У ночи длинная тень

Просто не надо думать. Но все равно сумятица мыслей, бессонница, сбившаяся простыня. А за окном шумит ветер, светлая ночь. Пытаюсь отключить мысли напрочь, но вылезают клочки воспоминаний, картины виденного и пережитого, и думается – если бы все начать с начала, или не все, а хотя бы лишь какую-то часть своей жизни. И чтобы знать все наперед. Как бы хотелось хоть что-то изменить. Хотя бы один эпизод. Нет, два. Господи, услышь меня, сотвори чудо, измени хоть что-то, хоть совсем чуть-чуть, помоги!!!

Мой мысленный вопль всплескивается сначала желтым пламенем, потом волной раскаленной лавы, и взвивается ввысь, уходит в Космос, я вижу это с закрытыми глазами, чувствую всем телом, и думаю, что Бог услышал меня и что-нибудь сделает, он же все может…Он же творит чудеса, воскрешает мертвых, превращает камень в хлеб и воду в вино, он и сейчас исцеляет умирающих, и Его Святые тоже. Много чудес сейчас творится. И я безмолвно ору Господу и всем Святым Его – караул, помогите, вы же всегда мне помогали, в конце концов.… Не сразу, правда…

Но все остается по-прежнему. Значит, еще не время. Я должна что-то сделать сама. Вырваться из этого депресняка… Но как? Это у меня уже несколько лет. Бог послал мне то, о чем я так его молила – независимость, деньги, относительную свободу. Что я говорю, ведь свобода и независимость – одно и то же. Или нет? Но мне все равно плохо, мне еще хуже, чем было, потому что я выпала из социума, мне противен и этот социум, и эта ночь, и день, который наступит – почему он всегда наступает, как все надоело! Ночь, все-таки, лучше – не надо вставать, сволакиваться с постели. Можно вообще не ложиться, если не наступит день. Про утро я даже не говорю – утром я только засыпаю. А если его не будет, я засну ночью, как все люди. И проснусь, когда захочу – ведь ночь не ставит никаких рамок. Когда был жив мой большой пес, я гуляла с ним по ночам, осенью асфальт влажно блестел в свете фонарей, ветер гонял по нему жухлые листья, воздух сырой и свежий был особенный, он пах тайной и непонятной радостью. Мы долго гуляли. Мой пушистый Тенди тоже любил ночь. Хотя, он и день любил. Он был неприхотливый, покладистый, и удивительно добрый. Его даже пугливые уличные кошки не боялись. Если б он был жив, мы бы сейчас гуляли, 3 утра, наше время. Вечером я садилась за компьютер… Тогда были надежды. Сейчас их нет. Время разочарований…У ночи длинная тень. Она тянется в виде утра, дня, вечера… Она сначала тусклая, потом начинает светлеть, набирает силу, а потом затихает, и ночь ее всасывает в себя.

Я сволакиваю себя с постели и тащусь в ванную, отворачиваю краны «на всю катушку», и погружаюсь в теплую воду. Только теперь я начинаю приходить в себя. И опять лезут мысли… Мысль материальна, она сохраняется в Ноосфере, и я отчаянно жалею, что не знала этого раньше, а то бы я была гораздо аккуратнее с мыслями. Что я натворила своими необузданными мыслями? Страшно подумать. В Ноосфере на меня огромное досье. Я представляю себе эту кипу пухлых папок, а может – маленькую флэшку с огромной памятью, и опускаюсь с головой под воду. Там уютно, на дне ванны, и мне совсем не хочется дышать. Мне хватает воздуха. Может, у меня выросли жабры? Я пугаюсь и выныриваю. Что мне нужно? Может быть – любовь? Нет, не хочу. Ничего не хочу. Вообще ничего. Несколько раз я заставляла себя выползать в свет – на дискотеку, в театр, в кино, один раз в музей, и на концерт, но было лишь недоумение – почему все ржут на несмешном спектакле?.. А музыка вогнала меня в тоску. Я пошла в храм, но легче не стало. В таких случаях надо напиться. Не хочу. Потому что у ночи длинная тень – вонзилась в мозг мысль. Я люблю ночь. Это мое время. В полночь я включаю компьютер и врываюсь в инет. Читаю новости, захожу на сайты, торчу в «Ответах» – там встречаются совершенно неожиданные вопросы и остроумные реплики на них, иногда ссылки на какие-то сайты. И открываются иные миры. А нужно ли все это? Не знаю. Ну так, по инерции, также как смотрю телик на кухне, когда ем. Вчера я долго всматривалась в зеркало – это бледное длинноногое двадцатипятилетнее существо с каштановыми патлами и угрюмым взглядом называется Настей, и это существо убило свою семью. Оно тайком каталось на отцовской машине и сорвало ручник, а признаться побоялось. Просто казалось, что всегда все как в компьютерной игре, как в игре, ведь пройдешь все уровни и ура! Все в жизни как в игре, только картинки другие. Можно начать игру по новой. Но здесь это не сработало. И когда папа повез на дачу маму, бабушку и тетю Валю, случилась автокатастрофа, все погибли. Тут не было уровней. Просто смерть. А я просто не подумала, забыла, что папа пользуется ручным тормозом. Я решила – не заметил поломки, и классно, прошла очередной уровень… Потом умер пес Тенди, от тоски. Он больше всех любил папу. Считал хозяином. Не перенес. Так я осталась одна в большой квартире. Сперва была словно в ступоре, все делала по инерции. В голове не укладывалось, что все умерли. И никто больше не вернется. Хотелось перезагрузить программу жизни, и начать по новой. Ведь все неправда, просто там что-то разладилось, «зависло»… Похоронный агент сделал как положено, на поминках были родные и близкие, поминали в кафе рядом с домом, все формальности были соблюдены. Дачу продала, деньги с продажи, и все наследственные, положила на большие проценты. Институт бросила – зачем учиться, если и так все есть. Только ничего не хочется. Даже слетать на Кипр, о чем мечтала раньше. Даже играть. Уныние и чувство вины прочно поселились внутри меня.

А потом я пошла на кладбище. Эта кладбищенская ранняя осень, пронизывающая свежесть и покой, тесные ряды могил, людей почти нет – будний вечер. Только у часовни похоронный автобус и небольшая процессия – отпевают новенького. Мне уютно на кладбище, хорошо бродить меж могил. Я завернула в первый попавшийся ряд, и стала разглядывать памятники. Фотографии притягивали взгляд. И даты. Как эти люди жили, интересно?

– Это захоронения семидесятых – восьмидесятых, – раздался голос рядом. – Ты тогда еще не родилась.

Возле меня никого не было. Только голос. Не успела я удивиться, как появился буквально ниоткуда парень лет двадцати пяти в черном джинсовом прикиде, черной бейсболке, с блестящими черными патлами до плеч. Такими же, как у меня, только очень черными и слишком шелковистыми, с зеркальным блеском.

– Ты-то откуда знаешь? – проворчала я. – Сам еще не родился тогда.

– Ошибаешься, – усмехнулся он.

Его глаза отливали оранжевым блеском, что-то не встречала я таких контактных линз. Странный он какой-то.

– Хочешь, я расскажу тебе об этих людях, всю их жизнь, или часть ее? Ты не представляешь, что тогда было! Если интересуешься, конечно. Прошлый век, СССР, застой. Другие приоритеты. Раз уж ты забрела в эту аллею…

– Какой еще застой? – не поняла я.

– Эпоха застоя, может, слышала?

Он ловко перемахнул через металлическую ограду, и уселся на могиле.

– Иди сюда.

Не успела я и шагу сделать, как оказалась рядом с ним.

Признаться, я порядком струхнула.

– Ты кто такой, Ангел или Дьявол? – пролепетала я.

– Не то и не другое. В мире есть не только белое и черное. Существует еще и третья сила. Но ты хотела знать о жизни мертвых. Так рассказать вот о ней, к примеру?

– Ну, расскажи, – отозвалась я в полном замешательстве. В голове была лишь одна паническая мысль: что происходит?

– А ничего не происходит, – ответил он. – Просто ты разглядывала фотку на памятнике, красивое женское лицо с печалью в глазах, и захотела все знать о ней, и о других… ну слушай.

И он вдруг заговорил совсем другим тоном, в котором зазвучали мягкие женственные нотки, подцвеченные гулом толпы:

– Фильм кончился. Тесная лестница Дома Кино. Толпа спонтанно хлынула в разные концы фойе. В туалеты. Серпантин очереди. Она, – он кивнул на памятник, – остановилась в фойе возле зеркала, поправляя волосы.

– Девушка, познакомимся, а? Вы такая яркая.

Она фыркнула и отошла. Одно и то же, как заевшая пластинка. Да, такая. Лицо, бедра, ноги, умело подобранный грим, платье. Завистливые взгляды женщин… Ну и что? Ей тридцать. Одинока. Все, что осталось – квартира, письма, и собака Бара. Лохматая. Ласковая. Приблудная. Просто одинокая женщина с одинокой собакой. Виктора – мужа – убили вскоре после их свадьбы. Местные узбеки в Айнуре, где они гостили у ее мамы. За то, что русский – с узбечкой… Письма подруги, Зухры – когда еще учеба в Москве, практика, и пока не замужем – в них укор:

«Обрусела, обычаи родные позабыла, даже имя поменяла на… Ну какая же ты Света, ты Марждана, наша Марджана…», «Не мусульманка ты, насмотрелась там, в Москве, нельзя так! Нельзя мусульманке быть такой, беда будет!»

Вообще-то, она всегда была атеисткой, но никогда не афишировала это. Под личиной скромницы и молчуньи кипели бурные страсти. В душу лезли неудержимые эмоции, противоречивые мысли крутились в ее юной головке. Она пыталась подавить темперамент, но все внутри полыхало. Она была упряма и своенравна. Мать и родня пророчили ей раннее замужество…

А ведь Зухра как в воду глядела. Случилась беда. Но это уже потом.

Милые письма. Много, в старых конвертах, вперемешку с фотками. Вот – свадебная. Витя подхватил ее на руки, белый ворох кружев в его руках, она уткнулась лицом в его шею, в глазах его – отчаянная нежность, ласковый лучик-морщинка, зацелованная, Аллах, как она целовала, губы самого ласкового мужчины, ее мужчины, вот и сейчас у нее вспыхнули губы. Тонко запахло его сигаретами, его свитером, который сама ему вязала из овечьей шерсти и в котором его хоронили… Она разложила фотки на ковре, разглядывая их и показывая вьющейся у ног Баре. Как все было? С самого начала? Или с того эпизода… А было так.

Рослая расторопная Марджанка, студентка нефтяного института, явилась в отдел на практику лишь три месяца назад и неожиданно стала вдруг Светланой. Как это получилось, она и сама… Да Виктор же и назвал так в первый день ее появления в Министерстве.

– Светлана, вот эту штуковину, то бишь, вычислительный аппаратец, вы его, без сомненья, проходили в институте, – надо ставить одесную, с правой стороны стола, так мне удобнее работать. А это вот, банальный арифмометр, ставьте ошую, вот сюда… – знакомил ее с обстановкой Виктор, старший инженер, чуть иронически склонив голову с белесыми волнистыми волосами. Марджанка скромно поправила его насчет имени. Она незаметно поглядывала на него, стараясь подавить волнение и внутреннее смятение.

– Ах, не Светлана? А я бы сказал, – невозмутимо продолжал инженер, – это вам подходит, вы очень, о-очень напомнили мне одну…

– Виктор Палыч, хватит, – оборвала его делопроизводитель Зинаида, дама в летах, возясь с папками у шкафа. – Сам знаешь, как шеф говорит с утра: «прекратить треп, будем работать…» Конечно, она Светик, чудо, а кто же еще…

Так и пошло «Светик» и «Светик»… Она сама полюбила себя так называть. А Виктор, наверно, и не помнит настоящего ее имени… Вот и сейчас:

– Све-етка! – кто-то окликает ее на улице…

Рассказчик на миг остановился, и я увидела его глаза, все больше разгорающиеся оранжевым пламенем. А на лице его и на всей фигуре словно тень лежит.

– Что, интересно? – спросил он. Продолжать?

Я молча кивнула. Все, что он говорил, я видела. Улицы с пяти- и восьмиэтажками кирпичными. Трамваи, автобусы, не слишком оживленное движение, машины, и опять машины, но не очень много, и какие-то они не такие. Я это видела в старых фильмах. И толпы утреннего люда. И девушку.

– Све-ет! Светка!

Девятый час, все спешат на работу. Кто это? – оборачивается она. А, Юлька, машинистка из секретариата. Тоже торопится. Живет она рядом с их общежитием, вот Светка и сталкивается с ней чуть не каждое утро.

– Светка, погоди! – вопит издали Юлька. – Что скажу-у!

Ну и надоела ж Светке эта пигалица – бойкостью, болтливостью своей, что ли. В кишлаке, да и в Ташкентском училище девушки, как кажется сейчас Светке, куда смирнее, а к таким она пока еще не привыкла…

– Стой, Светик-с, – Юлька, посмотрев по телику какой-то спектакль по пьесе Островского, теперь всегда прибавляет к словам это «с», думает, очень оригинально.

– Милый Светик-с, не торопись, все равно опоздание-с нам сегодня-с обеспечено-с. На линии авария. Трамваи стоят.

– Как авария? – опешила Светка. – Мы же опоздаем!

– А ты думала! – насмешливо сыплет Юлька. А сама оглядывается: нет ли чего попутного? – Вот я и говорю: опоздание обеспечено-с. А нам все равно, – пропищала она нараспев. – По уважительной причине. Не мы одни, смотри…

Вокруг и впрямь толпами, поспешно идет народ, все в одном направлении к ближайшему метро, – а трамваи понуро стоят длинной чередой, как стадо у водопоя. Юлька вдруг метнулась в боковую улочку, остановила такси. Села и укатила… Вот тебе и «все равно». Ну и ловка!

Опаздывать Светлане не хотелось. До министерства еще несколько остановок. Она прибавила шагу, почти бежала.

Легко перебежала через шоссе. Легко, чувствуя какую-то веселую пружинистость во всем теле, перескочила через рельсины… Сейчас она увидит Виктора, и от этой мысли было радостно, жарко, и сердце плясало в груди. Она ощущала легкость, ладность всей своей фигуры и, упиваясь этим чувством, бежала дальше. Уже и не думала про опоздание. Вроде и не на работу – а просто навстречу утру бежала, навстречу новому хорошему дню, где будет многое… А Виктор, интересно, он что – тоже опаздывает сегодня? Иди ему, как и шефу, подают по утрам машину? Вот, четвертый месяц она работает тут, второй… да нет, уже третий месяц, как у них началось это с Виктором, а такой простой подробности о нем – на чем он приезжает на службу – она в точности не знает. А о Викторе ей надо бы знать побольше!… Юлька, та уж с первого дня знала бы все это… Виктор – первый и незаменимый советчик шефа, мрачно-свойского старого человека, которого, несмотря на этакую свойскость и простоту, все побаиваются; Виктор Векшин, светлая голова отдела, он может все, вроде бы играючи, решить и расчислить в кратчайший срок; «мой собственный Карпов», так говорит о нем шеф, конечно за глаза и, конечно, другим, но почему-то так, что случайно находящийся где-нибудь Виктор это слышит…

– Какой Карпов? – перебила я рассказчика.

Оранжевоглазый снисходительно усмехнулся и пояснил:

– Был такой известный шахматист в ту эпоху, асс, знаменитость.

– А, понятно. Давай дальше про Виктора, я его прямо вижу, и это министерство с длинными коридорами в ковровых дорожках, с портретами Ленина в кабинетах и этого, с бровями. Брежнева. И с красными треугольниками вымпелов на стенах…

– Ну да, – продолжал тот. – Говорит это шеф как бы невзначай. Но так, что Виктор это как бы случайно слышит. Уши и кожа на ухоженной и розовой, как у поросенка, дорожке пробора аж алеют, альбиносово-светлые ресницы сладко помаргивают – доволен, лестно… Но однажды – взглянув на него из-за стола, Светка заметила это – Виктор вскинул лицо, ехидно и неприятно ухмыльнулся при очередном «Карпове» в свой адрес. «Не проведешь», говорил его умнющий взгляд, «это нарочно для меня»… «Сие неспроста…» И в самом деле, Виктор исчезал в самые трудные поездки по месторождениям, на самые сложные задания каждый раз – это отметила даже Светка – после того, как шеф бывал особенно ласков с ним и нахваливал его.

– Тоже мне, незаменимый! – ворчала тогда Зинаида, ведь ей сразу же прибавлялось работы в отделе. – Посмотрели бы, как он незаменим у себя дома! Ботинки, небось, не почистит сам. Все мать за него делает. Жа-а-них! – издевательски тянула она на деревенский лад. – Попробуй, ожени такого! Все на матери едет, на старой интеллигентной женщине, одинокой… Эх, плохо нам, одиноким… – вздыхала уж заодно об участи обеих. – Ему бы надо помогать ей, а не ей ему. Он ведь это здесь «Карпов», а там – тюфяк, пустое место…

– А ты откуда знаешь? – спросила Раиса, Юлькина наперсница из секретариата.

– Знаю, – отрезала Зинаида. – Я с его матерью на концертах встречаюсь.

Раиса часто и подолгу торчала у них в отделе; «часы большого трепа» или «дохлый штиль», так определял это шеф у себя в кабинете. В часы большого трепа Света полностью углублялась в работу – просто, чтоб не обалдеть от скуки и не дать затянуть себя в бабские разговоры: готовила на малом «аппаратце» данные для Виктора, делала всю разноску – за себя и за других, помогала Юльке в секретариате. Собственно, за эту безотказную работящность все Светку и полюбили. Но она-то все это делала лишь из внутреннего упрямства, со зла на пустяковую болтовню почти всех женщин на почти всех этажах министерства, и еще потому, что природный темперамент не давал ей покоя, требовал действий. Не хотелось ей болтать еще и оттого, что она слишком была погружена в мысли о Викторе и в борьбу с тайфуном эмоций, вызванных им. Скрывать чувства она умела хорошо.

А что ждет ее в отделе сегодня?

Два квартала, три трамвайные остановки уже миновала. Опоздать, пожалуй, все же придется, но не на много. Ладно, можно перевести дух… Светка на минуту задержалась возле газетного киоска, купила «Известия», «Комсомолку», пошла дальше. Видела бы ее сейчас мама, сельская учительница, там, в Айнуре! Пожалуй, не узнала бы дочку в этой уверенной, стильной московской девице, в модных сапожках, с косметикой на веках, и – главное – со смелостью, радостью в душе. Еще бы! Четыре институтских года за плечами, в отделе ее ценят! А сейчас она увидит Виктора! И – вот что главное-то! Да! – Виктор будет ей рад! Да, рад, что бы там ни твердила эта противная Зинаида.

Света прибавила шагу. Надо спешить! Вдруг сзади кто-то стал насвистывать, кто-то шел следом… Оглянулась – двое парней, пересмеиваясь, идут почти вплотную за Светкой, нарочно, балуясь, чуть не наступая ей на пятки. Света – быстрее, и они быстрее, она – тише, и они потише… «Ну вы! Осторожнее там!» – так осадила бы их Юлька». И Света чуть было не крикнула по-юлькиному. Но сама лишь улыбнулась, досадливо дернула плечиком. Мельком заметила: парнишки-то совсем зеленые, ну их! Из соседнего профтехучилища, наверно…

– Девушка, а опаздывать на работу, не того… Ай-яй-яй, слышь, девушка!.. Не хорошо-о…

Голос шутника звучал неуверенно.

«Цыц, сорняк», – чуть не срезала его по-юлькиному Света, но вместо этого сказала мягко:

– А сами-то?

– А нам можно! – оба обрадовано и дружно заржали.

– Какие остроумные, – ответила она. – Психи.

И припустилась бегом. Времени оставалось в обрез. Вот и министерство наконец-то… Четверть десятого, не успела, все-таки… Теперь лишь бы проскочить мимо поста общественного контроля…

У самого подъезда опять раздалось за спиной:

– Девушка, а можно с вами познакомиться?

«Вот увязался», – Света оглянулась наскоро: паренек был один, товарищ уже отстал. «Нашел время, ну и дурак!.. Только бы на контроль не нарваться!» Дернула дверь на себя, вбежала, нащупывая в кармане пропуск.

– Ваш пропуск, девушка?

«Вот черт, сейчас «засветится» с опозданием.! Может, назад, пока не поздно?.. Да ладно…»

– Молодой человек! Стойте, стойте, вы куда?

– Да он не наш, – голос старухи-вахтерши.

Взмахнув вязаньем, она выскочила из-за конторки. На пол, звякнув, упала спица.

– Эй, постой! Ты куда, парень?

Тот рванул мимо нее.

Пользуясь суматохой, Света проскочила к лифту. На всякий случай не стала у него задерживаться, махнула сразу на второй этаж. Там, переводя дух, спокойно подождала лифта.

Когда лифт подошел, в кабине уже торчал тот самый паренек. Ничуть не смущаясь, он ухмылялся. Был, видимо, доволен.

– Ага, заяц?

– А чего?.. Вы на восьмом, значит, работаете?

– Это не важно. Прошмыгнул, и рад?

Света старалась быть строгой. Как-никак, она старше этого мальчишки, ему на вид лет семнадцать…

– Устроил гонку.

– Кто кого… – согласился парень. – Бег с препятствиями… Спорт!

– Ну, вот что, спортсмен. Приехали!

Лифт остановился. Света вышла. За ней выбрался, нескладно затоптался на коридорном коврике и парень.

– Я к себе на работу, а ты мигом вниз, и давай отсюда!

Отчеканила, и сама пожалела, что так резко. И, стараясь смягчить, добавила:

– Давай спеши, у тебя занятия…

– А меня зовут Слава, – заулыбался тот еще шире, протянул Светке ладонь.

– Очень приятно!

Света повернулась, пошла по коридору. Парень затопал следом, потом все же отстал.

– А я опоздал уже… Чего, думаю.

– Давай, давай на занятия, Слава! – уже около двери бросила Света.

– Ну, я пошел… значит… – издали оповестил Слава, – зайду еще.

Дверь, распахнувшись навстречу, чуть не шибанула Светку в лоб. Выскочила, прыская в кулак, Юлька… Увидела Светку, даже заметила – рысьим оком – удаляющегося нескладного паренька, и привычно затараторила:

– Как, проскочила?.. Ну, смело влетай, птичка. Сегодня все опоздали. А бугор-с в яме-с.

«Бугор в яме» – на дикарском министерском жаргоне это – «шеф в кабинете». Работа идет. В общем, бояться нечего.

Они задержались у двери, поболтали чуть.

– А это что за «Матросов»? – тарахтела Юлька, ткнув вслед пареньку. Тот свернул на лестницу и уже топал вниз. – «Ну, я пошел», говорит, как в фильме… Тоже боец! Герой!.. Штурмом брал неприступный дот! Ха-ха-ха! – залилась Юлька смехом. – Ну, Светка! Ну, ты даешь!

– Тсс! Юлька! – засмеялась Света. – Какой я тебе дот? Да еще неприступный… Так просто, поклонник.

– Ой, не могу! – закатилась Юлька. – Поклонник с утра пораньше! Ой, девочки, держите меня!.. К Светке, с утра… Пете…петеуш… петеушник в ватнике… поклонни-ик…

Смешливая Юлька прямо корчилась от хохота. Даже Светке стало смешно, хоть и понимала, что ничего смешного тут нет.

Шеф, Василий Ефимович, вместе с Виктором вышли из кабинета и очутились против хохочущих девушек.

– В чем дело? – удивился шеф. – Я что-то расслышал, какой-то «петушок»…

Он строго посмотрел на всех. Шеф иной раз умел, особенно с утра, чтоб нагнать «рабочего духу», смотреть строго.

– Какие-такие петушки?!

– Петеушник, Василий Ефимович, – не реагируя на строгость начальника, еще пуще закатилась Юлька. – Пе-те-ушник, а не петушок! В атаку пошел… Как Матросов… – хохотала она. – Это Светкин поклонник.

– А, поклонник, – ответил шеф. И добавил уже деловито, – Раз поклонник, дело другое! Пошли, Векшин.

И они проследовали мимо, продолжая деловой разговор.

Весь этот день Светке было втайне неловко за «поклонника». Что подумает Виктор, в самом-то деле? Проклятая Юлька!

Оранжевоглазый сделал паузу. Я сказала:

– А сейчас говорят не «шеф», а «босс». А кто такой Матросов?

– Герой Великой Отечественной Войны, – ответил он. – Александр Матросов, молоденький солдатик, закрыл собой вражеский дот, погиб на месте, естественно. В советских школах это особенно акцентировалось. Сейчас – нет, нынче другие приоритеты. Ну, слушай дальше: Светка переобулась: сапожки поставила в узкий стенной шкаф, надела туфли. Села за стол и, придвинув пачку новых телеграмм и сообщений, приступила к разборке…

Вернулся Виктор. Прошел в особую часть помещения – вроде смежной комнаты, только без двери – к своему обширному столу, где «ошую» и « одесную» стояли «аппаратцы» и новые, уже совсем непонятные для Светы, аппараты и приборы… Полностью уйдя в работу, сидя к нему спиной, все равно она каждый миг его видела, чувствовала, понимала каждое движенье: что он делает, с кем, о чем говорит по телефону. Вот он – видела она спиной, собой, особым чувством, – в черном свитере, туго облегающем полноватое, но стройное тело. Высокий, светловолосый, с прической волнистой, даже слишком ухоженно-волнистой. С белесыми, пушистыми и длинными ресницами под темными, в соболью ниточку, бровями – такой уж от природы, красивый какой-то северо-русской, и скорее даже не русской, а литовской, что ли, красотой, тридцатилетний, холостой (Зинаидино: «жа-а-них», «такого ожени, попробуй»), берегущий себя мужчина, может быть склонный в будущем к полноте, и уж, без сомненья, склонный к спокойной жизни… Вот он, умеющий быть с ней, Светой, в их вечерние послекиношные часы до удивления мягким и добрым, вдумчиво-ласковым, по-братски сердечным и милым… Но… только ли с ней? И были – да нет, конечно же, были, – много ли было у него таких увлечений до нее?.. А о том, что у нее – до него – не было никого, что он – ее первый, Виктор знает. Он-то в этом не сомневается.

В черном, глухом, до лица, свитере он движется от телефона к своим «аппаратцам» легко и уверенно, с бесшумной повадкой ленивого барса. Крупный, слегка упитанный барс в черной шкуре. Черных не было. Это первый в природе, и в ее девчоночьей жизни, черный барс.

На спинке стула висит желтый в полоску пиджак черного барса. Шкура неубитого барса, говоря Юлькиным языком. Крохотуля Юлька сама скушает любого барса.

… Звонок телефонный.

– Да? Слушаю…

В трубке голос шефа. Он звонит из приемной замминистра. Нужны такие-то и такие-то бумаги. Нужно с кем-то срочно созвониться. Нужен – ну, конечно же, это и так ясно! – Векшин.

– Тебя, Виктор. К шефу…

– Угу.

– Виктор… – укоризненно.

– Подождет!.. Не мешай.

Что-то новое, холодноватое в его голосе. Сердится на нее, или просто занят, заработался? Но она-то причем? Почему с ней так нелюбезно?..

Снова звонок.

– Ну как там Векшин?

– Ушел, – ответила Света.

Виктор шумно отодвинул стул. Бросил, не глядя:

– Не могу же я… с пустыми руками.

И вышел.

Вот и все «спасибо за внимание»… А она-то еще завтрак ему притащила из дому… Впрочем, что же? Человек заработался. Вот вернется от шефа, надо его покормить…

– Кури! – сказал шеф, протянув раскрытый портсигар Виктору. Сам он только что ткнул в пепельницу окурок, и тут же достал новую сигаретину… Виктор машинально взял сигарету, хотя не курил уже второй месяц, размял в пальцах. Он думал о своем… «Итак, дело в Газли опять дрянь. Хуже всего – на спец. стройке в пустыне – теперь уже почти родном ему детище, за которое он в ответе, которое с самого начала он не просто «курирует» ( дурацкое словечко!), а вынянчивает руками собственными!.. Там, на этом головном сооружении, опять нехватка с агрегатами, с кольцами, фланцами; поставщики чертовы все дело гробят! И нет на них управы! Такие вот пироги, Виктор! – пожаловался он сам себе. Заказ наш не выполнен Энским заводом, да и Истринское предприятие в срок уже не даст оборудование, необходимое для газовщиков. Ерунда и с компрессорами… Того и гляди, выйдут из строя, еле тянут. Подстанция не справляется. Вот уже и скважины кое-где обводняются, а начнутся суховеи – беда будет! План не выполним, это ясно как день… Говорят, в этом году Черный Афганец дунет раньше обычного. А тогда… Песчаный шквал прервет все работы и по монтажу… Чего-то ждут, каких-то стихийных сдвигов… Да план – это не самое страшное. Перед министром, даже Госпланом еще можно отговориться, попросить отсрочку, ну выговор вкатят… Перед стихией не отговоришься. К апрелю не успеем, пиши пропало. Ах, Светка, Светка! – неожиданно подумал он. – Это и твои места, возле Газли!.. Та спец. стройка, куда недавно ездил, находится как раз на полдороге между Газли и Светиным кишлаком…

– А! Я и забыл, что ты некурящий, – голос шефа дошел словно издалека. – Ты чего приуныл-то? Соображаешь чего-то, вижу…

– Да так. О компрессорах и все об этих поставщиках, запуталось все…

– Будем распутывать! – пообещал шеф авторитетно.

«Мог бы и не уточнять, и так ясно – работенки теперь хватит», подумал Виктор… Они сидели в кабинете замминистра после долгого и нудного, кропотливого докладывания о ходе дел на южном участке. Зам вышел на минуту, кажется, в партком, оставил их одних. Виктор привычно знал: сейчас они пройдут к шефу в кабинет, шеф расскажет что-нибудь «из быта», может пару анекдотов – в знак дружбы и особого к нему, Виктору, доверия, и под занавес навьючит сложными делами под самую завязку. Тоже в знак особого доверия. Гордиться бы тебе этим, Виктор, а ты и впрямь приуныл…

Поднялись по лестнице к себе на восьмой. Шеф, как всегда, начал с пустяков:

– Садись! – двинул Виктору стул. – Еду вчера с совещания, ГАИ останавливает: «Ваши права…» А шофера я отпустил, кто-то у него заболел дома. Отвечаю: «Зачем? Разве я нарушил?» «Нет, говорит, просто проверка. Посмотреть хочу»… Понимаешь? Говорю, так и так, спешу, у меня…

Шеф опять закурил. «Весь кабинет прокоптил», отметил Виктор. «И чего он так дымит! Сам желтый уж весь стал, ссохся, стручок прямо. Девки так и зовут его за глаза – Стручок. А все дымит… Да-а… А я бросил ведь из-за Светки, ей дым не нравился»… И вспомнилось, как ехали на днях с концерта. В троллейбусе, впереди них, весело сидели два парня, крепыши, розовые как поросята. Один, видно, только что отслужил, в общем, дембель с корешом, слегка «поддатые». Все оборачивались на Светку, лезли в разговор. Спрашивали насчет остановок, то се, шуточки… Виктор хлопнул одного по плечу:

– Слушай, друг, что хочешь потом спроси, отвечу. Но сейчас не мешай, занят.

– Есть, земеля. Заметано. Ты с девушкой. И все дела.

Парень повернулся к другу:

С девушкой он, понял? Не мешай.

Парни отстали. Светланка приподняла от его плеча лицо, взглянула снизу – горячо, преданно. Такой взгляд!.. А она ведь не красится. Без никакой косметики, или чуть-чуть… Это по мне. Да и не нужен ей грим. Глазищи и без того черные, брови – уголь! Вся яркая, ладная. И наряд на ней – яркий джемпер в обтяжку. Восточные девушки, как известно, созревают рано… Но рано и старятся… Нет, к Светке это не относится. Она ведь совсем особенная… Сегодня позову ее домой…»

– Ну так как? – голос шефа.

Шеф скомкал окурок, бросил в корзину с мусором.

«Когда-нибудь спалит Ефимыч кабинет. В корзине-то вон сколько хлама!»

– Окно открой, Василь Ефимыч, задохнешься.

Виктор иногда переходил с шефом на «ты». Вдруг, без всякого повода, по тайному капризу… Для духовного тренажа, как он называл это про себя. И тот – принимал это как должное. Вот и сейчас: в знак того, что оценил такой переход Виктора – к большему обоюдному доверию, что ли, шеф тут же разразился анекдотом.

– Слышал, что я сейчас говорил? Прослушал?.. Шофер мой, конечно, закладывает по выходным. То-то на другой день он немного… того… Да ведь не он один!

– Еще бы!

– В том-то и беда. Вот я и говорю… Сошлись, значит, два представителя, наш и американский. Ну, после всего, на банкете, а-ля-фуршет, тот нашему жалуется – пьют у них в Штатах много. Закладывают американцы. «А у вас?» «А у нас, – отвечает наш, – лишь три вида пьяниц». «Это какие же?» «А вот, малопьющие, застенчивые и выносливые…» Слышь, Виктор? Всего три категории. У них больше! «Малопьющие, – поясняет наш, – это те: сколько бы не пил, все мало. Застенчивые – те, что за стенку держатся, когда домой добираются. А выносливые – которых после пьянки выносят…» Ха-ха-ха! – скрипуче загрохотал шеф. – Ничего, а?

– Ничего, ухмыльнулся Виктор, поднимаясь для виду. – Анекдот скорее грустный, чем смешной… Ну, я к себе, Василь Ефимыч…

– Постой, постой! Я же не кончил… Придется поехать, Виктор. Ничего не попишешь. Жаль мне тебя, но…

– Да я уже понял, Василь Ефимыч.

– Что понял, что понял! – чуть не рассердился шеф. Он не любил, когда его слишком быстро понимали. – Я говорю: жаль! Только неделя, как вернулся…

– Десять дней…

– А я тебя опять гоню. Отдохнуть не даю. А мне, думаешь, легко – оголять отдел? Но приходится… – Шеф говорил искренно… – Ты-то уже знаешь там все. Сумеешь. А кому еще?

Виктор пошел к себе.

У двери шеф нагнал его, остановил.

– Там сейчас сложно, – сказал негромко. – Афганец раньше времени шибанул… И вообще…

– Понял, знаю.

– А сейчас – давай лучше домой, – неожиданно сказал шеф. – Сегодня отдохни. Билет только закажи.

Отдыхать не пришлось, дела все равно закрутили Виктора до вечера. Все же на часок раньше он вырвался. Сказал:

– Свет, шабаш! Отпускаю домой…

– Чего так?

– Ничего. Суши весла, и пойдем ко мне.

– К тебе? – ахнула Света. – Ни с того, ни с сего…

– С мамой познакомлю.

– Да ты что! – выдохнула она. – Да мы знакомы уже, забыл? И имя помню. «Зовут мою маму, как русскую императрицу, – сам же так ее представлял, – Елизаветой Петровной», – напомнила Света. – А я и без «императрицы» бы не забыла. Прекрасная женщина!

– Вот и хорошо! И ты ей тоже понравилась… Ну, Свет, – ласково упрашивал Виктор. – Тогда мы ведь на минутку заскочили, перед кино. А сейчас посидим по-людски, чайку попьем…

– Не действуй личным обаянием, – отбивалась Света. – С утра бы сказал! Ну как я в таком виде? Я бы переоделась. Синее платье бы надела, то самое, помнишь?

– Да зачем? Вид у тебя вполне… В джинсах, чем плохо? К министру можно, а к нам с мамой нельзя? Ну, не чуди, Свет. Ну прошу!

– Ладно, подумаю.

– А то возьму и уеду, не простившись…

– Сиди уж! Только что приехал, куда тебе ехать?

– Эх, Свет, – вздохнул Виктор. – Ничего ты не знаешь.

Уточнять он не стал… После работы шли рядом, дурачились, весело смотрели на встречных. Разглядывали прохожих, которые сейчас казались смешными, милыми и нелепыми. То и дело, обменявшись взглядами, Света с Виктором хохотали. Сильный встречный ветер силился сбить с ног, лицо у Светы горело, иголки вихря покалывали щеки, отдувались назад черные пряди. Сдернув шапочку, отдала их целиком ветру, ей было приятно идти без шапки…

Вошли в здание. Елизавета Петровна открыла дверь:

– Витя! Светочка! Здравствуйте! – обрадовалась она. – Проходите, проходите в дом! Вот хорошо, что пришли. Как раз к ужину.

– Здравствуйте, Елизавета Петровна. Я ненадолго. Виктор вот затащил.

– И правильно сделал, – ответила она ласково. – Как это «ненадолго»! Нет уж, будем ужинать, чай пить. Проходите вот сюда, мойте руки… Отдыхайте… Я сейчас.

Она поспешно удалилась на кухню. Там что-то шипело, жарилось.

Света, выйдя из ванной, прошлась по квартире. Две комнаты. Та, поменьше – видимо, кабинет Виктора. В обеих тот особый, с тонким вкусом созданный уют, чистота, изысканная, хотя и не очень модная, «со старинкой», обстановка, что выдает заботливую хозяйку. В кабинете у Виктора многоступенчатая «стенка» с техническими книгами. А на террасках «стенки» – набор каких-то причудливых стеклянных фигурок и вещиц разного размера, синих, розовых… Виктор, облаченный уже по-домашнему – замшевый долгополый пиджак-пижама, вельветовые брючки, тапки с меховой оторочкой – брал в руки то одну, то другую стеклянную финтифлюшку:

– Чудо стеклодувного искусства, – пояснил, пошучивая. – Глянь, какая белочка! А вот аист, ишь ты, как стоит! Это конаковская работа. Конаково на Волге… А вот персонажи русских сказок. Это орехово-зуевское. Стекло то какое, а?.. Грешен, интересуюсь…

Из кухни слышался плеск струи, стук ножа. Елизавета Петровна поглощена была стряпаньем, спешила.

– Виктор, может помочь?

– Ничего, мама справится.

– Вить… Она и так ведь устала. – Света обвела глазами блистающий паркет, мебель. – А тут еще мы…

– Ты-ы в гостях, – Виктор назидательно погрозил пальцем. – И цыц! А уж кто устал, так это я, – с улыбкой, томным баритоном добавил он и потянулся. – Уж так уста-ал…

Сел, вольно развалился в кресле, руку – за голову, другую – наотмашь за край кресла.

– Ну и денек был сегодня…

– Ребятки-и! – послышалось из большой комнаты. – Сейчас дам команду: к столу. Готовьтесь!

Елизавета Петровна хлопотала уже около серванта, доставала парадную посуду, хрусталь, накрывала на стол.

Света поглядела на томно расслабившегося Виктора. И вдруг кощунственно возразила ему в мыслях: «С чего бы тебе так уставать? Дров вроде не колол, полов не мыл, землю не копал…» Это вспомнилось ей обычное мамино – там, в кишлаке, – так она вразумляла порой кого-нибудь из старшеклассников, если тот хныкал и жаловался на усталость. «Дров не колол, не пахал, не копал. Даже как мы, женщины, не стирал и полов не мыл. А устал. Устал сидеть на стуле и слушать? Нет, это не ты устал, а другие…» Светка, впрочем, никогда с ней в этом не соглашалась, учиться ведь тоже трудно. Или слишком уж буквально принимала мамины слова. И все же…

– Молодежь! Готовьтесь, – повторила, позвала Елизавета Петровна.

– К труду и обороне! – подхватил Виктор, и бодро вскочил. – Ну, пойдем питаться, Свет, – подошел, ласково приобнял ее за плечи. – Сейчас мать нам удружит, бутылочку особого выставит, вот увидишь…

Свете вдруг стало скучновато. И даже как-то не очень уж интересно в этой квартире, с Виктором. Сама даже не поняла, почему. Может, потому, что все тут показалось ей слишком уж – как в безотказных его «аппаратцах» – отлаженным, расчисленным, рассчитанным. Повела резко плечом, сбрасывая его руку.

– Какой ты!.. – сказала шепотом. – Очень уж ты…

И снова вспомнился дом, мама… Яркие плакаты на школьных стенах, особенно ее поразил тогда, в детстве, один, писаный крупными бордовыми буквами: «Человек! Создай себя сам!». Она долго думала, как это, расспрашивала маму… А потом принялась создавать себя. Упорно и очень медленно. Меняла свой характер, воспитывала выдержку, волю. Счищала со своей души шелуху. Раньше она любила украшения, мечтала о колечках золотых, браслетах, цепочках. Она и от этого себя отучила, раз и навсегда решив, что все это мещанство. Правда, были у нее перстенек с рубинитом и цепочка. Мама подарила на день рожденья.

Виктор обнял ее за талию, притянул к себе. Она вывернулась, и повторила:

– Какой ты…

А что дальше – не знала, нужных слов не нашлось.

– Ладно, ладно, Светик, – понял он ее по-своему. – Ты устала, я устал, все устали. Пойдем лучше выпьем!

За столом Света чувствовала себя скованно. Общая беседа не клеилась. Но Виктора это вроде не смущало. С удовольствием, со вкусом ел, подкладывал Свете, галантно подливал ей «токай» из импортной длинногорлой посудинки. Пил сам в душу, других не подгонял, не упрашивал. Было видно – человек просто отдыхает после трудового дня, ему хорошо… Света поглядывала на Елизавету Петровну: все еще миловидное, бледно-меловое лицо – уж не болеет ли? – в сетке мелких морщинок около глаз, с отсветом мягкой, утонченной доброты интеллигентного, глубоко усталого от жизни человека… И что-то дрогнуло в ее душе. Она опять вспомнила маму. Что-то в них есть общее, в этих двух таких разных немолодых учительницах… Русская и узбечка, одна – в кишлаке, другая – здесь, в столице. Но что-то общее, единое в них есть. Что же? Света не могла определить… Может, доброта эта, да и сама судьба? Такая трудная жизнь за плечами, самоотречение ради семьи? Свет на их лицах?.. Виктор как-то говорил про свою маму – она раньше была преподавательницей музыки, оставила работу еще до пенсии, ради всех домашних дел, ради мужа, скончавшегося лет десять назад, и любимого сына, тогда еще только поступившего в институт. А Света рассказала ему свою историю – как ее мама в юности влюбилась в своего однокурсника, немца из Казахстана, они поженились, но родня их не приняла, ни та, ни другая. Потом они по распределению поехали работать в Айнур, там и осели. Родилась она, Света. Отец вскоре бросил их, и уехал в Москву на поиски лучшей доли. Жизнь в кишлаке его не устроила, и вообще он мечтал попасть на историческую родину, в Германию, что ему, в конце концов, и удалось. А мама так больше замуж и не вышла. Вся ушла в работу и в воспитание единственной дочки. Она слишком сильно любила папу, и не смогла разлюбить. И простить не смогла. Она долго мучилась, а потом пошла в Загс и изменила запись в дочкином свидетельстве о рождении – в графе «национальность» поставила «узбечка», а фамилию поменяла на свою. Сменила и первоначальное дочкино имя – Марта. Там ее поняли. Ведь поначалу девочка была зарегистрирована как Марта Оттовна Миллер…

Елизавета Петровна потчевала гостью, вела беседу веселым, слегка мажорным голосом с устоявшимися интонациями влиятельного педагога и светской дамы-хозяйки… Но Свете в них как-то не верилось, в эти интонации, наигрыш какой-то в них чудился, что ли… Глядя на белое в морщинках лицо матери Виктора, она жалела ее невольно, и снова думала о своей маме. Как она по ней соскучилась!..

Вскоре она засобиралась домой.

– Скромность штука похвальная, – пробурчал Виктор недовольно. – Узбекские девушки, увы, так созданы.

Света поморщилась:

– А тебе бы хотелось… этакую?..

– Мне бы хотелось вообще тебя сейчас не отпускать. А, например, попить вместе кофейку, посидеть рядышком…

– У телевизора, – подхватила Света. – А потом бай-бай… Так? А мне бы сейчас хотелось книжку интересную почитать: Моэма, Оутс. Пусть даже и не рядышком. А хоть бы и одной, в общежитии.

Света дерзко тряхнула кудрями.

– Гм!.. – буркнул Виктор. – Я тоже за культурный досуг. Мне, правда, читать-то не приходится в последнее время. Ну, провожу вашу светлость. Вот шубка, – он подал Свете ее синтетическую, узкую в талии, шубку. – Шапочку не забудьте… Поехали, сани поданы!

Света попрощалась с Елизаветой Петровной, вышла. На лестнице им навстречу поднимался крепкий, военного кроя, мужчина в короткой поролоновой куртке, круглолицый, пожилой. Обе руки были заняты дачными пожитками: в одной – мешок с округло выпирающими, как боеприпасы, овощами; в другой – брезентовая сумка с садовым инвентарем. То, что мужчина военный, отставник, определялось сразу, несмотря на штатскую одежду: по бодрому взбеганью без одышки и полной безликости заурядного смекалистого лица.

– Привет научной интеллигенции! – тенорком гаркнул сосед, приостанавливаясь, чтобы разминуться со встречной парой на лестнице. – Как настроение?

– Порядок, Мит Митрич, – в тон ему ответил Виктор. – С дачи?

– Так точно. Желаю здравствовать!

Сосед с любопытством кольнул бывалом взглядом лицо девушки, и потопал по площадке к своей квартире. Света с Виктором вышли на улицу. У подъезда стояла машина. Женщина, такая же плотная и кургузенькая, как и сосед, в такой же синей, словно вздутой курточке, как раз запирала дверцу своего автомобиля.

– А где же обещанные сани? – спросила Света. – Саней что-то не видать, одни личные машины… У вас тут что, сплошь отставные полковники живут?

– Нет, – засмеялся Виктор. – Это только мой сосед полковник, а ты верно угадала. Хороший дядька, вообще-то, Дмитрий Дмитрич. Мы с ним на досуге…

– Не продолжай, – перебила Света. – На рыбалку ездим, футбол смотрим, то, се… А рыбок не разводите? Аквариум – тоже хобби неплохое. Вместе за мотылем, за рыбьим кормом…

– Какой там аквариум, Свет, – миролюбиво отбивался Виктор. – На это время нужно.

– Ах да, совсем забыла. Ты же грешен по части этих… как их там, финтифлюшечек из хрусталя. У Дмитрия Дмитрича они тоже имеются? Меняетесь на досуге. «Махнем, мол, Виктор, Конаковскую на Орехово-Зуевскую…» Да нет, куда ему. У него вкус попроще.

Виктор расхохотался от души.

– Ну, Свет, ты в ударе сегодня.

– «Токай» действует.

– А насчет «попроще», тут ты не права, Дмитрий Дмитриевич человек с понятием… А знаешь, – Виктор замедлил шаг, под резким порывом вихря оглядел Светину одежду, поправил ей у горла воротник шубки. – Я сейчас тебя удивлю. Этот самый Дмитрий Дмитрич, кадровый военный в прошлом, не то интендант, не то начальник какого-то АХО, приходил к маме брать уроки музыки. Самолично! Да-да, не смейся…

– Неужели самолично? Действительно, мощная и неудержимая тяга к культуре! И давно это было?

– Ну, это еще при отце… А что такого? Перед выходом в отставку подумал о своем кругозоре. Правильно! А ты – рыбалка, футбол. Ни одной рыбалкой жив человек!

– Ну и как? Овладел?

– Да нет… Все это так, блажь… А может, лишь потому, что соседи. Раз живет рядом пианистка, мол, надо воспользоваться, по принципу – ничего не упустить! Но вообще-то, оно не случайно. Он человек музыкальный, поигрывает на балалайке, на разных струнных…

– Как все деревенские…

– Не скажи. У Дмитрия Дмитрича тяга к искусству природная. Вот, приходя к нам, попивая чаек на кухне с мамой, он, например, поведал нам историю своей…

– Жизни в искусстве?

– Да стой ты, Свет… Не перебивай! Историю своей, так сказать, любви и женитьбы. Уже зрелым воякой влюбился он в юную студентку с истфака.

– Ого, это уже интересно. Ну, давай…

– Я же говорю, он человек занятный.

– А эта репка в брючках и есть та самая Джульетта? Или уже вторая жена?

– Та самая. В том-то и дело!.. Снял ее с учебы, не дал закончить вуз… Нет, впрочем, она закончила заочно. В общем, работать не дал, а посадил дома. Пусть уют создает…

– И создала?

– Ага!.. Помню, он все с мамой советовался: посылать жену на курсы кройки и шитья? При Доме офицеров у них там все есть. Или послать в кружок художественной вязки…

– А чего? Шить легче, чем изучать древнюю историю.

– Мать, конечно, спорила с ним… Но он, видишь ли, любитель вязанья и особенно плетения кружев! Убеждал, что вологодские кружева – самые лучшие в мире. Его командир дивизии, когда он еще солдатом был, имел жену – великую мастерицу по кружевам. И в квартире у того генерала, даже во временном жилье, все в кружевах было. Вот и Дмитрич мечтал, чтобы у него дома «все в кружевах».

– А жена?

– Что жена? Жена как жена. Говорит, освоила эту науку. Еще и на продажу кое-что шло.

– Вот как!

– Нет, их можно понять, Свет! Времена были трудноватые, еще, кажется, пайки были, карточки. Семья… Люди нуждались…

– Ну уж! Будет тебе военный, де еще хозяйственник, нуждаться. Она-то всегда ела от пуза. Вон какая бомбочка!

– Э, нет! – оживился Виктор. – Это мой ближайший сосед, я знаю о нем все. Она в юности страшно худющей была. Щепка! А он решил: «Не беда, откормлю…»

– Ка-ак? – Света даже остановилась. Глянула на Виктора и расхохоталась. – Откорм, это мне знакомо. Дома я гусей откармливала. Объедками. Специальная лоханка стояла во дворе…

– Ну, понятно, не перебивай! – заторопился Виктор. – Ясно, у вас там отары… Нет, он в самом деле маме рассказывал, как задумал жениться на студентке, как она голодала и была очень уж тощей… Сначала даже боялся… Он вообще-то человек хороший, Дмитрич. Жалко стало девушку.

– И стал прикидывать, – перебила Света, – стоит ли, мол, или не стоит такую тощую в жены брать, потянет ли?

– Ну что ты, не такой уж он расчетливый… Мужик он славный.

– Нет, он все-е рассчитал. Сначала сомневался, стоит ли такую тощую в жены брать, потянет ли, хозяйство ведь, да еще и кружева нужны…

– Света!

– И решил все же рискнуть. Смелый. Решил взять, но сперва откормить…

– Ну ладно. Я вижу, Свет, ты завелась. Да Бог с ним! – снисходительно отмахнулся Виктор. – Какое нам до него дело, в конце-концов…

– И опыт удался. В чем мы только что убедились. Сто десять килограмм живого веса. Мясо выше средней упитанности… А я толстеть не хочу! – воскликнула она.

Выдернув локоть из-под руки Виктора, она чуть не бегом бросилась к автобусной остановке – как раз подходил ее номер.

– Светка, да постой, я тебе такси поймаю! – крикнул Виктор вдогонку.

Но она, не оглядываясь, вскочила в автобус и уехала…

Автобус был полупустой. Села у окна. Стекло было выбито, в него заглядывала ночь. Такая яркая ночь, огни реклам словно растекшиеся звезды, луна как белый фонарь, темнота пульсирует насыщенным внутренним светом. Деревья словно сплющенные динозавры маячат во тьме. Одуряющий воздух ночного мегаполиса пронизан множеством самых разнообразных запахов, и этому букету нет определения… Она почему-то вспомнила отца, высокого, светлоглазого, светловолосого, но он представлялся ей смутно, ведь она видела его лишь в раннем детстве. Тогда ее дразнили немкой. Потом отец уехал, все забылось…

… В отделе сегодня на редкость пусто. Зинаида в отпуске, Виктор летает по этажам – готовится к отъезду. В комнате только Света… Правда, заглянула Юлька, повела носиком: нет ли чаепития? Ну, мышка еще забежит, своей крошки не упустит.

А что – подумалось Свете, – и в самом деле перекусить бы надо. Уже пора… На эту самую тему она размышляла не раз. Почему это на работе всегда так хочется есть? Вот дома или в институте – не так. А здесь, только придешь, разложишься, не пройдет и двух часов, уже – курсак пустой, лопать хочется… И все кидаются есть и пить. Любопытно было бы глянуть в этот самый миг, часов в одиннадцать, во все отсеки министерства за раз. Сделать как бы продольный срез учреждения… И что открылось бы взору очевидца? Всюду, на каждом этаже, в каждой комнате рядовые сотрудники дружно гоняют чаи.

На часах пол двенадцатого.

– Что ж, приступим, – сказала Света в пустоту комнаты, понимая, что в этот момент она не одинока. Дело недолгое, с нижней полки канцелярского шкафа достала чашки, ложечки, соломенную плетенку – под бутерброды. Чашек надо побольше! Ведь стоит начать трапезу, как из соседних помещений непременно сползутся – именно к ней – неохваченные в своих коллективах одиночки. Ну, конечно, надо обслужить и свое непосредственное начальство, Виктора Векшина, оно давно уже благосклонно санкционировано на эту роль: кормить и поить себя чаем с бутербродами, раз ей, Свете, это так нравится. Виктор, помнится, так и сказал:

– Света, ты, я вижу, любишь хозяйничать? Похвально, хвалю! Впрочем, узбекские девушки так уж воспитаны. Так что продолжай вековую традицию, пои нас чаем…

– Она просто светлый человечек, – осадила его Зинаида. – Просто заботливая и серьезная девушка, а вы все шантрапа.

– Угу! – прожевывая бутерброд, поддакивал Виктор. – Мы шантрапа, а она лучше нас. Согласен!

И подхватывая бумаги, не допив свой чай, шел на вызов к шефу. Оттуда, подмигивая девушкам и подхватив на ходу еще бутерброд – на третий этаж, к замминистра. Все же Свете удавалось его подзаправить разок-другой горячим чаем – еще до обеда, ведь (верно сказано Зинаидой) «у нашего шефа порой и не пообедаешь за день, дел – вот так»…

Так бывало часто, почти всегда. Но сегодня день какой-то особенный, никого нет… Ну и хорошо, что нет никого, тихо пока… Света выложила в плетенку и на широкую тарелку сырки, булочки, пару бутербродов для Виктора, ему сегодня наверняка не пообедать. Несколько груш и крупных южных яблок – мамина посылка. Включила электрический чайник и пошла в туалет сполоснуть целлофановые пакеты. В конце коридора увидела Виктора. Но не окликнула, на стала с ним разговаривать на ходу. После вчерашнего – неприятный осадок какой-то на душе, после всей этой болтовни на улице, спора…

Виктор сам ее окликнул.

– Ты куда, Свет?

– Пакеты мыть. Все готово.

– А…

И полетел дальше. Не расслышал, что ли? Или так уж занят, что не усек про утренний «ланч»… Когда вернулась, Виктора уже не было. Во, как забегался человек перед ответственной командировкой! Света присела на миг и призадумалась…

Но рассиживаться некогда. Она встряхнула влажные пакеты, расправила и стоймя разместила их вдоль батареи. Выключила вскипевший чайник, заварила в фаянсовом чайничке индийский чай, все отодвинула на край стола, накрыла полотенцем.

Вошел Виктор. Потянул носом…

– Ух ты! Чайным духом-то как пахнет! Умница ты моя, – сказал весело. – Ну что бы я без тебя делал, Светка. Нет, правда!

– «Моя», – передразнила она. – С каких это пор я стала «твоей»?

– Я серьезно, Светик! Спасибо тебе! – привлек было к себе ее за плечи, но она отстранилась.

– Общественная нагрузка, только и всего. Сам же говорил, что я общественница…

– Светик-с, мы тебя в профком выберем!

Скрип двери, Юлькин голосок, веером взметнувшиеся от сквозняка бумаги над столом – все это одновременно. «Ага, мышка уже здесь!» Света хотела возразить, что она тут лишь практикантка, и еще неизвестно, где после вуза будет обретаться – какой там профком! – но Юльку уже понесло.

– Ты у нас профоргом будешь, Светик! Ваше мнение, Виктор

Палыч? Потянет?

Заверещал один из телефонов на викторовом столе. Так резко звонят обычно по внутреннему с главного этажа.

– По..потянет, – ответил Виктор, подходя и снимая трубку.

Пока он отвечал кому-то в трубку, осторожно, обдуманно подбирая слова, Юлька расселась на стуле, скосила глаза на чайник и снедь.

– Сервировочка хоть куда! Проводы, что ли? – спросила бесцеремонно. – надо бы тогда и полмитрича…

– В уме? – удивилась Света. – На работе?

– Ничего. Ну, сухого можно, по такому случаю.

– По какому случаю?

Вместо ответа Юлька повела глазами на Виктора, он уже закончил разговор.

– Брось прикидываться, Светик. Сам Дегтярев целый час его наставлял. Вот только что. Хоть у Раисы спроси!

– Обычная командировка… Да пей ты чай, бери яблоко! – Света пододвинула Юльке чашку с дымящимся чаем.

– Виктор Палыч! Я говорю Свете, недурно бы нам сюда сухого! Айн пузырек, в честь вашего отъезда.

Юлька завертела в ало наманикюренных пальчиках чайной ложечкой. Кокетливо и нагловато сидела в слишком короткой юбочке, чуть не до бедер открывавшей ее тощие ноги. Света молча наливала чай Виктору.

– Зачем сухого? Мы и коньячку… – ответил Виктор, думая о чем-то своем. – Давайте, девочки, нажмем! А то сейчас, по моим расчетам, шеф вернется с коллегии, задаст нам работы.

– Слышала, Юль? Виктор Палыч предлагает «нажать». Так давай!

– А я и так… – Юлька и без приглашения пила чай, в темпе ела булочку, сырок…

– А то ты худенькая. Он откармливает. Добрый.

– Гм… – Виктор поперхнулся чаем. И тут же расхохотался. – Ну, Светка!

– Ха-ха, – хохотнула на всякий случай и Юлька.

Света ревниво следила, чтобы Виктор сам успел поесть толком, а то все подкладывает девушкам, угощает Юльку яблоками… Ишь, галантный!

– В каком часу летишь? – спросила озабоченно.

– А надолго, Виктор Палыч? – вмешалась Юлька.

– Секрет, ребята! Самолет в семь, но, может, еще другим рейсом полечу.

– А с коньячком как же?

– Как приеду, Юля, железно! Спрыснем благополучное возвращение…

– Дождешься от вас, – жеманилась Юлька. – Все вы только обещаете…

Света вышла сполоснуть под краном чашки и блюдца. Ей стало обидно… «Железно, Юля!» А при чем тут Юля? И вообще, все внимание Юльке, угощает, пошучивает. А та – знай хрустит яблоками, да на стуле вертится, туда-сюда, со своими бедрами… Вот сейчас вернусь, – решила Света, – дам ей понять!.. Почему так паршиво на душе?.. Да нет, не в Юльке дело. Но почему же – так плохо? Что случилось?

У двери в отдел слонялся паренек в куртке. Тот самый. Светка сразу узнала его по радостно растаращенным глазам, нескладной походке.

– А я… – начал он. – А меня…

– А тебя зовут Слава, – перебила его Светка. – Как же, помню.

– Ага, – подтвердил он.

Он топтался около двери, не спешил уходить.

– Ну, вот и свиделись, – сказала она. – Заходи! – И открыла дверь.

Парень вступил в комнату.

– Привет! – сказал всем сразу.

Опустил ворот куртки, пригладил на лобастой голове волосы. Повернулся к Свете.

– Ты здесь работаешь?

Света продолжала прибираться на столе и лишь кивнула на все помещение – мол, смотри, знакомься. Слава ступал осторожно, как по залу музея. Обошел столы сотрудников. Уставился на один из счетно-вычислительных приборов на столе у Виктора. Хотел было потрогать… Виктор кому-то звонил в этот миг и мельком взглянул на парня.

– А ты где сидишь? А это зачем?.. – спрашивал тот у Светы.

Юлька прыснула вдруг и вскочила со стула.

– Вон за тем столиком, – ответила Света. – А это, брат, такие аппаратцы, – она стрельнула глазом в сторону Виктора. – Вы их, небось, не проходили в ПТУ.

– Спасибо, Свет, за чай!.. Пока, петушок! – крикнула в дверях Юлька и скрылась.

Из коридора донеся ее хохот.

– А это портативная модель ЭВМ, Слава! – пояснила Света, водя парня за собой по отделу.

– Да это я знаю, – Слава взял прибор в руки, повертел, поставил на место. – А как он работает?

– Знаешь, а спрашиваешь, как работает, – вмешался Виктор. – Плохо, видать, знаешь.

– Ну да… – согласился Слава.

Света включила прибор.

– При помощи этой штуковины, – поясняла она, входя в роль экскурсовода, – мы подбиваем сметы расходов…

– Чего подбиваете?

– Сметы. Не притворяйся… А впрочем, – задумчиво протянула она, – могу тебе все объяснить по порядку. Мы обязаны помогать ученикам. Виктор, не помешаем тебе? Мы тихо. Садись, Слава, вот сюда. Шапку не держи на коленях, а повесь… Так, молодец. И слушай…

– Может, в другое время, а? – Виктор поднял голову. – Тут не ликбез.

– Это шефская помощь, Виктор, – поправила его Света. – Слава комсомолец.

– Да не слушай ты его, – мирно пробурчал Слава.

Он уселся рядом, плечо к плечу, с ней.

– Ну, давай насчет сметы…

Света снова включила прибор, показала ученику пробитую точками ленту и разграфленные листы с колонками шестизначных цифр.

– Шестизначные… – вздохнул парень. – Это все деньги?

Она стала объяснять. Парень слушал сосредоточенно, но все время смотрел на нее, не сводил с нее круглых глаз…

– Давай-ка, молодой человек, шагай, – вдруг бросил из своего угла Виктор. – У нас дела сегодня.

Света поднялась. Как раз быстро прошел мимо двери шеф. За ним вышел и Виктор.

– Ладно, Славик, в другой раз, – сказала Света. – У нас действительно дела. Ну, пока!

– Я зайду еще, ладно? Извините, если чего…

Парень поднялся, потоптался еще намного у двери, глядя на Свету, взял с вешалки шапку, вышел.

– Уф, – вздохнула она, присела устало на свой стул. Ей хотелось плакать. Все-таки ее задел окрик Виктора.

«Парнишка тут не при чем. Это он на меня злится. Но за что?.. А кто он такой, вообще говоря, сам-то? Какой он?»

Какая-то совсем новая мысль, даже не мысль – ощущение чего-то главного, самого нужного сейчас ее душе – вдруг охватило Свету, и надо было это срочно выяснить в себе, додумать…

Но додумать не удалось… Виктор вышел от шефа – пошел к столу молча, глядя в пол. И она сразу поняла, что он вышел другим: злым, озабоченным. Это она уже знала, когда он вот такой: с виду спокоен, сосредоточен, губы сжаты, лишь насвистывает что-то – значит, плохи дела, что-то стряслось. Обижен, рассержен, жди беды.

Рывком снял трубку, крутанул диск несколько раз…

– Кокетничаем с молокососами? – не глядя на Свету, бросил издали. – А сводку и телеграммы мне, что ли, разносить? С утра лежат.

– Виктор, я вообще в таком тоне… Уж от тебя я не ожидала…

– Хватит! – взорвался он. – Сейчас не до этого. Оставим личное, все эти трынди-брынди, Шуры-муры…

– Шуры-муры?! – поразилась Света.

– Вот именно! Бутербродики там, бутылочки, Юлечки, Славики… А знаешь, что сейчас на юге? Я вот лечу через десять минут, а ты тут… тут…

– Виктор!

– Только расстраиваешь!

– Ах, тебя все по головке гладить? Ты сам груб со мной!

– Я груб? Это ты!.. Ты!.. Неизвестно почему взъелась…

– Ну и ладно! И пусть! – Света метнулась у двери. Слезы душили ее. – И лети, куда хочешь! Знать тебя больше не хочу!

Скорее, скорее – в коридор, чтоб не увидел ее слез.

Он хлопнул дверью. Ушел. Так и не позвонил, кому надо. Впрочем, какую-то папку все же захватил с собой. Видимо, пошел по делу…

Света ходила по коридору, не могла успокоиться… Да, видно, там на юге действительно очень уж сложные дела. Впервые она видела Виктора таким взвинченным и резким. И, наверное, зря все же она так дурачилась с этим юнцом, сердила Виктора… В такое время!

Она кусала губы, проклинала себя, мысленно просила прощенья у Виктора, чувствуя невыносимую нежность к нему, досаду и боль одновременно. Что делать, как теперь подкатить к нему, как все уладить? А ведь она все время, с самого начала вела себя как дура, спорила, дразнила, вызывала на ревность, темперамент не давал ей покоя, чувства шли вперехлест, слишком уж много разных эмоций вызывал в ней Векшин. С того самого момента, как он обратил на нее внимание, все и началось. Она постепенно влюблялась в него, и не признавалась себе в этом. И вот теперь кляла себя за все. Она любит его бешено, безумно, запредельно! А он, любит ли он, или просто увлекся, у него ведь много было увлечений, и все прошли… Как выглядит она в его глазах? Иногда она вела себя дико – то спорит по каждому поводу, то закармливает завтраками и ланчами на работе, то вдруг вспылит, обидится, и вдруг превращение – сама рассудительность и четкость… С ней что-то происходит, когда он рядом. И даже – когда она просто думает о нем. Ее буквально штормит. А как это выглядит со стороны, да еще в его глазах, и представить себе трудно!

В дверь заглянул шофер Костя, дядечка средних лет, прямо в пальто и добротном меховом малахае, который он никогда не снимал, даже часами просиживая в помещении, «намек на боевую готовность номер один», как говорила зоркая Зинаида… Шофер справился, где Виктор Павлович, подождал немного, ушел. Потом, судя по всему, Виктор уехал – домой и сразу в аэропорт.

Конец дня прошел у Светы как в тумане, все валилось из рук. Вечером уходила с головной болью. Уже не помнила, как вышла на улицу, втиснулась в переполненный трамвай. Знобило, а лицо пылало. На миг представилось, что она уже в общежитии, хлопочет у стола, наливает зеленый чай себе и соседке по комнате Наташе.

– А этот ваш обычай наверняка из-за дефицита воды возник, – говорит Наташа, глядя на Светины манипуляции с фаянсовым чайничком и пиалой. – Твои предки сперва ополаскивали чаем чашку, а потом его снова наливали и пили. Экономный расход жидкости.

– Ну, ты уж совсем, – смеется Света. – Вовсе нет. Это чтобы чай быстрее и крепче заварился, и поменьше чаинок в пиалу попадало. Кстати, такой обычай – не только у нас, но и в Сибири. Да-да, у нас была практикантка из Омска…

Свежая заварка терпка, хороша. Света показывает подругам, как у них по-местному плов едят: берут щепотью, обжигая пальцы – и в рот, заедая холодным хрустким салатом из блюда рядом. Плов, жирный и острый, дымится на огромном блюде, алея уложенными – поверх пластов баранины, лука и риса – сочными дольками помидора. Ай, хорош плов! Во рту горит – аж пот прошибает, и Свете видятся яркие, как фотовспышка, дни Саратана, самые знойные июньские – июльские деньки, когда температура в тени под сорок и резкие тени перехлестывают землю. А вот и праздничные дни Рамазана, вернее, предпраздничные, она с мамой в бурлящем потоке базара, на лотках дыни, яблоки, виноград, груда ярких ковров громоздится возле чайханы, продают лагман, а мама крепко держит маленькую Марджанку на руках…

Она выходит из автобуса. Воспоминания обрываются. Сумрак, низко висят тучи, подолами задевая крыши домов. Черными штрихами летят птицы высоко-высоко, там где запредельность. Что за птицы, может, это стрижи? Они пронзают ее сердце будто острый нож. Она бредет к общежитию, наступая на лужи. Словно сквозь сито кропит дождь. И ей кажется, что ее душа, как облако, собралась на небо…

На другой день было столько работы, что не до волнений. А голову ломило пуще прежнего. Пришлось спуститься в медпункт, за таблетками.

– Грипп у вас, вот что, – сказала ей пожилая медсестра. – Покажите язык… Грипп начинается, девушка. Вот направление, идите в свою поликлинику, или прямо домой, вызовите врача.

– Температуры же нет…

– А грипп есть. И температура будет! Идите домой.

Света поднялась к себе, проглотила сразу две таблетки цитрамона. Решила немного еще подождать, пусть подействует лекарство.

На этаже все было как всегда. Но чувствовалось повсюду что-то особое: какая-то затаенная спешка, какое-то непростое отсутствие руководства, словно все вызваны на некое тайное совещание, куда-то на самый верх.

Женщина из патентного отдела, войдя, сказала, что в районе Ташкента землетрясение. Шефа с утра не было на месте, тоже куда-то вызван. Во втором часу явилась неожиданно посетительница, немолодая женщина в шерстяном платке.

– Можно к начальнику, девушка?

– По какому вопросу?

– Да вот о сыне я… В газете сообщение было. А он там и есть, в Кызыл-Кумах. Монтажник он, по найму. Звонила туда, не отвечают.

– Там же нет связи, – почему-то ответила Света.

Надо было просто сказать, что женщина обращается не по адресу, и направить куда надо…

– Как нет? Я раньше звонила, через Газли. Он в том районе, на стройке… Говорят, прервана связь-то?

– Волноваться рано, – как можно спокойнее, самым будничным тоном, ответила Света. – Ничего страшного. Мы бы знали. И зачем вам начальник?

– Да ведь сын у меня там. Один он у меня, Сережа… Вот, поглядите, девушка, голубушка моя, поглядите…

Женщина достала из большой хозяйственной сумки пакетик в целлофановой обертке, бережно вынула из него, положила на стол перед Светой фото. Со снимка глядел обычный русский хороший паренек – дерзковатые глаза, задорное серьезное лицо, из-под бушлата – край тельняшки… Да вот еще родинка справа на лбу.

Женщина всхлипнула, вытерла глаза уголком платка.

– Без отца ростила, – сказала с ударением на «о», – один он у меня. Говорила, не гонись за рублем. Монтажники и в Москве нужны. Мне бы к начальнику, справиться.

– Не волнуйтесь, – утешала Света. – А начальник тут не при чем. У нас ведь нет данных о рабочем составе, мы другой отдел. Я вам напишу сейчас, куда обратиться.

Света стала быстро писать адрес нужного управления.

– Да вы не тревожьтесь, все будет хорошо.

– Вы уж помогите, девушка, – удрученно упрашивала женщина. – Вы такая славная, вижу, чуткая. Уж помогите…

– Я сама из Газли, – сказала Света. – Какое еще землетрясение!

И вдруг не смогла дальше писать: пальцы как онемели, ручка из них выпала. Комната поплыла в глазах… Ей стало дурно.

…Белые, слишком белые простыни и одеяло, словно снег, ее заносит снегом, трясет от озноба, она замерзает, где она? Куда-то проваливается, бездна, нет, нельзя, нельзя, надо вернуться, как же Виктор без нее, как же он? И вдруг – жар, пламя охватывает ее всю. Она видит, как душа ее отделяется от тела и летит, мчится к нему, Витя-а-а! Пламя до небес, рушится какое-то строение, пылает карагач, а она несется вперед, в огненное месиво, там Витя, она видит, как он, согнувшись, тащит кого-то на брезенте, рядом с ним держит другой угол брезента еще кто-то, огонь бушует возле них, они уже обожжены. Она прорывается к Виктору и руками сбивает пламя, отталкивает огонь, отгоняет от него. Пламя охватывает теперь ее саму и крутит волчком, она превращается в огненный шар, жуткая боль, нестерпимо, она сейчас расплавится и испарится, и все, и больше ее не будет! Не будет никогда… Но чьи-то ладони останавливают это верчение. Боль утихает. «Давай, давай», – шепчет некто-то незримый. Они вместе расталкивают огонь, рвут на части огневую ткань и задувают ее, Света дует изо всех сил, клочья пламени сникают, вянут на глазах… «Мы их спасли», – беззвучно говорит невидимый помощник. – «Не волнуйся. Ты не умерла, ты просто расслоилась. Так бывает при высокой температуре и запредельном накале любви. Ты спасла от гибели сразу троих… Но никому об этом не рассказывай, тебя просто не поймут»… «Как расслоилась?» – ахнула она. «Нет смысла объяснять, не поймешь. У человека несколько тонких тел, эфирное, астральное, ментальное, и другие. Тебе это незачем знать…»

Оранжевоглазый остановился, помолчал немного, и снова продолжил рассказ:

– А вот и Виктор, он внутри вертолета. А с вертолета вся картина землетрясения не кажется такой уж дикой… Не то, что в Газли. Только дым и дым! Хотя – это Виктор знает точно – тряхнуло и здесь основательно, разрушено все, что можно разрушить: здание, подстанции, бараки. Покорежены трубы, заполыхали скважины, весь песок, все пространство, казалось, горит, внизу ходят волны огня. И все же – какая удача, что компрессоры удалось отключить!

Дым, тугой горячий ветер жгутом лупит снизу, отжимает вертолет вбок и вверх, не дает снизиться.

– Седой! На войне был? Гляди… – В ухо ему кричит радист или штурман, сидящий рядом с пилотом. Виктор не знает в точности, кто он, знает лишь, что его роль – обеспечивать радиосвязь – именно с вертолета – между Газли и Бухарой. Другой возможности для связи с центром сейчас нет. На груди у радиста передатчик, в перерыве между работой он оборачивается к Виктору и бросает одну – две загадочные фразы; разговор – по старым понятиям Виктора – глупейший, здесь он кажется естественным. Во-первых – прозвище, данное ему радистом: седой. Когда Виктор сбрасывает каску, чтобы обтереть пот, его белесая башка и впрямь как оловянная: от песка, от влаги. «Был на войне?» – не глупо ли спрашивать у человека, родившегося в сорок четвертом? Но уже следующие слова показывают – радист и не ждет ответа, он, собственно, говорит о себе, а не о Викторе.

– Я пацаном видел такую заваруху, на Курской дуге…

– На какой? – кричит Виктор, пригибаясь к уху радиста; ему послушалось: «на узкой дуге».

Кругом свист вихря, гул, и не черта не разберешь.

– На Ку-урск… Я оттуда… Глянь, Седой…

Радист окидывает рукой на миг открывшееся в дымовых клочьях пространство. Это в самом деле напоминает пожарище после танковой битвы. Обломки, островки пламени около трубопровода по всему полю, а между завалившейся на бок подстанции и местом, где вертолет должен сесть – бетонной площадочкой на старом такыре – еще не улеглась полоса огня. Гасить некому, хотя кто-то внизу еще есть. Пожар обхватывает обломки подстанции. «А вдруг под обломками люди?..» Об этом подумали все трое: вертолетчики и Виктор.

– Мать твою! – выругался радист. – Неужели не сядем?

Целые полчаса длились трудные заходы на бетонную площадку. Когда все же сели на бетон, выбрались и, разминая ноги, отдуваясь, скинули каски, – шибануло в лицо, как из печи обжига, гарью, вонью горелого металла и нефти, устоявшимся жаром горящей почвы.

Подошли двое – серые лица под касками, серые от пепла противопожарные робы. Один – прорабского вида, сухопарый, сутулый, со старым, с бывалым прищуром, в резких морщинах, лицом, почти старик, представился:

– Кравцов.

Второй, молодой, по-спортивному крепкий, молча поприветствовал всех ладонью. Кравцов сказал:

– Придется забрать раненых, и назад. Мы пока подождем…

– Разве так много? – испуганно спросил пилот. – Приказано вас доставить…

– Хватает. Рассуждать некогда, – скрипуче отрезал Кравцов. – Тяжелые травмы, контузии, у женщины вон перелом ноги. Еле перетащили всех к складу, подальше от огня, – он указал на глинобитное строение, вроде дувала, в стороне. – Того и жди, тряханет опять и всех завалит.

– Одного раза с них достаточно, – подхватил молодой. – Забирайте раненых, ребята. Нас потом.

– Нельзя ли подрулить к людям? – спросил Кравцов.

– Сложно, – отозвался пилот.

– Перенесем, ладно, – ответил молодой. – Нас тут трое, со сторожем. Кто цел остался. С вами шестеро, справимся…

Кравцов с вертолетчиками пошел к глиняному строению. Виктор и молодой чуть отстали, закуривая.

– А я думал, это прораб, – сказал Виктор, тыча сигаретой вслед ушедшим. – На вид простой работяга. А это сам Кравцов?

– Потому и я при нем, – попросту ответил парень. – Умереть, но сберечь. А старик упрям. Ну, сам видишь, сначала раненых, потом за ним.

– А вдруг уже не сядем?

– Сядете! – пообещал парень. – А что делать! Не могу же я силой, сгрести его и в вертолет… А ты радист, что ли? Больно вас много.

– Тут участок мой, – Виктор оглянулся на развалины, на пламя. – Я же все это ставил. Подстанцию эту, скважины… А теперь… Черт те что!

– Восстановим. Людей надо спасать, сам понимаешь…

– А там, – Виктор показал на подстанцию, скрытую за языками огня, – вдруг кто еще остался?

– И я боюсь, – сказал парень. – Отправим вертолет, проверим. Но при старике молчи.

Лишь к полудню удалось перенести раненых и разместить всех в кабине, рассчитанной на одиннадцать человек… Перегруженный вертолет взлетел, сделал широкую дугу в обход горящих участков, взял курс на Газли и, далее, на Ташкент… Внизу остался академик Кравцов, человек, нужный стране, – в момент землетрясения он оказался как раз на этом объекте газопровода, – остался с ним его помощник, остался сторож-узбек и Виктор Векшин. Радист остаться не смог, связь прерывать нельзя ни на минуту. Виктор и кравцовский помощник подошли по бетонированной полосе, ведущей от подстанции к складу, к самому краю – насколько можно было – нестерпимо жаркого полыханья; за ним проглядывались закопченные, осевшие стены здания. В руке у парня еще был свернутый брезент, на котором переносили раненых.

– Ей-богу, там кто-то кричит, – сказал помощник. – Может, справа обойдем?

– Не выйдет, – ответил Виктор. Четким инженерным умом он уже оценил и расчислил все варианты. – А срежем угол, увязнем…

Песок кругом был как лава, кое-где чернели трещины.

– Ну, что делать? Вон старик прет, давай скорей, решай.

– Чего ж тут решать…

Виктор видел – выхода нет. Либо отступать, либо…

Парень вдруг сунул Виктору свой брезент, накрыл лицо и голову полой робы и рванул через огонь, к подстанции. Виктор правильно понял: человек отдал ему лучшую защиту, а сам – безо всего – пошел… И, набросив на себя брезент, Виктор побежал следом.

Даже под одеялом брезента ощутил – как враз загудело, обдало, будто упал на какое-то черное раскаленное дно… И в самом деле, он споткнулся и упал, но уже около здания; дальше – мрак, бред на какие-то миги. Вот они уже бегут, перескакивают через глыбы, через торчащие ребром плиты, парень сбивает рукавицей со своих колен огненные космы, ищут, натыкаются на тела: мертвый, мертвый, еще труп, а, вот он, кто еще жив, это парнишка, в спецовке и резиновых сапогах, стонет между обломками… Ему повезло, он заслонен какой-то плитой от огня, но придавило… «Где брезент?» – орет помощник на Виктора, ничуть не удивляясь, что Виктор рядом с ним. Брезента нет, потерял… А, вон брезент, за балку зацепился. Когда спасенного тащили сквозь багровый дым, уже в обход – черт с ним, с оплавленным под ногами песком, все равно уже обгорели, обожжены, – когда волокли его на брезенте, рука паренька бессильно свесилась и болталась, задевая за землю, он был уже почти готов, без сознанья… Виктор лишь заметил – каска задралась, стриженый, родинка справа на лбу, подросток почти, пацан. Вроде Славика дурацкого, Светкиного, и жалостью сжало где-то под горлом…

Через два часа снова сел вертолет, вылезли пилот, радист, врач – видимо, учли: могут найтись новые раненые, – все трое быстро пошли к глиняному строению.

– Давайте, товарищ Кравцов, – крикнул пилот издали. – В Газли отмечено колебание! Скорее…

– Поднимайте раненого, – сказал Кравцов, когда группа подошла. – А, врач, хорошо. У него открытый перелом. Кое-как я наложил повязку, но…

Виктор не стал смотреть, как врач делает над пострадавшим все необходимое – укол, шина, перевязка, как поднимают его и несут к вертолету. Землистое лицо паренька, которого он чудом протащил сквозь пламя, теперь переворачивало ему всю душу. Сроду такого не испытывал…

Вдруг он заметил, что сторож узбек – спит, мирно спит себе, как ни в чем не бывало. И даже не под стеной или в самом складе, а просто на земле – в сторонке, где сохранился какой-то кустик- карагач. Что ж такого, понял Виктор, ведь суток двое, небось, не спал. И его самого одолела судорожная зевота. Спать, как спать-то охота! Вмиг охватило безмятежное полное спокойствие, тупая сонливость. «Сейчас вот заберусь в кабину и засну», решил он. «Буду дрыхнуть до самого Газли».

Вернулись Кравцов и помощник, чтоб забрать рюкзак с вещами, бинокль, кое-что еще.

– Пошли! – бросил Кравцов.

Длинная глинобитная стена строения поднялась вверх на глазах у Виктора и переломилась сразу в нескольких местах – став, как растянутая гармонь. Больно по затылку шмякнуло его чем-то плоским, и – больше ничего… Ничего больше не было.

… Проснулся, и не сразу понял, где он. Белые стены, белый потолок… Больница, дошло до него наконец. Лежа на спине, шевельнулся. На потолке в углу – сырой подтек. Трещинки разбегаются по известке… От вида этих трещинок его замутило, дернулся вбок, голова, оказывается, забинтована… Стало рвать, свесился над полом. Весь вспотел, обессилено откинулся назад… И снова полетел в черноту.

Спал, бредил. В забытьи виделось прошлое. Вот они со Светой идут из кино и спорят – как часто спорили и ругались они, господи боже, за короткий срок знакомства!

–Вот еще! – Света упрямо вертит головой, словно отмахивается от его слов, пряди черной каруселью разлетаются по бокам. – А мне эта твоя героиня как раз не нравится! Какая там женственность! Кукла, и все! Среднее между нашей Зинаидой и Юлькой.

– Не права, Светик, – мягко убеждает он. – Она же душа семьи… Ну, еще семьи нет, но будет семья. Там так задумано. За кадром… А он…

– Какая там душа! – Света уже гневается. – Ну и вкусы у тебя! Может, и мне так прикажешь – сидеть дома, наводить лоск?

– Ты меня не поняла, Света. У меня и мать, и бабушка так жили. Имели профессию, лицо, но досуг свой посвящали дому.

– Вот это «досуг»! Твоя мать всю себя отдала…

– Ты же ничего не знаешь…

– Может, мне паранджу надеть? В наше-то время?

– Но ведь, если дети…

– А я, например, не собираюсь заводить детей…

– Но если любишь…

– Не люблю!..

– Это в тебе говорит немецкая кровь твоего отца. Немки не торопятся заводить семью, восточные же девушки как раз наоборот, для них семья, дети – самоценность, цель всей жизни. И вообще, слишком уж ты …

Начинается перепалка… Ой, как ломит голову, болит в основании затылка. Больной стонет, просыпается. Сестра бережно приподнимает его обернутую чалмою бинтов голову, поправляет подушку.

– Тише, тише, больной. Сейчас все будет хорошо, Вот, примите…

Дает порошок, подносит ко рту Виктора ложку с водой для запива, нежно укладывает его получше, успокаивает.

А однажды он проснулся еще затемно. Ничего не болело. Стал вспоминать… Да, длительная, однако, получилась командировка. Она перевернула всю его жизнь. А впрочем, по времени… Поехал он еще в марте. Как всегда, шеф был очень ласков, рассказывал анекдоты из жизни работяг и все такое прочее… Значит, дело ясное, пахнет жареным. Вот он и поехал, Конечно, ни шеф, ни кто другой и вообразить не могли, что такое стрясется… В общем, недели две он лез из кожи, бился, налаживал оборудование, монтаж, – и все напрасно, как оказалось! Только собрался назад, как жахнуло! Началось это самое. Это уже в апреле, в начале апреля. Если память тебе, Витя, не изменяет, 8-го апреля во столько-то ноль-ноль по московскому времени, короче, под утро, когда ты в Газли еще спал в гостинице и даже Свету во сне не видел. С первого толчка ничего, однако, ни с гостиницей, ни с тобой не случилось, и – пошла твоя Одиссея! Вместе с другими удалось тогда сделать многое, и, может быть, главное. После первого же толчка мощная компрессорная станция в Газли была остановлена. Это удача, большая удача! Потом ты вылетел на свой непосредственный объект… Потом… этот мальчишка… Господи, мальчишка-то жив или нет? Что с вертолетом, как бы узнать? Взлетел он вообще, или так и не успел? А Кравцов?

Вошла сестра мерить температуру.

– Сестрица, сегодня какое?

– Т-сс!.. Не так громко, больной. Спят… Сегодня двадцатое.

– Спят! Все равно вы их будите. Спящим, что ли, градусники суете? – разозлился вдруг Виктор. – Выписывайте, я здоров.

– Я не выписываю. Обход будет, вот и скажете врачу… Рано вас еще выписывать.

– Ничего не рано. У меня же только голова, ушиб. Все прошло.

– Еще и контузия, шок. Врач решит, больной. Лежите тихо.

Ничего не попишешь, оставалось лежать тихо и ждать обхода. В конце концов, он всего две недели в больнице. Не так уж много. Особых повреждений нет. Пора в строй. Вот только обрит он теперь, как каторжник, да весь кумпол будет в зеленке или каких-нибудь наклейках. Как покажется такой дома? Жуть!

Хоть и со скандалом, но через три дня Виктор выписался. Купил в универмаге полотняную кепку и из Ташкента тут же вылетел в Газли, явился в штаб связи – в пяти километрах от разрушенного поселка. Там, в новеньком щитосборочном домике ему указали, где, на какой «улице» сейчас действует его министерство. «Улицы» назывались, как гласили надписи на щитах: «Москва», «Новосибирск», «Ленинград», «Кемерово» – из этих городов прибыли в Газли стройотряды. В Оперативном пункте Векшина ждала депеша – срочно вернуться в отдел для обеспечения связи и нужных мер. Шеф и все высшее руководство – на пострадавших объектах в Бухаре, Ташаузе, Чарджоу… Виктору предстояло вылететь в Москву… На поле, обогнув одну из палаток, он столкнулся с дядькой в защитной штурмовке, в шлеме, лицо знакомое… Радист!

– Седой! Жив! – радист тиснул в объятиях Виктора, глянул весело на его съехавшую кепку. – Обрили? А я в Ташкент лечу, хотел в госпиталь к тебе забежать. Значит, ты в порядке? Ну, молодец!

– В порядке. – Виктор отчего-то смутился. – А как там… все…

– Улетели… Потом и тебя прихватили, – радист заговорил тише. – Двоих, правда, там оставили…

– Кого?

– Миша погиб, помощник… Он, понимаешь, упал прямо на Кравцова. Кравцов невредим, сейчас в Бухаре, работает. А Миша… В общем…

– А второй кто?

– Сторож. Вгорячах забыли. Потом оказалось, он проспал землетрясение. Вот номер! – радист расхохотался. – Трещины прошли мимо, он дрых себе и не слышал.

– Ну, так не бывает же! – не поверил Виктор. – Трясло все-таки.

– И в вагоне трясет, а ты ведь спишь. Человек устал, чего особенного. Спал и не слышал. Вот такие пироги. Чего на свете не бывает! – заключил радист. – Спешишь? А то с тебя причитается…

– Да, домой лечу.

– Ну, давай, а то надо бы… – Прищелкнул у горла пальцами

радист. – Тебя, говорят, к награде представили.

Виктор не поверил во второй раз:

– Чего это ты…

– Ты же отличился, человека спас… Ладно, Седой, не скромничай, а выпьем в другой раз. – Он приобнял на прощанье Виктора. – Я шучу. Сам спешу. Еще увидимся, пока!

И исчез за углом палатки.

….. В самолете Виктор стеснялся снять свою полотняную кепку и утереть со лба пот – голова была в пятнах зеленки, правда, ежик уже чуточку отрос, под комполка двадцатых годов. «Нет, скорее я на пожилого узбека теперь похож», решил Виктор, глянув на себя в зеркало туалета: «Бритый, и морда вся дублено-коричневая от зноя… Светка меня не узнает».

Прямо из аэровокзала он позвонил в отдел, Свете.

– Какую Свету? – резануло незнакомым голоском. – А… помню, да она тут больше не работает.

– Как не работает? – он возмутился. «Может, не туда попал?», мелькнуло в мыслях.

– Погодите, сейчас узнаю.

«Очевидно, новая сотрудница, или из другого отдела, подменяет Зинаиду», догадался Виктор.

Он стоял в плаще нараспашку возле телефона около выхода, сжимал вспотевшей ладонью трубку.

«Что же со Светкой-то? Давно он ничего не знал о ней. И сам ведь ей не звонил, о себе не сообщал. С того самого дня… Сначала – больница, а потом закрутился… А теперь и ее на месте нет. Что за черт!»

В трубке, наконец, ответили:

– Позвоните позже. Говорят, уехала.

– То есть, как уехала? Куда?.. Стойте, это Векшин говорит, с кем я разговариваю?! Да постойте же!

– Но сотрудница, видимо, не желала продолжать.

– Товарищ, я тут человек временный… Или больна. Сейчас узнать не могу, звоните позже, – отчеканила, и – щелк! – звякнула трубкой.

– Все! Как холодом обдало Виктора. С досадой, в предчувствии какой-то беды: пришлось ехать домой. «А может, сразу в министерство махнуть?.. Нет. Все же сначала домой надо, маму увидеть, переодеться, дух перевести, оттуда позвоню снова», – решил он.

Дома матери не было. О рейсе он заранее не сообщил, вот мама и ушла куда-то, может в магазин. Снова позвонил в отдел – безуспешно, никого нет на месте. Оставив матери записку, вышел, поймал такси, через четверть часа уже входил в помещение отдела.

Сотрудница за столом, пожилая, сухонькая, с блеклым лицом и в вязаной кофточке, вроде даже оробела, когда он вошел, резко представился, и снова спросил о Свете, и вообще – что тут происходит, почему никого нет на месте?

– Вы же знаете, все руководство выехало туда, в те края… А я из патентной группы, и тут лишь до обеда, попросили посидеть. Скоро придут сотрудники…

– А сейчас где?

– Вызваны за документацией какой-то, и на связи… А эта девушка, я выяснила, больна.

– Больна?

– Да, уже с месяц… Да обождите, вот придет Юля, скажет.

Юлю ждать Виктор не стал, пошел сам ее искать, по всем этажам. Ни в своем отделе на третьем этаже, ни в другом крыле здания в канцелярии – куда он позвонил, ни в одном из буфетов Юльки не было. Вот когда всерьез он разозлился на отсутствие рабочей дисциплины: «Нет, хватит, этому надо класть конец!» – в сердцах решил Виктор. «Бегает, небось, по промтоварным за какой-нибудь импортной губной помадой или колготками»…

Позвонил домой – мама уже пришла, была, оказывается, в поликлинике, высидев длиннющую очередь к врачу. И голос какой-то незнакомый, новый ее голос – вялый, слабенький, – не понравился Виктору. Нет, о Свете она ничего не знает, звонков не было. «Скоро приду, мам», – успокоил он ее и снова вышел на улицу. Бесцельно, в полной, еще даже неосознанной, растерянности… Что теперь делать, где Светку искать? Ждать спокойненько, когда соберутся люди в отделе и все выяснится – он не мог. Прежде бы он, наверно, терпеливо обождал, занялся бы другими делами… Но теперь, после всего, что было в Газли, не мог ждать. Он себе и представить не мог, что Света так ему нужна! Душу переворачивала тревога. Тревога за нее, и чувство вины перед ней…

Тут он заметил, что едет уже к студенческой общаге, куда не раз провожал ее вечерами. И лишь у дверей понял бесцельность визита: днем все на занятьях, у кого спросишь? Светина комната и впрямь оказалась заперта.

Долго сидел он в соседнем скверике на скамейке. Скинул свою ташкентскую кепку, подставил апрельскому припеку шишковатую голову с отросшим ежиком волос, расстегнул воротник, впервые чувствуя, что под рубахой, слева, нервно колотится и зудит этот самый комочек, сердце.

Потом вернулся в министерство.

Не заходя в отдел, снизу, от вахтера, взял и позвонил… Просто так, узнать, кто сейчас на месте…

– Алло! Да! – ответила Света. Она, это уж без ошибки.

– Свет, ты? Господи, а я-то уж думал…

– Вить, ты где?!.. – всплеснулся ее голос.

– Да я внизу. Сейчас буду. Нет, к чертям! – рявкнул вдруг он. – К черту! Уж сегодня я в отдел не пойду. Даже и подниматься не подумаю, мне отдых положен в день приезда. Все бросай, лети сюда! И пойдем…

– Я же на работе! – Ее голос захлебнулся нежностью. – Только пришла час назад! Срочно вызвана, тут все дела стоят.

– Я как начальник разрешаю наплевать на дела. Сегодня можно.

– Вить, ну ты что, так нельзя. Как ты себя чувствуешь, ты же был в смертельной зоне? – ее голос трепетал от счастья и тревоги. – Все нормально?

– Ну конечно! Как видишь!.. Свет, это смешно, – усмехнулся он. – Объясняемся по телефону, а сами рядом, в одном здании… Ну выходи, Светик! Жду, заяц, или я сам сейчас…

– Нет, через полтора часа в нашем кафе, – нежность, счастье, радость, все оттенки чувств слились в глубоком тембре ее голоса. – А ты отдохни пока, ты ж с дороги…

– Я отдохну. Хороший мой! Значит, ты поправилась?

– Как видишь.

– Совсем – совсем?

– Вечером расскажу. Я жутко рада!

– И я тоже!

– Сейчас бы все бросила и к тебе, но нельзя. Все, до встречи, пока!

« Немецкая пунктуальность, работа прежде всего», – вздохнул Виктор. – «Что поделаешь, отцовские гены. Сложный получился характер, восток и запад слились в одной крови»…

А она просто боялась, что ее разорвет от счастья. И еще, надо было привести себя в порядок – неважно выглядела после болезни, да к тому же без косметики примчалась, поднакраситься надо ведь, причем особо тщательно, и причесаться. Ну и дела хоть какие-то успеть доделать, конечно же…

Оранжевоглазый на миг прервался, вздохнул, и продолжал свой рассказ:

– Девчонка сидела в кафе. Одна, и ей было неловко и завидно, когда глядела на входившие пары, на застольные компании. А впрочем, вон и еще одиночки. Не одна она такая. Вон, в углу, у окна, сидит и парень один-одинешенек. Наверно, тоскует, бедняга… А симпатичный… И не парень даже, а молодой мужчина строгого вида, вроде спортивного тренера, нет, поинтеллигентнее, может – кинооператор? Лицо медноскулое, темное, короткая стрижка (отсюда, правда, не разобрать – стрижка это или обрит?) индеец прямо. Индейский вождь. И глядит на нее, хорошенькую, юную. «На меня смотрит, заметил», подумала она. «И чего это он так смотрит?» Смутилась, отвела глаза. «Может, с прической у меня что, или глаза потекли?» Достала из сумочки пудреницу, глянула в зеркальную крышку. Быстро припудрилась, и стала пить чай с маковой плюшкой. Потом снова глянула в тот угол, и огорчилась. Нет, индеец-кинооператор смотрел не на нее. Он глядел сквозь нее, теперь девушка поняла это. Видел, конечно, и ее, и весь этот зал, но видел – не видя, уйдя в свои думы. Ясное дело, он ждал кого-то. Или уже расстался, и сидел переживал. «А красивый. И лицо умное. Только грустный какой-то…» Тут на миг его заслонил официант: поставил на столик бутылку вина, и снова отошел. Кафе понемногу наполнялось народом. Свободных мест уже почти не было. К девушке за столик кто-то сел, потоптавшись несмело, но кто – разглядеть не успела: отвлекло необычное. В том углу с тем самым мужчиной вдруг произошла перемена. Глаза вспыхнули радостью, он встал, весь сияя улыбкой, двинулся было… А к нему шла удивительная красавица – и пол зала уже смотрело на нее – такая высокая, статная, за плечи отброшена черная волна волос, полногубая, алое с черным красило и сразу выделяло ее лицо. Такая, как девчонке показалось, какие глядят лишь с обложек подарочных изданий восточного эпоса, с иллюстраций книг, что теперь нигде не купишь, а видишь лишь на книжных выставках.

Они сели и стали глядеть друг на друга, взялись за руки – ладонь к ладони, а девчонка таращила глаза на них. Не могла оторваться – такой необычной, она чувствовала это, было их встреча и даже молчание. Они сидела молча. Но все кафе уже гудело. И даже девчонкин сосед неловко повертелся, попыхтел, и сказал:

– А меня зовут Слава…

Мест пустых, да и одиночек, уже не было в кафе, забыла и девчонка про одиночество, этот вечер и для нее стал отныне самым особенным. И она уже не смотрела туда. Правда, когда через полчаса она бросила туда взгляд, заметила: все так же молчат и смотрят… Ну вот просто сидят и молчат, но весь многолюдный зал кафе уже строится и существует вокруг их столика в углу, и он уже был – казалось девчонке – центром, солнечным светилом в мире этого кафе.

На эстраду вышли поодиночке, вразбивку, музыканты, расчехлили свои сложные орудия и стационарные агрегаты, и, сев и помедлив с непроницаемо презрительными минами – грохнули разок, другой. Мелодия, однако, полилась поначалу тихая и задушевная…

Они все также сидели, глядя друг на друга, бутылка вина была лишь чуть начата. О чем-то, наверно, главном, великом и совершенно ослепительном молча разговаривали прекрасными от радости лицами.

Оранжевоглазый замолчал, и картинка погасла. Я вмиг перенеслась обратно за кладбищенскую оградку.

– Ну так что, перейдем к следующему захоронению? – тоном экскурсовода произнес он.

– Подожди, я так быстро не переключаюсь, – сказала я. – Скажи, как ты это делаешь? Как тебя звать?

– Имя знать хочешь? – усмехнулся он. – Зачем тебе?

– Ну ты же знаешь мое. Знакомиться, так по полной. Как тебя?

– Да называй как хочешь.

– А все-таки? По-настоящему, как?

– Ну, скажем, Фитк.

– Да-а, прикольно, – протянула я. – Так можно называть собаку, или кота. Никогда не встречала у людей подобных имен.

– А я и не человек, – усмехнулся он.

– А когда было это самое землетрясение, – разбирало меня. – Ну правда, когда?

– В 1976-ом, 8 апреля, – проинформировал он меня. – Землетрясение началось с толчка небольшой силы, но местные жители, предчувствуя неладное, повыскакивали из домов. Удар огромной силы, до 9 баллов по шкале Рихтера, последовал через 15 минут и вызвал обвалы практически всех зданий.

Мы вышли за оградку могилы и пошли вдоль рядов, беседуя и разглядывая памятники.

– Люди в те времена какие-то не такие были, – сказала я задумчиво. – Я бы так не смогла, и вообще, без компьютера, без инета, так странно…

– Иная эпоха, иные люди, – сказал Фитк. – Иные приоритеты.

– А моменты жизни ты выбираешь произвольно? – спросила я его.

– Что ярче зафиксировалось, то и показываю, – бросил он, и поддел кроссовкой валяющийся выцветший венок.

– А вот про этого ты что расскажешь, – остановилась я возле алюминиевого памятника с черно-белой фоткой, и взглянула на дату смерти.

– Тоже жил в восьмидесятых, – констатировал Фитк, и сдвинул бейсболку козырьком назад.

Мы вошли в оградку и расположились на металлических сидалищах возле такого же столика.

– Как неудобно сидеть на этом, – проворчала я.

– Это можно исправить, – он щелкнул пальцами, и мы оказались на диванчике за журнальным столиком, на котором стояли высокие бокалы с коктейлями, из них торчали черные соломинки. Странно выглядело это на могиле.

– Прямо как в баре, или в ресторане, – сказала я.

– А мы сейчас туда и заглянем, – ответил он. – Следом за покойником. Смотри и слушай.

Негр на эстраде бросил барабанные палочки и пропел: «Эвры монын…»… Скорее – страстно прохрипел, прошептал свое «эвры-ы», чем пропел. И черное зеркало полировано блистало сбоку, в золоченой витой раме, и люстры переливались хрусталями… А их столик напротив зеркала. Они сидят лицом к лицу, друг против друга. Она тянет коктейль через соломину. Лариса. Она хочет что-то сказать ему. Что-то важное. Лариса! Она молчит. О чем молчит она? О чем-то важном… Но никто не знает, и никогда не узнает – о чем она молчит.

Негр проскрипел пылко и загадочно «эвры моны-ын», и снова схватил барабанные палочки.

Школа. «Ты опять читаешь на уроке посторонние книги? Иди к доске»… Парта, изрисованная рожами, изрезанная перочинным ножиком.

Черт, какой ветрище! Да это прямо вихрь, смерч… Вихрь швыряет самолет, блестящий маленький самолетик. Он похож на ласточку, только – серебристую, его кружит, швыряет вверх. Вниз. Он летит на солнце. И уже не видно его… Прямо в упор на солнце – вот это пике!.. Стойте, стойте, не пускайте его! Там мама! Ма-а-ма!

Школа. «Опять ты читаешь Хемингуэя на уроке? Дай-ка сюда книгу»…

Школа. «А-а-а!.. Держи Оську! Держи его, бей!..» Что это? Догоняют, дают подножку. «Бей заику!»

Самолет разваливается на куски. Железный дождь свергается с неба. Шмяк! – в сторону отлетает пропеллер…

А это Веерка из их подъезда. С какой-то девчонкой перешептывается: «И никакой он не Оська, его по-настоящему Оскар зовут. Нет, серьезно. Оскар Мухин. Он незаконный, от приезжего какого-то. Мать-то у него стюардесса…»

«Алё! Алё, аэропорт? Скажите, рейс 3052»… – бабушкин желтый палец дрожит в телефонном диске.

Догоняют. Затылком чувствует он частое, злое, чужое дыханье. Сейчас навалятся… Так и есть. Сбили с ног, снегом залепило рот, ноздри. Трудно дышать. «Ну, одноклассники…» Душно.

Что это? Как стало вдруг тихо… Тишина-то какая… Легко, как в реке. Или он уже умер?

«Аэропорт отвечает. Вы слышите? Слышите? Рейс 3052, к сожалению, не прибудет»… Кожица на дрожащем пальце бабушки – сморщенная, как косо натянутый чулок.

А это Верка, соседка, все еще болтает с подружкой: «Мать-то у него стюардесса была, нет, серьезно, в самолете разбилась…

Темень какая! Почему так темно? Ведь ночь кончилась… Они стоят вдвоем. Блестят, как река, ее волосы рыжие. Тонкая, необыкновенная… Волосы ее волнами лежат на плечах. Ясные зеленые глаза. Лариса!

Мухин вздохнул и очнулся. Ну и кошмары, с чего это, с духоты, что ли? Смутно виднелась в сумерках дверка веранды. Зря затворился, совсем душно стало. Обалдеть можно! Вот и заснул на закате, забредил… Башка даже разболелась. «Скорее, скорее вскочить, и – купаться!»

Он потянулся и улегся на спину… А все-таки она опять приснилась. Лариса.

Когда он увидел ее впервые? Матери тогда уже не было. Он учился в четвертом. А не в пятом ли? Нет, в четвертом. Тогда он не заикался еще, в одиннадцать лет. Впрочем, и теперь это почти не заметно, он преодолел это в себе. Страшные годы позади, те годы и то одиночество, после мамы. Тогда и появилась Лариса…

В школе его не любили, слишком тихим и замкнутым был. Его дразнили – молчал, дергали, обзывали – молчал, потом вдруг зверел и набрасывался. Тогда с удивлением и страхом отступали от него, обозвав психом.

И снова нарочно злили, чтобы посмотреть, Как он психанет. Он стеснялся своего роста: был выше других, и при этом вялым, тонкошеим. Стеснялся заикания – это уже в шестом и седьмом – и часто нарочно молчал у доски, молчал упорно, на зло себе, и, хорошо зная урок, получал двойку. Стеснялся имени, и проклинал за это мать- стюардессу: это надо же так придумать, киношница, дура веселая, к «Мухину» присобачить «Оскар»! Живи теперь на свете… Лариса, наверно, тоже в душе смеется, недаром же кличет его с первого дня по-своему, «Оскар, Оскар», с ударением на «О» а не «Оскар», как все. Так собакам, наверно, кричат: «Оскар – ко мне! Оскар – тубо». И в школе его дразнили в начале: «Муха! Аскарида!» А он зверел и набрасывался… «Оскармух! Оскармух!» – кричали ему.

Какой он тогда был? У бабушки есть фотоальбом. Худющий, длинный. Спутанная белесая челка, сонные какие-то глаза. «Глазенапы», весело говорила мама, и мамина тоненькая ладошка, пахнущая то духами, то карамелькой, нежно ворошила его соломенные патлы. Но это так давно, даже не в школьное время, не в детстве, а где-то словно за порогом детства, и так это было недолго, недолго!.. Вот даже мамина лица он не может вспомнить: какое оно было при этом? – когда она ворошила его патлы и смеялась над «глазенапами»? Бабушка говорит, что она совсем юная была, ну, вот как Лариса. Как – всего лет через пять после этого – Лариса, новая жилица в их доме.

«Так когда же это было? Когда?» Он рывком закинул руки за голову, шумно передохнул… «Хватит придуриваться, Мухин, ты же отлично помнишь, когда. Разве тот день забудется?»

В тот день он сбежал с физкультуры. Мальчишки исчеркали мелом сзади всю его куртку. Дело обычное, он и сам черкал на чужих пиджаках, но в тот раз почему-то разобиделся. И когда все двинули в зал на физкультуру – скрылся в туалете. Там он кое-как оттер куртку мокрой ладонью и ушел домой с третьего урока… Возле их подъезда сгружали мебель. Впритык к дверям стоял грузовик с откинутым бортом. Разным барахлом, этажерочками, кипами книг, тюками заставлены были подъезд и площадка у лифта. Старушенция со второго этажа объясняла кому-то, что это въезжают молодожены… К лифту было не протиснуться – все загромоздила мебель новоселов. Оська пробрался между шкафом и стульями, шагнул на лестницу. Там стоял и курил новый жилец. Наверно, муж. Широкий и громоздкий, в кожаном пальто – второй шкаф, но поменьше. Он занял собой все пространство, он стены и до перил лестницы. Оська поднялся еще на две ступеньки и оказался вплотную к новоселу. Тот не посторонился, взглянул на Оську, но не заметил его, и стряхнул с сигареты пепел. Да ведь он и не заметил его, попросту не заметил! Оська хотел было попросить его подвинуться, но промолчал – чувствовал, сейчас начнет заикаться. «У-у, черт, шкаф проклятый, пнуть бы его, да он, пожалуй, и этого не заметит, только даром ногу отшибешь» (так было с ним однажды в детстве, когда треснул ногой по стене). И вдруг он сам себе дураком показался и совсем-совсем маленьким, как мошка. Он повернулся и сбежал по ступенькам вниз – там было уже свободнее, стулья отодвинуты, и там уже стоял лифт. Дверцы кабины распахнуты, в нее задвигали шкаф. Двое рабочих в серых стеганках подняли шкаф, втиснулись в лифт, и осторожно опустили шкаф на пол у стены. Потом один повернулся и прихватил еще какую-то тумбочку.

– Хватит, – сказал другой, – больше не потянет…

– Ставьте, ставьте! – зазвенел сзади женский голос.

Оська обернулся: девушка, рыжеволосая, в кротком платье, стояла и командовала рабочими. Платьице ее было вроде школьной формы, только ярко синего цвета. Да и сама она была яркая – губы красные огненно, а длинные ресницы – синие, и синие веки. А волосы стянуты в рыжий пышный хвост на макушке. Стояла она в центре всего этого развала – стульев, коробок, тюков и книжных связок, – стояла прямая и решительная (капитан на мостике во время бури), и распоряжалась всей этой суматохой и курсированием мебели.

– Еще этажерочку туда, она легкая, – хозяйка указала пальчиком куда-то в угол.

Сверху, с лестницы, позвали:

– Лариса!

– Да-да? – она оглянулась.

Потом, что-то вспомнив, процокала каблучками через всю площадку в угол, где стоял сервант.

– Поезжайте! – крикнула она, двигая сервант.

Шумно захлопнулась дверца лифта, кабина пошла вверх. А Оська все стоял и смотрел на Ларису.

Лифт дошел до верха, было слышно, как там сгружают мебель.

… Он смотрел на нее: на рыжий ливень ее волос, на слабые девчоночьи плечики, которые дрожали от напряжения, когда она отодвигала от стены сервант… Яркая, чудесная, но Оська вовсе не удивился, увидев ее: он ее уже видел в цветном французском фильме.

– Отойди, мальчик, не стой на дороге… Ну-ка, помоги, мальчик!

Зачарованно смотрел он в ее лицо, на колючие синие ресницы, на завиток волос между бровей. Может, артистка? Потом узнал: она училась в Технологическом институте.

И снова спустился лифт, и люди в стеганках втащили туда сервант, а за ним и торшер, и другие вещи. Площадка опустела. Теперь уж ничего не загораживало Ларису, и Оська увидел ее всю: тонкую, в коротеньком платье, в туфлях с большими каблуками. И ноги, длинные сильные ноги, чужие для этой хрупкой фигурки. Оська смотрел на нее, наверно, как-то странно, потому что она вдруг поджала губы и улыбнулась. Она всегда так улыбалась ему – но это он заметил уже после.

А потом они встречались каждый раз в лифте. Оба спешили – Оська в школу, она в институт. Всегда она была в коротеньких платьицах, юбочках, словно оправдывалась за раннее замужество своими сильными, слишком зрелыми, женскими ногами. А вообще, похожа она была на девчонку, только сильно накрашенную, и Оське хотелось дернуть ее за волосы. А она поджимала губы и улыбалась, одному ему так улыбалась, и Оське это нравилось. Почему она так улыбалась? Наверно, уж очень Оська странно смотрел на нее… А о чем она тогда думала?..

Он перевернулся на живот и обхватил – руками враскид – раскладушку. Дождь снаружи глухо стегал по крыльцу. Дождь…

Они поселились на восьмом, на том же этаже, где жил и Оська. Бабушка заходила к ним попросту, по-соседски, и звала их Толя и Ларочка. Как долго спускался лифт по утрам! Мука и блаженство. Почему она отворачивалась, когда Оскар задевал ее портфелем? А он потом нарочно задевал, и на ноги наступал в лифте нарочно. Он был тогда уже выше ее ростом. Тогда, в седьмом классе. А в девятом – выше и ее Толи на целую голову. Как-то она сказала, что у него звучное имя, и в Америке даже есть «премия этого имени», ее дают киношникам. И улыбнулась чуть снисходительно… Сказала, что ничего не имела бы против, если бы так звали даже ее сына. Но двух ее драчливых мальчишек звали Сашок и Сережка. Это уже потом, когда Оскар вернулся из армии. Кстати, там, в армии, он начал писать стихи, – все о ней, – восемь общих тетрадей исписал! Впрочем, в стихах ни разу не было имени «Лариса». А была некая она, прекрасная и необыкновенная. У нее были жаркие волосы, небесные ресницы и глаза Снежной Королевы. Голос был нежный и четкий, голос – как колокольцы, и радуга, и шаровая молния. А ладони – зовущие и нежные.

Стихи были плохие. После армии он увидел, что ладони-то у нее самые нормальные, только очень маленькие. Но вообще-то в стихах что-то было. Что-то верно схваченное. Лариса.

Нет, чего там! Стихи как стихи, все нормально, зря бросил писать, можно было бы и в Литинститут подать, и прошел бы. А что?..

Оскар спустил руки и нашарил под раскладушкой сигареты и зажигалку… Ага, зажигалочка, та самая! Которую он у Толи свистнул… Глядя на зажигалку, Мухин вдруг почему-то вспомнил Ларисиного Толика – и его манеру закуривать, и как он по утрам выходит из квартиры походкой тяжелоатлета, как бросает небрежное: «Лариса, запри», и, не дожидаясь лифта, сбегает по лестнице, идет через двор, на углу останавливается у газетного киоска. Всегда останавливается. Толик рутинер: у него раз и навсегда установившиеся привычки. Солидный молодой человек. Из тех, у которых к тридцати уже просвечивает лысинка, из тех, которых соседские тетушки называют по имени-отчеству уже в двадцать восемь. Вспоминая это, Мухин поймал себя на том, что думает о Толике с отголоском старой, острой ненависти. И он с досадой швырнул зажигалку под кровать…

В самом деле, за что она полюбила этого идола, дубоватого, лысоватого, с неподвижным квадратным лицом?

И вспомнилось такое. Однажды, одним прекрасным воскресным утром, чистил Оська на лестнице ботинки. Из соседней квартиры, за Ларисиной дверью, вдруг послышались громкие голоса. Голос высокий, звонкий трепетал непрерывным колокольчиком. Бухал изредка глухо и вяло голос другой, голос ее мужа. И Оська забыл про свои ботинки, он стоял, сжимая щетку в потной руке и растерянно слушал перепалку за дверью, и представлялось Оське… Вот в слезах, кусая свои дрожащие от обиды губы, ходит она по квартире в своем китайском халатике – халатик распахивается на коленках, когда она резко поворачивается, дойдя до стены – ходит как юная пантера в железной клетке зоопарка. Ее пушистые волосы на плечах пахнут шампунем и духами. А грубый голос над ней бухает и бухает, будто бич укротителя… Так думалось Оське… Дверь вдруг распахнулась, и вышел угрюмый Толик. Оська едва успел нагнуться над ботинками, ожесточенно стал их надраивать. «Вот тебе, вот тебе!» – мысленно приговаривал он, чиркая щеткой по тупорылому ботинку. Тяжелые шаги Толика затихли внизу на лестнице.

– Дура! – в сердцах бросил Толик.

Она, конечно, не слышала этой «дуры», но Оська слышал. Потом выскочила Лариса. Щебетнул ключик в английском замке. Звонко и легко застучали каблучки к лифту. И лифт вдруг послушно пошел вверх. Из кабины вышел Толик – вернулся за женой – он неуклюже потоптался, и супруги уехали. Будто ничего не произошло. Оська заметил – она, как всегда, яркая, безмятежная. Толик мрачнее, чем обычно («шкаф, дуб»), лоб в складках («вот образина»)… С тех пор Оська стал замечать, что его сосед мрачен и озабочен. «Переутомляется» – вздыхала бабушка, «талантливый инженер этот Николаев» – уважительно говорили соседи снизу. «Лебезят», – думал Оська, – «демагогия». А самому представлялось, как «талантливый Николаев» каждый день тиранит Ларису, а она все скорбно сносит. «Ясно, не хочет сор из избы выносить, вот какая!» По ночам он мечтал, как спасет ее от жестокого мужа, и как она, счастливая, заплачет светлыми слезами, и будет долгий поцелуй… Воображение разыгрывалось, мерещились захватывающие приключения. Ларисин муж, мрачный злодей с гнусной квадратной рожей, озираясь, спасается бегством от статного, как молодой ковбой, Оскара. Они мчатся по скалам, борются на яхте в океане, яхта переворачивается, схватка в море, Оська на спине дельфина, и снова погоня, перестрелка, пулеметная очередь все чаще и звонче… Звон будильника пробуждает Оську, и бабушкин голос отрезвляет его: «Пора в школу».

В школе он становился все рассеяннее, когда его спрашивали – не слышал.

– Мухин, в облаках витаешь?

– Мухин, к доске!

Он с опозданием вскакивал под хохот класса. Разлад с классом все углублялся. Все чаще стали его дразнить и поколачивать.

И вот однажды получилось так, что не он гнался за спасающимся Толиком, а Толик спас его.

Вечером, после факультатива по русскому, возвращался он из школы. Наскочили Серый (Сережка Сипягин) с компанией. По первому же удару в спину Оська понял – двинул сам Серый. У него кулачищи – во! Серый почему-то издавна ненавидел Оську.

– Ну, плод любви несчастной, как жисть? – Серый встал ему на носки ботинок и схватил за воротник. Сзади молча подступали дружки. Серый злорадствовал. «Сейчас будут бить жестко», – понял Оська. И в тот же момент… Серого не стало: он шлепнулся на асфальт, дружки расступились. Оська понял, что спасен.

–А ну, катитесь! – медленный знакомый бас рявкнул на стаю Серого, которая тут же растворилась в темноте.

Большая ладонь ободряюще хлопнула Оську по плечу, и Толик деловито зашагал дальше, к дому.

«Эх!» – в эту ночь Оська не спал: ворочался, перебирая каждую подробность драки. Думал о Толике, «Ларисином злодее», и было ему как-то неловко и странно о нем думать. Не хотелось быть ему благодарным. Но если по-честному – ведь это Толик его выручил. И пошел себе дальше, как ни в чем не бывало… Вот тебе и «шкаф», «дуб». А ведь он смелый. Ведь один Серый, если разобраться, выше его на голову и наверняка сильней, а вся банда растаяла от одного его спокойного окрика. Во дает инженер Николаев!

Может, объясниться, поговорить с ним на откровуху? И все же поблагодарить? И они станут друзьями? Друзей у Оськи не было.

Через день, когда он встретил инженера во дворе, впервые с ним вежливо поздоровался. Толик в ответ рассеянно кивнул:

– А, здорово, здорово.

– Вы, это, позавчера вечером классно двинули Серому… Без вас бы я… – Оська смущенно искал слова благодарности. – В общем…

– А? – сказал Толик, – да-да. Там шпана привязалась к какому-то парнишке, я разогнал…

– Вот-вот, – сказал Оська, – это я…

– Ты видел?

– Ага, – ответил он. – Всего хорошего.

И уныло поплелся домой. Он был разочарован. Толик, значит, даже не заметил, кого он выручил! Что ж, изобретатель, талант, рассеянный. А он-то, Оська, чуть было не ляпнул ему: «Спасибо за спасение!» Обрадовался: «друг, друг!» Тоже, друга нашел… Досадно стало за свои ночные фантазии. Снова вернулась неприязнь. Все встало на свои места.

Давным-давно это было! Где-то за гранью веков, в другой эре. Лет пять назад, до армии… И чего это вспомнилось ему? Ах да, зажигалка!

А впрочем, с годами сгладилась и антипатия к Толе. Хотя, что-то осталось. Что-то в голосе, в спокойных Толиных движеньях задевало Оскара. В голосе? Пожалуй, нет, в самой манере разговаривать – медлительной, словно он мысленно переводит с иностранного языка, а может, просто упрощает, адаптирует свои мысли, что б не слишком сложно было для собеседника. И отвечал он тоже не сразу – сперва помолчит, точно раздумывая, стоит ли вообще отвечать? Это раньше задевало Оську. Конечно, он понимал в душе, что Толя флегматик, человек тихий, рассеянный. Но все равно Оскар его недолюбливал. Хотя было время, когда каждый вечер, допоздна, он засиживался у соседей, играл с инженером в шахматы. Это было после смерти бабушки, за год до армии. А когда отслужил и вернулся, у Николаевых все изменилось.

Все изменилось на свете. Молодая женщина с ресницами, как синее небо, сидела на скамейке в сквере, а рядом стояла коляска. А в коляске – видел Оскар – торчало колечко соски над чем-то белоснежном. Ясно, ребенок, а эта женщина с глазами Снежной Королевы была матерью, а этот квадратный, рассеянный инженер – счастливый отец семейства. И для Оскара тут места уже нет. Ему тут нечего делать!

А семейство у Николаевых прибавлялось. Через год появился и второй ребенок.

Но все так же, когда он видел ее, сердце замирало. Он все думал о ней. И все еще держалось, жило в нем какое-то предчувствие, ощущение какой-то радости.

Мухин поднялся, его слегка шатало. Распахнул дверь веранды… Свежесть! Шумной водой и лесом дыхнуло в лицо. Туда, в сильные седые струи дождя он вытянул руки. От стужи пошла пупырышками, заняла покрасневшая кожа. А хорошо! Приятно… Вон соседский забор, весь мокрый, темный. А за ним – в глубине – навесик, а под ним – трехколесный велосипед, издали как большой паук. Над ним плющ строгими вертикальными рядами добирается до крыши веранды: словно лезет дружная шеренга взломщиков, чтобы осторожно добраться до окон и враз соскочить внутрь. А что, если и впрямь? Ох и взвизгнула бы Лариса!.. А что касается Толика, он бы не смутился, медленно рявкнул бы: «А ну, катитесь!»