У порога

I

Книга о Шугаевске и его людях развернулась у меня на много страниц. Здесь я ограничиваюсь событиями, которые сыграли в моей жизни, на одном из крутых ее поворотов, немаловажную роль.

Прежде всего — о старом владельце нашего завода… Виктор Фокин, могущественный властитель Шугаевска! Поистине был он для нас, работников, злым роком, карающим провидением, тою загадочной, но осязаемой на каждом шагу силою, которая, даже повергнутая, преследовала нас долгое время.　

Где только не доводилось нам обнаруживать власть и волю короля шугаевской промышленности! Годами врастал он в нас, в наш быт и навыки, проникая к нам всюду — за верстах, к станку, в семьи наши. Он науськивал брата на брата, оптом скупал детей и уже в раннем возрасте высасывал у них волю к сопротивлению.　

Не было, кажется, такого уголка в нашей деятельности, где бы мы не сталкивались с хозяином завода, не испытывали бы разрушительного его влияния. Бессильный сокрушить нас в открытой схватке, он давал о себе знать в стенах нашего боевого лагеря, в глубинах наших привычек и страстей. Убегая, он преследовал нас, как тень нашего прошлого, и, если для нападения ему нехватало собственных сил, он вербовал силы на стороне, не останавливаясь ни перед географическими границами, ни перед границами подлости.　

И, конечно, был он не одинок, Фокин. Если их, служителей нашего хозяина, расположить по чинам так, как делала это когда-то моя бабка в своих рассказах о силах творца вселенной, то наш завод с его адскими пещерами, с огнем и громами будет царством, где снизу вверх, лестницей, стояли: старший дядька, десятник, табельщик, мастер, инженер и, наконец, хозяин, более грозный, чем второе пришествие.　

Рослый, строгий, с лицом, изможденным, как у святого, он ходил среди нас, окруженный своими архангелами, и с косых, костлявых плеч его библейским хитоном ниспадал тяжелый, заношенный в годах сюртук, а в руках он, как скипетр, держал посох с набалдашником из мамонтовой кости. Вот! Но тут — лишь оболочка, лишь то, что умирает вместе с телом… Хозяин наш, это — неумирающие полтора миллиона в банках Москвы и Парижа, это — две трети паев акционерного товарищества, это — неиссякаемый запас цепких навыков, больших планов.　

Хозяин наш глядел в вечность… Никогда не переведутся железные дороги, которым нужны мосты и вагонные снасти, никогда не угаснет междоусобная брань на земле, а значит, и нужда в литье для броненосцев, в металле для снарядов, в колючей проволоке для окопов.　

Знали Виктора Фокина в столицах, вхож был он к именитым воротилам интендантства, открыты были ему двери лучших бирж и банков, и департамент полиции с готовностью принимал от него, через голову губернатора, докладные записки о мерах благочиния в крае… Где же было состязаться с ним? Не было силы под солнцем, которая могла бы свалить Фокина. Так, по крайней мере, нам, пленникам его царства, представлялось. И однако — сила такая нашлась, и не где-то в стороне, не за тридевять земель, а среди нас самих.　

Впервые я столкнулся с хозяином вскоре после того, как земляк и сват моего покойного отца, сталевар Зотов, устроил меня на завод, вернее, на черные дворовые работы. Было тогда мне не более шестнадцати лет, только что я окончил уездное училище и, начитавшись всякой всячины, спал и видел себя под непостижимо счастливой звездою, в необычной жизненной обстановке… И вот оно — мое счастье, вот оно — ристалище необычной судьбы моей: грязная, тяжкая работа среди железного лома, проголодь, пьянка и драки вокруг, тупая, нудная тоска из-за разлада между действительностью и моими мальчишескими мечтами. Да, был я неисправимым мечтателем, и этим качеством своим обязан не одному лишь пристрастию к чтению. Мечтателем сделался я по наследственному, так оказать, дару. Отец мой, приказчик по профессии, до самой смерти шатался из города в город, от купца к купцу, в поисках богатства, и умер нищим на пути к Одессе, куда его поманила какая-то жульническая галантерейная фирма. Моя мать, белошвейка, к путешествиям склонностью не отличалась, однако, когда родной брат ее, ушедший на Афон в монахи, расписал ей о медовом афонском житье, она оставила меня, пятилетнего, на попечение бабки и со швейной машинкой умчалась к брату. Ежемесячно мать высылала нам пособие, но, несомненно, афонский дядя многое о приволье Афона приврал, потому что более пятерки бабка моя от белошвейки не получала. Я мог бы упомянуть еще и о другом дяде, брате отца, безвременная кончина которого, по рассказам бабки, вызвана была тою же страстью к необычному. Отличный столяр, краснодеревец, он отправился о кем-то из местных сектантов в Канаду и с той поры исчез бесследно.　

Итак, о первой моей встрече с хозяином. Разгневанный, он едва коснулся тогда, меня, но и того было достаточно, чтобы лишить человека уверенности в его праве на существование. Он мог бы искромсать, испепелить мне всю жизнь, превратить меня в ничто. И если это не удалось ему, то лишь потому, что, преследуемый, я успел вооружиться мудростью, перед которой не устоял и он.　

Я спасся. Однако борьба моя с шугаевским самодержцем затянулась на годы.　

В нашей первой стычке, когда Фокин дал мне почувствовать разящую свою силу, не было ничего особенного. Со мной произошло то, что случалось с каждым, кому не удалось вовремя разобраться в сложной обстановке завода. Я не учел могущественности моего хозяина и в припадке отчаяния оскалил на него зубы.　

Стояла осень, лили дожди, грязь во дворе завода была непролазная. Я и мой сверстник Ермил Мальцев тащили с черного двора, мимо крылечка конторы, стальную болванку. Оба мы изнемогали под тяжестью груза. Пот струился с нас, как у впервые запряженных стригунков, дыхание бурно, со свистом, вырывалось из наших легких, груз давил нам плечи, напрягал до боли каждый мускул, пошатывал нас из стороны в сторону. Дрогни у одного уверенность: не дотяну! — и оба мы пали бы на месте, задавленные тяжестью, какую несли на себе и какая была свыше наших ребячьих сил.　

И вот — окрик: «Посторонись!» Но, погруженные в борьбу со своей ношей, мы не свернули бы, казалось, даже перед надвигающимся паровозом.　

Скосив глаза, я разглядел в мареве дождя долговязую фигуру старика, а рядом — девушку с кружевным зонтиком. Только что они покинули фаэтон и теперь пробирались к крылечку конторы.　

Видя, что мы не собираемся очистить дорогу или хотя бы остановиться, паспортист Сергеев, человек, готовый ползти в грязи, прокладывая путь своему повелителю, бросился к нам и толкнул в плечо Ермила. Паренек охнул, и — я едва успел отпрянуть — болванка рухнула с высоты наших плеч, выхлеснув, подобно фугасному снаряду, вихрь воды вгрязи.　

Залепленные с ног до головы бурой жижею, оглушенные нашей дерзостью, стояли перед нами недвижно хозяин (это был он!) и его дражайшая наследница, нарядная Дарья Викторовна. Подобно людям, окунувшимся внезапно в холодную воду, оба они — отец и дочь — дико таращили глаза и отфыркивались. Это было не только страшно, но и смешно. И вот, враз позабыв о ломоте в теле, мы разразились хохотом. Паспортист обомлел. Хозяин, взбешенный, шагнул в мою сторону, но… я продолжал хохотать. Все во мне извивалось, корчилось от неудержимого смеха. Я сознавал опасность моего поведения, но долговязый седобородый старик, залитый грязью, был неотразим для меня. И чем яростней становилось выражение его глаз, тем сильнее охватывало меня безумное веселье. Казалось, неистовство всего заводского люда вселилось в меня.　

Тогда Фокин замахнулся на меня посохом, он целил мне в голову, и тут произошло такое, что заставило паспортиста вскрикнуть. Я перехватил хозяйский посох, рванул его к себе и в припадке возмущения отбросил далеко в сторону. Затем, ожидая нападения, я сжал кулаки и ощерился на своего врага, как пес.　

Вокруг собирались люди. Один из зевак бросился к луже за хозяйским посохом, Дарья Фокина, не оглядываясь, уходила, а паспортист Сергеев, разъярившись, с грозным рычанием подскочил ко мне. Только окрик хозяина остановил его.　

Из-под насупленных бровей Фокин уперся в меня жарким задымленным взглядом, я не двигался, поджидая момента, чтобы, изловчившись, сграбастать у своих ног голыш. Он разгадал мое намерение, и вдруг что-то, похожее на улыбку, исказило его укрытое сединой лицо. Оглянувшись на того, кто поднял посох и вытирал его старательно о полу своего пиджака, хозяин крикнул: «Брось!» И когда, повинуясь, человек бережно опустил посох в грязь, я услышал обращенный ко мне негромкий голос:　

— А ну… подай!　

Хозяин указывал мне глазами на посох: он хотел, чтобы именно я, виновник, извлек из грязи его посох.　

Тысячи людей всяческих характеров сгибались перед Виктором Силычем за годы его владычества, и теперь, верно, в тысячу первый раз у хозяина проснулось чувство дрессировщика.　

— А ну… подай!　

Голос был холоден, неумолим, но в глазах старика я уловил, несмотря на все свое возбуждение, что-то близкое к участливости. Это было жутко и отвратительно, и только спустя долгое время, оглядываясь на этот случай, я понял, чего добивался от меня Фокин. Сегодня он вновь встретил одного из тех, с кем не переставал бороться всю жизнь. Узнавая во мне привычное и снисходя ко мне, он решил применить обычный маневр укрощения.　

— А ну!　

Я не двигался, стиснув челюсти, чувствуя, что сейчас должна произойти какая-то мерзость и что поэтому мне нельзя поддаваться.　

Он шагнул ко мне, теряя терпение, и вот, присев, я выхватил у своих ног камень… Хозяин отступил.　

Выражение тоскливого недоумения прорезалось в его глазах. В следующую минуту он принял из рук паспортиста посох и, не взглянув больше на меня, пошагал к конторе.　

Возможно, что уже вскоре Фокин позабыл обо мне. Однако, как оказалось в действительности, память Фокина была обширней своих природных возможностей, — ровно в такой степени, в какой он, управляя заводом, опирался на десятки преданных ему слуг: хотел ли хозяин того или нет, они преследовали меня, как всякого, кто встал бы на его пути, и напоминали о провинившемся своему господину.　

Вечером того же дня сталевар Зотов, покряхтывая, бранил меня за мою несдержанность:　

— Ну, куда я теперь с тобою, малец… а?　

Кто-то уже побывал в цехе у Фомы Артемыча, и мне предстояло покинуть завод или ухитриться потонуть в его недрах без вести.　

Сталевару удалось пристроить своего подзащитного к гвоздильщикам, но и здесь продержался я всего с неделю, пока не угодил на глаза кому-то из конторских. Так в течение месяца перебегал я из цеха в цех, преследуемый незримой рукою хозяина, и, наконец, сталевар Зотов обратился к последнему средству: он оттащил на квартиру паспортиста изрядный шматок свеженины. С этого часа мне было позволено укрыться в прокатке, за стенами слесарно-токарной мастерской.　

Было похоже, что хозяин оставил меня в покое. Но я знал: в любой день он мог вновь приняться за меня, потому что я оставался в его царстве.