Тысяча и одна ночь. Том XIV

Сказка о Нур-ад-дине и Мариам-кушачнице (ночи 863–894)

Рассказывают также, – начала новую сказку Шахразада, – что был в древние времена и минувшие века и годы один человек – купец, в земле египетской, по имени Тадж-ад-дин, и был он из числа великих купцов и людей верных и благородных, но только он увлекался путешествиями во все страны и любил ездить по степям, пустыням, равнинам и кручам, и морским островам, ища дирхема и динара. И были у него рабы, невольники, слуги и рабыни, и долго подвергал он себя опасностям, и терпел он в путешествиях то, от чего седыми станут малые дети, и был он среди купцов того времени богаче всех деньгами и прекраснее всех речами. Он обладал конями, и мулами, и верблюдами, двугорбыми и одногорбыми, и были у него кули, мешки и товары, и деньги, и материи бесподобные – свёртки тканей из Химса, баальбекские одежды, куски шёлкового полотна, одеяния из Мерва, отрезы индийской материи, багдадские воротники, магрибинские бурнусы, турецкие невольники, абиссинские слуги, румские рабыни и египетские прислужники, и были мешки для его поклажи – шёлковые, так как у него было много денег. И был он редкостно красив, с гибкими движениями и, изгибаясь, вызывал желание, как сказал о нем кто-то из описывающих его:

О, вот купец! Я видел – влюблённые

Сражались все из-за него в битве.

И молвил он: «Чего народ тут шумит?»

И молвил я: «Из-за тебя, купчик!»

А другой сказал, описывая его, и отличился, и выразил о нем желаемое:

О, вот купец! Для близости он пришёл,

И взорами смутил он мне сердце.

И молвил он: «Чего ты смущаешься?»

И молвил я: «Из-за тебя, купчик!»

И был у этого купца ребёнок мужского пола по имени Али Нур-ад-дин, и был он подобен луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь месяца, редкостно красивый и прекрасный, изящный в стройности и соразмерности. И в один из дней этот мальчик сел, по обычаю, в лавке своего отца, чтобы продавать и покупать, брать и отдавать, и окружили его сыновья купцов, и стал он между ними подобен луне средь звёзд, с блистающим лбом, румяными щеками, молодым пушком и телом, точно мрамор, как сказал о нем поэт:

«Опиши нас!» – изрёк красавец.

Молвил я: «Ты лучше всех!»

И сказал я слово кратко:

«Все прекрасно, знай, в тебе!»

А также сказал о нем один из описывающих его:

Вот родинка на поле его ланиты,

Как точка амбры на мраморной тарелке.

А взоров его меч тому вещает:

«Аллах велик!» – кто страсти не послушен.

И сыновья купцов пригласили его и сказали: «О Сиди Нур-ад-дин, мы хотим сегодня погулять с тобой в такомто саду». И юноша ответил: «Я только спрошусь у отца: я могу пойти лишь с его позволения». И когда они разговаривали, вдруг пришёл его отец, Тадж-ад-дин, и его сын посмотрел на него и сказал: «О батюшка, дети купцов приглашают меня погулять с ними в таком-то саду. Позволишь ли ты мне это?» – «Да, о дитя моё», – ответил Тадж-ад-дин. И затем он дал сыну немного денег и сказал: «Отправляйся с ними».

И дети купцов сели на ослов и мулов, и Нур-ад-дин тоже сел на мула и отправился с ними в сад, где было все, что желательно душе и услаждает очи. Там были высокие колонны и строения, уходящие ввысь, и были у сада сводчатые ворота, подобные портику во дворце, и лазоревые ворота, подобные вратам райских садов, привратника которых звали Ридван, а над ними было сто палок с виноградными лозами всевозможных цветов: красных, подобных кораллам, чёрных, точно носы негров, и белых, как голубиные яйца. И были там сливы, гранаты и груши, абрикосы и яблоки – все это разных родов и разнообразных цветов, купами и отдельно…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят четвёртая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дети купцов, войдя в сад, увидели в нем полностью все, чего желают уста и язык, и нашли там и разноцветный виноград, кучами и отдельно, как сказал о нем поэт:

Виноград вот, а вкус его – вкус напитка,

Цветом мрачен и ворону он подобен.

Средь листвы своей вырос он, и ты видишь –

Пальцам женщин подобен он в тёмной краске.

И сказал о нем также другой поэт:

Вот лозы – с палочек своих свисая,

Они меня напомнят худобою.

Напомнят они мёд и воду в кружке

И, бывши суслом, обратятся в вина.

И потом юноши пришли к беседке в саду и увидели Ридвана, привратника сада, который сидел в этой беседке, точно он, Ридван, – страж райских садов. И они увидели, что на этой беседке написаны такие стихи:

Аллах, напои тот сад, где кисти свисают вниз,

И ветки, упившись сильно, с ними склоняются.

Когда ж заплясать заставит ветки рука ветров»

Украсит их дождь с небес жемчужными точками.

А внутри беседки они увидели такие написанные стихи:

Войдём с тобой, приятель, в прекрасный сад –

Заботы ржу снять сможет он с сердца нам.

Там ветерок, идя, запинается,

И все цветы в руках улыбаются.

И были в этом саду плоды разнообразные и птицы всех родов и цветов: вяхири, соловьи, певчие куропатки, горлинки и голуби, что воркуют на ветвях, а в каналах его была вода текучая, и блистали эти потоки цветами и плодами услаждающими, подобно тому, как сказал поэт:

Ветерок в ветвях пролетел его, и сходство есть

В них с красавицей, что в одежде пышной качается.

А ручьи его нам мечи напомнят, коль вынут их

Руки витязей из теснины ножен, хранящих их.

И также сказал о нем поэт:

Под ветвями струй протянулся ток, и вечно он

Отражает образ прекрасный их в глубине своей.

Но, смекнувши, ветер из ревности полетел к ветвям,

И сейчас же их от сближения отклонил он с ним.

А на деревьях в этом саду было каждого плода по паре, и были в нем гранаты, похожие на кайраванские шарики, как сказал поэт и отличился:

Вот гранаты с тончайшей кожей; сходны

С грудями девы, выступят коль округло.

Когда очистишь их, они покажут

Нам яхонты, смущающие рассудок.

А также сказал о них поэт:

О круглая! Всякому, кто к ней в глубину проник,

Покажет она рубины в складках из Абкара.

Гранат! Я его сравнил, когда увидал его

С грудями невинных дев иль с мраморным куполом.

Больного в нем исцеленье, здравие для него,

О нем изречение пророка пречистого.

О нем говорит Аллах – высоко возвышен он! –

Слова столь глубокие в писанье начертанном.

И были в этом саду яблоки – сахарные, мускусные и даманийские, ошеломляющие взор, как сказал о них поэт:

Вот яблоко двух цветов – напомнит смотрящему

Любимого с любящим ланиты, что встретились.

На ветке они блестят, в чудесном несходные.

Один из них тёмен, а другой – в нем сияние.

Обнялись они, и вдруг доносчик их испугал:

Один покраснел, смутясь, другой побледнел в тоске.

И были в этом саду абрикосы, миндальные и камфарные, из Гиляна и Айн-Таба, и сказал о них поэт:

Вот абрикос миндальный – как влюблённый он,

Когда пришёл любимый и смутил его.

А влюблённого в нем довольно качеств, поистине:

Лицом он жёлт, и разбито сердце всегда его.

И сказал о них другой и отличился:

Взгляни на абрикос ты: цветы его –

Сады, чей блеск глаза людей радует.

Как яркие светила, блестят они,

Гордятся ветки блеском их средь листвы.

И были в этом саду сливы, вишни и виноград, исцеляющий больного от недугов и отводящий от головы жёлчь и головокружение, а смоквы на ветвях – красные и зеленые – смущали разум и взоры, как сказал о них поэт:

И мнится, что смоквы, когда видно в них белое

И вместе зеленое среди листвы дерева, –

То румов сыны на вышках грозных дворцов стоят,

Когда опустилась ночь, и настороже они.

А другой сказал и отличился:

Привет наш смоквам, что пришли

На блюде в ровных кучках к нам,

Подобны скатерти они,

Что свёрнута, хоть нет колец.

А другой сказал и отличился:

Насладись же смоквой, прекрасной вкусом, одетою

Дивной прелестью и сближающей внешность с сущностью.

Вкушая их, когда ты их попробуешь,

Ты ромашки запах, вкус сахара почувствуешь

Когда же на подносы высыпают их,

Ты шарам из шелка зеленого уподобишь их.

А как прекрасны стихи кого-то из поэтов:

Сказали они (а любит сердце моё вкушать

Другие плоды, не те, что им так приятны):

«Скажи, почему ты любишь смокву?» И молвил я:

«Один любит смоквы, а другой – сикоморы».

Но ещё лучше слова другого:

Мне нравится смоква лучше всяких других плодов,

Доспеет когда, листвой обвившись блестящей.

Она – как молящийся, а тучи над ним дождят,

И льют своих слез струи, страшатся Аллаха.

И были в этом саду груши – тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят пятая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что сыновья купцов, когда пришли в сад, увидали там плоды, которые мы упомянули, и нашли груши тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно, жёлтые и зеленые, ошеломляющие взор. И поэт сказал о них:

Порадуйся же груше ты! Цвет её

Подобен цвету любящих – бледен он.

Сочтёшь её за деву в плаще её,

Лицо своё завесой закрывшую.

И были в этом саду султанийские персики разнообразных цветов, жёлтые и красные, как сказал о них поэт:

И кажется, что персики в их саду,

Когда румянцем ярким покроются,

Подобны ядрам золота жёлтого,

Которых кровью алой покрасили.

И был в этом саду зелёный миндаль, очень сладкий, похожий на сердцевину пальмы, а косточка его – под тремя одеждами, творением владыки одаряющего, как сказал поэт:

Одежды есть три на теле нежном и сладостном,

Различен их вид – они владыкой так созданы.

Грозят они смертью телу ночью и каждый день,

Хотя заключённый в них и не совершил греха.

А другой сказал и отличился:

Миндаль ты не видишь разве, коли средь ветвей

Покажет его рука закутавшейся?

Очистив его, мы видим сердце его –

С жемчужиной оно схоже в раковине.

Но ещё лучше сказал другой:

Зелёный как красив миндаль!

Ведь самый меньший руку нам

Наполнит! Волоски на нем –

Как безбородого пушок.

А сердце миндаля найдёшь

И парным и единым ты.

И как жемчужина оно,

Что в изумруд заключена.

А другой сказал и отличился:

Подобного глаза мои не видели

Миндалю красой, как распустятся цветы на нем.

Голова его сединой сверкает блестящею,

Когда вырос он, а пушок его ещё зелен все.

И был в этом саду боярышник разнообразной окраски, купами и отдельно, и сказал о нем кто-то из описывавших такие стихи:

Взгляни на боярышник, на ветках нанизанный,

Чванливо, как абрикос, гордится он на сучках.

И кажется желтизна его смотрящим подобною

Бубенчикам, вылитым из яркого золота.

А другой сказал и отличился:

Вот сидра дерево блещет

Красой иной каждодневно,

И ягоды между листьев,

Когда предстанут пред взором, –

Бубенчики золотые,

Повешенные на ветках.

И были в этом саду померанцы, подобные калгану, и сказал о них поэт, от любви обезумевший:

Он красен, в ладонь размером, горд в красоте своей,

Снаружи его огонь, а внутренность – чистый снег,

Но дивным сочту я снег, не тающий близ огня,

И дивным сочту огонь, в котором нет пламени.

А кто-то сказал и отличился:

Вот дерево померанца. Мнится, плоды его,

Предстанут когда они глазам проницательных, –

Ланиты прекрасных жён, убравшихся для красы

В дни праздника и одетых в платья парчовые.

А другой сказал и отличился:

Скажу – померанцев рощи, веет коль ветерок

И ветви под тяжестью плодов изогнулись,

Подобны щекам, красой блестящим, когда в часы

Привета приблизились к ним щеки другие.

А другой сказал и отличился:

Оленя попросили мы: «Опиши

Ты этот сад и в нем померанцы нам».

И молвил он: «Ваш сад – мой лик, а сорвал

Кто померанец, тот сорвал жар огня».

И были в этом саду лимоны, цветом подобные золоту, и спустились они с высочайшего места и свешиваются на ветвях, подобные слиткам золота, и сказал о них порт, безумно влюблённый:

Не видишь ли рощи ты лимонной, что вся в плодах?

Склонились когда, страшна им гибель грозящая.

И кажется нам, когда пронёсся в них ветерок,

Что ветви нагружены тростями из золота.

«И были в этом саду лимоны с толстой кожей, спускавшиеся с ветвей своих, точно груди девушек, подобных газелям, и был в них предел желания, как сказал о них и отличился поэт:

Прекрасный я увидал лимон средь садов сейчас.

На ветках зелёных, – с девы станом сравню я их.

Когда наклоняет ветер плод, он склоняется,

Как мячик из золота на палке смарагдовой.

И были в этом саду сладкие лимоны с прекрасным запахом, подобные куриным яйцам; и желтизна их – украшение плодов, а запах их несётся к срывающему, как сказал кто-то из описывающих:

Не видишь ли лимон – когда явится,

Влечёт к себе все очи сияньем

И кажется куриным яйцом он нам,

Испачканным рукою в шафране.

И были в этом саду всякие плоды, цветы и зелень и благовонные растения – жасмин, бирючина, перец, лаванда и роза, во всевозможных видах своих, и баранья трава, и мирта, и все цветы полностью, всяких сортов. И это был сад несравненный, и казался он смотрящему уголком райских садов: когда входил в него больной, он выходил оттуда, как ярый лев. И не в силах описать его язык, таковы его чудеса и диковинки, которые найдутся только в райских садах; да и как же нет, если имя его привратника – Ридван! Но все же между этими двумя садами – различие.

И когда дети купцов погуляли по саду, они сели, погуляв и походив, под одним из портиков в саду и посадили Нур-ад-дина посредине портика…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят шестая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что сыновья купцов, когда сели под портиком, посадили Нур-ад-дина посредине портика на ковре из вышитой кожи, и он облокотился на подушку, набитую перьями страусов, верх которой был из беличьего меха, и ему подали веер из перьев страуса, на котором были написаны такие стихи:

Вот веер навевает ароматы,

Подобные духам, в минуту счастья.

Всегда ведёт тот благовонный запах

К лицу того, кто славен, благороден.

А потом юноши сняли бывшие на них тюрбаны и одежды и сели, и начали разговаривать и беседовать, соединяя друг с другом концы слов, и каждый из них вглядывался в Нур-ад-дина и смотрел на красоту его облика. И когда они спокойно просидели некоторое время, приблизился к ним чёрный раб, на голове которого была кожаная скатерть для кушанья, уставленная сосудами из хрусталя, так как один из сыновей купцов наказал перед уходом в сад своим домашним, чтобы они прислали её. И было на этой скатерти то, что бегает, и летает, и плавает в морях, – ката, перепёлки, птенцы голубей и ягнята и наилучшая рыба. И когда эту скатерть положили перед юношами, они подошли к ней и поели вдоволь, и, окончив есть, они поднялись от трапезы и вымыли руки чистой водой и мылом, надушённым мускусом, а потом обсушили руки платками, шитыми шёлком и золотыми нитками. И они подали Нур-ад-дину платок, обшитый каймой червонного золота, и он вытер руки, а потом принесли кофе, и юноши выпили сколько кому требовалось и сели за беседу.

И вдруг садовник того сада ушёл и вернулся с корзинкой, полной роз, и спросил: «Что вы скажете, господа наши, о цветах?» И кто-то из сыновей купцов сказал: «В них нет дурного, особенно в розах, от них не отказываются». – «Да, – ответил садовник, – но у нас в обычае давать розы только за стихи под вино, и тот, кто хочет их взять, пусть скажет какие-нибудь стихи, подходящие к месту». А сыновей купцов было десять человек, и один из них сказал: «Хорошо! Дай мне, и я скажу тебе стихи, подходящие к месту». И садовник дал ему пучок роз, и юноша взял его и произнёс такие стихи:

«Для роз у меня есть место,

Они не наскучат вечно.

Все прочие цветы – войско,

Они же – эмир преславный.

Как нет его, так гордятся,

Но явится – и смирятся».

Потом садовник подал пучок роз второму, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Вот тебе роза, о мой господин,

Мускус напомнит дыханье её.

То дева – влюблённый её увидал,

И быстро закрылась она рукавом».

И потом садовник подал пучок роз третьему, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Прекрасные розы! Сердце счастливо, видя их,

А запах напомнит нам о недде хорошем.

И обняли ветки их с восторгом своей листвой,

И словно целуют их уста неразлучно».

Потом садовник подал пучок роз четвёртому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Не видишь ли роз куста, в котором явились нам

Столь дивные чудеса, на ветках висящие?

Они – как бы яхонты, везде окружённые

Кольцом изумрудов, с ярким золотом смешанных».

Потом садовник подал пучок роз пятому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Изумруда ветви плоды несут, и видимы

Плоды на них, как слитки золотые.

И как будто капли, что падают с листвы ветвей, –

То слезы томных глаз, когда заплачут».

Потом садовник подал пучок роз шестому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«О роза-все дивные красоты в ней собраны,

И в ней заключил Аллах тончайшие тайны.

Подобна она щекам возлюбленного, когда

Отметил их любящий при встрече динаром».

Потом садовник подал пучок роз седьмому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Вопрошал я: «Чего ты колешься, роза?

Кто коснётся шипов твоих, тут же ранен».

Отвечала: «Цветов ряды – моё войско,

Я султан их и бьюсь шипом, как оружьем».

Потом садовник подал пучок роз восьмому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Аллах, храни розу, что стала желта,

Прекрасна, цветиста и злато напомнит,

И ветви храни, что родили её

И нам принесли её жёлтые солнца».

Потом садовник подал пучок роз девятому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Жёлтых роз кусты – влечёт всегда прелесть их

К сердцу любящих ликованье и радости.

Диво дивное этот малый кустик – напоён он

Серебром текучим, и золото принёс он нам».

Потом садовник подал пучок роз десятому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Ты видишь ли, как войско роз гордится

И жёлтыми и красными цветами?

Для розы и шипов найду сравненье:

То щит златой, и в нем смарагда стрелы».

И когда розы оказались в руках юношей, садовник принёс скатерть для вина и поставил между ними фарфоровую миску, расписанную ярким золотом, и произнёс такие два стиха:

«Возвещает заря нам свет, напои же

Вином старым, что делает неразумным,

Я не знаю – прозрачна так эта влага, –

В чаше ль вижу её, иль чашу в ней вижу».

Потом садовник этого сада наполнил и выпил, и черёд сменялся, пока не дошёл до Нур-ад-дина, сына купца Тадж-ад-дина. И садовник наполнил чашу и подал её Нур-ад-дину, и тот сказал: «Ты знаешь, что это вещь, которой я не знаю, и я никогда не пил этого, так как в нем великое прегрешенье и запретил его в своей книге всевластный владыка». – «О господин мой Нур-ад-дин, – сказал садовник сада, – если ты не стал пить вино только из-за прегрешения, то ведь Аллах (слава ему и величие!) великодушен, кроток, всепрощающ и милостив и прощает великий грех. Его милость вмещает все, и да помилует Аллах кого-то из поэтов, который сказал:

Каким хочешь будь – Аллах поистине милостив,

И коль согрешишь, с тобой не будет дурного.

Лишь два есть греха, и к ним вовек ты не подходи;

Приданье товарищей[1] и к людям жестокость».

А потом один из сыновей купцов сказал: «Заклинаю тебя жизнью, о господин мой Нур-ад-дин, выпей этот кубок!» И подошёл другой юноша и стал заклинать его разводом, и другой встал перед ним на ноги, и Нур-ад-дин застыдился и взял у садовника кубок и отпил из него глоток, но выплюнул его и воскликнул: «Оно горькое!» И садовник сказал ему: «О господин мой Нур-ад-дин, не будь оно горьким, в нем не было бы этих полезных свойств. Разве ты не знаешь, что все сладкое, что едят для лечения, кажется вкушающему горьким, а в этом вине – многие полезные свойства и в числе их то, что оно переваривает пищу, прогоняет огорчение и заботу, прекращает ветры, просветляет кровь, очищает цвет лица и оживляет тело. Оно делает труса храбрым и усиливает решимость человека к совокуплению, и если бы мы упомянули все его полезные свойства, изложение, право, бы Затянулось. А кто-то из поэтов сказал:

Я пил и прощением Аллаха был окружён,

Недуги свои лечил я, чашу держа у губ.

Смутили меня – я знал греховность вина давно –

Аллаха слова, что в нем полезное для людей».

Потом садовник, в тот же час и минуту, поднялся на ноги и, открыв одну из кладовых под этим портиком, вынул оттуда голову очищенного сахару и, отломив от неё большой кусок, положил его в кубок Нур-ад-дина и сказал: «О господин мой, если ты боишься пить вино из-за горечи, выпей его сейчас, – оно стало сладким». И Нур-ад-дин взял кубок и выпил его, а потом чашу наполнил один из детей купцов и сказал: «О господин мой Нур-ад-дин, я твой раб!» И другой тоже сказал: «Я один из твоих слуг». И поднялся третий и сказал: «Ради моего сердца!» И поднялся ещё один и сказал: «Ради Аллаха, о господин мой Нур-ад-дин, залечи моё сердце». И все десять сыновей купцов не отставали от Нур-ад-дина, пока не заставили его выпить десять кубков – каждый по кубку.

А нутро у Нур-ад-дина было девственное – он никогда не пил вина раньше этого часа – и вино закружилось у него в мозгу, и опьяненье его усилилось. И он поднялся на ноги (а язык его отяжелел, и речь его стала непонятной) и воскликнул: «О люди, клянусь Аллахом, вы прекрасны и ваши слова прекрасны, и это место прекрасно, но только в нем недостаёт хорошей музыки. Ведь сказал об этом поэт такие два стиха:

Пусти его вкруг в большой и малой чаше,

Бери его из рук луны лучистой.

Не пей же ты без музыки – я видел,

Что даже конь не может пить без свиста».

И тогда поднялся юноша, хозяин сада, и, сев на мула из мулов детей купцов, скрылся куда-то и вернулся. И с ним была каирская девушка, подобная свежему курдюку, или чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, и лицо её смущало сияющее солнце: с чарующими глазами, бровями, как изогнутый лук, розовыми щеками, жемчужными зубами, сахарными устами и томными очами; с грудью, как слоновая кость, втянутым животом со свитыми складками, ягодицами, как набитые подушки, и бёдрами, как сирийские таблицы, а между ними была вещь, подобная кошельку, завёрнутому в кусок полотна. И поэт сказал о ней такие стихи:

И если б она явилась вдруг многобожникам,

Сочли бы её лицо владыкой, не идолом.

А если монаху на востоке явилась бы,

Оставил бы он восток, пошёл бы на запад он.

А если бы в море вдруг солёное плюнула,

То стала б вода морская от слюны сладкою.

А другой сказал такие стихи:

Прекраснее месяца, глаза насурьмив, она,

Как лань, что поймала львят, расставивши сети,

Её осенила ночь в прекрасных кудрях её

Палаткою из волос, без кольев стоящей.

На розах щеки её огонь разжигается

Душою расплавленной влюблённых и сердцем,

Когда бы красавицы времён её видели,

То встали б и крикнули: «Пришедшая лучше!»

А как прекрасны слова кого-то из поэтов:

Три вещи мешают посетить нас красавице –

Страшны соглядатаи и злые завистники:

Сияние лба её, её украшений звон

И амбры прекрасной залах в складках одежд её.

Допустим, что лоб закрыть она б рукавом могла

И снять украшения, но как же ей с потом быть?

И эта девушка была подобна луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, и было на ней синее платье и зеленое покрывало над блистающим лбом, и ошеломляла она умы и смущала обладателей разума…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят седьмая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что садовник того сада привёл юношам девушку, о которой мы говорили, что она до предела красива, прелестна, стройна станом и соразмерна, и как будто о ней хотел сказать поэт:

Вот явилась в плаще она голубом к нам,

Он лазурным, как неба цвет, мне казался.

И, всмотревшись, увидел я в той же одежде

Месяц летний, сияющий зимней ночью.

А как прекрасны и превосходны слова другого:

Плащом закрывшись, пришла она. Я сказал: «Открой

Нам лицо твоё, светоносный месяц, блестящее».

Она молвила: «Я боюсь позора!» Сказал я: «Брось!

Переменами дней изменчивых не смущайся ты!»

Красоты покров подняла она с ланит своих,

И хрусталь закапал на яхонты горящие.

И решил коснуться устами я щеки её,

Чтоб тягаться с ней в день собрания мне не выпало

И чтоб первыми среди любящих оказались мы,

Кто на суд пришёл в воскресенья день к богу вышнему.

И тогда скажу я: «Продли расчёт и заставь стоять

Ты подольше нас, чтоб продлился взгляд на любимую!»

И юноша-садовник сказал девушке: «Знай, о владычица красавиц и всех блистающих звёзд, что мы пожевали твоего прихода в это место только для того, чтобы ты развлекала этого юношу, прекрасного чертами, господина моего Нур-ад-дина. И он не приходил к нам в это место раньше сегодняшнего дня». – «О, если бы ты мне сказал об этом раньше, чтобы я принесла то, что у меня есть!» – воскликнула девушка. «О госпожа, я схожу и принесу тебе это», – сказал садовник. И девушка молвила: «Делай как тебе вздумалось!» – «Дай мне что-нибудь, как знак», – сказал садовник. И девушка дала ему платок.

И тогда садовник быстро ушёл и отсутствовал некоторое время, а потом вернулся, неся зелёный мешок из гладкого шелка, с двумя золотыми подвесками. И девушка взяла мешок у садовника и развязала его и вытряхнула, и из него выпало тридцать два кусочка дерева, и девушка стала вкладывать кусочки один в другой, мужские в женские и женские в мужские, и, обнажив кисти рук, поставила дерево прямо, и превратилось оно в лютню, полированную, натёртую, изделие индийцев. И девушка склонилась над ней, как мать склоняется над ребёнком, и пощекотала её пальцами руки, и лютня застонала, и зазвенела, и затосковала по прежним местам, и вспомнила она виды, что напоили её, и землю, на которой она выросла и воспиталась. И вспомнила она плотников, которые её вырубили, и лакировщиков, что покрыли её лаком, и купцов, которые её доставили, и корабли, что везли её, и возвысила голос, и закричала, и стала рыдать, и запричитала, и казалось, что девушка спросила её об этом, и она ответила языком обстоятельств, произнося такие стихи:

«Была прежде деревом, пристанищем соловьёв,

И ветви я с ними наклоняла свои в тоске.

Они на мне плакали, я плач их переняла,

И тайну мою тот плач теперь сделал явною.

Безвинно меня свалил на землю рубящий лес,

И сделал меня он лютней стройной, как видите.

Но только удар о струны пальцев вещает всем,

Что страстию я убита, ею пытаема.

И знай, из-за этого все гости застольные,

Услышав мой плач, пьянеют, в страсти безумствуют.

И вышний владыка их сердца умягчил ко мне,

И стали на высшие места возвышать меня,

Мой стан обнимает та, кто выше других красой,

Газель черноглазая с истомными взорами.

И пусть Аллах бдительный нас с нею не разлучит,

И пусть не живёт влюблённый, милых бросающий».

И потом девушка немного помолчала, и положила лютню на колени, и склонилась над ней, как мать склоняется над ребёнком. И потом она ударила по струнам на много ладов, и вернулась к первому ладу, и произнесла такие стихи:

«О, если б влюблённого, свернув, посетили,

То тяжесть с него любви они бы сложили.

И вот соловей в кустах с ним перекликается,

Как будто влюблённый он, а милый далеко.

Проснись же и встань – ведь ночь сближения лунная,

И мнится, в миг близости сияют нам зори,

Сегодня завистники небрежны, забыв о нас,

И струны к усладам нас с тобой призывают.

Не видишь ты, для любви здесь четверо собраны:

То роза и мирты цвет, гвоздика и ландыш.

Сегодня для радости собрались здесь четверо:

Влюблённый, прекрасный друг, динар и напиток.

Бери же ты счастье в жизни-радости ведь её

Исчезнут; останутся лишь слухи и вести».

И Нур-ад-дин, услышав от девушки эти стихи, посмотрел на неё оком любви и едва мог владеть своей душой от великой к ней склонности, и она тоже, так как она посмотрела на всех собравшихся сыновей купцов и на Нурад-дина и увидела, что он среди них – как луна среди звёзд, ибо он был мягок в словах, и изнежен, и совершенен по стройности, соразмерности, блеску и красоте – нежнее ветерка и мягче Таснима, и о нем сказаны такие стихи:

Поклянусь щекою и уст улыбкой прекрасных я,

И стрелами глаз, колдовством его оперёнными,

Нежной гибкостью и стрелою взоров клянусь его,

Белизной чела, чернотой волос поклянуся я,

И бровями, что прогоняют сон от очей моих,

И со мной жестоки в запретах и в повелениях;

Скорпионами, что с виска ползут, поклянусь его,

И спешат убить они любящих, разлучая с ним;

Розой щёк его и пушка я миртой клянуся вам,

И кораллом уст и жемчугом зубов его,

Стройной ветвью стана, плоды принёсшей прекрасные.

То гранат, взрастивший плоды свои на груди его.

Поклянусь я задом, дрожащим так, коль он движется,

Иль покоен он, и тонкостью боков его;

И одежды шёлком, и лёгким нравом клянусь его,

И всей красой, которой обладает он.

Веет мускусом от его дыханья прекраснейшим,

Благовонье ветра напоено ароматом тем,

И также солнце светящее не сравнится с ним,

И луна обрезком ногтей его нам кажется…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят восьмая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нур-ад-дин услышал слова этой девушки и её стихи, ему понравилась их стройность (а он уже склонился от опьянения), и он начал восхвалять её, говоря:

«Лютнистка наклонилась к нам

Охмелела вдруг от вина она, –

И струны молвили её:

«Нам речь внушил Аллах, и он…»

И когда Нур-ад-дин проговорил эти слова и сказал свои нанизанные стихи, девушка посмотрела на него оком любви, и увеличилась её любовь и страсть к нему. Она удивилась его красоте, прелести, тонкости его стана и соразмерности и, не владея собой, ещё раз обняла лютню и произнесла такие стихи:

«Бранит он меня, когда на него смотрю я,

Бежит от меня, а дух мой в руках он «держит.

Он гонит меня, но что со мной-он знает,

Как будто Аллах поведал ему об этом.

Я лик его в ладони начертала

И взору: «Утешайся им!» – сказала:

Мой глаз ему замены не увидит,

И сердце мне не даст пред ним терпенья.

О сердце, из груди тебя я вырву!

Ведь ты завидуешь, как и другие!

И как скажу я сердцу: «О, утешься!»

К нему лишь одному стремится сердце».

А когда девушка произнесла эти стихи, Нур-ад-дин удивился красоте её стихотворения, красноречию её слов, нежности её выговора и ясности её языка, и ум его улетел от сильной страсти, тоски и любовного безумия. Он не мог терпеть без неё ни минуты и, наклонившись к ней, прижал её к груди, и она тоже бросилась к нему и вся оказалась близ него. Она поцеловала его между глаз, а он поцеловал её в уста, сжав сначала её стан, и начал играть с нею, целуясь, как клюются голубки. И девушка повернулась к нему и стала делать с ним то же, что он делал с нею, и присутствующие обезумели и поднялись на ноги, и Нур-ад-дин застыдился и снял с неё руку. А потом девушка взяла лютню и, ударив по струнам на много ладов, вернулась к первому ладу и произнесла такие стихи:

«Вот луна, что меч обнажает век, когда сердится,

А смотря, она над газелями издевается.

Вот владыка мой, чьи прелести – войска его,

И в сражении нам копьё напомнит стан его.

Коль была бы нежность боков его в душе его,

Не обидел бы он влюблённого, не греюил бы он.

О жестокость сердца и бока нежность! Не можете ль

Поменяться местом-туда оттуда сдвинуться?

О хулитель мой, за любовь к нему будь прощающим!

Ведь тебе остаться с красой его, и погибнуть-мне!»

И Нур-ад-дин, услышав слова девушки и её дивно нанизанные стихи, наклонился к ней в восторге, и он не владел умом от сильного удивления. А потом он произнёс такие стихи:

«За солнце её я счёл-она мне привиделась,

Пожар её пламени пылает в душе моей.

Что стоит ей знак подать нам иль нас приветствовать

Концами прекрасных пальцев и головой кивнуть?

Увидел он лик её блестящий, и молвил он,

Смущённый красой её, что выше красы самой:

«Не это ли та, в кого влюблён так безумно ты?

Поистине, ты прощён!» И молвил я: «Это та,

Что бросила стрелы глаз в меня и не сжалилась

Над тем, как унижен я, и сломлен, и одинок».

И сделался я души лишённым, и я влюблён,

Рыдаю и плачу я весь день и всю ночь теперь».

И когда Нур-ад-дин окончил свои стихи, девушка удивилась его красноречию и тонкости и, взяв лютню, ударила по ней самыми лучшими движениями и снова перебрала все напевы, а потом она произнесла такие стихи:

«Твоего лица поклянусь я жизнью, о жизнь души, –

Я тебя не брошу, лишусь надежды или не лишусь!

Коль суров ты будешь, то призрак твой со мной сблизится,

А уйдёшь когда, развлечёт меня о тебе мечта.

О очей моих избегающий! Ведь знаешь ты,

Что не кто иной, лишь любовь к тебе, теперь мне друг,

Твои щеки – розы, слюна твоя – вина струя,

Не захочешь ли подарить мне их здесь в собрании?»

Нур-ад-дин пришёл от декламации девушки в величайший восторг и удивился ей величайшим удивлением, а потом он ответил на её стихи такими стихами:

«Едва показала лик мне солнца она в ночи,

Как скрылся сейчас же полный месяц на небесах,

Едва лишь явила утра оку чело своё,

Сейчас же заря стала быстро бледнеть.

Заимствуй у токов слез моих непрерывность их,

Предание о любви ближайшим путём веди.

Нередко говаривал я той, что разит стрелой:

«Потише со стрелами – ведь в страхе душа моя».

И если потоки слез моих я произведу

От Нила, то страсть твоя исходит из Малака

Сказала: «Все деньги дай!» Ответил я ей: «Бери!»

Сказала: «И сон твой также!» Я ей: «Возьми из глаз!»

И когда девушка услышала слова Нур-ад-дина и его прекрасное изъяснение, её сердце улетело, и ум её был ошеломлён, и юноша завладел всем её сердцем. И она прижала его к груди и начала целовать его поцелуями, подобными клеванью голубков, и юноша тоже отвечал ей непрерывными поцелуями, но преимущество принадлежит начавшему прежде. А кончив целовать Нур-ад-дина» девушка взяла лютню и произнесла такие стихи:

«Горе, горе мне от упрёков вечных хулителя!

На него ль другим, иль ему на горе мне сетовать?

О покинувший! Я не думала, что придётся мне

Унижения выносить в любви, коль ты стал моим.

Ты жестоким был с одержимым страстью в любви его,

И открыла я всем хулителям, как унизилась.

Ведь вчера ещё порицала я за любовь к тебе,

А сегодня всех, кто испытан страстью, прощаю я.

И постигнет если беда меня от тебя вдали,

То, зовя Аллаха, тебя я кликну, о Али!»

А окончив своё стихотворение, девушка произнесла ещё такие два стиха:

«Влюблённые сказали: «Коль не даст он нам

Своей слюны напиться влагой сладостной,

Мы миров владыке помолимся», – ответит он»

И все о нем мы скажем вместе: «О Али!»

И Нур-ад-дин, услышав от этой девушки такие слова и нанизанные стихи, удивился красноречию её языка и поблагодарил её за изящество и разнообразие её речей, а девушка, когда услышала похвалы Нур-ад-дина, поднялась в тот же час и минуту на ноги и сняла с себя бывшие на ней одежды и украшения и, обнажившись от всего этого, села Нур-ад-дину на колени и стала целовать его между глаз и целовать родинки на его щеках. Она подарила ему все, что было на ней…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят девятая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка подарила Нур-ад-дину все, что на ней было, и сказала: «Знай, о возлюбленный моего сердца, что подарок – по сану дарящего». И Нур-ад-дин принял от неё это и затем возвратил ей подарок обратно и стал её целовать в рот, щеки и в глаза, а когда это окончилось (вечен только живой, самосущий, наделяющий и павлина и сову!), Нур-ад-дин поднялся от своего места и встал на ноги, и девушка спросила его: «Куда, о мой господин?» – «В дом моего отца», – ответил Нур-ад-дин. И сыновья купцов стали заклинать его, чтобы он спал у них, но Нур-ад-дин отказался и, сев на своего мула, поехал и ехал до тех пор, пока не достиг дома своего отца.

И его мать поднялась для него и сказала: «О дитя моё, какова причина твоего отсутствия до этого времени? Клянусь Аллахом, ты расстроил меня и твоего отца своим отсутствием, и наше сердце было занято тобою!» И затем его мать подошла к нему, чтобы поцеловать его в рот, и почувствовала запах вина и воскликнула: «О дитя моё, как это, после молитвы и набожности, ты стал пить вино и ослушался того, в чьих руках творение и повеленье!» «И когда они разговаривали, вдруг пришёл его отец, и Нур-ад-дин бросился на постель и лёг. «Что это такое с Нур-ад-дином?» – спросил его отец. И мать его сказала: «У него как будто заболела голова от воздуха в саду». И тогда отец Нур-ад-дина подошёл к нему, чтобы спросить, что у него болит и поздороваться с ним, и почувствовал от него запах вина. А этот купец, по имени Таджад-дин, не любил тех, кто пьёт вино, и он сказал своему сыну: «Горе тебе, о дитя моё, разве твоя глупость дошла до того, что ты пьёшь вино!» И, услышав слова своего отца, Нур-ад-дин поднял руку, будучи пьян, и ударил его, и, по предопределённому велению, удар пришёлся в правый глаз его отца, и он вытек ему на щеку, и отец Нурад-дина упал на землю, покрытый беспамятством, и пролежал без чувств некоторое время. И на него побрызгали розовой водой, и он очнулся от обморока и хотел побить Нур-ад-дина, но его мать удержала его. И Тадж-ад-дин поклялся разводом с его матерью, что, когда настанет утро, Нур-ад-дину обязательно отрубят правую руку.

И когда мать Пур-ад-дина услышала слова его отца, её грудь стеснилась, и она испугалась за сына. Она до тех пор уговаривала его отца и успокаивала его сердце, пока Тадж-ад-дина не одолел сон, и, подождав, пока взошла луна, она подошла к своему сыну (а его опьянение уже прошло) и сказала ему: «О Нур-ад-дин, что это за скверное дело ты сделал с твоим отцом?» – «А что я сделал с моим отцом?» – спросил Нур-ад-дин. И его мать сказала: «Ты ударил его рукой по правому глазу, и он вытек ему на щеку, и твой отец поклялся разводом, что, когда настанет утро, он обязательно отрубит тебе правую руку». И Нур-ад-дин стал раскаиваться в том, что из-за него произошло, когда не было ему от раскаянья пользы, и его мать сказала: «О дитя моё, это раскаянье тебе не поможет, и тебе следует сейчас же встать и бежать, ища спасения твоей души. Скрывайся, когда будешь выходить, пока не дойдёшь до кого-нибудь из твоих друзей, а там подожди и посмотри, что сделает Аллах. Он ведь изменяет одни обстоятельства за другими».

И потом мать Нур-ад-дина отперла сундук с деньгами и, вынув оттуда мешок, в котором было сто динаров, сказала сыну: «О дитя моё, возьми эти динары и помогай себе ими в том, что для тебя полезно, а когда они у тебя выйдут, о дитя моё, пришли письмо и уведоми меня, чтобы я прислала тебе другие. И когда будешь присылать мне письма, присылай сведения о себе тайно: может быть, Аллах определит тебе облегчение, и ты вернёшься в свой дом». И потом она простилась с Нур-ад-дином и заплакала сильным плачем, больше которого нет, а Нур-ад-дин взял у матери мешок с динарами и хотел уходить. И он увидел большой мешок, который его мать забыла возле сундука (а в нем была тысяча динаров), и взял его, и, привязав оба мешка к поясу, вышел из своего переулка. И он направился в сторону Булака, раньше чем взошла заря.

И когда наступило утро и люди поднялись, объявляя единым Аллаха, владыку открывающего, и все вышли туда, куда направлялись, чтобы раздобыть то, что уделил им Аллах, Нур-ад-дин уже достиг Булака. И он стал ходить по берегу реки и увидел корабль, с которого были спущены мостки, и люди спускались и поднимались по ним, а якорей у корабля было четыре, и они были вбиты в землю. И Нур-ад-дин увидел стоявших матросов и спросил их: «Куда вы едете?» – «В город Искандарию», – ответили матросы. «Возьмите меня с собой», – сказал Нур-ад-дин. И матросы ответили: «Приют, уют и простор тебе, о юноша, о красавец!» И тогда Нур-ад-дин в тот же час и минуту поднялся и пошёл на рынок и купил то, что ему было нужно из припасов, ковров и покрывал, и вернулся на корабль, а корабль был уже снаряжён к отплытию.

И когда Нур-ад-дин взошёл на корабль, корабль простоял с ним лишь недолго и в тот же час и минуту поплыл, и этот корабль плыл до тех пор, пока не достиг города Рушейда. И когда туда прибыли, Нур-ад-дин увидел маленькую лодку, которая шла в Искандарию, и сел в неё и, пересекши пролив, ехал до тех пор, пока не достиг моста, называемого мост Джами. И Нур-ад-дин вышел из лодки и вошёл через ворота, называемые Ворота Лотоса, и Аллах оказал ему покровительство, и не увидел его никто из стоявших у ворот. И Нур-ад-дин шёл до тех пор, пока не вошёл в город Искандарию…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот семидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот семидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин вошёл в город Искандарию и увидел, что это город с крепкими стенами и прекрасными местами для прогулок. И он услаждает обитателей и внушает желание в нем поселиться, и ушло от него время зимы с её холодом, и пришло время весны с её розами; цветы в городе расцвели, деревья покрылись листьями, плоды в нем дозрели и каналы стали полноводны. И это город, прекрасно построенный и расположенный, и жители его – солдаты из лучших людей. Когда запираются его ворота, обитатели его в безопасности, и о нем сказаны такие стихи:

Сказал однажды я другу,

Чьи речи красноречивы:

«Искандарию опишешь?»

Он молвил: «Дивная крепость!»

Спросил я: «Прожить в ней можно ль?»

Он молвил: «Коль дует ветер»,

И сказал кто-то из поэтов:

Искандария – вот крепость,

Где воды так нежны вкусом.

Прекрасна в ней близость милых, Коль вороны не напали, И Нур-ад-дин пошёл по этому городу и шёл до тех пор, пока не пришёл на рынок столяров, а потом пошёл на рынок менял, потом – на рынок торговцев сухими плодами, потом – на рынок фруктовщиков, потом – на рынок москательщиков, и он все дивился этому городу, ибо качества его соответствовали его имени.

И когда он шёл по рынку москательщиков, вдруг один человек, старый годами, вышел из своей лавки и, пожелав Нур-ад-дину мира, взял его за руку и пошёл с ним в своё жилище. И Нур-ад-дин увидал красивый переулок, подметённый и политый, и веял в нем ветер, и был приятен, и осеняли его листья деревьев. В этом переулке было три дома, и в начале его стоял дом, устои которого утвердились в воде, а стены возвысились до облаков небесных, и подмели двор перед этим домом, и полили его, и вдыхали запах цветов те, кто подходил к нему, и встречал их ветерок, точно из садов блаженства, и начало этого переулка было выметено и полито, а конец – выложен мрамором.

И старец вошёл с Нур-ад-дином в этот дом и предложил ему кое-чего съестного, и они стали есть, и когда Нур-ад-дин покончил с едой, старец спросил его: «Когда было прибытие из города Каира в этот город?» – «О батюшка, сегодня ночью», – ответил Нур-ад-дин. «Как твоё имя?» – спросил старец. И Нур-ад-дин ответил: «Али Нурад-дин». И тогда старец воскликнул: «О дитя моё, о Нурад-дин, тройной развод для меня обязателен! Пока ты Оудешь находиться в этом городе, не расставайся со мной, и я отведу тебе помещение, в котором ты будешь жить». – «О господин мой шейх, увеличь моё знакомство с тобой», – сказал Нур-ад-дин. И старец молвил: «О дитя моё, знай, что я в каком-то году пришёл в Каир с товарами и продал их там и купил других товаров. И мне понадобилась тысяча динаров и их отвесил за меня твой отец Тадж-ад-дин, не зная меня, и он не написал о них свидетельства, и ждал этих денег, пока я не вернулся в этот город и не отослал их ему с одним из моих слуг, и с ними подарок. Я видел тебя, когда ты был маленький, и если захочет великий Аллах, я отчасти воздам тебе за то, что твой отец для меня сделал».

И когда Нур-ад-дин услышал эти слова, он проявил радость и улыбнулся и, вынув мешок, в котором была тысяча динаров, подал его старику и сказал: «Возьми их к себе на хранение, пока я не куплю на них каких-нибудь товаров, чтобы торговать ими».

И потом Нур-ад-дин провёл в городе Искандарии несколько дней, и он каждый день гулял по какой-нибудь улице, ел, пил, наслаждался и веселился, пока не вышла сотня динаров, которую он имел при себе на расходы. И он пошёл к старику москательщику, чтобы взять у него сколько-нибудь из тысячи динаров и истратить их, и не нашёл его в лавке, и тогда он сел в лавке, ожидая, пока старик вернётся. И он начал смотреть на купцов и поглядывал направо и налево.

И когда он так сидел, вдруг приехал на рынок персиянин, который сидел верхом на муле, а сзади него сидела девушка, похожая на чистое серебро, или на палтус в водоёме, или на газель в пустыне. Её лицо смущало сияющее солнце, и глаза её чаровали, а грудь походила на слоновую кость; у неё были жемчужяые зубы, втянутый живот и ноги, как концы курдюка, и была она совершенна по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности, как сказал о ней кто-то:

И будто сотворена она, как желал бы ты, –

В сиянье красы-не длинной и не короткою.

Краснеет в смущенье роза из-за щеки её,

И ветви смущает стан с плодами расцветшими.

Как месяц, лицо её, как мускус, дыхание,

Как ветвь, её стан, и нет ей равной среди людей.

И кажется, вымыта жемчужной водой она,

И в каждом из её членов блещет луна красы.

И персиянин сошёл с мула и свёл на землю девушку, а потом он кликнул посредника и, когда тот предстал перед ним, сказал ему: «Возьми эту девушку и покричи о ней на рынке». И посредник взял девушку и вывел её на середину рынка. Он скрылся на некоторое время и вернулся, неся скамеечку из чёрного дерева, украшенную белой слоновой костью, и поставил скамеечку на землю, и посадил на неё девушку, а потом он поднял покрывало с её лица, и явилось из-под него лицо, подобное дейлемскому щиту или яркой звезде, и была эта девушка подобна луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, и обладала пределом блестящей красоты, как сказал о ней поэт:

Соперничал с ней красою месяц по глупости

Пристыженный он ушёл, от гнева расколотый.

А дерево бана, коль со станом сравнять её,

Пусть руки погибнут той, кто будет дрова носить!

А как хороши слова поэта:

Скажи прекрасной в покрывале с золотом:

«Что ты сделала с мужем праведным и набожным?»

Покрывала блеск и лица сиянье, им скрытого,

Обратили в бегство войска ночей своей яркостью.

И пришёл когда мой неслышно взор, чтобы взгляд украсть,

Метнули стражи ланит её звездой в него.

И посредник спросил купцов: «Сколько вы дадите за жемчужину водолаза и за газель, ускользнувшую ог ловца?» И один из купцов сказал: «Она моя за сто динаров!» А другой сказал: «За двести динаров». А третий сказал: «За триста динаров». И купцы до тех пор пабавляли цену за эту девушку, пока не довели её до девятисот и пятидесяти, и продажа задерживалась только из-за предложения и согласия…»[2]

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят первая ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что купцы набавляли за девушку, пока её цена не дошла до девятисот пятидесяти динаров.

И тогда посредник подошёл к персиянину, её господину, и сказал ему: «Цена за твою невольницу дошла до девятисот пятидесяти динаров. Продашь ли ты её, а мы получим для тебя деньги?» – «А девушка согласна на это? – спросил персиянин. – Мне хочется её уважить, так как я заболел во время этого путешествия, и девушка прислуживала мне наилучшим образом. Я поклялся, что продам её лишь тому, кому она захочет и пожелает, и оставлю её продажу в её руках. Спроси же её, и если она скажет: «Согласна», продай её кому она пожелает, а если скажет: «Нет», не продавай.

И посредник подошёл к девушке и сказал: «О влады» чица красавиц, знай, что твой господин оставил дело продажи в твоих руках, а цена за тебя дошла до девятисот пятидесяти динаров; позволишь ли ты мне тебя продать?» – «Покажи мне того, кто хочет меня купить, прежде чем заключать сделку», – сказала девушка посреднику. И тот подвёл её к одному из купцов, и был это старик, престарелый и дряхлый.

И девушка смотрела на него некоторое время, а потом обернулась к посреднику и сказала: «О посредник, что ты – бесноватый или твой разум поражён?» – «Почему, о владычица красавиц, ты говоришь мне такие слова?» – спросил посредник. И девушка воскликнула: «Разве дозволяет тебе Аллах продать меня этому дряхлому старику, о жене которого сказаны такие стихи:

Она говорит, сердясь в изнеженности своей

(А раньше звала меня к тому, что не вышло):

«Не можешь когда сойтись со мною, как муж с женой,

Тогда не брани меня, коль станешь рогатым.

И кажется мне твой айр по мягкости восковым,

И как я ни тру его рукою, он гнётся».

И сказано ещё об его айре:

Спит мой айр (как презрен он и несчастен!)

Всякий раз как сойтись хочу я с любимым.

А когда я один сижу в моем доме,

Ищет айр мой сражения, ищет боя.

И сказано ещё об этом айре:

Мой айр – нехороший, он очень жесток,

И мирно встречает он чтящих его.

Как сплю, он встаёт, а как встану, он спит.

Аллах, не помилуй того, кто с ним добр!»

И когда старшина купцов услышал от девушки эту безобразную насмешку, он разгневался великим гневом, больше которого нет, и сказал посреднику: «О сквернейший из посредников, ты привёл к нам на рынок злосчастную невольницу, которая дерзит мне и высмеивает меня среди купцов!» И тогда посредник взял девушку, и ушёл от него, и сказал девушке: «О госпожа, не будь невежливой: старик, которого ты высмеяла, – старшина рынка и надсмотрщик за ценами[3]