4. КАЗНЬ — НЕ УБИЙСТВО

Князь Петр Петрович Сомский, выслушав подробный рассказ Выжигина о его ночных приключениях, расхохотался. Смеялся он долго, так что Степан Андреевич даже недовольно спросил:

— Отчего же вам так весело, ваше сиятельство? Ведь человека же убили…

Сомский унял смех и, обмакивая сухарик в сливки, сосал его и говорил:

— Ах, кузен, я просто этого надворного советника представил, его святое негодование — как же-с, он по-честному с девочками рассчитаться хотел, а они его так надули. А еще я смеялся потому, что невольно вспомнил один эпизод, происшедший со мной лет шестьдесят пять назад, то есть в возрасте младенческом. Пришел в наш дом тогдашний министр внутренних дел Перовский Лев Александрович, граф — дружил с папенькой моим. Так вот посадил он меня на колени, крендельком каким-то угощает, а я возьми да и обмочи ему панталоны. Как он негодовал — ну просто на Арханоса банного похож был!

Выжигин улыбнулся, но спросил:

— Не понимаю, ваше сиятельство, для чего вы мне этот эпизод пересказали?

— Как же? — удивился старик. — Отдаленная связь с вашей историей, кузен, наблюдается. Ведь именно граф Перовский и был отцом домов терпимости. Вернее, они и до него процветали, да только нелегально — в тюрьму за разврат упечь могли. А граф Перовский вместе с министром юстиции тогдашним, Паниным, государю императору Николаю Палычу записку подали вскоре после того, как я графу панталоны обмочил. Писали, что наказания за промысел разврата, даже смягченные, явно противоречат духу терпимости, в которой учрежден надзор по этой части. А еще Перовский тогда говорил, что существование публичных женщин как зло, неразлучное с бытом населения больших городов, по необходимости пользуется у нас терпимостью, в известных пределах. Ну, в конце концов уговорили государя, и перестали у нас преследовать разврат, но только разврат узаконенный, то есть в домах, где врачебный надзор регулярно проводится. Нельзя же, честное слово, заражать сифилисом всех этих Арханосов, чтобы они потом шли и заражали своих жен, а те — своих любовников! Вот и появились у нас дома терпимости, в которых женщины по десятку, а то и по два десятка раз в день терпят то, что поэты называют любовью, неземным блаженством и ангельским чувством. Образованное общество вполне согласно с таким положением дел — а как же! Любая мамаша из аристократического дома будет терпеть дома терпимости и раскричится, если их попытаются закрыть. Если их не будет, то распаленный страстью Арханос того и гляди за ее дочкой побежит, чтобы потребовать утоления его обезьяньей, впрочем, вполне естественной при хорошем питании и малоподвижном образе жизни страсти. А ведь мамаша дочку свою до брака хочет чистой весталкой видеть. Так что Перовский благое дело для крепости нашей семьи содеял — помог сохранению основного кирпича общества. Да я уверен, что и вы, кузен, тоже услугами домов терпимости пользуетесь, а поэтому закрыть их не позволите никогда. А? Признайтесь по совести! Я никому не расскажу, клянусь.

Выжигин, сидевший за столом напротив князя с бокалом прекрасного шамбертена в руке, не смутился, услышав вопрос, и отвечал Сомскому даже как-то слишком серьезно:

— Я был в публичном доме один-единствен-ный раз, когда учился в Пажеском. С тех самых пор я там не бывал… до вчерашнего дня то есть.

— Отчего же так? — искренне удивился Сомский. — Ваше молодое, красивое, сильное тело не ищет утоления? Простите за вопрос, конечно!

— Ничего. Мое красивое и сильное тело обладает, понял я давно, одним свойством: оно противится всему… нечистому, тому, что уже было в употреблении. Ведь не поднимете же вы, князь, где-нибудь на тротуаре надкушенную булку и не сунете ее в рот?

— Как знать, как знать! — оживился Сомский, потирая руки и по-вольтеровски ехидно улыбаясь. — Если сильно голоден буду, отчего бы и не поднять? Еще как подниму!

— А вот я не подниму! — твердо и со звонкой нотой в голосе сказал Выжигин. — Может быть, я никогда не был по-настоящему голоден, но что касается нашего вопроса, то женщина, принявшая незадолго до меня мужчину, двух, трех — такая же грязная надкушенная булка. Она для меня грязна даже не потому, что является вероятным источником болезни. Знаете, я уверен, что людская любовь — это дело двоих и вечное дело. Мы должны соединиться с кем-то раз и навсегда, и тогда только эти отношения я назову чистыми.

— Ба! Ба! Ба! — развел руками Сомский. — А вы, батюшка, идеалист еще почище какого-нибудь Шеллинга. Да где же вы такую вечную любовь видели? Такие любви только в головах существовать и могут! Так ведь в публичный-то дом не за любовью ходят, а точно в нужник — по естественной надобности, и Божий дар с яичницей смешивать совсем не надо, милый мой кузен.

Сомский хотел было продолжить, но заметил на лице Выжигина признаки нетерпения, даже негодования, а поэтому воздержался и решил перевести разговор на другую тому:

— Но поговорим лучше о вашем деле, Стив. Оно представляется мне на первый взгляд совершенно неразрешимым. Главное то, что никак нельзя представить ясно цель, мотив действия убийцы. Лично вы можете что-либо предложить по этому поводу?

Выжигин, отставив подальше бокал с вином, точно боялся нечаянно смахнуть его на пол, нахмурившись, заговорил:

— Еще вчера ночью, прямо в спальне убитой, я подумал было, что мужчина расправился с женщиной в припадке какой-то нездоровой страсти, возможно даже, не сумев овладеть ею.

— Хм, интересно, — подергал себя за бакенбард Сомский. — А зачем ему нужна была, собственно, Иоланта? Ведь он именно ее желал, так?

— Все так, — кивнул Выжигин, — но я не вижу здесь никакой странности. Представляете, этот субъект от кого-то услышал, что в таком-то публичном доме есть проститутка по имени Иоланта, обладающая какими-то… ну, не знаю, превосходными качествами. Мужчина и направился именно к ней, желая удостовериться в том, что рассказы о ней соответствуют истине. Возможно, Иоланта на самом деле оказалась какой-то необыкновенно темпераментной, это, наоборот, испугало мужчину, он не проявил в нужный момент своих достоинств — врач сегодня подтвердил мне это — и в порыве озлобления на ту, которая стала свидетелем его позора, схватил кинжал и ударил ее.

Сомский недоверчиво хмыкнул:

— Внешне ваше рассуждение логично и делает вам честь как опытному мужчине. И откуда, Стив, вы знаете о том, что переживает мужчина-неудачник? Неужто сами когда-нибудь были близки к такому аффекту?

— По-моему, это общеизвестный факт, и мою опытность или проницательность вы хвалите зря.

— Положим, зря, но я поспешу не похвалить вас за то, что вы упустили несколько важных деталей. Во-первых, вы сами сообщили мне, что то ли Биби, то ли Жульетта, товарка убитой, сказала вам, что отговаривала того мужчину идти к Иоланте — больная да ленивая в любви. Как же это соответствует вашему предположению, будто тот субъект приехал, наслушавшись о ее достоинствах?

— Ну, это не аргумент! — заулыбался Выжи-гин. — Проститутки, я понял, как и все, впрочем, женщины, соперницы. Биби из зависти такое могла оказать.

— Сдаюсь, положим, это так. Но для чего нужно было неизвестному, приезжая в гости к женщине, надевать чужую, краденую одежду?

— И это объяснимо: он — застенчивый мужчина, таким он и выглядел, со слов Биби и Жу-льетты, вот и решил приехать в публичный дом как бы инкогнито, в маскарадном костюме, купив его где-нибудь на толкучке.

Глаза Сомского сияли — он не ожидал от своего «кузена» такой способности к диалектике.

— Прекрасно, прекрасно! А кинжал-то он с собой зачем захватил, да еще и вычурный такой кинжальчик? Уж если боязлив, так купи себе карманный пистолет, получив вначале у градоначальника дозволение на покупку. А тут — стилет! От хулиганов, от грабителей он этой вещицей защищаться в случае надобности хотел?

— Да мало ли у кого-какие причуды! — махнул рукою Выжигин.

— Нет-с, сударь-с! — азартно вскричал Сом-ский. — Вы как сыщик не причуды человечьи, то есть нетипичные особенности, в первую очередь рассматривать должны, а вещи типичные, на которых психология поведения строится, то есть моменты, присущие нам всем по преимуществу! Только от общего отправляясь, вы к частному с успехом перейдете.

— А если преступник — помешанный! — задиристо воскликнул Выжигин. — Мало ли таких? Вот вам и разрушение всех ваших общих психологических правил. Да вы сами порассудите — мог ли нормальный человек выпрыгнуть в окно и побежать голым по ночному Городу, да еще в октябре?

— Да кто же вам сказал, мой милый, что он в окно-то выпрыгнул? — снова принялся за сухари и сливки князь. — Вы что же, видели его бегущим по улице? Видели, как он в окно вылезал? Да он окно-то отворил только для того, чтобы вы подумали — ага, вот путь, которым убийца ушел, а на самом деле все иначе было…

Выжигин озадаченно потер виски пальцами:

— Простите, не понимаю вас: если не в окно, значит, по коридору и вниз? Так выходит?

— Так и выходит, — простодушно согласился Сомский.

— Голый? По коридору? Вниз?

— По коридору и вниз, но только… не голый.

— А в чем же, простите? — недоумевал Выжигин, подозревая, что князь хочет разыграть его.

— В чем? А в платье проститутки Иоланты, — посасывая сухарик, ответил Сомский.

Молчание длилось долго. Князь будто бы и вовсе позабыл о своем молодом приятеле — его занимало любимое лакомство. Наконец Выжигин молвил:

— А почему не в своей одежде?

— А вот этого я пока не знаю, но мне пока и не нужно вдаваться в объяснения того, почему преступник ушел в женском платье: главное то, что ни в каком другом он уйти не мог, если не учитывать возможность наличия у него под одеждой чиновника какого-то другого костюма, что маловероятно.

— Нет, простите, — потряс головой Выжи-гин, у которого в сознании будто что-то заклинило, не давая ему действовать с прежней уверенностью и ясностью, — скорее, маловероятно то, что убийца ушел в одежде проститутки! Как бы он прошел мимо швейцара, посетителей? У него ведь были усы!

— Усы могли быть фальшивыми, — спокойно отпарировал князь. — Да вы, кузен, напрасно так разволновались. В прихожей — телефон, под ним — телефонная книга. Вы знаете фамилию хозяйки дома, знаете адрес. Позвоните сейчас же в заведение, позовите к телефону горничную да и спросите у нее — пропадала ли вчера одежда Иоланты? Уверен, она должна знать обо всех нарядах женщины. Узнаете — а потом мы будем дальше думать.

Выжигин тотчас пошел к телефону. В телефонной книге фамилия Афендик так и значилась по адресу, где находился публичный дом — на Екатеринославской. Имелся и номер телефона, поэтому Выжигин, нервничая, схватил трубку, трижды крутанул рычаг.

— Барышня, десять сорок четыре, пожалуйста.

— Соединяю, — раздался милый голосок телефонистки.

Выжигин положил трубку на рычаг, а когда дребезжащий звонок возвестил ему о том, что вызов принят, снова снял трубку.

— Афендик слушает, — раздалось на том конца провода по-немецки вежливое и полное достоинства.

— Сыскная полиция на проводе, — чужим деревянным голосом сообщил Выжигин, у которого в< памяти всплыла фигура владетельницы дома, — полицейский надзиратель Выжигин по делу об убийстве Елены Зары-зиной.

— Да, я слушаю вас очень внимательно, — исчезло достоинство, а появилась одна лишь угодливость.

— Сударыня, пригласите к аппарату горничную Дашу. Она нужна для дачи свидетельских показаний, — потребовал Степан Андреевич тем самым тоном, каким говорил в полку с унтерами.

— Да, господин Выжигин, вам нужно будет лишь подождать не больше полминуты, — прощебетала хозяйка борделя, и уж какими силами доставили к телефону Дашу, но ее перепуганный голос Выжигин на самом деле услышал не позднее чем через полминуты.

— Да, ага, ага — услышал он голос забитой полуидиотки и, стараясь говорить как можно мягче и добрее, оказал:

— Даша, мне нужно знать, припомни: не пропало ли чего из вещей убитой Иоланты? Ты ведь знала ее гардероб.

Вначале в трубке раздавались лишь шуршание и треск. Даша как будто то ли вспоминала, толи соображала: стоит л и говорить. Потом послышалось:

— Нет, господин полицейский, ничего не пропало, я бы знала, ага, да, да.

Выжигин скорее был обрадован, чем огорчен этим сообщением, — отметалась фантастическая версия князя, но он все же спросил:

— Ты не забыла? Может быть, тебе сходить в ее комнату и еще раз проверить? Платье, обувь, белье…

— Нет, нет, я знаю, — проговорила Даша по-солдатски четко, что-то не понравилось Выжи-гину в этом механическом ответе.

— Ладно, больше опрашивать не буду, но если вспомнишь, позвони в участок на Глазов-скую, тридцать шесть. Телефон простой, две цифры — шестьдесят четыре. Хорошо?

— Ага, да, да, — раздался ответ горничной, и в трубке послышался звук противного, как нытье комара, зуммера.

Выжигин вернулся в гостиную к князю:

— Дорогой Петр Петрович, я рад вам сообщить, что вы ошиблись — горничная отрицает пропажу вещей Иоланты.

Но Сомский выслушал сообщение Выжигина с полным равнодушием. Он, понял Степан Андреевич, был занят сейчас обдумыванием какой-то новой идеи. Наконец Сомский заговорил:

— Вся эта одежда — пустяки сущие. Главное — другое. Знайте, кузен, что это было не убийство, а казнь.

Выжигин весело пожал плечами:

— Не вижу разницы. Человек, поднявший руку на другого человека, убивший его, совершил убийство. Все понятно.

— Нет-с, молодой человек, ничего вам покамест непонятно, — внушительно сказал князь и, сняв со стола одну из лежащих газет, развернул и без дополнительных пояснений стал читать: — «Вчера в окрестностях Киева группа из шести человек ограбила дилижанс с пассажирами. Крестьяне ближайшего села, узнав о грабеже, устроили пешую погоню за грабителями, а те, встретив двух пахавших крестьян, пристрелили их и захватили лошадей. Впоследствии к крестьянам присоединились стражники и отряд казаков, высланный из Киева. Возникло форменное сражение с непрерывной стрельбой, продолжавшейся целый день. Во время перестрелки с грабителями убиты шесть крестьян и один казак, несколько крестьян и казаков ранено. Озлобленные крестьяне, настигнув разновременно трех грабителей, зверски растерзали их. Один из грабителей, раненный казаками, обратился к своим товарищам с просьбой пристрелить его. Тремя пулями в голову он был пристрелен».

Сомский, продолжая держать газету в руках, внимательно посмотрел на Выжигина и спросил:

— Озлобленные крестьяне убили или казнили бандитов, виновных в смерти своих товарищей? — Степан Андреевич промолчал, а князь сказал: — Крестьяне не просто были озлоблены. Они не были уверены в том, что правосудие вынесет убийцам — бандиты — натуральные убийцы! — справедливый приговор, то есть воздаст им тем же, что и они. Они боялись, что весы правды не будут уравновешены, ведь чувство талиона, то есть воздаяние обидчику сходной его преступлению мерой, живет во всех нас с древнейших времен. Но читаете ли вы газеты, мой милый кузен? — живо спросил Сомский.

— В основном «Санкт-Петербургские ведомости», — отчего-то покраснел Выжигин.

— Мало! Очень мало! Читайте больше! Хотя бы ту же «Речь», печатный орган кадетов, откуда я вам зачитал это сообщение. Тут и там, что любопытно, попадаются сообщения о применении казни не к бунтовщикам-революционерам, как это было во время революции, когда действовали военно-полевые суды, а, например, к бандитам-экспроприаторам. Вот вам пожалуйста, в той же «Речи»! — И Сомский снова взялся за газету: — «В военно-окружном суде окончилось дело о шайке экспроприаторов. Всех подсудимых пятнадцать, из них девять мужчин и шесть женщин. Приговором суда пять подсудимых приговорены к смертной казни». Но, может быть, вы скажете, что революционеров судили? Тогда вот вам другое сообщение: — «Командующим войсками московского военного округа конфирмирован приговор военно-окружного суда по делу студента Любимова, обвинявшегося в убийстве вдовы профессора Расцветовой и приговоренного к смертной казни». Есть и еще сообщения.

— Простите, князь, — несколько раздраженно сказал Выжигин, — я что-то не слишком понимаю» к чему вы клоните…

— Поясню, — без всегдашней полуехидной улыбки сказал Сомский. — Императрица Елизавета за уголовные преступления казнь у нас в Рассеюшке отменила. Страшных изуверов, даже деток малых, люто, бесчеловечно резав-ших-терзавших, кнутом похлещут да и на каторгу отправят. Правило талиона, старинное и священное, царственной ручкой отменено было. А в Англии не то — там за почти семь тысяч видов правонарушений, почти невинных иногда — кража писем, например, или порубка чужого леса, смертная казнь полагалась. Англичанин талионом сверх меры наелся, да и народ там через устрашение послушней стал — не только поэтому, конечно. И получили мы на теперешний день то, о чем я с вами, кузен, вчера говорил. В тысячу раз у нас люди чаще убивают один другого, чем в Англии.

— И все же, простите, не могу постигнуть, к чему вы клоните, — пожал плечами Выжигин.

— Поймете, сейчас к самому главному подхожу. — Снова заиграл Вольтер в уголках тонких губ Сомского. — Так вот, соскучился у нас народ по казни — не по убийству, заметьте, а по казни, которая от идеи идет. Убийство на эмоции замешано чаще всего, а эмоция — дымок. Сейчас она есть в тебе — и ты бьешь, режешь, а через минуту уже о содеянном горюешь. Тот же, кто на казнь собрался, от идеи идет, а идеи чаще всего и топором из головы не вырубишь — только голову срубить надо, чтобы идея исчезла. Да и исчезла ли она, если уже в голове другого человека обитает? И я, кузен, самыми последними клетками мозга и сердца ощущаю: мы живем во время идеи казни, и время это страшное, затяжное, и все эти приговоры к казни, о которых я вам читал, не случайны. Мысль казнить повсюду разлита.

Сомский замолчал и снова опустил сухарик в сливки, а Выжигин, которому отчего-то стало жутко, не по себе от слов князя, тиха спросил:

— И в моем деле тоже казнь?

— Абсолютно уверен! — энергично кивнул князь. — То есть никакая там не обида на собственное бессилие, не случайная вспышка гнева, а действия по заранее обдуманному плану, исполнение приговора, вынесенного тайным судом. А что касается открытых окон, оброненных подвязок и испанских кинжалов — ваша забота, мой друг.

Уже было девять часов вечера, и Выжигин вспомнил, что он еще должен заехать в свое отделение, чтобы взглянуть на пластинки со снимками отпечатков пальцев, оставленных на сапоге, а поэтому поднялся.

— Вы уже уходите, голубчик? — мелькнули досада и просьба в обесцвеченных старостью глазах князя.

— Простите, требует служба, — кивнул Выжигин коротко, точно отрезая этим решительным жестом все просьбы князя побыть еще в его гостиной.

— Жаль, жаль. Вы вливаете в старые мехи моих чувств вино вашей молодости, и оно оживляет меня, поверьте. Приходите почаще. — Князь запнулся или только сделал вид, а потом спросил, вставая и беря Выжигина за пуговицу его шевиотового пиджака: — Если можете, ответьте прямо — вам ту убитую проститутку жаль?

— Совсем не жаль, — немедля ответил Степан Андреевич. — Только это никак не повлияет на мою работу. Я хочу найти убийцу… или судью и палача в одном лице, если вам угодно. Я не люблю насилия.

И, поклонившись, Выжигин вышел из гостиной.

Загрузка...