил добавить: — Да какие звери: все больше зайцы, лисы, барсуки…. Гадючьи места тут, даже из деревни никто не ходит, а уж дачники и подавно. Должно быть в этом буреломе они зимуют, бывает, в апреле месяце оттуда их тьма тьмущая выползает.

— Захочешь, не полезешь, — пробормотал я.

— Вот именно, — Семен усмехнулся и повторил с каким-то непонятным выражением: — вот именно. Весной они с первого тепла дурные, буквально под ноги лезут. Я их в огороде не один раз встречал…. Кусаться они здоровы, заразы, — неохотно добавил он. — По весне, как-никак, у них свадьбы.

Меня так и передернуло. К змеям, да ко всяким гадам ползучим я, как и положено горожанину, питал инстинктивный страх, смешанный с отвращением.

— Часто кусали? — голос мне изменил.

Семен только усмехнулся.

— Да уж бывало…. А, притерпелся уже. Вспухнет, поболит денька два, да и перестанет. Тут жить, так поневоле иммунитет ко всякой нечисти приобретешь.

Мой друг еще недолго рассказывал о своих встречах с этими пресмыкающимися в самых разных местах и обстоятельствах, потешаясь над одолевавшими меня страхами, но видя, что запугал меня не на шутку, пошел на попятную. Мой робкий вопрос, о том, как же я прожил тут целую неделю без единой встречи с дочерьми и сынами гадючьего племени, должно быть, его изрядно распотешил, но Семен, стараясь не улыбаться, принялся объяснять:

— Сразу видно, ты из города невыездной. Сейчас август, все гадюки расползлись давно. Вывели потомство, да теперь с ним в норах хоронятся. Они же ночные хищники, после десяти вечера только себя и обнаруживают. А коли днем встретишь, так издалека приметишь, — он усмехнулся собственной шутке, — любят они в последние теплые деньки на солнышке погреться. Да и тебя заранее предупредят. Уж что, что, а шип гадючий издалека услышишь и ни с чем не перепутаешь.

Все равно я на ночь запер дверь мансарды, чего прежде не делал никогда. А в сон мой то и дело врывались самые разные ползучие твари, всегда неожиданно и абсолютно бесшумно, возникая из ниоткуда и в никуда возвращаясь.

Утром я проснулся весь издерганный и, выглянув в окно, снова увидел черную стену на фоне солнечных стволов сосен. Я отчего-то долго стоял у окна, глядя как постепенно светлеет бурый кирпич, и черный монолит стены медленно распадается на светлую цементную прослойку и темные провалы трещин. Семен позвал меня завтракать, занятый созерцанием, я едва услышал его. И неохотно поковырял половину глазуньи — мыслями я был все там же, у окна, разглядывая метаморфозы стены. А потом с моего языка сорвались довольно неожиданные слова:

— Я хочу сегодня сходить к этой стене.

Семен прервал трапезу. Некоторое время он молча смотрел на меня. А затем неожиданно расхохотался.

— Решил изжить комплексы? Ладно, ценю твой героизм.

— Да нет, я…

— Понял, понял, молчу. Я тебе меры предосторожности на всякий пожарный обеспечу. Возьмешь сапоги и штормовку. Зубы у гадюк слабые, если уж какая на тебя в атаку пойдет, то резину она не прокусит. Да и не встретишь их сейчас, холодновато, к тому же дождь, наверное, к вечеру пойдет.

Возражения, мол, дело совсем не в гадючьей стае, поджидающей меня у стены в бурьяне, а в самой стене, заинтриговавшей меня с первого дня приезда, с того момента, как я впервые увидел ее — старое, ветхое сооружение посреди янтарного бора, — Семен не слушал. Или не хотел, увлеченно занятый сборами в дорогу.

— Что ж, я согласен, к сорока годам каждый мужчина должен проверить себя на прочность. Особенно холостой и одинокий, как ты, к тому же ведущий чисто городской образ жизни: работа — дом — работа. Преодолеть и бурьян и гадючьи патрули, шныряющие то там то сям под ногами. И выйти, наконец, к искомой цели, так манящей всякого путешественника — к полуразрушенной стене.

Неожиданно он замолчал на полуслове, а потом, враз изменившимся голосом спросил:

— Слушай, так ты хочешь попасть за стену?

— Да, разумеется, об этом я тебе с самого начала и говорил. А ты со своими гадюками.

— Гадюки не мои, они природное явление, — он был все так же необычно серьезен. — Слушай, дружище, скажи откровенно, зачем тебе это надо?

Я пожал плечами, удивленный столь резкой сменой тона и странной серьезностью, непривычной для обыкновенно балагурящего Семена. И ответил вопросом на вопрос:

— А что, ты сам там ни разу не был?

— Скажи на милость, что мне потребовалось там изучать? На что смотреть? На заросшее пепелище?

— Почему ты так решил?

— Почему…. А что еще может быть за забором, сам посуди? Дома с мансарды ты не видел, ведь так? Уж наверняка за такой мощной оградой должен скрываться замок этажа эдак в три. Раз ты его не приметил, сколько не всматривался, — знаешь, я не раз наблюдал, как ты смотришь на стену, — раз не увидел за ней ничего, значит, там лишь пепелище да развалины. Вот это простое логическое построение и не делает мое желание попасть за стену большим, чем есть оно у меня сейчас.

— Деревянный дом за каменным забором, так у тебя логически выходит?

Семен не смутился. Его решимость убедить меня в своей правоте невозможно было преодолеть.

— Не дом — хоромы, я же сказал.

— Но деревянные?

— А почему нет? Если на то пошло, деревянный дом куда лучше кирпичного, тем более, каменного — в нем и дышится легче, и сама атмосфера полезней. А дом, что дом — его и облицевать можно чем угодно, хоть кирпичом, хоть камнем. Эта облицовка, если она и была, сейчас там грудой и лежит.

После этих слов повисла пауза. Семен пытливо разглядывал меня, ожидая новых возражений с явным нетерпением.

— Не очень ты меня убедил, — медленно произнес я.

Семен, будто ожидавший этих слов, нарочито пожал плечами.

— Как знаешь. Мне там делать нечего. Хотя, нет, будь я серпентологом….

Я пропустил его шпильку мимо ушей. Остаток завтрака прошел в молчании. Каждый делал вид, что занят своей тарелкой.

Едва закончилось мытье посуды — это в отличие от готовки, было моей привилегией — как я снова напомнил Семену о желании сходить сегодня же к стене. Тот недовольно хмыкнул.

— Не угомонился. Приспичило так приспичило, — и уже мягче добавил: — Не задерживайся, кажется, гроза уже на подходе.

— Значит, гадюк точно не будет.

— Не будет, — хмыкнул он. — Дались они тебе. Так, пошли на веранду. Вот тебе мои шлындалы, вот штормовка, немного великовата, ну и ладно, зато не обожжешься. Одень капюшон и не лезь к борщевикам. Обстрекают так, что никакой гадюке не снилось. Неделю супрастин пить будешь.

— Знаю, жизнью научен.

— Возьми косу от врагов отмахиваться. Не подставляй голову под кирпич, дай ему упасть спокойно, — и уже серьезно. — И все-таки постарайся сильно не задерживаться.

Отправляясь к стене, я чувствовал себя сродни человеку, высадившемуся на неизведанной планете, полной множества подстерегающих пионера опасностей, планете, чей коварный нрав был слишком хорошо известен любителям приключений и заставлял обходить ее десятой дорогой.

Сапоги Семена были мне чуть велики, к тому же сильно разношены, я действительно шлындал в них весь путь к стене, боясь ненароком выскочить и спотыкаясь на каждой кочке. Впрочем, едва подойдя к бурьяну, я немедленно забыл о них.

Стена была рядом, в десяти метрах от меня. И все мое внимание, все мои чувства и побуждения она приковала к себе. Теперь только бурьян высотой в человеческий рост разделял нас. При мысли об этом, я так разволновался, что ударив косой по толстенному стволу ближайшего борщевика едва не задел при этом собственную ногу. Тут же отпрянул, ожидая, когда трава-переросток упадет наземь, и стараясь взять себя в руки. Прав Семен, на что мне, сорокалетнему мужику, словно мальчишке далась эта развалина. Что случится, доберись я до нее, обойди и обнаружь вход? Что произойдет? — прогремят громы небесные?

Или скорее наступит горечь от еще одной разгаданной загадки, ставшей бессмысленной и никчемной, а потому безжалостно отброшенной прочь.

Подле самой стены бурьян не рос, встречались лишь хилая пожухшая крапива высотой по колено, да тонкие стебельки пырея. Метр занесенного, будто снегом, цементной крошкой пространства, отделял живую преграду от возведенной стараниями рук человеческих. Этот коридор, до которого я все же домахался косой, уходил в обе стороны на десятки метров. Какую выбрать? Я растерялся, поочередно поглядывая то вправо, то влево, вертел головой, и одновременно ковырял ненужной уже косой обломки кирпичей у себя под ногами.

Преодолев колебания, я решительно, более от того, что сомнения в правильности пути оставались, пошел влево, поминутно поглядывая то себе под ноги, то на глухую стену, уходящую вдаль. Я изредка касался ее, и на пальцах оставался легкий налет времени бурого цвета: кирпичи крошились от одного лишь прикосновения, стена оказалась много более ветхой, чем виделась издали. Безнадежно поддавшаяся окружившему ее бурьяну, авангард которого уже отвоевал себе места в змеившихся по всей стене трещинах: мхи и лишайники медленно поднимались вверх по стене, в то время как сама она столь же медленно опускалась вниз, сползала навстречу.

Кладка стены подавалась натиску времени неравномерно. В одних местах она еще только сдавала первые свои ряды, в других, волнами спускалась на полметра к земле, потворствуя гибельному процессу саморазрушения. И все же, как бы сильно не пострадала стена, она по-прежнему возвышалась надо мною, даже подпрыгнув, я не мог заглянуть в ее внутренние пределы.

Стена повернула вправо, следуя ее изгибу, повернул и я. И все так же изредка касался пальцами ветхой кладки, выискивал бреши в которые мог заглянуть.

Затем стена свернула еще раз. Затем еще, направив меня назад. Поторапливая, подхлестывая монолитностью кладки — ни одного прохода, даже заложенного не встретилось пока мне на пути.

Сам не заметив как, я побежал — насколько возможно было бежать по груде обломков, смешанных с мягким перегноем, в чужих разношенных сапогах. Стараясь не упасть, я бежал, поглядывая себе под ноги — и тут же отводил взгляд, возвращенный, притянутый стеной.

А после, задыхаясь, повернул в последний раз.

Дыхание со свистом вырывалось из груди, в боку закололо, едкая, боль растекалась по внутренностям, сводя их мучительной судорогой. Перейти на шаг было еще тяжелее, боль усиливалась; я бежал, дыша ртом, слушая, как рвутся из груди хрипы и стоны. Тяжелые сапоги прилипали к земле, я начал спотыкаться, теряя выбранный темп, и каждый неудачный шаг усиливал разливавшуюся боль, которая уже намертво сковала желудок.

Я ругал себя за редкость пеших прогулок, за долгие дни, проведенные в кресле — и на работе и дома, за дряблость мышц, закованных броней жира и вялость сердца, уставшего от бесконечных стрессов. Ругал, но остановиться и передохнуть хоть минуту — что изменила бы она в бесконечности долгого летнего дня? — не мог. Казалось, ноги сами несут меня, с каждым шагом все неуверенней, все ненадежней, вперед и вперед, и остановиться им сейчас кажется просто невыполнимой задачей.

Слева показался просвет, промелькнул и исчез за спиной. По инерции я сделал еще несколько шагов и лишь тогда остановился. Обернулся. И тяжело дыша, чувствуя бухающие удары сердца, сотрясающие тело, смахивая тыльной стороной ладони заливающий лицо пот, медленно, как во сне, подошел и взял в руки оставленную прежде косу. Точно все еще не веря увиденному.

Ветер усилился, согнул мачты сосен. Солнце, последний раз мелькнув за грядой низко летящих туч, скрылось, исчезло, погребенное ими. Бурьян закачался волнами. Порывы осеннего ветра хлестнули мне в лицо: колкие, пахнущие дождем и прелью.

Медленно волоча косу за собой я снова пошел вдоль стены. Все в том же направлении.

Гроза приближалась стремительно. Мне нужно было уходить, прятаться от ее первых ударов, а вместо этого я не спеша выискивал место где мог бы уцепиться за верхние ряды кирпичей, подтянуться и влезть на стену.

Осколки посыпались на меня тяжелым душным от поднявшейся пыли дождем, царапнули по лицу, забились за ворот. Сверху слетел кирпич, разбился о косье, за ним посыпался другой. Как только я, нащупав опору, стал подтягиваться, в руке моей остался третий.

Я тяжело упал в бурьян, осколки буравами вонзились в спину. Гроза была уже рядом, я видел редкие еще вспышки, едва заметные вдали, и следовавший за ними шепот грома, заглушенный воем ветра, вырвавшегося после долгого заточения на свободу. Небо темнело стремительно и неумолимо. Мне давно пора было спешить в укрытие.

Пора.

Я снова полез на стену, цепляясь сползающими сапогами за малейшие выступы. Кладка под снятыми кирпичами была прочней, в два приема я сумел уцепиться пальцами за стену с противоположной стороны и стал подтягиваться.

Невдалеке, как показалось, в десятке метров, полоснула молния, осветив лишенные света земли окрест и ослепив меня. Но гром пришел позже, глухой раскат, никак не желающий умолкнуть, — он говорил о затяжном ливне, о скверной погоде, о скором похолодании…

Порвав на локте штормовку, я все же смог грудью лечь на стену. И тогда мне довелось посмотреть вниз и вперед.

Что же я ожидал увидеть за стеною? В самом деле, что?

Предо мной лежал самый обычный участок леса. Те же корабельные сосны, редкие кусты бузины и дикой вишни; все та же высокая некошеная трава, пожухшая за прошедшее жаркое лето.

Я подтянул ноги и сел на стену, отряхивая испачканную в кирпичной пыли штормовку. Снова внимательно всмотрелся сквозь наступивший сумрак в огороженный участок, огороженный кем-то когда-то столь надежно, что ни входа, ни выхода из него не было.

Я надеялся что-то увидеть, но разглядывал столь привычную картину, что на мгновение мне показалось, будто я по-прежнему стою у окна мансарды и гляжу на стену — на дальний участок стены, ничем не отличимый от того, на котором сидел я.

Порыв ветра с необычайной силой ударил мне в спину, понуждая прыгать, я поддался этому понуждению и полетел вниз, грузно приземлившись в траву и тотчас упав на колени. Лица коснулись сухие стебли травы, несильно царапая по щекам. Я поднялся и прихрамывая — левое колено я убил при приземлении — отправился вдоль внутренней стороны стены, ища все то же, и не надеясь ничего отыскать.

Завершив почти ритуальный обход непостижимой рассудку постройки, не спеша я побрел к ее центру. Громовой раскат горохом раскатился по небесной мостовой, первые капли дождя вот-вот должны были упасть на землю.

Я бесцельно бродил меж сосен, разводя ногами высокую траву. Темнота надвигалась стремительно, и в сумраке я боялся не заметить чего-то сразу, того, за чем я и пришел сюда.

И все же заметил. В двух метрах от себя, среди высокой травы, разом полегшей от бешеных порывов ветра.

Блеснула молния, ее догнал чудовищной силы громовой раскат, молотом забухал по барабанным перепонкам. Колесница Ильи прокатилась прямо над моей головой. И ослепительные искры, бьющие из-под копыт небесных коней заставили меня опуститься и весь дальнейший путь проделать на коленях.

То был старый каменный колодец, шириною метра в два, чьи тяжелые блоки, источенные дождями, лишь на несколько вершков выходили из земли. Стены колодца тонули в кромешной тьме, даже при свете молний, мерцающих с частотой испорченной неоновой лампы, я не мог разглядеть его дна. Видел лишь широкие уступы, плиты, выпиравшие из кладки и спиралью уходившие вглубь, ко дну словно примитивная лестница. Разделенные по высоте примерно полуметровым расстоянием, в ширину они создавали непрерывную цепь, так чтобы всякому было сподручнее и быстрее спускаться. Именно спускаться, судя по ее конструкции, для этой лестницы не существовало слова возвращение. Или оно было иным…. Или излишним.

И все же я ступил на первую из плит, спрыгнул, держась за края, на следующую, опустился на третью, четвертую…. Свод, образованный ступенями, вскорости закрыл меня с головой, черные тучи излились дождем, но капли не падали на меня, гроза гудела и стонала, но совсем иначе, глухо и безнадежно, словно потеряв своего единственного слушателя. Круг неясного призрачного света уходил ввысь с каждой преодоленной ступенью, становился все уже, все меньше освещал колодец, и я уже не смотрел на него, сосредоточившись на ступенях. Круг света порождал мысли, которым пока не было ответа, которые мешали сосредоточиться на приближении к неведомому. Те самые мысли, что ворвались, непрошеные, в мозг, когда на голову внезапно перестали падать капли, и я последний раз взглянул на небо — мысли о возвращении.

Я сделал еще один полный круг вдоль стены колодца, перебираясь уже почти в полной темноте, сползая с превеликой осторожностью с плиты на плиту. Черные камни застили небо, изредка меж ними прорывались сполохи света — и тогда я двигался дальше, выжидая новой вспышки, или ощупывая в ожидании, края многопудовой ступени, с которой мне предстояло спускаться на следующую, все ниже и ниже, с предыдущей на следующую, и далее на новую; спускаться уже лишь потому, что спуск еще не закончен и ступени все ведут и ведут меня куда-то.

И только когда следующий камень оказался огромен, и пальцы, беспокойно шарящие по его поверхности, не смогли найти плиты ниже, на которую можно было спуститься, только тогда я понял, что погружение закончено. И распрямился и встал на ноги. И вышел на середину, и поднял глаза на клубящееся тучами небо в узком просвете колодца.

В тот же миг капля, пролетевшая несколько километров, тяжело ударила мне в лицо, я вздрогнул, ощутив силу этого удара. За ней последовали новые удары, частые, словно барабанная дробь. Мысы сапогов врезались во что-то железное, я торопливо нагнулся, чтобы понять, что это.

Изъеденная ржой металлическая решетка, закрывавшая вход в новый узкий колодец, едва различимый во тьме.

Упершись ладонями в прутья, преграждавшие путь вниз, я встал на колени, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в его глубинах. Но лишь почувствовал на лице теплый воздух, поднимавшийся откуда-то из бархатно-черной бездны.

Такой теплый… овевающий лицо…. Было в самом дуновении его нечто удивительное, напоминающее о чем-то безнадежно забытом, о том, что в давно минувшие времена казалось таким естественным таким привычным, почти домашним, а ныне, под грузом накопившихся с той поры лет, памятных и лишенных различий, казалось исчезнувшим навеки. И лишь теперь, ощутив на лице это дуновение, эти канувшие в Лету запахи, нет, не запахи даже, а ощущения их, воспоминания о них, едва различимые, настолько тонкие, что разобраться, выделить главные и малозначимые просто невозможно было, только в эти мгновения, стоя на коленях над решеткой, я стал медленно воскрешать их, возвращать из самых дальних, давно нехоженых уголков памяти. Куда, казалось уже нет мне возврата.

Судорожно вцепившись в мокрую от дождя решетку враз закоченевшими пальцами, я вдыхал и вдыхал воздух, поднимавшийся из бездны, я впитывал ароматы, пробуждаемые им в моих собственных глубинах, чувствуя, как они отзываются — тепло и нежно, как нежно и тепло касался моей щеки этот воздух, как пробуждают, не имеющие ни имени, ни названия, отблески, отзвуки, отражения — осколки давно разбитого зеркала, медленно возрождавшегося в эти минуты….

Эти запахи… запахи далекого детства… отрочества… юности….

Я рванул решетку, рванул, что есть силы. Она подалась, я ощутил это, сердце забилось быстрее, я рванул снова и почувствовал, как медленно освобождается она из насквозь проржавевших пазов, слипшихся за годы и десятилетия с ее прутьями. Я дернул снова. Легче, гораздо легче! Освобожденные из плена прутья зазвенели, ударяясь о металл.

Гром оглушительно грохотал в вышине, и ветер, вторя ему, выл в колодце, выкручивая дождевые струи, прежде чем швырнуть их на самое дно, разбивая о тяжелые камни, о ржавое железо решетки, о мои пальцы, примерзшие к нему, о согнутую спину. Я рвал и рвал решетку, рвал все сильнее, зная, уже уверясь, что осталось еще немного — и она поддастся последнему усилию и останется в руках.

И в этот миг чей-то голос возник в моем беспокойном мозгу. Перекрывая неумолчные раскаты грома и бешеный вой ветра, он произнес: сказал холодно и отстраненно, как человеку, которому он обязан сообщить эти слова лишь по необходимости, по долгу взятых на себя когда-то давным-давно обязательств.

«Когда ты откинешь решетку и спустишься вниз, ты познаешь самого себя: таким, каков ты был, есть и будешь. Вселенная твоего я взвешена и измерена отныне. Достигнув дна колодца, ты попадешь в нее: узришь ее всю, и ни одна деталь, даже самая малая, не пройдет мимо твоего взора. И тогда дано будет тебе — как право и как обязанность — судить ее и вынести ей приговор. Твое решение — принять или отвергнуть и вернуться — вступит в силу незамедлительно, едва только оно появится в твоих мыслях.»

Пальцы замерли, закостенели, вцепившиеся мертвой хваткой в прутья. Я все ждал, когда неведомый голос заговорит вновь, но он молчал — ему нечего было сказать. И он ждал уже моего решения.

А я, по-прежнему сгибаясь, стоял на коленях, упираясь в мокрые от ледяного ливня гранитные плиты пола, пристально смотрел вниз, в непроницаемую черноту колодца, и все вдыхал поднимавшийся из бездны ветер, заставлявший трепетать ноздри и бешено колотиться сердце.

Ветер выл в колодце и гром, вторя ему, грохотал над миром, то ослабляемый стенами колодца, то усиливаемый ими. Капли дождя били по согнутой, затекшей спине, будто вжимая в гранитные плиты пола, вдавливая в полусорванную решетку, что я не мог выпустить из побелевших от напряжения пальцев. И я не понимал уже, то ли ливень струится по моему лбу, то ли капли холодного пота стекают по нему.

Ослепительная вспышка прорезала мрак колодца, мгновенно осветив пол и стены ледяным сиянием. Гранитные плиты выступили из темноты, представ предо мной в мельчайших деталях: все неровности, шероховатости, все стыки и трещины стали видны мне на краткую долю секунды. Чудовищный силы удар грома завершил ее, вновь погрузив колодец во тьму.

И ливень с удесятеренной силой захлестал по спине, понуждая решиться и сделать свой выбор.

Загрузка...