У колодца

Николай Исидорович Полотай У колодца

Артобстрел продолжался.

Наши отходили к Херсонесскому маяку. В городе оставались небольшие подразделения, прикрывавшие отход войск. Жители ютились в полуразрушенных подвалах, не имея возможности покинуть город: не хватало транспорта, не было сил идти пешком.

И — куда?..

Фашист наседал, обложив дугой город. Вот-вот ворвется.

Что будет с нами? Что будет?..

С такими тревожными мыслями Игорь Петрович Сергушин спускался по Одесской улице туда, где на стыке с улицей Кази, возле деревянного мостика, находился колодец.

Кто знает, сколько десятилетий назад он был вырыт. Помню, еще мальчишкой видел, как к колодцу подъезжали дрогали, извозчики, поили лошадей, мыли телеги. Потом, кажется, вода ушла, колодец был забыт. Да и в городе прибавилось водопроводных кранов в квартирах и колонок на улицах.

А в дни осады города, когда вода на вес золота, — стали отыскивать забытые родники и колодцы. Вспомнили и об этом колодце-ветеране. Стоило многих усилий и времени, чтобы извлечь со дна колодца немного ржавой, солоноватой воды.

Сергушин не в первый раз приходил к колодцу добыть драгоценной влаги — для себя и,

как ни странно, для своих комнатных цветов, которые любил до самозабвения, какпамять о той, которая когда-то принесла их в этот дом, а потом умерла среди них. Игорь Петрович, не будучи суеверным, очевидно, считал, что, сохраняя цветы, он какбы продлевал жизнь той, которую уже ничем не оживить.

До войны Сергушин служил бухгалтером в сберкассе.

Сейчас— ни денег, ни вкладчиков, ни сберкассы.

В армиюон не был зачислен: в детстве сорвалсяс крыши, сломал ногу и остался инвалидом на всю жизнь.

Долго жил один, в отдельной квартире, которую, не в пример холостякам, тщательно убирал, сам готовил себе пищу. Горшочки с цветами украшали его уютное гнездышко. Разбил цветничок и под окошком, у которого любила сидеть больная жена.

Жил замкнуто, друзей не имел. С детства, дразнимый Хромоножкой, он невольно копил яд, злобу на всякого, даже на того, кто, возможно, сочувственно смотрел ему вслед.

Так с годами все глубже и глубже уходил в себя, в свои переживания, в свои интересы. Растил цветы, читал книги. И всегда не забывал тот злополучный день, который навечно лишил его озорного детства, мальчишеских войн и юношеских походов.

Вот только шахматы! Тут он был «на коне». Изучал теорию, вечно разбирал головоломки, этюды, даже сам составлял и посылал в журналы. И уж с каждым, кто изредка заходил к нему, порывался сразиться в шахматы. И обязательно — чтобы выиграть! Играл хорошо и всегда испытывал странное торжество при победе: какое-то неосознанное чувство сладкой мести и невозможность взять реванш по дворовым играм.

Были у Игоря Петровича брат и сестра да старушка мать. Встречались редко, как-то недружелюбно. Сестра и брат — крепкие, ладные, отличные спортсмены. И то ли зависть к ним сделала Игоря Петровича отчужденным от них, от родного очага, то ли сочувственные, но невыносимые взгляды родных.

А сейчас вот затосковал по ним.

Брат мобилизован, а сестра с матерью эвакуировались. Куда?.. Игорь Петрович и сам

толком не знал. Письма не доходили. Что ж, кончится война — найдутся.

Только один раз, когда Сергушин шел к колодцу, встретил младшего брата. Тот был в армейской форме.

— Ну, как? — сухо спросил Игорь Петрович.

— Воюем!

— Кажется, довоюемся, — бежать будет некуда.

Брат неласково покосился:

— Да ты далеко и не убежишь!..

Бестактность брата вывела Игоря Петровича из равновесия.

Разошлись не попрощавшись.

Сергушин выжидал. Верилось: все уладится, врага отгонят и снова будет работа в сберкассе, все станет на свое место.

Он неподдался панике, не просил, не требовал, чтобы его эвакуировали как инвалида. Но и сам не проявил старания, — только ждал, ждал.

Однажды попросился в какой-то комитет, предложил свои услуги — еще в первые дни войны, но начальник осмотрел Сергушина с головы до ног, молча пожал плечами и упорно стал тереть переносицу.

Не дожидаясь ответа, Игорь Петрович резко повернулся и вышел. Он предугадал ответ: кому нужен Хромоножка?..

И вот эта встреча с братом. Может быть, последняя.

Игорь Петрович начинал чувствовать себя лишним, ненужным, униженным и даже презираемым.

Годы отчуждения сделали его циничным, напускно-равнодушным, и даже на службе про него говорили как-то неопределённо: бог его знает, что за человек? Какой-то скрытный, въедливый, палец в рот не клади. Может быть, кто и жалел его, да только вряд ли это могло служить утешением. Иным жалость что нож в сердце. Лучше уж пусть — Хромоножка!

А вот в душу к себе никого не пускал. Так и жил — один с собой, в себе. Короткое семейное его счастье так же внезапно оборвалось, как и ворвалось. Цветы — последнее живое, что он ощущал, лелеял как память быстро угасшего счастья.

Но и цветы пожухли от недостатка влаги, хотя и держались еще какими-то незримыми соками, как и сам Сергушин.

Жил Игорь Петрович на окраине, в небольшом домике, бомбежка не велась по таким неприметным целям, и домик с миниатюрным палисадником стоял на отшибе неопаленный, словно ему, как и хозяину, было не до войны.

А фашист все ближе и ближе.

Надо уходить.

Уколола память: «Далеко не убежишь!»

Нет, Сергушин бежать в панике и не думал. Спокойно обсудил. С фашистом оставаться ему незачем. Он уйдет, отступит. А придет время — вернется, обязательно вернется. В Севастополе прошла вся его жизнь. Здесь и могила его жены…

И когда твердо решил уходить — стал готовиться.

Не было жаль вещей— «барахла». Пусть гибнет!

Цветы жаль!.. Нет, он их не оставит на умирание.

Игорь Петрович отобрал пять вазончиков с цветами, которые очень любила его жена, и

отнес на кладбище. Пересадил на могилку и ежедневно стал носить бидончиком воду —

поливал, чтобы привились.

Вот и сегодня с бидончиком пойдет на кладбище, польет в последний раз цветы иуйдет в Камышовую — там, возможно, отправят, как инвалида, на Большую землю.

Сергушин прибрал квартиру, собрал что было съестного, осмотрел комнату, взял свою палочку, флягу, бидончик, приготовленный чемоданчик с бельишком — и вышел.

На площадке Игорь Петрович вставил ключ взамок, повернул два раза и спрятал в карман.

Обязательно вернется!..

За поворотом показался деревянный мостик с перилами. Сергушин подошел, заглянул внутрьколодца, с горечью, как всегда, заметил, что исегодня воды на донышке только. Пришлось потрудиться, чтобы наполнить бидончикс флягой инапиться самому.

Потом постоял у колодца минуту в молчании, словно отдавая дань уважения ему за воду, вздохнул и медленно побрел вдоль улицы Кази, вверх, пересекая Азовскую и Новороссийскую. А когда стал спускаться с лестницы в Карантинную слободку, к старому кладбищу, прищурил глаза от солнца и стал прикидывать: доберется ли к вечеру в Камышовую, успеет ли определиться на новом месте?

Сегодня он шел на кладбище на последнее свидание с женой. Когда еще придется побывать здесь? Вот и прикинул, что час, не менее, побудет у могилы и пойдет в Камышовую.

У входа на кладбище Сергушин вдруг услышал не то стон, не то зов. Осмотрелся — никого. Стон повторился. Игорь Петрович пожал плечами: очевидно, где-то раненый…

— Браток!..

Игорь Петрович вздрогнул: голос напоминал младшего брата.

Он?.. Здесь?..

И увидел метрах в тридцати замаскированную зенитку.

— Батя! Сюда-сюда!..

Близорукий, он пошел на голос и увидел бредущего навстречу шаткой походкой молодого матроса. Окровавленный бинт на голове напоминал красную повязку, По лицу размазаны полосами такие же кровяные сгустки.

— Водицы, папаша!..

И снова почудился голос брата.

— Ты, Саш, что ли? — и заспешил навстречу.

Матрос остановился.

— Не!.. Генка я. Генка!.. Понимаешь, батя, гада сбили мы, «мессера». А он успел нас покарябать маленько…

Игорь Петрович вздохнул облегченно: нет, не Саша.

И тут же перехватил взгляд матроса, смотревшего жадно на флягу. Сергушин машинально снял ее с ремня и подал.

Матрос впился губами в горлышко… Потом, словно опомнившись, оторвался от фляги и, поболтав ее — не все ли выпил? — виновато посмотрел на Сергушина.

— Пей, пей! — сказал Игорь Петрович, про себя отметив, что больше, чем наполовину, фляга пуста.

— Не! Нельзя, батя. Я еще крепок. Корешу надо бы оставить: глазам его считай — хана.

— Как… хана? — переспросил Сергушин.

Второй матрос, постарше, полулежал на земле, прислонившись спиной к обгоревшему стволу дерева. На глазах повязка. По лицу — такие же кровавые разводы, как у Генки.

«Поуродовало ж вас!»— ужаснулся Сергушин и заспешил снять бидончик с водой.

— Степ!.. Вода! — сказал Генка, протягивая флягу.

Тот ощупью взял флягу, снял повязку, налил осторожно воды в ладонь и стал промывать глаза. Потом смотрел на небо, снова промывал глаза и снова — взгляд на небо.

— Тьма!.. Ни зги! — и крепко, по-матросски, выругался.

— Пройдет, Степа! Это сразу обожгло, а оно пройдет, верь!

— Не девка, не уговаривай… — И погрозил кулаком в небо: — Ну, сволочи! Заплатите сполна!

Матрос вернул флягу, не смочив даже губ.

— Что там в городе? — спросил.

Вопрос застал Сергушина врасплох.

— Бегут… Все бегут! — не нашелся что ответить Игорь Петрович.

— Как это… «все»?! — слепой матрос резко повернулся в сторону говорившего. — Мы-то стоим!.. Не все, значит! — и уставился невидящими глазами. — Ты тоже… бежишь?

Сергушин обидно задышал.

— Куда ж мне… старику, бежать? — инстинктивно потрогал бородку, которую недавно неизвестно зачем стал отращивать.

— Хромой он! — вступился за Сергушина Генка.

— Ранен, что ли? Это зря! — и насторожился, — Ты, старик, давай в укрытие! Слышу

— гад ползет по небу, как бы тебе хана не была.

И вдруг вскочил на ноги.

— Полундра!.. Чую гада! Генка — гляди туда! — ткнул пальцем в сторону Северной.

Генка напряг зрение.

— Точно! «Мессер»! — и кинулся к зенитке.

Степан привычно всталрядом у снарядов. Сергушин едва успел поднять глаза, как увидел «мессера»: шелпрямым курсом на них.

— Ложись, батя! — крикнул Генка.

Ударила зенитка раз, другой третий.

Рев самолета на бреющем полете оглушил Сергушина. Он припал к земле, съежился в комок. Страх быть убитым осколком, шальной пулей вдруг пробудил в нем острую жажду жизни.

И вместе с тем ожег: было совестно перед Генкой и слепым матросом, что вот так трусливо прилип от страха к земле, как кутенок.

— Братишки!.. Чем помочь? — вдруг заорал Игорь Петрович, не узнав своего голоса, и поднялся, решительный, готовый, казалось, на любой поединок с врагом.

— Да ложись ты! — Слова, как выстрел, швырнули Сергушина вновь на землю.

Все длилось секунды.

Зенитка не смогла отвлечь на себя огонь, и «мессер» полетел бомбить к Херсонесскому маяку.

Стало тихо-тихо.

Степан поправил сбившуюся повязку с глаз.

— Ты, мил человек, — сказал Сергушину, — дуй отсюда. Тут у нас свой разговор с фрицем. А то, гляди, шандарахнет бомбочка — тебе и амба. Дома, поди, жена, дети, внуки. Нехорошо получится. Одним словом, будь, старик, здоров! А за водицу — от всего Черноморского флота — спасибо! — и протянул наугад руку.

Игорь Петрович пожал руку, но пытался возразить против ухода. Генка обнял его:

— Нельзя, батя! Ни-ни!.. Тут тебе — гроб. Топай лучше в Камышовую, на любую

посудину садись и дуй, если успеешь.

Игорь Петрович снова очутился на шоссе. Шел подавленный и вместе с тем просветленный. Непонятное чувство завладело им. Ладонь все еще ощущала крепкое пожатие руки слепого матроса. Никто, никто не пожимал ему руку с такой благодарной теплотой… Да еще — «от всего Черноморского флота!»

За что?.. За флягу ржавой воды, которую он ежедневно доставал и… поливал цветы. А матросам она — на вес золота! Да какое там золото! Вода — жизнь, в тысячу раз дороже золота.

— Эй, папаша! — услышал он. — Да куда ж ты?.. Фрицам в зубы?..

Генка показывал рукой, чтоб шел в сторону Камышовой.

— Я сейчас, сейчас, ребята! — закричал Сергушин и поднял пустую флягу. — Наполню и приду… приду!..

Взойдя снова на лестницу, Игорь Петрович обернулся: не видна ли зенитка?

И вдруг почувствовал нарастающий гул… С северной стороны прямо на него летел стервятник. Первая мысль — метнуться в сторону. Но он не мог двинуться с места, словно его околдовали эти летящие на него крылья, клейменные свастикой. И понял: конец! Только стиснул зубы от обиды: так вот запросто, по-глупому, трусливо приходится отдать жизнь.

Грохот нарастал. Казалось, черная гора обрушилась на него, маленького, съежившегося человечка, — и спасения никакого не было.

— А-ааааа! — закричал Сергушин. — А-аааа!.. Га-аад!.. Сво-оолочь!!! А вот… а вот не бо-о-оюсь! Не боюсь!.. Вот не страшно! Не стра-а-ашно!..

Прикусив от страха губу, Сергушин вдруг выпрямился во весь рост и шагнул вперед.

— Не-е-ет! Не боюсь! Не боюсь!!! — кричал и кричал.

В нескольких метрах от него полукругом взметнулись от земли столбики пыли, в ушах четко отозвался дробный перестук. А Сергушин шел и шел, закрыв глаза ладонью, словно это спасало от смертельных струй,

Только когда вдруг стало тихо, Сергушин отнял ладонь и тупо посмотрел вслед «мессеру».

Через полчаса Игорь Петрович вышел на свою улочку, свернул за угол и… не увидел своего дома. Прямое попадание снаряда разворотило стены. Груда камней, обгоревшие обломки мебели и домашней утвари лежали перед взором Сергушина. Он безучастно смотрел на пепелище, не проронив ни слова, словно дом был не его, и все никак не мог уяснить — как в один миг разрушилось все, что было его домашним миром, его жизнью; все, что связано с памятью о прошлом, чувствами, душевным теплом.

Все стало прошлым.

— Вот и… все! — выдохнул Игорь Петрович.

Машинально вынул из кармана ключ, повертел его и бросил на груду камней.

— Будь проклята эта война!..

Разрушение дома Сергушин воспринял как свою собственную судьбу. Вот живешь, работаешь, думаешь — и вдруг удар судьбы — и смерть. И ничего, абсолютно ничего от тебя не остается. Тьма! Никаких ощущений! Бесчувственная груда человеческих обломков.

Ни прошлого. Ни настоящего. Ни будущего.

Игорь Петрович даже вздрогнул от неожиданного открытия. Он часто думал о прошлом. О настоящем как-то думал неохотно, скупо, с обидой на судьбу. А о будущем… нет, по-настоящему, кажется, никогда не думал. Смерть жены лишила его мыслей о будущем.

Может, будущего у него и в самом деле не было? Тогда зачем он? Кто вспомнит о нем в будущем, если у него ни прошлого, ни настоящего?

Еще не осознав толком, к, чему вели его обрывочные мысли, Сергушин явно ощутил неистребимое желание жить. Да, жить! Нет, не просто жить. Одну жизнь он вроде прожил, прожил ни для себя, ни для других. А сейчас? Жить? Для кого?..

Он мучительно думал — для кого?.. Он не мог припомнить: кому был нужен позарез, кто в нем особенно нуждался? Ну, приходили изредка, ну, о чем-то говорили, — но чьей он жил жизнью? чувствами? горем?.. И кто разделял его горе? его мысли? его чувства?

«Жить! Жить!»— твердил он, уходя от развалин, как от чего-то страшного, напоминающего, но уже прошлого и, кажется, уже ненужного. Да-да! Развороченное безобразие бывшего милого, уютного домашнего мирка резко разграничило прошлое с настоящим. И его гнало что-то от этого бывшего… Вот только куда гнало — он никак не мог понять, шел куда глаза глядят, и не хотелось даже себя спрашивать — куда и зачем?..

Только повторял и повторял: кому? кому?..

Ни сослуживцы, ни соседи, ни даже родные — мать, брат, сестра, казалось, не могли заполнить вдруг открывшуюся пропасть душевной пустоты.

Игорь Петрович вдруг остановился, закрыл глаза, сознание заволокло картинами далеких воспоминаний, и он тихо, почти беззвучно, как когда-то в далеком-далеком детстве, прошептал:

— Ма-ма!.. — и заплакал.

Ему стало жаль матери, сестры, брата, он, кажется, сразу простил им все, все обиды, которых, возможно, и не было, но которые он мнительно, болезненно воспринимал и раздраженно реагировал на них.

Но мать далеко, сестра — тоже, а Сашу он больше не видел.

Один! Совсем один!..

Дожил!.. За всю жизнь никто не сказал ему искренне даже спасибо, не поблагодарил за что-нибудь…

Нет!.. Как это никто?.. Сказали! Сказали!

«От всего Черноморского флота!..»

Матрос сказал! Слепой… Тысячу зрячих не видели, не благодарили, а он увидел, понял, поблагодарил… Он лучше всех видел!

Тоненькая душевная ниточка вдруг протянулась от Сергушина туда, к зенитке, к матросам, еще час-два тому назад незнакомым, а теперь, кажется, самым дорогим. Они вспомнят его! Они помнят его!..

Сергушину стал сразу дорог тот пятачок земли у кладбищенской ограды, словно островок среди океана безмолвия и отчужденности.

…Вот и показался старый колодец.

Игорь Петрович обрадовался ему, как родному пристанищу, у которого мог отдохнуть и набраться живительной влаги.

Нет-нет! Только не отдых! Скорее воду! Там ждут! Его ждут! Его!..

Быстро зашагал к колодцу, перегнулся и стал торопливо опускать на длинной бечевке флягу. Он слышал, как она ударилась о дно.

«Опять воды мало!»— с досадой подумал он. Но решил не уходить, пока не наберет полную флягу.

Слух обострился, и Сергушин услышал тоненькое булькание. Обождав пять-десять минут, осторожно потянул бечевку. Почувствовал: фляга наполнилась. Быстро стал выбирать.

Вот и фляга показалась, блеснула радостно алюминием на солнце. Сергушин протянул руку, схватил флягу за горлышко…

И вдруг почувствовал точечный ожог в затылке, словно кто-то притронулся раскаленным прутиком.

Он слегка осел, навалился на край колодца. Зрачки отразили выскользнувшую из руки флягу. И странно: она повисла в воздухе.

Сергушина сразу сковало — не иначе как ранило.

Как же не уберегся? Ведь слышал, когда потянулся к фляге, — над головой пронесся ревущий «мессер».

Казалось, даже слышал и того мальчонку, что выскочил из развалин дома, подбежал к нему, стал тормошить, потом тронул чуть теплый лоб и кому-то крикнул:

— Наповал! Прямое попадание в затылок!..

Далеко, в районе кладбища, била зенитка.