Убийство в доме свиданий

5. ПОДВЕШЕННАЯ

— Ах, какая удача, Выжигин, что вы приехали! — даже вскочил с места и выбежал из-за своего рабочего стола начальник отделения, увидев входящего Выжигина.

Степан Андреевич, с детства привыкший к служебной субординации, не мог между тем не выказывать своему непосредственному начальнику мелких, едва заметных знаков непочтения. Он, старинный дворянин и недавний гвардейский офицер, помнил, что его начальник в прошлом был околоточным надзирателем, и чувство рода, крови проявлялось в легкой небрежности в обращении с ним. Начальник, понимал Выжигин, замечает это, но прощает ему, и это обстоятельство еще более заставляло Степана Андреевича презирать того, кто сейчас с такой прытью бросился к нему.

— Да отчего же вы так рады? — слегка в сторону, как бы отстраняясь от напора чувств начальника, опросил Выжигин.

— Степан Андреич, уважаемый, всего минут пятнадцать назад звонили из третьего участка Нарвской части, что на Обводном. Они уж знают, что у нас дело об убитой проститутке завертелось.

— И что же?

— Да вот что, — немного виновато сказал начальник. — Просят вас приехать — в публичном доме на Курляндской двадцать четыре то ли убийство, то ли самоубийство, да и обстоятельства, знаете ли, игривые-с. В спальне, где погибла проститутка, снова одежду посетителя нашли, а его и след простыл. Просто мистика какая-то! Магнетическими силами, что ль, выносит этих любителей продажных ласк, извините за слог! Не откажетесь поехать да поразведать? Я, конечно, понимаю, что вы и прошлую ночь не спали, но, догадываюсь, детали дела таковы, что и вас, как начавшего прошлое дело, заинтересуют. Шайка их, убийц продажных девок, появилась в Петербурге? Сумасшедший ли? Ну, принуждать не буду — могу послать другого. А Остапов, Вукол Кузьмич и фотограф уже едут сюда.

Когда Выжигин услышал о новом убийстве или самоубийстве проститутки, совершенном снова же при странных обстоятельствах, в памяти тут же возникли слова князя Сомского о казни. «Если казнь, — внезапно подумалось Выжигину, — то и убийства нет, все справедливо и, значит, зачем же ехать?» Он вступал в сыскную службу, совершенно не думая о том, что станет работать на благо закона, порядка, справедливости. Отчасти нечем было заняться, отчасти манила загадочная, скрытая, непонятная для многих жизнь сыщиков. Ненавидя убийства людей, Выжигин между тем был заядлым охотником, и сейчас, когда можно было отказаться, в нем охотник перевесил судью и моралиста. Поэтому, поразмышляв минуту, он сказал:

— Я еду.

…На двух извозчиках уже в начале двенадцатого Выжигин с Остаповым и врач с фотографом отъехали от полицейского участка и скоро оказались на Обводном канале, то есть на окраине Питера, где пахло нищетой, забытьем, черным пьянством, пахло плохо вычищенными выгребными ямами, заводами и заводиками, растянувшимися по непокрытой камнем набережной, понурыми земляными откосами спускающейся к воде, смолянистой сейчас, густой от стоков, от сброса в воду в этих местах содержимого канализационных резервуаров. Все в этот час было здесь, на слабо освещенной редко стоящими газовыми фонарями набережной, неуютно, холодно и жалко. Только черный шатер колокольни недавно воздвигнутого храма Воскресения Христова сулил слабую надежду на то, что вонь этого грязного канала и нищета здешних трущоб будет попрана когда-нибудь, может быть, очень не скоро, красотой и правдой. И Катя, Катенька, Катеринка, восемнадцатилетняя студентка курсов Раева, дочка родителей очень не бедных, путешествовавшая с папà и мамà по Европе и любившая Выжигина, как утверждала она, от кончика носа до кончиков пальцев на ногах, явилась Степану Андреевичу сейчас ярким пятном на фоне грязно-бурого питерского неба, чтобы еще раз напомнить о своем возвращении через пару дней. И Выжигин дрожащими пальцами проник в потайной карман своего пальто, чтобы в который раз ощупать бумагу, хранившую драгоценные для него письмена — последнее послание Катерины Урюпиной.

— Черт, да чем здесь так воняет? — закрывая ладонью нос, едва преодолевая отвращение, спросил Выжигин у сидевшего рядом Остапова, когда пролетки свернули с набережной Обводного на Старопетергофский, чтобы через пару сотен метров свернуть еще раз, на Курляндскую.

— А костяной завод, Степан Андреич, — сообщил всезнающий городовой, ничуть не смущаясь на самом деле отвратительным, въедливым запахом. — Недалече отсюда кости варят, клей производят. Да и место здесь, скажу вам, темное — неужто ни разу не бывали тут?

— Нет, как же, приходилось, когда в лагеря красносельские проходили, — прижимая платок к носу, говорил Выжигин.

— А придется-то поближе познакомиться с этим участком — хотя, право, не знаю даже, для чего вы и согласились, ей-богу. Пусть бы Нарвская часть за свои проделки и отвечала б. Место, честно говоря, нехорошее. Порт торговый близко, а моряки, известно, народ шалый, неспокойный. Им бы только до берега доплыть, а там — разгуляй-трава. Главное, по бабам соскучились сильно, а поэтому здесь бардаков этих понастроено-понаделано множество невиданное, да и грязные по большей части барда-ки-то эти, ибо морской душе все равно, на ком душу отвести!

И помощник Выжигина, будто он и был этой разгульной морской душой, пробил чечетку ладонями на своих коленях.

По узкой, уложенной грубой булыгой улице бродили люди. Группами, в одиночку, в свете газовых фонарей они казались Выжигину загробными тенями. Спотыкаясь, падая, снова поднимаясь, они шатались здесь бессмысленно, точно ими правила какая-то внешняя, не известная никому сила.

Кое-кто из бродяг, кто был поретивей и потрезвей, бросался к двум проезжающим по улице коляскам, хватал лошадей под уздцы, страшно матерился, требовал какого-то отступного за въезд на их землю. Возницы охаживали смельчаков плетыд, а Выжигин с Остаповым держали револьверы наготове, но доехать до нумера двадцать шестого им все же удалось благополучно. Два ярко горящих красных фонаря указывали на то, что прибыли они туда, куда хотели.

У входа в публичный дом, в густых сумерках перемешиваясь с тенями, возникавшими на красной от света фонарей стене, гомонила толпа. Были слышны крики распаленных злобой людей, визгливо кричали жанщины, вдруг громко хлопнули два выстрела, и огненные вспышки вырвались из стволов револьверов. Выжигину показалось даже, что мелькнула и сразу же исчезла шашка городового.

— А ну, сволота поганая, расходись сейчас же! — услышал Выжигин чей-то надсадный хриплый крик. — Сейчас по вам стрелять буду! Прочь от дверей!

Ответом явилась чья-то злая матерная брань, и выстрел, потом другой прогремели опять. Выжигин и Остапов с оружием наготове соскочили с пролеток, пошли в сторону копошащейся рядом со входом в публичный дом толпы. Степан Андреевич впервые после неспокойных лет революции ощутил в сердце жгучий холодок опасности, приятно щекотавший нервы. Голосом командира, уверенным и звонким, прокричал, подходя к толпе:

— Чего надо, а?! Пулю в башку захотели?!

Дважды выстрелил в воздух, ударил рукояткой револьвера по затылку какого-то плечистого удальца, замахнувшегося было на испуганного городового. Заметил, что и Остапов смело расчищает себе дорогу, пользуясь кастетом, надетым на левую руку — в правой держал револьвер. С бранью, с криками угрозы, ярости толпа между тем рассыпалась, и Выжигин со своим помощником прорвались в вестибюль заведения.

— Что за порядки тут у вас? — грозно спросил Остапов у городовых, стаскивая с пальцев тяжелый рубчатый кастет. — С мазурьем этим, со сволочью сами справиться не могли?

Один из городовых, усатый мужик, поправляя шапку с бляхой, на которой был выбит его личный номер, виновато и испуганно моргая глазами, заговорил, догадавшись по уверенному тону Остапова, что приехало начальство:

— Ваше благородие, сущий бунт случился! Прибежали ко мне на пост — я здесь, на Старопетергофском, стою — из бардака энтого! Говорят, иди помогай — девки взбесились! Все ломают, посетителей бить стали, чуть ли не за ножи схватились! Ну, я первым делом с соседнего поста городового свистком позвал, бежим сюда, а тута — ад кромешный!

— Да что за ад? — С неприязнью спросил Вы-жигин, который слышал истошные крики женщин, доносившиеся из-за полуоткрытой двери, ведущей в зал заведения.

— А бабы эти срамные, — яростно двигая усами, говорил городовой, — вдруг взбесились! Посетителей едва ль не смертным боем бить стали, из дома выгонять! Иных — в чем мать родила! А тут еще всякая шушера бродячая сбежалась, в дом полезли — антиресно на скандал поглядеть! В общем, в чем тут дело, не ведаем, а меры к устранению беспорядков мы с Ковальчуком приняли. Баб поутихомирили кулаками, лишних прогнали, так что инструкцию выполнили по всем пунктам. Заметку не сделаете в книжке?

Выжигин знал, что у каждого городового имелась особая книжка, чтобы начальственные должностные лица, обходя посты, делали в ней свои отметки, и такую вот книжку городовой уже протягивал ему, достав из кармана шинели.

— Некогда, братец. Потом позвоню твоему начальству, скажу, чтобы благодарностью отметили тебя да и Ковальчука твоего. Сейчас делом заняться надо.

Выжигин, а следом за ним и Остапов прошли в зал плохонького, дешевого заведения. Следы погрома тут же бросились в глаза — мебель, столы и стулья, перевернуты, шторы с окон сдернуты, пол полит чем-то красным — то ли вином, то ли кровью. В углу, кряхтя и держась за окровавленную голову, сидел какой-то мужчина. По залу мотались без дела шесть-семь женщин. Одни были обряжены в короткие ночные рубашки, другие — в юбках, но с обнаженной грудью, а одна женщина была полностью раздета. Именно она, завидев вошедших мужчин, накинулась на них с руганью:

— Ну давайте, касатики золотые, возьмите нас, если можете! Вот уж я вам х… ваши поотрываю! Будете вас — поизмывались! Мало вам, гады вонючие, что вы нам бутылки в нужное место пихаете, соски папиросами прижигаете, так теперь еще и убивать нас стали? Нет, кончилось ваше время кобелиное — теперь мы, коли захочим, будем вас выбирать, как вы нас когда-то выбирали!

И женщина, подбежав к Выжигину, вначале плюнула в него, потом попыталась вцепиться в лицо ногтями, и только быстрая реакция Степана Андреевича, перехватившего руку проститутки, спасла его лицо от царапин.

— Голубушка, — сказал он, попятившись, — мы не посетители вашего заведения, но чины сыскной полиции. Я знаю, что у вас случилось что-то, вот мы и приехали к вам, чтобы во всем разобраться. За что же так ненавидеть нас?

— Да, случилось! — с перекошенным от злости лицом кричала женщина. — То же случилось, что вчера на Екатеринославской! Час, видно, судный для нас настал! Но не хотим мы этого часа! Жить мы хотим! Поняли вы, кобели бесстыжие?!

— Я все понял, сударыня, — пересиливая отвращение к этой жалкой женщине, мягко сказал Степан Андреевич, удивляясь между тем тому, с какой скорость» сообщение о смерти Иоланты достигло этого дома. — Не подскажете ли нам, где найти хозяйку или экономку?

— Там они, наверху, обе эти суки паршивые заперлись! — показала женщина на второй этаж. — Не закрылись бы, так переломали бы им ребра! Наверх идите, в конце коридора налево ихняя комната будет.

Выжигин направился было к лестнице, но вдруг неведомо откуда взявшееся чувство жалости к этой изувеченной жизнью женщине заставило его сказать негромко:

— А вы бы оделись, сударыня. Женщина же…

Проститутка хотела было ответить Выжиги-ну чем-то злым и обидным, но губы ее вдруг дрогнули, в глазах появилась тень вины и стыда, женщина хмыкнула и, прикрывая грудь рукою, двинулась к своим товаркам, бормоча что-то на ходу.

Когда поднимались наверх, Остапов с насмешливой укоризной сказал:

— Уж как вы вежливо, по-барски с этой тварью продажной разговаривали, Степан Андреич! Жестче бы надо!

Выжигин, не поворачивая головы в сторону Остапова, сам дивясь тому, что проявил такую терпимость и мягкость к отвратительному существу, холодно сказал:

— Для нужды следствия, Остапов, не более того. Впрочем, прошу вас, не называйте при мне этих несчастных тварями и прочее. Договорились?

— Пожалуйста, как вам угодно будет, — пробормотал Остапов, презиравший в глубине души своего начальника за непозволительную мягкотелость и недоумие.

— Сударыня, отворите, — постучал Выжи-гин в дверь, где, по его расчетам, должна была прятаться испугавшаяся мятежа владетельница публичного дома. И вот как раз здесь, произнеся слово «сударыня», Выжигину стало стыдно — именно с торговкой живым товаром нужно было говорить как можно более жестко. — Сыскная полиция!

Дверь открылась, и на пороге комнаты Вы-жигин увидел полную даму, одутловатое, с большими мешками под глазами лицо которой казалось воплощенным пороком — похоть, жадность, лицемерие, жестокость перемешались в глубоких складках этого жирного, лоснящегося сытостью и страхом лица. Выжигин показал удостоверение.

— Так что у вас случилось, мадам? — стараясь говорить как можно более твердо и требовательно, спросил он.

«Мадам» вначале выглянула в коридор, прислушиваясь к громкому пьяному хохоту, долетавшему из спален. Публичные женщины, празднуя свою победу над мужчинами и начальством борделя, самыми ненавидимыми существами, набрав в буфете вина, гуляли, чтобы завтра со склоненными головами встать перед безжалостной бандершей, потому что идти им было некуда — только на панель, но панельных проституток они презирали сильнее, чем мужчин и хозяйку дома.

— Не волнуйтесь, мадам, все спокойно, — заверил Выжигин хозяйку, которая вдруг расплакалась, став еще гаже и отвратительней.

— Это какой-то кошмар, светопреставление, господин полицейский! — утиралась она кружевным платочком. — Вначале я услышала чей-то визг, потом закричали сразу десять, а может быть, и больше девок! Я выглянула в коридор, вижу, как они бьют и гонят мужчин, посетителей! Кричали: «Всех вас перебьем!» И еще так скверно ругались! Я с экономкой, Эммой Францевной, закрылась в этой комнате, и вот так сидим мы с ней больше часа. Слава Богу, теперь стало поспокойней! Но кошмар какой! Какой скандал! Теперь в мой дом никто не будет ходить! Какие убытки я понесу!

И женщина снова стала плакать, лицо сделалось похожим на шляпку большого пересидевшего, изъеденного червем гриба.

— Так вы толком мне можете сказать, что послужило причиной внезапного бунта ваших женщин?

— Ах, не знаю, не знаю! Наверное, они перепились! Правда, я слышала, как они кричали: «Не будут нас больше убивать! Сами всех убьем!»

— Вот как? Да кто же рассказать сможет о том, кого убили, где, когда? Ведь звонили же в участок по телефону. Не вы ли звонили?

— Нет, я никому не звонила, упаси Боже! Зачем мне нужен такой громкий скандал? Чтобы в мое заведение перестали ходить и я бы лишилась доходов? У меня нет иного занятия, я доставляю удовольствие мужчинам и больше нйчёго не умею делать! — Женщина снова было захотела разрыдаться, но Выжигин строго ей сказал:

— Пойдемте-ка со мною, любезная! Вы тут начальница, так и извольте распорядиться: пусть кто-нибудь даст свидетельские показания, или я сейчас же уеду прочь, а завтра утром ваше заведение закроют, возможно, навсегда!

— Ой, не надо меня закрывать! — взвизгнула хозяйка борделя. — Что я буду кушать? Или мне на панель идти? Но я старая и никому не нужна! Пойдемте, пойдемте, мы все сейчас узнаем, господин полицейский! Только у вас есть с собой револьвер? Эти стервы перепились! Они ненавидят меня!

Выжигин, нащупав в кармане пальто рукоять револьвера, пошел в сопровождении пыхтящей, переваливающийся с боку на бок, как утка, женщины в сторону спальни, откуда слышались пьяные голоса.

— Ой, только вы сами откройте! — попросила дрожавшая тройным подбородком хозяйка, и Выжигин не без робости отворил дверь.

В комнате, на широкой кровати, рядом с ней на полу, на стульях, лежали, сидели в разных позах проститутки. Полуголые, а то и совсем обнаженные, разом повернулись в сторону появившегося на пороге мужчины, и Выжигин заметил жадную радость на лицах одних и жгучую ненависть на физиономиях других. Зная, что сейчас поднимется крик и визг, он, желая предупредить ненужную ему реакцию, громко и грозно сказал, вынимая револьвер и держа его стволом вверх:

— Без паники и шума! Сыскная полиция! Оставаться всем на местах!

Женщин, как видно, заворожил этот грозный окрик — не раздалось ни одного вопля, только одна девица по заведенной в публичных домах манере обращения к посетителям негромко и томно проговорила:

— Симпатный какой сыщичек…

Выжигин, понимая, что выглядит с револьвером в руке в обществе полуголых женщин более чем смешно, спрятал оружие и, преодолевая сильное смущение, сказал:

— Барышни, мне нужно знать, что у вас случилось? Нас вызвали, сказав, что в вашем заведении кто-то был убит или убил себя сам. Так ли это?

Женщины переглянулись. Надевая на голый торс кофту, но не застегивая ее, заговорила одна из проституток, на вид самая старшая из всех, с большим синяком под глазом, неумело замазанным белилами.

— Пойдем, сыщик, — оказала она хриплым, прокуренным голосом, — покажу тебе подругу нашу. Из-за ее весь сыр-бор и разгорелся.

Женщины, как видно, стесняясь полицейских, лениво стали одеваться, а женщина с синяком прошла мимо посторонившегося Выжи-гина в коридор и направилась в другой его конец. Выжигин, Остапов, подоспевшие уже врач и фотограф, несший на плече аппарат, последовали за ней. Остановившись у одной из дверей, она сказала Степану Андреевичу:

— Ну, сам открывай, сыщик легавый. Вашим братом это сделано, сам и открывай.

Когда Выжигин вошел в освещенную тускло горевшей керосиновой лампой комнату с обычной для всех спален кроватью, убогим комодом, платяным шкафом и картинками на стенах, то вначале не увидел ничего, кроме предметов обстановки.

— Так… что здесь? — повернулся он к женщине, смотревшей куда-то в дальний угол комнаты.

— Что? А ты лампу-то возьми да подойди — увидишь! — криво ухмыльнулась проститутка.

Выжигин снял со стола лампу, вывернул фитиль — стало светлее. Держа лампу повыше, стал осматривать помещение, и тут увидел фигуру женщины, похожей на тряпичную огромную куклу, которую кто-то подвесил после мытья на просушку. Степан Андреевич приблизился к ней. Склонив на грудь голову, женщина в короткой ночной рубахе висела на крюке между окном и изголовьем кровати. Ее шею охватывало толстое полотенце, а веревки на фоне стены почти и не было видно. Руки ее, безвольно опущенные вдоль туловища, казались какими-то непомерно длинными и ненужными на этом мертвом теле.

— Самоубийца, — услышал он какие-то очень равнодушные слова Остапова, оказавшегося рядом.

— Вы думаете? — повернулся к нему Выжигин с вопросом, тотчас показавшимся ему праздным.

— А как еще? — пожал плечами Остапов. — Намытарилась здесь, вот и решила свободу получить, увольнительную то есть. Сейчас снимать прикажете или Викентию Ильичу велите фото сделать?

— Конечно, вначале снимок, — стал деловитым Выжигин. — Викентий Ильич, пожалуйста, начинайте. Один общий план, а потом голову в отдельности.

— Слушаюсь. — Стал расставлять треногу исполнительный фотограф, и скоро ослепительные вспышки магния осветили жилище проститутки, и Выжигин успел ухватить при этом несколько деталей.

Во-первых, веревка была привязана к крюку на высоте примерно в сажень с набольшим. Для чего был вбит здесь этот крюк, Выжигин не знал. Возможно, подумал, на нем висела какая-то картина. Еще увидел он стул, на который не могла не встать самоубийца, чтобы привязать веревку. Потом успел разглядеть Степан Андреевич ворох какой-то одежды на другом стуле. К нему-то он и направился, уже догадываясь о том, что найдет на этом стуле, и давая Остапову команду:

— Распорядитесь еще пару ламп сюда доставить — темно же!

Скоро спальня уже была освещена настолько, что можно было рассмотреть предметы мужской одежды. В такой одежде любливали ходить русские негоцианты еще и сто лет назад. Длинный сюртук синего сукна, плюшевую жилетку, широкие штаны, высокие «в гармошку» сапоги, начищенные восковой ваксой. Выжигин где-то слышал, что состоянию сапог купцы придавали особое значение и никому, кроме сына, не доверяли их чистку, что было своего рода обрядом у мальчика и почетной обязанностью.

«Здесь мы тоже отпечатки пальцев поищем», — подумал про себя Выжигин, но, как ни крутил он сапоги перед светом лампы, как ни смотрел на кожу через лупу, обнаружить отпечатки не удалось, а в голове уже сновала назойливая, как приставшая муха, мысль: «Ну, положим, вчера какой-то сумасшедший на самом деле девицу зарезал да и убежал неведомо куда, ну а сегодня-то? Ведь чистое самоубийство. Кто же был здесь? Ряженый какой-то? Оборотень? Черт?»

Тело женщины между тем уже лежало на кровати, и Вукол Кузьмич внимательно осматривал его, предварительно сняв веревку и полотенце.

— А полотенцем-то она зачем шею обмотала, господин доктор? — спросил Выжигин.

Старичок с оттенком осуждения посмотрел на Выжигина, точно он задал какой-то неделикатный, неуместный вопрос.

— Ну как же! — мягко проговорил он. — Хоть и собралась помереть добровольно, так ведь от излишнего страдания кому ж не хочется уйти? Часто так делают, чтобы помягче было.

— Выходит, и сомнений быть не может, что самоубийство это, а не убийство?

Доктор уклончиво покачал головой:

— А это вам, господин сыщик, виднее должно быть. Бывает всякое; и задушат, а потом подвесят, но здесь я следов удушения, например, руками не нахожу, да и подушкой ее вряд ли задушили. Осмотрел я подушки. Если б воспользовались ими при удушении, слюна бы непременно осталась, следы зубов. Так ведь нет ничего. Скорее всего, сама…

Вдруг взгляд Выжигина упал на второй стул. Стоял он неподалеку от висевшей женщины, вершках в пяти от ее ног — это Степан Андреевич хорошо запомнил. Было понятно, что именно на этот стул взбиралась самоубийца, но вот только как могло случиться, что стул этот не упал, когда женщина оттолкнула его от себя?

— Да, Остапов, поторопились вы снять те-то, — недовольным тоном сказал Выжигин.

— Это почему же? — насторожился помощник.

— Да хотелось мне посмотреть, примерить, как женщина умудрилась не уронить его, когда повисла в петле-то…

— А всякое бывает, — равнодушно заметил Остапов. — Мог покачаться-покачаться стульчик, да и не упасть.

Выжигин стоял рядом со стулом, смотрел то на него, то на крюк, на котором еще висела обрезанная веревка. Взглянул на покойницу — ростом невелика, а крюк-то высоко. Встал на стул, попытался дотянуться до крюка. Привязать веревку к крюку он бы смог, но и то потрудиться бы пришлось, а тут — женщина. Да и веревка показалась Выжигину не то чтобы странной, а какой-то неподходящей для заведения — толстая, грубая. Кажется, именно такими веревками пользовались палачи.

Он вышел в коридор. Проститутка, приведшая полицейских сюда, стояла рядом с хозяй-кой и еще какой-то женщиной, наверное экономкой. Кофта на груди уже была застегнута, как видно, по приказанию владелицы заведения. Неподалеку молча толпились другие обитательницы дома, понуро курили.

— Я вас попрошу зайти, — сказал Выжигин проститутке с синяком и, когда женщина очутилась в спальне и завороженно уставилась на свою мертвую товарку, спросил: — Это вы обнаружили мертвую?

— Я.

— Прекрасно, — кивнул Выжигин. — А что подтолкнуло вас к тому, чтобы заглянуть в ее спальню? Разве у вас положено наведываться в гости во время… работы? Вдруг у нее посетитель?

— А правило у нас такое в доме: посетителя имеешь, дверь на крючок закрой, — мрачно сообщила женщина, продолжая всматриваться в посиневшее лицо удавленницы. — Я проходила мимо, смотрю — дверь приоткрыта, ну и заглянула. Дружили мы с Катюхой… — Выжигин так и вздрогнул, услышав имя женщины, лежавшей сейчас на кровати. — Ну вот, заглянула — да как закричу! Сразу поняла я, что ее убили, посетитель убил, удавил да и повесил.

— Откуда же вам может быть известно наверняка, что убил? Разве Катерина не могла повеситься сама?

— Знали бы вы ее! — хмыкнула женщина. — Она умницей была, спокойной, ласковой и жить хотела долго. Говорила, что скоро уйдет из дома, работу какую-нибудь подыщет. Из благородных она была, только померли у нее родители да и бедными-пребедными были, хоть и дворяне.

Эта деталь показалась Выжигину малопримечательной. Ему так и не терпелось спросить:

— Скажите, а что-нибудь из мебели вы в этой комнате не передвигали? Стул, например. Ну, случайно хотя бы, нечаянно.

Презрение исказило губы женщины:

— А зачем мне это делать, мент[2]? Я только с порога на Катюху посмотрела, сразу все поняла, потому что и одежду ее посетителя увидела, да и кинулась по коридору. Стучала в каждую спальню, кричала: «Катерину еёный кобель ухайдокал I Как и ту убил, с Екатеринослав-ской!» Ну тут как начался шурум-бурум!

— Откуда же узнали о смерти проститутки на Екатеринославской?

— Э-э, сыщик — у нас, проституток, свой телеграф есть! Быстро узнали, уже утром. И про одежду, тем кобелем снятую, тоже узнали. Вот и поняла сразу, что убийство, а не сама она. Говорю же, — вдруг перешел голос женщины на резкий, пронзительный визг, — не хотела она помирать!

— А вы посетителя Катерины видели?

— Нет, не видала. Я тогда с посетителем занималась своим — часа два он меня ворочал.

— Кто же мог видеть его?

— Швейцар, наверное, Гаврила. Он ведь там внизу все время трется — каждого видит.

Выжигин отпустил женщину, подошел к Остапову, внимательно изучавшего уже снятую с шеи петлю.

— Смотрите-ка, Степан Андреич, а узелок-то мудреный, мастерски завязан узелок. Могла ли девка сама такой навязать?

В самом деле, Выжигин, присмотревшись к узлу на толстой веревке, увидел, что он имеет какую-то сложную, в то же время правильную форму. Степан Андреевич попытался представить себя в состоянии возбуждения, когда вдруг почему-то захотелось расстаться с жизнью при помощи петли, но увидеть самого себя сидящим за вязкой сложного узла не сумел — поскорей бы схватил какой-нибудь шнурок, наскоро связал бы узел и…

— Веревку запакуйте, разыщите горничную и спросите у нее, не пропадало ли что из гардероба покойницы. Только пусть тщательно посмотрится пойду пройдусь…

Вышел Выжигин из спальни для того, чтобы разыскать швейцара Гаврилу. Спрашивал о нем у попадавшихся навстречу проституток, но они мотали головами — на знаем, дескать. «Спрятался куда-то, когда бунт начался, — подумал Выжигин. — Ведь и его, как представителя «племени кобелиного», могли избить под горячую руку». Спустился вниз и тут увидел сидящего у входа мужика, лысой головой и чисто выбритым лицом напоминавшего скопца. «А может быть, он и есть скопец? — усмехнулся про себя Выжигин. — Как евнух при султанском гареме здесь живет, зато никакие страсти его уж не волнуют».

— Не ты ли Гаврилой будешь? — встал над скопцом Выжигин.

— Ну, я Гаврила, — не вставая, снизу вверх недружелюбно посмотрел на Выжигина привратник.

— Да ты бы поднялся, любезный, когда с тобой чин сыскной полиции разговаривает, — прозвенел металл в голосе Выжигина.

Гаврила вскочил с места быстро и ловко, как ванька-встанька.

— Чего изволите-с? — осклабился в неумело скроенной улыбке — давно уж разучились улыбаться его губы.

— Ты вот что мне скажи: посетителя убитой Катерины хорошо запомнил?

Гаврила вначале, как бы в раздумье, часточасто поморгал веками, напрочь лишенными ресниц, потом так же часто закивал:

— Запомнил его, господин сыщик, самым лучшим образом, потому как являлся тот посетитель натурой оригинальной и во всех смыслах интересной.

Выжигин был удивлен, услышав такой книжный оборот речи, и поощрил Гаврилу взглядом полного внимания.

— В чем же его оригинальность?

— Во-первых, выглядел он как заправский купец, но сейчас таких купцов отыскать можно только на театре в бессмертных пьесах господина Островского. В Гостином дворе уже таких не увидишь. Не одежда-с, а театральный костюм: кафтан синий, плисовые штаны, картуз — все как надо, да еще и борода широкая, веником. «Ну, — подумал, — откуда-нибудь из Твери к нам прибыл с товаром или из Торжка».

— И что ж купец?

— А купец себе и купец, как у Островского, — моя деньга, стало быть, и удовольствие тоже мое. Для начала буфетчику пятьдесят рублей кинул, велел шампанского открыть. Сам полбутылки разом выдул, а вторую половину девкам отдал да и пошел с ними плясать. У нас же тапер и скрипач дуэтом каждый вечер играют. Теперь же нет их, ибо, испугавшись разъяренных фурий, бежали первыми.

— Так, рассказывай, мне все важно, до последней детали, — едва ли не дрожал от внезапно охватившего волнения Выжигин. — Что же плясал купец?

— А кадриль французскую и польку выкаблучивал, а потом вприсядку пошел. Ох, и ловко же у него получалось — загляденье! Даже другие посетители смотреть пришли да еще в ладоши ему хлопали для пущего ражу. И вдруг кончил плясать купец да как закричит: «Хочу сейчас же Катьку Вирскую! Пусть мне ее сей-час же приведут, хоть из-под генерала вытащат. Я тому генералу заплачу сполна!» И вытащил толстенный такой бумажник — ей-богу, как поросенок толстый!

— И что же, пришлось за Катериной Бирской бежать да из-под генерала вытаскивать? — не мог не улыбнуться Выжигин.

— Не пришлось, слава Богу, а то получили бы скандал скорее, чем он начался. Просто освободилась Катька, вот девки ее к купцу и подвели, а он дико так взглянул на нее, потом ручку калачиком сделал, как бы приглашая с собой идти, и отправились они, понятно, наверх, в Катеринины апартаменты. Потом уж я ни купца, ни Катьки не видал. Говорят, убил он ее, из-за того и учинилось у нас сущее восстание, как на броненосце «Князь Потемкин Таврический».

— А ведь одежда того купца так в спальне Катерины и лежит… — будто в раздумье промолвил Выжигин.

— Это как же так? — удивился скопец.

— Как? А убил Катерину да и ушел без одежды, без кальсон даже. Разве мимо тебя такой не пробегал?

— Что-то не заметил, — серьезно ответил Гаврила. — Это, может быть, потом, когда девки стали посетителей гнать, может, как-то И Проскочил в дверь, но я в то время в укрытии себя соблюдал, ушел от греха подальше. Не выносит моя душа разъяренных фурий. Так что — изви-ните-с…

— Но зачем же в дверь? — допытывался Выжигин. — Разве здесь единственный выход из заведения?

— Нет, как же! Есть еще и черный выход, на задний двор, только ведь его еще найти надо. Откуда бы купцу знать дорогу туда? Да и в ум не возьму — для чего это голому убегать? Или сильно испугался, когда Катерину жизни лишил?

— Возможно, испугался. Но ты, Гаврила, давай покажи мне дорогу к тому черному ходу. Дверь на задвижку у тебя заперта?

И Выжигин в сопровождении высокого сутулого скопца пошел смотреть, где располагался черный вход. Публичный дом представлял собой двухэтажное здание, бывшее, видно, пристройкой к стоявшему рядом большому доходному дому в шесть этажей. Все спальни находились наверху, всего двадцать, а нижний этаж занимали два приемных зала, а потом шли службы — кухни, кладовые, где хранились продукты, белье постельное и нательное, скатерти и многое другое, столь необходимое для жизни заведения, обитательницы которого не ходят на рынок, не стирают белье, не моют посуду, не гладям сами свою одежду. И вот, пройдя по нескольким таким помещениям, Выжигин очутился рядом с дверью, над которой висела керосиновая лампа. Электричества в этом здании, похоже, не было совсем.

— Вот он, черный вход, — сказал Гаврила. — На засов на ночь закрываем.

Выжигин толкнул дверь, и она, даже не проскрипев на хорошо смазанных петлях, открылась, и помещение тут же наполнилось сыростью октябрьской ночи и острыми запахами заднего двора.

— Закрываете, говоришь? — внимательно посмотрел на скопца Выжигин.

Тот озадаченно покачал головой:

— Не знаю, может быть, конюх наш, Егор, который и товары с рынка да из лавок возит, запереть забыл.

— Возможно, — подумал Выжигин, а сам так и кипел от радости — открывался хоть какой-то путь решения задачи с исчезающими неведомо куда посетителями убитых женщин.

Вышли на замощенный задний двор, едва освещенный светом тускло горящих окон заведения. Кругом — хозяйственные постройки: каретник, сенник, дровяник, ретирадник, огромные ящики для сбора отбросов и нечистот. За ними, слева и справа, поднимаются черные глухие брандмауэры соседних доходных домов. Впереди — двухэтажный флигель. В нем — черная пасть проезда.

— Там куда можно выйти? — спросил Вы-жигин.

— В проулок. Только на ночь ворота на замке.

— А ну, пойдем посмотрим.

Подошли к воротам под аркою проезда. На самом деле — обе их створки надежно держит замок, но ворота сами низкие, только бы повозка не проехала, а человек, чуть подтянувшись, через ворота эти запросто перемахнет.

— Все понятно, — сказал Выжигин, очень довольный всем увиденным. — Спасибо, можешь идти на свою вахту. Очень ты мне помог, Гаврила. — И не удержался, спросил: — А ты зачем же в таком месте поганом служишь? Молодой ведь еще!

Швейцар ответил не сразу:

— Больной совсем я, нигде не брали. Да и женки нет у меня, а тут — бабы. Иногда и приласкают…

Выжигину, проходящему сейчас по мокрым булыжинам темного дворика, вдруг до боли сжало сердце от какой-то тоски и жалости ко всем этим людям. Впервые после того, кадетского, похода в публичный дом он подумал о падших женщинах не с ненавистью, а с сочувствием, и все они представились Выжигину сейчас помещенными в один сырой и мрачный каземат, откуда никто не выходит живым и где ненавидят тех, кто живет иной жизнью.

Когда Выжигин поднялся наверх, его ждала еще одна любопытная новость.

— Степан Андреич, а ведь допросил я горничную, в спальню к убитой ее привел да и показал ей всю трехамудию убитой, тряпки то есть, — сообщил Остапов.

— И что она? — так и въелся Выжигин взглядом в своего помощника.

— Указала на отсутствие в шкафу одного платья, полусапожек, плюшевой мантильки и шляпы с птичьей головой. Бельишка еще недосчиталась.

— Да не могла ли покойница подарить кому-нибудь эти вещи или продать за последние дни? — волновался Выжигин, очень желая получить отрицательный ответ.

— Я тоже о том подумал, а поэтому послал девку быстро всех женщин обойти.

— Обошла?

— Обошла. Никому ничего не дарила, да и продать не могла. Для этого на улицу выходить надо, а у них с выходами строго. — Остапов нахмурился и почесал затылок: — Степан Андреич, ничего иного, выходит, и придумать нельзя, кроме как взял этот купец да и убежал в ее платье, в мантильке-то плюшевой и в шляпе с птичьей головой? Боюсь, что у меня тоже к утру от всех этих чудес мозги набекрень съедут, сам в бабье платье наряжусь. Да и куда убе-жать-то он мог?

— Через задний двор убежал, в проулоқ. Черный ход, всегда закрытый, открыт сейчас, — сообщил Выжигин, довольный тем, что появились черточки, хоть как-то рисующие образ человека очень странного, действовавшего с какими-то чудными задачами. Да и был ли это один человек? Да и являлся ли он в обоих случаях убийцей или был тем, кто внушал мысль о самоубийстве, вкладывал в одном случае в руку женщины кинжал, а во втором предлагал петлю, изготовленную заранее, дома, а потом выбивал из-под проститутки стул, чтобы аккуратно поставить его рядом. И для чего ему нужно было обряжаться в женскую одежду? Нет, загадок сегодня лишь прибавилось, и Выжигин ощущал сильную растерянность. Остапов же, решивший быть лишь исполнительным помощником, ходил рядом с Выжигиным и тихонько насвистывал какой-то опереточный мотивчик, покуда Степан Андреевич резко не остановил его: — Да перестаньте же! Рядом с мертвым телом…

Когда все четверо спускались вниз, проститутки уже не горланили. Только в нескольких спальнях был слышен их приглушенный говор, раздавало) и негромкий плач. Шцейцар Гаврила так и сидел в позе египетского писца рядом с запертой дверью. Зачем его посадили сюда в этот поздний час, Выжигин не знал — наверное, владелица заведения хотела, чтобы все у нее в присутствии полицейских выглядело благопристойно. Кровь или вино на полу уже были замыты, стулья и столы расставлены по местам, а шторы висели на карнизах. Публичный дом уже не напоминал восставший броненосец «Князь Потемкин Таврический».

— А скажи-ка, любезный, — остановился рядом со швейцаром Выжигин, — тот купчишка каким по наружности был?

Вставший Гаврила широким жестом ладони нарисовал в воздухе окладистую бороду и сказал:

— Купец капитальный. Рожа красная, кирпичная, от неуемного потребления горячительных напитков, надо думать. А росту среднего. Глаза Же такие страхолюдные, бровастые: как взглянет, так прямо в животе холодеет. Голос же густой и бархатный. Капитальный, короче говоря, купец!

Больше Выжигину ничего и не требовалось. Вышли на все еще гомонящую гулящей пьяной толпой Курляндскую, где по-прежнему нестерпимо пахло жженой костью, и пошли, с опаской поглядывая на бродяг, к Старопетергофскому, чтобы поймать там двух легковых извозчиков. Ехать на свою маленькую, состоящую из двух комнат квартиру Степан Андреевич в два часа ночи не хотел. В участке имелся отличный топчан, набитый конским волосом, кожаный. На нем, накрывшись пальто, недавний преоб-раженец и думал скоротать остаток ночи. Образ милой Катеньки, он знал, заслонил бы от него во сне все эти ужасные, размалеванные спитые лица полуженщин-полуживотных.