Ученик слесаря

- Ну что? - спросил механик.

- Что? - не понял Иван.

- Что по химии?

- Три, - сказал Иван.

- И у меня три, - сказал механик. - Я вечернюю школу заканчивал.

Он уронил газету, в которую до прихода Ивана заглядывал, поднял с полу, опять уронил и оставил лежать ее там, куда ее угораздило, то есть возле своей правой ноги. Вынул сигарету из черной пачки, лежавшей перед ним на столе. Постучал по столу фильтром. Сунул в рот. Папиросы еще недавно курил, догадался Иван, а сейчас, с достижением предпенсионного возраста, папиросы, наверное, стали казаться ему опасными, вот он на сигареты и перешел.

- Куришь?

- Нет.

- И я, - сказал механик, - курю.

Очевидно, не расслышал ответа, а вернее - и слушать не стал, заранее уверенный в том, что все они, нынешняя молодежь, не только курят, но и черту кадят. Однако сигарету не стал предлагать - не их жадности, как понял Иван, а просто потому, что тут же забыл про свой вопрос. Да и не собирался Иван отравлять себе жизнь никотином, даже стодолларовую сигару ему предложи.

- А при чем тут химия? - спросил Иван. - Я ж не в химики наниматься пришел.

- Химия? Химия, она, брат...

Он с некоторым удивлением посмотрел на Ивана, как будто тот только что вошел, и приходилось начинать собеседование сначала. И хотя стоял Иван перед ним уже пятнадцать минут, механик так ничего про него не выяснил, ибо вопросы задавал не по существу. Даже Иван мог бы сказать о нем больше. Что лет, ему, например, под пятьдесят, что жизнью своей недоволен, что до пенсии ему - по вредности - ровным счетом четыре месяца, а поэтому ему на все наплевать, так что катись этот цех химических производств куда подальше. А звать его Василий Петрович - это Ивану на проходной сказали, а так бы тоже не знал.

- Я могу идти? - спросил Иван, так как механик, закурив, смотрел большей частью в угол, изредка переводя взгляд на окно, а об Иване, казалось, напрочь забыл.

- Куда ж ты пойдешь? - вновь удивился механик. - Вместе сейчас пойдем. У нас на территории не курят, - объяснил он. - Так что, имей в виду.

- Я не курю, - напомнил Иван.

- Вот-вот, - сказал механик. - Тут фасовщицу у нас так скрутило... В субботу. Позавчера... - Он выпустил изо рта черный дым и, положив кулак на кулак, воспроизвел крутящий момент. - Понял как? А если бы курила в отведенных местах, то, может, и обошлось. Так что сегодня похороны.

Слухов хватало. О том, что на этом сравнительно небольшом предприятии едва ли не ежемесячно погибают люди - по халатности ли, от внезапных несчастных случаев или иных, говорили даже - инфернальных - причин, только слепоглухонемой не знал. А таких в городе не было. Так что и Иван был наслышан. Но в силу скептического склада ума и некоторой доли упрямства выбрал для начала трудовой деятельности именно этот завод. Хотя рабочие вакансии были и на вагоноремонтном, да вероятно и на других.

- Несчастный случай? - спросил Иван.

- Догадливый, - похвалил механик.

Догадливость Иван давно за собой замечал, так что иронию в тоне механика предпочел игнорировать. То есть не то чтобы очень давно, ибо и сам на свете существовал недолго - девятнадцатый год всего. Но полагал, что благодаря этой своей догадливости сумеет из любой беды выпутаться. Вернее, эту беду предупредить. И поэтому за участь свою в этом смертельно опасном цехе не очень обеспокоился.

- Пошли.

Механик утопил окурок в пепельнице и встал. Оказался он довольно высок, на пол седой головы выше Ивана, который маленьким себя не считал.

Иван вышел из прокуренной конторки на улицу. День был солнечный, яркий. Припекало, как и положено в мае. Всякие значительные перемены в жизни Ивана происходили весной. Весной школу закончил, едва не женился той же весной, да и родился весной. Восемнадцатилетие этого события было отмечено две недели назад.

Прямо перед ним была темно-коричневая стена четвертого цеха, правее высились трубы котельной, а чуть подальше виднелась коробка другого цеха. Он прождал минут пять - механика не было. Наверное, завернул к начальнику, кабинет которого находился в этом же одноэтажном здании, отстоявшем от производственного корпуса метрах в пятидесяти. Подождал еще пять - дверь скрипнула, и разъяренная морда механика высунулась из щели.

- Ну?

- Что ну?

- Где тебя носит?

- Здесь стою.

- Спецодежду зайди получи.

Иван вернулся в контору. Дверь напротив кабинета механика была распахнута, дверной проем перегорожен столом, в глубине маячила спина кладовщицы, облаченная в черный халат. Стол, вероятно, служил барьером от посторонних, не облеченных материальной ответственностью лиц. Однако это было не очень удобно, так как всякий раз приходилось его отодвигать, перед тем как выйти. Кладовщица обернулась и оказалась довольно приятной женщиной лет тридцати. Женщины этого возраста конечно уже староваты, но зато - ого-го.

- Ничего не ого-го, - сказала кладовщица, бросив на стол черную пару. - Как раз твой размер. - Она прищурилась на Ивана и кивнула, подтверждая собственные слова. - Бери-бери.

Она подумала и добавила к этой паре кусок мыла.

- За мылом опять через месяц придешь. Распишись своим почерком, - сказала она и дала Ивану расписаться в двух местах.

Ворота цеха были распахнуты, но в них торчал грузовик - в него что-то грузили. Механик вышагивал метрах в двадцати, чтобы зайти в здание с противоположной стороны, где тоже были ворота, но ничего из них не торчало. Он шел, высоко задирая ноги там, где надо было перешагнуть через обломок бетонного блока или ржавую балку, но привычно споткнулся о железнодорожный рельс. Привычно - догадался Иван, потому что даже не заметил этого. А если б заметил, то чертыхнулся бы или как-то иначе выругался. Иван догнал его.

Слесарный зал, как иронично назвал мастерскую механик, был сразу же за воротами. Кроме ворот имелась и дверь, в нее и вошли. Тепловая завеса в дверях подавала в тамбур подогретый воздух, хотя был солнечный май, и к полудню солнце обещало прогреть воздух градусов до двадцати пяти.

Иван обратил на это вниманье механика.

- Догадливый, - снова похвалил тот, и, поймав у ворот какого-то человека с черным прибором - наверное, электрика, велел тут же калорифер выключить.

Похвала механика и на этот раз на Ивана никак не подействовала. Он уже решил про себя, что механик какой-то весь заторможенный, и любое проявление элементарной внимательности к миру явлений кажется ему догадливостью, а вырази Иван вслух нечто менее очевидное, например, о том, что земля вертится вокруг солнца, это ему гениальной догадкой покажется.

Сразу за воротами был монтажный проем, высоко вверху завис на балке электрический тельфер. Кабель с кнопками управления сверху свисал, привязанный во избежанье обрыва к тонкому стальному тросу. За проемом, прямо пред Иваном тряслись, установленные в два ряда, центрифуги. Впрочем, судя по гулу в подшипниках, вращались только три из них. В мутных, но сравнительно прозрачных стеклянных трубах, булькал какой-то раствор. Возле каждой центрифуги стоял насос, которым этот раствор и подавался. За работой аппаратов присматривал изможденный рабочий - в прорезиненной робе и рукавицах, в защитных очках, с респиратором на лице. Во всяком случае, показался Ивану таким - измученным, источенным жизнью - из-за общей атмосферы, царившей в цеху, сходной с атмосферой преисподней. И еще этот рабочий черта напоминал, но не черта-ученого, черта-ёрника, какие описаны в Фаустах и Маргаритах, или тех, что в Миргороде живут, а черта-пролетария, какие котлы шуруют, равнодушные к тем, кто изнывает в этих котлах. Что-то распирало под респиратором его лицо - вряд ли приветливая улыбка, скорее ухмылка зловещая: погоди, мол, пацан, и ты здесь хлебнешь...

Под каждой центрифугой был мощный бетонный фундамент, не вполне гасивший вибрации. Поэтому пол, тоже бетонный, немного подрагивал. Пол имел желоба для стока химически активных агентов - растворов, кислот, суспензий - которые нет-нет, да и выплескивались из емкостей, сочились по фланцам трубопроводов, проникали сквозь изношенные прокладки, муфты и сальники. Рифленое железо в метастазах коррозии прикрывало эти канавы, чтоб можно было без опаски поверх них ступать.

Окон в стенах, по крайней мере, на этом участке, не было. Света электроламп не хватало, чтоб рассмотреть все в подробностях. По углам пряталась тьма. Во тьме что-то чудилось. Ближний к Ивану угол занимала какая-то цилиндрическая емкость высотой метра четыре, настолько изъеденная ржавчиной, что казалось, ткни в нее пальцем - и потечет. Над емкостями парило. На металле оседал конденсат. Под ногами стояли зеленые лужи. Туману было столько, что потолка не было видно, и он имел едкий запах, туман. И пробирал до костей, хотя в помещении было жарко.

- Здесь всегда так? - спросил Иван.

- Как? - отозвался механик, любитель кратких вопросов - вместо ответов на них.

- Сыро. Туманно. Сумрачно.

- Тут не царство небесное, - сказал механик. - А четвертый цех.

Это был лишь передний край предприятия, ближний к двери, а что творилось во глубине, оставалось только догадываться. Или, взяв ту же картинку, мять и менять ее в худшую сторону, чтобы методом последовательных искажений добиться аутентичности. Там, в глубине, что-то ритмично лязгало. Голоса невидимых в тумане рабочих достигали ушей. Фоном служил равномерный гул.

- А что? - сказал механик. - Тут даже неделю эти орудовали... Киносъёмщики. Блокбастер снимали. Фильм, этих самых... ужасов. Многие участвовали в массовых съемках. Глядишь, и ты попадешь. Чем не артист. В фильм этих самых... ужасов.

Слесарка представляла собой продолговатое помещение, напоминающее коридор. Вдоль одной стены стояли положенные по штату станки, вдоль другой - верстаки и лавки. У одного из станков шевелился токарь, на лавке мирно и праздно, слегка развалясь, отдыхал средних лет слесарь. Больше никого в помещении не было.

- Где все? - спросил механик.

- Так на заданиях, - сказал развалившийся, слегка изменив праздную позу на более соответствующую его рабочему положению.

- Тогда ты чего здесь?

- Деталь жду, - сказал слесарь и указал глазами на токаря, который нарезал на короткую шпильку резьбу. С одного конца резьба была готова уже. - А это кто? - Он перевел тот же взгляд на Ивана.

- Ученик слесаря. Знакомься и ты, ученик. Это у нас ... Слесарь с большой буквы.

- Давно не бывало у нас учеников, - сказал Слесарь.

- Не идет к нам народ, - сказал механик, снова закуривая.

- Опасаются, - сказал слесарь.

- Вот у кого бы тебе поучиться, Петров.

- Моя фамилия Павлов, - поправил Иван.

- Серьёзно?

- Не, я его не возьму, - сказал Слесарь, вновь вольготно раскинувшись. - Нужна мне такая обуза. За ним же глядеть надо. Тут и без этого люди, как мухи, мрут.

- За кем бы его закрепить? - спросил механик задумчиво.

- За Петрухой, - отозвался слесарь безо всяких раздумий.

- Почему именно?

- Так нет его сегодня. Отгулы взял, - напомнил механику слесарь.- Обычно берет три дня, пока не напьется полностью. Вот, пока его нет, за ним и закрепить. А выйдет - ты ему под нос готовое распоряжение. Мол, распишись и получай довесок. Он после отгулов тихий всегда. Возражать не будет.

- Точно, - обрадовался механик. - Пойду писать распоряжение. Ты вот что, Попов, - обратился он к Ивану. - Иди-ка ты покуда домой. Время одиннадцать. Через час обеденный перерыв. Потом похороны. Да и Петрухи нет. А завтра подходи аккуратно у восьми. Понял?

Иван кивнул. Цех у него положительных эмоций не вызывал. Механик тоже. Разве что белокурая кладовщица оставалась светлым пятном на темном фоне общего впечатления от этого утра.

- Зря ты, полез на этот завод, - сказал Болт, сосед и давний приятель. Сам он не работал и не собирался вообще. По крайней мере, в этом городе. Были смутные мечты о культурных центрах страны, где и платят больше, и работают меньше. И смертность от других случаев, а не как здесь. - Там работа со смертельным риском сопряжена. Каждый месяц кого-нибудь через проходную вперед ногами выносят. Я б не стал пропадать за такую зарплату.

Сегодня будут выносить как раз, подумал Иван. Значит, до следующего покойника времени - вечность. В восемнадцать лет месяц тянется бесконечно долго. Не то, что в пятьдесят, как у того же механика. А кто-то на целую вечность в этом мае застрял. Как та же фасовщица.

- А то давай к твоей тетке в Саратов вместе махнем, - предложил Болт. - А то у меня за пределами этого города нет никого, что б на первое время пристроиться, осмотреться. Есть у меня насчет Саратова план. Дело сугубовыгодное, - уговаривал он. - Предприятие успешное. Наказание - условное. Да и то только в том случае, если лоханемся. А?

- Ты помолчать можешь? - отмахнулся от него Иван, который про Саратов слышал по три раза на дню.

- Я за хорошие деньги все могу, - сказал Болт.

Наутро Иван и Петруха Фандюк были друг другу представлены. Петруха против наставничества не возражал, да вообще вел себя сдержанно и прятал глаза, как бывает с иными людьми даже после непродолжительного запоя. Лицо его было гладко выбрито, спецодежда свежевыстирана, и вообще он производил впечатление человека излишне аккуратного для того вида работ, какие ему выполнять приходилось. А приходилось разбирать и собирать насосы, редукторы и приводы к ним, ремонтировать смесители и центрифуги, порой залезая внутрь, латать трубопроводы, менять прокладки меж фланцами, если бежит, а бежало порой прямо на голову, так что к вечеру слесарь обычно бывал залит маточным раствором, засыпан зеленоватыми кристаллами готовой продукции или синеватыми - сырья.

Волос Петрухи был еще сравнительно густ, сер, голову прикрывала кепка из непромокаемого кожзаменителя. Непромокаемость была существенна потому, что сверху постоянно что-то лилось и, попадая на голую голову, застывало на ней синей или нежно зеленой коркой, если у слесаря были руки заняты, чтобы это стереть. А если слесарь постоянно в работе, то и руки у него постоянно заняты. Так что некоторые ходили с корками. Кепку же тряпкой протер - и всё.

Под козырьком кепки было небольшое лицо, на лице - несколько неглубоких морщин. Усов на этом лице не было, да и не нужны были этому лицу усы. И если Иван считал себя человеком среднего роста - метр семьдесят восемь, и не исключал возможности, что лет до двадцати еще вытянется, то Петруха, или дядя Петя, как решил сразу же про себя Иван его называть, был значительно ниже. Был он тех же лет, что и механик, и Иван даже подумал, что они могли бы быть одноклассниками или хотя бы друзьями детства. Позже, конечно, выяснилось, что никакие они не друзья, и даже недолюбливают друг друга в связи с регулярными Петрухиными отгулами и, являясь не местными уроженцами, в город прибыли из разных мест. Петруха - из волжского города Саратова, механик же из какой-то деревни под Курском. Механик, как прибыл, устроился на этот завод и работал на нем безвылазно лет двадцать пять уже, Петруха же - всего года три или два с половиной.

Ни тот ни другой с первого взгляда симпатий в Иване не вызвали. Но выступать без нужды было не в его характере. Поработаем. Понаблюдаем. А там можно и послать подальше обоих наставников. Или изменить свои мненья о них к лучшему.

- Ну что? - спросил механик.

Его вопросы не отличались разнообразием. Именно это и не нравилось Ивану в нем. Если спросить или сказать нечего - лучше молчи. Чего зря сотрясать воздух?

- Что? - спросил он в свою очередь.

- Работать пришел или как?

- Работать, - буркнул Иван, решив в конфликт с ним до поры не вступать.

- Ты, Петруха, ознакомь его с производством, - велел механик наставнику. - Покажи, где кнопки какие, чтоб зря не лез. А то он и так вчера убил час моего времени.

Тут Иван хотел, было, возразить. Ибо времени убил он вовсе не час, а гораздо менее. И потом время этого человека, по мненью Ивана, ничего не стоило. Но он вновь взял себя в руки, смолчал.

- Инструментом пусть пока твоим пользуется, - продолжал механик. - А поработает - я ему новый комплект выдам. Получил позавчера на складе комплект, - похвалился он. - А потом, как покажешь ему все, пусть в журнале за инструктаж распишется. За это заданий сегодня для тебя нет. Лады?

Наставник, не глядя, кивнул.

Слесарей в штатном расписании было двадцать четыре, но штат был далеко не полный и временами, а точней, ежемесячно - когда в цехе возникали случаи со смертельным исходом - стремился к нулю. Вот и сегодня двое подали заявление об уходе.

- Трусы, - ругался на них механик, которому предстояло выкручиваться девятью слесарями, плюс Иван. - Падлы, - ворчал, чуть не плача, он. - Подонки, - характеризовал он дезертиров прямо при начальнике цеха. - Вон, с мальца берите пример, - кивал он на Ивана, который помалкивал. - Мог бы вообще дома сидеть, дожидаясь армии. Или с меня. Сам не вру, и другим не верю. А вам бы только трястись от страха, пугая друг друга буками. А семьи чем кормить будете? В городе вакансий вообще нет, тем более для таких сволочей, как вы.

В этом он лукавил изрядно. Но зря. Рабочие вакансии были. Увольняющиеся знали про то и не оправдывались, но требовали уволить их без месячной отработки, настаивая на стесненных семейных обстоятельствах. Механик их заявления принял к сведению и положил в стол, без отработки же дезертиров не отпустил. На принцип пошел, полагая, что за месяц не один, так другой одумается, поддавшись на обещания и уговоры, на которые оказался механик не скуп, несмотря на присущую ему в обычных обстоятельствах немногословность. Мол, вот погодите, сократим эти несчастные случаи до разумного минимума. Но рабочие, в иных случаях согласные годить годами, ни на угрозы, ни на уговоры не поддавались, уверенные в том, что прервать эту трагическую традицию ни механику, ни самому господу богу не под силу. В несчастные случаи не верил почти никто. Предпочитали верить в судьбу - в лучшем случае. И даже не удивлялись тому, что этот фатум всё в одно место бьет. Предполагали иные, что в цехе завелся монстр - остался от фильма ужасов.

Были и другие версии - и более, и менее фантастические - народное воображение трудилось вовсю, порождая химер и поражаясь порождаемому.

- А с цехом ты действительно ознакомься, - сказал Ивану Борис Борисович, Слесарь с большой буквы. - Хоть знать будешь, куда бежать и где прятаться.

Тут все разговоры в слесарном зале - будто реле сработало на слове 'бежать' - разом слились в один, переключившись на недавнее событие. Двое суток уже после него прошло, но ужас был еще свеж. И вчерашние похороны, на которых эти люди присутствовали, оживили тему. Да увольнение двух робких рабочих внесло струю.

Как вынес из разговоров Иван, фасовщица, молодая, лет 22-х, в отличниках производства не числилась. Не отличалась дисциплинированностью, часто отлучалась с рабочего места, иногда была нетрезва, в частности в свою последнюю ночную смену. Была обнаружена в чане с чем-то настолько вонючим, что скрутило ее всю, завернуло вокруг позвоночника, как вдоль оси так, что и в гробу она лежала несколько боком. Отошла покурить, по общему мнению, прячась от сменного мастера, и упала в какую-то смесь. Что ее занесло с первого этажа, где находился участок фасовки, на второй, да практически и на третий, так как пришлось еще ей на чан по узкой металлической лесенке влезть, объяснить никто не решался. Там и обнаружили ее двое рабочих - 'с недоумениями на лицах', как написал в объяснительной записке по этому поводу ночной начальник. Фасовка считалась за легкий труд, туда переводили в основном забеременевших, они так и назывались - брюхатая бригада, но была ли беременна именно эта - неизвестно. Большинству нравилось считать, что была. Ибо не все ночи этой девицы бывали добропорядочны. Темных углов на трех этажах было достаточно.

Дядя Петя, наставник, участия в разговоре не принимал. Словно забыл, либо забил на это событье, от которого так тащились все. Сидел неподвижно, уставив глаза в одну точку, и если б не были они открыты, эти глаза, то Иван бы подумал, что тот спал.

- Вот так, Петруха. Следующим не окажись. Отправят в морг твои бренные, анатомируют автоматически. - Считалось, что в местном морге вскрытие производит автомат. Робопатолог, автоанатом. - Схоронят. Повесят твой печальный портрет на заводскую доску почета. Будешь хотя бы посмертно удостоен этой доской.

Но Петруха и тут оставался безмолвен.

- Ничего, - сказал Ивану Слесарь ББ. - Завтра разговорится. После отгулов он всегда такой.

Этот ББ показался Ивану порядочным подхалимом. Начальникам не перечил, кивал, но на товарищей по цеху покрикивал. И еще одну особенность отметил за ним Иван: здоровался с вышестоящими он всегда непременно за руку, но пожимал ее несколько издали, тактично соблюдая расстояние, отчего ему поневоле приходилось слегка сгибать туловище в полупоклоне.

И лишь когда время перевалило за половину одиннадцатого, слесаря стали расходиться по рабочим местам. Очнулся от своих дрём и Петруха. Кивнул Ивану на чемоданчик со своим инструментом. Подобные металлические чемоданчики, которые слесаря называли разносками, имели отделения не только для ключей, но и для сальниковой набивки, и для банок со смазками, но были не столь тяжелы, как выглядели, потому что никто ничего такого с собой не таскал, предпочитая держать все это под верстаком, каждый - в личном шкафу, и вынимать оттуда по мере необходимости.

Участок, где тряслись центрифуги, Иван уже видел вчера. Миновали его без задержки.

Зодчий, что созидал это здание, окон в нем практически не предусмотрел. На первом этаже, например, было только одно, с южной стороны, возле электроподстанции. От подстанции отходили кабельные лотки и разбредались по цеху. Отдельно шел осветительный кабель, но фонари на нем были подвешены крайне нерегулярно, поэтому - и не только в углах - оставались изрядные куски тьмы. Да еще туман ограничивал видимость.

Иван шел вслед за Петрухой, ступая из тумана во мрак, то и дело тычась в его спину, боясь потерять ее из виду и заблудиться в этом аду, остаться в нем навсегда, бродя призраком меж смесителей, реакторов, центрифуг, трубопроводов. Дядя Петя двигался какими-то извилистыми ходами, ориентируясь чисто интуитивно, как червь в яблочном чреве, чтоб добраться до его сердцевины и свить гнездо.

На участке растворения бегал по монорельсу грейдер, захватывая ковшом сырье и подавая его в технологическую цепочку, с которого, грейдера, она видимо и начиналась.

Над печами прокалки вилась белая пыль. Над емкостями парило и временами выплескивало на пол какую-то слизь. Ноги, ступая в нее, разъезжались, неподкованные, грозя уронить тело в приямок со стоками или бросить его на вращающиеся части машин, не всегда защищенные кожухами. Или на ленту конвейера, чтоб утащить в туман. Гудели вентиляционные камеры, то ли вытягивая отравленный воздух, то ли нагнетая мрак. Нет, недаром так часто гибли здесь люди, иначе и быть не могло - любые предания, предрассудки и призраки могли с легкостью обрести плоть и действительность в этой зловредной среде.

Объяснений производственному процессу дядя Петя в этот день Ивану не дал. А он не спрашивал, полагая, что со временем сам во всем разберется, раз уж тот предпочитает молчать. Заторможенный, Петруха двигался, словно сомнамбула, и почти наобум. Иван молча за ним следовал, сжимая ручку разноски, мимо реакторов, где кипели, соединялись, вступали в союз какие-то вещества, промеж вертикальных балок, державших металлические перекрытие второго этажа, мимо компрессорной, где со свистом вращался какой-то маховик, по лестнице, поднявшей их на второй этаж.

- Вот здесь, значит, - сказал дядя Петя, когда они, немного пройдя меж ряда емкостей, остановились у одной из них.

Это была едва ли не первая реплика, которую Иван от него услышал.

В этой емкости, или скорее цистерне, положенной на бок, было метров пять в длину и метра в два в диаметре. Так что нужно было сперва забраться по металлической лесенке, держась за ограждения, дойти до ее середины, где была площадка, открыть тяжеленный люк, а уж потом упасть. Курить в этом странном месте? Что за причуды? Должна быть веская причина для этих причуд. Дядя Петя поднял крышку люка, оттуда пахнуло так, что Иван, из мрачного любопытства заглянувший внутрь, чуть было туда же и не свалился. Я бы умер от отвращения, подумал Иван. Тут любого может скрутить. И наизнанку вывернуть.

- Туда, стало быть, - сказал Петруха.

Придерживаясь за поручень, он склонился низко над разверзшейся бездной, словно что-то высматривал в ней. Видно всякие запахи были ему нипочем.

Это был самый темный угол на этаже, и если б не тусклая 12-вольтовая лампочка у люка на привязи, которой наставник себе подсвечивал, то пришлось бы ползать ему и шарить на ощупь. Тем не менее, среди мусора на площадке Петруха все-таки что-то высмотрел. Предмет - не предмет, так, кусочек словно бы камня или кости, длинной всего-то сантиметра полтора, максимум - два. Иван, если б дядя Петя не нагнулся над ним, ни за что бы его не заметил. Но когда тот протянул руку, то и Иван невольно проследовал взглядом за его жестом, обратив вниманье на этот ингредиент мусора за секунду до того, как Петруха подобрал его и рассеянно сунул себе в карман.

- Вот, значит как...

Эти три реплики, произнесенные наставником с интервалами в пять минут, что-то тревожное пробудили в уме Ивана. Словно что-то кольнуло его. Но что именно, он вряд ли осознавал. Иногда наблюдения, совершенно вроде бы праздные или нечаянные, относящиеся лишь к данному моменту и никак не связанные с прошлым, и на первый взгляд не имеющие отношения к будущему, могут дать отгадку в чем-то другом, что только готовится произойти, в том, чем мы пока что не озабочены, послужить если и не ключом, то толчком к раскрытию истины или загадки, которой еще только предстоит угнездиться в уме. Но Иван в последнее время ничем озабочен не был, задач перед ним не стояло, загадок не было, а значит и отгадок к ним он не искал. Может, это - то, что кольнуло - было началом загадки. Ее предчувствием. Всё может быть.

Три идентичных события, случившиеся с равными интервалами времени, то есть с намеком на периодичность, могут навести на теорию вечного возвращения, или привести на ум расхожую фразу, что, мол, все повторяется и случается в мире как минимум трижды - сперва как трагедия, потом как фарс. И в третий раз, может быть, как апокалипсис или армагеддон.

- Что дальше, дядь Петь?

- Обед, что. А то уже гланды от голода пухнут.

Столовая располагалась на территории завода невдалеке от проходной. Обедали по скользящему графику. То есть не весь завод единовременно, чтобы не создавались очереди и ажиотаж.

Несмотря на вялость, проявленную в первой половине дня, отобедал дядя Петя с аппетитом. Хотя аппетит его был несколько меланхолического оттенка.

- Может, этот цыпленок при жизни тоже одинокий был, - сказал, например, он, уныло глядя на цыплячью косточку.

Уныние - это форма растерянности, считал Иван. Несоответствия внутреннего состояния внешним обстоятельствам. Неготовности их принять.

Зубы у Петрухи были крепкие и - хоть и не так, как у Ивана - белы. Зев розовый, что говорило о прекрасном пищеварении, аппетите и порядке во внутренних органах. Только сверху не хватало зуба - правее резца. Но это только при принятии пищи, да при широкой улыбке бросалась в глаза. Однако умел ли дядя Петя улыбаться вообще, выяснить в этот день не пришлось.

Вместо того, чтобы забить козла в рабочий полдень или как-то более рационально использовать сорокаминутный досуг, он сразу после обеда ушел в раздевалку, и вынув из личного шкафчика две телогрейки, улегся на них спать. Пообедав, приступил к обмену веществ. В раздевалке было еще жарче, чем в цехе, воздух сыр от близости душевых, но спать при такой терпкой температуре Петрухе было, видимо, не впервой. И никто, даже механик, до самого вечера его не потревожил. Слесарей не хватало, так что начальству приходилось лавировать, закрывая глаза иной раз на явные нарушения дисциплины и пассивное антитрудолюбие.

Иван проскучал до конца рабочего дня. Покинуть периметр предприятия не представлялось возможным. При входе на территорию на проходной отбирали пропуска и возвращали при выходе. Находились недовольные, высказывавшие опасения, как бы эта мера не переросла в тоталитарный режим. Можно было вылезти через щель в стене, но 'забытый' на вахте пропуск приравнивался к прогулу. А начинать трудовую биографию с прогула Иван не хотел.

- Отработал? Ну и дурак, - сказал Болт, встретив Ивана вечером. - А мы пиво пили.

Пиво местного разлива было долбёжное и дешевое. Раза в полтора дешевле, чем раскрученные этикетки.

- Так что там на работе? Много болтов завернул?

Про свою кличку Болт не подозревал. Поэтому с соответствующим синонимом обращался так же, как и с любым другим словом, не имеющим отношения к его личности.

Это Иван его про себя Болтом называл. Чтоб с другим Андреем не путать.

- Странный он какой-то, - сказал Иван. - Неясный мне. Словно плохо продуманный персонаж.

- Кто?

- Наставник. И фамилия у него - Фандюк.

- Действительно, - согласился Болт. - Странная фамилия. С такой фамилией просто невозможно нормальным вырасти. Это ж она постоянно тяготеет над тобой. Любое мгновенье. Даже во сне. Хочешь - не хочешь, и искорежит психику. Ты от этого Фандюка подальше держись.

- Так ведь наставник...

- И всё же. По мере возможностей. Есть у тебя такие возможности?

- Есть, - сказал Иван, припомнив, как провел вторую половину рабочего дня.

- Так что насчет Саратова?

- Дался тебе этот Саратов, - с досадой сказал Иван. - При такой дешевизне на пиво просто безумие отсюда уезжать.

Следующий день - среда? - да, среда, выдался более рабочим, чем два предыдущие. Аврала никакого не было, работали, выводя в ремонт оборудование согласно графику текущего ремонта, но Петруха более оживленный был и охотней вступал в разговор, объясняя и показывая Ивану приемы слесарной деятельности. Кое-чему и впрямь научил. И там, где Иван, имея в руках силу, ударил бы иной раз молотком - стаскивая, например, турбинку с вала насоса - он научил пользоваться съёмниками и другими специальными приспособлениями. Или использовать, когда надо, рычаг.

Петруху считали ценным работником, хотя и редко ставили в пример нерадивым. А если требовалась производственная характеристика, то писали, что к работе относится с любовью.

- С любовью... - хмыкал Петруха, читая про себя такое. - С любовью можно и козла доить, да что толку?

Козел, очевидно, был символическим заместителем той бестолковой работы, которую зачастую приходилось ему выполнять.

Механик, зная Петрухину склонность чувствовать за собой после отгулов вину, обычно поручал ему такие работы, против которых прочий персонал, как правило, протестовал. Он даже специально иногда дожидался его запоев, откладывал иные распоряжения для таких случаев. Прочистить забитые унитазы, например, подправить химзащиту на реакторе, хотя для этого существовала специализированная организация, и слесаря резонно возражали, что им за это не платят, и, приходя на работу, каждый должен заниматься своей.

На этот раз никаких таких заданий загодя приготовлено не было. Чувствовалось, что механик сам этим мучался, и Петруха, а с ним и Иван, выполняли ту же работу, что и все. Причем, если на ревизию и смазку насоса согласно нормативам времени полагалось полдня, эта пара управлялась за час, и Петруха, который сам не курил и другим не советовал, лез не в свое дело и других понукал.

Странные, однако, особенности отметил Иван за своим наставником. Одну, а потом и другую. Первая касалась ключа 22х24. В руки он его никогда не брал. И если возникала необходимость им воспользоваться, то он вместо рожкового брал накидной, то есть либо на 24, либо на 22, хотя рожковым в иных случаях было гораздо удобнее. Позже подсказали рабочие, что он и портвейн - ни три семерки, ни три пятерки не пил, и вообще всегда пасовал, если попадались на его пути случайно любые, стоявшие трижды подряд, цифры. Рабочие, подшучивая над ним, порой подкладывали незаметно под руку этот ключ, но он, даже не глядя, каким-то внутренним чутьем, касаться его избегал.

И чувство юмора у него было особенное.

- Мамка есть? - спрашивал он Ивана, когда у него выпадала свободная минута и возникала необходимость поговорить.

- Нет, - отвечал Иван. Мамки у него действительно не было.

- Папка есть?

Иван отрицательно мотал головой. Папки не было у него тем более. А мать умерла, когда Ивану шестнадцать исполнилось.

- Сиротинушка, - вздыхал слесарь и почему-то почесывался, хихикая как от щекотанья пером.

Позже Иван узнал, что есть анекдот такой, и немного внутренне успокоился. А то всегда после этого сиротинушки чувствовал острую - до ненависти - к своему наставнику неприязнь. А анекдот - что ж: шутит так человек. Ну и пусть шутит.

- Завтра гроза будет, - объявил неделю спустя дядя Петя своему подопечному.

- В сводку погоды заглядывал? - спросил Иван.

- Нет. Сон мне соответствующий нынче снился. Покуда спал в петле.

- В тепле? - переспросил Иван.

- А я как сказал?

- В петле.

- Либо у меня оговорка, либо у тебя ослышка, - сказал дядя Петя. - По Фрейду. В тепле. Конечно, в тепле.

- Кто такой Фрейд? - спросил Иван.

- Фрейд, это брат... - произнес дядя Петя точно тем же тоном, как несколькими сутками раньше механик - про химию. Очевидно тоже, как и механик о химии, был о неком Фрейде наслышан и может быть, тройку даже по предмету имел, но не более.

- И что же снится в предчувствии грозы?

Самому Ивану в эту ночь снилось что-то хорошее.

- Обычно ночами мучают ангелы перед грозой. Налетают сонмом, хватают подмышки и воздымают вверх. А потом, вознеся, низвергают. Есть сходство с разрядом молнии, когда ты несешься вниз.

- Дядь Петь, а у тебя какой разряд?

- Пятый. А у тебя? Второй?

- Второй.

- Со вторым ни зарплаты, ни квалификации, - посочувствовал дядя Петя. - Вот погоди, поработаешь месяц-другой - на третий сдашь. А так - ни зарплаты, ни квалификации, - повторил он. - Голый вассер.

Назавтра действительно, с запада пришли тучи, и разразилась первая в этом году гроза, сопровождаемая кратким, но обильным ливнем. Крещенье лета огнем и водой, таким образом, состоялось. И то, что предчувствовал чуткий сновидец, сбылось.

А дальше - шли своим черным чередом рабочие дни: понедельники, четверги, пятницы... Иван постепенно стал привыкать к среде обитания, и уже не настолько мрачным казался ему цех. Тем более, что в своем положении не чувствовал никакой безысходности, постоянно имея в виду, что прекратить этот скорбный слесарный труд может в любой момент.

Петруха же чувствовал себя словно в родной стихии, чутко, словно слепец, ориентируясь даже в отсутствие всякой видимости, весь это грохот, визг, лязг истолковывая как звуки пленительнейших рапсодий и с особенным наслаждением вдыхая аммиак, от которого першило в горле, обручем стискивало грудь, перехватывало дыхание.

Другой раз его сонное предсказание обернулось бурей. Это было самом начале лета (был еще юн июнь).

- Что же снилось тебе? - спросил Иван, когда наставник выразил опасение в связи с завтрашним разгулом стихий.

- Всё птицы, птицы, - сказал дядя Петя. - Стаи птиц. Сидели на голом поле, клювы чистили. Ну, думаю, этот сон - к заморозкам на почве. А они вдруг стали взлетать. Нет, думаю, к ветру. И взлетать-то всё по алфавиту: алконосты, альбатросы, арлы...

- Орлы - на о, - сказал Иван.

- Орлы - да, на о. И внешне с арлами схожи. Один к одному, не отличишь. Только там, где у птиц жопа - сопло у них, - объяснил дядя Петя.

- Врешь, - догадался Иван.

- Скажи на милость, и зачем нам сновидения? Чтобы, спя, не соскучились?

Буря однако, действительно разразилась, да такая, что с ног валило, стоило высунуться на улицу, а глаза мгновенно забивало песком, а то и угольной крошкой, доносимой порывом с котельной. Ветер был сильно не в духе, в трубах выл.

Иван давно знал про себя, что во время массовых перемещений воздуха, таких, например, как в этот день, работа не спорится. Настроенье, как правило, нервное. Молоток валится из рук, норовя на ногу. Ключ выскальзывает и летит в щель, из которой его долго приходится вынимать и выманивать. Мысли путаются, как будто завихрения ветра синхронно отзываются параллельным завихрениям в голове. Но сегодня он впервые заметил, что происходит такое не только с ним. Многие из числа его новых коллег вели себя соответственно. И поэтому день прошел в переругиваниях и словесных стычках без толку и поводу, а работа не клеилась.

- Ну что, трудовые триады, - сказал наутро механик. Пришел он отдавать распоряжения не к восьми, как обычно, а задержавшись едва ль не на час. - Прекращайте своё заседание. Отрывайте от лавки засиженные места. Будем трудиться аврально на устранении последствий вчерашней стихии. Оторванное - укреплять. Погнутое - выправлять. Поваленное - возводить сызнова. А то следующей стихией нас к чертовой матери совсем сметет. - И добавил несколько непечатных терминов, употребив их в этом же смысле.

- С чего начнем? - спросил Слесарь.

- Будем чинить кровлю.

- На кровлю в ремонтном цехе специализированная бригада есть, - возразили рабочие.

- Фандюк?

- Слушаюсь... - неохотно отозвался Петруха.

- Будет придан к тебе ученик и сварщик Етишкин. Заодно станины поправите и крепежные рамы вытяжных вентиляторов. Тех, что на крыше стоят. Там давно дребезжит что-то.

- В ремонтном цехе... - начал было сварщик, Етишкин, да не договорил, сообразив, что вентиляторы к кровле не относятся, и придется ремонтировать их своими силами, как уже бывало не раз. Лезть на крышу и тащить за собой сварочный кабель было ему неохота.

Тем не менее, влезли. Етишкин зря волновался: крепление оторвалось по сварке лишь у одного вентилятора, шов был длиной сантиметров пятнадцать - работы на пять минут и пол-электрода, а значит, весь день он мог, предоставленный самому себе, прохлаждаться на крыше или загорать - по выбору. Он втащил оба кабеля, массу прикрутил к станине, спустился на сварочный пост. И пропал.

Иван же придирчиво огляделся. Кровля была залита битумом, и никакой ветер, пусть ураганный, никакого вреда причинить ей не мог. Но металлические листы, там, где происходила стыковка с отверстиями - с теми же вентиляторами, со сливными трубами - кое-где оторвало и унесло в неизвестность, надо было нарезать новых и залатать.

Солнце припекало. Иван скинул спецовку, чтоб, не теряя времени, позагорать в процессе работы. Петруха же предпочел остаться в спецодежде, на куртке которой сзади кто-то написал белым по черному: 'арёл'.

- Зря ты пиджачок скинул, - сказал он.

- А что?

- Что, что... Спускайся вниз, подойди к кладовщице, пусть выдаст тебе лист жести. Миллиметровой. Поднимешься с этой жестью наверх. Да ножницы захвати. Воротники на месте нарежем. Звать Александра Федоровна. Легко запомнить: как Керенского. Усёк?

- Кого?

- Кладовщицу. Шурочку.

- Так Шурочка или Александра?

- На месте сообразишь. Я ведь тоже...Ого... Того...Однако поубавилось озорства с возрастом.

Складская дверь была заперта на три замка. Но кладовщица тут же нашлась. Отлучилась, мол, на минуточку. Чертыхаясь, принялась отпирать.

- Надо было тебе столько замков вешать? - сказал Иван. - Раз на минуточку.

- Да ты на людей посмотри, - сказала она. - Ни одной рожи нормальной нет, все унылые. А от уныния до кражи со взломом - один шаг.

Была она белокура, и хотя еще менее, чем невысока, но Ивану понравилась. И было ей не тридцать, как он вначале предположил, а лет двадцать шесть.

- Можно я позже еще и за мылом зайду? - спросил он, расписавшись за жесть.

- Месяц что, кончился?

- Нет. Неделя еще.

- Вот через неделю и заходи, - сказала кладовщица.

И впервые взглянула на него внимательно. Иван знал уже, что смотрят они так пристально только тогда, когда оценивают тебя как партнера. Он не возражал. Лишь бы оценка была нормальная. Для начала - не ниже тройки. Как за химию. А там подтянем предмет.

Лист в отверстие, которое вело на крышу, не пролез. Поэтому Иван оставил его на площадке под люком, а сам спустился за ножницами в слесарку. А когда вернулся и поднялся в люк, то поначалу никого не увидел. И лишь позже, внимательней обшарив глазами плоскость, нашел с краю крыши Етишкина, свесившего голову за парапет. Из горла его вырывались сдавленные звуки. Нет, он не просто глядел вниз. Блевал?

- Плохо брат? - посочувствовал он молодому сварщику.

Тот поднял голову и обернул к нему белое лицо. Иван поразился его бледности, впервые заметив, что сварщик был конопат. Обычно лицо в таком положении наливается кровью, а у него наоборот отхлынуло, как у мертвеца.

- Г...г... готов... - выдавил из себя Етишкин.

- Кто готов? - переспросил Иван, и тут же сообразил, что сварочный кабель, конец которого уходил за край крыши, неспроста так туго натянут. Он даже оглядываться больше не стал, бросившись к парапету, сообразив, что Петрухи на крыше нет.

Он перегнулся через бордюр, выглянул. Петруха висел, вцепившись правой рукой в кабель. В первое мгновенье показалось Ивану, что тот еще жив. Но тут же надежда отпала, едва он увидел, что горло наставника захлестнула петля, пальцы меж шеей и кабелем посинели, а голова свесилась набок - как у людей, находящихся в сознании, никогда не бывает.

- Давно висит? - быстро спросил он.

- Откуда мне знать...

- Как его угораздило?

- Как, как... - проквакал напарник. - Если сонную пережало - конец.

Он еще на что-то надеялся, электросварщик Етишкин.

- Хватай...- сказал Иван. - Тащи... - прохрипел он.

Дотянуться до туловища повешенного не было никакой возможности. Они ухватили за кабель и стали подтягивать бездыханное тело наверх. Петля, вероятно, еще более затянулась на горле слесаря, но другого выхода они не видели.

- Если шейные позвонки хрустнули - то конец, - сказал Етишкин.

Подтянув, они ухватили Петруху подмышки. Вытянули, перебросили тело через полуметровый парапет. Иван первым делом ослабил удавку на шее Петрухи - это был не толстый рабочий кабель, на котором и узла не завязать, а тонкий и гибкий, нулевой, который тоже плохо годился для самоповешенья. Ибо, если и можно было из него наделать петель, то затянуть - вряд ли. Впрочем, никакой петли и не было, просто кабель дважды захлестнул шею, причем последующий виток перекрывал предыдущий так, что свободный конец оказался меж витками зажат.

Они оттащили Петруху подальше от края крыши и уложили на спину.

- Надо в рот заглянуть, - сказал Етишкин. - Если язык запал, то конец.

Иван попытался открыть слесарю рот, открыл, хотя и считал, что у повешенных язык не западает, а наоборот, высовывается и наружу торчит, свешиваясь на плечо. Язык был на месте, не посинел, не распух, во рту даже скопилась слюна, как будто повешенному бутерброд с килькой приснился, и Иван перевернул голову несколько набок, чтобы покойный не захлебнулся, не подавился слюной, в случае, если этот Лазарь очнется. Попутно он пытался сообразить, какую заметил в этом рту несуразность.

- Что там? - не давал сосредоточиться на несуразности сварщик Етишкин.

- Язык на месте, - сказал Иван, захлопывая со стуком зубов о зубы... о зубы... зубов... наставников рот.

- Если испугаться успел, то конец, - ныл и гнул своё сварщик Етишкин. - Если же не успел... - Он не договорил. - Может искусственное дыхание ему проделать?

Никакое дыхание уже не поможет, подумал Иван. Шея, наверное, сломана. Сонная артерия долгое время пережата была. Мозг за это время умер уже без притока крови. Да и дыхания не было столько времени. А сколько - времени?

- Надо сердце послушать, - сказал Етишкин. Он нагнулся и приник ухом к груди слесаря. - Бьется, блин!

- Показалось, - был уверен Иван.

Сварщик еще теснее приник к неширокой груди Петрухи и поднял руку, словно требуя абсолютнейшей тишины. И одновременно этот жест, как позднее клялся Иван, послужил сигналом покойному. Ноги его дернулись, вдоль тела пробежала дрожь, и он столь резко перевел туловище в положение сидя, что чуть голову не свернул Етишкину, который, занятый прослушиванием грудной клетки, симптомов оживление Лазаря не замечал.

- Т... ты чего? - вскричал он, откатываясь от Петрухи. - Зд... Сдурел?

- Поднимаюсь я наверх, - рассказывал позднее взахлеб сварщик Етишкин, - и сразу закуриваю. Иду к рабочему месту, достаю зажигалку, чтобы прикурить на ходу, а глазами в огонь смотрю, чтоб не задуло. Вдруг, что-то за ногу меня хвать. Оно хвать, а я глядь - а это кабель натянутый, и один конец за бордюр уходит. Кто бы, думаю, его мог с того конца натянуть? До земли метров сорок, значит - что-то висит. Или кто. Только подумал про кто, как похолодел. Сразу Валька-фасовщица на ум пришла. Надо бы подойти к парапету, перегнуться да посмотреть, а не могу. Ноги не слушаются. Особенно левая. Я ею шаг - вперед, она мне два - назад. Так минут пятнадцать мы с ней, с моей левой ногой перетаптывались. Наконец догадался опуститься на четвереньки, пополз. Дополз, голову через парапет перебросил, гляжу - Петруха висит. И не просто висит, а не шевелится. Кабель горло перехлестнул. Если б кабель рабочий был, то ничего б и не вышло, рабочий толстый и не такой гибкий, как нулевой. А из массы хоть петли вяжи. Хоть собак в этих петлях вешай. Собаки, они разные. Есть собака цепная, а есть к хозяину любовью привязана. Априорный природный инстинкт в них...

Далее он переходил на собак и надолго на этой теме задерживался. Увлекался собаками и совершенно забывал, с чего начал. Любитель он был. Держал в своем частном доме двух породистых сук и был собачий заводчик. Жена ругалась. Жаловалась участковому.

- Как же тебя захлестнуло? - расспрашивали Петруху рабочие.

- Да не помню я, - хмуро отмахивался тот. - Начисто память отшибло, пока висел. Хотел спустить конец вниз, чтобы железо наверх подать. А он зацепился за вентилятор. Я его перекинул через плечо, всем телом навалился и дернул. Он отцепился, и я вместе с ним - вниз. А как шею мне им захлестнуло - до сих пор не соображу. Гляжу, Ванька вышел, жесть из кладовки тащит. А я висю. И главное, помню, что сказать ему надо, чтоб не тащил наверх, все равно в люк не пролезет, мол, я сейчас кабель спущу, пусть за конец прицепит. А сам висю. А как сказать, когда горло перехватило. А потом почернело в глазах и... И висю...- Он делал руками жест недоумения и умолкал.

- Тут уж ничего не попишешь, - сказал слесарь ББ. - Даже писатели ничего не попишут тут.

- А если бы кабель соскользнул с шеи?

- Разбился бы.

- Счастье твое. Из такой ситуации выкарабкался невредимым. И даже обделаться не успел.

- Тут уж ничего не попишешь. Да и пописывать нечем: слов нет, - сказал ББ.

Вообще, Петруха отнесся к этому происшествию довольно спокойно. Словно ничего страшного или смешного не произошло. Хотя б радоваться, кажется, был должен, что так удачно с ним все обошлось. Даже бригада радовалась, даже приходили радоваться из соседних цехов и высказывали предположения, что повернулся бог к этому цеху лицом, благостным своим ликом, и никаких несчастных случаев на производстве больше вовеки не произойдет. А когда пронесся слух, что на другом предприятии затрепало мотальщицу, а другая, трепальщица, замоталась так, что размотать не смогли, то сочли эти два случая за признак того, что несчастья перекинулись на текстильный комбинат, находившийся в другой части города. Впрочем, впоследствии выяснилось, что мотальщицу затрепало не до смерти, да и не трепало вообще - просто набросился на нее пьяный наладчик и ну трепать, но эта попытка изнасилования закончилась для него плачевно. Хотя далеко не смертельно. Суда еще не было. Но будет вот-вот.

Зуб, вспомнил Иван. Он готов был поклясться, что когда заглядывал наставнику в рот, пустых мест в верхнем ряду не было. Он даже припомнил, что этот зуб, вставший на место дыры, против прочих зубов был более тускл, хотя и те белизной не блистали. Тут же легкое беспокойство, вызванное несуразностью, вернее, невозможностью ее квалифицировать, привязать ее к ее же причине, прошло. Зуб вставил себе наставник, решил Иван.

И с того дня настроение у наставника стало портиться. Конечно, такое для психики не могло пройти совсем уж бесследно, хотя и храбрился Петруха, и своих чувств в этой связи не выдавал. Прочий же персонал предполагал у него приближающийся запой. Время, мол, подоспело. От прошлых отгулов уже почти месяц прошел. Вторая декада июня открылась, пора. Вот только дождется выходных, чтоб лишних дней у механика не выпрашивать. Хотя не было еще такого случая, чтоб его не пускали в запой.

В среду обещали выдать зарплату - и выдали.

- Эту получку обмыть надо, - сказал Ивану Етишкин. - Первая?

- Первую всегда обмывают. Отродясь такие традиции, - поддержал начинание Слесарь.

Обмыли, и в четверг дядя Петя уже не вышел. Со времени его так называемого повешенья ровно неделя прошла.

Обмывание получки происходило за проходной, метрах в ста от нее, под кленами, кто хотел - присутствовал, кто не хотел - домой ушел, Иван же, хоть и не хотел, но присутствовать его обязали. Выпили по сто. Потом помножили на два. Дядя Петя, дважды со всеми чокнувшись, вдруг сделался бледен и, попрощавшись, ушел, не дожидаясь, пока разольют по третьей. Ему никто не препятствовал и за руку, чтоб удержать, не хватал. Вспомнили про повешенье: мол, после такого случая любому не по себе будет. Это как второе рождение, другим человек делается. Мол, в некоторых культурах такое специально практикуют - для инициации. Только символически, а не как у нас. И даже подшучивали над Петром: не сам ли инициировал инициацию.

Судя по количеству выпитого алкоголя и изорванных в клочья рубах, вечер удался.

Наутро те, что постарше, мучались похмельем, кто помоложе - стыдом и раскаяньем из-за вчерашней запальчивости. Ивану же ничего, обошлось. Два дня, оставшиеся до выходных, он болтался с Етишкиным, таскал за ним кабеля, выслушивал его россказни про собак, подгонял и отшлаковывал швы да ловил зайчиков, когда сварщик без предупреждения тыкал электродом в металл.

- Что - зайчики? - Етишкин шутил. - Не мальчики кровавые в глазах. Моя семья и собаки ...

Он все шутил про собак да про зайчиков эти два дня, а в ночь с субботы на воскресенье его вызвали заваривать прохудившийся трубопровод, а утром вернули семье и собакам его труп. Причем двое работяг, находившиеся с ним почти безотлучно - дежурный слесарь и приданный в помощь оператор компрессорной, не могли взять в толк, как и когда он успел свалиться с площадки смесителя, на которую встал, чтоб до трубы дотянуться. Да не просто свалиться, а шею себе свернуть, в то время как высота этой площадки от уровня пола была всего чуть более метра.

Говорят, что позже, когда обмывали тело, обнаружили у него на ноге сзади, чуть повыше коленного сгиба, какой-то укус, словно пес его за ногу ухватил. Собственно, так и решили, что это кто-то из его домашних любимцев пытался хозяина растормошить, не понимая, что он уже мертв. Однако был ли на месте укуса кровоподтек или не было, то есть мертвого его пес трепал или живого еще, накануне самой его гибели, выяснять было поздно. Тело предали земле уже в понедельник.

Иван тоже присутствовал на похоронах, издали видел дядю Петю, который выглядел то ли смертельно хмурым, то ли в той же степени пьяным - поэтому подходить к нему Иван не стал.

После этого уволились еще двое слесарей и оператор компрессорной. Особенно острой считалась потеря компрессорщика, поскольку новичку надо было специальное обучение проходить, да стажироваться как минимум месяц.

Ужас распространяется быстрее, чем благая весть. Да благих в последнее время и не было. Повалили любопытствующие из других цехов, посмотреть на место происшествия.

Разносили слухи и версии, удовлетворяя массовый спрос на стрессовые ситуации. Большинство не сомневались уже, что в цехе тайно кто-то орудовал. Молох молотом, либо смерть серпом - с регулярностью жертвоприношения.

Приходили в цех какие-то люди в пиджаках, качали головами, расспрашивали. Из профсоюза, видать, да из техники безопасности. Начальник цеха, бледный, как блядь, провинившаяся перед сутенером, их сопровождал. Потом засели вырабатывать мероприятия, велев никого в кабинет не впускать.

Никто от мероприятий толку не ждал. Прекратить мероприятиями избиение работяг, словно младенцев по велению Ирода, никто не надеялся. И даже подозревали, что начальство само в избиеньях замешано. Мол, есть некое божество, покровитель менеджеров. Ради процветания предприятия божество требует жертв. Вот и жертвуют ему нас по одному. Чтоб умолить этого молоха.

Так что медлить некогда. Чаять нечего. Из других цехов тоже повалил народ. Табунами попер с привычного поприща.

Теперь и Иван укреплялся в мысли о том, что в цехе что-то нечисто. Странным казалось и то, что оба случая в выходные произошли. Только предыдущий - в ночь с пятницы на субботу, а последний - с субботы на воскресенье. Он поначалу пытался гнать эту мысль, но она только глубже вонзалась в мозг, как заноза в задницу от непрерывного ерзанья. Он решил чаще быть на чеку и присматриваться.

Большинство наших решений через час или через день забываются. И приходится регулярно, хотя бы два раза на дню, отходя ко сну и пробуждаясь от оного, напоминать себе об этом. Но это решение помнило о себе само.

Дядя Петя вновь выглядел, как сомнамбула, и работать не мог. С перепою и перепугу бледен был.

- Сегодня мне что-то от работы рябит, - жаловался он механику. - Душой недужен.

- Работать надо, - пытался его взбодрить механик. - Душевное нездоровье с потом выходит.

Иван тоже ни за что не брался. Настроение наставника передавалось ему. Да будучи учеником, производить самостоятельные работы он пока что не мог по инструкции.

Волочась, словно тень, за наставником, он пришел к месту воскресных событий. Дядя Петя не мог упустить случая, чтоб детально его не осмотреть, не посмаковать происшествие, пожевать губами, поцокать языком: вот, значит, как... оттуда, стало быть... туда... При этом, показалось Ивану, что он опять внимательно всматривался. Словно что-то искала на площадке, откуда свалился сварщик, и под ней. Уборка рабочих мест проводилась ежесменно, то есть трижды в сутки. Так что на этот раз никаких сувениров с места происшествия он не унес.

Обедал наставник с похмелья торопливо и жадно, широко раскрывая рот, и Иван с изумлением заметил, что зуба у него опять нет, хотя красовался еще несколько дней назад. Однако недоумения своего он не выдал, просто спросил:

- Ты, кажется, себе зуб вставил, дядь Петь? А теперь опять выставил?

Но дядя Петя неожиданно рассердился.

- Зуб! - вскричал он. - Зуб! Зуб он и есть зуб! Ты ешь! Зуб...

Пока он кричал, Иван опять, но теперь уже демонстративно заглянул ему в рот: нет, зуба на том месте, где его не было, опять не было, несмотря на то, что какое то время он между этими двумя не было - был.

В досаде то ли на Ивана, то ли на что-то еще, Петруха резко отодвинул от себя тарелку, бросив на нее укушенный пластик сыру, еще посидел с полминуты, глядя сердито в середину стола, и встал.

Иван неспешно доел свое, а доедая, все на тарелку Петрухи смотрел, вернее, на недоеденный сыр, сам пока что не зная, почему его так интересует этот кусок продовольствия с отчетливым отпечатком зубов. Потом, оглянувшись, он завернул его в грязный носовой платок и сунул в карман.

Соблюдая похмельный режим, дядя Петя после обеда вновь отправился в раздевалку. Спал или нет - неизвестно. Иван дважды заглядывал к нему: лежал наставник навзничь с открытыми глазами и ртом, уставив зрачки в потолок, и даже позы ни разу за все это время не сменил, и ни глаз не сомкнул, ни рта не захлопнул.

Он и в третий раз заглянул, заранее придумав вопрос, который задаст, если дядя Петя вдруг возмутится: зачем, мол, пришел и тревожишь. Но тот не пошевелился и на вопрос не ответил, да и вообще не заметил вошедшего. И даже когда Иван склонился над его лицом - уродливым творением модерниста показалось ему сегодня это лицо - склонился низко, стараясь заглянуть в рот, Петруха никак не отреагировал. Глаза его были распахнуты, но зрачки неподвижны. Грудь еле вздымалась - значит, все же дышал, жил, и возможно, что спал. Храпа не было. Люди, если засыпают с открытым ртом, то обычно храпят. А этот тихо лежал, с открытыми глазами, зрачками, застывшими, как у неживого. Хотя бывает, что у спящего они закатываются или быстро-быстро трепещут в поисках сновидений. Преодолевая легкую, но отчего-то приятную жуть, Иван все-таки заглянул ему в рот. Зуба не было, но что-то белело в десне на пустом месте. Похоже, что осколок зуба остался во рту. Нет, осколок не может быть. Иван знал теоретически, что если тебе вставляют зуб, то на том месте всякие осколки и корни удаляют.

Вот бы в стоматологическую карту этого дяди Пети заглянуть. Но вероятней всего, никакой такой карты у Петрухи в помине нет, судя по вполне приличному состоянию прочих зубов.

Жутко стало Ивану от всего этого. Хотя и понять не мог, почему его так тревожит именно зуб? Укус, обнаруженный на теле покойного? Мысль настолько невероятная, что оскорбляла рассудок. Но интересно, обследовали ли насчет укусов другие тела?

Спит, как будто всю ночь кувыркался с блудницами, а потом еще и замаливал, поклоны бил. Да спит ли? Лицо не блещет выраженьем. Нет, что за лицо...

Стараясь не особо бросаться в глаза, Иван еще раз сходил к месту гибели сварщика. Тщательно осмотрел все вокруг, стараясь сообразить, что дядя Петя искал. Может, у него привычка такая была, обшаривать места происшествий? Подбирать сувениры с этих мест и уносить на память? Или больше других озабочен был статистикой несчастных случаев в цехе и искал способа сокращения их? Старался разобраться в причинах, чтоб в последующем предотвратить? Почему же он, Иван, сразу предположил плохое? Столько времени люди с Петрухой бок о бок работают, никто не предположил, а он предположил. Сыщик выискался. Расследование устроил. Учинил один ученик.

Ничего, кроме черной пуговицы, на месте происшествия Иван не нашел. Но кому она принадлежала, сейчас пойди, выясни. Да и лежала она здесь, может быть, забившись в щель, несколько месяцев. И уже наполовину растворилась в реактивной среде.

Позже он спросил у ББ, как долго он здесь работает. - Чуть больше года, ответил Слесарь с большой буквы. Прочие, о ком удалось осторожно выяснить, тоже работают не так давно. Текучка.

Самым долгожителем в цехе был механик. Но к нему Иван подходов пока не имел, не говоря уже о людях в пиджаках, ведшем статистику несчастных случаев. Когда они начались? Сколько было всего? Регулярность, с которой происходили?

Тут ему пришло в голову, что этой статистикой может владеть кладовщица. У нее в журнале мыло отмечено. Кто когда его получал. И когда его получать прекратил, это мыло. Вполне возможно, что не склонность к статистике его к кладовщице влекла, а совершенно другой интерес. Но кто сказал, что эти два интереса несовместимы?

Сыр, который Иван из столовой унес, пропах смесью различных смазок, которыми тряпка была пропитана. Он переложил его в целлофан и герметично закупорил, чтоб не провонял холодильник.

Ночью дядь Петин зуб покоя ему не давал. То снилось Ивану, что он бесконечно долго бредет вдоль какого-то частокола, и наконец, обнаружив в нем дыру, понимает, что это выпавший зуб Петрухи, а заглянув - отпрядывает в ужасе. Там за частоколом такое... Но какое, он не успевает рассмотреть. Потом - что у него самого расшатались все зубы, он сует пальцы в рот и вынимает их один за другим. То он находит чей-то выпавший зуб и дерется из-за него с Петрухой, который пытается у него этот зуб зачем-то отнять. То остается зуб в куске сыру, а налетевший арёл выхватывает этот сыр прямо из рук и вертикально взмывает вверх, движимый реактивной силой.

Однажды кратко, но более связно, приснилось следующее. Будто они с ББ, то и дело роняя, пытаются поднять к потолку Петруху. Там на балке сидит мертвый Етишкин, а с рук его свешивается то ли кабель, то ли петля. Петруха тяжел, словно налит свинцом. Иван то и дело роняет свой край его туловища.

- Тужься, тужься, пацан, - хрипит ББ, которому тоже тяжко. - В тяжелой атлетике легких побед не бывает.

Но тут понимает Иван, что и Слесарь не менее, чем Етишкин, мертв, да и с Петрухой что - не поймешь: жив ли он, или мертв, или ни то, ни сё? И надо бросать всё к чертовой матери и бежать писать заявление. Или уволиться без отработки, пусть потом пишут в трудовой книжке все, что хотят. Но где-то на заднем плане маячит лицо Александры, оно печально, плачевно, это лицо, ибо слезы текут, а глаза, что их источают... Ах, какие глаза. В мире постоянно творится что-то неладное - при невнимании одних, при молчаливом, а то и активном соучастии вторых и третьих. Надо все время вмешиваться и менять этот мир к лучшему. Он понимает, что не может так просто бросить всё и уйти. Надобно спасать мир.

- За мылом зайди, - сказал механик, встретив Ивана в начале рабочего дня.

Мыло выдавали раз в месяц. Срок Ивана недавно истек. Да он эти вонючим куском и не пользовался. Своё покупал. Но раз положено, то отдай. Он и пошел. Кстати и Александру повидать, может и правда удастся что-то через нее выведать.

Его тревожила все эти дни загадка несчастных случаев, произошедших с интервалом аккуратно в месяц. Тот в конце первой декады и этот. Тот в ночь - и этот в ночь. Он не оставлял попыток выяснить все, что можно, через слесарей - осторожно, так, чтоб не навлечь на себя подозрения в трусости или в шпионстве. И когда Слесарь с большой буквы спросил его - в шутку или всерьез - уж не заслан ли он сюда от профсоюзов, чтоб вынюхивать да донесенья писать, Иван всякие разговоры на эту тему средь слесарей прекратил.

Тем более, что другой беззлобно, но прямо спросил:

- Да чего ты вокруг нас всё вынюхиваешь? Да ты не из ментуры, братан?

Ивану и в голову не приходило обращаться в милицию. В русском менталитете всякое с ней сотрудничество считается предосудительным. Западло, да и только. За исключением тех ситуаций, когда самого бьют. Тут уж выбирать не приходится: милиция, так милиция, кирпич, так кирпич. Что первое под руку подвернется. Надо сказать, что милиция, да и полиция с царских времен, сама постаралась очень, чтоб испортить себе репутацию. Но думается, дело не в репутации. Тогда в чем?

Но между делом Иван продолжал прислушиваться, если разговор в эту тему при нем возникал. А он возникал постоянно и в привычку вошел. Он узнал таким образом, что кроме этих двух происшествий случай со смертельным исходом был еще в марте. Апрель был пуст от событий, а вот февраль вновь ими отмечен. А что было до февраля, толком никто ничего не помнил. Да и было ли что-либо вообще? Словно жизнь на земле впервые за четыре месяца до текущего дня возникла. Столь короткая память бывает, когда народное подсознание пытается отсечь какой-нибудь ужас. На это психологическое предположение Иван наткнулся в большом словаре, куда заглянул по поводу Фрейда. Фрейдом оказался интеллигентный мужик с бородкой, глядевший с маленькой фотографии над вокабулой. Вид его почтенье внушал. Но не доверие. Так что Иван, наскоро прочитав статью, словарь захлопнул, решив про себя, что не стоит это Фрейд глубокого изучения.

И сейчас, идя за мылом, он снова подумал, если она, Александра Федоровна, мыло выдает ежемесячно, то нельзя ли по списку выдачи этих мыл точные даты смертельных случаев определить. И уже дойдя до конторы, решил, что нет, наверное, нельзя. Однако, пока кладовщица отлучалась за положенным Ивану куском, он журнал, где расписывался, и что на барьере лежал, развернул и просмотрел его бегло. Почерк у кладовщицы был крупный, но неразборчивый, а отсутствовала она не более полуминуты, так что Иван ни одной фамилии, а тем более даты, не успел разобрать.

- Распишись.- Она развернула журнал к себе, вписала в него Ивана и ткнула в его фамилию авторучкой. - Ванька встань-ка, - сказала кладовщица, взглянула на Ивана бегло и отвернулась. Из-под платочка, словно пружинка, выбилась белокурая прядь. - Ты уже месяц у нас отработал?

- Ну и что?

- Тогда постой.

Она вновь отошла в кладовые недра. Спросить, что ль...

- Слушай, когда Етишкину мыло выдавали?

- Зачем тебе его мыло? - спросила кладовщица рассеянно, наклонившись над ящиком, в котором что-то якобы перебирала, обратив к Ивану обтянутый черным халатом зад. Может, специально нагнулась, чтоб обратить вниманье Ивана на это свое преимущество: мол, погляди, какой он у меня крепкий и круглый.

-Да нет, - сказал Иван. - Не надо мне его мыла. Так спросил. Просто валяется в душевой ничейный кусок, думал его.

Кладовщица вернулась к столу.

- Тебе теперь стиральный порошок полагается. - Ткнула Ивану в грудь через стол пачку. - Распишись. Так что ты там про Етишкина? - спросила она, когда Иван уже развернулся, чтобы уйти.

- Так, - вновь повернулся к ней Иван.

- Ты зайди ко мне, как отобедаешь, - сказала она. - Про Етишкина потолкуем. А может и еще кое о чем.

Он взглянул на нее внимательно. Что там в ее глазах? Немного эротики. Немного страха. Любопытство. И желание поделиться чем-то таким, чем ни с кем делиться не хочет или не может. Это желание в ней было отдельно от эротического.

- Я зайду, - пообещал он.

- Постучи. А то дверь будет заперта.

- Постучу, - еще пообещал он.

Дядя Петя был то ли рассеян, то ли расстроен с утра, а может, одно было причиной другого. Он даже, схватил, не глядя, подсунутый ему кем-то ключ 22 на 24, но тут же бросил его и принялся тереть ладонь о спецовку, будто ожог или осквернил ее, левую, прикосновением к этому ключу. Накричал в связи с этим на Ивана, хотя тот был здесь ни при чем. В этот день он то и дело переходил от конкретной деятельности к абстрактной задумчивости, а потом опять к деятельности, и однажды, срывая болт, ударил вместо зубила себе по пальцу. После этого, окончательно разозлившись, собрал инструмент и ушел. Часом позже Иван видел его уже перебинтованным, мимоходом удивившись сему: если палец расшиб, то зачем же всю ладонь обмотал? Пообедав, он, хотя и не был с похмелья, улегся на телогрейки, а Иван отправился к кладовщице.

Контора была пуста. Дверь кладовой заперта изнутри. Иван постучал, как и было условлено. Ему тут же открыли.

Халата на ней на было. Но это не значит, что Александра была голая. Просто платье ее кокетливое, что раньше было халатом скрыто, теперь подчеркивало ее прелести. Халат ее старил, и сейчас Иван ей не то что тридцать или двадцать шесть, но и двадцать три приписал бы с большим натягом.

- Залезай, - пригласила она.

Иван перепрыгнул через стол. И как бы не удержавшись на ногах, за нее ухватился. Она положила ему руку на грудь. Слегка оттолкнула этой рукой.

- Сядь.

Иван сел на оказавшийся сзади него стул.

- Покойниками интересуешься? - спросила она.

- Только в некрофилы меня не записывай, - сказал Иван. Кое-какими специфическими терминами он после фрейдистской вокабулы мог теперь оперировать без словаря.

-Жалко его, - сказала Шурочка. - Глаза у него голубые были, ты заметил? И усики. Всё отпустить их пытался. Только они у него плохо росли. Он ко мне сюда иногда заглядывал. Всё про собак рассказывал. И про семью свою.

- А фасовщица? - пользуясь случаем, подхватил тему Иван.

Чтобы не очень утомлять ее ум этой темой, чтобы часть ее внимания от этой темы отвлечь (хоть и первая начала), перевести эту тему в разряд 'между прочим' и 'надо же о чем-то говорить', то есть не показать своей искренней заинтересованности, Иван положил ей руку на талию и слегка притянул к себе.

- Валентина? - Она положила руку ему на плечо, рука слегка напряглась, как бы говоря: рано еще сокращать расстояние. - И Валька заглядывала. Мы с ней не то что подруги, но жили в соседних домах. Иногда вместе с работы возвращались.

- Ты не находишь ничего странного в этих случаях? - спросил тогда Иван.

- Скорее, скорбное в этих случаях я нахожу, - сказала кладовщица.

Кладовщица, повторил про себя Иван, сделав ударенье на о. Слово прозвучало забавно. Он улыбнулся.

- Тебе смешно?

- Нет, - сказал Иван. - Я тоже скорблю. Хотя и не знал никого из этих людей, кроме Етишкина. Сколько их было всего? И часто такое случалось?

- Зачем тебе это?

- Страстно интересуюсь статистикой. Собираюсь поступать в соответствующий институт, - сказал Иван.

- Это в ментовский, что ль?

- Почему именно?

- Ну... Там с такими вещами работают. С трупами, - уточнила она.

- Нет, - сказал Иван.

- А я? Я тебя интересую? Или пока я не труп, не заинтересуешься?

- Я ж интересуюсь. Еще как, - сказал Иван, вновь пытаясь притянуть ее вплоть, и на этот раз притянул.

- Ладно. - Она высвободилась из его рук. Придвинула стул. Села. - Верю. Статистика, значит. - Она нагнулась, открыла дверцу стола, вытащила стопу журналов. Вытянула из стопы один. - Это я спецодежду списываю. А то - мыло... - произнесла она, сморщив нос и оттопырив нижнюю губу.

- Стоп, - догадался Иван. - В этом журнале отметки о списанной спецодежеде?

- Ну да.

- Покойных.

- Всяких. В том числе и покойных. Как состоявшихся, так и потенциальных. Ты пропадешь - и твою спишу.

- Вот только не надо, - сказал Иван, слюнявя палец и листая тетрадь. - Да у тебя тут все подряд идет. Кто тут покойный, а кто нет? И потом, мне даты нужны.

- Зачем? - быстро спросила Шурочка.

- Надо ж кому-то разобраться с этим, - сказал тогда прямо Иван. - Люди гибнут, и никому до этого дела нет. Ни ментам, ни профсоюзам. Ни самим гибнущим. По фигу всё.

- По фигу, - согласилась с ним Александра. - Въедливый ты, Иван. Быстро в жизни разочаруешься.

- А я ею и не очаровываюсь. Поэтому и разочарование мне не грозит. Даты могут быть совершенно не те. Например, он сегодня погиб, а списано через неделю.

- Нет, - сказала Александра. - Хоронят обычно на третий день. Я после поминок прихожу сюда. Плачу и списываю, плачу списываю.

- Всегда?

- Всегда. Это как ритуал. Вернее, так: домой идти - страшно дома одной. Мишку рано из садика забирать. Вот и иду сюда. Здесь люди, все-таки.

- Есть и злодеи средь этих людей, - вставил Иван.

- Так что смотри, - продолжала Александра, не обратив внимания на его вставку. - Где страница слезами залита, там и ищи.

- Здесь за какой период? - заглянул Иван в начало журнала.

- За полный. Я почти что два года здесь кладовщицей работаю. А до этого другой период был.

- Какой?

- Тебя не касается.

- Дай-ка ручку твою. Я чистый лист отсюда вырву?

- Я те вырву. Видишь, прошиты и пронумерованы все. Я тебе чистый дам.

Первой вписал Иван фамилию сварщика. Проставил дату напротив нее. Ниже - Самолетова В., фасовщица. Правее - дата напротив нее. И так далее, отыскивая страницы со следами слез.

Апрель. Действительно, был от трупов свободен апрель. Но март и февраль - отягощены. И январь. В месяц по одному. Аккуратно в конце первой или в начале второй декады. Следующий был октябрь, а декабрь и ноябрь, таким образом, выпали. Затем три предыдущие пред октябрем месяца подряд шли трупы. В течение предыдущего года их было... Вот и здесь плакала, закапала страницу всю.

Итак: октябрь, сентябрь, август, июль. Далее: май, апрель, февраль, январь. Итого за прошедший год: восемь тел. В пределах восьмых - двенадцатых чисел. А в этом уже пятеро, хотя только первое полугодие подходит к концу. Статистика за этот год обещает быть более впечатляющей. С опережением идем. Правильно, что народ валом сюда не валит. А наоборот: валом - отсюда.

Кладовщица, подперев подбородок рукой, наблюдала за его писаниной. Иван был так увлечен, что не всякие ее реплики достигали его ушей.

- Монахов... Хороший был мужик, - комментировала Александра. - Электрик, лет сорока. Все умел починить.

- А это... Коробко... Тоже мужик?

- Ах, да что такое мужик? Вжик - и нету.

- Так ты не замужем? - догадался Иван.

- Нет. Все мужчины - обманщики. А Коробко - женщина, - продолжала она.

- Дай-ка другой листок. Я их по порядку перепишу.

Итак: этот год. Предыдущий год. Год, предшествовавший предыдущему. Или в таком порядке: предшествовавший, предыдущий, текущий. Соответственно, случаев: четыре, восемь и пять. Этот период открывался у Александры Федоровны в предшествующем году, июлем. Поэтому и трупа четыре всего. И числа с удивительной регулярностью выпадают почти те же. Словно месячные. Словно сама баба-смерть мечется, мочит нас, отличаясь в критические дни особой нервозностью.

- ... а этот циничный лозунг: 'На свободу с чистой совестью'? - достигало ушей Ивана кое-что из реплик Александры, не относящихся к делу.

- Так он у тебя сидит? - рассеянно спросил Иван.

- Нет. Отсидел уже. Только совсем бессовестный вышел.

- Мишкин отец?

- Отец... - Она опять сморщила нос и выдвинула губу. Ивану до смерти захотелось ее за эту губу ухватить. Губами. - Отец. Но ушел от ответственности, - сказала она.

- Черт. Ручка не пишет. Другая есть?

- В столе. Я такая, как ты была. Может, на год моложе. А он... Обещал, что не сделает больно - сделал. Обещал, что не сделает ребенка - сделал! Обещал, что не сделает ноги - сделал!!

Она с четверть минуты смотрела в лицо Ивана почти что с детской обидой, потом опять уперла локоток в столешницу, подперла рукой голову. Нет, определенно она ничего. Можно с ней что-нибудь закрутить. Занять свое место в ее мирке - между Микки Рурком и Микки Маусом.

Еще раз: дата - труп, дата - труп. Там, где против даты трупа не было, Иван даже прочерк ставить не стал, уверенный, что если копнуть, то и труп отыщется. В любом из других четырех цехов. Или вообще за территорией предприятия.

Кроме сварщика и фасовщицы была еще крановщица, электрик, слесарь. Были и другие профессии.

- Да, - вспомнила Шурочка. - Можешь на ноябрь нормировщицу записать. В ноябре ее угораздило. А в журнале нет, потому что ей спецодежда не положена. А не положена - потому что в конторе сидит. В своем, самом красивом, на работу приходит. Приходила, - поправилась она.

- Число? - быстро спросил Иван.

- Не помню. Но сразу же после праздников.

- Числа десятого?

- Так ты думаешь, не совпадения?

- Да ты сама посмотри, - ткнул ее носом Иван в свой список. - Мрут с регулярностью месячных.

- У меня месячные только что прошли. Думаешь, это я их мочу?

- Ни на кого я не думаю, - сказал Иван. - Ни следов, ни умысла. Не за нарушения же трудовой дисциплины мочит их случай. Или бог. Ни на кого я не думаю. Слушай, а те, другие, тоже ночью?

- Да, - сказала Шурочка. Но тут же поправилась. - Нет. В основном - ночью. Но, например, Коробко - среди бела дня.

- И свидетели были?

- Как же, были. Полно. Вагон на склад подавали под разгрузку. На эстакаду. Она с эстакады прямо на рельсы и бросилась. Эстакада полтора метра. Грузчики видели. Она учетчица была.

- Так сама, что ли бросилась? Отчего?

- От обиды на жизнь.

- Учетчица?

- Ну да. Считалищица. Ящики пересчитывала. Или мешочки. Всё, в чем сырье подают и продукцию отгружают.

Иван задумался. По всем понятиям эту учетчицу надо бы вычеркнуть, раз сама. Хотя почему, собственно? В схему не укладывается? А она у тебя есть, схема? Ни схем, ни версий. Даты одни. Если б не даты, то и подозрений не было б. Да и подозрения, они обычно на кого-то падают. А тут им и упасть не на кого. Просто недоумение по поводу дат. Версия насчет месячных - не всерьез.

Он и сам не заметил, как в разговоре с собой перешел на ментовский тон. Сменил его, покуда не стал для него этот внутренний мент второй натурой.

- Фасовщица, считальщица, крановщица. Нормировщица. Всё щицы какие-то, - с досадой сказал Иван.

- Чем тебе щицы не нравятся?

- Это не мне.

- Я тоже, межпрочим, щица.

- Тогда ты тоже под угрозой. Но я за тобой следить буду. Особенно в критические дни. А они у нас с 8-го по 12-е. Межпрочим. Разброс регулярности - четыре дня.

- Ах, я еще про уборщицу забыла.

- Так-так... Что с ней?

- Пацан ты еще, - сказала Александра, вставая и отпирая дверь. - Тебе на работу пора. Иди.

- Так что с уборщицей?

- Халат забыла ей заменить, вот что.

- Может кто-то еще, неодетый в спецовку или халат...

- Нет. Только нормировщица. Иди, - подтолкнула его кладовщица.

- Я вообще-то знаешь, зачем приходил?

- Я тебя тоже не за этим звала. Не для того, чтоб ты в записях ковырялся.

- А в чем?

- Иди, - в третий раз сказала она. - Придурок. Удовлетворенный жизнью

- А я не возбуждаюсь, - сказал Иван, - если удовлетворение в обозримом будущем мне не светит. Ты б все равно так сразу бы не дала, так ведь? Будем считать, что с первого захода ты отшила меня, ладно?

- Дурак.

- Только что придурок был.

- Растешь в звании.

- В таком случае, позвольте после работы, - церемонно, на вы, предложил Иван, - пригласить вас к себе. На три буквы...

- Лучше уж ты ко мне. Завтра. В это же время. И три буквы свои прихвати.

Ты на верном, мол, пути, только милый, захоти, мысленно напевал Иван, возвращаясь к трудовым будням. Может, и удастся завтра сложить эти три буквы в односложное целое.

Дома, верней, во дворе, ему попалась на глаза прошлогодняя надпись - 'Ванька + Танька', выполненная на стене дома у входа в подвал полуграмотной детворой. Он эту запись, специально сбегав к себе за тряпкой, смыл. Ночью ему опять Александра снилась.

В последующие два-три дня Иван заполнил в своей несложной таблице пустоты. Кроме апрельской. В апреле трупа не было. Либо был, но дело замяли так, что ни слуху, ни духу. Ни намека не просочилось насчет апрельских дел.

К соответствующим датам оказались привязаны свои потерпевшие. Иван и профессии выяснил. Почти все рабочие. Из технической интеллигенции - всего одна женщина (трупов этого полу было двумя меньше). Из отдела сбыта, пропала без вести. Создавалось впечатление, что кто-то сильно обиделся именно на пролетариат. Шофер. Аккумуляторщик в гараже. Охранник. Охранников - звали их 'власики' - все недолюбливали. Кого за порядочность, кого за продажность, но последних, кажется меньше, ибо несун терял при нем только часть похищенного (ибо: делись), а при первом - всё, в том числе честь. По охраннику, которого стукнули по голове, было возбуждено уголовное дело, но оно, возбужденное, так и осталось без удовлетворения.

Все эти были люди из других подразделений. Более же всего потерпевших было в четвертом цехе. То ли убийца окопался именно в нем, то ли наоборот, здесь лишь бесчинствует - подальше от основного места деятельности. Иван незаметно для себя самого принял это положение, положение о том, что убийца - есть, пусть даже существо нереальное, выходец из пустот, не имеющий умысла, не преследующий цели и подстраивающий эти несчастные случаи просто так, из любви к искусству, или наоборот, из какой-либо нелюбви.

Иван даже спросил у механика, почему именно наш цех этим отмечен? Существует ведь теория вероятностей. Должно же быть более равномерное распределение благ и бед. Хотя заранее знал, что толкового ответа не будет.

- А я что могу? - вопросом на вопрос ответил механик. - Если б я мог эти несчастные случаи распоряжением запретить, я б запретил. Но разве помогут здесь распоряжения?

- Куда ж отдел техники безопасности смотрит?

- Приезжают, расследуют. В пиджаках. Видел их?

Видел.

Петруха все ходил перебинтованный, и хотя рассеянность его прошла, за работу не брался, демонстративно держа на виду забинтованное: мол, куда он с одной рукой. Механик его не принуждал, чтоб не увеличивать количество несчастных случаев на производстве: в санчасть дядь Петя обращаться не стал, и то ладно. Дня через три он пришел уже без бинта.

Ноготь посинел и готовился слезть, но силы в Петрухе прибавилось. И он, несмотря на напускное тщедушие, мог в одиночку ворочать тяжелый насос, который Иван - молодой и не обделенный здоровьем - и то ворочал с трудом. Силу у нас уважают. Вот и Иван дядю Петю зауважал, поднимавшего тяжести одной рукой, ибо на левой, кроме ногтя, подживал еще небольшой ожог. Вообще, заметил Иван, сила его росла пропорционально времени, прошедшему после последнего загула, и если в первый день после этого он всё лежал, и даже создавалось впечатление, что его в этом мире как бы нет, то с течением дней силы в нем прибывало.

Сам Иван к мрачной обстановке в цехе понемногу привык, тем более, что существовал обеденный перерыв - для удовлетворения обоих основных инстинктов.

- Повадился в обеденный перерыв кладовщицу укладывать, - ворчал Петруха, впрочем, не зло, когда Иван, наскоро пообедав, спешил к Александре во внебрачный чертог.

На самом деле они с Александрой укладывались в пятнадцать минут. И еще оставалось около получаса для размышлений. Иван даже считал, что после этих укладываний голова работает лучше. Хотя и довольно часто в пустую, на холостом ходу. Критические дни приближались, и в ближайшие дни, на стыке июльских декад, надо было ожидать новых событий. Но было б существеннее их предотвратить, воспрепятствовать, помешать, а не ожидать пассивно, кого угораздит на этот раз. И не исключено, что на этот раз покататься на катафалке посчастливится ему самому. Более всего убивала неопределенность, невозможность предугадать маневр воображаемого противника.

Была надежда, но смутная, что может быть хотя бы на этот раз минует: ведь пуст оказался апрель. Хотя почему этот рок, он же фатум, он же молох должен ограничивать себя периметром предприятия? Может, и был в апреле труп, но где-нибудь в городе. И даже наверняка, что был, и не один. Городок хоть и небольшой, но происшествия в нем случались.

- Нет, ты точно не мент? - всё приставал к Ивану ББ, а однажды, ментовскую тему открыв, добрался и до дяди Пети.

- Расскажи-ка, Петруха, как ты с милиционером подрался.

Петруха проворчал что-то нечленоразборчивое. Ивану этот случай показался забавным, он спросил:

- Это правда? Отбился, дядь Петь? Когда это было?

- Аккурат перед Днем Космонавтики, - сказал Слесарь. - У него тогда как раз был запой.

Запой... Загул... Отгул... Эти три слова, в таком вот порядке, но без всяческих многоточий, мгновенно промелькнули в Ивановой голове. А ведь послеапрельские запои тоже на критические дни приходились. А предыдущие?

- Да ну вас всех... - отмахнулся Петруха и зевнул.

Зуб! - не поверил глазам Иван. Щели в верхнем ряду его рта не было! На месте щели, как ни в чем не бывало, красовался зуб. Такой же, как и тогда, на крыше. За несколько дней до Етишкина. Был он несколько короче, чем все, и казался тускл, но главное - был. И отливал красноватым.

Вполне возможно, что он вставил опять себе зуб. Но в таком случае, почему - такой? То есть несколько короче, чем все? Какой в это смысл?

Впрочем, до событий еще неделя. Зуб может и подрасти. Иван подумал это и осекся. Если можно слово осекся к мысленному процессу применить. Эта мысль совершенно неожиданно пришла к нему в голову. Неизвестно откуда. Сама. Размышляя на тему событий, он никогда это обстоятельство, то есть наличие зуба или его отсутствие у Петрухи к ним не привязывал. А теперь привязал. И эта мысль автоматически извлекала из глубин подсознанья другую: что Петруха так или иначе причастен к событиям. И может, виновен в них. Запои, совпадающие с последними критическими днями. Зуб - то он есть, то его нет. Вырастающий и выпадающий, и вновь вырастающий.

Ночью опять был частокол, он брел вдоль частокола, но на этот раз щели, через которую он бы мог за частокол заглянуть, не было. А ужас был. И чувствовал он себя так, словно бы в чьем-то рту пребывал, иль не во рту, а в пасти самого дьявола.

Как добыть полную картину отгулов наставника, он наутро сообразил. Надо только заглянуть в журнал у механика. Но воспользоваться этим соображением в тот день ему не пришлось: не до того было. Потом наступили выходные. Потом механик куда-то запропастился, и кабинет его оказался заперт. Кабинет этот находился рядом со складом, где Иван проводил обеденные перерывы, и в обычное время не запирался.

Ближайший случай представился только в середине другой недели. Иван в обед, улучив мгновенье, проник в кабинет механика и открыл журнал посещаемости. Он был за текущий год, предыдущего и предшествующего не было, но по крайнем мере в этом году, как с первого взгляда определили Иван, отгульные дни, отмеченные напротив фамилии Фандюка буквой 'о', совпадали с критическими. Он похолодел.

- Сегодня шестое? - спросил он, вернувшись, у Александры.

- Седьмое.

Хлопнула дверь, кто-то вошел. Судя по шагам, механик. И не один.

- Так я завтра не выйду, Михалыч?

Голос несомненно принадлежал легкому на помине Фандюку. Иван похолодел еще.

- Ты чего холодный такой? - прижалась к нему Александра. - Словно покойник.

- Тихо ты.

- Что у тебя опять? - произнес голос механика.

- Надо.

- Отгулы есть?

- Так ведь выходил в выходные. И после работы трижды задерживался.

- Завтра что? Вторник?

- Среда.

- Так ты что, пять дней собрался гулять?

- В Саратов мне съездить надо. Родню навестить. А уж гулять - если время останется.

- Так-так... Так-так... Ну-ка, зайди.

Они прошли в кабинет механика, и дальнейшего разговора как бы и не было. Во всяком случае, ушей Ивана он не достиг.

- Ну, согрелся? - спросила Александра, прижимаясь тесней.

- Ага, - сказал Иван.

Про свои подозрения насчет наставника он, конечно, ни словом никому не обмолвился. Смеху не оберешься, если не прав. Да и дойдет до ушей Петрухи - стыдно же. Он только решил выяснить и выяснил, но уже на другой день, в том же журнале, в кабинете механика, адрес Петрухи. Была смутная мысль его навестить. В выходные дни, может быть, представлявшиеся Ивану наиболее критическими, потому что последние два случая именно в выходные произошли.

Однако то, что должно было случиться, случилось несколько раньше. А именно - в пятницу.

Переодевшись и зайдя в мастерскую аккуратно без пяти восемь, Иван никого там не застал. И удивился: некоторые могли опаздывать, но не все ж. Обычно к этому времени собиралась не менее, чем половина слесарного коллектива. Конечно, ряды его сильно поредели даже за то время, что Иван отработать успел, но все же кто-нибудь, например токарь, который всегда являлся самым первым, уже должен прийти.

У Ивана вдруг защемило в груди, хотя голова еще была ясной, свободной от всяких предчувствий. Предчувствия стали возникать сразу после щемленья. Он вышел в цех. Центрифуги вращались, как и во все предыдущие дни. Пространство по-прежнему заполнял туман. Парило, капало. Собиралось в лужи. Лужи перетекали в канализацию. По углам всё таился мрак. Но что-то изменилось в самой атмосфере цеха. Когда смотришь на мир другими глазами, мир заметно меняется, подстраиваясь под новый взгляд. Сказывается влияние наблюдателя. Так было и на этот раз. И не потому, что критические дни наступили. А потому что э т о уже произошло. И более того, произошло именно с ним, с Иваном. Только он не понял еще, что... Что? - задал он себе любимый вопрос механика. Что мертв? Он где-то читал, что человек, умерев, не сразу осознает это. А некоторое время, порой месяцы, а то и весь год, принимает себя за живого. Ест, пьет. Любит жену или любовницу. Отправляет естественные нужды. В круиз отправляется. И может, в круизе внезапно наконец осознает, что, мол, вот... Так и так... У него щемит, возникают предчувствия, он впадает в панику. И лишь тогда покидает планету.

Нет, эту мысль он, конечно, всерьез не принял. Несерьезная мысль. Несуразная. Такое в голове не укладывается. А если коснулось э т о его, то через кого-то близкого. И поскольку, кроме тетки в Саратове, ближе, чем Александра у него никого сейчас нет, значит, случилось с ней. Он сделал шаг по направлению к конторе, а следующим шагом уже переступал конторский порог. Промежуточные шаги совершенно выпали из его памяти.

В коридоре толпился народ. Множество. Гурьба. Уйма. Начальство, рабочие, слесаря. Сварщик из соседнего цеха. Своим сварщиком цех после смерти Етишкина так и не обзавелся. Сварщик автогеном выжигал в двери склада дыру. Навесных замков на двери не было, но она была заперта. А раз заперта - то изнутри. А раз изнутри, значит Александра - за ней. А раз не открывает, то...

Вскачь, словно спохватившись, пробежала бухгалтерша.

Он прижался спиной к стене, иначе бы мог упасть. Колени дрожали. Колени дро... Колени... Усилием воли он справился с собой. Спину оторвал от стены. Дверь как раз распахнулась, зловеще скрипя, лишенная запоров. Он, протискиваясь между спин, успел в числе первых. Заглянул в проем.

Стола поперек прохода не было. Он был опрокинут, стол. Александра, выходя, отодвигала его в сторону. Отодвигала его, выходя. Выходя... Нет, там ее нет, там ее быть не может, раз стол отодвинут - ушла. Не ее это кровь. И халат не ее, изодранный в клочья, брошенный на пол у стола, черный, кровь на черном плохо видна, но, вне всякого сомнения, это кровь. Вон и на полу возле стола ее пролито и размазано, словно кто-то пытался этим халатом ее затереть.

Горела лампочка, хотя было ясное утро. Единственное окно, зарешеченное, выходящее на улицу, было залеплено лицами любопытствующих, так что для света дневного и щелочки не осталось. Так что правильно она горела, лампочка.

Далее, за столом меж стеллажами пол был усыпан складскими запасами. Кусками мыла, коробками порошка, связками спецодежд, осколками какой-то керамики. Поверх всего этого тоже была кровь, значит, убийству драка или свалка предшествовала, во время которой и произошел этот кавардак.

Там, где заканчивались стеллажи, и проход между ними поворачивал влево, а прямо напротив дверного проема была крашеная зеленым стена и было окно, так вот, меж окном и торцом стеллажа торчала нога. Нога была неживая, это было видно по ней, обутой в рабочий ботинок большого размера, поэтому принадлежать Александре она никак не могла. Одета ль она в штаны, отсюда не было видно, так как высовывалась из-за стеллажа только голень, волосатая, явно мужская, возможно штанина в процессе борьбы задралась. Через окно, хоть и пялились в него любопытствующие, ноги не было видно. Угол паденья не тот.

На пару секунд Иван почувствовал облегчение. Раз не ее нога, то значит жива. Но как проникла сюда эта нога? Тоже была приглашена на три буквы? Горечь за предполагаемое любовное поражение, страх за Александру, надежда на лучшее и даже подлое: ах, раз ты и его - то так вам и надо - в уме Ивана смешались и переплелись. Если верно последнее - а ведь единственно правдоподобное предположение было то, что она впустила этого, с ногой, а потом любовники передрались - то теперь надо искать либо забившуюся в угол кладовщицу-убийцу, либо ее труп.

- Сань! - осторожно позвал Иван.

Толпа за его спиной притихла. Слышно было ее дыханье, и даже не слитное - толпы, а отдельное - каждого. Вот дышит, сипло втягивая в себя воздух, астматик Серов, а это сопит Мамин, только в самом Иване дыханья не было, замерло: он прислушивался. Потом проскользнул меж столом и косяком в помещение. Кто-то полез, было, за ним, но Иван обернулся, сказав:

- Стойте на месте все. Нельзя сюда. Следы затопчете.

Как ни странно, его послушались.

Кто-то сзади накручивал телефон, названивая в заводоуправление, в медсанчасть и милицию. Иван двинулся меж стеллажами, ступая по материальным ценностям, стараясь лишь не испачкаться кровью. Не боясь оставить отпечатки пальцев: если будут снимать, его пальцев здесь и без того выше всяческих норм.

К страху по поводу судьбы Александры примешивался ужас. Он отчетливо различал эти чувства, как будто существовали они в разных участках его головы. Причиной ужаса было представление о том, что, завернув за угол, тела он там не обнаружит. То есть нога есть, а тела нет. Туловище не является естественным продолжением этой ноги, а существует во фрагментах, разбросанных по всей площади склада. Больно уж крови много. Словно тело изорвали в клочки и каждый клочок выжали. Или здесь было растерзанно несколько тел. Александра...

Он повернул за угол, и немного у него отлегло. Тело было в полном комплекте. Со свернутой шеей, в изорванной спецодежде, исцарапанное, изодранное, но не расчлененное. Только рука, кажется, была сломана. Он присел над ним. Лицо принадлежало Слесарю, он его сразу узнал, хоть и было оно искажено мукой и ужасом. Тело было изранено, но раны были неглубоки. Иван осмотрел ту часть тела, что была обращена вверх. Что он искал, он не знал. Следы зубов, может быть - и обнаружил их на плече. С чем-то, торчащим из. Иван ухватил это, торчащее, двумя пальцами и потянул. Тело еще не так остыло, чтоб обратиться в камень, предмет, да что там предмет - зуб, чуть подался, оттягивая за собой кожу, Иван потянул сильней. Выдрав его из тела покойного, он обернул его в носовой платок, как недавно заворачивал - в другой, не этот - прикус Петрухи. Положил в карман. Никто не видел этих его действий, толпа послушно стояла за порогом, ждала. Он исследовал отпечаток, но принадлежит ли он дяде Пете, сказать было трудно. Не было возможности сравнить два прикуса, разве что этот - мысленно сфотографировав. Иван попытался запомнить особенности расположения зубных отметин на теле. Один из резцов, правый нижний, располагался несколько под углом к ряду: очевидно, был кривоват. Тоже было с клыком в этом ряду. Возможно, как примета и это сгодится. Других особенностей в отпечатках Иван не обнаружил, ибо был не исследователь такого рода примет, не специалист. Верхний ряд зубов был ровен вплоть до того зуба, который Иван вынул и в карман положил.

Исследуя тело, он немного успокоился насчет Александры. В поле его зрения больше трупов не было. Версия проникновения тела на склад сложилась в его голове, пока он его обследовал. Несомненно, проникло оно сюда, когда еще было живо. Воспользовавшись халатностью Шурочки, сделало слепок с ключей. Рассчитывая поживиться материальными ценностями, проникло ночью в контору, а потом и на склад. Вошло, заперлось изнутри. Завесило окно одеялом, которое сейчас было сорвано и лежало частично не батарее отопления, частью на полу. Включило свет, и принялось за неспешный осмотр, кое-что откладывая в сторону с тем, чтоб с собой унести. Но на тело напали. И умертвили его.

Кто напал, как проник, как, наоборот, покинул запертый склад этот 'кто' - кто, как не Петруха? - про это Иван пока не задумывался. Дверь заперта изнутри. Окно целое. Щелей нет. Тайна закрытой комнаты. Вот приедет милиция, выдаст, возможно, версию.

Он быстро осмотрел в углах и за другим стеллажами - нет, не было тел. Однако, почему на рабочем месте ее нет? Вновь беспокойство вернулось к Ивану.

Начальник цеха, пьющий мужчина лет пятидесяти пяти, но чрезвычайно ответственный руководитель и грамотный специалист, только что вернулся с оперативного совещания у руководства. Вернее, был вызван по телефону наряду со здравоохранением и милицией. Милиции еще не было, здравоохранение подоспело, но опасалось войти. Начальник белел лицом в проеме двери, демонстративно засовывая под язык таблетку.

- Что там, Вань? - спросил он.

Видимо то облегчение, что имел Иван на лице, не найдя Александры, начальник прочел и тоже воспрянул, надеясь, что все еще обойдется. Что мертвецов на вверенной ему территории сегодня нет, что кровь, размазанная по бетону, это - так, а нога - что нога? Нет на планете ныне мест, где б не ступала нога.

- Нет ее там, - сказал Иван.

- Нет? - с надеждой переспросил начальник.

- Нет, - подтвердил Иван. - Но хотелось бы знать, где.

- Ты про... Ты про Александру? Так я ее отпустил, - сказал начальник. - Критические дни. - Он находил в себе силы еще и шутить. - Вернее так: утром позвонила она мне, мол, сына на прививку вести - я и отпустил. После обеда, возможно, будет. А нога?

- Нога Слесарю принадлежит, - сказал Иван. - Борису Борисовичу. И тело там. Мертвое.

- Совсем?

- Вполне. Вон, медицина пусть подтвердит.

- Ой, я боюсь, - сказала медсестра, конопатая и молоденькая.

- Ну боишься, так не ходи, - разрешил Иван. - Все равно ты ему уже ничем не поможешь.

- Тогда я не пойду, - сказала сестричка. - Пусть его криминалист констатирует.

Что и говорить, зловещее зрелище. Этот окровавленный слесарь кого угодно бросил бы в дрожь.

Люди не расходилась до тех пор, пока не прибыли криминалисты. Любопытствующие, бледные от безделья, были ими из конторы выпровожены. Ивана же менты оставили при себе, чтобы отвечал на вопросы и помогал следствию. Первый вопрос, который был ему задан, звучал так:

- Слушай, студент, а где здесь гальюн?

Иван показал.

Судмедэксперт, худая смуглая женщина, предположила, куря, что смерть наступила от свернутой шеи.

- Так и писать: от свернутой? - переспросил протоколист.

- Писать: в результате перелома шейного позвонка, - сказала женщина, роняя пепел на распростертого Слесаря.

Иван же склонен был полагать, что в результате укуса. А шею могли свернуть и потом, когда Слесарь, будучи уже укушен, но еще жив, в борьбу с нападавшим вступил. Естественно, он о своих догадках предпочел у молчать.

Тайна закрытой комнаты ментов не смутила. Мол, и не такое распутывали. Ну-ну... Зорких вам озарений. Вот только на кого этот труп вешать будете.

Тут он подумал, что повесить запросто могут и на него - по косвенным доказательствам. Собрав все отпечатки и выявив наиболее многочисленные. Тем более возникает необходимость выстраивать встречную версию. Может менее правдоподобную, чем у ментов, но единственно верную. И доказательства предъявить.

На всякий случай он вытребовал у того, кто был главный здесь, визитную карточку. Вдруг что-либо вспомнится, так чтоб позвонить. Карточки этот мент ему пожалел, написал телефон на каком-то клочке. Иван сунул клочок в карман рядом с зубом.

Склад опечатали.

Дома Иван сравнил прикусы. Тот, что из холодильника вынул - с тем, что в памяти запечатлел. Отпечатки резца и клыка, кажется, совпадали.

Он осмотрел зуб. Зуб отличался своеобразием. Во-первых, имел зазубрины, как у гарпуна, отчего и остался в теле. Во вторых, имел отверстие и желобок, словно для стока жидкости. Иван не видел гремучих змей, но именно так представлял себе их ядовитый зуб. Хотя вряд ли, конечно, его представление полностью совпадало с оригиналом. Этот все-таки был человеческий, и во рту - от прочих не отличим, ибо гарпунчик был с внутренней стороны. Вот только цвет он имел тускловатый. Как бы чем-то багровым налит. Вернее, был налит, а теперь пуст, и только остался испачкан изнутри. Как пустая чернильница. И материал имел не костяной, а какой-то еще. Более быстрорастущий, но не менее твердый, чем кость. Только полупрозрачный, что ли.

Иван, не зная, можно ли хранить этот вещдок в холодильнике из-за возможной остаточной ядовитости, сунул его за батарею, завернув в тот же платок.

Сыр с оставшимся прикусом начал уже подсыхать и сморщиваться. Иван выбросил его в мусорное ведро.

Судя по адресу, взятому им в книге механика, наставник жил на самой окраине. Если от завода - то не так далеко. А если от квартиры Ивана - то изрядно.

Можно было доехать на маршрутном автобусе, но Иван не спешил. Уже было вполне темно, но еще оживленно. Дойдет он за тридцать минут. За это время движенье уляжется. Как правило после десяти вечера в это время года улицы вымирали. Молодежь кучковалась у субботних клубов и дискотек. Люди постарше припадали к телеэкранам или спали уже.

Он знал, что жил Петруха один.

Есть те, кто вынужденно живет в одиночестве и тяготится им. Другие же выбирают этот способ существования вполне осознанно, каждый в силу своих причин. Вряд ли слесарь Петруха следовал по первому пути. Скорей, по второму - как какой-нибудь негодяй или гений, или человек, не склонный к пустому общению. Или монстр, или маньяк, что еще требовалось доказать. Одиночество не является доказательством. Даже косвенным. В конце концов, Иван тоже жил один в доставшейся от матери двухкомнатной. В силу этого подозрения могут пасть и на него. Тем более, что наследил на складе своими отпечатками изрядно.

Дома ближе к окраинам теряли в росте. Вот и одноэтажные уже пошли. Иван замедлил шаг. Фонари горели вдоль четного ряда домов, Иван перешел на нечетную, стараясь держаться в тени. Номеров по этому ряду в темноте не было видно, но Иван считал, что угадает Петрухин дом в нечетном ряду интуитивно. Вряд ли это будет аккуратный и вместительный особнячок, крытый сверху искусственной черепицей, а по стенам - сайдингом. Скорее развалюха какая-нибудь. Которую давно пора продать на слом.

Улица Партизанская. Дом 109. Не этот ли? Забор покосился. Не хватает в нем штакетин. Ворота болтаются на одной верхней петле. В окнах свет. Ситцевые занавесочки прикрывают лишь нижнюю часть окна. Он постоял у окон, дожидаясь, не покажется ли кто-нибудь в окне. Показалась старуха с чашкой и блюдечком. Села за стол пить чай. Нет, это не тот.

На четной стороне шел восьмой десяток номеров, но понятно, что десятки почти никогда не совпадают. На нечетной мог быть как шестой, так и двенадцатый. Иван совсем замедлил шаг, вглядываясь в окна домов внимательней, и ругая себя за то, что вышел так поздно. В некоторых домах уже погас свет, и если выключит в своем доме свет и Петруха, то вряд ли он сегодня тот дом найдет.

А если найдет? Никаких планов насчет того, что предпринять в отношении Петрухи, у Ивана не было. Что он хотел в его доме найти? Доказательства виновности? Невиновности? Если он и вправду в Саратове, как механику врал или не врал - что ж, в таком случае рад за вас, мэтр: у вас алиби. У Ивана самого жила тетка в Саратове. Приходилось в этом поволжском городке и ему бывать.

Кусты, чья-то тень застряла в кустах. Ничейный участок - со стеной, с тенью стены, с тенью тени. Что за стена? Чьи развалины? Кто там таится в кустах? Он торопливо миновал неприятное место. Не то, что бы он боялся кого-то, кто бы мог там затаиться. Нет, просто не хотел терять времени на возможную стычку и тем самым напрасно вечер убить.

Он прошел улицу до конца, то есть до пустыря и помойки, где разворачивались и отстаивались маршрутные автобусы и такси, перед тем как им тронуться в обратный путь. Он все время тщательно всматривался в те дома, которые соответствовали его представлению о жилище наставника. Окна уже большей частью были темны, и когда, развернувшись у свалки, он отправился в обратный путь, спящих домов становилось все больше. А если наставник и в самом деле в Саратове, то его окна и не зажигались вообще. Он еще прошел туда, до помойки, и обратно, в сторону центра, пока не признался себе, что эта нынешняя его вылазка оказалась напрасной. Автобусы еще ходили. Он успел вскочить в попутный, который едва не отправился от остановки без него, и вернулся домой.

Утром, а вернее ближе к обеду уже, ибо сон Ивана был глубок, совесть чиста, и спал он в воскресные дни обычно подолгу - так вот, около полудня он прокатился на вчерашнем автобусе по улице Партизанской до помойки и вспять. Непрерывно глядя в окно, он нашел дом с номером 109-м. Как и предполагал Иван, дом был не из лучших на этой улице, но и развалюхой не выглядел. Были хижины и похуже в этом ряду. Приходило на ум, что у хозяина лет десять назад возникли денежные затруднения, возникли и вошли в его жизнь, и с тех пор дом не подмалевывался, не ремонтировался - то есть выглядел ровно так, как женское средних лет лицо с осыпавшейся косметикой. Дом под двускатной крышей имел два окна, выходивших на улицу, и был огражден невысоким забором. К дому примыкал палисадник, заросший травой. Иван отметил крыльцо под навесом, выходящее во двор, какое-то дощатое строение в глубине двора. За домом было, очевидно, еще какое-то пространство, задворки, может быть. Как показалось Ивану, там еще оставалось место для пары грядок моркови. Но была ль за окнами и забором жизнь?

Тем же автобусом он вернулся назад, и проезжая мимо 109-го, вглядывался не менее напряженно, и то ли очень уж ему хотелось того, то ли действительно так, но только заметил он за забором промельк движенья. Значит, жизнь все же была. Значит, днем - не стоит пытаться. Он не оставлял мысли о том, чтобы проникнуть за этот забор. Пошарить по двору, заглянуть в окно. Только придется ночью опять, когда хозяин уснет. Развалины приходились на ?103, за два номера до дома наставника, так что Ивану очень кстати пришелся этот ориентир. Вечером он решил повторить попытку.

Мы живем в недооткрытом мире. Где те рубежи, межи, за которыми открывается неправдоподобное и чудесное?

Впрочем, в нашем очаровательном отечестве чертовщина прёт изо всех щелей.

На этот раз он не пошел пешком. Дождался автобуса. Сошел на остановке, ближайшей к дому Петрухи. Час был примерно тот же, что и вчера, когда он, оставив надежду найти это жилище, садился в автобус, чтобы тронуться в обратный путь. Большинство окон было погашено. Окна дяди Пети, те, что выходили на улицу, были забраны ставнями. Днем, Иван это точно помнил, ставни были распахнуты. Значит, есть кто-то в этом доме. Сам ли Петруха, или тот, кому он поручил присматривать за жилищем, пока в Саратове сам гостит.

Никакого специального снаряжения, кроме фонарика, у Ивана с собой не было. Да и фонарик был не фонарик, а брелок для ключей, чтоб под ноги себе посветить. Более конкретный свет мог быть бы замечен хозяином или соседями.

Он перелез в палисадник, поискал в ставнях щелочку. Заглянул. Окно, ко всему прочему, было задернуто шторой. Он вылез обратно на улицу и заглянул через забор. Собаки, судя по всему, не было. Если б была, то уже дала бы о себе знать. Он перелез.

Во двор выходили еще два окна. В дальнем, в том, что было за крыльцом, горел свет. Ближнее было темно. Жилище довольно просторное на одного. По российским меркам. Три комнаты, определил Иван. Кухня. Сени. Крыльцо. Он ступил на крыльцо - оно еле слышно скрипнуло - подергал входную дверь: заперто изнутри. Шторы окна снизу были раздвинуты, из окна во двор падал треугольник света. Обойдя это пятно, Иван заглянул в окно издали.

Никакой мебели на первый взгляд в комнате не было. А на второй - обнаружилась пара предметов: самодельно сколоченный стол и табурет от того же производителя. Что и за мебель-то можно было принять разве что с превеликой натяжкой. Стены были выбелены белой глиной или известкой. Ни полок на них, ни гобеленов, ни тем более картин, ковров. Пол с этой точки не был виден Ивану, но и на нем, он был уверен, не было тоже ковров. Предельный минимализм. Даже шторы, что прикрывали верх окна, создавая треугольник света, были разноцветные. Левая была багровых тонов, правая - темно-коричневая. Но видимо хозяину на эти мелкие отличия было плевать. А может, дальтоник был. В таком случае он мог бы плевать на все краски этого мира.

Хозяин возник в поле зрения Ивана как-то внезапно. Возможно, наблюдатель в это время перемигнул, или отвлекся мыслью, но вот Петрухи в комнате не было, и вдруг он есть. Сидит на стуле, который только что был пуст, прихлебывает что-то из большого бокала. Вряд ли что-то спиртное: так, неспешно, с неравными паузами, пьют чай, перед тем, как хлебнуть, на него дуя, когда внимание отвлечено чтением вечерних газет или собеседником. Собеседника в комнате не было, но газета была, в которую дядя Петя и уткнул нос, воздев на него очки.

Мирный, ни на что не намекающий вечер. Одинокий мужчина средних лет решил перекусить или отужинать, перед тем, как улечься в постель. Сейчас выйдет, зубы почистит и погасит свет. Зубы... Нечего и пытаться зубы его рассмотреть отсюда. Даже если зевать начнет во весь рот.

Говорят, зевота заразительна. А ну-ка... Иван заставил себя зевнуть, и только с третьей попытки у него получилось искренне. Он зевнул еще и еще, наконец, и Петруха начал позевывать, но к сожаленью, прикрыв рот рукой, потом зевнул от души и уже в открытую, но на месте ли его зуб, Иван действительно не рассмотрел. Да и как он может на месте быть, если у Ивана за батареей лежит, завернутый в тряпочку?

Что еще? Какова в сущности цель этого ночного визита? Убедился, что наставник жив-здоров, не в Саратове, и не собирался туда, ибо смотаться туда и обратно за два дня только на личном самолете возможно. А дальше? Пошарить в темноте по двору? Заглянуть в пристройку, где, крытый пылью, хранится всяческий хлам?

Нельзя сказать, что такая мирная картинка Ивана как-либо раздосадовала. Если дядя Петя вообще не при чем, разумеется, он будет этому только рад. Оставит свои подозрения и домыслы и никому никогда не скажет о них, даже Александре. Александра. На миг ее лицо выплыло из темноты, глаза распахнуты, в каждом - по огромному вопросительному знаку. Что ты делаешь здесь, Вань? Напрашиваешься на происшествие?

Одинокий мужчина средних лет. Коротает вечер выходного дня. Не пьян, по всему судя. Не похоже, что именно он учинил шкоду. Тем более, что каких-либо ссадин, царапин или угрызений совести на его лице Иван с места своего наблюдения не заметил.

Одинокий мужчина встал, вышел. Очки остались на столе. Свет не погашен, значит, вернется еще. Иван на всякий случай передвинулся поближе к дощатой пристройке, чтобы успеть юркнуть в щель между ею и соседским сусеком, таким же дощатым, если дяде Пете придет в голову выглянуть на крыльцо. Окно с этого места хуже просматривалось, но все же Иван усек, когда Петруха вернулся в комнату, и переступил поближе к окну, на первоначальное место наблюдения.

Дядя Петя, стоя спиной к Ивану, а лицом к стене, что-то делал. Иван видел, как ходят, движутся его локти. С рук свешивался какой-то жгут. Нет, веревка, определил Иван. Рядом со стеной стоял табурет, на котором Петруха сидел и пил чай несколько минут назад.

Веревка, табурет... Иван поднял глаза к потолку, почти уверенный в том, что сейчас увидит. Так и есть: в потолке торчал крюк. Крюк, судя по всему, торчал довольно давно, во всяком случае, был вбит или ввинчен еще до того, как потолок в последний раз белили.

Дядя Петя без всяких внутренних колебаний - он раз или два показал Ивану свой профиль, профиль был безмятежен, от сомнений и горестей чист - привычным, как показалось Ивану, движеньем, встал на табурет и почти не глядя накинул конец веревки, завязанный в кольцо, на крюк. Другой конец, но уже не с кольцом, а с петлей, накинул себе на шею. Небрежно, не глядя вниз, дернул ногой, табурет упал, а дядя Петя повис в полуметре над полом, словно над бездной, подумал Иван, но повис он как-то буднично, спокойно, без судорог и конвульсий. Ни один мускул не дрогнул, бровь не шевельнулась, а что говорят о повешенных - о высунутых языках, выпученных глазах и железной эрекции - так этого и в помине не было. Эрекция, впрочем, могла быть и не видна. Наверное, он и на стене цеха так висел, тихо и безмятежно, пока Иван и ныне покойный Етишкин, не вытянули его на парапет. Руки наставника свободно свисали вдоль тела. Он только однажды - и едва ль не игриво - оттолкнулся пятой от стены, чтобы, простерев руку, дотянуться до выключателя и погасить свет.