У нас будет ребёнок!

© Мавлютова Г., 2016

© Сенчин Р., 2016

© Врублевская Г., 2016

© Белкина М., 2016

© Лунина А., 2016

© Щеглова И., 2016

© Ануфриева М., 2016

© Прюдон С., 2016

© Настова Е., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Дмитрий ЕмецОтец

Этот рассказ биографический. Читатель сразу ощутит это, хотя события и подаются от третьего лица. Я начал писать его в тот день, когда у меня родился первый ребенок и жена еще не вернулась из роддома. Я тогда не находил себе места, каждый день ездил в роддом, куда не пускали, поскольку отделение считалось инфекционным, и через закрашенное стекло с процарапанной дырочкой смотрел на ребенка.

Даже на обоях написал: «Родился сын Егор». Потом Егора назвали Ваней, но на обоях он много лет значился как «Егор». А обои, как известно, самый важный в жизни человека документ.

Сейчас детей семь, но отдельный рассказ был написан только о первом, потому что ощущения были самыми острыми. Хотя, конечно, с рождением каждого ребенка связана была какая-то особая неповторимая и часто волнующая история.

В пять часов утра молодой кандидат филологических наук, преподаватель университета Погодин проснулся от далекого голоса жены, окликавшего его по имени: «Вася, Вася!» Он спал на диване в кабинете – так условно называлась одна из двух комнат их квартиры, где были шкафы с книгами и стоял компьютер. Погодин открыл глаза и, не вставая, прямо с дивана выглянул в дверь, которая была совсем близко.

– Чего тебе? – крикнул он.

По шуму воды он слышал, что жена в ванной. На улице было совершенно темно, и он старался сообразить, который час.

– Я тебя не слышу! Иди сюда, у меня, кажется, началось! – снова позвала жена, на короткое время выключая воду.

Сразу поняв, что именно началось и испугавшись этого, Погодин встал и, споткнувшись о развешенное в комнате на проволочной вешалке белье, пошел к жене. В одной короткой ночной рубашке Даша стояла в открытой душевой кабине. На правой ноге у нее было что-то влажное, и еще немного склизкой жидкости с розоватыми прожилками протекло вниз, на белую пластмассу кабины.

– Ты не знаешь, что это? Проснулась и вот… Может, уже? – спросила жена жалобно и отрывисто.

Она была беременна первым ребенком на тридцать девятой неделе, и роды ей назначили только через десять дней, в конце сентября. Жена читала толстые правильные книги о материнстве и со свойственной ей последовательностью и доверием ко всему написанному на бумаге ждала дальних предвестников родов: ложных схваток, потом схваток настоящих, но редких, набухания молочных желез и других. К тому, что роды начнутся вдруг, безо всякой подготовки и совершенно не по описанным правилам, она готова не была и теперь растерялась, не понимая, что течет у нее по ногам.

Погодин тоже не ожидал, что это будет так скоро, и думал о ребенке, как о чем-то далеком, довольно абстрактном. Ему не верилось, что ребенок все эти месяцы находился рядом: у жены в животе, и казалось, что он должен появиться откуда-то извне. Откуда именно, он не задумывался, главное, что это произойдет потом. Даже когда ребенок толкался, часто с большим неудовольствием и даже раздражением, и жена ойкала, Погодину и тогда трудно было представить, что его сын находится так близко – всего под слоем кожи. И лишь порой, когда под ладонью, если долго держать ее на женином животе, обрисовывалось твердое и упрямое нечто: голова, спина или плечо, – Погодин понимал, что ребенок все же там и в этом упрямом толкании уже проявляется его, ребенка, собственная, независимая от них с женой воля.

– Может, что-то плохо? Я боюсь! Как ты думаешь, что?.. Ведь не должно еще – рано! А? – сказала жена, испуганно протягивая к нему руку.

Погодин взял ее за ладонь и ободряюще слегка пожал. Ему хотелось обнять жену, но он не мог, опасаясь ее заразить. У него была неизвестно откуда свалившаяся простуда, именно поэтому он спал в кабинете на неудобном диване, а не в комнате.

– Схватки уже начались? – спросил Погодин.

– Не спрашивай. Откуда я знаю? – Жена наклонила вперед шею и жалобно посмотрела на себя так, будто никогда не видела себя раньше: тоненькие ноги и перекошенный, обтянутый рубашкой выпуклый живот были словно не ее, а какими-то чужими.

– Как не знаешь? А кто должен знать? – поразился Погодин.

– Может, и начались, у меня болит вот тут! – Даша неопределенно показала рукой на весь живот и стала рассказывать, как сегодня проснулась от ноющей боли и у нее стало что-то подтекать.

Боль не была сильной, и жена вначале не хотела просыпаться, потом звала его, но он не слышал. Даша говорила несвязно, глотая слова, и многого Погодин не понимал, только молча жалел ее, как вдруг под конец жена сказала решительно и деловито:

– Принеси книжку, ты знаешь какую! Принеси же!

Эти внезапные, всегда неожиданные переходы от мягкости и беспомощности к упрямству, властности и даже к деспотизму были вполне в духе Даши, и Погодин к ним привык. Первое время он с ними боролся, переживал их, пытался найти какую-то закономерность, но так и не обнаружив ее, раз и навсегда отгородился простой, надежной и успокаивающей мыслью: «Она же женщина… У них вечно эти капризы и фокусы. Значит, так надо, и не буду больше об этом думать, портить себе нервы».

Сквозь затуманенное невысыпанием сознание Погодин понимал все словно через пелену. Волнения и беспокойства не было, и он действовал автоматически, воспринимая лишь верхушки происходящих событий. Розоватое пятно на дне душевой кабины ему не нравилось, не нравилось и то, что жена командует им, но он понимал, что сейчас не время для споров. Он пошел в комнату, взял книгу по материнству, написанную двумя учеными немцами, перед именем каждого из которых на обложке стояло чванное «профессор, доктор медицины», пролистал ее и, раздражаясь тому, как бестолково она составлена, довольно скоро нашел нужную таблицу.

«Ранние предвестники родов: появление крови, выделение слизи с прожилками крови. Может произойти за несколько дней до появления других предвестников или не произойти до начала схваток», – прочитал он и пошел в ванную повторять это жене.

Он думал, что Даша нетерпеливо ждет его, но она о нем почти забыла, как и забыла о том, что ей нужна была книга. Она включила на полный напор душ и энергично, с решительным лицом и закушенной губой смывала розоватые следы с ноги и днища кабины. Это напомнило Погодину, что так же она вытирает стол после еды и моет полы – трет их с такой неожиданной силой, словно глубоко их ненавидит. Даша всегда была крайне, а порой невыносимо чистоплотна. Два раза в день она мылась, раз в день – мыла голову, часто меняла полотенца и постельное белье – и потому квартира вечно было завешана сохнущими выстиранными вещами, а в кабинете даже ночью стоял запах сырости.

По тому, как она водила душем и терла мочалкой ногу, словно стремясь стереть с нее заодно и кожу, Погодин решил, что жена не контролирует себя. Опасаясь, что она повредит мытьем ребенку, он, не задумываясь, схватился за душ.

– Сейчас нельзя, выключи!

– Отпусти… нет… буду! Лучше знаю… отстань! – пыхтела жена.

Теперь они оба держались за душ и с силой тянули его каждый к себе, брызгая струей. Жена перетягивала яростнее, с закушенной губой, Погодин же осторожно, но решительно, следя одновременно, чтобы жена не потеряла равновесие и не упала в скользкой кабине. Он был намного сильнее и чувствовал, что берет верх, но, спохватившись, что борется, почти дерется с нервничающей беременной женщиной, уступил, смутился и отпустил душ.

Погодин ожидал, что сейчас снова начнутся упреки и слезы, но жена притихла и успокоилась почти мгновенно, не в первый раз удивив его резким переходом от одного состояния к другому.

– Это я, между прочим, рожаю! – сказала она уже совершенно мирно.

Убедившись, что розовые капли снова натекают и остановить их нельзя, Даша наконец сдалась. Она выключила воду, и в ванной повисла внезапная тишина. Нарушая эту тишину, Погодин стал рассказывать о том, что прочитал в книге, но Даше уже было неинтересно: безошибочный женский инстинкт успел подсказать ей, что происходит, и книга о материнстве вновь стала не нужна. «В самом деле, откуда этим двум немцам, никогда самим не рожавшим и даже не способным этого сделать, знать, как это бывает у женщины? С чужих слов? Но что такое чужие слова?» – думал Погодин.

Пока он размышлял над мудростью природы, жена, все еще оставаясь в душевой кабине, ухитрилась за шнур притянуть к себе телефон и позвонила своей тетке, худой и нервной женщине, чьему практическому уму она всегда доверяла. Несмотря на ранний час, тетка сняла трубку после второго гудка, все поняла с полуслова, и уже мгновение спустя звучал ее энергичный и напористый голос.

Погодин ходил по коридору и прислушивался к разговору. Вчера жена и ее тетка ездили в консультацию и с большим усилием добились направления в хорошо оборудованный Институт акушерства и гинекологии, но, не предполагая, что роды наступят так скоро, не взяли какой-то нужной подписи главного врача, без которой направление было недействительно, и теперь решали, как им быть.

После короткого обсуждения было решено, что они подождут еще час, до семи, чтобы понять, действительно ли начались роды или время еще есть. Тетка велела не нервничать и обещала немедленно приехать, но Даша и так уже успокоилась и лишь прислушивалась к себе. Подложив полотенце, она перебралась в кровать и уютно устроилась.

– Остановилось! Знаешь, кажется, совсем остановилось! – несколько раз радостно говорила она, а потом вдруг надувала губы и неуютно ворочалась, поглядывая вниз, сквозь одеяло, и по этому ее движению Погодин понимал, что воды продолжают отходить.

Так прошло еще минут двадцать: жена то дремала, то смотрела на часы, засекая время схваток, то просила Погодина вытащить из бельевого ящика полотенце.

– Не такое! – говорила она нетерпеливо. – Это слишком большое. Дай красное!.. Как нет, когда я помню, что оно там?.. Ой, снова началось! Как ты думаешь, все будет хорошо, а? – добавляла она жалобно и снова продолжала недовольным голосом: – Ну да, вишневое!.. Разве непонятно, что когда я говорила красное, то имела в виду его.

Погодин вышел из комнаты и вновь бесцельно отправился бродить. По мере того как он все больше просыпался, страх и беспокойство пробуждались вместе с ним. Ему казалось, что он волнуется куда больше жены, которая, считая минуты между схватками и меняя полотенца, не имела даже времени волноваться.

Кандидат бесцельно заглянул на кухню с не убранной с вечера посудой и стоявшим на столе, завернутым в газету горшком герани. Потом вернулся в кабинет и уставился на диван со сползшей на пол простыней, диван, на котором он так неуютно спал сегодня. «Не лечь ли снова? Нет, не надо. Что я, с ума сошел, не сейчас!» – подумал он, испытывая к дивану почти брезгливый ужас.

Пытаясь успокоиться, Погодин подошел к шкафу, вытащил какую-то книгу, кажется, поэзию Кантемира, прочитал, не понимая содержания, три или четыре строки и, не достигнув цели, снова сунул книгу в шкаф.

«Все книги, даже самые лучшие – фальшивка, суррогат чужой жизни, и вот доказательство! – неожиданно подумал он. – Мы читаем их, только когда у нас нет своих сильных чувств. Когда же они появляются – книги забыты. Читаешь, к примеру, об ужасной резне или эпидемии чумы, и ничего – почти равнодушен, а стоит самому порезать палец или заболеть гриппом… Или книги о любви, что стоят описанные там великие роковые страсти перед нашим маленьким, чуть теплым, но своим чувством?»

Погодин хотел уже включить компьютер, чтобы набросать в двух чертах заинтересовавший его этический казус, когда жена снова позвала его:

– Вася, ты где? Ты почему ушел? Мне одной страшно!

Погодин почувствовал стыд, что бросил ее, и поспешил к ней. Хотя Даше было, как она говорила, страшно одной, это не мешало ей спокойно отсчитывать белые гомеопатические шарики, перекладывая их из квадратной картонной коробочки в жестяную, ежедневную.

– Три… четыре… Ну и где она?.. Пять, шесть, семь… Ты ее принес?

– Кого «ее»?

– Как! Мою синюю записную книжку, я же тебе кричала! – повторила жена.

– Разве? Я не разобрал! – искренне удивился Погодин.

Поняв, что он все прослушал, жена решила выразить неудовольствие и сморщила свое гладкое розовое лицо, как только одна она это умела. Ее лицевые мышцы были подвижными, как у актрисы пантомимы. В одно мгновение лицо ее прорезало десяток разных складок: две пересекающиеся на лбу, две – под глазами, три – под изгибом носа и одна на подбородке. Эти складки сразу сделали миловидное лицо жены некрасивым, и Погодину это стало неприятно. Он смотрел на жену и сам, не замечая, морщился, точно пробовал что-то кислое.

– Не делай так, я же тебя просил! Зачем ты портишь себя? – сказал он и скорее вышел за записной книжкой.

Услышав, как во двор быстро въехала и затормозила машина, он с записной книжкой в руках подбежал к окну и выглянул в него. Подъехавшей машины уже не было видно – ее надежно закрывала огромная, разлапистая, не пожелтевшая еще липа. Но и не видя машины, Погодин был уверен, что приехали к ним, и хлопнувшая железная дверь подъезда подтвердила, что он угадал. Вскоре по лестнице послышались торопливые шаги, а потом звонок, давно барахливший, неохотно хрюкнул два или три раза.

Если звонок сделал вид, что позвонил, то Погодин сделал вид, что заспешил к дверям. Мельком поздоровавшись, в квартиру быстро вошла вначале маленькая юркая женщина с короткой стрижкой, а за ней – высокая полная женщина с добродушным, но словно бы навсегда обиженным лицом. Первая была тетей Даши, вторая – ее матерью, за которой тетя заехала по пути.

Обе гостьи, одетые, видно, в большой спешке, быстро проскочили мимо Погодина и исчезли в комнате жены. Оттуда сразу послышались напористые голоса – началась их вечная семейная битва. Все трое – жена, тетка и теща – по отдельности были женщинами неплохими и вполне безобидными, но стоило им собраться вместе, как словно соединялись простые химические реактивы, безопасные по отдельности, но вместе образующие порох или динамит. Достаточно было искры или сказанного неосторожно слова, как следовала цепь оглушительных взрывов.

Вот и теперь, не слушая друг друга, все три женщины говорили об одном и том же: что нужно не рисковать и как можно скорее ехать в роддом. Хотя все говорили одно, каждой почему-то казалось, что ее не понимают и с ней спорят, и голоса звучали все громче.

Погодину не хотелось идти в комнату, где бы его сразу стали заставлять принять чью-нибудь сторону, что было бы невозможно, потому что сторона была одна. Он прислонился спиной к стене и стал забавляться тем, что то прикладывал к ушам ладони, то отнимал их. Это приводило к тому, что слова говорящих расплывались и теряли смысл, а оставались одни голоса.

«Ти-ти-ти! Ту-ти-та! Та! Та!» – говорила жена. «Бу-бу-бу-бу!» – возражала ее мать. «Тра-та-та-та-та!» – перекрывала всех энергичная тетка. Наконец «ти-ти-ти» и «бу-бу» выдохлись и смолкли, и осталось лишь «тра-та-та-та».

– Наши победили! – негромко сказал Погодин и отнял ладони уже совсем.

Внезапно ему стало стыдно, что в такую ответственную минуту он ведет себя как мальчишка, и он вошел в комнату.

Жена лежала на кровати и быстро перелистывала телефонный справочник. Ее мать, видно не представляя, чем ей занять руки, вертела в руках синюю пустую чашку без ручки, в которой Погодин утром приносил Даше чай. Тетка искоса, по-птичьи, взглянула на Погодина и продолжала быстро говорить в трубку:

– Как нельзя, почему? У нас к вам направление из консультации и обменная карта!.. Почему в последний момент? Срок только через неделю! Сами понимаете, никто ничего точно знать не может… Да-да, я понимаю, что у вас определенные правила, но нельзя ли сейчас подъехать, а потом уже попасть на прием?.. Не практикуется? Значит, вы считаете шансов попасть к вам нет? Нет, в свой она не хочет… Вы не знаете, а кто должен знать, в чьей это компетенции, вашего главного врача?.. Нет, я на вас не кричу, я так советуюсь!.. Девушка, милая, ну подскажите же вы нам, войдите в положение…

Тетка, разговаривавшая по телефону, напоминала Погодину маленькую юркую ласку или лисицу, которая бежит вдоль сплошного деревянного забора и ищет малейшую щель, чтобы попасть в курятник. Но этот забор, очевидно, был совсем уж непролазным, потому что, когда тетка повесила трубку, с ее лица сразу сползло выражение приветливого внимания, которым она дистанционно старалась загипнотизировать свою собеседницу.

– Вот гады-гады-гады! – скороговоркой, без злости сказала тетка, и «гады-гады-гады» слились у нее в одно длинное слово. – Они тебя в Институт акушерства не возьмут: мы у них не успели карту завести. Что ж ты одного дня дотерпеть не смогла?

– А без карты нельзя? Или сейчас ее завести? – растерянно спросила Даша, явно не понимавшая, зачем нужна карта, когда у нее есть живот и ребенок, стремящийся его покинуть.

– Не будь дурой! У них так заведено! Карта, обследования, анализы – и только их специалистами! Раньше надо было думать! – одернула ее тетка.

Она сама работала в министерстве – в бюрократическом учреждении – и знала, как велика сила бумаги.

– Не надо было метаться! – басом сказала теща. – Говорила я, выбери себе один роддом и ходи вокруг него, пока не приспичит.

Мать была намного спокойнее своей сестры и, видимо, была недовольна, что ее сдернули с постели рано утром и не дали доспать. Если тетка сама никогда не рожала и, как всякая нерожавшая женщина, представляла себе процесс появления на свет ребенка как цепь ужасов и неминуемых осложнений, то мать рожала дважды и оба раза в самые последние часы, когда уже начинались сильные схватки, добиралась до роддома на электричке, а потом на трамвае, потому что ей глупым казалось вызывать из-за такой мелочи «Скорую». Роды у нее проходили легко, и она не помнила даже, во сколько родилась Даша, ее вторая дочь. «Кажется, где-то утром», – говорила она.

Хотя теща сама и не волновалась, но, чтобы ее не упрекнули в равнодушии, никого не успокаивала и давала тетке полную свободу воображать самое худшее, тренируя фантазию и эмоции. Тетка была уверена, что роды непременно будут скоротечными и тяжелыми, и Дашу нужно везти в роддом немедленно, чтобы ребенок не появился в дороге.

Сама жена, успокоенная кипевшей вокруг нее суетой, выглядела вполне довольной. Ей, видно, нравилось, что тетка и мать покрикивают на нее и тем как бы снимают с нее ответственность за все, что происходит. Она лежала поверх одеяла с подложенными под спину подушками и неуклюже, так как мешал живот, натягивала на ноги белые шерстяные носки.

В этой маленькой спальне, полной женщин, Погодин чувствовал себя совершенно ненужным. Все отлично происходило без его участия и как бы вне его воли. Инстинкт заставлял его бестолково топтаться на месте, не терять жену из поля зрения и защищать ее от хищников. Но хищников не было, и поэтому Погодин ходил по комнате, нервируя тещу, которой приходилось все время отодвигать ноги, и раздражая своим мельтешением тетку. Тетка была в их квартире только второй или третий раз, но телефон был уже ею совершенно приручен, и его длинный шнур, весь вдруг целиком поместившийся в комнате, послушно свивался в кольцо возле теткиных ног, точно кобра, завороженная факиром.

Погодин пытался посоветовать отвезти Дашу в их районный роддом, находившийся совсем рядом, всего в трех улицах, но на него замахали руками и мать, и тетка; даже жена, своего мнения не имевшая, поддалась общему порыву и махнула на мужа рукой с зажатым белым носком.

По этой причине Погодин обрадовался, когда тетка попросила его выйти во двор и посмотреть, закрыла ли она в спешке машину и не мешает ли теткин автомобиль проезду других машин. Понимая, что это поручение не важное, а скорее устраняющее его из квартиры, чтобы он не мешал, Погодин все же согласился играть по этим правилам и сделал вид, что задание это вполне ответственное и истинно мужское.

Осторожно прикрыв за собой дверь, он вышел на лестницу, спустился и, оказавшись на улице, глубоко вдохнул влажный воздух, в котором еще плавал утренний туман.

Утро было серое, свежее, на асфальте шуршала листва. Погодин обошел вокруг теткиной машины. Как он и предполагал, она была надежно припаркована, все двери закрыты, а на приборном щитке, видном в боковое стекло, мигала красная лампочка сигнализации. Погодин усмехнулся и пошел бродить по двору, совсем еще по-утреннему пустому. Все было тихо, лишь в отдалении, за углом дома, слышался равномерный шорох метлы дворника.

Мимо Погодина прошел немолодой, с ржавой щетиной мужчина, за которым плелся старый доберман. И хозяин и собака выглядели буднично: мужчина позевывал и курил, а собака равнодушно нюхала камни и посматривала по сторонам, и по тому, как она это делала, видно было, что ей все равно – гулять или сидеть дома.

«Гуляет, будто ничего не происходит! У него обыкновенный, заурядный день, такой, как был вчера или позавчера; придет с собакой домой, оденется, позавтракает – и на работу. А реши я ему ни с того ни с сего сказать, что у меня жена рожает, ему было бы неинтересно. Может, выдавил бы улыбку, что-то буркнул и все», – размышлял Погодин, провожая мужчину взглядом и ощущая глубокую несправедливость того, что ребенок его так же неинтересен другим людям, как ему самому малоинтересны были прежде чужие дети и многие события чужой жизни.

«Но разве можно его обвинять в черствости? А если бы все было наоборот? Допустим, месяц назад, когда у меня тоже был заурядный день, этот человек подошел бы ко мне и сказал, что у него жена рожает… – продолжал представлять Погодин, но подумав, что у такого пожилого мужчины дети, скорее всего, уже взрослые, поправился и изменил условие. – Нет, не жена рожает, а, скажем, он говорит мне, что у него умер брат. Как бы я поступил? Ну конечно, сделал бы грустное лицо, постарался бы выразить участие, но искренно, положа руку на сердце, было бы это для меня важно?»

Пока в сознании Погодина медленно, цепляясь одна за одну, чередовались эти мысли, доберман остановился, точно вспомнив о чем-то важном, подбежал и на несколько результативных мгновений поднял заднюю ногу у колеса теткиной машины.

Закончив, собака выразительно взглянула на Погодина и отправилась догонять хозяина. От увиденного кандидат на несколько секунд опешил, а потом засмеялся, и его охватило странное чувство общности с этим глупым псом.

Когда он вернулся в квартиру, там уже полным ходом шли сборы. Тетка и теща целеустремленно рылись в шкафу, а жена с собранным заранее пакетом, уже совсем одетая, стояла у дверей. Лицо у нее было огорченное, но смирившееся: видно было, что покидать квартиру, привычное и хорошо известное ей место, и ехать в место другое, непонятное и непривычное, ей совсем не хочется, но она понимает, что это неизбежно.

– Все, слава небу, устроилось. Аркадий Моисеевич позвонил своей знакомой акушерке, в восемь у нее начало смены… Аркадий Моисеевич говорит: у Даши слабая аура, надо помочь ей положительными эмоциями, думать о светлом и радостном… – быстро заговорила тетка, показываясь из комнаты.

Семья жены, хотя и обладала отменным здоровьем, любила лечиться. Болезни у них были мудреные и непонятные, чередующиеся с умопомрачительной быстротой. Каждый месяц они обнаруживали у себя что-то новое. Аркадий Моисеевич был знакомый или, как тетя любила говорить, личный врач их семьи, связанный с целой цепочкой других светил и работавший с ними «в связке». Медицинская специальность у него была самая туманная – что-то связанное с эндокринологией, но это не мешало ему консультировать от всех болезней и выписывать гомеопатию.

Аркадий Моисеевич, которого Погодин видел лишь однажды, был толстый, бородатый, очень уравновешенный, с волосатыми, очень широкими запястьями и короткими пальцами. Ел он шумно, щелкая челюстями, и так же громко смеялся. Погодину страшно было смотреть на его красный, постоянно двигавшийся и вечно что-то говоривший рот. Весь ужин Погодин пытался как-то поддеть Аркадия Моисеевича, поставить его на место, доказать ему, что тот шарлатан, но Аркадий Моисеевич имел уникальное качество. Он слушал только себя и говорить мог только сам, и потому был непробиваем.

– Васенька, мы уезжаем! Ты поедешь с нами? – спросила жена, касаясь сзади его рукава.

– Да, поеду… – кивнул Погодин, чувствуя, что оставаться сейчас дома невозможно для него.

– В чем ты поедешь, в этих спортивных штанах и дачном свитере? Учти, обратно тебе придется добираться на метро, тетя не сможет тебя подвезти! И не спорь, не спорь со мной, со мной нельзя сейчас спорить… – быстро сказала жена, капризно поджимая губы.

– Ладно, я переоденусь, только успокойся… – снимая на ходу свитер, Погодин пошел в комнату.

– Быстрее, пожалуйста! Неужели раньше нельзя было: беременная женщина собралась, а тебя ждем… – крикнула ему вслед тетка.

Открыв шкаф, кандидат рассеянно остановил взгляд на сложенных в стопку свитерах и выглаженных, плотно притиснутых друг к другу теснотой пространства рубашках, брюках и пиджаках. Складывала и гладила его вещи жена, и Погодин старался без нужды не заглядывать сюда, чтобы не нарушать царящего в шкафу строгого иерархического порядка. Необходимость выбирать одежду самому угнетала его и казалась неважной, тяготящей мелочью, и поэтому надевал он всегда то, что первым попадалось под руку.

Заметив свои старые любимые джинсы, вытершимся сгибом глядевшие с одной из полок, Погодин обрадованно потянулся к ним. Хотя дверь в комнату была прикрыта, а жена оставалась в коридоре, она, шестым чувством уловив, что он собирается сделать что-то запретное, крикнула: «Нет, не эти, возьми серые брюки! Они на вешалке справа!» Погодин в который раз удивился своеобразной интуиции Даши, проявлявшейся всегда неожиданно и в основном по хозяйственным вопросам. Даже плескаясь в душе, она догадывалась, какой из многочисленных запретов он пытается нарушить: полезть ли в сахар мокрой ложкой, поставить на полировку стакан без подставки или пройти в уличной обуви в комнату.

Погодина все эти правила тяготили, не удерживались в памяти, казались неважными и условными. Порой в нем пробуждалось к жене тяжелое, нехорошее чувство, и ему казалось, что он живет с женщиной недалекой и мелочной, и боялся, что дети, если пойдут в нее, тоже будут такими же хозяйственными и мелочными. В такие минуты он ощущал себя загнанным в угол и злился, а жена, словно почувствовав в нем перемену, притихала, становилась предупредительной и ласковой, и Погодин вскоре смягчался и забывал о своем раздражении.

Когда он вновь вышел в коридор, жена окинула его быстрым проверяющим взглядом, скользнувшим от воротничка рубашки до самых носков. Они закрыли квартиру и вышли. На лестнице Погодин хотел придерживать жену за руку или даже снести ее, но Даша спускалась сама, не касаясь перил и в конце пролета по привычке шагала сразу через две ступеньки.

– Перестань, ты что, не понимаешь? Как ты себя чувствуешь? – обеспокоенно спросил Погодин.

Даша, шедшая до того по лестнице с нормальным лицом, на мгновение задумалась, на всякий случай придав лицу страдальческое выражение, а потом чуть пожала плечами и сказала:

– Все хорошо… Только где-то вот тут болит… – и вновь последовал неопределенный жест, который можно было отнести не только к животу, но и к груди и даже к ногам.

Они сели в машину: мать с женой сзади, а Погодин с теткой впереди. Водительскому мастерству тетки кандидат не очень доверял и велел жене пристегнуться.

– Сзади пристегнуться нельзя! – сказала тетка не без удовольствия.

– Как нельзя, там же есть ремень!

– Ремень-то есть, но сломался фиксатор! – объяснила тетка, заводя машину и съезжая с бордюра.

«Фольксваген» сильно тряхнуло, и Погодин укоризненно уставился на тетку.

– А что я могу, тут бровка! – оправдываясь, сказала та и, нажав на газ, резко тронула машину с места.

Как выяснилось, для тетки дорога состояла из сплошных ухабов, если же ухабов не было, она ухитрялась обойтись выбоинами или канализационными люками, массивные крышки которых глухо лязгали, когда на них наезжало колесо. Жена и теща притихли сзади, а сам Погодин изо всех сил старался доверять тетке. «Она ведь давно уже ездит и пока ни во что не врезалась; значит, по теории вероятности, у нас хороший шанс уцелеть», – успокаивал он себя.

Кандидат, сам машину не водивший и знавший Москву лишь в центральной ее части, не понимал даже, где они едут. Лишь дважды он ощутил радость узнавания: в первый раз, когда мимо пронеслось здание МИДа на Смоленской, а потом, когда они проезжали длинный плоский дом с полукруглыми окнами, выходивший на Садовое. В этом доме жил официальный оппонент профессор Дербасов, к которому Погодину пришлось ездить раза два перед защитой.

– У тебя когда лекция? – потеплевшим голосом спросила жена, которой интуиция подсказала, что он думает об университете.

– Завтра.

– Ты же говорил: сегодня.

– Ты спутала. Сегодня два семинара для вечерников, – объяснил Погодин.

– А, понятно… Что-то я тебе хотела сказать… – лицо жены приняло значительное выражение. – Не надевай, пожалуйста, под пиджак свитер и не расстегивай верхнюю пуговицу, когда ты в галстуке… И пожалуйста, постарайся поскорее вылечиться, пей те лекарства, что стоят в плетеной корзинке…

Наконец машина свернула на узенькую улочку, потом еще куда-то, и Погодин по облегчению на лице тетки догадался, что они приехали и даже, кажется, остались живы. На минуту они притормозили у закрытых ворот, где к ним вразвалку, по-мальчишески постукивая по ладони резиновой дубинкой, вышел рябой парень-охранник. Тетка крикнула ему, что они везут роженицу; парень засуетился, подбежал к воротам и стал поспешно их открывать, с силой дергая створки. Погодин давно заметил, что многие мужчины, столкнувшиеся с родами или беременными, волнуются больше, чем сами роженицы, руководимые мудрой природой.

Когда ворота наконец открылись, тетка проехала вдоль желтого бетонного забора и остановилась у приемного отделения. Здесь они с погодинской тещей вновь стали быстро и нервно переговариваться, а жена сидела хмурая и напряженная и обеими руками прижимала к животу желтый пакет с вещами.

Потом, забыв о Погодине, три женщины стали подниматься по ступенькам. Он тронулся было за ними, но теща испуганно крикнула:

– Ты что? Куда? Ты же кашляешь! Если они увидят, что ты простужен – положат Дашку в инфекционное!

Погодин почувствовал обиду и свою полную отцовскую ненужность: зачем он вообще ехал сюда, если жена сейчас исчезнет за неприступными для него дверями роддома? На душе была какая-то скомканность и ощущение незавершенности. На верхней ступеньке жена обернулась к нему, наморщив лоб и словно вспоминая о чем-то.

– Проверь, выключила ли я стиральную машину… Там на столе творог, убери его, а то он испортится… Торт доешь! И купи марлевые повязки… И пожалуйста, прошу тебя, разложи во всех комнатах давленый чеснок, надо убить твоих микробов! – крикнула она дрожащим голосом.

Погодин слушал ее рассеянно, сразу обо всем забывая. Для него очевидно было, что за хозяйственными распоряжениями, как за чем-то привычным для себя, Даша прячется теперь от страха перед роддомом и тем, что происходит внутри нее и таится в ее выпуклом животе.

Самого момента, когда за женой закрылись двери приемного отделения, Погодин не помнил. Посреди двора роддома была большая овальная клумба с несколькими чахлыми деревьями, и кандидат стал ходить вокруг этой клумбы, читая про себя или шепча губами те несколько простых молитв, которые знал: «Отче наш», «Богородица Дево» и Символ веры, начинавшийся: «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя…»

«Обойду вокруг клумбы сорок, нет, сорок много – двадцать раз, и тогда все будет хорошо. Или во всяком случае, какая-то ясность», – подумал он потом.

После пятого или шестого круга Погодин сбился со счета и потом уже ходил просто так, только чтобы не стоять на месте.

Роддом, старый, четырехэтажный, коричневато-желтый, с тяжелыми рамами и выкрашенными белой краской стеклами на первых и вторых этажах, казался кандидату безобразным. Хотелось забрать жену отсюда и увезти ее в какое-то другое, легкое и светлое место, но только где искать это место, он не знал и страдал от собственной никчемности.

Когда он начинал очередной круг, из приемного отделения показались теща и тетка. У тетки в руках был тот самый желтый пакет, с которым Даша ехала в роддом, а теща несла в охапке брюки дочери, свитер и ее красные кроссовки.

– Где Даша? Что с ней? – Погодин бросился к ним.

– О-о-о! – сказала тетка, ища, как видно, повод, чтобы понагнетать беспокойство, но не находя его с ходу.

– Все в порядке: ее осмотрел врач. Выдали халат и тапки. Сейчас она в дородовой! – теща была женщина простая, что называется, «без чувствительных линий» и говорила всегда предельно ясно. Погодин зримо представил, как у жены все отбирают, дают ей казенные тапки с рубашкой и отводят в палату.

– А вещи?

– Вернули. С собой ничего не разрешили взять, даже зубную пасту.

– Почему?

– Ну не знаю. В дородовой должно быть стерильно, там одна кровать посреди комнаты. Держи, ты это донесешь? – тетка сунула ему пакет, а теща положила сверху одежду, довольная, что можно больше не держать ее в руках.

Некоторое время они стояли у машины, как чужие, не зная, о чем говорить. Прежде их объединяла только Даша, теперь же, когда жены не было с ними, мостик между берегами грозил совсем исчезнуть.

– А как я узнаю, что это уже произошло? Мне об этом позвонят? – спросил Погодин.

Он почему-то боялся произнести полностью: «когда ребенок родится», и употреблял туманное, необязывающее это.

– Как же, позвонят! Телеграмму пришлют на бланке с цветочками! – насмешливо фыркнула теща.

На мгновенье она широко раскрыла рот, и кандидат увидел коронки на ее нижних зубах.

– Как же мне узнать? – растерялся он.

– Позвонишь в регистратуру – тебе скажут.

– А с вещами что делать?

– Вещи после принесешь, в послеродовую. Тогда уже можно будет. Чего же тут непонятного? – с терпеливым раздражением в голосе сказала тетка.

Они снова замолчали. Погодин лихорадочно соображал, что еще важное нужно узнать, прежде чем они расстанутся.

– Сколько времени это обычно происходит? Я понимаю, точно знать нельзя, но хотя бы приблизительно? – спросил он.

Теща развела руками.

– Ну ты и вопросы задаешь! У меня Катька через пять часов родилась, а Дашка сразу, как я в роддом приехала.

Погодин снова кивнул, мало что уяснив для себя. Ему захотелось поскорее попрощаться с тещей и теткой и остаться одному; видно, им хотелось того же, потому что тетка вдруг посмотрела на часы, как очень спешащий человек, и, театрально ужаснувшись, воскликнула:

– Ребята, простите, но мне на работу! Вас до метро подвезти?

– Я сам, – отказался Погодин.

– Ты точно уверен? Ну как хочешь… Только осторожно, не потеряй, пожалуйста, ничего, – тетка начала было садиться в машину, в которой уже сидела теща, как вдруг, вспомнив о чем-то, быстро вырвала из блокнота страницу и написала номера телефонов.

– Это мой рабочий и домашний. А вот этот, самый нижний – телефон регистратуры. Но можешь и не звонить. Акушерка, когда все произойдет, должна связаться с Аркадием Моисеевичем и дать ему полный отчет!

Слово ему она произнесла очень важно и веско, точно все в мире должны были обязательно звонить Аркадию Моисеевичу и давать ему полный отчет.

Тетка с тещей уехали, а Погодин, чтобы не идти далеко к воротам, перемахнул через забор, к которому кто-то, мысливший, очевидно, так же, как и он, прислонил две толстые доски.

На автобусной остановке он положил свитер и кроссовки жены на скамейку и заглянул в желтый пакет, размышляя, нельзя ли втолкнуть в него еще что-нибудь, но пакет и без того был полон. Кроме гигиенических принадлежностей и всяких женских мелочей, на дне лежала захваченная как талисман маленькая погремушка. Он вспомнил, как жена собирала эти вещи по переводной западной книге и как она хохотала, когда в списке встретились: «купальная шапочка и шлепанцы для мужа, если вы вместе решите принять душ». Разумеется, на совместный душ они и не рассчитывали, но то, что Даша не смогла взять с собой зубной пасты, казалось диким.

К пряжке часов были пристегнуты две маленькие золотые сережки, которые прежде Погодин не видел, чтобы Даша когда-нибудь снимала. Именно эти сережки показались ему самыми жалкими, и он ощутил острое сострадание к жене, оставленной в роддоме без всего своего – лишь в застиранной, много раз разными женщинами надеваемой рубашке и тапочках. Было в этом что-то больнично-тюремное и уравнивающее.

Рядом притормозил желтый автобус и, приоткрыв дверь, продолжил медленно катиться. Погодин вначале удивился этому, но вдруг понял, что на остановке он один и этим движением машины водитель как бы спрашивает, будет ли он садиться или можно уезжать.

Кандидат подхватил в охапку женины вещи и заскочил в автобус…

Квартира, в которую он вернулся, казалась щемяще пустой. Пустота нахлынула, навалилась со всех сторон, точно прежде, затаившись, поджидала именно этого часа. Пустыми были и коридор, и комнаты, и незаправленная кровать, на которой валялась ночная рубашка жены, и кухня с грязными тарелками, и ванная с капавшей из крана водой. Погодин поймал себя на том, что еще немного, и он вновь будет метаться. Он посмотрел на часы и недоверчиво поднес их к уху, проверяя, идут ли они. Хотя сегодняшний день казался ему бесконечным, было всего только половина одиннадцатого.

Решив, что будет готовиться к завтрашней лекции, кандидат пошел в кабинет и, сев за стол, подвинул к себе стопку книг с заложенными ранее фрагментами текстов. Курс древнерусской литературы читался его бывшим научным руководителем профессором Ксешинским, однако сейчас Ксешинский был болен и просил Погодина заменить его. Прежде Погодину, всего год назад закончившему аспирантуру, редко приходилось выступать перед большой аудиторией – обычно ему поручались лишь семинары и спецкурсы, и эта лекция была хорошей возможностью испытать свои силы. Втайне он надеялся бросить вызов профессору Ксешинскому и прочитать лекцию сильнее, чтобы студенты, сравнивая их, говорили между собой, что этот, молодой, лучше.

Однако, готовясь к лекции, Погодин протянул время, и теперь лекция была на носу, а он еще даже не начал обобщать собранный материал. В качестве последнего средства оставалось подать тему, используя как план уже изложенное в учебнике и лишь несколько дополнить это новой информацией. Такой подход заведомо лишал лекцию изюминки и делал ее заурядной, но вполне проходной. Этим грешили многие преподаватели, и он, Погодин, втайне осуждавший их за это, теперь начинал понимать, что заставляло его коллег так поступать.

Кандидат включил компьютер и, просматривая источники, стал быстро набирать текст лекции, но вскоре почувствовал, что ему не работается. Мысли путались и возвращались к одному и тому же. Не в силах сосредоточиться, он встал и вышел на застекленный балкон.

Из окна совсем близко виден был корявый, черный и влажный ствол дуба, часть листьев которого оставалась зеленой, другая же побурела, намокла и безрадостно свешивалась с ветвей.

«Как странно, почему одни зеленые, а другие уже засохли? – рассеянно подумал Погодин. – Нет, так невозможно, я даже не знаю, что с ней сейчас происходит… Может, поехать и стоять там под окном?.. Хотя что я там увижу? Нет, лучше позвонить!»

Торопливо порывшись в карманах брошенных на стул брюк, кандидат достал теткину бумажку и набрал номер роддома.

– Регистратура, – после второго гудка ответил ему женский голос.

– Скажите, Погодина Дарья… что с ней? В каком она состоянии? – он запутался, не зная, как сформулировать вопрос.

– В предродовой… – после трехсекундной паузы ответили ему, и Погодин понял, что регистраторша молчала, потому что искала пальцем строчку в разлинованной книге. Он даже представил себе ее палец – сухой и немного кривой, с крепким и твердым ногтем.

– Где-где? Простите, я не расслышал… – спросил Погодин, жадно надеявшийся услышать какие-то понятные и успокоительные слова.

– Еще не родила. В предродовой… – терпеливо повторил голос, и в трубке запищало.

Понимая, что медсестра не могла сообщить ему ничего, кроме того, о чем имелась запись в книге, и успокаивая себя этим, Погодин сел за компьютер. Он собирался вновь готовиться к лекции, но вместо этого зачем-то стал набирать на экране вопросительные знаки. Вначале он набирал их тесно, сплошным рядом, а затем стал после каждого вопросительного знака делать интервал. Лишь когда знаки стали перескакивать на вторую строчку, он остановился, опомнившись, и вытер их.

Едва ему удалось немного отвлечься и вработаться, как позвонила тетка жены. Звонила она, очевидно, с работы: в трубке на втором плане различались еще чьи-то голоса.

– Слушай, что я узнала. Аркадий Моисеевич связался с акушеркой. Не волнуйся, состояние Даши нормальное. Целый день она спала, схватки пока не учащались. Я беспокоилась, что будут какие-то патологии, но акушерка сказала, что все в порядке. Аркадий Моисеевич поддерживает ее ауру и перекачивает ей часть своей энергии.

В голосе тетки вновь появились восторженные пришепетывания, постанывания, и прямо посреди коридора из воздуха стал воздвигаться нерукотворный памятник врачу-герою. Памятник этот все увеличивался, разрастался, подпирал головой потолок, и ему тесно уже становилось в коридоре, как вдруг он разом обрушился. Голос тетки, утерявший всю свою сладость, сказал сухо: «Не клади, пожалуйста, ничего на мой стол! Вон туда, в ту стопку!»

Погодин вначале удивился, не понимая, о чем это она и какой именно стол считает своим, но догадался, что слова эти были обращены к кому-то другому, вторгшемуся без предупреждения в ее повествование. Впрочем, уже через секунду тетка спохватилась и добавила в голос немного теплоты:

– Вот я раззява, заговорилась и совсем забыла, что вообще-то работаю… Как только что-то прояснится, я позвоню! Договорились?

– Вечером я буду в университете.

– Я помню. И давай, выше нос: скоро станешь папашей!

Тетка попрощалась и замолкла, выжидая гудков, чтобы отключиться самой. Погодин давно обнаружил, что в конце телефонных разговоров с ней всегда возникает состязание в вежливости, заключающееся в том, кто повесит трубку последним. И тетка, как опытный министерский работник, чаще всего побеждала.

Вот и сейчас, ощутив с противоположной стороны провода каменное министерское терпение, ограниченное лишь окончанием рабочего дня, Погодин сдался и повесил трубку первым.

До пяти вечера, когда ему надо было ехать в университет, он звонил в регистратуру еще трижды, и всякий раз ему отвечали, что Даша еще в предродовой.

«Как же долго… Это даже хорошо, что мне нужно теперь уходить. В дороге я буду меньше волноваться, на семинарах еще меньше, а когда вернусь из университета, уже что-то будет известно», – говорил себе Погодин.

Он вспомнил и позавидовал, что у одного его бывшего однокурсника дочь родилась, когда однокурсник был за границей. Молодой отец узнал об этом только через два дня и от умиления всплакнул в трубку, а когда через три месяца вернулся, то безо всяких волнений получил дочь уже вполне готовую, хорошенькую и пухлую, в байковом одеяльце и даже чуть ли не с розовым бантиком. Этот розовый бантик на одеяле был совершенным плодом погодинской фантазии, и хотя он догадывался, что на деле все иначе, пока не собирался разрушать иллюзию, а всячески поддерживал ее.

Ощущая от простуды небольшую слабость, он не пошел от дома к метро пешком, а стал дожидаться автобуса. На остановке с ним рядом стояла молодая женщина с коляской, в которой полусидел-полулежал маленький ребенок какого-то, с точки зрения Погодина, очень небольшого возраста. На лице у чуда природы расцветал красными розами диатез, кое-где, точно молодыми листьями, подчеркнутый пятнами зеленки. Ребенок нимало не смущался своим нелепым видом, как не смущался бы вообще ничему происходящему с ним. Погодин подумал, что если бы мимо вдруг пролетел на розовых крыльях автобус или начался бы конец света, ребенок точно так же спокойно, без малейшего удивления, наблюдал бы все это, как таращился теперь на него. Погодин стал смотреть на малыша и, тренируясь, представлять, что это его сын, но его матери это не понравилось и она закрыла ребенка спиной.

Выходя из метро на станции «Университет», он по привычке бросил взгляд на светящиеся электронные часы перед первым вагоном и увидел, что времени сейчас восемнадцать тридцать две. Позже он часто вспоминал, что посмотрел в этот миг на часы и приписывал это той внутренней связи, которая будто была у него с женой, тогда же он лишь подумал, что семинар у вечерников уже начался и он, как обычно, слегка опоздал.

Шагая вдоль чугунной ограды той дорогой, которой он ходил все годы своего студенчества и аспирантуры, Погодин думал о том, как будет воспитывать сына.

«Надо его сразу начинать учить: вначале говорить, потом как можно раньше читать! Он должен расти талантливым и приспособленным. К мужчинам мир особенно жесток – слабых и глупых он давит и сметает. Сюсюкаться я с ним не буду! Пусть только попробует вырасти нытиком, сразу определю в военное училище, да, именно в военное!.. Решено! Надо и Даше это сказать, пусть не рассчитывает, что он отсидится у нее под юбкой… И к черту всех тещ и теток, чему они его научат?» – сбивчиво думал Погодин и получал удовольствие от ясности собственной позиции.

Он так увлекся, что не заметил, как ноги сами принесли его на нужный этаж, и опомнился только, когда двери лифта разъехались на девятом этаже первого гуманитарного корпуса.

Когда Погодин вошел в аудиторию, его группа давно была на месте и вяло переговаривалась между собой. На всех лицах Погодин увидел то же обычное и равнодушное выражение, которое сегодня так пугало его во всех людях. Ему казалось, что все они плавают в спокойном затхлом киселе, мешавшем им широко улыбаться, порывисто двигаться и ярко выражать свои чувства.

Возможно, поэтому Погодин читал сегодня вяло, затевал ненужные споры, стал зачем-то разбирать грамматические формы «Задонщины», которые и сам, как выяснил, плохо помнил, и заставлял студентов вычерчивать генеалогическое древо князей из «Слова о полку Игореве». Студенты представлялись ему скучными и ограниченными, и даже у хорошенькой девочки, которая сидела у окна и которой он всегда незаметно любовался, сегодня нос казался слишком длинным, а лицо – узким и желтоватым. Семинар затянулся до бесконечности, и Погодин больше самих студентов обрадовался, когда наконец услышал звонок.

После первого семинара сразу начинался второй, у другого курса, и здесь Погодин воспользовался случаем и прочитал подготовленную на завтра лекцию, решив проверить, прозвучит ли она. Почти сразу он пожалел о своей затее, но решил довести ее до конца. Собственный голос казался ему слабым, мысли незначительными и банальными, а когда он хотел сказать что-то новое – слишком сбивчивыми.

Студенты слушали его невнимательно, смотрели осоловело, устав за день, и лишь одна девушка, высокая, нескладная, с костистым и некрасивым лицом, быстро писала в тетради конспект. Кандидату стало жаль ее, и он хотел сказать, что она то же сможет прочитать и в учебнике, но он вспомнил, что кто-то говорил об этой девушке, что она точно так же напряженно пишет на всех лекциях, но ничего не может запомнить и на экзаменах плачет.

Лишь под конец, когда до звонка оставалось уже минут десять, Погодин немного разговорился и высказал одну-две свежие мысли, никем не замеченные, потому что все уже устали и даже девушка с конспектами отложила ручку.

Домой Погодин возвращался в самом отвратительном настроении. Он казался себе человеком незначительным, трусливым, нерешительным и поверхностным, слишком легко идущим на компромиссы и боящимся тяжелой кропотливой работы. Погодин вспоминал, как сложно ему всегда было заставлять себя ездить в архивы и сидеть в библиотеках и книгохранах, а без этого настоящий ученый-филолог невозможен. Вспомнил он и много других тяжелых и неприятных случаев, как нельзя лучше доказывавших и подчеркивающих все его слабости и недостатки.

«Мне уже двадцать четыре, а я не совершил ничего яркого, талантливого! В эти годы и Пушкин, и Лермонтов были уже известны и имена их гремели на всю Россию. Раньше мне казалось, мой потолок еще далеко, теперь же кажется, я уже достиг его. Смогу ли я быть хорошим отцом, а если и смогу, вдруг мой сын будет таким же тусклым, как и я сам, или даже еще тусклее? Вот бы он был ярче – в десятки, в сотни раз ярче!» – размышлял Погодин, большими, точно циркульными, шагами приближаясь к дому.

При этом о сыне он думал, как о чем-то еще не свершившемся, был уверен, что жена еще не родила, схватки оказались ложными и, возможно, ее даже на несколько дней отпустят домой. Эта уверенность была такой сильной, что когда он вернулся, то не стал звонить в роддом, а решил прежде поужинать и выпить лекарства, чтобы наконец прекратился досаждавший ему кашель.

Когда же внезапно зазвонил телефон, Погодин вздрогнул и, засуетившись, подбежал к нему, потеряв по дороге тапку.

Это снова была тетка жены, громкая и взбудораженная:

– Я тебе третий раз звоню, где ты ходишь? Поздравляю, у тебя мальчик, три пятьсот шестьдесят. В восемнадцать тридцать. Голова тридцать шесть… Ты пишешь?

Тетка говорила что-то и дальше, кажется, что Даша плохо тужилась, ей делали какие-то ускоряющие уколы, немного поднялась температура и ее перевели в инфекционное отделение, но Погодин едва слышал, хотя и старался. После он смутно помнил, что тетка сказала и что он сам ответил ей, помнил лишь, что в трубке раздались гудки и он, не осмыслив даже, что на этот раз победил в соревновании, кто даст отбой последним, стоял и слушал их.

Все было позади, но острая радость, которую он ожидал от этого известия, почему-то пока не приходила. «Наверное, счастье – это предвкушение чего-то. Когда момент наступает, счастья уже нет, но есть удовлетворение…» – размышлял он.

Наутро Погодин позвонил в роддом и выяснил, что может уже принести передачу и послать записку.

– А увидеть? – спросил он.

– Она в инфекционном.

– И что?

– Туда не пускают. И вообще у вас хотя бы флюорография есть? – ответили ему в регистратуре.

– Нет.

– Ну тогда чего же вы хотите? Да оставьте вы свою жену в покое! Пусть отдохнет, отоспится!

Выругав про себя больничные правила, отнявшие у него на несколько дней жену и сына, Погодин долго печатал на компьютере письмо, стараясь, чтобы оно было бодрым.

После университетской лекции он торопливо, то и дело срываясь на бег, подходил к роддому. Он оказался в просторном холле в минуту, когда женщина, сидевшая в регистратуре, говорила кому-то в трубку: «Девочка, два пятьсот… Да, все нормально!»

Кандидат передал желтый пакет и вложенное в него письмо вышедшей из отделения полной медсестре в белом халате. Во всем облике этой пожилой, неспешной женщины было что-то надежное и спокойное; так в представлении Погодина и должны были выглядеть медсестры в роддомах, няньки и поварихи. Когда медсестра собралась уже уходить, он попросил ее передать жене ручку и бумагу, чтобы она смогла написать ответ.

Медсестра обернулась. На круглых щеках у глаз обозначились морщинки.

– Записку? – сказала она озадаченно. – Зачем?

– Ну как же? Должен же я знать, что ей нужно! – возмутился Погодин.

– Да прямо у нее спроси! – посоветовала медсестра.

– К ней не пускают.

– А-а, так тебе не сказали! Обойди здание налево и еще раз налево, и там будет их окно. Сто вторая палата.

– А этаж какой?

– Первый. Я же ясно говорю: сто вторая, – пожилая женщина покачала головой и укоризненно удалилась, удрученная его непонятливостью.

Погодин, удивленный, что такой простой способ не пришел в голову ему самому, бросился на улицу и по газону обежал корпус. Он мчался и смеялся над роддомовскими порядками, где с виду все как будто нельзя, а на самом деле все можно. Теперь уже и роддом не казался ему таким мрачным и уродливым, как с самого начала. Погодин заметил, что во многих местах коричневатые кирпичи исцарапаны где острым камнем, где маркером, а где и просто ручкой. Надписей было многие сотни, и они теснили, покрывали и вытесняли друг друга – «Антон 12.01.1990», «Машка Кузина. 25.07.1998», «Сын Петька! 08 окт 1993». Выше других, едва ли не на уровне третьего этажа, куда и дотянуться-то было невозможно, черной краской было крупно и коряво выведено: «КИРЮХА 3-11-89».

«Десять лет почти прошло, а никто выше не залез!» – усмехнулся Погодин, невольно озирая газон и стену и прикидывая, на что мог взгромоздиться неугомонный Кирюхин родитель.

Завернув за угол и пройдя по вытоптанному газону, он сразу нашел нужное окно. Заботливая рука коллективного, из многих людей сложившегося родителя и здесь постаралась и под каждой рамой где краской, а где и гвоздем вывела номер палаты.

Наступив ногой на выступавший под окном декоративный бортик, а руками ухватившись за крашеную решетку, Погодин подтянулся и заглянул в стекло выше, чем оно было закрашено. На ближайшей к окну кровати он увидел жену. Она была в вылинявшей от множества дезинфекций больничной рубашке, открывавшей острые ключицы и еще больше подчеркивающей ее худобу. Вьющиеся длинные волосы жены, предмет ее гордости, были туго стянуты светлой косынкой. Жена смотрела куда-то в сторону и Погодина не замечала.

Кандидат хотел уже постучать в стекло, как вдруг дверь палаты открылась и появилась женщина в зеленом халате с какими-то свертками. Думая, что не будет же она его сгонять, Погодин снова хотел перевести взгляд на жену, как вдруг понял, что свертки – это новорожденные дети. Внесшая их сестра подошла вначале к женщине, лежавшей у двери, а потом к его жене и протянула ей второй сверток.

Жена неуклюже и очень осторожно взяла его и поднесла к груди, держа так, будто это было что-то стеклянное и очень хрупкое. Погодин понял, что этот сверток и есть его сын, и все в нем замерло от любопытства и нетерпения. С того места, где он стоял, он мог рассмотреть лишь большое красное ухо и часть щеки. Подождав, пока медсестра уйдет, он постучал согнутым пальцем в стекло. Жена подняла голову и, заметив его в стекле, посмотрела укоризненно и погрозила пальцем.

Оторвав правую руку от решетки и нетерпеливо замахав, Погодин потребовал, чтобы она поднесла сына ближе к окну. Спустив с кровати босые ступни, жена подошла и на вытянутых руках показала ему ребенка. У сына были короткие и словно мокрые светлые волосики, сквозь которые просвечивала голова, сморщенное багровое лицо, закрытые глаза и синевато-малиновые тонкие губы. Этими губами малыш постоянно делал странные движения, то расширяя их, то сужая и просовывая между ними кончик языка. Изредка он открывал узкогубый рот и икал. Ребенок показался Погодину некрасивым, почти страшным, но он все не мог оторвать от него взгляд, надеясь увидеть на его лице хотя бы крупицу осмысленного выражения. В то же время по лицу жены Погодин видел, что сын ей нравится, и это открытие было ему удивительно.

Находиться на вытянутых руках жены в вертикальном положении было ребенку неудобно или из окна в глаза бил слишком яркий свет, потому что сын вдруг широко открыл рот, побагровел и издал негромкий, противный, но продолжительный мяукающий звук, ошеломивший его отца. Жена засуетилась и, забыв о Погодине, стала неумело прикладывать ребенка к груди. Она повернулась, и ничего не стало видно, кроме ее спины.

Погодин спустился с окна, испытывая скорее разочарование, чем радость. Ему сложно было поверить, что этот багровый, орущий кусок человеческой плоти и есть его сын, которого жена вынашивала в своем чреве долгие месяцы. В то же время, несмотря на разочарование, Погодина постепенно заполняло новое, сильное чувство ответственности и долга, и он почувствовал, что, если потребуется, он станет защищать этот мяукающий багровый сверток даже ценой своей жизни.

Возвратившись домой и предвкушая, что он сейчас сделает, Погодин тщательно вымыл руки, взял отвертку и плоскогубцы, разложил на газете болты и неумело, но очень тщательно стал собирать детскую кроватку, прежде стоявшую за шкафом для экономии места. Именно в этот момент он ощутил себя отцом.