Убийство в музее восковых фигур

Глава 1

В ту ночь на Бенколине не было фрака, и завсегдатаи ночных заведений чувствовали себя в безопасности.

Дело в том, что об этом денди – охотнике за людьми, главе парижской полиции – ходит легенда, в которую свято верят во всех ночных притонах от Монмартра до бульвара Ла-Шапель. Ведь парижане – даже те, которые имеют основания опасаться полицейских, – обожают эксцентричных детективов. Бенколин имел обыкновение не торопясь обходить ночные заведения – и супермодные, расположенные вверх по улице Фонтэн, и поскромнее, сгрудившиеся вокруг арки Сен-Мартен. Даже в самых грязных районах, которые разместились слева от бульвара Сент-Антуан и о существовании которых и не подозревают туристы, его не раз видели за кружкой пива, слушающим металлическое подвывание мелодии танго в густом облаке табачного дыма. Именно такое времяпрепровождение, по его словам, ему по душе. Бенколину нравится сидеть, не привлекая к себе внимания, перед кружкой пива в разноцветном полумраке и под звуки оглушительного джаза уноситься куда-то мыслями – мыслями, какие только и могут зародиться за его мефистофельским изломом бровей. Однако, говоря «не привлекая к себе внимания», он несколько грешит против истины: его присутствие не более незаметно, чем гром медных труб оркестра. Правда, Бенколин молчит, только вежливо улыбается и всю ночь дымит сигарой.

Далее легенда утверждает: когда Бенколин появляется в обычном пиджаке, это означает, что он просто решил развлечься. Видя его в таком костюме, хозяева сомнительных кафешек выказывают ему всяческие знаки внимания, низко кланяются и непременно подносят шампанское. Если детектив надевает смокинг, это значит, что он напал на след, но пока только размышляет и присматривается; в этом случае содержатели заведений, хотя и заметно встревоженные, все же сажают его за хороший стол и предлагают чего-нибудь крепкого вроде коньяка. Но уж когда Бенколин появляется во фраке, в придачу в своем знаменитом плаще, цилиндре и с тростью с серебряным набалдашником в руке, когда он улыбается еще приветливее, а фрак у него под левой рукой чуть топорщится – тогда, господа, ждите беды! Хозяин кафе не предлагает ему выпить, оркестр сбивается с такта, официант роняет тарелку-другую, а завсегдатаи спешат поскорее увести своих милашек, пока не засверкали ножи.

Нужно сказать, что легенда эта не выдумка. Я не раз говорил Бенколину, что подобная показуха не к лицу главному детективу города Парижа; строго говоря, задержание преступника вообще не входит в его обязанности, с этим с таким же успехом справится любой младший инспектор. Но говорить с ним на эту тему бесполезно: весь этот процесс доставляет ему колоссальное удовольствие – и будет доставлять до тех пор, пока чей-нибудь более быстрый нож или пуля не настигнут его под газовым фонарем в грязном закоулке какого-нибудь забытого Богом мерзкого квартала, пока его опаловые запонки не упадут в лужу, а спрятанный в трости стилет не замрет, наполовину вытащенный из ножен.

Время от времени я составлял ему компанию в его ночных прогулках – но лишь один раз на Бенколине был вечерний костюм. В ту ночь нам пришлось немало потрудиться, пока на запястьях преступника не защелкнулись наручники. Мой новый цилиндр украсился по меньшей мере двумя дырками, и я ругался на чем свет стоит, а Бенколин посмеивался, когда мы сдавали крикливого джентльмена жандармам. Поэтому, когда октябрьской ночью, с которой и начинается эта история, Бенколин позвонил мне и предложил «прогуляться», это вызвало во мне, как говорят у меня на родине, самые противоречивые чувства. «При полном параде?» – осведомился я. Бенколин ответил, что нет. Это звучало обнадеживающе.

Пройдя под розовыми фонарями бульваров, мы оказались в том грязном, заплеванном и буйном районе вокруг арки Сен-Мартен, где на каждом шагу бордели и то и дело кто-нибудь рядом с тобой вспахивает носом тротуар. К полуночи мы добрались до ночного клуба, где намеревались хорошенько выпить. Среди иностранцев, особенно моих соотечественников, почему-то бытует представление, будто французы не пьянеют. Весело смеясь над этим нелепым предрассудком, мы с Бенколином уселись за столик в углу и, пытаясь перекричать ор вокруг, заказали бренди.

В подвале было очень жарко, хотя электрические вентиляторы работали вовсю, пробивая туннели в дыму. Голубой прожектор пробегал в темноте по переплетающимся телам танцующих, и от этого чья-нибудь накрашенная физиономия, выхваченная на мгновение из тьмы и тут же снова поглощенная вздыбившейся темной массой, казалась зловещей. Покачиваясь в унисон монотонному завыванию и топоту, оркестр медленно выводил мелодию танго. Снова застонали трубы, зашаркали подошвы, музыка стала тише, и невнятно гудящие танцоры одновременно сделали пируэт, отчего их тени заплясали по залитым синим светом стенам. Продавщицы, закрыв глаза, медленно скользили в объятиях своих спутников, ведь из всех танцев танго – самый упоительный и самый страстный. Я наблюдал, как выплывали из тьмы и снова растворялись в ней напряженные лица, словно подхваченные черной волной среди ставшего теперь зеленым света; многие из танцоров были пьяны, и все казались не правдоподобными и жуткими, а между взрывами гвалта, когда замолкал стон аккордеона, слышалось мерное жужжание вентиляторов.

– Зачем мы сюда пришли? – спросил я. Эффектным жестом, звякнув блюдцами, официант запустил через стол наши стаканы, и они, вращаясь, остановились точно перед нами. Не поднимая глаз, Бенколин ответил:

– Не смотрите сразу… Вон тот человек, в углу, через два стола от нас, который так явно прячет от меня глаза…

Я осторожно обернулся. Было слишком темно, чтобы видеть отчетливо, но в какой-то момент зеленый луч прожектора выхватил из тьмы лицо человека, о котором говорил Бенколин. Этот тип развалился на стуле, обнимая сразу двух девиц и смеясь вместе с ними. Во время короткой неестественной вспышки я разглядел блеск черных напомаженных волос, массивный подбородок, горбатый нос и недвижно уставившиеся на свет глаза. Все это никак не вписывалось в окружающую банальную атмосферу, но почему – я не мог объяснить. Взгляд этих горящих глаз, шмыгнувший в сторону вслед за лучом, был странен и напомнил мне паука, которого спугнули в своем темном углу лучом карманного фонаря. Я подумал, что при встрече узнаю этого человека.

– Ваша добыча? – спросил я. Бенколин покачал головой:

– Нет, во всяком случае не сейчас. Но у нас кое с кем назначена встреча… А, вот и он – видите, пробирается к нашему столу? Допивайте.

Человек, на которого он показал, неуверенно пробирался между столиками, явно смущенный окружающей обстановкой. Он был маленького роста, с большой головой и обвислыми седыми бакенбардами. Вдруг в глаза ему ударил зеленый свет; ослепленный, он наткнулся на какой-то столик и растерянно, умоляюще посмотрел на Бенколина. Детектив сделал мне знак, мы встали, и маленький человечек поспешил за нами по направлению к задней комнате. Я бросил взгляд на горбоносого. Он прижал к груди голову одной из девиц и рассеянно перебирал ее волосы, одновременно провожая нас немигающим взглядом… Совсем рядом с эстрадой, где рев музыки был совсем уж оглушительным, Бенколин распахнул неприметную дверцу.

Мы оказались в побеленном коридорчике, под потолком тускло светила электрическая лампочка. Маленький человечек стоял перед нами, склонив голову набок, согнувшись и нервно мигая. Его красноватые глаза имели необычное свойство то округляться, то снова сужаться, как будто следуя биению пульса. Неопрятные усы и огромные седые бакенбарды были слишком велики для его костлявого лица, скулы блестели, а лысина казалась присыпанной пылью. Над ушами торчали два пучка седых волос. Порыжевший пиджак черного цвета висел на нем, как на вешалке, и видно было, что он нервничает.

– Я не знаю, чего хочет мсье, – заговорил он визгливо. – Но я пришел. Я закрыл свой музей.

– Джефф, – обратился ко мне Бенколин, – это господин Августин. Он хозяин старейшего в Париже музея восковых фигур.

– Музея Августина, – пояснил маленький человечек. Он наклонил голову и, сам того не замечая, застыл, словно перед фотокамерой. – Все фигуры я делаю сам. Вы ведь слышали о Музее Августина?

Он выжидающе смотрел на меня, и я кивнул, хотя на самом деле впервые слышал о его музее. Музей мадам Тюссо – единственное из подобных заведений, которое я знал.

– Посетителей стало меньше, чем в прежние времена, – вздохнул Августин, покачав головой. – Это потому, что я не перебираюсь в модные районы, не завожу электрической рекламы, не торгую спиртным. Эх! – Он яростно мял свою шляпу. – Чего они хотят? Это же не луна-парк. Это музей. Это искусство! Я работаю, как работал мой отец, ради искусства. Великие люди весьма ценили моего отца…

Он обращался ко мне полувызывающе, полупросительно, горячо жестикулируя и теребя свою шляпу. Бенколин прервал его, двинувшись дальше по коридору, и распахнул одну из дверей.

При виде нас из-за стола, стоявшего посредине убогой комнаты, окна которой были занавешены потрепанными краевыми портьерами и которая, без сомнения, служила местом мимолетных любовных свиданий, вскочил молодой человек. Подобные места отличаются тошнотворным ароматом пошленьких страстей и дешевой парфюмерии и вызывают в воображении нескончаемую вереницу свиданий под лампой с пыльным розовым абажуром. Молодой человек, выкуривший здесь столько сигарет, что впору было задохнуться, совершенно выпадал из этого антуража. Он был загорелым и по-военному подтянутым; казалось, его короткие черные волосы и темные глаза повидали немало далеких стран. Даже его аккуратно подстриженные усики отличались краткостью военной команды. Чувствовалось, что все время, которое ему пришлось провести в ожидании, он нервничал и не находил себе места; теперь же, когда ожидание наконец кончилось, в его прищуренных глазах появилась уверенность.

– Приношу вам свои извинения, – начал Бенколин, – за то, что пришлось прибегнуть к подобному месту встречи. Но зато здесь нам не помешают. Позвольте представить: капитан Шомон, господин Марль, мой коллега, и господин Августин.

Молодой человек поклонился без тени улыбки. Очевидно, он не привык к гражданской одежде, и руки его то и дело непроизвольно ощупывали пиджак. Разглядывая Августина, он кивнул, не меняя мрачного выражения на лице.

– Хорошо, – сказал он. – Значит, это тот самый человек?

– Я вас не понимаю! – возмутился Августин. Усы его воинственно ощетинились, он выпрямился. – Вы ведете себя, сударь, так, словно я обвиняюсь в каком-то преступлении. Я требую объяснений!

– Присядьте, господа, – пригласил Бенколин. Мы с Августином подвинули стулья к столу, над которым горела лампа под розовым абажуром, а капитан Шомон остался стоять, то и дело притрагиваясь к левой поле пиджака, будто ища там саблю.

– Итак, – продолжал Бенколин, – я задам вам несколько вопросов. Вы не возражаете, господин Августин?

– Разумеется, нет, – с достоинством ответил тот.

– Насколько я понимаю, вы уже довольно давно являетесь владельцем музея восковых фигур?

– Сорок два года. И сегодня впервые, – Августин перевел воспаленные глаза на Шомона, и голос его задрожал, – впервые полиция соблаговолила…

– И число посетителей вашего музея невелико?

– Я объяснил вам почему. Но мне нет до этого дела. Я работаю только ради искусства.

– Сколько у вас служащих?

– Служащих?… – Августин не ожидал такого вопроса и снова замигал. – Ну, только моя дочка. Она продает билеты. Я их проверяю. Все работу делаю сам.

Бенколин слушал его благодушно, даже доброжелательно, зато Шомон так и сверлил глазами, и мне почудилось, что во взгляде этих немало повидавших глаз сквозила неприкрытая ненависть. Шомон сел.

– Вы разве не собираетесь спросить его?… – обратился он к Бенколину, с силой сцепив пальцы.

– Конечно, – кивнул Бенколин и вынул из кармана фотографию. – Господин Августин, вы видели когда-нибудь эту юную даму?

Перегнувшись через стол, я увидел кокетливо смотрящее с фотографии удивительно красивое, но лишенное пикантности лицо: девушка лет девятнадцати или двадцати, с живыми темными глазами и безвольным подбородком. В уголке стоял штамп самого модного в Париже фотографа. Безусловно, это была девушка из хорошего общества. Шомон смотрел на матовые серо-черные краски фотографии так, будто они резали ему глаза. Когда Августин закончил изучение карточки, Шомон протянул руку и перевернул фото изображением книзу. В желтом круге света лицо его, изможденное, будто отполированное самумом, было бесстрастно, но в глубине глаз полыхал затаившийся пожар.

– Вы, пожалуйста, вспомните хорошенько, – сказал он. – Она была моей невестой.

– Не знаю, – пожал плечами Августин и зажмурил глаза. – Я… нельзя от меня требовать…

– Вы ее видели? – повторил Бенколин.

– Мсье, что это значит? – возмутился Августин. – Вы все смотрите на меня так, будто я… Что вам угодно? Вы спрашиваете меня об этой карточке? Лицо мне знакомо. Я где-то видел эту девушку, и я никогда никого не забываю. Я всегда изучаю людей, которые приходят ко мне в музей, чтобы схватить… – он вытянул тщедушные ладошки, – чтобы схватить какое-нибудь выражение, оттенок для моих восковых фигур. Понимаете? – Он остановился в нерешительности. Всматриваясь с самым серьезным видом в каждого из нас, он машинально шевелил пальцами, словно разминая воск. – Но я ничего не знаю! Зачем вы вызвали меня сюда? Что я сделал? Я никому не причиняю вреда. Единственное, чего я хочу, – это чтобы меня оставили в покое…

– Девушка на этой фотографии, – пояснил Бенколин, – это мадемуазель Одетта Дюшен. Дочь покойного министра. И теперь она мертва. Последний раз ее видели живой, когда она заходила в Музей Августина, и оттуда она не вышла.

После продолжительного молчания, во время которого старик проводил трясущейся рукой по лицу, сильно нажимая на глаза, Августин жалобно залепетал:

– Господа, я всю свою жизнь был порядочным человеком… Я просто не понимаю, куда вы клоните…

– Она была убита, – продолжал Бенколин. – Ее тело выловили из Сены сегодня днем.

Шомон, глядя на старика через всю комнату остановившимся взглядом, прибавил:

– Вся в синяках. Избитая. И… она умерла от ножевых ран.

Августин глядел на Шомона и Бенколина так, будто они медленно прижимали его штыками к каменной стенке.

– Вы же не думаете, – пробормотал он наконец, – что я…

– Если бы я так думал, – сказал Шомон, внезапно улыбнувшись, – я бы вас придушил на месте. Мы хотим, чтобы вы помогли нам… Насколько я знаю, это уже не первый такой случай; господин Бенколин говорит, что полгода тому назад еще одна девушка зашла в Музей Августина и…

– Я об этом ничего не знал!

– Разумеется, – кивнул Бенколин. – Ваш музей – только одно из мест, которые, как нам известно, она посетила. Мы полагали, что вы, сударь, вне подозрений. Кроме того, ту девушку так и не нашли; не исключено, что она исчезла по собственной воле. Таких случаев сколько угодно.

Невзирая на испуг, Августин заставил себя спокойно встретить пристальный взгляд детектива.

– Почему, – спросил он, – мсье так уверен, что мадемуазель… м-м-м… Дюшен вошла в мой музей и потом из него не вышла?

– Я вам отвечу, – вмешался Шомон. – Я был обручен с мадемуазель Дюшен. Сейчас я в отпуске и нахожусь дома. Мы обручились год назад, и с тех пор я ее не видел. За это время она сильно переменилась… но это к делу не относится. Вчера мадемуазель Дюшен и ее подруга, мадемуазель Мартель, должны были встретиться со мной в пять часов в Павильоне Дофин. Но Одетта повела себя… как-то странно. В четыре часа позвонила мне, сказала, что встречу придется отменить, но никак этого не объяснила. Я позвонил мадемуазель Мартель и выяснил, что и ей сказали то же самое. Я почувствовал, что тут что-то не так, и тут же поехал к мадемуазель Дюшен домой. Когда я приехал, она как раз отъезжала от дома в такси. Я поймал другое и последовал за ней. – Шомон напрягся, на скулах его заиграли желваки. – Не вижу причин оправдывать свои действия. У жениха есть кое-какие права… Особенно я забеспокоился, когда понял, в какой район она направляется: молодой девушке в этих трущобах совсем не место. Одетта отпустила такси перед Музеем Августина. Меня это озадачило: она никогда не говорила, что интересуется восковыми фигурами. Меня так и тянуло войти вслед за ней… но у меня есть своя гордость.

Перед нами стоял человек, никогда не дававший волю чувствам; человек, воспитанный в суровых и благородных канонах, которые Франция веками вырабатывала для своих офицеров. Шомон обвел нас всех взглядом, который не нуждался в комментариях.

– Я прочитал на вывеске, что музей закрывается в пять. Оставалось всего полчаса, и я стал ждать. Когда музей закрылся и она не вышла, я предположил, что она воспользовалась другим выходом. Кроме того, я был рассержен, что пришлось столько времени проторчать без толку на улице. – Подавшись вперед, он задумчиво и требовательно поднял на Августина глаза. – Сегодня, узнав, что она не приходила домой, я отправился в музей, чтобы выяснить, в чем дело, и мне сказали, что в музее нет другого выхода. Как это понять?

Августин вскочил, отбросив стул.

– Но он есть! – воскликнул он. – Там есть еще один выход!

– Не для публики, полагаю, – заметил Бенколин.

– Нет… нет, конечно же, нет! Он выходит в переулок за музеем… Дверь в задней стене, за фигурами, куда я хожу включать освещение. Это служебный ход. Но мсье сказал…

– И он постоянно заперт, – продолжал Бенколин как бы в раздумье.

Старик всплеснул руками:

– Ну и чего вы от меня хотите? Скажите же что-нибудь! Вы что, собираетесь арестовать меня за убийство?

– Нет, – покачал головой Бенколин. – Мы хотим взглянуть на ваш музей, это раз. И еще хотелось бы все же узнать, приходилось ли вам видеть эту девушку.

Августин, пошатываясь, оперся обеими руками о стол и наклонился почти к лицу Бенколина. Глаза у него то расширялись, то сужались, создавая какое-то странное, жутковатое впечатление.

– В таком случае, – сказал он, – я вам отвечу: да. Да! Потому что в музее что-то происходит, и я не могу понять что. Я спрашивал себя, уж не схожу ли я с ума… – Он поник головой.

– Присядьте, – предложил Бенколин. – Присядьте и расскажите нам все.

Шомон перегнулся через стол и мягко подтолкнул старика к стулу. Августин сел и принялся покачиваться на стуле, постукивая пальцами по нижней губе.

– Не знаю, сможете ли вы понять, что я имею в виду, – заговорил он, недолго помолчав. Теперь голос его стал четче и бодрее: чувствовалось, что он давно ждал возможности излить душу. – Цель, иллюзия, дух музея восковых фигур – это атмосфера смерти. Она безмолвна и неподвижна. От дневного света она, как сон, отгорожена каменными гротами, в ней слышно лишь эхо, она пропитана сумрачным зеленым светом, как будто в глубинах бездонного моря. Вы понимаете меня? Там все мертво, все застыло в жутких или величественных позах. В моих пещерах – подлинные сцены прошлого. Марат, заколотый в своей ванне. Людовик Шестнадцатый, кладущий голову на гильотину. Бледный как мел Бонапарт – он умирает в постели в маленькой коричневой комнатке на Святой Елене, за окном завывает шторм, в кресле дремлет слуга… – Казалось, маленький человечек говорил сам с собой, но при этом он цепко держал Бенколина за рукав. – И понимаете ли, это безмолвие, это недвижное скопище героев далекого прошлого – это мой мир. Я думаю, что мой музей напоминает кладбище, потому что состоит из фигур, навсегда застывших в позах, в каких находились в момент смерти. Но это единственная фантазия, которую я себе позволяю. Я не воображаю, будто они живы. Сколько раз по ночам проходил я меж своих фигур, перешагивал через ограждение, стоял совсем близко от них! Я наблюдал за мертвым лицом Бонапарта, представляя себе, будто и в самом деле присутствую при его агонии, и мне казалось, что я вижу трепет свечи, слышу шум ветра и бульканье у него в горле…

– Что за дьявольская чушь! – взорвался Шомон.

– Нет… Дайте договорить! – умоляющим тоном проговорил Августин, и голос его был далеким, как будто потусторонним. – Господа, после таких фантазий я чувствовал себя опустошенным, я дрожал и обливался слезами… Но, понимаете, я никогда не верил, что мои фигуры в самом деле живые. Если бы одна из них шевельнулась, – голос его пронзительно зазвенел, – если бы одна из них когда-нибудь шевельнулась у меня на глазах, я бы, наверное, сошел с ума.

Вот чего он боялся. Шомон снова сделал нетерпеливый жест, но Бенколин остановил его. Ухватившись рукой за подбородок, детектив с возрастающим интересом наблюдал из-под набухших век за Августином.

– Вы никогда не усмехались, глядя на посетителей музеев восковых фигур? – заторопился старик. – Иные заговаривают с восковыми фигурами, принимая их за живых людей… – Он взглянул на Бенколина, который согласно кивнул. – А другие, наоборот, принимают стоящих неподвижно таких же посетителей, как они, за экспонаты и вздрагивают, стоит тем пошевелиться… Ну так вот, в моей Галерее ужасов есть фигура мадам Люшар, – вы ведь слышали об этой убийце?

– Я сам отправил ее на гильотину, – коротко отозвался Бенколин.

– Ага! Вы понимаете, мсье, – взволнованно продолжал Августин, – некоторые из фигур – мои старые друзья. Я с ними разговариваю. Я их люблю. Но эта мадам Люшар… Я ничего не мог поделать, даже когда лепил ее. Я видел, как зло под моими пальцами обретает форму в воске. Это был шедевр, но он пугал меня. – Его передернуло. – Она стоит у меня в Галерее ужасов, такая хорошенькая, скромно сложив ручки – ну прямо невеста, – в меховой горжеточке и маленькой коричневой шляпке… И вот однажды ночью, несколько месяцев тому назад, закрывая музей… клянусь вам – я видел, как мадам Люшар в своей меховой горжетке и коричневой шляпке идет по залитой зеленым светом галерее!…

Шомон стукнул по столу кулаком.

– Пойдемте. Он сумасшедший! – воскликнул он в отчаянии.

– Да нет, конечно, мне просто показалось… Она стояла на своем обычном месте. Но вы, мсье, – Августин пристально взглянул на Шомона, – вы лучше послушайте, потому что это имеет к вам отношение. Мадемуазель, которая пропала, вы говорите, была вашей невестой? Ну что ж! Вы спрашиваете, помню ли я вашу невесту. Я вам отвечу. Она пришла вчера, примерно за полчаса до закрытия. В главном зале находилось всего два-три человека, и я обратил на нее внимание. Я стоял у двери, которая ведет вниз, в Галерею ужасов; она поначалу подумала, что я сделан из воска, и с любопытством меня разглядывала. Красивая девушка, ничего не скажешь… Потом, разобравшись что к чему, она спросила у меня, где сатир.

– Какой еще сатир? – выдохнул Шомон. – Что она имела в виду?

– Одну из фигур в галерее. Но послушайте! – Августин наклонился вперед. Его седые усы и бакенбарды, обтянутое сухой кожей костлявое лицо с бледно-голубыми глазами – все дрожало от искреннего возбуждения. – Она поблагодарила меня и направилась вниз, а я решил пойти ко входу – посмотреть, сколько еще до закрытия. Уходя, я бросил взгляд назад… По обе стороны лестницы тусклый зеленоватый свет отражался от грубых каменных стен. Мадемуазель была почти у самого поворота, я слышал ее шаги и видел, как она осторожно идет по ступенькам. И потом, я мог бы в этом поклясться, я увидел на лестнице еще одну фигуру, которая молча шла за ней… Это была восковая фигура мадам Люшар, убийцы с топором из моей галереи, в ее меховой горжетке и маленькой коричневой шляпке.