Убийство в доме свиданий

9. «НЕ ЗАХОДИТЕ В ЭТУ КОМНАТУ, МАДАМ!»

— Я очень рад, очень рад, очень рад, мой милый кузен, что оказался прав, когда говорил вам: это казнь, казнь, казнь!

Потирая руки, ходил по гостиной князь Сомский, в то время как Выжигин, так толком и не поевший за последние двенадцать часов, с жадностью уписывал все то, что стояло на княжеском столе. Покончив с бедром зайца и утерев губы, Выжигин сказал:

— Право, я радость вашу не слишком разделяю. Ну, положим, вы правы, но лишь частично. Во-первых, частично потому, что, как человек душевный, вы должны были, по крайней мере, соблюдать сдержанность, хоть и подтвердились отчасти ваши предположения. Во-вторых, если обнаружится, что убийца — существо невменяемое, то какая же казнь? Казнь может быть следствием отлично выработанной, опробованной идеи — это все ваши слова. А тут никакой идеи не будет — одно лишь раздражение чувств, приступ ипохондрии или даже длительный запор. Все это частное, а идея ведь только на общем зиждится. Или не так? Получается, что присутствует только отдельный признак казни.

— Ну, невменяемость, пожалуйста, не рассматривайте как препятствие к реализации идеи, — замахал руками князь. — Я читаю стенографические отчеты речей деятелей Государственной думы и отчетливо вижу признаки невменяемости в тоне, лексике, в духе их высказываний, а уж идей у них хоть отбавляй! Поговорим лучше о конкретике. Как же получилось, что наша фурия ошиблась и ей пришлось убегать не через черный ход, как в первых двух случаях, а пробиваться, штурмуя парадный вход? Неужели не знала, что швейцар ее непременно остановит?

— Возможно, она рассчитывала на черный ход, но он по какой-то причине оказался закрытым. Я сам думал об этом. Фурия, как вы выражаетесь, должна была знать от кого-то расположение помещений во всех домах, а без дополнительного наведения справок не обойтись.

— Не думаю. Почти все питерские дома строятся с парадным и черным ходом, и, видимо, наша убийца попросту попала впросак не по своей вине — вот вдруг кому-то взбрело в голову навесить замок на дверь. Однако какая решительная женщина! Ведь отведи ее швейцар к хозяйке, ей стоило лишь сказать, что она нечаянно вошла в здание, как ее тут же отпустили бы. Так нет же — бабах, и проход открыт! Я восхищен ею, в своем роде конечно! Но вы, кузен, меня просто обрадовали, нет, потрясли рассказом о целомудренной, как Лукреция, Даше! Ну просто потрясающий тип! Это же надо — лучше каторга, чем к посетителям выходить. Такое сейчас не часто встретишь, да еще в публичном доме!

Выжигин, выдавливая на открытую устрицу сок лимона, сказал:

— Именно потому, что в публичном доме.

— Извините, не понял вашу мысль.

— Ну как же! Присмотрелась Даша к жизни проституток, которая некоторым женщинам, смотрящим на публичный дом со стороны улицы, сытой и беззаботной кажется. Знала, Как издеваются над ними посетители, как презирает и тиранит хозяйка, как они одна за другой в больницу с сифилисом отправляются и больше не появляются В доме, вот и не захотела проституткой быть. Я думаю, каждую потенциальную проститутку нужно в публичный дом на пару недель определить — пусть посмотрит. Уверен, проституток у нас меньше будет.

Сомский совсем по-молодому рассмеялся:

— Мысль блестящая! Только как же мы узнаем — кто из женщин потенциальная проститутка? Может быть, всех отроковиц лет с тринадцати в публичный дом на время определять, чтобы наполнить их сердца ужасом? Вот это средство сильным окажется! Впрочем, это все шутки — а вдруг какой-нибудь отроковице, напротив, понравится?

Выжигин, глотая устрицу, поднял вверх палец, а потом сказал:

— Прошу внимания, ваше сиятельство! Я ведь вам про Дашу не просто забавы ради рассказал. Зная ваше добросердечие, я уж ей пообещал, что пристрою ее в горничные к одному князю. Я вас имел в виду. Возьмете?

Сомский сделал серьезное лицо, подергал себя за бакенбард и сказал:

— А почему бы, собственно, и нет? Моя Домна Никитична давно уже просится к сыну, в Лугу, так и пусть ваша Лукреция займет ее место, если высокие ее добродетели не будут попраны пагубной страстью к моему столовому серебру.

— Уверен, что ваше серебро останется на ме-£те. Я сам поручусь за Дашу.

— Ну, тогда пришлите мне ее. А сейчас, милый кузен, расскажите, что вы намерены делать с нашей фурией? Собираетесь расставить ей сети?

— Непременно, и уже сегодня вечером. Приманка есть: Наталья Срезневская, проститутка публичного дома на Шлиссельбургском проспекте. Я убежден, что фурия, будем так называть убийцу, следуя своему правилу, придет сегодня туда, чтобы закончить начатое. Я вообще полагаю, что малое количество дворянок, всего четыре души, и подтолкнуло ее к этой кошмарной операции. Будь их двадцать, тридцать, взяла бы она на себя такой грех, да и тяжкую работу, опасную причем? А тут подумала, наверно: «С четырьмя расправлюсь, выкошу сорняки, а потом уж замолю грех!»

— А, так вы полагаете, неизвестная из идейных соображений на убийства пошла? Но откуда вам знать, какого происхождения она сама? Почему сорняки? Может быть, фурия мещанка и, напротив, ненавидя дворянок, убивает их?

— Ну уж здесь я с вами не соглашусь, князь! Если бы она была мещанкой, то падение дворянок, наоборот, доставляло бы ей наслаждение. Но я продолжу рассказ о своих сегодняшних намерениях. Итак, я приду в публичный дом, разыщу Наталью Срезневскую и попытаюсь убедить ее не выходить сегодня к гостям совсем.

— Позвольте, а почему бы вам вообще не увезти ее из борделя? — тая ехидство в углах губ, спросил Сомский. — Обвенчаетесь с этой падшей дворянкой, спасете ее не только тело, но и душу, купите ей Швейную машинку, приобщите к труду. Сейчас многие так Делают. А что, хороша будет пара: бывшая проститутка и полицейский!

Сомский, довольный острбтой, заливисто расхохотался, но Выжигин нахмурился:

— Иногда, ваше сиятельство, вы переходите в шутках всякие границы!

Увидев, что на самом деле переборщил, Сомский испуганно заговорил:

— Ах, ну простите покорно выжившего из ума старика, кузен. Я хотел остановиться лишь на увозе девицы из дома в какое-нибудь укрытие, хоть в полицейский участок, а язык, враг мой, так и понес, так и понес! Ну, продолжайте!

— Я не хочу увозить Наталью Срезневскую только потому, что мне нужно с ее помощью поймать убийцу! И сегодня я попытаюсь это сделать! Уверен, что фурия закончит сегодня свой страшный цикл!

— Вы надеетесь узнать ее? — с сомнением в голосе спросил князь. — Но ведь я понял, что она ловко переодевается и даже гримируется. Помните купца с красным, как кирпич, лицом? А если она снова бороду наденет?

— Я попробую договориться с этой Натальей, предупрежу ее. Ей-то не трудно будет узнать, кто пришел: женщина или мужчина. Она даст мне знак, я вбегу в спальню. Наверняка у фурии будет иметься орудие убийства, да пусть даже его не будет, все равно схвачу и надену наручники!

— Опасное предприятие! Эта женщина не любит, когда кто-либо встает на ее пути. Выстрел из револьвера — и я лишаюсь своего милого кузена и… наследника. Не взять ли вам кого-нибудь на подмогу?

— Официально я не могу этого сделать. От следствия меня отстранили, я вам говорил, а приглашать частного сыщика не хочу, да и денег нет на это.

— Ну, денег бы я вам дал. А хотите, я с вами пойду? У меня есть прекрасные ружья. Впрочем, еще один план явился: вам лучше всего забраться под кровать этой Натальи, и когда фурия придет в спальню и приступит к своему черному делу, вам все станет понятно сразу, вы вылезете…

Выжигин поднялся из-за стола. На лице его была написана досада.

— Князь, извините, мне сегодня не до шуток, ей-богу. Сегодня многое должно решиться — оборвется ли еще одна человеческая жизнь, буду ли я уважать самого себя, останусь ли я служить в полиции — многое. Я должен откланяться. Мне еще нужно подготовиться, собраться.

Сомский тоже встал, подошел к Выжигину и трижды поцеловал его. На глазах старика блестели слезы.

— Степан Андреич, я ведь шутил не ради шутки только. Я чувствовал, как вам нелегко, и мне просто хотелось подбодрить вас как-то. Вы умный, смелый и, главное, очень благородный, а еще — очень добрый человек. Все у вас получится в жизни. Да и уже получилось. А скажите… — он замедлился, — Катерина Урюпина когда же возвращается?

Выжигин невольно вздрогнул. Вопрос князя показался ему и неожиданным, и неуместным.

— На днях, — ответил он. — А, простите, почему вам интересно?

— Да так, знаете ли, мне это, собственно, и ни к чему. Просто вам хотел напомнить, что есть человек, который вас любит не меньше, чем я. Вот и все…

Выжигин с благодарностью посмотрел на князя, коротко поклонился и пошел в прихожую.

Приехав домой, на Колокольную, он сразу же стал собираться. Осмотрел револьвер Нагана обычного армейского образца, казенное оружие сыщика, надел подмышечную кобуру и надежно вложил в нее оружие, на пояс, сзади, прикрепил легкие наручники, которые был обязан всегда иметь с собой на службе. Надев пиджак, сыпанул в карман горсть патронов, но, вспомнив, что убийца, ради поимки которого он и отправлялся сейчас на Шлиссельбургский, женщина, досадливо усмехнулся и выгреб из кармана патроны. В восемь часов вечера он уже выходил на улицу, чтобы успеть за полчаса добраться до публичного дома. Выжигин помнил, что «фурия» всегда появлялась в борделях между девятью и десятью часами, и ему требовался час до ее прихода, чтобы успеть подготовиться к ее встрече.

Сидя в пролетке легкового извозчика, проехал по Невскому, миновал Лавру. Было уже совсем темно, и только редкие в этом районе фонари освещали дорогу. Вдали показались огни башен элеватора недавно построенной мельницы, извозчик въезжал на Шлиссельбургский проспект, который со всех сторон обступили многочисленные заводы и фабрики. Выжигин был уверен, что и посетителями заведения, куда ехал он сейчас, являлись рабочие да всякий шалый люд, обитавший в трущобах. Бродяги, профессиональные «стрелки», воры, хулиганы.

— Эй, братцы, а не знаете ли, где тут заведение публичное Ковальчук Настасьи? — спросил Выжигин у двух прохожих, шедших нетвердой поступью. Судя по одежде — мастеровые.

— Это бардак-то здешний? — уточнил один из них.

— Ну да, публичный дом, — стыдясь своего вопроса, подтвердил Выжигин.

— А это, господин хороший, дальше поезжай, вон до той фабрички, потом маленько поворота к Неве, в проулок, там и увидишь. Только, извини покорно, зря ты в такое место едешь. Там по ночам нехороший народ собирается — всякие темные личности. Им зарезать человека что сморкнуться.

— Надо мне туда, по делу; — словно оправдываясь, сказал Выжигин.

— Ну, а коль надо, так поезжай! — рассмеял» ся мастеровой. — Счастливой тебе дороги да и веселого вечера!

Он прибавил еще короткую жгуче скабрезную фразу, и оба прохожих захохотали, а Вы-жигин велел извозчику ехать, а у самого уж ныла душа от недоброго предчувствия.

Оказалось, что заведение Ковальчук помещается в деревянном доме, похожем на подкову, если сверху посмотреть. К двухэтажному центральному корпусу с колоннами примыкали одноэтажные флигеля, у входа горел фонарь, и Выжигин издалека заметил, что здание старое, ветхое, покривившееся, вот-вот готовое упасть. Еще не подъехав ко входу, услыхал Выжигин бойкие переборы гармони, топот ног, отбивавших такт в какой-то лихой пляске, разгульную пьяную песню и жеребячий гогот гуляк.

— Эх, барин, — заметил извозчик, принимая от Выжигина полтинник, — не ходили б вы туда. На самом деле, издалече слышно, что фартовые тут люди. Да и городового не докличешься, коли помощь востребуется.

— Что делать, браток! — соскакивая с пролетки, сказал Выжигин, подбадривая сам себя веселым тоном. — Служба у меня такая!

Извозчик покачал головой и хлестнул кнутом по крупу лошади, спеша побыстрей уехать от нехорошего места, а Степан Андреевич направился ко входу, ловя себя на том, что уже жалеет о своем приезде в этот притон, где он к тому же обязан соблюдать инкогнито, потому что, Выжигин был уверен, слух о том, что в бордель пришел полицейский, непременно бы разнесся по всем его уголкам, достиг бы ушей «фурии», спугнул бы ее. Выжигин не знал, как он выяснит, кто из проституток носил до поступления в публичный дом имя «Наталья Срезневская» — товарки могли и не знать его, обращаясь к ней по имени, присвоенному при поступлении в бордель. Именно поэтому, открывая тяжелую филенчатую дверь бывшего барского особняка, Степан Андреевич испытывал чувство недовольства собой, но не страх, а скорее ощущение неопределенности наполняло его в эту минуту.

Ни швейцара, ни гардероба Выжигин в вестибюле не нашел. На вешалке, прибитой к стене, висела одежда посетителей, и Выжигин догадался, что пришедшие в бордель раздеваются сами. Очень сомневаясь в том, что найдет потом свое пальто, Степан Андреевич разделся и вошел в зал, являвшийся когда-то то ли парадным, то ли танцевальным залом прежних хозяев дома, чьи кости уж давно истлели где-нибудь в Лавре или на Охтинском кладбище. По шуму он догадывался, что в борделе царит разгул, пьяная гульба, но увиденная им картина превзошла все ожидания. За десятью столами сидели двадцать-тридцать молодцов, затертая, засаленная одежда которых тотчас выдавала, к какому слою общества принадлежат гуляки. Нет, здесь не было пиджаков и косовороток, столь любимых заводским людом. Костюмы собравшихся в этом месте людей были выбраны ими, чтобы создать иллюзию принадлежности к хорошему обществу, многие даже обвязали свои шеи галстуками, но все во внешности этих людей носило характер пошлости, затертости, карикатурности, нарочитой и дикой вычурности. Все они в целом походили на развратную, пьяную служанку, уволенную хозяйкой, но получившую при уходе изношенный наряд барыни.

Не зная, как поступить вначале, Выжигин решил пока сесть за ближайший ко входу столик. Никто из присутствовавших даже не обратил внимания на пришедшего. Гармонь в руках опытного наемного музыканта ходила ходуном, и звуки то резвые, то томные, то стремительные, то плаксиво-напевные вырывались из недр инструмента, заставляя посетителей, краснорожих и распаленных водкой, разливаемой в открытую, срываться с места и тащить за собой в центр зала проституток, одетых под стать своим временным мужьям — крикливо и мерзко, дешево и призывно развратно.

— Чего изволите? — уперев в Выжигина оловянный взгляд, спросил полупьяный буфетчик, неожиданно выросший перед Степаном Андреевичем.

Выжигин вздрогнул. На самом деле нужно было что-то заказать, чтобы выглядеть посетителем, пришедшим отдохнуть, но рюмка водки могла показаться завсегдатаем неестественно малой дозой, а поэтому Выжигин приказал:

— Графинчик водки и какой-нибудь закуски. Севрюжка есть у вас?

— Не держим-с, одни огурцы и капуста кислая остались. Принести?

— Хорошо, неси огурцы, — кивнул Выжиги н, а когда буфетчик повернулся было, чтобы уйти, Степан Андреевич остановил его: — А скажи, любезнейший, Наташа Срезневская занята сейчас или свободна?

Буфетчик, стараясь не качаться, замер перед Выжигиным с подносом в руках, по которому собранные со столов стаканы ездили, как неопытные конькобежцы по льду.

— Вас-с-с не понимаю-с-с-с! — прошепелявил он наконец. — Никаких Наташек у нас нету, Срезневских тоже. Сусанну хотите? Рашель, Анжелику, Ванду, Зоею, Шахеризаду, Миньону-с, Матильду, Брунгильду… Всего двадцать барышень на любые вкусы — блондинки есть, брунетки жгучие и в полжгучести, шатенки палевые, каурые, буланые и сивые. А Наташек нетути у нас, извиняйте!

Стаканы с явным намерением грохнуться на пол съехали на край подноса, буфетчик, проявляя чудеса ловкости, успел спасти их резким движением и, походкой моряка, только что очутившегося на берегу после долгого плавания, пошел к своей стойке.

«Зачем я сюда приехал? — в отчаянье думал Выжигин. — Как я не сообразил, что эта Срезневская могла давно быть отправлена в больницу, могла умереть, а паспорт ее так и остался в ящике для документов проституток, получивших желтый билет! > Но и это рассуждение вскоре показалось Выжигину слишком рассудочным. Он жалел о том, что приехал сюда еще и потому, что понимал настоящую причину для разочарования: «Да, прав был Остапов, когда предостерегал меня. Что нужно мне здесь, когда любая из этих женщин, что сидит сейчас рядом с ворами, хулиганами, убийцами, может уйти из публичного дома, но только не хочет этого, выработав привычку к сытости и безделью, а еще, возможно, получать удовольствие от частого физического общения с мужчинами». Только малая часть нравственного, духовного существа Степана Андреевича, никак не связанного с рассудком, тихо шептала ему: <Останься, или еще одним человеком на земле сегодня будет меньше».

Перед Выжигиным наконец появилась и водка, и закуска. Желая выглядеть похожим на всех прочих посетителей, Выжигин налил большую, тостого стекла рюмку дополна, подцепил с блюда капусты кривой вилкой, почти с отвращением влил в себя дешевую, разбавленную водой водку и вдруг услышал донесшуюся с соседнего стола фразу:

— А фраеришка-то в клевом лапсердаке так лупетками туда-сюда и блудит. Не педель ли?

— Может, и педель, — поддакнул первому голосу кто-то.

Выжигин глянул туда, откуда доносились речи, имевшие к нему, как он догадался, прямое отношение, и столкнулся взглядом с темнолицым бородатым мужиком, на котором, будто насмешки ради, красовался черный фрак, и фалды его, истрепанные едва ли не в клочья, спустились на деревянный заплеванный пол. Цепкая память Выжигина тотчас воспроизвела имя и род занятий этого человека.

Он видел это лицо, запечатленное в профиль и анфас, на фотоснимке в череде других лиц, принадлежавших людям, находящимся в розыске. Их фото давались для просмотра всем чинам сыскной полиции на тот случай, если полицейские, находясь в круговерти петербургской жизни, увидят преступника и примут меры к его задержанию. И сейчас один из них, бежавший с каторги душегуб, смотрел на Выжигина, ясно разглядев в нем чужака. «Федька Жгут, зарезавший шесть человек», — мгновенно пронеслось в голове у Выжигина, а темнолицый уже вылезал из-за стола, столкнув со своих колен толстую веснушчатую женщину. Развалистой походкой он приблизился к столу Выжигина и, рванув на себя свободный стул, сел рядом, сразу взявшись за графин, принесенный Степану Андреевичу.

Федька залпом выпил из рюмки Выжигина водки, долго смотрел на него, буравя тяжелым взглядом, и Степан Андреевич, внутренне ощетинившись, вдруг ощутил вперемешку с негодованием сладкую негу власти: он мог сейчас же, вынув револьвер, положить убийцу и громилу на пол, сцепить на его руках наручники и отправить в ближайший участок.

Это чувство было таким сильным, что Вы-жигин потянулся было к нагану, чтобы вначале ударить им в переносье Жгута, а потом решительным командирским окриком принудить его к полному подчинению, но рука сама собой выскользнула из-за пазухи пиджака — весь замысел по поимке «фурии» был бы провален.

— Ты чего сюда приперся? — наконец проговорил Жгут.

— А так, — собрав в кулак всю свою волю, спокойно ответил Выжигин. — На тебя, Федя, посмотреть пришел. Весело ты здесь гуляешь, вот и мне тоже захотелось повеселиться.

Выжигин смотрел на страшное, какое-то неживое лицо убийцы с той же пристальностью, как и Жгут на него.

— Откуда знаешь меня? — спросил Федька.

— Да видал тебя, когда ты в Питере два года назад семью аптекаря Шнейерзона финкой резал, чтобы потом выручку его дневную, двести пятьдесят рублей, в карман положить. Видел тебя, когда, двух конвоиров положив, бежал ты с сахалинской каторги. А еще вижу я, как волокут тебя в арестантское отделение Выборгской части, как бьют тебя тяжелыми коваными сапогами, зубы вышибают тебе, отбивают почки, как сидишь ты в карцере неделю, в холодном карцере, на воде и хлебе, а потом вижу, как заковывают тебя в кандалы да и снова на Сахалин отправляют, в пожизненную каторгу.

По мере того как он говорил, Федька становился все черней лицом. Ответом на речь Вы-жигина мог стать удар финкой, но удара не последовало, зато снова прозвучал глухой голос Жгута:

— Слишком много видеть опасно, господин хороший. За глаза свои не боишься? Ведь и в Неву можно отправиться, раков кормить. Они до падали охочи.

— Не боюсь, Федя, не боюсь, — еще более спокойно отвечал Выжигин. — Я даже уверен, что ты пойдешь и сделаешь то, о чем я тебя попрошу.

— С чего же ты так уверен? — загуляли желваки на скулах Жгута. Все здесь знали и боялись его, и только этот барин в дорогом пиджаке, с аккуратно подстриженными усиками мог смотреть ему прямо в глаза и даже приказывать.

Не отвечая на вопрос Жгута, Выжигин продолжил:

— А сделаешь ты вот что: пойдешь и отыщешь Срезневскую Наталью, проститутку, а как найдешь, позовешь ее ко мне. Знаешь такую? Из благородного сословия будет.

Жгут хмыкнул:

— Наталью? А че ее искать? Вон она, во всей своей бабьей натуре!

И он, повернувшись в сторону, махнул рукой в сторону группы молодцов, то ли воров, то ли пропившихся извозчиков. Они с диким гоготом, посадив на стол какую-то женщину и задрав подол ее короткого платья, лили ей между ног водку, и кто-то из них при этом кричал:

— Пей, душа наша! Наташку-то мы напоили, а тебе, родимая, многотерпеливая и работящая, не досталось!

Эта дикая сцена заставила Выжигина содрогнуться. Особенно отвратительным было здесь то, что Наталья, еще довольно свежая, молодая особа, ничуть не возмущалась, не сопротивлялась. Казалось, все происходящее доставляло ей наслаждение. Она была так естественна и непосредственна, что Выжигин машинально поднялся, чтобы уйти — эту женщину не то что не хотелось спасать, а ее просто уже нельзя было спасти. Но Жгут поднялся тоже и, останавливая своим неживым взглядом Степана Андреевича, спросил:

— Так веду к тебе Наташку?

Кажется, каторжник надеялся на то, что такую Наташку никто не полюбит, она никому не нужна, тем более человеку, выглядевшему прилично, но именно это и заставило Выжи-гина сесть на место опять.

— Веди! — приказал он.

— А что мне за это будет? — все еще сомневаясь, спросил Жгут.

— Уйдешь отсюда без конвоя, никто тебя не арестует, — смотрел Выжигин на дворянку, со смехом вытершуюся подолом и севшую рядом с теми, кто минуту назад издевался над ней.

— Лады, — кивнул Жгут и пошел к Наташе, нагнулся к ее уху, повернулся в сторону Выжи-гина, показывая на него женщине.

Степан Андреевич поймал ее долгий испытующий взгляд, в котором через пару мгновений засветились интерес и жадное бесстыдство. Оправив на полуобнаженной груди нитку дешевых коралловых бус, проститутка поднялась и, вихляя бедрами, двинулась в сторону Выжи-гина, чувствовавшего отвращение не к этой падшей до предела женщине, а к самому себе. Приблизившись, Наташа рухнула на колени Выжигина, обхватила его шею рукой и влепила и его губы смачный мокрый поцелуй, обдав Степана Андреевича горьким запахом водки, лука и вяленой рыбы.

— Какой ты симпампон! — отпрянула вдруғ проститутка от него, как видно, желая получше рассмотреть необыкновенного посетителя, польстившего ее своим вниманием. — Я просто уписаюсь, душка, так хочется, чтобы ты взял меня сейчас! Идем? — мотнула она рукой.

— Идем, — почти машинально сказал Вы-жигин, понимая, что в ее спальне говорить будет легче.

— А пива для меня возьмешь? — с трудом слезла Срезневская с колен Выжигина.

— Да почему ж не взять, — поспешил Вы-жигин вызвать к себе еще большую симпатию и доверие.

Когда две бутылки пива были приобретены, Наташа, обхватив Выжигина за шею, напевая какой-то гаденький куплет, повела сыщика к себе. Спальни проституток размещались в обоих флигелях дома, где когда-то находились службы усадьбы. Из-за дверей, покуда они шли по полукругу одноэтажной постройки, неслись чьи-то вопли, стоны сладострастия или боли, чья-то остервенелая брань, а Выжигин все шел и шел рядом с шатающейся женщиной, не имевшей в облике и в поведении своем и тысячной доли того, что обычно приписывалось дворянкам как неотъемлемые атрибуты сословия: сдержанность, воспитанность и благородство.

—..Нам сюда! — толкнула Наталья одну из дверей ногой.

Электрический свет осветил помещение с кроватью, застеленной грязным бельем. Наталья стала стаскивать с себя платье, но Выжигин тотчас остановил ее словами:

— Наташа, подожди, мне нужно кое-что тебе сказать.

— Говори, симпампон, да только побыстрее. Не ты один моего тела хочешь, — посмотрела на посетители женщина с нетрезвым удивлением во взгляде.

— Наташа, я предупредить тебя пришел. Слыхала ты, наверное, что кто-то в публичных домах убивает проституток? Все они дворянского сословия были. Не знаю, кто это делает, — возможно, человек ненормальный психически, — но думаю, что этот страшный человек сегодня к тебе придет. Могла бы ты не выходить сегодня в зал? Могла бы завтра уйти из публичного дома, все равно куда, — хоть в прачки, хоть в поломойки! Убить тебя могут!

Выжигин проговорил все это страстно, увлеченно, главное, как показалось ему, убедительно, и увидел, что по лицу женщины скользнула тень страха, но вскоре победно-нахальная улыбка заставила покривиться лицо Натальи.

— Да кто там меня убить хочет? За что ж меня убивать! За то, что я вам, кобелям поганым, приятность доставляю? Меня здесь все любят, да и я всех люблю! В поломойки, в прачки мне идти предлагаешь? Мне, царице, такое говоришь? Да знаешь, что плачут мужики над грудями моими, предлагают жениться! Брильянты обещают, лошадей дорогих, дома! Я тут царствую, а ты меня царства моего лишить хочешь, богатств моих? Никого я не боюсь, симпампон. Захочу, крикну, сразу сюда прибегут приятели мои и на тысячу кусков раздерут того, кто обидеть меня захочет!

— Наташа! — зашептал Выжигин, ощущая и презрение и сильную жалость к этой обманутой жизнью женщине. — Ведь вы же дочь дворянина потомственного! Разве происхождение свое забыли? Зачем позорите могилы предков ваших! На дворянстве, на чести Россия держится! Молю вас, уходите отсюда сейчас же! Я помогу вам!

Срезневская засмеялась, вначале тихо, с фальшивой веселостью, но потом вошла в раж, и скоро тело ее просто сотрясалось от хохота, истерического и жуткого. Но, внезапно оборвав смех, Наталья ответила зло:

— Дворянство? Могилы предков? Россия держится?! А знаешь ли ты, симпампон, что родитель мой, дворянчик хоть и старинный, но нищий, как босяк последний, сам меня двенадцатилетнюю на улицу вывел да первому встречному за двадцать рублей и предложил! Плакала я тогда, мать умершую звала, но господинчик тот и поволок меня к себе, а батюшка мой стоял да вслед мне кричал: «Ничего, Наташка, это попервой страшно, а потом совсем не боязно будет!» Вот так и видится мне мой батюшка, когда глаза закрою, — рукой машет и кричит…

Женщина упала на взбитую постель и зар_А дала с той же истеричностью и надрывом, с какими смеялась две минуты назад Выжигин стоял над ней и знал, что уговорить Наташу не удастся, но спасти ее еще можно, а поэтому он вышел из спальни и двинулся по дуге коридора в главный зал. Его пошатывало. Хотелось лечь хотя бы на ту ужасную постель, накрыться тряпьем и завыть по-волчьи, оплакивая всю эту подлую страшную жизнь.

Он снова уселся за свой столик. В графинчике уже не было ни капли водки, но, осторожно посмотрев по сторонам, Выжигин убедился и в том, что Жгута среди посетителей не было тоже. Сыщик не знал наверняка, ушел ли он из борделя, выполняя его приказ, или находился сейчас в спальне какой-нибудь проститутки, но ему очень хотелось думать, что это он вынудил душегуба исчезнуть.

Наталья Срезневская вышла в зал как ни в чем не бывало — ни слез, ни следов переживаний. Кидаясь на колени к мужчине, ближе всех (вдевшему ко входу в коридор флигеля, загорланила:

— Ну что, мужички мои любезные, срамоде-лы мои нежные! Гулять хочуг Пить хочу! Пусть берет меня сегодня каждый, но только я хочу нынче плату за себя установить! Кто больше всех даст, с тем первым и пойду! Такова моя царская воля!

Мужики загудели. Многих задел этот шалый хмельной призыв, каждый хотел выказать свою спесь и гонор, показать себя человеком, и дело здесь заключалось не в прелестях Натальи — каждый знал ее. Спорили посетители за право обладать Натальей между собой, как спорят иногда на ярмарке два подгулявших покупателя из-за пустяковины, не желая лишь уступать один другому. Выжигин слышал, как остальные лроститутки, находившиеся в зале, запротестовали:

— Наташка, не по правилам это будет!

— Уймись, гулевая! — кричала толстая проститутка. — Сейчас хозяйку разбудим! Хоть и пьяная Настасья Никитична, укоротит тебя! Не отбивай клиентов!

Но посетители, все рвань, золоторотцы, в лучшем случае бухгалтеры из маленьких фабричных конторок, уже обступили стол, на который, смахнув на пол всю посуду, влезла Наталья.

Начали с двух рублей — ниже платы не было ни в одном из публичных домов Петербурга, С гонором подбрасывали по полтиннику, и с каждой новой цифрой азарт, замечал Выжиги н, мерк, линял, и, когда цена за радость оказаться в грязной спальне с царицей Натальей выросла до десяти рублей и назвавший эту сумму посетитель, с виду проворовавшийся лабазник, загнавший налево то ли гвозди, то ли доски со склада хозяина, уже тянулся к женщине руками, желая стащить ее с пьедестала, какой-то мужчина с короткой бородкой, молодой и статный, одетый в кожаную кепку, в обтертую поддевку, из-под которой торчал ворот косоворотки, сказал, что даст за Наталью не десять, а целых пятнадцать рублей. Когда Вы-жигин услышал его голос, поднялся из-за стола и подошел поближе.

Толпа притихла в ожидании.

Владелец кожаной кепки полез в карман, доставая оттуда смятые рубли. Выжигин стоял совсем рядом с этим покупателем короткой женской любви и видел, что руки, отсчитываюн щие деньги, не похожи на руки человека, который привык носить пиджак и косоворотку.

— Все, ша, братва! — прокричала Срезневская, неловко спрыгивая со стола на пол. — Его стала! Пусть берет меня всю, как есть! Богатым счастье!

Выжигин видел, что лицо купившего женщину человека осветилось улыбкой самодовольства. Он облапил проститутку и сам неистово заорал:

— Моя! Купил!!

Ему вторила Наталья:

— Купил, купец, ну так веди меня, купленную! Сейчас такой я праздник тебе устрою, каких никто тебе, касатик, не устраивал!

Она обхватила посетителя за талию и повлекла его по коридору. Их приветствовали радостными криками, будто каждый из этих пьяных людей переживал сейчас радость обладания падшей женщиной, а Выжигии смотрел на счастливую пару и лихорадочно думал: «Она или не она? Задержать тотчас в коридоре, завести в одну из спален, обыскать, в два мгновения определить, мужчина это или женщина, найти револьвер, кинжал, удавку, отвести в участок, сличить отпечатки пальцев!» Но осторожность подсказывала ему: «Нет, если и отпечатки пальцев будут теми же, что и на сапоге, суд присяжных отвергнет эту улику. Покуда не схвачу ее во время самого действа и если не подтвердит всего того, что хотела учинить фурия, сама Наталья, не будет против этой страшной бабы доказательств. Да и баба лн этот бородатый человек? Руки белые? А у приказчиков они, что же, мозолями покрыты? А если он конторщик какой-то? Ну, схвачу я его сейчас, а в зале настоящая фурия только и ждет, когда выйдут они из спальни? Шум один получится, и все сорвется! Нет, пойду за ними сейчас!»

Выждав с полминуты, он медленно пошел в сторону спальни Натальи, зная, что ни про-ститутка, ни ее временный муж не заметят его в кривом, как серп, коридоре. Выжигин еще слышал нарочито громкий и вульгарный смех Натальи, потом услышал, как громко стукнула дверь. Он подошел к спальне Срезневской, приложил ухо к двери, за которой слышался все тот же смех и звон бутылочного стекла, ударяемого о стаканы.

«Да что я делаю? — внезапно отпрянул Выжигин от двери, устыдившись и позы своей, и своих намерений услышать то, что творится в комнате, предназначенной для любовных свиданий. — До какой же низости дошел досказал Выжигину живший в нем дворянин. Но полицейский, сыщик гневно перебил: «Нет, братец, слушай! Ты здесь на службе, и от твоих действий зависит, будет ли предотвращено новое преступление или нет. Сыщику позволено все, лишь бы злодей был изобличен и обезврежен!»

И Выжигин снова стал слушать, а за дверью уже не смеялись, не гремели посудой. Степан Андреевич отчетливо слышал какой-то страстный говор, к которому вскоре стали примешиваться то ли всхлипы, то ли радостные возгласы. Выжигин не понимал ни слова, но слышал, что в интонациях говорившего или говорившей не было угрозы, вообще не содержалось ничего подозрительного, а поэтому и беспокоиться пока не стоило.

— А это кто это здесь слушает, подглядывает да выведывает?! — услышал Выжигин над собой чей-то грубый громкий окрик.

Резко распрямился — перед ним стояли два плечистых бородатых мужика в картузах извозчиков, заломленных лихо набекрень. Степан Андреевич испугался — их голоса могли услышать в спальне, что вспугнуло бы убийцу. А мужики, уловив испуг в лице подозрительного человека, приблизились к Выжигину вплотную, и один из них уже задирал рукава. Выжигин посмотрел в налитые ненавистью глаза этого человека, смотревшего на него из-под насупленных бровей, и вдруг вспомнил, что именно такие взгляды прошивали его, когда он со своим взводом стоял перед толпой разъяренных рабочих. И понял сейчас Выжигин, что этот мужчина ненавидит его совсем не за то, что он стоял у чужой спальни, а именно за его внешность, за красивый дорогой пиджак, аккуратные со стрелками брюки, за желтые американские ботинки.

— Чего нужно, любезный? — отступая на шаг, очень тихо, но с едва сдерживаемой яростью сказал Выжигин, одной рукой выдергивая из-за пазухи револьвер, а другой вытаскивая удостоверение. — Ты в сыскной никогда не бывал? Так я тебе такое удовольствие в два счета доставить могу! А ну, марш отсюда, да чтобы языки свои за зубами держали, пока целы зубы у вас! Вон пошли, грязные скоты!

Последние два слова сорвались с уст Вы-жигина как-то невольно. Он совсем не хотел обижать извозчиков, но чувство тысячелетнего сословного превосходства прорвалось сквозь плотину вежливости и гуманности само собой, и мужики сразу поняли, кто хозяин на этой квадратной сажени публичного заведения.

— Все, барин, уходим! — залепетал тот, кто минуту назад задирал рукава. — Не шуми! Ошиблись! Извиняй покорно!

Когда обладатели картузов исчезли за поворотом коридора, Выжигин снова приблизил ухо к тому месту, где дверь соприкасалась с косяком. Теперь, как ни напрягал Степан Андреевич слух, никаких голосов не доносилось, хотя слышалось шуршание и негромкое покашливание. Он не решился войти, чтобы узнать, что происходит в спальне или уже произошло. Если бы прозвучал даже слабый призыв о помощи, тогда Выжигин обязательно ворвался в комнату. Теперь он надеялся на то, что посетитель скоро выйдет и это не переодетая женщина, а настоящий мужчина, приказчик или конторщик.

Внезапно что-то громко стукнуло в спальне. Выжигин подождал минуты полторы-две и вдруг почувствовал, что его ухо, прижатое к щели, холодит поток пробивающегося в коридор свежего воздуха, ночного и прохладного. «Окно! — обожгло Степана Андреевича внезапное прозрение. — Отворено окно! Зачем открыли? Это она открыла окно! Спальня на первом этаже! Как же я об этом не подумал!»

Теперь уже не сомневаясь, Выжигин сильным ударом плеча распахнул дверь. По комнате гулял свежий запах Невы, протекавшей совсем недалеко от дома. Окно было распахнуто настежь, и желтая занавеска колыхалась от порывов ветра. Свет был погашен, и Выжигину, дрожащими пальцами пытающемуся найти на стене выключатель, показалось, что он ищет его целую вечность. Наконец свет загорелся, и он сразу же увидел Наталью, лежащую на кровати со скрещенными на груди руками. Ее губы покрывала выступившая изо рта пена, а рядом с кроватью валялся стакан. На столе стояла початая бутылка припасенного им пива, и он знал, что никто не смог бы ответить на вопрос: выпила ли Наталья яд сама или отраву влил в ее стакан убийца Главным было то, что спасти эту последнюю публичную дворянку он не сумел и бежать в окно за убийцей, оставившим свою одежду на стуле, было поздно. Выжигин подошел к окну и посмотрел в него — смоляная октябрьская темень, ветка тополя, растущего у стены, колотящаяся в раму, — вот и все, что он увидел. Погасил свет, вышел из спальни и направился к выходу. Вызывать полицию он был не намерен.