Убойная реприза

«Лентяи и бездельники не любят понедельники» – сочинилось у меня в то утро.

Надо было идти в РАО, не хотелось, а что делать?

Что делать, если за рассказ в «Литературной газете» платят пятьсот рублей, т. е. туда и обратно – на такси. Раньше платили рублей сорок, а проезд на метро стоил пять копеек. Сейчас на такой гонорар в метро можно проехать 25 раз, а раньше – 800! Поехал на метро. Прежде называлось: ВААП – Всероссийское агентство авторских прав, теперь: РАО, почти как название власовской армии «РОА».

ВААП находился в Лаврушенском переулке в сером писательском доме. В подвале. РАО в доме на Большой Бронной.

Поехал. Когда не хочется – лучше не делать, а я со скрипом, но поехал. Потому что на гонорар за первую книгу я мог купить однокомнатную квартиру, а за недавнюю – оплатить жилищно-коммунальные услуги. И я поехал, подхлестывая себя мыслями о скудных авторских, которыми пренебрегать нельзя, потому что если раньше…

Раньше рапортички заполняли везде: от захудалого ДК до Дворца съездов. Каждый вечер тут ли, там ли выходили на сцену конферансье, объявляя кокетливо и торжественно: «Мы начинаем наш концерт!» и летели со всех сторон Советского Союза в Лаврушинский переулок рапортички, и ты спокойно смотрел в глаза собачке, жене и себе, глядя на свое отражение в зеркале.

Постепенно, поначалу стыдливо, уловками порвалась сеть связующая. Уже не бегали администраторы и помрежи за артистами: «Вы забыли заполнить!», уже на вопрос артиста: «А где заполнить рапортичку?», чужие и холодные в деле люди спрашивали: «А что это такое?» Да и артисты, кто познаменитей, доход ковали за бугром, ублажая бывших соотечественников, или на концертах, где благодарность выдавали в конвертах. Еще пульсировала связь, перегоняя, как кровь, рубли из концертного зала «Россия», но вот и «Россию» сломали, посулив законсервировать, а потом открыть в новом гостиничном комплексе, на месте которого… как виновато доложил недавно гл. архитектор, временно будет устроен небольшой сквер.

И пошел я куда глаза глядят – в Российское авторское общество. Вышел из метро на Пушкинскую площадь. Слева на постаменте грустный Пушкин, справа – веселенький голубой туалет. У памятника встречаются влюбленные, к туалету украдкой подходит мужичок. Кабинок три. Две действующие, а в крайней к Тверской – с ведром и шваброй женщина. Работа скульптора Опекушина, единственно украшавшая площадь, теперь по яркости и выразительности проигрывает туалетной композиции.

Прохожие воспринимают это как данность, как снег зимой, а меня угнетает. Раньше, в угловом доме, был подземный туалет, просторный, с умывальниками. В Москве было много подземных туалетов.

Как известно, т. Сталин позвонил т. Хрущеву и спросил: «Почему в Москве мало туалетов?», и их сразу стало много. Сейчас позвонить некому. Проезжающим по центральной улице в заграничных лимузинах руководителям невдомек. Их эстетическое восприятие мира не коробит вид безропотной тетеньки в голубой кабинке.

С испорченным настроением двинулся я по Большой Бронной. Мимо «Макдоналдса» проходя, вспомнил, как тут на открытии ресторана стояла двухчасовая очередь желающих вкусить заграничной жизни. Подозреваю, что это были те же люди, что в двухчасовой очереди в Мавзолей и в двухчасовой очереди на колесо обозрения в парке Горького.

За перекрестком перешел на другую сторону, не рискуя пройти у дома, с которого уже не первый год отваливается штукатурка. Меры всякий раз принимаются незамедлительно: три года назад, когда шарахнуло по тротуару, – перегородили путь металлическими барьерчиками. Прохожие с ненавистью их сдвигали, норовя проскочить в опасную зону. Дворники барьерчики выравнивали, прохожие – сдвигали, дворники выравнивали, а потом барьерчики исчезли. Когда обвалился еще один пласт, уж не знаю, задело кого-нибудь или нет? – натянули красно-белые ленточки. Обходить было неловко, нагибаться – оскорбительно. И ленточки вскоре порвали. Беспомощно висели обрывки, привязанные за водосточные трубы, сигналя не о падающей штукатурке, а о безответственности людей.

Как бы в насмешку, на подступах к Литинституту, на боковой стене огромный плакат: «Все ждут новую книгу Пауло Коэльо!» Проходя мимо служебного входа театра им. Пушкина, невольно ускорил шаги. Как бывает ранней весной: попадаешь в тень и хочется поскорее выскочить на солнышко.

А вот и лужа – никуда не делась, родимая. Справа обойти – машина стоит, обойти машину – можно угодить под машину. А лужа на весь тротуар. Лужа имени Николая Васильевича Гоголя! Из двух зол выбрал большую – проскочил по мостовой, пообещав себе больше так не делать.

Было лето 2008 года. Женщины, обнажив пупки, носили брюки с низкой талией, увеличивая число дорожно-транспортных происшествий, потому что взоры многих мужчин неподвластно прыгали в сторону. И если поэт заметил, что трудно найти в России пару стройных женских ног, то пупков красивых оказалось еще меньше. О чем обладательницы не задумывались и, слепо следуя моде, сильно понижали степень своей обворожительности и привлекательности. Мужчины в претензиях на моду тоже не отставали – послушно менявшие галстуки: однотонные на полосатые, широкие – на узкие, в этот год опрометчиво расстегнули под строгими и нестрогими костюмами на рубашках верхнюю пуговицу, а самые притязательные – две! Явив миру не всегда стройную шею.

Отягощенный думами о моде, дотопал я до РАО. Раньше в отделе регистрации все стены были увешаны дареными плакатами известных артистов, композиторов, входишь, бывало, как в букет. Атмосфера медовая, теперь авторские оскудели и в отделе – сумрачно. На втором этаже – там еще пылились, выцветали на стенах узнаваемые лица, а уж тут, на первом, после переезда дух концертно-богемный улетучился напрочь. Обычный учрежденческий отдел: столы, компьютеры.

«Здрасти», – сказал я. «Здрасти, – сказали мне. – Сейчас посмотрим». Побегали женские пальчики по клавиатуре и выскочили на экране буковки моей фамилии, имени и отчества. А под ними названия. И вроде на ТВ текстов поболе прошло – тут маловато. И в кассе, куда заглянул, прибыло помене, чем ожидал. Раз в десять по сравнению с тем же временем прошлого года. Из русских пословиц мне нравится: «Работа не волк – в лес не убежит», а из еврейских: «Деньги – это дерьмо, но дерьмо – не деньги».

В задумчивости покинул я РАО. Словно нитка, выскочила из иголки, а я шил, шил… Вышел за ограду и наткнулся на Эдика. Точнее – он на меня.

– О! – вскричал Эдик. – Вот ты-то мне и нужен!

Четверть века назад он был эстрадным режиссером – это особая порода. Я делал с ним такие шедевры, как «БАМ – строить нам!» и «Любовь моя – Нечерноземье!». Потом сбежал, опасаясь умопомрачения. Театральный режиссер в своем творчестве идет от внутреннего позыва, эстрадный от указа начальника; у театрального под рукой вся мировая драматургия, у эстрадного – календарь: День металлурга, День шахтера, Международный женский день, День города… Театральный режиссер бывает деспотичен, капризен, сумасброден, он жаждет понравиться публике, поразить коллег, очаровать критиков; эстрадный режиссер проще – его творение должно понравиться заказчику и принести деньги. Сбор артистов похож на сбор экипажа пиратского корабля, веселый Роджер должен трепетать над автобусом, когда мчится он по шоссе к областному или районному центру. Не географические или ботанические открытия влекут их, за добычей едут они, за добычей! И балетные тут, и театральные, и киношные – все вырвались на волю, и ждет их впереди не трепет закулисный, не горение творческое, а – стадион!

Конечно, и здесь важен масштаб личности, тезка Эдика привлекал хоры, танцевальные ансамбли. В День колхозника по стадиону ездили комбайны, украшенные флагами, пионеры собирали разбросанные по полю колоски и вязали снопы, маршировали солдаты, олицетворяя собой надежную защиту мирного труда и т. д. Секретарям обкома и райкома подобное зрелище было любо-дорого. А прославился тезка Эдика тем, что когда из самолета раньше времени выпрыгнули парашютисты, закричал в мегафон: «Парашютисты, назад!

Парашютисты, назад!..»

Мне нравятся несдавшиеся люди.

Многие богатыри из моего поколения слиняли, обветшали, иные – просто умерли, унеся в могилу обиду на действительность, и лишь некоторые, и среди них, как я понял – Эдик, остались на плаву.

– Вот ты-то мне и нужен! – обрадовался он, испугав меня, потому что, если ты нужен таким людям, значит, будешь не нужен себе.

Много я поработал на чужое благо, отложив в дальний ящик свои дела, где они и протухли.

– Ты сейчас куда? – деловито спросил он, безразлично пожав мне руку.

– Ну, тут… – неопределенно ответил я, оглядываясь по сторонам. Мы стояли посреди тротуара. Эдик вальяжничал перед прохожими, искоса взглядывавшими на нас. Обычно он говорил тихо и как бы заговорщицки, а на публике, красуясь рядом с артистами, громыхал, ловя внимание и наслаждаясь.

– Понятно, бегаешь по корпоративам? – понял он по-своему, взбесив меня.

Человек я покладистый, взбесить меня можно, только исказив мои слова и поступки своей кривой линейкой, измерив своим сломанным аршином, взвесив на своих разболтанных весах. И приходится сдерживаться: давя в душе возмущение, гася гнев, объясняя, оправдываться. А собеседник и это истолкует по-своему.

– Я на корпоративах не работаю, – сказал я внятно.

– Понял, понял, – отступился Эдик, потому что было видно, озабочен другим. – Может, пройдемся, поговорим? Ты не торопишься?

– Ну… если недолго.

Эдик ухватил меня за локоть, что я весьма не люблю, но из вежливости выдергиваю не сразу, и повлек меня в противоположную от моего маршрута сторону. Вести пустопорожние разговоры я не мастак, с трудом открываю рот. Жена уверяет, что это от моего эгоизма и высокомерия. Я же считаю, что от простоты и искренности. Однако молчать тоже неловко.

– А ты в ВААП… в РАО ходил? – спросил я, чтоб что-то спросить.

– Нет, я – сюда, – показал он на актерский дом, мимо которого мы проходили. И добавил, увидев в моих глазах удивление: – По делам, по делам…

Локоть я высвободил; по тому, как уверенно Эдик вышагивал, было ясно, что мы не просто гуляем. И точно!

– Сейчас зайдем к нам! Выпьем кофейку! А может, что покрепче? – предложил он и, я заметил, насторожился – вдруг соглашусь?

Не от жадности – жизнь гастролирующего режиссера научила бояться запойных. Да и мне столько раз приходилось видеть, как нормальный вроде человек после третьей-четвертой рюмки становился неуправляемым, обузой, и весьма опасной.

– Сейчас выпьем кофейку, – повторял он, взглядывая, оценивая и примеряя меня к чему-то, – поговорим, пообщаемся… дома-то как, нормально?

Идиотский вопрос – для одних нормально, когда «Мерседес» в гараже, для других – отсутствие боли, а для иных нормально, когда жена и любовница не донимают упреками, а для кое-кого нормально, если с утра на холсте, на бумаге нотной, бумаге писчей остались его мысли, чувства, звуки, слышимые только им одним, вот это для них нормально. А случись, исчезнет способность творить, поймут, что это было – счастье, которое, обесценивая, воспринимали как норму.

Мы подошли к подъезду старого, гладко отремонтированного дома. Этажей шесть – все рамы из белого пластика, а стекла – мертвы. Эх, никогда уже Москва не будет Москвой! Не будут в открытых окнах цвести настурции и столетники, висеть клетки с канарейками и щеглами. Не будут в небе, над зелеными дворами, летать белые голуби, не будут из открытых окон кричать мамы своим деткам: «Витя, Саша, домой!» Не будут наши терпеливые, ласковые бабушки вставать в шесть утра и печь пироги, хотя в соседней маленькой и в большой филипповской булочной продаются калорийные булочки с изюмом и орехами, и французские булочки с вкусной поджаристой корочкой, которые в архиважных политических целях были переименованы в конце 50-х из французских в городские, отняв у них одну из составных притягательности.

Не нажимая на кнопки и не прикладывая ключа, Эдик потянул дверь, должно быть, нас заранее углядел в видеокамеру охранник. Поначалу меня это кололо, как булавками: из дома выходишь, в спину смотрит глазок, идешь к метро мимо банка – опять телекамеры, в магазине – изо всех углов. Хрен куда спрячешься! Ходишь по Москве как под неусыпным взором Господа Бога, прости, Господи!

Охранник, пожилой человек в форме, которая не молодила, а будто насмехалась над возрастом, смотрел с любопытством. Забавно, что, когда мы вошли, в телевизоре, под потолком, показывали меня.

Эдик, конечно, сразу залучился, хотя из зрителей был только один охранник. Вот уж точно – бодливой корове Бог рогов не дает.

Будь он популярен, ходил бы по улицам, млея и щурясь, и угодил под машину, которые носятся как сумасшедшие. ГАИ с этим по мере сил борется, а главный наставник человечества – телевизор, без устали показывает «Такси», «Такси-2»… «Такси-4», вдалбливая телезрителям правила неправильного поведения. Да и артисты наши, сделавшиеся по вине телевидения властителями дум, так и норовят рассказать, как они пьют и лихо гоняют на своих иномарках.

Прошли мы налево по коридору, переступили порог и очутились в офисе, который был похож на офис. Кинулись россияне за европейским стандартом, забыв опрометчиво о своей самобытности, и куда ни зайдешь, будто отсюда и не уходил! Серые стены, пустые окна, коробочки компьютеров… И это в Москве! Чей архитектурный символ – храм Василия Блаженного!

Ну, не предательство ли: очаровательным и не похожим друг на друга женщинам, внушать, что они будут обольстительными лишь в размерах: 90-60-90?

Именно такая сидела в офисном предбаннике, изображая секретаршу, хотя секретарить здесь явно было нечего.

– Настя, – представил Эдик и изобразил на лице по отношению меня: эту-то персону представлять не надо!

Настя улыбнулась, как ей показалось, обворожительно и, привстав, спросила, как показалось, изысканно:

– Чай, кофе?

– Нет, нет! – замахал я руками. – Спасибо!

– Ну, если захотите, тогда скажите, – обиделась она.

В кабинетике Эдик завалился в кресло, будто еле дошел, и ткнул мне в другое.

Опустился в кресло и я, предварительно смахнув с него крошки. Окно за спиной Эдика выходило в глухую кирпичную стену, напомнившую мне детство: два окна нашей комнаты тоже выходили на стену, развивая воображение. Что увидишь, если открывается чудесный вид – лишь то, что видишь. А глядя в темные кирпичи, многое можно напредставлять! Любопытно, что дом тот старенький двухэтажный, заслонявший мне белый свет, еще в мои детские годы собирались снести, и… четырехэтажные соседи его сгинули, а он, замухрышка, сияя новой оцинкованной крышей, соседствует теперь со стеклянным корпусом банка, возведенного турецкими строителями по австрийскому проекту. Кто? Когда? Чья легкая рука влепила его в Москву-матушку?!

Да, постарел Эдик, но не обветшал – перстень на мизинце (у писателей верный признак, что пишет теперь плохо, думая, что – хорошо), щечки пухлые и седая ровная бородка. А я? В детстве был горд, когда научился завязывать шнурки на два бантика. А до того с замиранием сердца смотрел, как это делают другие. Нет, не завидовал, не зависть, слава Богу, пронес через всю жизнь, а изумление чужой умелостью. Сокрушался, что так никогда и не научусь время узнавать, а уж когда получилось: сначала по маленькой стрелке – часы, а потом – неужели я сам! – и по большой – минуты, счастью моему не было предела. Меня аж распирало от счастья, и когда мне говорили, что есть еще секундная – я отмахивался: да что вы, мне хватит! Я и так, без секундной, благодарно проживу свою жизнь! И прожил…

А уж как ошарашенно удивился, впервые столкнувшись на концерте с Евгением Леоновым! Ну, мне, молодому и безалаберному, не в укор потешать публику, но зачем – он?! Изображая пьяного, выходил на сцену с бутылкой водки в авоське. Это для меня было несоразмеримо, несопоставимо с его талантом. А когда в платежной ведомости, выискивая свою фамилию, наткнулся на его и увидел, что сумма такая же, я почувствовал себя соучастником обмана.

Потом повидал я народных и знаменитых!.. «Десять минут позора и – месяц спокойной жизни», – сказал как-то в Коломне один из них, хотя ему и замечательным другим за заслуги перед отечеством надо дорогу соломой выстлать, чтоб только доехали, только чтоб из дома вышли, чтоб лишь хотели выйти и поехать – деньги под дверь подсунуть и убежать, и сгорать от счастья, что они их взяли, а не выбросили презрительно в окно!

Эдик считался успешным режиссером, не таким, конечно, как его тезка, который успел и в тюрьме посидеть, но тоже не промах.

– Слушаю вас, – сказал я.

– Мы же на «ты», – убеждающе напомнил он.

– Я шучу, – успокоил я. – Итак, что вы предлагаете – ограбить банк? Судя по вашему респектабельному виду…

Вид у Эдика был не респектабельный.

Невзирая на видимые старания. С трудом дается нашим актерам изысканность, и еще почему-то не могут они изображать иностранцев, как ни тужатся – все получается какая-то пародия. Поэтому и демократия забуксовала и съехала поломанной телегой на обочину. А социологи и политологи головы ломают, отгадку ищут, грешат то на иноверцев, то на коммунистов. Одно успокаивает, что и иностранцы изображают нашего брата недостоверно. При всем почитании Достоевского, Чехова и Толстого.

Эдик был одет дорого, а поставь его рядом с мусорным контейнером, покажется, что все там нашел. Но вид у него был не злой, а тут, в его комнатке, без посторонних глаз, даже радушный. Впрочем, меня это обмануть не могло, я помнил, как легко он поворачивался спиной, отдавая свое внимание более, на его взгляд, важной особе.

– Есть очень приличное дело, – перешел Эдик к делу, – тебе понравится.

Я молчал и смотрел поверх Эдиковой головы на кирпичную стену. «Интересно, кто ее выкладывал? Пожилой, уверенный в себе мастер? Деревенский мужик, пришедший в город на заработки с мечтой купить корову? У Гиляровского в „Москве и москвичах“ про эти артели написано… А сам Гиляровский – рыцарь репортерского цеха, взял название у Загоскина, – вспомнил я, – а в „Ревизоре“ у Гоголя две фамилии писательские упоминаются: Пушкин и Загоскин…»

– Эдик, ты тут главный? – в лоб спросил я.

– Нет, ну…

– А кто?

Эдик показал глазами на потолок и скривил губы, изображая, что лучше не спрашивать.

– Я отвечаю за конкретные мероприятия. Они без затей, а надо бы как-то разнообразить. А ты, я помню, и рассказы всегда писал какие-то такие… Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я?

Я не понимал. С одной стороны, раньше Эдик не подводил, хоть и ловчил, с другой – времена поменялись и вокруг процветает, не хоронясь, кидалово. С третьей стороны: на хрена мне нужны приключения, которые как дорогая шуба на плечах, но летом, а с четвертой…

– Короче, сценарий, что ли, писать? – прямо спросил я.

– Вроде этого, но не представления, а как бы представления в жизни.

Мне стало чуть интереснее. Уловив, Эдик солидно произнес:

– Про оплату не сомневайся – все по высшему разряду.

– Какой он у вас – высший?

– Тысяча…

– Зеленых?

– Зеленых, конечно, и – выше…

– До бесконечности?

– Ты почти угадал, – без улыбки сказал Эдик, – для начала возьми что попроще, например – день рождения.

О существовании подобного бизнеса я слышал. Особо процветал на этой ниве бывший фельетонист. Выпускник МГУ, с педантичностью ученого, он изучал личные дела, выспрашивал забавные случаи, происшедшие с тем или иным сотрудником фирмы, и перерабатывал их с профессиональным мастерством во всеобщее посмешище. При этом величал по имени-отчеству с упоминанием мелких деталек, что подкупающе действовало на психику «белых воротничков». Хлеб казался легким, и другие из обмелевшего эстрадно-юмористического моря пытались заняться этим – не у всякого получилось. Работавшие на штампах и старых анекдотах свалили на путь проведения свадеб, а более щепетильные и стыдливые соблазненно попробовали, да чуть здоровья не лишились. Один, прошедший огонь, воду и частично медные трубы, с инфарктом в больницу угодил. Другой, писавший монологи для Хазанова, Петросяна, Винокура, сочинил по заказу банкира, возомнившего себя юмористом (а почему не возомнить, если деньги есть?), довольно смешной текст, банкир на юбилее, подражая Жванецкому, зачитал его с бумажки в гробовую тишину, а это хуже, чем проиграть в казино сто тысяч, потому что сто тысяч можно выиграть завтра, а недоумение и неловкость, попросту говоря – позор, из чужой памяти не выковырять. Смыть можно только большим успехом. А как рассчитывать на успех, если нет гарантии и опять может быть провал?

Всю силу неудачи банкир обрушил на автора, и тот месяц глотал таблетки. Забыл писака незыблемый закон: если у артиста успех – это заслуга артиста, если провал – вина автора!

На корпоративах удобно выступать тем, кто поет и пляшет, и уж совсем необременительно иллюзионистам. Выведет он какого-нибудь начальника на сцену, достанет у него из кармана бюстгальтер – радости нету предела! А уж когда начальник вернется на место, а фокусник спросит у него: «Сколько время?» и достанет из своего кармана его часы, и покажет захлебывающейся в злорадном хохоте публике…

– Ну, можно попробовать, – раздумчиво сказал я.

– Но учти, – посерьезнев, сказал Эдик, – нам нужен эксклюзив! Делай, что хочешь, но – эксклюзив. Поэтому я к тебе и обратился. Я помню, ты делал для Росконцерта, в театре Эстрады… – завел он, надувая мою значимость, что я терпеть не могу, осознавая свое значение. И когда шел в театр Эстрады на репетиции, не обольщался будущим, а довольствовался уже тем, что репетируется спектакль по моей пьесе, а я – Витя, иду вдоль Кремлевской стены по Александровскому саду, иду не спеша, потому что чувствую неповторимость происходящего. И через 10–15 минут сяду в пятом ряду в красное кресло и буду своими подсказками мешать режиссеру играть в режиссера.

– Успокойся, – пресёк я Эдика, – и давай показывай, что там у тебя есть?

Я выбрал день рождения и попрощался. Настя, не учуяв во мне достойную ее взысканиям персону, кивнула вежливо и равнодушно, как кассирша в супермаркете. Эдик напутствовал словом: «Жду!»

Вышел я на старую московскую улицу, длинно заставленную автомобилями, посокрушался привычно, уже смирившись, уже простившись с моей Москвой, и направился сквозь солнечный день к Патриаршим прудам.

Патриаршие всегда как бы соперничали у москвичей с Чистыми. И равно озадачивали непросвещенных: случилось, водил по Москве иностранца. «Вот, – говорю, – Патриаршие пруды». Он удивленно: «Здесь же один!», я говорю: «Остальные украли». Он глаза вытаращил, спрашивает: «Как?» Я говорю: «Ночью. Подкрались трое». Он понял, что я шучу, приехали к Чистым. «Вот, – говорю, – Чистые пруды». Он смеется: «Остальные украли?» Я говорю: «Да, и этот скоро тоже».

В каждой шутке есть доля правды – эта доля сейчас на Чистом пруду угнездилась. Ну, какую мудрую голову осенило поставить на памятнике природы харчевню? Урвав от него часть и исказив пейзаж?

Поначалу на моем веку первенствовали Чистые. Летом здесь катались на лодках, зимой – на коньках. Кинотеатр «Колизей» здесь был, и редакции газет «Вечерняя Москва» и «Московская правда», и действующая церковь Михаила Архангела поодаль, но когда появился в журнале «Москва» роман «Мастер и Маргарита»…

Заглянул на Патриаршие. С грустью отметил, что сокровенность места пропала. Будто бездарный журналист из «желтой» газетки переписал заколдованный роман.

Сел на скамейку у памятника баснописцу Крылову. Светило солнце, трепетала листва, в траве валялись пивные банки. Раньше на бульваре играли в шахматы, читали, гуляли с малышами. Нынче не играют, не читают, да и пиво-то пьют чаще на ходу, будто уж так торопятся, по таким важным делам, что и присесть некогда. А те, кто присядет, пьют, сосредоточившись на чем-то довлеющем. Посидят, потом потрясут банкой, проверяя: есть ли там еще? Бросят под себя или сбоку и поспешат дальше. А ведь хорошие люди… если их построить да заставить сделать двадцать приседаний, а потом по бездорожью километров пять в сапогах с портянками – вполне могут научиться пустые банки аккуратно опускать в урны.

Я смотрел на пруд, на уток, на молодую мамашу, неспешно катящую перед собой коляску и бережно покуривающую в сторону. Перед памятником прохаживался мужичок предпенсионного возраста. Поначалу ходил пружинисто, свежо вглядываясь в даль аллеи. Потом стал ходить медленнее и нервно взглядывать на часы, потом пошел было прочь, вернулся. Потоптался, ушел, и… явилась она. Снисходительно глянула по сторонам и села на скамейку, делая одолжение и скамейке, и дедушке Крылову, и солнечному дню, и, разумеется, тому, кто, не дождавшись ее, ушел. Посидев секунд десять, закурила, достала из сумочки мобильник и стала звонить.

Откуда-то шустро припорхнул сизарь, два раза клюнул шелуху от подсолнухов – тут же прилетели еще три. Деловито обследовали прискамеечную территорию и шумно улетели.

Красивая неласковая рябь зеркалилась на пруду. Я представил, что ушедший мужик не ушел, а утопился… и меня осенила идея «дня рождения». Я встал со скамейки и… сел. Откладывать было негоже – жизнь показала, что дело подчас не в сюжете, а в энергии, которая его наполняет. Приедешь домой, остынешь и подумаешь: какая ерунда! А если, не остывая, наполнить эту, подчас действительно ерунду, энергией слов… Вот, к примеру, «Швейк»: в первой части энергии много, а потом… Или «Дон Кихот» – там тоже… Или…

Я поозирался – вроде бы внимания не привлекаю: не косятся, не лезут за автографами, не просят сфотографироваться. Жена недавно сказала: «Ты бы хоть деньги с них брал». Я спросил: «За что?» Она говорит: «Я видела на Арбате с обезьянкой фотографируются за деньги». Она пошутила, а я промолчал, что за деньги пришлось фотографироваться… Вицину. Выступали они, старики, в юмористическом концерте в театре Киноактера, а потом он – великий, выходил в фойе, и дошлый, хваткий фотограф снимал…

Женщина, не дождавшись и докурив сигарету, без сожаления ушла; слева, на ближней лавочке, примостились два молодых бизнесмена, захлебываясь, балаболили: доллар… евро… курс… предоплата…

Но на чем писать? Я достал конверт, в который мне положили в раоповской кассе деньги (а писать на таком конверте – верный признак удачи), и мелкими буковками убористо настрочил сценку, исписав конверт с двух сторон. Не минуло и получаса, а тысячу баксов я, считай, уже заработал. Поднялся и с чувством исполненного перед семьей долга двинулся к Тверскому бульвару.

Утром, пробудившись и еще не открывая глаз, я перебрал по косточкам вчерашний день и по-звериному почувствовал, что эта тропа может привести к водопою. Жена, утомленная полуночным хождением в Интернет, устало спала. Когда она читала перед сном «Как заработать миллион» или «Как похудеть за неделю», правда, не более двух страниц, у нее на лице отдыхала улыбка.

За окном шумела и вскрикивала нервными автомобильными гудками наша маленькая улица. На соседней, большой, по утрам пробки, и вот повадились объезжать по нашей. Дожили! По статистике больше всего дорогих «Мерседесов» – в России! Где средняя пенсия ниже прожиточного минимума! Холодильник опять пустой! Жрет он, что ли, по ночам продукты?!

Я вылил кофе и, не дожидаясь одиннадцати, позвонил Эдику – небось, не артист, должен вставать рано. Артиста утренним звонком лучше не тревожить: во-первых, можно разбудить, а во-вторых, человек, который в одиночку общается с тысячными залами, может спросонья так рявкнуть, что комок его негативной энергии влетит в ухо, как пуля. И ранит на весь день.

– Что, уже сделал? – удивился Эдик. – Ну, тогда перекинь мне, у тебя компьютер есть?

Ох, уж эти вопросы! Но общаешься с людьми – терпи! Не хочешь объяснять – терпи! Если объясняешь, а не понимают – общайся с теми, кто поймет! А понимает меня лучше всех Джек. Сколько раз, бывало, втолковываю на кухне, что такое Жизнь! Сын, немного послушав, потихоньку уходит, жена – засыпает, и только Джек – немецкая овчарка, уши навострит, смотрит, не мигая. Изумляется: какой Витя умный! И радуется и гордится мной!

Отдать эстрадный текст без разъяснений – это все равно что цветок розу сразу отнести на помойку. Сколько раз попадал впросак, доверившись, понадеявшись. В Москонцерте, бывало, смотрит редактор в рукопись, ожидая привычных реприз и не понимая, где же тут смех? И в театре – на праздновании 90-летия МХАТа у Дорониной, доверился я, затюканный бытом, режиссеру, не ходил на репетиции, а когда пришел в верхний малый зал – увидел на сцене понурых актеров, расстроенного режиссера и взбешенную львицу Татьяну Васильевну.

Как холодной водой окатило меня. Сел в задний ряд и слышу ее голос: «Кто эту ерунду написал?!»

«Я!» – сказал я. И вышел на сцену. Подмостки меня всегда успокаивали – может быть, жена права, и я действительно высокомерен? Но спасибо, закалила она меня: никогда я не мог доказать зимой, что на улице – зима, если ей хотелось, чтоб было лето! В лучшем случае, сводилось к тому, что да, холодно, снег, но в этом виноват я. Вышел я на сцену, как на боксерский ринг, однако народная артистка враз уловила, где собака зарыта. Откопали псину, и та радостно загавкала. И отлегло у всех от сердца. Даже Вл. Бондаренко, служивший тогда у Дорониной зав. литературной частью и сидевший с двумя продуктовыми наборами на коленях, повеселел. Что можно, наконец-то, идти домой со спокойной совестью, потому что сценария он не читал, а в пакетах могло что-нибудь подтаять, год-то несытый был – 1989-й!

И позже тоже… Союзконцерт делал презентацию книжки Лужкова. Гр. Горин написал монолог Гоголя для Хазанова, я меня уговорили написать монолог Гиляровского – дяди Гиляя, для Ляховицкого; и я написал и, затюканный жизнью, не ходил на репетиции, а потом позвонил режиссер, тот самый легендарный Эдик, и сказал, что надо что-то делать, потому что монолог «не идет», и что машину за мной он уже послал. И я приехал, и на втором этаже у окна, выходящего на Неглинку, показал артисту, где сделать акценты и с какой интонацией, и он, с ходу вняв, обрадовался и на выступлении в концертном зале «Россия» имел успех. Потому что истинный юмор прячется не снаружи, а внутри слов, как косточка в персике, как деньги в бумажнике, как…

Послать по электронной почте я могу, а что толку – если все равно придется ехать и объяснять?

– Ты скажи лучше, кто будет ставить?

– Режиссер, – быстро заверил Эдик.

– И фамилия у него есть?

– И даже имя, – сказал Эдик с ударением на «имя».

– Ну, тогда надо как-то встретиться поговорить…

– Жди! – пообещал Эдик.

Ждать пришлось недолго.

– Виктор Михайлович, это – Икс Игрекович, – сказал глуховатый, тревожно-знакомый голос. Конечно, не Икс Игрекович, но про себя я могу откровенничать, а другие пусть сами решают, как им предстать миру.

– А… а вы кто? – не сразу сообразив, спросил я.

– Режиссер… Икс Игрекович.

Я соотнес услышанное со знаемым, и перед мысленным взором встала, как бы выплыла, из тумана невысокая фигура пожилого, седоватого мужчины с большим носом и грустными глазами.

– Здравствуйте, Икс Игрекович, – ошеломленно сказал я, уверенный, что он уехал или, прости Господи, умер, а получается…

– Эдуард Наумович предложил нам встретиться, когда вы смогли бы?..

Я смог вечером. Во-первых, часам к восьми Москва угомонится, во-вторых, я часов с четырех до девяти не творец. Даже править текст не берусь – обязательно испорчу. В полной уверенности, что улучшил. А потом диву даюсь, как меня угораздило? Сколько раз случалось – вычеркну абзац, а потом Фима звонит после концерта и говорит: «Ты зря вычеркнул, я попробовал – он хорошо проходит». Так я в следующие разы, вычеркивая, не сильно замарывал.

Ну, и в-третьих, не дергает никто. Днем сядешь переговоры вести, то у одного – мобильник, то у другого, как будто тот, кто звонит, важнее того, с кем ты нос к носу беседуешь. Да и время растягивается непотребно: пока твой собеседник уйдет в свой разговор, пока вернется. А ты сидишь и ждешь, и еще как бы подслушиваешь, а к тебе еще боком норовят повернуться, говорят недомолвками, а на хрена мне их секреты нужны!

Поехал вечером, подождал, пока спадет пассажиропоток в метро, и тронулся в путь. С таксистом ехать или с бомбилой – не всегда спокойный мужик попадется: один всю дорогу гундел, жаловался на жизнь – последнюю энергию, гад, у меня вытянул! Мне в Театре Российской армии выступать – там зрительный зал громадный, а у меня сил нет слово через рампу перекинуть. А как-то в такси отъехал от дома метров пятьсот и у светофора выскочил. Шофер такой попался – взглядом зарезать мог. Сунул я ему деньгу и выскочил. И спокойно успел на концерт, отряхиваясь в метро от его злобности. А однажды на съемку в Олимпийскую деревню ехал – женщина-таксист попалась, я опрометчиво сел на переднее сиденье, отодвигался, отодвигался и чуть в дверь не вывалился. А однажды…

В общем, поехал я на метро и приехал – будто под дверью стоял ожидаючи, когда восемь стукнет. Эдик уже мельтешил перед Икс Игрековичем, рассказывал какой-то анекдот и сам смеялся.

– О, а вот и Виктор Михайлович! – чрезмерно обрадовался он. – Чай? Кофе?

– Я пришел работать! – веско пошутил я, но такие мои шутки мало кто понимает.

В 72-м… осень, в квартире холодно, Лялька маленькая. Поехал к Сереге – он брал у меня обогреватель, все собирался завезти, но…

Я поехал. Станция «Лось». Редкая желтая листва, зябкость раннего утра. Открыл калитку, подошел к дому, постучал в дверь. Сначала в окне показалось лицо Сереги, потом он неодетый – в дверном проеме:

«Ты что?!» «Петька арестован!» – ляпнул я. Петька учился с Серегой на филфаке и давал нам читать самиздатовскую литературу. «А ты?!» «Вот предупредить…» Лицо у Сереги побелело. «Я сейчас порву! Сожгу! В печке!»

«Что там, Сереж? Здравствуй, Вить!» – появилась Нина. Я опомнился: у него жена, годовалая дочь! «Ну, может быть, это ошибка», – сказал я. «Как ошибка? – уцепился, порозовел филфаковец. – А ты-то как узнал?!» – впервые догадался спросить он. «Ну-у… – сказал я, – я ничего не узнал, но… на всякий случай надо быть готовым!»

«…………………!» – заорал Сергей, хотя чего орать – вернул бы обогреватель, и…

Или в 85-м, после концерта – банкет в московском КГБ. После первой рюмки – анекдоты. Я налил себе в фужер нарзана, встал и говорю: «За этим столом собрались те, кто должен народ защищать, и те, кто просвещать (я имел в виду журналистов), и что же: выпили и – стали рассказывать анекдоты, смеяться над этим народом!» Как меня угораздило? Кто подтолкнул?! Может быть, потому что в то время я не пил. За столом у сидевших рюмки в руках сковало. Ратмир Тумановский из «Литературной газеты» говорит: «Вить, мы не на собрании». Лучше бы он молчал, потому что я вмазал: «А я в отличие от других: и на собрании, и за столом говорю одно и то же!» Гробовая тишина образовалась в полуподвальном зале за овальным столом. И тут встал председатель КГБ по Москве и Московской области и сказал: «Наверное, мы не правильно сделали, что сразу сели за стол, надо было сначала рассказать о наших успехах. Я думаю, это сделает Н. Н., как председатель месткома». Встал обескураженный председатель месткома и: «В текущем году сотрудниками Комитета проделана большая работа… в настоящее время проводится операция, о которой вскоре будет проинформирована широкая общественность…» При этом все готовы были меня убить. Особенно журналисты.

– Я пришел работать, – наслаждаясь своим юмором, повторил я, – чай я мог бы попить и дома!

Режиссер взглянул на меня с любопытством.

– Ну, давайте работать, – заюлил Эдик. – Ты принес сценарий?

Сценарий, четыре странички на машинке, я принес. К слову сказать, накануне Нового года позвонил какой-то дядька, говорит: «Я знаю, вы печатаете на машинке и не пользуетесь компьютером, я рядом живу и мог бы вам машинку дать – она мне не нужна». «Спасибо! – заорал я. – Мне не нужно!» Моя машинка – это моя машинка! Сколько на ней напечатано, сколько шуток улетело из-под ее валика во все концы страны и заграниц! Моя машинка – это часть моей жизни! Души! И потом – откуда он узнал?

– Сценарий есть, – сказал я, опустившись в кресло. И вытащил из левого накладного кармана пиджака свернутые в два раза странички (Фима при встрече всегда поглядывал на этот карман – есть ли там чем поживиться?). – Сценарий вот он, и вы сразу скажите: да или вам что-нибудь попроще?

«Попроще желательно», – всякий раз говорили мне на телевидении, а Винокур (ого, двадцать лет назад!), не заметив меня, высказал режиссеру: «В других передачах выйдешь на сцену, отработаешь свой номер, и – всё! А здесь напридумывали херни всякой!» Херня, ставшая впоследствии визитной карточкой той передачи, – это закулисные интермедии, которые, как я учувствовал, весьма привлекательны для зрителей, всегда готовых заглянуть в замочную скважину, то есть – за кулисы.

Я прочитал сценарий и, как обычно при чтении вслух, исправил кое-что. Недаром Лев Толстой любил, чтобы ему читали, и говорил, что так он лучше усваивает.

Эдик усвоил. Потускнел. Сказал:

– Ну, это, возможно, смешно, но у нас определенный контингент – солидные люди. Хотелось бы что-нибудь такое… но с юмором.

Я давно уже не удивлялся хотению иных взлететь, но так, чтобы от земли не отрываться. А после пожелания организатора концерта на мебельном комбинате: «И обязательно что-нибудь смешное про фурнитуру», только улыбался и говорил: «Понятно». Тут я попробовал объяснить.

– День рождения празднуется как?

– Как? – спросил режиссер, несколько оживившийся после моего чтения.

– Поздравляют гости – выступают артисты, поздравляют – выступают. Тамада шутит. Гости, подвыпив, изображают веселье. Потом кто посолиднее – солидно уходит, потому что считается: у такого человека должно быть много важных и неотложных дел, а оставшиеся… ну, вы знаете. И в итоге как знак сорта: кто был из именитых персон и звездных на тот день артистов. Некоторые персоны вскоре попадают под следствие, и видеодокументы о совместном праздновании становятся опасной уликой, а артисты – кто-то исчезает со звездного небосклона, оставляя недоумение: как он туда забрался? А те пять-шесть долгожителей, что с них взять – если они и там и сям, ну что здесь может быть эксклюзивного?

– Что-нибудь оригинальное, помнишь, ты для Славы делал…

– Когда это было? При советской власти. Когда телевизионные передачи заканчивались в одиннадцать вечера, а в тюрьму сажали за то, что сейчас днем показывают!

– А мне понравилось, – неожиданно сказал режиссер. – По-моему, это хорошее озорство… не пошлое, и уж точно запомнится на всю жизнь! – Он многообещающе и довольно засмеялся, видимо представив.

– Да? – внимательно спросил его Эдик. – А нас не того?..

– Если правильно расставить акценты и вырулить не на оскорбление, а на добрый юмор, – все может получиться.

Не первый уж раз я видел, как в потухших, казалось, навсегда человечках, просыпалось их детство, как с готовностью бросались они в игру. Помню, неопохмеленный оператор, ворчавший, бубнивший и затравленно озирающийся по сторонам в надежде поскорее сбежать, залез с нами на крышу большого дома на проспекте Мира, да побегал, гремя железом, да там, где и мне, бывшему голубятнику, было не по себе, да посмотрел в близкое голубое небо, только и сказал благодарно и трогательно, когда прощались, одно слово: «Спасибо».

– Можно попробовать, – сказал Икс Игрекович, по-новому взглянув на меня. – Похулиганим напоследок…

– Жить-то охота, – вдруг серьезно произнес Эдик.

И я понял, что он в эту минуту подумал не о себе, а о ком-то из близких, кому он нужен и о ком у него забота. И тоже взглянул на него по-новому.

Репетицию назначили – Эдик договорился – в малом зале ЦДКЖ. Дом культуры прославлен Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях», роман читают, любят и… не замечают: Бендер попадает в новое здание клуба железнодорожников в конце октября, а аукцион, где распродавались стулья, был – 15 мая. За столь короткий срок спроектировать и построить клуб не могли. Но читателю, насладившемуся приключениями двух проходимцев, уже все равно. Да и сама концовка по-советски позитивно-плакатная… впрочем, и тут есть частичка правды жизни: сторож сапожищами на английское сукно лампочку вывинчивать…

Я не хотел идти и, как всегда, чувствовал, что без меня не справятся. Мешаться режиссеру – последнее дело, а не влезешь со своими советами – чувствуешь себя предателем. Который знал, что впереди пропасть, и не предостерег.

Приперся на репетицию. На служебном входе новшество – турникет и два охранника, что особенно забавно, потому что почти все ходят через центральный – он ближе. Однако руководству видней. Когда в Чечне грузовик со взрывчаткой влетел в ворота воинской части и взорвался – приказали перед всеми воинскими воротами положить бетонные блоки. У нас неподалеку военный институт – тоже положили. Хотя там ворота ведут на помойку. А большие стеклянные двери центрального входа – милости просим!

– Рады видеть! – приветствовал меня режиссер.

По сникшим лицам я понял: у них не клеится. Артисты стояли на сцене, будто преступники в суде, готовые выслушать обвинительный приговор. Эдик, молодец, размножил сценарий, и у каждого в руке была бумажка.

– Я не понимаю, она его любит? – спросила артистка, которой предстояло изображать покинутую жену.

В Москве артистов много. И многие куда как талантливее мелькающих на экранах, но характер рисует судьбу. Ох, рисует! Этот после первого успеха нос задрал, да с задранным носом, не в дверь, а – в стену. У другого терпения не хватило своего часа дождаться, как будто ложку до рта не донес. У третьего – наоборот, терпенья через край, как если бы я, когда в авторучке кончилась паста, все водил бы и водил пустым стержнем по бумаге.

А вот – Сеня Снегирев, тестя играть приготовился. Знаю я его – талантливый, но чтоб он прославил себя, его в задницу бульдозером толкать. Сбежал у меня из спектакля, когда в конце 80-х коммерческие концерты начались. Говорил я артистам: «Вы в центре Москвы, прямо напротив Кремля, играете! Билеты на вас, остолопов, у метро “Боровицкая” перепродают втридорога! В газетах рецензии хвалебные с упоминанием фамилий ваших, до того никому неведомых!» Нет, разбежались в неизвестность. Если кто и набил кубышку, все равно ни с чем остался.

Развалили спектакль… Года через три, в том же ЦДКЖ, концерт, переодеваемся в артистической, и Кунаков, будто продолжая со мной спор (я молчал) и успокаивая себя, сказал: «Ничего, будет и на нашей улице праздник!», а натягивающий серебристое трико и стоящий ко всем спиной седой артист сказал: «Ни х… в твоей жизни больше не будет». И прозвучало это так убийственно, что я и сегодня, как вспомню…

А Снегирев… написал я ему потом номер по просьбе худрука. Ныл: не получится! Но я с ним больше не нянчился, сказал худруку: «Пригрозите, что если не выучит текст – уволите!» И Сеня с перепугу стал лауреатом. Я уже знал из телевизора и из газет, когда он позвонил и сказал: «Виктор Михайлович, наше сотрудничество оказалось успешным, может быть, продолжим и сделаем что-нибудь еще?» Прошло две недели, он опять позвонил и – слово в слово: «Виктор Михайлович, наше сотрудничество оказалось успешным, может быть…» Оказалось, что эти две недели он пил запойно и ничего не помнит.

Сейчас он стоял передо мной, отводя глаза, значит, вспомнил.

Я влез на сцену и объяснил:

– У вас ничего не получается, и не получится, пока вы не поймете, что вы делаете.

– Что? – спросила толстушка, которая спрашивала: любит ли она мужа?

– Вы издеваетесь! – внятно пояснил я. И на недоуменные взоры продолжил: – Вы издеваетесь с удовольствием над этими зажравшимися буржуями!

Сказано провокационно, грубо и, возможно, необоснованно, однако посыл – точный. И режиссер, искавший сверхзадачу, радостно свалился с театральных небес, уловил суть и захлопал в ладоши.

– Всё! Всё! Начинаем работать. Время идет!

Время прошло быстро. Оно вообще, я заметил, ускорило свой бег в последние годы, будто кто под прессом сдавливает вечер к утру. И готовыми болванками складывает в никуда. Я еще раз заходил на репетицию, да она и была-то еще одна, но меня почти не заметили. Так бывает: подтолкнешь телегу, покатилась она, и кому ты теперь нужен?

Оставшийся позади…

Время прошло, и день – настал! Мы с Эдиком сидели в подсобке. Икс Игрекович возился с артистами, наставляя их перед боем, в кабинете хозяина ресторана, где на стенах были развешаны фотографии вип-посетителей, а над письменным столом – икона и фото, на котором владелец запечатлен рядом с Аллой Пугачевой.

Артисты, занятые в концертной программе, располагались в банкетном зале, там был длинный стол – метров в семь, и слишком мягкие кожаные кресла болотистого цвета и болотистого же ощущения. Я туда заходил, и когда сел, захотелось крикнуть: «Тону!» На столе теснились: водка, коньяк, вино, виноград, апельсины, киви, бананы… Артисты теперича не пьют, их прислуга – хотелось бы, да нельзя! Сидят, тоскуют, ждут, когда отбарабанит их работодатель. Костюмер изредка встанет, снимет ниточку с барского плеча, и с таким видом – не сними он ниточку, провал обеспечен. Гример подойдет, махнет по лбу вспотевшему легкой кисточкой с пудрой, взглянет на дело своих рук, как живописец на полотно. Директор, названный директором для солидности, а в москонцертно-росконцертовские времена именовавшийся просто администратором, возопит: «Где звукорежиссер, мне нужно кассету передать!» Бывает, набьются в артистическую: с этим артистом свита, и с тем – не продохнуть! Прибежишь, и переодеться негде.

Заглянул я к ним, ничего нового не увидел, вернулся в подсобку: стулья жесткие, на металлических ножках, стены понуро-бледные, шкаф какой-то. Эдик сидит напротив, глазами хлопает. «Однако он храбрец! – подумал я. – Мы с Икс Игрековичем разбежимся по углам своим темным, паутинным, а отвечать за провал – не дай бог! – ему!» Трудно сейчас деловым людям: в Симферополе старый цеховик жаловался: «При советской власти придет один – дашь ему и работай спокойно! А сейчас ходят чуть не каждый день, и все разные!» На днях здоровенный мужик тоже с досадой: «Совсем обнаглели! Знаете, сколько они берут – откат сто пятьдесят тысяч долларов из четырехсот! Я дороги делаю, а они сидят – бумажки перебирают!»

Мы сидели с Эдиком в подсобке, а в зале уже цвел праздник, о значимости которого можно было судить по дорогим иномаркам, что густо окружили заведение. Кухня тут, по слухам, отменная, место престижное, а сам ресторан – дворец из восточной сказки! «Рай для нищих и шутов», как пел Владимир Семенович.

– Эдик, ты с Высоцким работал?

– Ну… случалось.

– Если бы он сейчас был жив, как думаешь, что бы он делал?

– Умер, – коротко ответил Эдик. Вспомнил что-то, вздохнул и сказал: – А если бы жил и выступал тут – не был бы уже Высоцким.

Какой-то с душком диалог получился. Привычка моя: задавать как бы расхожие вопросы, на которых люди открываются, трескаются, словно орехи. Ну, а насчет выступления тут… В концертном зале зрители располагаются лицом к артисту. Здесь – кто боком, кто – спиной. А долго ли человек может внимать, повернув неудобно голову – отворачивается он к своей тарелке, к своим застольникам, и под разговоры, под смех посторонний, раздражающий, под звон бокалов и хмельные вскрики – выступают артисты. По природе своей артист хочет нравиться, и как же страдает его натура, когда видит он не лица, озаренные восхищением, а – затылки. Затылки наклоняются, поворачиваются…

Концерт вел телевизионный диктор, который в последнее время на экране не появлялся, отдаваясь полностью новой деятельности. Обаятельный, внимательный, он появился в Москве в начале 90-х не без помощи влиятельного человека. Ступал по телевизионным коридорам мягко по-кошачьи, он и сейчас не утратил этой способности. И вид у него, особенно за кулисами, мурлыкающий. Концерты вел, не в пример хамоватым, радушно, почти ласково. И стал незаменим. За это время он купил квартиру, «Мерседес» и даже получил орден.

В программе наше выступление у него значилось как «Поздравление». Какое именно, он не знал. И когда, обольстительно улыбаясь, объявил: «А сейчас нашего юбиляра ждет еще одно поздравление!» – был весьма удивлен – из боковой двери со скандалом выскочила возбужденная толстушка и закричала юбиляру:

– Что, не ожидал?!

Головы не сразу, но все-таки повернулись к ней, недаром Икс Игрекович говорил, что пауза – ее конек. Выждав и примагнитив к себе внимание, она произнесла с мексикано-сериальной страстью:

– Я так ждала этой встречи! Сколько раз я видела ее во сне! По ночам, когда не могла сомкнуть глаз! Глаз, полных слез!..

Ведущий, смекнув, убрался восвояси, а тамада, с присущей тамадам надменно-дружеской интонацией, спросил:

– Кто вы, голубушка?

– Кто?! – переспросила артистка, подминая застольный шум и нагнетая внимание до полной тишины.

Я, выглядывая из-за кулис, уже начал побаиваться, что она сорвется и ухнет с набранной высоты, как с горки на салазках.

Она выдержала и…

– Жена его! – Толстуха ткнула пальцем в юбиляра, как на известном плакате:

«Ты записался в Красную Армию?»

Поджидавший еще одно сладкое словословие, юбиляр опешил. И сделал рукой жест, будто отгонял муху.

– Какая жена? – проговорил он, оглянувшись на сидящую рядом жену и при этом покраснев.

– Законная! – убежденно выкрикнула толстушка. И, выхватив из лифчика, показала какой-то документ.

Жена юбиляра изменилась в лице, как если бы Джоконде на ногу упал утюг.

– Это шутка! – стараясь улыбаться, выкрикнул юбиляр – дядечка средних лет, с большими залысинами и с глазами, смотрящими настороженно даже на заливную рыбу.

Зрители готовы были угодливо рассмеяться, но тут появилась Раиса, ведя за руки двух очаровательных детишек, кстати толстушкиных. И произнесла прокурорским тоном:

– Вот твои шутки!

Появление детей – всегда беспроигрышный вариант, будь то правительственный концерт или елка в ЖЭКе.

– Папочка, поздравляем тебя с днем рождения! – нестройно пролепетали детишки.

Гости заулыбались – злорадство неудержимо рождает смех и заставляет верить в то, во что не сразу и поверишь.

– Как же вас зовут? – вспомнил тамада, что он – тамада.

– Арнольд и Луиза, – сказал за обоих Арнольд.

А дети и вправду были очаровашки: Луиза в белом длинном платьице, лакированных красных туфельках и с большим розовым бантом. Арнольд в бордовой жилетке и белой рубашке с галстуком-бабочкой.

– А это, дети, ваша няня? – продолжая затыкать прорехи в своем ведении, спросил тамада.

– Какая я тебе няня?! – рявкнула Раиса. – Я – теща его! – указала она на юбиляра, что вызвало неудержимый приступ хохота.

Супруга юбиляра, замерев, ждала продолжения. Есть женщины, глядя на которых, видишь одежду и украшения, а сами они как бы за этим забором; встречаются дамы, в глазах у которых вопрос: «Я красива? Ну, скажите, я – красива?» Бизнес-леди выделяются прозаичностью. Занятие бизнесом вымывает обаяние, и тут никакие драгоценности и неохватное декольте не помогут. Кстати, о декольте: почему-то многие уверены, что это их козырной туз, в чем сильно ошибаются, чаще это – шестерка пик. Жена юбиляра была бизнес-леди, одета подчеркнуто элегантно, и так жирно подчеркнуто, что видно за версту; ну, а прическа, конечно, такая же – и не иначе! – как у жены президента.

– Хватит ломать комедию! – раздраженно выкрикнул юбиляр.

– А жизнь ломать можно?! – парировала актриса. Тут хитрость простая: на возможные реплики пишутся ответы, если реплик нет никаких, артист произносит их сам: «Вы хотите сказать: не надо ломать комедию? А жизнь ломать можно?!», после чего, какой бы ни был тугой зал, все равно кто-нибудь ввяжется в разговор.

– Я первый раз их вижу! – отбояривался юбиляр.

– Конечно, – давила Раиса, – если ты уехал, когда жена была в положении! Записку только оставил…

Толстуха выудила из лифчика записку и прочитала: «Дорогая, срочно посылают в командировку, целую. Твой Андрей!»

– Это чушь! – вскричал Андрей. – Сколько им лет?! – И понял, что этим вопросом как бы выдал себя. – Мне все равно, сколько им лет! – отмахнулся он, отчего получилось еще хуже.

– Конечно, все равно, а я ночи не спала! Знаешь, как это страшно, когда одна в квартире?! – выкрикнула толстушка фразу, которой не было в сценарии, и выкрикнула с такой достоверностью, что даже я на секунду подумал, будто она жена этого юбиляра. Так бывает иногда в театре, к сожалению, все реже; когда забываешь, где ты, и входишь в действие, что называется, всем сердцем. Не ожидал я от толстушки, не ожидал…

А она продолжала уже по сценарию:

– Зла я на тебя не держу, спасибо тебе за те счастливые часы… и за детей! Поздравляю тебя…

– Но я вас не знаю! Первый раз вижу! Позовите охрану!

Два крепких парня в черных костюмах, что сидели на них, как рыцарские доспехи, шагнули к Раисе.

– Чего уж дурака-то валять! – укоризненно произнесла Раиса. – Успокойся, уезжаем мы. Навсегда, и претензий к тебе не имеем, вот, подпиши, – протянула она бумагу, – что ты не имеешь тоже!

– Что подписать?! – Глаза у юбиляра бегали чуть не по всему лицу. – Зачем мне что-то подписывать?!

– Зачем ему что-то подписывать? – повторил тамада, как будто переводил с другого языка.

– Как зачем? – обращаясь к гостям, объяснила Раиса. – Чтоб претензии не было, а то ведь сейчас как: разойдутся, а потом воруют друг у дружки детей-то!

– Я не собираюсь никого воровать!

– Ну, так и подпиши! – шагнула к нему Раиса. – А то сегодня не нужны, а завтра – вынь да положь! А в старости еще потребуешь, чтоб они тебя содержали! Подпиши…

– Да подпиши ты им, – раздался чей-то балагуристый голос.

– Ага, – поняла какая-то женщина, – подпишешь – значит, признал!

– Сейчас это не проблема: сделают анализ ДНК – и всё! – нашелся знаток.

– Да что признавать-то, что признавать! Вот наша свадебная фотография! – достала и показала толстушка. – А как он добивался моей руки! – обратилась она к женщинам. Это тоже беспроигрышный прием, потому что всем женщинам любопытно, как кто-то другой добивался?

– Как? – спросили сразу две.

– На коленях стоял!

– Нет! – выкрикнул юбиляр.

– Ну да, потом встал, – как бы подтвердила слова юбиляра толстушка, – а сначала стоял!

– Зятек, подпиши – на поезд нам надо! Что уж там – дело прошлое! У тебя своя жизнь, у ей – своя! – указала Раиса на толстуху, которая ходила от стола к столу и показывала довольно удачно смонтированную фотографию.

И тут черт принес Снегирева. Оставленный в резерве на случай чего выскочить с криком: «Сколько можно его упрашивать!», он, оказывается, нашел собутыльника, заглотнул не меньше двухсот граммов водяры, и выскочил невпопад со словами: «А вот и я!» На груди у него болталась гармонь.

Чтоб он не запел, Раиса заткнула ему рот ладонью и объявила:

– А это тесть его!

– Кто? – испуганно переспросил тамада. Он вообще чего-то перепугался больше всех – знать, причина была.

– Тесть его! – кивнула на юбиляра Раиса. – Подписывай, ну!

К юбиляру наклонился некто услужливый и что-то шепнул. Вероятно, научил поставить не ту закорючку.

– Давайте вашу бумагу! – рявкнул юбиляр. – Я подпишу, чтоб только вы убрались!

Раиса сунула ему, он подмахнул.

– А теперь, Андрей Никитыч, прочитайте, что вы подписали! – Толстушка выхватила у него бумагу и зачитала сама: «Я, Андрей Никитович, от всей души благодарю всех, кто пришел поздравить меня в этот торжественный для меня день!»

Хохот раздался… аж захлебывались! Послышались голоса: «Да я сразу догадался!», «Это же было сразу видно!», как будто не водили их за нос всю жизнь: коммунизм через 20 лет, отдельная квартира в двухтысячном году, Ельцин обещал лечь на рельсы. Сказал летом, что если его выберут, то осенью у всех всё будет, а откуда это «всё» могло взяться? А на рельсы не лег, хотя в России самая протяженная сеть железных дорог! А потом – «МММ», «Тибет», «Чара», обещавшие 100–200 % годовых, и – подольская Властелина, покровительница артистов эстрады, при виде которой Бабкина с придыханием кричала: «Царица!»

Между тем Снегирев развернул свою гармошку и рванул: «Эх, Андрюша, нам ли жить в печали?!» Толстушка, подскочив, выволокла юбиляра из-за стола, глаза у которого встали на место и сверкали как два бриллианта, и пустилась с ним в пляс. Раиса сцапала тамаду и пошла так лихо отплясывать, что зажгла еще нескольких дам, забывших, что они дамы как бы светского общества. Эдик, покинув подсобку, гоголем ходил вдоль стены, показывая, что он здесь не последний человек. Я подумал, что, случись провал, ему впору было бы залезть в шкаф и, как в том анекдоте, кричать: «Выносите мебель!» Детишки, отпущенные на волю, носились между столами, причем Арнольд умудрялся бегать, кричать и есть банан, а Луиза…

В общем, розыгрыш удался, и как ни пытался привлечь к себе внимание тамада, выкрикивая: «А сейчас я хотел бы сказать!..», сказать ему так и не дали. Спев «Андрюшу», Снегирев переключился на советскую песенную классику, и бывшие пионеры и комсомольцы, омываясь своим светлым детством, с радостью ударились в хоровое пение.

Напоследок дружно сфотографировались на память, Андрей Никитович, стоя в центре, держал на руках раскрасневшихся детишек, и, я заметил, на глазах у него были слезы…

Мы шли с Икс Игрековичем по Тверскому бульвару. Эдик, удовлетворенный содеянным, укатил. Актерский состав, упрятав конвертики с гонораром, затерялся в мегаполисе.

– Здесь ходили Пушкин… Есенин, а сейчас идем мы, – шутил я непонятно для других.

Икс Игрекович понимать и не собирался, пережевывая в себе происшедшее.

– От них остались нетленные плоды творчества, – не унимался я, – а мы развлекали публику, которая, поставь вы свой самый раззамечательный спектакль – смотреть его не придет и не купит в магазине мою книгу…

Икс Игрекович покосился на меня и усмехнулся:

– Они вообще в книжные магазины не ходят. Не ходят и… не надо, у них иная жизненная функция. А по поводу сегодняшнего – ох, появись мы со своим «поздравлением» чуть позже, в пьяную бестолковщину, не докричаться бы нам до юбиляра. А если раньше – перед трезвыми, вывели бы нашу женушку под белы рученьки, а тестю с его гармошкой – еще бы и накостыляли.

– Опасная у нас работа! – опять пошутил я. – А кто ж заказал-то такой подарок?

– Как кто? – остановился Икс Игрекович. – А вы не знали – жена!

Прошло два дня.

– Витюша, – ввинтился мне в ухо голос Эдика. «Витюша» – значит, не разочаровался. – Витюша, надо выручить одного человека, причем – срочно.

Я держал трубку мокрой рукой, поэтому не предполагал говорить долго.

– У человека похороны – надо ему помочь.

Рука высохла моментально, или я забыл, что она мокрая.

– Эдик, ты куда звонишь? – сказал я. – Это не похоронное бюро, это… – я оглядел кухню и недочищенную картошку, – это министерство культуры. Это главный штаб всех вооруженных сил!

– Там работы не много, он послезавтра хоронит отца, он – один, родственников нет, а человек солидный, хочет, чтоб все на уровне, чтоб шли за гробом, как там положено.

– Эдик, это не ко мне.

– Кстати, и ты там тоже – хорошо, чтоб появился.

– Эдик!..

– Оплата за срочность двойная.

– Эдик!..

– За твое участие – отдельно, ну потеряй денек – заработай деньги!

– Эдик! Это кощунство!

– Какое кощунство – это благородное дело!

– Ну, я не знаю, кто он был – хороший человек или…

– Хороший! – немедля успокоил Эдик. – Плохой – я бы тебе не предложил. Икс Игрекович ждет сценарий. Сможешь сегодня вечером? Даже до часа, до двух – он поздно ложится, – вцепился Эдик.

– Что – большие деньги?

– Очень! – вырвалось у абонента. – То есть – нормальные. Тебе практически делать нечего: кто что сказал и – всё! Ну, соглашайся!

– Нет!

– Ну что тебя смущает? На Руси всегда были профессиональные плакальщицы. Цветочная фирма предоставляет свои услуги, а мы – свои! И потом: человеку просто надо помочь!

Отправляясь на эстрадные мероприятия, я всегда выползаю из себя, как улитка, и тороплюсь поскорее вернуться обратно, где я – это я. Но… откажешься, а потом чувствуешь себя виноватым. В молодости я заклеил циферблат ручных часов бумажкой, на которой написал: «Пора работать!» Дернешься посмотреть сколько времени и видишь: «Пора работать!» Сейчас надо бы заклеить и написать: «Пора подумать!»

– Ладно, – сказал я. – Сейчас возьму бумагу, подожди. Подождать-то ты можешь?

– Не спеши, не спеши! – убаюкивающе заурчал Эдик, довольный своей надо мной победой.

Бумаги, как всегда, под рукой не оказалось, и я записал на конверте «Мосэнергосбыта», что лежал на «Аристоне» – посудомоечной машине. Она давно не включалась, потому что зачем? И превратилась как бы в деловой столик – тут лежали квитанции, письма, очки, авторучки, скрепки и горстка денежной мелочи.

Через пяток минут, опуская обнаженные клубни в кипящую воду, я уже еле сдерживался, чтобы не кинуться к дивану – не спать, разумеется, а – творить. Первое, что я написал: «Участие артиста Снегирева исключается». И стал выводить действующих лиц: генерал, генеральша, иностранные представители – говорят с акцентом, только не кавказским, пожилая дама – намек на старую любовь, и т. д.

Главное было – схватить тему за горло. Я насобачился, когда для радио рассказы лудил. Юмористических передач было много: во вторник, четверг – «Встречи накоротке», в субботу – «В субботу вечером», с понедельника по пятницу и тоже на «Маяке»: «Опять двадцать пять», которую убрали из эфира, когда подошло время XXV съезда КПСС. А на первой программе вечером в субботу – «Вы нам писали», и в воскресенье – фирменная передача отдела «Сатиры и юмора» Всесоюзного радио: «С добрым утром!», которую слушала вся страна! Почти вся…

К 1980 году у меня прошло в эфире двести рассказов; когда счет достиг этой цифры – никого не поразившей, кроме автора, я считать перестал. Рассказы озвучивали замечательные артисты: Папанов, Миронов, Вицин, Ларионов… Позвонит редактор – их было несколько, скажет: «У меня “Доброе утро” на такое-то число», и сандалишь! Если рассказ не проходит в «Добром утре» – проскакивает на «Маяке». Главное, получив задание, не дать себе остыть, откладываешь прочие дела и…

Генеральский монолог дался мне легко – вспомнил своего, как он приходил проверять порядок в казарме, и, улыбаясь, уложил на бумагу быстрые строчки. Да и как не улыбнуться, если у него был коронный номер: проверять пыль на сливных бочках. Пройдется во главе свиты по казарме: в спальном помещении откроет наугад тумбочку, заглянет туда, не сильно нагибаясь; в Ленинской комнате перелистнет подшивку газеты «На боевом посту» (беспечные защитники родины дергали из нее на всякие нужды), в бытовой комнате поднимет утюг, подержит, спросит: «Работает?» И – в туалет! Встанет там на приступочку, в которую утоплены чугунные унитазы, вынет из кармана белоснежный платок, потянется на мысочках и… проведет платочком по сливному бочку сверху. И ткнет сопровождающим – укорит в нерадивости. Когда он опять пожаловал в полк, а я был дежурным по роте, то приказал вымыть затылки бочков с мылом. И что же я наделал! Пришел генерал, провел платочком, а он – чистый! Обиделся старый служака – отнял я у него любимую игрушку! Сразу стало видно, что человек он уже пожилой, что скоро в отставку…

И пошел командир дивизии ракетвойск стратегического назначения вон из казармы, а заместитель командира полка по строевой части майор Блинов сказал: «Хорошая девка всегда пернет!» Он всегда говорил прибаутками, построит полк и: «Мы здесь нести боевое дежурство или с голой жопой через костер прыгать?!»

Монолог генерала я написал быстро, генеральши – еще быстрее, над «незнакомкой в черной вуали» сам чуть не всплакнул; с иностранцами повозился – акцент вилял: то они у меня немцы получались, то американцы, то вдруг – китайцы. Решил сделать их бывшими нашими соотечественниками, приехавшими из Америки. Удачно и современно разобрался с одноклассником. Не сразу получилось с молодым поколением. Одного генерала показалось мало и вбухал – адмирала, прибавил молчаливую массовку, Икс Игрековича, Эдика и себя, и решил – хватит!

Первым, кого я увидел на месте сбора, был – Снегирев. Предчувствуя недоброе, я спросил:

– А вы… кто?

– Одноклассник, – сказал Снегирев. – Он мне всегда давал списывать, и кончил школу с золотой медалью.

– Он?

– Я! – заносчиво сказал Снегирев. – Но благодаря ему!

– Этого нет в тексте!

– Я думал сделать образ в развитии. И выйти на позитив.

Выяснять отношения я не стал – себе дороже. Вечером, когда говорил с Эдиком по телефону, он насторожил вопросом: «Что будем делать с Сеней, может, поработает?» «С гармошкой на кладбище?» – не удержался я.

Я не зря боялся гармонистов. Обжегся… В Кимрах концерт был – театр маленький, уютный. И городок милый. После концерта нас в какой-то клуб потянули, там то-се, а тут и – ночь опустилась на Волгу-матушку и ее окрестности. Кто-то предложил переночевать в Дубне, благо город ученых недалеко, на противоположном берегу. Прикатили, а в гостинице – мест нет! Международный симпозиум или семинар. Но, увидев меня не на экране телевизора, молодая служащая рискнула и пустила нас до утра. И утро в гостинице города ученых наступило рано. Намного раньше, чем ожидали постояльцы. Часов в шесть я проснулся оттого, что в соседнем номере играли на гармошке. Звуки громкие и заунывные дрелью пронзали стену. Гостиница пробудилась, но игравшего не прерывали, вероятно, международные ученые полагали, что так в России, особенно среди ученых, положено. Обслуга же, вероятно, боялась своими действиями афишировать и выжидала, когда гармонист насытится и заткнется. Я влетел в портки, в ботинки и кинулся в соседний номер – игрун сидел посреди комнаты и, склонив голову на гармонь, страдал. В глазах было тоски на 100 % и жалости к себе – на 500! Я тряс его за плечо, заглядывал в зенки, присаживаясь на корточки, – не помогало. Эти подлецы привезли с собой водки, опохмелились и вот – роняли достоинство нашей державы в глазах, то есть – в ушах иностранцев. С трудом уговорив не играть, я покинул номер, и, едва шагнул в свой – этот балбес заиграл опять! И теперь уже ухарски (видимо, успели еще выпить!), а второй сокамерник, то есть – сономерник, заголосил частушки! С тех пор я боялся гармонистов.

Из дверей появился Икс Игрекович с мобильником у уха.

– Ну, а вы как думали! – сердито сказал он кому-то, убрал мобильник и оповестил: – Едут!

Подъехали автобус с массовкой, микроавтобус «Форд», черный джип «Мерседес» и черный новенький, будто прямо с рекламного проспекта «БМВ». Из ресторанных дверей потянулись костюмированные артисты со скорбными лицами. Мне стало не по себе. А когда увидел заказчика – средних лет, плотного телосложения, с глазами, терпеливо осознающими что-то важное, – понял, что я забрел не в тот лес: тут водятся не только волки, но и динозавры.

Отступать было поздно. В подобных случаях обычно говорю себе: «Ладно, хрен с ним!» Думаю, что так поступает большая часть мужского населения нашей страны, что и помогает выживать.

Женщины в темном, мужчины – в темном, кроме Эдика, этот хлыщ вырядился в песочного цвета замшевый пиджак, светлые брюки, а запястье окольцевал золотой цепью – позже я догадался: чтобы удобнее торговаться с клиентом! Генерал оказался улыбчивым старичком; войдя в роль и забывшись, стал рассказывать мне про Курскую битву. Орденских планок на кителе было до пупа, выше них – юбилейная медаль «100 лет со дня рождения В. И. Ленина». Вот уж чего я не понимал – узаконенное Указом ее расположение выше всех боевых и трудовых наград. Поддерживала генерала дочка ли, внучка?

– По сценарию – жена, – напомнил я.

– С женщинами надо осторожнее, – пояснил Икс Игрекович.

– Но текст?..

– А я чуть подправил, и легло один в один!

– Ну-ну! – сказал я.

Молодых артистов найти легко, но они в предвкушении своих будущих, как им верится, достижений, не станут дорожить тем, что имеют, а чтоб возвыситься над своим унижением, и в первую очередь перед собой, начнут потом самоистязаться на людях, сея сплетни. А старые актеры, получающие копеечную пенсию, дорожат приработком и отдаются делу с душой.

– Цветы не трогать! – закричал режиссер. – Цветы получите на кладбище!

Снегирев слонялся поодаль, искоса поглядывая на меня и на Икс Игрековича. Подошел Эдик.

– Ну что, Сеню берем?

Старых эстрадников частенько связывает что-то невысказанное: или на гастролях кто кого выручил, или что по донжуанской линии, или…

Подошел и Икс Игрекович, вопросительно посмотрел на меня.

– Ну, ладно, – сказал я, – если он текст одноклассника выучил…

– Он выучит, выучит! – заверил Эдик. И махнул Сене рукой. Вроде простой жест, а в нем: «Все нормально! Я же тебе говорил, а ты сомневался! Да я не такое могу! Со мной не пропадешь!» Конечно, он сознательно этих смыслов не вкладывал, получилось само собой, однако актер в своей работе должен к этому стремиться. А сейчас до того упростились: целует актер на крупном плане как бы любимую женщину, а в глазах у него курс доллара скачет.

«Если одноклассник… – подумал я, – а сколько покойному лет было?»

– Сколько лет было покойному? – спросил Эдика.

– Сейчас узнаю, – быстро отозвался тот. Удивляя резвостью, подскочил к заказчику и, вернувшись, сообщил: – Покойному восемьдесят два, сыну – сорок девять.

Наш одноклассник получался лет на двадцать моложе! Хоть литры выпитого алкоголя и наложили отпечаток…

Уж сколько раз зарекался: делаешь дело – никаких одолжений и поблажек, никаких родственных и приятельских снисхождений – обязательно свинью подложат! В армии Костя Харитонов – мороз за тридцать, кто в карауле мерзнет, кто на периметре в тайге охранную сигнализацию тянет «тантал», «графит», а его я, как годка (вместе в карантине были) – в теплую каптерку в автопарке отправил крепления к лыжам прикручивать. Неделю он там валандался, а когда рота на лыжный кросс пошла, жду я их, жду к обеду – нету, потом появляются поодиночке, в снегу все вываленные. Оказалось, отошли километров на пять, а там крепления у всех и поотскакивали. Этот сачок не ввинтил шурупы, а – вбил. И наши славные бойцы по яй… по пояс в снегу! С лыжами в руках!..

– Ладно, хрен с ним! – сказал я, имея в виду артиста-гармониста. – Будем считать, что покойный дал ему денег на лечение.

Жалко, конечно, – тут же пожалел я, будто покойный и вправду одарил Сеню.

– А от чего он лечился? – уточнил режиссер.

– От идиотизма! – с удовольствием ответил я.

Массовка глазела на нас из автобуса.

– А эти… не подведут? – спросил я у Эдика.

– По тыще на брата, – многозначительно сказал Эдик. – Будут стоять насмерть! Тьфу! Сделают все, что скажете!

– А где ты их?.. Насобирал где?

– Так в агентстве… которое их тягает на все эти телешоу, там им за двенадцать часов сиденья – пятьсот рублей, а я им – по тыще! А про наших, – он понизил голос, – они не в курсе, думают, родственники, друзья…

– А про тебя, наверное, – дедушка! – не удержался я.

Погрузились в машины, тронулись в путь. И лето, и полдень, а улицы забиты автомобилями.

– Успеем? – озаботился я.

– Покойник не спешит, – отозвался Икс Игрекович, сидящий сзади, – а нам спешить не рекомендуется, чтобы не стать покойниками.

– Да, – согласился я, – сейчас автокатастроф хватает!

– Напокупали права! – проворчал водитель. – Шпана!.. Я б их всех…

Мы чуть не врезались в автобус. «Лучше молчать!» – понял я. И стал смотреть в окно. «Это даже хорошо, что Снегирев не одноклассник, – размышлял я, – благодарность передать легко, и ясен мотив, почему человек пришел проститься. Выздоровел и – пришел…» Нацарапал на листочке блокнота текст, вырвал и протянул режиссеру. Тот взглянул, хмыкнул и убрал в карман.

Я восседал в черном бумере, справа егозился невзрачный «жигуленок». Брызнет его водитель на меня ненавистным взглядом, прошмыгнет вперед, у светофора – снова рядом. Я ни в чем не виноват, а он меня взглядом жжет. Мужичок лет средних, «жигуль» купил, наверное, когда и должность была, и окладец сытный, а сейчас бедствует, и – виноваты все, кто в дорогих иномарках, а если бы ему повезло, он бы таких, как посейчас он, – презирал.

Я смотрел в окно… Много в Москве мест, где я выступал, гляжу: и здесь, и здесь… Случалось всякое: на Новом Арбате, на высоком этаже, в конференц-зале какая-то бизнес-школа… бизнес-секта. Я же не знал, прочитал один монолог – вдруг громкая музыка, все вскочили, руки над головой и в такт: «Раз, два, три!» Я от неожиданности обалдел, а мне устроитель ласково: «Читайте, читайте дальше». Я прочитал еще один монолог – опять музыка! Опять все вскочили и руками над головой: хлоп-хлоп! А устроитель с первого ряда ласково: «Читайте, читайте…» И так – сорок пять минут! Причем во время чтения монолога смеялись, и некоторые нарочито жизнерадостно, отчего мороз пробегал по коже. Моей.

И тут тоже, чувствую, ситуация засасывает меня, как пыль пылесос, но еду. Смотрю в окно на окружающую действительность, отмечаю, что женщин за рулем много, что взгляд у большинства из их – не дай боже! Какой-то омертвело-погубленный.

Газонокосильщики в оранжевых жилетах… поубивал бы всех! Заткнут уши и скашивают, сволочи, многоцветье, лишая бабочек, стрекоз, шмелей и пчел еды, и птичек певчих – еды, расплодились кругом одни вороны! Выехали из Москвы…

Но вот и приехали. И, как всякий раз, не хочется вылезать. Сядешь в поезд – ехать не хочется, а подойдет время выходить – ехал бы и ехал дальше! Весной на «Маяке», поджидая свой прямой эфир и болтая о том о сем, болтанул и об этом, и помощница режиссера вдруг удивленно и радостно: «И я так же!» Меня это почему-то насторожило.

Приехали… развилка дорог, на полуостровке, образованном развилкой, – церковь с кладбищем, слева от церкви – не вру! – привязана за кладбищенскую ограду веревка, и на ней сушится белье. Справа, вне ограды, пост ГАИ, и рядом для устрашения и воспитания – три сильно искореженных автомобиля. А над всем этим голубое, безоблачное небо России!

Машины с двух сторон обтекают кладбище, белье вздувается на веревке… Когда-то в городском Дворце пионеров, что был у Чистых прудов в пер. Стопани – ныне переулок Огородная Слобода, руководитель фотокружка очень гордился своим фотоэтюдом: купол церкви с крестом, а рядом на доме телевизионная антенна. Он назвал этюд: «Старое и новое» и говорил нам свысока: «Ищите!», уверенный, что мы не найдем. В кружке я занимался один день, но мне хватило научиться «кадрировать» увиденное.

Сейчас на общем плане маялась массовка, поодаль генерал вышагивал туда-сюда, вероятно, накачивал себя батальными сценами, виденными в кино, Снегирев за оградой разглядывал искореженные автомобили, как знаток разглядывает произведения искусства.

Семейная пара, чураясь массовки, изучала сушившееся белье – преобладали детские вещи: распашонки, колготки… Раиса бубнила в мобильник, вколачивая слова, как гвозди. Икс Игрекович с недоумением рассматривал неподалеку от входа в церковь памятник – высокая полированная плита черного гранита с короткой надписью: «Стасу».

Мимо прокатили гроб, за ним тянулись провожающие, впереди несли крест. И тут я впервые осознал значение нашей акции: я представил, как заказчик – этот угрюмый, невысокий мужчина один! Один идет за гробом с крестом в руках… Меня как током прошибло и освободило от сковывающего чувства неловкости. И я по своей старшинской привычке, которая появилась во мне задолго до армии, подозреваю, еще до рождения, стал давать указания и наставлять. Снегиря отогнал от поверженных авто, Раисе погрозил пальцем, чтоб умолкла и не нарушала тишины смиренного места. В массовке, узрев на женщине яркую кофточку, ненавязчиво посоветовал снять на время… Откуда-то, словно из-под земли, тьфу-тьфу-тьфу! Появился Эдик, за ним несли венки. «От верящих в правоту твоей жизни» было нетрадиционно написано на одном. Это я придумал, когда смотрел в окно на трубы ТЭЦ. Хорош был и некролог, начинавшийся словами: «Мы с тобой не прощаемся, мы говорим: “До свиданья!”» Катафалк въехал в кладбищенские ворота плавно и так торжественно, будто покойный всю жизнь старался попасть сюда и вот – свершилось! Гроб дорогой – не пожадничал потомок, я-то, когда вижу такие траты, думаю: лучше бы при жизни и деньгами!

Массовка в храме присмирела, казалось, все стали меньше ростом. И как при групповых фотографированиях, все как-то сами собой рассортировались: те, кто ощущал себя более важным, очутились впереди, кто поскромнее – сзади. Я лишь напомнил: «Мобильники отключили?» Раиса – «безутешная незнакомка в черной вуали» полезла в сумочку, мобильник как раз вякнул, и она его придушила.

Покойник лежал в гробу, словно задумался о чем-то. Мерещилось, встанет сейчас, скажет: «Спасибо, что пришли!» Заказчик – сын его, смотрел на отца, будто вспоминал: кто это?

Священник начал отпевание. Наши адмирал с генералом стояли впереди, красиво держали перед собой свечи и размашисто крестились, наверное, играли когда-то царских офицеров.

Молодые крестились напряженно, вспоминая: откуда и как? Внучка ли, жена ли генерала, укромно и с таким видом, словно забыла: выключила ли дома утюг? Супруги-эмигранты – с оглядкой друг на друга, Раиса с важностью, всем видом показывая, что она тут главная, не считая усопшего. Снегирев, осеняя себя, не забывал посматривать на Икс Игрековича – демонстрируя свою покорность и умение. Икс Игрекович поднял было руку и… опустил. Эдик не поднимал, но так закатывал глаза, что сразу видно – скорбит, верит, предается власти Всевышнего. Полноватая женщина, которой я посоветовал снять яркую кофту, держалась на удивление по-домашнему, и вписывалась в окружающее, как разухабистый повеса в ресторанный загул, как облаченные дайверы в подводный мир, как…

Суетились старушки-помощницы, священник строго взглядывал на них. А я прикидывал: попадет ли нам от Господа Бога или?.. С одной стороны, благое дело делаем, с другой, как ни крути – обман. Да еще в церковных стенах, перед ликами святых.

Обман, что вырядились в генеральскую, адмиральскую форму, но сейчас такие генералы – они большие обманщики. Святость места – так у нас, в Уланском, на прицерковном захоронении дом построили. А в 75-м в Одинцовском районе остановку у кладбища перенесли метров на сто, так местные жители, сокращая к ней путь, тропинку протоптали прямо по могилам. И районная газета взывала к совести и благоразумию, и областная «Ленинское знамя» клеймила – бесполезно. Пришлось остановку возвратить. И здесь к старому кладбищу кусочек землицы прирезали, точнее – вернули. В советские годы умыкнули безбожные люди себе в довольствие угол, поставили гаражи. И стояли бы они там до пришествия Антихриста, не появись в последнее время в кладбищах острая надобность.

Кончилось отпевание, и потянулась процессия мимо оград и крестов, и ступали люди осторожно, будто боялись разбудить спящих в земле вечным сном. Крест нес Снегирев. На секунду мелькнуло: вот так, с крестом впереди, и войдем мы все в рай! Красиво нес Снегирев крест… благодарно и покаянно. Очень процессия выиграла, что впереди был он. Сильно пьющие – они ближе к загробному миру…

У могильной ямы чуть в стороне стояли, опершись на лопаты, могильщики. Гроб водрузили на подставку. Тропинка была узкая – провожающие сгрудились теснее, кое-кто зашел за соседние могилы… Мужчины с непокрытыми головами, скорбно склонив головы, молчали, как двоечники, вызванные к доске. Женщины вели себя проще, естественнее, а та, которую я попросил снять кофточку, подошла к гробу и поправила на покойном галстук.

После священнослужителя первым взял слово якобы генерал. Пригладив редкие седые волосы, он начал говорить об усопшем негромко, постепенно зажигаясь и набирая силу. В конце речи он уже грозил кулаком, вероятно воображаемым агрессорам, и, окончательно распалившись, закончил фразой, которой в тексте не было: «Если бы все были такие, как он, то все было бы вообще! Понятно?!» Могильщики, зачарованно слушавшие, послушно кивнули. Рвался вперед и псевдоадмирал, но его оттеснила Раиса, откинув вуаль, чего делать было не надо, однако поди объясни женщине, если на нее смотрят мужчины! Она столь проникновенно произнесла свой монолог, что один из могильщиков сказал тихо, я услышал: «Сегодня напьюсь!» Затем вышли к гробу якобы эмигранты, всхлипывая и поднося к глазам носовые платки, они четко, как парный конферанс, отмолотили свою сценку. Будь концерт, тут бы он и провис. Выправил положение застоявшийся псевдоадмирал; видимо, вступая в соревнование с имевшим успех якобы генералом, он начал неожиданно: «Как сказал Шекспир: весь мир – театр, и люди в нем актеры!» И дальше повел свой монолог широко и мощно, делая паузы, во время которых чувствовалось, что он вспоминает океаны, штормы, боевые тревоги… Есть мужики – им военная форма как балерине валенки, наш адмирал был не таков! Уже пора было уходить со сцены… то есть от гроба, а он – полыхал! А потом: «Боевых друзей мы провожали песней!» Запел: «Не думали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами!..» У могильщиков предательски заблестели глаза.

Икс Игрекович смотрел встревоженно, видимо, опасаясь, что слишком глубоко загнал актеров в образы. Эдик мельком поглядывал на заказчика – тот наблюдал происходящее, оценивая, и, судя по всему, оценивая положительно. Удивила меня якобы генеральская родственница – ее актерскую судьбу поломала несчастная любовь, и она, начав говорить о незнакомом человеке, вероятно, вообразила невесть что, и с такой проникновенностью произнесла монолог о верном сердце, которое перестало биться, о светлых очах, которые закрылись, о надежных и ласковых руках, что даже у Эдика увлажнились глаза, а могильщики – их было четверо – еще сильнее ссутулились над своими лопатами.

Удержать Снегирева было уже не в моих силах, я мог ему оторвать рукав пиджака, руку… Он взял с места в карьер: «Смог ли из вас кто отдать незнакомому человеку несколько тысяч долларов?» Все затаились, будто отдать нужно было прямо сейчас. «А он, – указал Снегирев на бледное чело покойного, – смог! Потому что поверил! Вы знаете, что это значит: если в тебя верят? Когда от тебя отворачиваются друзья, тяготятся родственники… Когда ты сам думаешь, что лучше не жить… Идешь по улице и думаешь: хорошо бы, тебя сбила машина. А он, – Снегирев опять указал на покойного, – не побрезговал, не отвернулся, а протянул руку помощи. И вот сейчас, когда его нет, а душа его, я уверен, смотрит на нас (в этом месте я испугался: а вдруг вправду смотрит?!), я хочу еще раз сказать ему: „Спасибо тебе, и пусть твоя жизнь послужит примером для более слабых духом! Придаст им силы достойно, как и ты, пройти по жизни! Прощай, дорогой друг! Не поминай лихом! – лихо закончил Сеня. – И пусть земля тебе будет пухом!“

Победно взглянув на меня и Икс Игрековича, Сеня поцеловал покойного в лоб и в законном праве занял место рядом с сыном усопшего.

Самолюбие… тщеславие, даже на кладбище вы не оставляете человеков.

…Возвращались к воротам с облегчением. Режиссер делал замечания, я услышал, как он говорил якобы эмигрантке: «Вы не стесняйтесь, жалейте себя, и все получится». «С Шекспиром больше не надо, – урезонивал псевдоадмирала, – рабочие подумали, что это фамилия усопшего. Не надо нежелательной путаницы…»

Трепетали по бокам аллеи листья деревьев, грустно стояли памятники… и кресты, как скелеты памятников, посвистывали птицы – им тут раздолье. По неумности своей, мы в детстве с ребятами ездили на Пятницкое кладбище за ольховыми шишками для щеглов. В зоомагазине на Кузнецком много щеглов продавалось, канареек, чижей… У меня были щегол и зеленушка, годом позже решил я их выпустить. Поехали мы с другом Федей в Сокольники – май был, все цвело. Поставил я клетку на полянке, открыл дверцу, щегол выпрыгнул, огляделся и взлетел на дерево, а зеленушка толстая выпрыгнула на зеленую травку, огляделась и – обратно за решетку. А ольховые шишки мы собирали у ограды со стороны железнодорожных путей.

Ресторан ждал нас во всем блеске, но не было жадности в едоках. Учтиво сели за длинные столы. Массовка – на периферии, активные участники – ближе к председательскому месту. Помянули… по очереди вставали и уже более спокойно произносили теплые слова. После третьей рюмки псевдоэмигрант вдруг сказал просто:

– А я бы хотел, чтобы меня так проводили… – Уловив мой взгляд, усмехнулся: – А то соберутся родственнички, при жизни-то ничего общего не было, а тут – все чистенько, как первое свидание! – еще более неожиданно закончил он. И пояснил: – Ну, когда не знаешь еще всех заморочек семейной жизни.

Икс Игрекович засмеялся и, спохватившись, нахмурился.

– А что, правда, хорошо проводили! – подтвердил псевдоадмирал. Он расстегнул мундир и сидел, откинувшись на стуле, любуясь собой. – Я, во всяком случае, доволен!

– А я бы хотела, чтобы пришли все, с кем я училась. У нас такой дружный класс был! – сказала Раиса. – И в институте тоже… хорошие были ребята.

Старенький якобы генерал задремал, а проснувшись, бодро объявил, что с покойным он бы пошел в разведку, и если бы того ранило, отдал свою кровь.

– А какая у вас группа? – спросил якобы эмигрант, вспомнив что-то свое.

– Ты ешь, закусывай, закусывай, – сказала ему его не якобы жена.

– А помнишь, – повернулась Раиса к Эдику, – с нами на «Огни магистрали» ездила Таня? Она сейчас где?..

– Тыс-с! – приложил палец к губам Эдик.

Налимонившийся Сеня, наклонившись к молодой паре, полагая, его не слышно, громко рассказывал анекдот про блондинку. Я было шикнул, но заказчик разрешил: «Пускай, теперь уж…» Эдик не позволил смазать концовку и снарядил молодежь увести артиста. А подумав, удалил и массовку, поманив в коридор на расчет.

Прошло еще с полчаса, и остались мы с заказчиком одни… он, потому что – он, а я, потому что – я. Водка в последние годы не смывала, а умножала внутреннюю неутеху. Поэтому я почти не пил. А Борис – так звали сына покойного, пил, не пьянея. На мой осторожный взгляд объяснил:

– Я никогда не пьянею. Если перебрал – засыпаю. А отец не пил… никогда. Нас с братом поднимал… Без матери мы… – Борис оглядел пустой полутемный зал, будто хотел увидеть кого-то. – Родни не было – отец один… детдомовский он. Все для нас, а я – стеснялся, что он дворник. В школе каждый сентябрь анкеты заполняли – серый день для меня: матери нет, отец – дворник. У других – инженер, у Мурата – летчик какой-то арктический, у Леньки – артист, а у меня… Не пил, все у нас с братом: велосипед, пальто, ботинки… телевизор. Всё для нас. Говорил иногда: «Пойдем погуляем», а я – стеснялся…

Борис налил водки в фужер, смотрел вбок. Я понимал, что ему нужно выговориться, и осознавал, что потом он меня возненавидит.

– Женщина у него была – в дом ни-ни! Я видел ее – хорошая баба, а он – ни-ни! Так вот, бля, живешь и не думаешь, а сейчас – хули говорить!

Он выпил махом водку, потянулся вилкой закусить, швырнул вилку на стол.

– И что толку, – сказал зло, с обидой, – брат в лагере помер… убили, наверное, гоношистый был. Работать не умел, а: я! Я!.. Красивый, правда… я по сравнению с ним – обезьяна, хотя тоже не урод. И что обидно – красивый, все есть… ну, что мальчишке надо, все есть, а он – воровать! А почему? Я скажу почему: не хотел жить на деньги дворника! Гордый, бля, красивый и… по тюрьмам, лагерям! А отец ему туда посылки, на свидания… И я вот тоже… детей нет, жены – нет. Как думаешь, почему Бог не дает детей?

Я пожал плечами. На душе было мутновато, если кто-то рассказывает об ошибках – невольно думаешь о своих. Да и брат у меня тоже был, и тоже… Я налил водки, спохватился и отодвинул рюмку. Борис смотрел на меня, не мигая.

– Я думаю, за неуважение своих родителей, – ответил он сам себе. – Кому-то делает, что дети их не любят… ну там есть шанс исправить, а некоторым, как топором… бац! – Он рубанул ребром ладони по столу.

Упал нож.

– Мужик придет, – невпопад пошутил я. – Примета такая…

– Теперь уж не придет…

Борис откинулся на спинку, достал мобильник, потыкал пальцем, распорядился:

– Миша, отвезешь человека домой и возвращайся. Вам, наверное, пора, – сказал мне, убирая телефон. – Спасибо. Смешно вы там… по телевизору.

Он возвращался к привычной жизни…

Весь следующий день… смотрел ли я «Новости» – видел лицо Бориса, смотрел ли в окно – передо мной его глаза с немым вопросом: «Как же так?» Чтобы затмить, представлял Ленина, Карла Маркса… Жириновского, сыпящего словами: «Подонки! Мерзавцы!» Даже поющего Филиппа Киркорова – не помогало! Облик, вызванный усилием воли, будто кто ластиком стирал, и вместо него – лицо Бориса.

Вечером позвонил Эдик.

– Витя, привет, – приветливо сказал он, проверяя, как я и что.

– Привет, – отозвался я.

– Ты напрасно расстраиваешься, – сразу и точно понял он мое настроение. – Все было хорошо. Заказчик, я звонил ему сегодня утром, – доволен.

– Я рад за него, – сказал я. – И за тебя тоже.

– Подожди, не клади трубку, – попросил Эдик, – есть дело, тебе точно понравится!

– Нет! – сказал я с решительностью, получая удовольствие от своей решительности.

– Ты сначала выслушай! – не унимался Эдик.

– Нет, – повторил я надменно и, перехватив взгляд жены, насторожившейся, что я от чего-то отказываюсь, смягчился: – Сейчас нет времени…

– Ты послушай сначала, – не унимался Эдик, – тебе понравится, делать почти ничего не надо!

– Два раза посотрудничал и хватит! – твердо сказал я, потому что жена ушла на кухню.

– «Два» не то число, на котором надо останавливаться, – добавил мистики соблазнитель. – Давай так: приедешь, поговорим, если не понравится – твоя воля!

Жена опять прошла мимо, ошпарив мне спину взглядом.

– Ну… в общем…

– Завтра часика в два сможешь подъехать?

– «Два» не то число, – напомнил я.

– Ну хорошо – в три!

Эдик вцепился в меня не как в сочинителя – чего там сочинять-то? Тертый калач, он знал, что не буду плести интриг, тянуть одеяло на себя, чужого не возьму, да и свое-то не всегда. А коли впрягусь в телегу, потащу, даже если у нее колеса отвалятся. Где бы ни работал, начальники своим начальницким нюхом это угадывали и взваливали, и должности заместителей предлагали, а я увиливал, предполагая впереди светлый писательский путь. Иногда думаю: зря… Зря отказался в издательство «Прогресс» пойти – начальница из «Лесной промышленности» туда переходила и звала заместителем. Мне двадцать семь лет, издательство огромное, у метро «Парк культуры», перспективное, как шоссе в благополучие. Отказался. Помню, она уехала оформляться, я сижу за ее столом, читаю. Технолог по печати Алла спрашивает: «Что читаешь?», я говорю: «Олешу». Она говорит: «А я его не люблю: напьется и спит на лавочке, а нам, детям, играть негде». Я не сразу понял, а потом сообразил – она жила в писательском доме в Лаврушинском. Отказался… А согласился, дослужился бы там до кабинета с секретаршей, дома бы меня уважали: «Папа с работы пришел – он устал!» А тут ляжешь на диван подумать – лежит, ничего не делает! Поедешь на концерт – «Может быть, заодно купишь…» Дали бы мне от издательства квартиру, сидел бы сейчас в своем домашнем кабинетике, уставленном по стенам полками с любимыми книгами, и… писал бы юморески. Ходил бы по редакциям, где мне мило улыбались, а за спиной называли «чайником». И было бы у меня на душе спокойно, а сейчас… Выступал в Туле в филармонии, вовремя со сцены не ушел – потянулся народ за автографами. Стоит только одному – и другим надо, хотя вовсе и не надо! Листочки протягивают, записные книжки, билеты концертные, кто-нибудь непременно купюру денежную сунет. Я свои загогулины вывожу, и все неряшливее – рука-то устала. Какой-то дядька, получив автограф, посмотрел на невнятную закорючку и сказал разочарованно: «Так и я могу!»

Назавтра день случился пасмурный. У меня было ощущение, что по моей вине. Поехал в офис к Эдику. Чтобы окончательно не испортить себе настроение, поехал сначала до «Лубянки», там – пересадка. В школе рабочей молодежи Юрка Шкарин чуть что: «Мой отец на Лубянке работает!» – все боялись. А его отец работал на Малой Лубянке бухгалтером в добровольном спортивном обществе в двухэтажном домике.

Поехал до Лубянки, сделал пересадку, а там – «Пушкинская», «Баррикадная»… По этой линии я частенько ездил в «Московский комсомолец». Печатался много… Атмосфера дружелюбная – ближе к вечеру уборщица по полтора-два мешка пустых бутылок уносила. Сын ей, подросток, помогал. Дружно было… А однажды пришел – главный волком смотрит. Через два дня выяснилось: Володька сказал ему: «Витя переезжает, надо помочь машиной», и… на редакторской черной «Волге» весь день по своим делишкам ездил, да вдобавок еще – опоздал! Но я на него не обижался – такой человек! Жена его, Алла, на новую мебель копила, складывала деньги в нижний ящик шкафа, в постельное белье, а он нашел, брал потихоньку, а когда она заметила, сказал: «У Вити сейчас трудное положение, надо ему помочь». Алла в «Вечерке» работала, этажом выше, на меня при встрече смотрит: когда отдам? А я – ни сном ни духом! А молодой юморист и немолодой реставратор Каретный (он тогда нутро «Минина и Пожарского» чистил, говорил, что прогнило все) заметил эти взгляды и сказал Володьке: у твоей жены с Витей шашни! И вот: Володька тягает из шкафа деньги, Алла смотрит: когда я отдам, а Володька приглядывается: правда ли между нами что-то есть? А Каретный, вычистив кислотой нутро памятника, купил у Жванецкого его желтый «жигуленок», на котором тот разъезжал по Москве с ленинградскими номерами, и стал смотреть на всех загадочно и свысока. Пока в машине не обнаружились скрытые недостатки…

Доехал до «Баррикадной», вышел к высотке… справа в начале 80-х была забегаловка. Как-то летним полувечером я видел там трех полковников, втихаря распивающих бутылку водки, и остро понял: вооруженным силам – кранты! А когда в Севастополе на противолодочном ракетном крейсере «Москва» увидел тараканов…

Эдик и Икс Игрекович встретили меня, как родного.

– А вот и наш писатель! – пафосно произнес Эдик.

Я сел в кресло и уставился в уже знакомую кирпичную стену.

– Что беспокоит нашу умную голову? – спросил Икс Игрекович.

– «Они жили долго и счастливо и умерли в один день», а кто же их хоронил?

– Ну, об этом пора уже забыть! – вразумительно сказал Эдик. – Нас ждет новое дело. Ты знаешь Д.? – Он назвал фамилию частенько мелькающего на телеэкране артиста. – Как ты к нему относишься?

– Никак. Я ко всем отношусь «никак».

– Ну, ты его знаешь?

– Кто ж его не знает – эдакий гусар!

Гусар – на сцене. А за кулисами… перед телесъемкой грим накладывают: минута-две-три – он сорок! Каждый волосок ему на бровях расчесывают. Вид гвардейский придают – лаком волосы поливают. Ох, уж эти маменькины сынки! Позаканчивали музыкальные, театральные училища, а ведут себя, будто вышли из огня пожарищ! Тачки у них крутые, джинсы драные, в бутиках задорого купленные, а настоящие герои? В электричке встретил одного во время чеченской войны – летчик в отпуске, ездил родителям помогал картошку копать, сидит парень с лопатой, замотанной в мешковину. «Надо, – говорит, – помочь, а то если не вернусь…»

Гусары! В Орехово-Зуеве: старлей и капитан… Старлей под два метра – три ордена «Мужества», капитан ему по плечо, худенький, как пацан, у него – пять! И денег получают эти герои в двадцать раз меньше, чем артисты, которые их изображают! И к тому же – плохо.

– Ну и как ты относишься к Д.? – повторил Эдик. – Что ты молчишь?

– Надо подумать…

– Думай быстрей – заказ срочный!

Не люблю, когда меня подгоняют. Я «Стрелец» – меня тормозить надо. Я в молодости рассказы писал: напишу название и уже думаю: куда нести? Я!..

Икс Игрекович молчал и смотрел, склонив голову набок. Так у нас учитель математики ждал вразумительного ответа от нерадивых учеников. Я решил выровнять его голову и сказал:

– Сегодня утром из милиции звонили…

Голова режиссера приняла нормальное положение. В глазах, как лампочки, зажглось внимание.

– Ну и?.. – напрягся Эдик.

– Ну, что «ну» – дело завели. Статья сто сорок… сто двадцать… забыл какая.

– Какое «дело»?! – не встал, но будто подпрыгнул Икс Игрекович. (А не смотри на меня учителем Дмитрием Степановичем!) – При чем тут милиция?

– Это вы сами у них спросите «при чем»? Вы когда из дома вышли?

– Я… не помню, часов в одиннадцать.

– А мне в двенадцать позвонили, значит, вас не застали. Вечером позвонят. Статья сто тридцать или… сто двадцать какая-то… И еще эта… за незаконное ношение государственных наград.

– Но я ничего не носил!

Ох, тупеют люди, если беда рядом оказывается! Зайца… кролика за медведя принимают. Эдик – тот шаг к двери сделал, словно бежать уже собрался.

– Ваш Сенечка дорогой-любезный, наверное, треплется! Языком молотит! Я же просил его не привлекать!

– Но я!.. – начал опять Икс Игрекович.

– Наград не носили… значит – вы проходите по делу как организатор преступного сообщества.

При слове «организатор» Икс Игрекович посмотрел на Эдика.

– Да он врет! – опомнился Эдик. – Шутит. Кому мы нужны – вокруг миллионы воруют! Миллиарды, – подумав, добавил он.

– Не знаю, не знаю, – сказал я. – Может быть, номером ошиблись… а может быть, еще позвонят…

– Ну, у вас и шутки! – покачал головой Икс Игрекович, но больше ее не наклонял.

– Ну, ладно, давайте работать! – призвал Эдик.

И включил запись ток-шоу, которое я, кстати или некстати, видел по телевизору несколько дней назад. Не полностью – нагружать себя чужими проблемами я не охотник, а выслушивать умозаключения типа: чужую беду – рукой разведу, тем паче. Что-то они в том ток-шоу обсуждали-рассуждали о человеческом достоинстве, и этот обалдуй заявил: «Жалко, что отменили дуэли!» Сей фрагмент и продемонстрировал Эдик.

– Ну, – спросил он, – каков молодец? Жалко ему!

Настя принесла на небольшом подносе три чашки кофе и тарелочку с печеньем. Я взял одну печенину и воскликнул:

– Смотрите! «Юбилейное» с ошибкой – «юбэлейное»! Кавказцы, наверное, делали!

– Где?! – дернулись все. Причем Икс Игрекович опрокинул чашку.

– Шучу! – заорал я, испугавшись, что он испачкается.

– Все! Хватит, давайте работать! – мобилизовал Эдик. – Настя, ты здесь подотри. Никто не испачкался, нет?

Настя принесла маленькую тряпочку и стала размазывать по столу пролитое. Жену надо выбирать, тестируя на протирание пролитого кофе. Настя так неумело, нехотя и брезгливо водила тряпочкой, что ее будущая жизнь была для меня как на ладони. Я уже начал сочувствовать ее будущему мужу. Но Эдик прервал хозяйственную деятельность секретарши нетерпеливым:

– Всё, всё! Иди!

– Я забыла, вам с сахаром? – обернулась она в дверях.

– Нет, нет! – отмахнулся Эдик.

– А мне с сахаром, – нарочно сказал я.

– А я уже положила! – вспомнила Эдикова помощница.

– Ну, хорошо, хорошо! Иди!

Она ушла, как уходит боль.

Д. был из плеяды, рожденной сериалами. Картонный, возомнивший, подогревший внимание неприхотливой публики шумным разводом… Всякие артисты снимаются в сериалах. Кто-то конфузясь; кто-то, смирясь и призывая себя потерпеть до лучших времен; кто-то отпустил вожжи и – будь что будет! А этот – возомнил! И возомнение расплылось на его лакейском лице и засияло. В детстве про таких говорили: «Фраеров не бьют – они наглеют». И еще: «Наглый фраер страшнее танка». Ха-ха!.. Такое детство… у каждого свое.

– Поступил заказ: предоставить ему возможность поучаствовать в дуэли, – перешел к делу Эдик.

– Э, нет! – встал я. – Это без меня! Спасибо за кофе, я пошел…

– Подожди, сядь! – Эдик взял меня за плечи и попробовал вдавить в кресло. Я сел, не потому что повиновался, а потому что не люблю, когда меня трогают, особенно мужчины.

– Ты послушай: никакого криминала – шутка. Пошутим – ему, дурачку, понравится.

– Заказчику?

– Боже упаси! Он отнюдь не дурачок, он человек солидный, с юмором…

– Нет, нет! – Я опять встал. – На хрена мне нужно! Ну, закружилась у мальчика головка, ну остудит его жизнь – ни он первый, ни он последний. Сколько их было на моем… на нашем веку.

– Ты можешь послушать пять минут, сядь! Ну, сядь, я тебя прошу!

– Вот именно «сядь»! Его от страха кондрашка хватит, а мы с вами потом – на зоне в художественной самодеятельности играть? Это же сговор! Если не «покушение», то «хулиганку» пришьют!

Икс Игрекович молчал, обмозговывая слышимое. Жизнь крепко обстругала его. Чтобы стать известным режиссером при советской власти, нельзя было не стать мошенником! Молчал Икс Игрекович, молчал и… изрек:

– Надо обезопасить себя. Мы зарегистрируем сценарий в РАО: название, персонажи и… фамилии участников. Если, не приведи Господи, что – вот у нас все официально и заранее зарегистрировано!

Я изумился его находчивости, а Эдик засомневался:

– А если он… этот скажет, что ничего не знал?

– А это его проблемы, – развел руками Икс Игрекович. – Важно, что мы ничего не скрывали.

Помолчали, думая каждый о своем. Я вспомнил Володьку, который, выйдя на сцену, прежде чем читать, говорил: «Этот монолог я написал для Аркадия Райкина». Я ему сказал как-то: «Что ж ты врешь-то – Райкин и в глаза не видел твоего монолога!», на что журналист и эстрадный драматург объяснил: «Я написал для Райкина, а будет он читать или нет – это его проблемы!»

– И все-таки как-то… что-то… в этом… – поморщился я.

– Вы напрасно щепетильничаете, – сказал режиссер, – именно типы, подобные этому артистику, пробиваются к власти и в конце концов помыкают нами. Мы зависим от их невежества, лизоблюдства, от их глупости и продажности! И при советской власти и сейчас! Сбить с него спесь – не преступление. Твардовский говорил…

– Что котят надо топить слепыми, – закончил я фразу. – Но Д. уже не котенок. Как же свобода личности? Которая кончается там, где начинается свобода личности другого?

– Не дай вам бог, Виктор Михайлович, столкнуться со свободой другого в темном переулке!

– Нет, нет! – не сдавался я, дразня. – Лучше пускай он придет к власти, оставит нас без куска хлеба, опакостит культуру, пусть лучше Земля, наша планета цветущая, превратится в пустыню, но я не пойду на обман. Давайте лучше его убьем. Это честнее и благороднее. Эдик вызовет его на дуэль… нет, лучше я вызову на дуэль, причем по телефону, Эдик будет стреляться, а вы, Икс Игрекович, будете секундантом. Не исключено, правда, что на поединке погибнет Эдуард Наумович, но зато какая смерть!

Эдик смотрел терпеливо и снисходительно – у таких людей шутки кончаются там, где начинаются деньги. А Икс Игрекович вдруг завелся – вскочил с кресла и стал мне втолковывать:

– Поймите, это не смешно! Побеждать должен сильный, а не подлый, орден должен носить герой, а не трус! Дурак должен знать, что он – дурак! И сидеть в своем углу, на своей жердочке и не мешать умным! Мы же передохнем скоро все от их идиотизма!

– Икс Игрекович, я все понял, я согласен – давайте, я застрелю его сам! Вот из этого пальца, – я поднял указательный палец.

– Не всегда надо шутить! – сказал с обидой Икс Игрекович и сел в кресло.

В кабинетике сделалось так тихо, что было слышно, как шуршат мозги у Эдика.

Мне показалось. Надо было прощаться и уходить – у меня, случается, видимых причин нет, а чувствую: пора уходить и… не ухожу. Задним умом понимая, что для чего-то это потом пригодится. Для чего-то сызмальства интересно мне было смотреть, как люди ходят – все по-разному, как улыбаются, как врут, не в силах смотреть прямо и отводя взгляд, то есть – человек сам себя не может пересилить, когда врет! По-разному люди жестикулируют, смеются, едят… и по тому, как смеются, ходят и едят, можно, наловчившись, узнать характер и почти точно – судьбу. Зачем-то мне, ребенку, взрослые доверительно рассказывали свои тайны – уж не сохранить ли так старались? И я таки сохранил. Вот, например…

– В Москве около сотни театров, – никак не мог остыть Игрекович, – половина не собирает публику на пятьдесят процентов! В других пыжатся, выкручиваются: не понимая и не умея поставить классическую вещь, нашпиговывают ее своими дописками, додумками, выводят на сцену голых актеров! И пьеса, над которой работал, которую вынашивал гений – разрушается, смешивается с дерьмом! И потом этому узколобому, этому преступнику!.. вместо пинка, вручают – премию! Под бурные аплодисменты и одобрение критики! И другие кретины думают: а, вот как надо! Публику… истинно театральную публику разогнали, отвадили от театра, а вы!..

– Тем более он сам просит, – встрял Эдик. – Жаль, говорит, что сейчас нет дуэлей! Гусар! Денис Давыдов!..

Я медлил, глядя на кирпичную стену. Забавно, что именно в том доме, чья стена заслоняла мне в детстве солнечный свет, жила правнучка или праправнучка Дениса Давыдова. Старушка… И была вынуждена покинуть наш двор, куда опрометчиво переехала, спасая нравственность внучки.

– Молодежь! – продолжал Эдик настраивать меня против Д. Причем самым примитивным способом. – Им же все на блюдечке досталось, а они!.. Они же ничего не ценят! Ни во что, кроме денег, не верят!

Тут мы, не сговариваясь, с Икс Игрековичем рассмеялись.

– А что, – не смутился Эдик, – правда!

У меня была причина не уважать показное гусарство. В 1981 году вышел на экраны фильм «Эскадрон гусар летучих». А годом раньше, на съемках этого фильма, киношники взорвали арку и часть ограды церкви Воскресенской в селе Васильевское Рузского района, сковырнули на погосте надгробные плиты, а это – родовое имение отца А. К. Герцена. Директор картины потом плакалась: «Это моя первая картина!» Клялась: «Мы все восстановим!» «Зачем же, – спросил… как ее фамилия, Австриевская, кажется, – взорвали-то?» Она говорит: «Ну, война же, чтоб красиво было!»

Я не стал посвящать в эту киноисторию подельников. Но злостью себя зарядил.

– Твардовский говорил, что котят надо топить слепыми, – продолжал Икс Игрекович уже не так запальчиво, – а мы – добренькие, и паршивых котов развелось – ступить некуда!

– Ну, кошек вы зря оскорбляете, – вступился я.

– Эх, дорогой вы мой! Иисус изгнал из храма торгашей, мы-то не изгоним, мы пошутить стесняемся… интеллигенты!

– Я не интеллигент! – поспешил я отмежеваться.

– И потом, кто вам сказал, что мы унизим его? – вдруг не меня, а больше себя спросил Икс Игрекович. – Если он окажется молодцом – мы будем посрамлены, а он – благодарен нам за предоставленную возможность продемонстрировать свои блестящие качества!

– Ну что ж – это аргумент! – сказал я.

– Вить, ты над Горбачевым смеялся, – напомнил Эдик. – Над Ельциным. Над Гайдаром. Помнишь твою репризу, что у него дедушкин псевдоним, а настоящая фамилия – Голиков, когда он премьер-министром был! А когда премьером – Павлов, у тебя была реприза, что академик Павлов проводил опыты над собаками, а этот – над людьми, а тут какой-то… обормот!

Меня всегда удивляло, что кто-то помнит мое авторство и об этом говорит. На эстраде хорошо помнят репризы, а вот авторство…

– Ну, допустим, – начал сдаваться я, – а кто второй дуэлянт? Опять Снегирев, он же кого-нибудь застрелит! И хорошо, если Эдика…

– Пистолеты будут заряжены холостыми, – успокоил меня и себя Эдик.

– Он и из незаряженных застрелит!

– Соперника я найду, есть один на примете… – сказал Икс Игрекович. – Тут нужен тип нахрапистый, нагловатый… знаю я одного такого.

– Я тоже, – сказал я и посмотрел на Эдика. Теперь, когда сговорились, он был готов откликаться на шутки, и засмеялся.

– Ну, что – по рукам! – провозгласил он. – А сценарий лучше бы уже завтра…

– Завтра сценарий будет, – сказал я. – А вот руку-то вам я не пожму.

– Почему? – удивился Эдик.

– Чтобы не оставлять отпечатки своих пальцев! – пошутил я и… почувствовал, что уже самому себе надоел сегодня своими шутками…

После ужина сел сочинять, представил золотую осеннюю рощу, вдоль нее проселочная дорога, а по дороге, пыля – карета, запряженная четверкой коней…

Представил заснеженную поляну… скинутые на снег шубы и целящихся друг в друга молодых людей с непокрытыми головами…

Представил горный утес… внизу быстрая река, а на утесе две фигуры в белых офицерских кителях… вот блеснули на солнце клинки… один пошатнулся, клинок выпал у него из руки, офицер сделал несколько нетвердых шагов, зажимая на груди рану и…

Позвонил Эдик.

– Привет.

– Привет.

– Ты что – заболел?

– С чего ты взял?

– Ну… голос у тебя такой…

– Сейчас посмотрю в зеркало. Ах, голос в зеркало не видно! А какие еще недостатки надо исправить, чтобы ты со мной мог говорить? Может быть, сменить фамилию? Что-нибудь попроще – Гернфельд-Заяузский тебя устроит?

– Ну, я смотрю, голос у тебя…

– Голос… в образе я! Пишу сцену дуэли! Ты же знаешь… впрочем, ты не знаешь: когда Горький описывал драку, он со стула упал! Такую боль почувствовал, будто его ударили… а может, и вправду, кто-то подкрался и…

– Хотел узнать, не нужно ли чего? – завиноватился Эдик.

– Нужно! – рявкнул я. – Чтобы мне не мешали! Когда я выполняю ваше же задание!

Я веселился, и, как всегда, непонятно для других.

– Эдик, все нормально, – снизошел я. – Трудимся. Сегодня вечером черновичок Игрек Игрековичу… то есть, Икс Игрековичу подкину.

– Ну, все, все – не мешаю! – дал задний ход подельник.

«Беспокоится старый хрыч!» – понял я. Как говорится: доверяй, но проверяй. А проверять пока нечего. Написать сцену дуэли легко, трудно – чтобы она была выполнима в условиях, которые для начала и необходимо придумать. Должно быть все просто, наглядно и возможно к реализации. Чтобы потом говорили: что тут выдумывать-то?! На телевидение, помню, пришло письмо из Астрахани: «Приезжайте к нам на День города, а сценарий мы уже написали: слева на сцену выходит Петросян, справа – Винокур и говорят что-нибудь смешное». А кто это «что-нибудь смешное» напишет? А если кто-то напишет – понравится ли артисту? А если понравится, артист должен выучить, проверить на публике и, если номер смешной, он к вам приедет… и будет читать старье! А новый номер постарается «накатать» и показаться с ним в наиболее популярной телепередаче.

Сценарий… Во Дворце съездов на праздновании 300-летия Российского флота Пахмутова с Добронравовым опоздали, и – на сцену выпихнули меня! После председателя Совета Федерации! В первых рядах военные атташе разных держав, я читаю по бумажке, в зале смеются, а они головами вертят – не поймут, потому что подумали, что я тоже какой-то чиновник. А если бы сначала Юлиан спел про Россию… Пахмутова с Добронравовым тогда его, молодого, везде с собой таскали. И что примечательно: при советской власти до Пахмутовой рукой не достать, потом, в перестройку – на маленькой ткацкой фабрике в крохотном зальчике мы с ней вместе выступали; а развалили Союз, потоптались на его обломках и… никуда не денешься без «надежда – твой компас земной!». То же и с Зыкиной… Народная СССР, Герой Соцтруда, подруга Фурцевой – в конце восьмидесятых в ДК ЗИЛа, в малом зале. Большой закрыт, в фойе – репетиция кружка бальных танцев, а в малом: сначала я со своими рассказиками, потом – народная артистка со своим ансамблем. А когда потоптались на обломках, спохватились и – вновь артистка, на большой сцене, потому что если страна великая, должны быть у нее и…