У истоков нового сознания

Игорь МОТЯШОВ

У ИСТОКОВ НОВОГО СОЗНАНИЯ

Вступительная статья

к роману Г. Маркова "Сибирь"

Георгий Марков сибиряк не только по рождению. В Сибири, в семье потомственного таежника - охотника и хлебороба - прошли его детство и юность. Здесь он был на комсомольской и журналистской работе. Здесь началась и многие годы продолжалась его литературная и общественная деятельность.

Закономерно, что все, написанное Г. Марковым, сюжетно, тематически, проблемно связано с Сибирью - с ее природой и бытом, с первопроходческими и правдоборческими традициями сибиряков, с теми человеческими отношениями, которые складываются в ходе "обживания" Сибири, освоения ее природных богатств, развития ее промышленности, земледелия, культуры, с той особой ролью, какую отвела история этому краю в преобразующей работе народа, строящего небывалое в мире общество.

Вместе с тем по внутреннему наполнению проза Г. Маркова далеко выходит за "сибирские" рамки. На биографически близком материале писатель отразил в зеркале людских судеб движение революции в России с конца прошлого века до наших дней. Действие романа "Строговы" охватывает годы 1896 - 1920. В романе "Отец и сын" речь о событиях 1921 - 1933 годов. В повестях "Орлы над Хинганом", "Моя военная пора", рассказах "Смоленский гость", "Трактат о подвиге" своеобразно отображены события периода Великой Отечественной войны. Повесть "Завещание" и роман "Соль земли" описывают первые послевоенные годы. В повестях "Земля Ивана Егорыча", "Тростинка на ветру" и в не завершенном пока романе "Грядущему веку" предметом художнического исследования стали 60 - 80-е годы.

Написанный Г. Марковым в 1969 - 1973 годах роман "Сибирь" хронологией изображенных в нем событий вторгается, казалось бы, в пределы, уже освоенные автором "Строговых". Однако близость исходного исторического материала не означает близости тематической или проблемной. Показав в "Строговых" закономерность прихода сибирского мужика к революции, писатель спустя три десятилетия ощутил потребность сказать о неизбежности революции как единственной силы, освобождающей не только труженика от угнетения и нужды, но и саму землю от потребительски-хищного к ней отношения, а человеческое сознание от беспечно-наивной веры в "высший промысел" богов или правителей.

Центральная сюжетная линия "Сибири" связана с образом двадцатитрехлетнего Ивана Акимова, профессионального революционера, недавнего студента петербургского Политехнического института, отбывающего ссылку в Нарыме. В октябре 1916 года Акимов получает задание ЦК РСДРП незамедлительно отправиться в Стокгольм, чтобы спасти от расхищения архив известного исследователя Сибири профессора Лихачева. Для этого Гранит такова подпольная кличка Акимова - должен бежать из ссылки и получить в Томском подпольном комитете партии деньги и паспорт на имя служащего шведско-датской телефонной компании. Их везет для Акимова из Петербурга юная большевичка Катя Ксенофонтова, студентка Бестужевских курсов, не просто товарищ по подпольной работе, а близкий, любимый человек.

Хотя собственно романное действие длится всего четыре месяца, в сознании героев (а значит, и читателя) время как бы раздвигается. В сюжет, движущийся подчас со стремительностью приключенческого повествования, впрессовываются, отнюдь не в ущерб внутренней напряженности, многочисленные реминисценции, отступления к событиям, которые происходят в ином месте либо предшествовали описанным. Существенно расширяют пространство романа и размышления героев о завтрашнем дне, простирающиеся, например, в дневниках Лихачева до постановки проблем, к которым сегодняшние прогнозисты развития Сибири еще только подходят.

Такое построение позволяет автору без ущерба для жизненной полноты изображения действительности добиваться политической и философской насыщенности романа и, что еще важнее, интеллектуализации таких фигур, как Акимов, Лихачев, Катя. В то же время расходящиеся от основной сюжетной линии круги отступлений, воспоминаний, параллельные главному и периферийные планы "снимают" ощущение локальной замкнутости действия. Читатель неизменно чувствует, что действие происходит не только в Томске, Петербурге, Голещихиной, Лукьяновке или Стокгольме, а на земном шаре.

Стремительность исторического времени в романе (ведь эти четыре месяца - канун февральской революции 1917 года, начало революции социалистической) как бы спорит с неспешностью кондового, в веках устоявшегося быта. И это сказывается в том, как неторопливо, основательно развертывается социально-бытовой план романа. Люди, обстоятельства, природа выписаны зримо, пластично и точно, речью по-сибирски скуповатой, немногословной, не злоупотребляющей диалектными словами и формами, но и не пренебрегающей ими, когда необходима яркая, достоверная деталь или подробность.

Мы видим, как персонажи одеты, что они едят дома, в дороге, слышим, как говорят, знаем, о чем думают, что при этом переживают, что их заботит. Открываются нам в живых картинах и традиционные сибирские обычаи, радушное гостеприимство простых тружеников, живущих небогато, порой на грани нужды, но готовых разделить с путником последнее и отвергающих любую попытку отблагодарить за хлеб-соль и теплый ночлег деньгами. "Разве мы торгаши какие? - говорит в подобной ситуации Акимову крестьянин Филарет. - Не по-людски это! Нет, нет, паря, не позорь нас".

Но хотя из романа можно почерпнуть рецепт приготовления знаменитых сибирских пельменей, узнать о способах подледного лова рыбы или разжигания незатухающего костра для ночевки в тайге, хотя мы словно бы лично присутствуем на празднике выхода охотников из тайги, и на крестьянской сходке, и на молодежных посиделках с их бесхитростными, однако же доставляющими истинную радость и не лишенными смысла развлечениями, "Сибирь" роман отнюдь не бытописательный. Бытовые детали нигде не образуют в нем самостоятельных и замкнутых структур. Они осторожными мазками лишь врисованы в иное повествование, едва ли поддающееся однозначной характеристике.

Крупно и сильно изображенный исторический фон: стихийное, усиленное несправедливой, обескровливающей народ войной, нарастающее возмущение крестьянских и рабочих масс, их стремительная революционизация и активность представителей различных политических партий, - все это, похоже, указывает, что перед нами историко-революционный роман. И все же, думается, правильнее говорить лишь об историко-революционной линии в произведении. Ибо сюда же органично вливаются и социально-психологическая драма (история любви и женитьбы Поли Горбяковой и Никифора Криворукова, история Глафиры Савельевны - отца Вонифатия), и философско-футурологическая струя (прежде всего связанная с образами Лихачева и Акимова).

Вот эта нерасторжимая связь, переплав исторического и бытового, социально-психологического и философского и дает роману "Сибирь" новое качество - ту особую духовную атмосферу, которая буквально наэлектризована мыслью о близкой революции, о том, как изменит революция мир и самого человека.

Сколь бы ни увлекали нас эмоционально картины, нарисованные автором, нас ни на миг не покидает разлитое в них напряжение мысли, ибо даже весьма удаленные от центральной идеи романа, кажущиеся вполне нейтральными детали на поверку так или иначе соотнесены с главенствующей идеей: грядущая пролетарская революция в России призвана в конечном счете перевести мир из состояния перманентного, опасно нарастающего г л о б а л ь н о г о п р о т и в о б о р с т в а, грозящего гибелью самому роду людскому, в состояние добровольного и осознанного, даже при сохранении неразрешимых противоречий, г л о б а л ь н о г о с о т р у д н и ч е с т в а.

Путь Ивана Акимова из Нарыма в Стокгольм, путь Кати навстречу Акимову, пешие, конные и иные передвижения большинства других персонажей, внутренне перекликающиеся или спорящие с раздумьями героев о путях России, создают композиционно господствующий в романе м о т и в д о р о г и.

Это дорога через зимние, заснеженные, прокаленные морозом таежные и степные пространства, рассеченные неукротимого нрава реками, через продутые свирепыми ветрами, не замерзающие даже в лютую стужу, тяжело дышащие болота, через кишащие пробивающейся к воздуху, к полыньям рыбой застывшие озера и плесы, через одинокие, тонущие в снегах заимки, зимовья и стойбища, через большие трактовые села и глухоманные поселки, через сибирские и иные города, через железнодорожные станции и границы.

Кто только не встретится на этой дороге! Рыбаки и охотники, крестьяне, лавочники, хозяева постоялых дворов, солдаты, урядники, становые приставы, полицейские, жандармы, попы, кулаки-мироеды, сельские старосты, агенты и шпики охранки, солдатские вдовы, скопцы-изуверы, ссыльные, дезертиры, купцы, эсдеки-подпольщики, эсеровская агитаторша, старшинка остяцкого стойбища, тунгусы, офицеры, врачи, типографские наборщицы, грузчики - народ всяческого сословия и звания, занятий и возраста.

Почти все они, подобно Акимову и Кате, тоже куда-то идут и едут каждый по своим неотложным и, как ему представляется, крайне важным делам. Но хотя пути их пролегают по одним и тем же дорогам, вдоль одних и тех же рек - Оби, Парабели, Кети, Чулыма, Юксы, через одни и те же села, постоялые дворы заимки, охотничьи становья, невозможно отрешиться от впечатления, будто едут и идут они дорогами разными. Словно бы проложенными в далеких друг от друга краях и эпохах. Так несопоставимо полярны их цели, системы жизненных ценностей, мотивы поступков. Так непохожи друг на друга они сами.

Одной из важнейших тем в русской литературе, как известно, всегда была тема "дома". Ибо само понятие "дом" может быть столь же ключевым, основополагающим для понимания художественной писательской системы, как "мать", "семья", "родина", "природа". В определенном смысле вся история тяжкий, омытый потом и кровью п у т ь к д о м у, борьба за общественное устройство, при котором дом-душа, дом-жилище, дом-государство и дом-Земля гармонично сольются для каждого в одной нерасторжимой целостности.

Творчество Г. Маркова продолжает традицию строительства дома в душе читателя, противостоя скептической, лишенной глубоких земных корней, ненадежной бездомности. В "Сибири" заклеймены бездомностью прежде всего охранители буржуазно-помещичьей, царской, кулацко-купеческой России: урядники, приставы, жандармы, полицейские, агенты охранки. Хотя они еще власть и убеждены если не в вечности трона, то в незыблемости собственности, хозяевам которой ревностно служат, у себя в стране, среди своего народа они - чужие. Оттого и мечутся неприкаянно, как полицейский Карпухин с напарником, по округе, сея страх, разор, горе и ненависть. И метания их так похожи на агонию опасного, но уже обреченного зверя.

Иллюзорна, обманчива и прочность двухэтажных, обнесенных заплотами из смоляных и пихтовых плах хором Епифана Криворукова, братьев-скопцов, крупных и мелких торгашей, обирал, мироедов. Самозабвенно увлеченные хлопотами по приумножению богатства, старательно набивающие мошну, насмерть бьющиеся с конкурентами, они будто и не примечают, не чувствуют грозящей смести их лавины народного гнева. Но и до того, как это случится, бездомность неотвратимо поражает их. Ибо, в чем красноречиво убеждает вся история рвущихся в купеческое сословие Криворуковых, строить свой дом, разоряя дома других, - верный способ прийти к нравственному и физическому вырождению, к разрыву внутренних, духовных семейных связей - этой первоосновы истинной домашности.

И вовсе не случайно то особенное внимание, которое уделяет автор "Сибири" семье Лукьяновых. Глава этой большой и дружной трудовой семьи, коренной житель села Лукьяновки, охотник и землепашец, знаток тайги, умный, думающий, грамотный, немало доброго и полезного перенявший в общении со ссыльными интеллигентами-революционерами в учеными-землепроходцами, у которых не однажды бывал проводником в экспедициях, Степан - натура самобытная, сильная, самостоятельная. Именно он выступает в романе как олицетворение семейности, хранитель Дома в высшем, духовно-нравственном смысле.

Неутомимый труженик и умелец, Степан живет в скромном достатке не потому лишь, что многодетен. Общая забота для него превыше личного интереса. В разгар мировой войны он, уходя на таежный промысел, собирает в артель подростков, чьи отцы и старшие братья погибли либо находятся на фронте. С такой артелью не много добудешь. Но Степан без сожаления принимает личный ущерб, потому что если не он, то кто же научит нелегкому промысловому делу осиротевших юнцов. Да и малый охотничий трофей - великое подспорье в оголодавших солдатских семьях.

Радея за справедливость, душевно щедрый и мягкий Степан тверд и непримирим. Неизменно бросается он в гущу хмельного побоища разнимать драчунов, когда "край на край" сходятся коренные жители Лукьяновки с полтавскими переселенцами. Сурово строг Степан и в оценке браконьерского шишкования Кондрата Забабурина. Многодетный бедняк Забабурин, не дождавшись полного вызревания ореха и коллективного сбора и дележа урожая, тайно добыл в общественном кедровнике несколько возов шишек. На сельском сходе, обсуждавшем поступок Кондрата, именно Лукьянов настаивает, чтобы украденный орех конфисковать в пользу деревни, а самого Забабурина лишить права пользоваться кедровником на три года.

Степану по-человечески жалко Кондрата, жалко его ребятишек. Он знает: не от хорошей жизни решился односельчанин на преступление. Но он понимает и другое: только неотвратимостью и ощутимой строгостью наказания можно уберечь богатства окрестных лесов от расхищения, сохранить их для нынешнего и будущих поколений.

В эпизоде с Забабуриным отчетливо выступает тот факт, что дом в сознании Лукьянова далеко не ограничен стенами собственной избы и подворьем. Дом - это и родная деревня, и прилегающая к деревне тайга. То и другое равно и личное для него, и общее - деревенское, мирское, народное. Общее для него не значит бесхозное, "ничье", абстрактно "наше". Оно лишь кровно ближе оттого, что служит не одному тебе, а многим, и потому еще сильнее нуждается в защите и хозяйски-рачительном сбережении.

Примечательно, что в лукьяновской семье дети, вырастая, становятся на путь революционной борьбы. И дочери Дуня и Маша, и младший в семье шестнадцатилетний Степка связаны с нелегальным большевистским центром в Томске, выполняют ответственные партийные поручения. Степан и его жена Татьяна Никаноровна, конечно, не готовили детей в сознательные борцы против существующего в России строя. Но личным примером они воспитывали в детях то нравственное отношение к жизни, которое в высокой степени присуще им самим. Они вырастили дочерей и сына честными, способными к состраданию, горой стоящими за справедливость, не приемлющими подлости, лжи, произвола. Во всей полноте сумели они передать им народную идею домашности, в которой далеко не последнее место отведено супружеской верности и трезвому образу жизни. И всего этого оказалось достаточно, чтобы, придя в город и влившись в ряды рабочего класса, младшие Лукьяновы восприняли большевистскую агитацию как выражение собственных чувств и надежд.

Столетняя жительница Лукьяновки Степанида Семеновна субъективно далека от революции, тем более от большевизма, о котором она, возможно, и не слыхивала. Но есть мудрая закономерность в том, что именно в ее избе скрывается после побега арестованная урядником за большевистскую агитацию Катя Ксенофонтова. Не зря деревенское прозвище старухи - Мамика. В этом имени - общее признание сельским "миром" верховного авторитета Степаниды Семеновны, с которым вынуждены считаться даже урядник и стражники. Мамика - как бы праматерь всех лукьяновцев, строгая и справедливая. За долгие годы жизни в ней откристаллизовались наиболее плодотворные и потому бессмертные черты народного духа: изустно передаваемые от поколения к поколению опыт и знание, понятия о совести и чести, повелевающие всегда занимать сторону обиженного и сирого, гонимого и бедного.

Прячась от рыщущих по их следу царских "крючков", Кате, а затем и Акимову приходится какое-то время пользоваться и спасительным гостеприимством отшельника Окентия Свободного. Фигура этого древнего старца также весьма значительна для уяснения идейно-нравственного контекста романа. Счастье, по Окентию, в освобождении человека от атавистического страха перед властью родителей, других людей, богом, царём, перед нечистой силой, голодом, болезнями, смертью. Скованная страхом душа бессильна. В ней неискоренимо рабье. Лишь предолевший проклятие страха человек способен в полной мере осознать собственные возможности, ощутить вполне радость бытия, творчества, сотрудничества с себе подобными.

При всей очевидной наивности, внешней далекости от идей научного коммунизма, призыв Окентия "каждому человеку возбуждать совесть против страха, пробуждать силы души" находит у большевички Ксенофонтовой сочувственный отклик и понимание. "Ваш рассказ, дедушка, о преодолении страха никогда не изгладится из моей памяти, - обещает Катя. - Вижу, какая это великая сила - нравственное самоусовершенствование" .

Не менее важен в художественной системе "Сибири" и образ Федота Безматерных. Выполняя задания нарымского большевистского подпольного комитета, старик Безматерных проводит бежавших ссыльных по одному ему известным тропам, укрывает их на дальних зимовьях. Биография Федота Федотовича уходит корнями к истокам рабочего движения в России. Еще в начале 70-х годов прошлого века участвует Безматерных в одной из первых рабочих стачек. Осужденный на каторгу и вечное поселение, он и с годами не утрачивает бунтарского духа, не поступается нравственными принципами, идеалами молодости, крепко, надежно врастает в ставшую для него родной нарымскую землю.

Живя с Федотом Федотовичем в Дальней тайге, Акимов убеждается, что старик - надежный товарищ и отменный конспиратор, "человек обширного житейского кругозора. А в области таежной жизни... прямо профессор!". При встрече с Катей на заимке Окентия Акимов с любовью расскажет ей о Федоте Федотовиче и добавит: "Он, правда, не философ, как твой Окентий Свободный, но тоже человек существенный".

"Существенность" Лукьяновых, Мамики, Окентия, Федота Безматерных, многих других простых русских людей, которые встречаются Акимову и Кате на сибирских путях-перепутьях, - в глубине и нерасторжимости их связей с реальными, земными основами народного бытия, с наиболее здоровыми и потому плодотворными и перспективными проявлениями и тенденциями народного духа, из которых исходит и на которые опирается большевистская правда. Профессиональные революционеры, годами живущие на нелегальном положении, лишенные обстоятельствами или из-за идейного расхождения с родными тепла собственного домашнего очага, Акимов и Катя чрезвычайно остро чувствуют в "существенных" персонажах романа еще и органически свойственную им положительную, надежную, уютную "домашность", вне которой едва ли может вполне осуществиться идея коммунизма как такого общества-дома, где каждый будет не временщиком, а хозяином.

Коммунистическое сознание потому и является высшей ступенью духовно-нравственной эволюции человека, что необходимо вбирает, ассимилирует всю мудрость и достижения человеческого духа в прошлом и настоящем. И нравственно-поведенческую "существенность" Лукьяновых, Мамик, Окентиев, Федотов Федотовичей. И добытое самоотверженным пытливым трудом конкретное знание Лихачевых. И неистребимое, не зависящее от внешних условий стремление молодости познавать, учиться, двигаться вперед, овладевая тайнами окружающего мира и совершенствуя себя самого, которое так убедительно являют в романе Акимов и Катя, используя каждую минуту вынужденного "отдыха" от дел партийных, политических для научных исследований, географического и социального изучения края, куда привела их революционная судьба.

И вот что еще важно. Великий русский ученый, основоположник научной космонавтики К. Э. Циолковский пророчески утверждал, что в эпоху освоения человечеством космического пространства люди, с высоты своего нового опыта, сумеют по-новому взглянуть на Землю и по достоинству оценят ее красоту.

Роман Г. Маркова "Сибирь" писался в те годы, когда космические полеты уже не казались чудом, а космонавты, совершающие кругосветное путешествие за несколько десятков минут, любовно и совсем по-домашнему нарекли нашу планету "шариком". Каждый из нас в то время, привычно рассматривая земные ландшафты с десятикилометровой высоты из иллюминатора реактивного лайнера, может быть, впервые во всей трагической неотвратимости осознал, сколь уязвим и беззащитен наш "шарик" с тончайшей пленочкой жизни на его поверхности перед угрозой мгновенного ядерного испепеления или замедленной экологической гибели. Вероятно, это и было началом массового рождения новой психологии, той, которую предвидел Циолковский и предчувствием которой пронизаны в "Сибири" слова профессора Лихачева о том, что "планета только кажется непостижимо обширной, на самом же деле это самообман".

Как показывает Г. Марков, новое осознание реальности, ее тенденций и перспектив еще на заре века было присуще самым чутким и проницательным умам России, в первую очередь Ленину и его ближайшим соратникам по партии. Как мы теперь понимаем, основу этого нового мышления составляло почти физическое ощущение стремительности научно-технического прогресса, глобальности неминуемых и скорых социально-политических и экономических сдвигов и потрясений, чувство личной причастности к судьбе планеты Земля.

Так появился роман об изменении пространств во времени силой человеческого провидения, ума, воли и доброты. Об ответственности человека перед историей и перед миром.

Став заметным явлением в советской литературе начала 70-х годов, роман Г. Маркова отразил общий подъем крупных эпических форм в искусстве социалистического реализма. Наряду с появившимися в те же годы романами К. Симонова, Ю. Бондарева, И. Мележа, Ф. Абрамова, И. Шамякина, О. Гончара, В. Бубниса, В. Липатова, повестями В. Распутина, Ч. Айтматова, В. Астафьева, произведениями некоторых других писателей, марковская "Сибирь" психологически, идейно и нравственно готовила своего читателя к перестройке наших дней и активно участвует в ней сегодня.

И г о р ь М о т я ш о в