Уик-энд на Змеином озере

Последнее тепло тающей южной осени.

Станица уже за спиной, — и отпускает печаль, расправляются крылья…

(Щелкнул замочек, подалась волшебная дверь, потекло сказочное время…)

Еще километр, и расступились холмы, заершились камышовые гривы.

Здесь, как обычно, начиналось сладкое одиночество: парящая в вышине птица, проносящиеся дальней трассой машины — вторичные, точечные детали внешнего мира, который Сёмка только что покинул. А предпочтенные картинки и звуки, к которым он сейчас деятельно, на правах творца, причастен, наполнялись особенным живьем — движениями, музыками, смыслами. Так весь Сёмкин организм настраивался на чудесное восприятие избранной темы. Однако, в отличие от йогов, ему для этого не нужно напрягаться, неволить природу разумом: все творится естественно и с удовольствием. Просто расслабься — и, наслаждаясь, плыви по фантастически возникшему, всепоглощающему течению, вплетайся в прохладные, мягкие струи, вытягивайся телом, становись гибким, летучим, стремительным…

Впрочем, пока ничего особенного не происходит: сухая осенняя трава, калечимая твердыми шинами, громким хрустом жалуется на велосипед. Велосипед скрипуче оправдывается, — пеняя на седока. Цветы… кивают, улыбаются… И прочее. Кому подобное не знакомо? Даже далеко не взрослый Сёмка понимает обычность происходящего: слышал, читал…

Не доезжая до озера, Сёмка спешился. Несколько метров шел почти крадучись. Осторожно взобрался на пригорок, замер, всмотрелся. Картина, к которой он так и не может привыкнуть!

…Змейки юрко скользят по зеркалу озера в веселом хаотическом танце — семейка хвостатых буковок «г»; или — живые луковки, плавно вторящие импульсам струящихся в темной воде гибких стрельчатых тел… Что нужно для того, чтобы увидеть все это сверху? — Еще раз внимательно осмотреться, запечатлеть окрестность, закрыть глаза и наклонить голову. И вот внизу — голубая, поблескивающая чаша, отороченная белоснежными кувшинками, камышовым ворсом, ромашковыми лугами, крестьянскими полями, станицами, перелесками, степями, городами. И тарахтящий звук — не выхлопы тракторной трубы на дальней пашне, это — рокотный бубен, под который смуглые танцовщицы ублажают падишаха, не смея поднять на него своих продолговатых, похожих на маленькие сабли глаз…

Вдоволь насмотревшись, Сёмка отвязал удочку, разделся, вынул из сумки газету и темные очки. Из газеты быстро сделал сомбреро. Несколько змеек, обеспокоенные движением на берегу, ушли на дно.

— Ну, хватит, стрельчата!.. — сказал Сёмка ласково, но требовательно, тоном отдохнувшего мужа, которому пора заняться государственными делами. Нашел плоский голыш, запустил в метре от себя. Камень, усердный послушник мастера, на пружинистых подскоках перелетел на другой берег не утонув. После этого последние танцовщицы исчезли под водой, и Сёмка, в очках и сомбреро, шумно вошел в озеро. После купания он будет рыбачить.

Конечно, если голыш-попрыгун перескакивает на другой берег, то никакое это не озеро. Это просто разлив канавы, водой от которой в верховье питаются станичные поля и, далее вниз по течению, дачные делянки горожан. Да и глубина несерьезная — одиннадцатилетнему Сёмке по плечи.

Канава берет начало в центре района, оттоком от мелиоративного канала. Далее, насколько Сёмке известно, она пробегает в рукотворном русле несколько станиц, истаивая на полях и огородах, и все же, маленьким, но упругим ручьем, по старым оврагам, сливаясь со свежими струями родников, достигает небольшой речки, которая, в свою очередь, где-то уже очень далеко, впадает в великую Кубань, — уносящую свои воды к большому городу Краснодар…

Этот разлив, который приходился на середину пятикилометровки между станицей и дачным поселком, не пользовался популярностью ни у станичников, ни у дачников-горожан. То ли по причине суеверной — из-за несметного количества змей, которые, с весны до осени, водили тут мерзкие хороводы. То ли из-за несчастного случая, произошедшего давно с каким-то чужим человеком, которого нашли утопшим. Хоть утонуть при такой глубине — очень нужно постараться. Версии дачников: ядовитая змея или «зеленый Змий». Станичники, знающие безобидность местных змей, предполагали причины более «серьезные» — от русалок и водяных до любовных «финалов». В результате неполной информации и недостоверных слухов репутация лужи охарактеризовалось емким названием: Змеиное озеро. Здесь никто не купался, не рыбачил. И Сёмку, единственного (и тайного) «змеино-озерного» купальщика и рыбака, это место — только пару лет назад притянуло…

…Позапрошлой весной, ранней — местами еще лежал снег, — к бабушке приехала старая подруга. Это была городская старушка: со смоляными кудрями и накрашенными губами. И кудри, и их смоль, и цвет губ показались Сёмке жутко неестественными. Впрочем, во всем остальном горожанка оказалась такой же, как и Сёмкина бабушка. Которую, «эдакою счастливой», он, пожалуй, никогда еще не видал. Да и шутка ли, десять лет землячки не встречались. Сёмкин отец, как обычно, был в командировке, поэтому чувствовали себя пожилые женщины, радуясь редкой встрече, очень даже привольно. Вечером «разговелись» наливкой, попели песен: «Ты гуляй, гуляй, мой конь!..» Сёмке доставалось отрывочной информации: что, мол, «гутарят» они, а не разговаривают, казацкую молодость вспоминая, что сейчас все позабыто, «а вот, бывало, на баз…, через плетень…, под гармонь…, орел степной — казак лихой…» и так далее.

Так и заснул под суетливо-радостный говор подруг. Проснулся среди ночи и подслушал уже сдавленный шепот. Сёмкина бабушка иногда всхлипывала и сморкалась.

— … Тяжко, говорит, сердце ты мне на всю жизнь разбила, но, мол, насильно мил не будешь. Об едином прошу: Сёмка со мной. Иначе одна мне дорога… Ты, мол, с любовью уходишь, дети еще будут желанные, а мне — всё, один Сёмка. В таком роде. Плакала, до-о-олго плакала, правда. Но сладилась, смирилась. С тем усатым и уехала в Краснодар, ни слуху, ни духу, славбо. А как он ее любил!.. Да не то слово! Уж я боялась, как бы чего… С тех пор неприкаянный: и мне не сын и Сёмке не отец… Ох, змея! Прости господи. Глаза — сабли, волос — как твой ветер. А гибкая да тонкая — насквозь видать. Потянется — аж хрустит. Не наша, не казачка.

— А то и плохо. Город есть город, знаю.

— Ну! Я ему то ж и говорила, когда женился… На Змеином озере познакомились, будь оно не ладно, гиблое место. Он в город ехал, через дачи, она — сюда шла с дач, в станицу, за молоком. Молочка, вишь ли, домашнего захотелось! Не поленилась, а? Аккурат на озере и сшиблись, по-другому не скажешь. Да еще намекала, бессовестная, что и Сёмку там же, на озере понесли, может, на рыбалке какой, впоследствии. Бывало, кормит его и приговаривает: «Ах ты, мой змеенок!..» Ну, ты слыхала такое? Чтоб родная мать!..

— Ой, не дай бог, не дай!.. Может, любя-шутя?

— Ага, еще и смеялись, шутили оба: суеверия, мол, матушка. А ведь сказано было: не к добру! Так и вышло. Перекатная! — это я сразу себе сказала. Бывало, про родителей чего спросишь, надо бы повидаться, дескать… А как же, если по-человечески-то, сваты, хоть и ни разу не виденные. Смеется, разговор уводит, да в другую комнату или на баз норовит. Сёмка ее и не помнит.

— То, может, и хорошо. Не ведать, — не болеть!

— Ой, не знаю… Хорошо, не хорошо, а заместо доброго — точно. Вот и чудной через это, изъян, изъян! Молчаливый, задумчивый, все читает или в окно смотрит. Или уедет куда на велосипеде, целый день нету и нету. Жалею его, по хозяйству все сама, славбо здоровье пока, не жалуюсь. А умный!.. Как загнет чего — сроду не слыхала, даже по телевизору. Как блаженный. Изъян, одно. Да еще и безотцовщина, фактицки, — отца-то по неделям не бывает, грузы туда-сюда возит, по разным городам.

— Дальнобойщиком, наверно.

— Ага. Мне, мол, матушка, на одном месте невозможно. Дорога, мол, нужна. Ох-ох! Может, найдет кого? А какие там, в дальних краях невесты, не знаю.

— У!.. Там еще хлеще, на трассах. ПлечевЫе!

— Какие?

— Да ну их! Рассказывай…

— Вот… А и на ком здесь, в станице, женИться-то? Путевые замужем. Одни разведенки разве… Да никто ему и не мил. Разговор заведу, нервничает, закуривает, аж спички ломаются. Новые не заезжают, наоборот норовят… Вот в прошлом году учительница новая приехала, молодая-незамужняя, литературу с языком в школе учит… А!.. Кому он с довеском нужен! Тем более молодухе. Училке и так отбоя, говорят, нету. К тому ж и жених у нее, вроде, имеется, где-то. Красивая тож. Ой!.. Чего говорить!.. Это уж я так, волей-неволей, все подмечаю, дура-сводня старая, без всякой надёжы.

— Беда-беда!

— Не говори. А эти…, как их, плеч…, тьфу ты, плечные… Может, они и ничего бывают?..

— И не думай. Плечевые они и есть плечевые. Паспорт — задница, душа — передок! Прости, господи!.. Бродяжки!

…Как не вязалось бесцветие города с его названием!..

…Сёмка шел по серому Краснодару с высокими гнущимися домами, которые в вертикальном далеке сужались до такой степени, что качались, — наверное, от ветра, который дул над городом, гоня тревожные тучи, — и походили на огромные водоросли. Сёмке становилось жутко, он опускал голову и обнаруживал себя уже совсем в другом, но таком же незнакомом месте. Никто не шел навстречу: прохожие только обгоняли. Он видел их тонкие высокие торсы и черные красивые ноги — это были женщины. Он представлял, что каждая из них, проходя мимо, тайком, сверху вниз, косит на него продолговатым смеющимся глазом и показывает раздвоенный язык. Когда же он норовил разглядеть лица тех, которые еще сзади и смотрят ему в затылок, — для этого он резко оборачивался, — все замирало, лица прятались в водорослях, и лишь неясно белели из колышущейся темени, а прически вытягивались кверху снопом тонких стеблей… Пока обогнавшие его не исчезали за очередным поворотом, он хорошо видел их со спин — гибкие фигуры были прекрасны: если бы не убегающие ноги, то можно было подумать, что вперед улетают высокие русалки, с вздернутыми плечами и слегка разведенными, будто в удивленном извинении, руками. Он пробовал догнать кого-нибудь из убегающих, поймать за рукав, за юбку, остановить, зайти спереди…Однако ноги вязли в тине, и не могли ускорить его движения… Он пытался громко спросить, позвать… Рот открывался, но голос не звучал…

Проснулся, потрогал лицо, — сухое. Все правильно: он ведь никогда не плачет.

Наутро, когда приезжая старушка еще спала, совсем, наверное, не по-городскому похрапывая, а бабушка уже воевала с поросятами («Ну, плечевые!!!..»), Сёмка тихо вывел велосипед и поехал к Змеиному озеру. Колеса скользили по мерзлой земле, пару раз от невнимательности Сёмка падал, весь перепачкался.

…Это было хмурое утро ранней южной весны. В центре Змеиного озера зияла черная проталина, вода неровно зыбилась и всхлипывала под краями льда, а рыжий камыш рептильно шуршал: «Шш-с-скоро!..»

Но лето не пришло скоро. Его пришлось с нетерпением, а значит долго, ждать.

…Сёмка скоро определил, что озеро (распухшая буквой «ф» канава) имеет один относительно людный — со стороны станицы, и другой совершенно безлюдный берега. На стороне «безлюдного» располагались пустыри, весной окрасившиеся полевыми цветами, и следом, совсем далеко, коллективные поля. Нетрудно догадаться, какой берег облюбовал Сёмка, раз за разом переправляясь туда с велосипедом на руках, по тайному, в камышовых зарослях, мосточку, который сам и соорудил из нескольких жердин. На «людном» иногда появлялись случайные, нездешние, прохожие и автомобилисты (рядом пролегала грунтовка). Их остановки были кратки: искупаться, набрать воды… Если Сёмкин романтический покой на Змеином озере тревожили эти самые посторонние с противоположного берега, что бывало очень редко, то он надевал большие солнцезащитные очки и панаму из газеты, с большими полями, рот на замок, — если что, отвечал жестами, сам в разговор не вступал. Не хотел, чтобы станичные узнали, что именно здесь, в змеиной обители, он проводит свое свободное время. Маскировка срабатывала — до сих пор его странное увлечение оставалось тайной даже для бабушки.

…Услышав шум двигателя, Сёмка опустил на лицо сомбреро, поправил очки, принял сидячую позу, в которой его издалека было невозможно узнать. Коленки подобраны к подбородку, над коленками — огромные темные, непроницаемые очки, к тому же прикрытые газетной панамой.

Из-за холмов противоположного берега показалась машина с высоченными бортами, которая весело взревывала и резво подскакивала на ухабах. Сёмка сразу узнал ее. Это был личный «Зилок» школьного физрука, на котором он, вечно разведенный станичный учитель, многодетный алиментщик, по выходным дням подрабатывал на дачах, курсируя, в качестве грузотакси, между поселком и городом. Все знали, что в кузове этой машины всегда присутствует спортивный мат — в качестве мягкого сиденья для пассажиров, которых, правда, физрук, опасаясь автоинспекции, в отличие от овощей, фруктов и садового инвентаря, мог подбросить только до пересечения проселочной дороги с автомагистралью. Но и то хлеб.

Машина остановилась, захрустев сминаемой береговой галькой. Озеро заполнилось музыкой. Сёмка еще раз сформулировал для себя воздействие шлягеров на слушателей: песня сначала своеобразно «озвучивает» настроение отдыхающих, затем управляет их мыслями, которые со сладостной послушностью следуют за незамысловатыми, типичными оборотами чьей-то отвергнутой, потерянной, найденной, и так далее, любви.

Из кабины вышли двое по всему видно отдыхающих людей, которые сейчас находились во власти очередной песни, и даже невольно подергивались в заданном такте.

С физруком была молодая женщина. Сёмка узнал ее, хотя сделать это сразу было непросто: настолько она изменила свой облик. Вместо платья и кофты — джинсовый костюм, вместо толстой косы — рассыпанные по плечам пышные черные волосы, которые украшала заколка в виде золотого пера жар-птицы.

Они подошли к воде. Остановились, глядя через озеро на Сёмку. О чем-то вполголоса поговорили. Физрук, демонстрируя официальность, громко обратился к женщине:

— А это, гражданка пассажирка, наша местная достопримечательность — Змеиное озеро. Запоминайте, потом расскажете в своем городе.

Женщина понимающе глубоко кивнула, всем видом показывая вежливую скуку пресыщенного туриста, вынужденного внимать бесталанным рассказам усердного гида. «Гид» замолчал, явно озабоченный не той темой, которую только что обозначил.

— Мальчик! — вдруг ласково обратилась женщина к Сёмке. — Ты из какого класса?

Сёмка, казалось, был готов ко всему. Но этот простой вопрос, а может быть тон, в котором он прозвучал, поверг юного конспиратора в замешательство. Если бы не звуки шлягера, то можно было сказать, что повисла напряженная пауза. Женщина, кажется безотчетно, сделала едва заметный шаг назад и вопросительно посмотрела на физрука.

— Эй, казачок-рыбачок, — крикнул физрук, — что-то я тебя не узнаю. Ты откуда? Не станичный?

Сёмка пришел в себя и, как можно небрежней, качнул головой в противоположную от станицы сторону, в сторону дач.

Двое на том берегу облегченно улыбнулись друг другу и стали раздеваться.

Сёмка полагал ее целомудренно красивой. Именно такой она была… до этой минуты. Оказывается, раздетой она красива иначе — как ангел, как богиня, как… Сёмка даже затруднялся еще подумать — как. Ему захотелось снять очки, чтобы лучше рассмотреть это чудо, но раскрылся бы его сознательный, некрасивый обман. Поэтому он только вздохнул.

Купальник «богини» и плавки станичного алиментщика удивительно гармонировали: по цвету и фасону. Возможно, случайность, но Сёмке открытие не понравилось.

— Ты, гражданка, — физрук засмеялся, — стели достархан, вот здесь, в тенечке, под шелковицей, а я займусь напитками.

Он вынул из сумки бутылки, несколько из них положил в воду, и энергично, шумно потерев ладонями друг о друга, весело выкрикнул:

— К бою готовы!

Физрук, кроме хронической слабости к «слабому» полу, был известен еще и тем, что состоял в местном казачьем курене, образованном по последней моде станичниками, числился там наказным атаманом. По причине последнего увлечения отрастил усы, которыми очень гордился. Движения его, что заметили даже школьники, стали более степенными, а каждое предложение претендовало на афоризм. Например: «Усы у казака — первая и последняя мета. Можно остаться без коня, без шашки и даже без… штанов, и тогда только усы засвидетельствуют в казаке казака!..»

Первая бутылка открылась с шумом — хлопком и пеной, пробка, высоко взлетев, шумно шлепнулась в воду.

…Она сидела на большом камне вполоборота к озеру, а значит и к Сёмке, грациозно отведя согнутые в коленях ноги. Так она была похожа уже на русалку. Заколка-перо вспыхивало при плавных поворотах головы. Даже вино в ее стакане, который она протянула к стакану физрука, играло солнечными бликами сказочно.

— Ну что ж, мой добровольный гид, за уик-энд!

Они выпили: «До дна, до дна, до дна!» — подбодрил физрук после своего «залпа» и торопливо налил по второму стакану: «У нас, кубанских казаков, так положено».

Она вновь подняла стакан, — внимание! — но тут же слегка отвела его в сторону, этим жестом призывая не торопиться. Затем, прищурив один глаз, посмотрела сквозь граненое стекло, через все озеро, на противоположный берег:

— Арнольд Степанович, убавьте, ради бога, звук. Все мысли из головы улетучиваются!

— Наоборот, голова хорошими мыслями наполняется, — парировал физрук, но послушно сбегал к кабине.

Она усмехнулась:

— Это уж у кого как. Вот, кстати, Арнольд Степанович, какие мысли вас посещают, когда Вы смотрите на вон того мальчика на чудесном, цветистом берегу? — она опять поднесла стакан к глазам.

Физрук, активно жуя, посмотрел на Сёмку одним глазом, потом другим.

— Ну, гриб в очках. Среди ромашки. И спереди удочка. Только что с велосипеда слез. А на него, с другого берега, — он указал огурцом на компаньонку, — русалка смотрит. А сзади нее, — он перевел указующее действие огурца на свой грузовик, — избушка на курьих ножках… Здесь чудеса, здесь леший бродит, — он прижал подбородок к своей волосатой груди. — И так далее.

— У вас удивительно образное мышление, браво. Глядя на вас, не всегда подумаешь. А мне всего лишь вспоминаются такие вот стихи, послушайте.

Голос ее был, как всегда, напевен. Но прибавилось что-то воркующее. Сёмка понял, что это от выпитого:

— А, — физрук кивнул, — этот, как его, певец… Кудрявый такой. Где-то на старых кассетах был. «Нарву цвето-о-ов!.. И сделаю букет!..» — напевая, он изогнулся, сорвал ромашку и картинно подарил ее той, — «…которую люблю!..»

— Арнольд Степанович, это стихи замечательного поэта Николая Рубцова. — Она продолжала, грустно, воркующе, глядя в противоположную от физрука сторону:

— Мальчик! Подари мне букет!.. — она подалась вперед, картинно вытянув руку в сторону озера и глядя поверх мальчика, как будто не мальчик — это вовсе, а ископаемый божок, фетиш, которому уже не поклоняются, которого не стесняются, но от которого все же исходит тревожное обаяние забытых символов, утраченных понятий.

— Ладно, — физрук засмеялся, на этот раз натужно, — нам, возрождающемуся казачеству, всех поэтов знать не обязательно! Призываю компанию — расслабиться и не брать в голову. Предлагаю выпить на брудершафт! Тост… Погоди, сформулирую… Ага: «За то, чтобы всегда в жизни были такие уик-эндовские места, как Змеиное озеро!»

Величественный «цок» разнесся над озером. Короткий, но, видимо, сладкий «чмок». На том берегу сидели уже два почти родных человека.

— Только и Вы, Арнольд, не берите ничего лишнего в голову… Это так, всего лишь разрядка, пан спортсмен, господин батька атаман. Мм-м? — она лукаво улыбнулась влажными, поблескивающими на солнце губами.

— Что ты, русалочка, голова пустая, как… Как кузов моего «мерседеса». В котором — ничего, кроме матраца. Давай на «ты», обоюдоостро.

— Давайте… Давай. Но прежде я хочу узнать… тебя ближе. Нужно побеседовать, ну, хотя бы несколько вопросов-ответов. Странно, вот почему-то в голове, по вашему выражению, как бы сам собой, возник такой странный вопрос… Арнольд, а правда, что первая жена пахнет молоком?

Физрук закатил глаза и довольно быстро ответил:

— Не помню, если честно. Но как только они… Они — подчеркиваю. Ну, как тебе сказать, для меня они каждая — первая… Не сложно? Я романтик в этом смысле. Так вот, пахли они все поначалу — по-разному, кто молоком, кто духами, кто шампанским, кто овощами-фруктами… Но как только они начинали благоухать детской неожиданностью, — я терял к ним всякий интерес.

— Браво, атаман, вы — гусар! А любимая поговорка гусара?

— Пожалуйста: «Вино в рОте — она в работе!»

— В какой роте и кто «она»?

— В смысле — во рту. И не «кто», а «что», ну, в общем, поговорка относится к женщинам. Но вы не беспокойтесь, гражданка, безотцовщины мы не допустим, хватит!

— Гусар, вы циник.

Музыка, тосты, брудершафты.

«Русалка» не торопилась в воду, зато физрук то и дело бегал в озеро охлаждаться. Он всего лишь несколько раз приседал в воде и торопливо, как будто боялся, что «русалка» исчезнет в его отсутствие, выбегал обратно. Пружинистыми подскоками стряхивал с себя влагу, в это время его дрябловатое тело становилось упругим и рельефным.

После каждого тоста физрук дурашливо предлагал:

— Пойдем на мат, — кивал на кузов автомобиля, — поборемся.

«Русалка», запрокидывала голову, хохотала, валилась на спину, физрук подставлял плечо, и она боком прислонялась к нему. В это время он быстро целовал ее куда попало. «Русалка» визжала, физрук ржал, нетерпеливо обнажая лошадиные зубы.

— О! только в шею не надо!.. Это мое слабое место, следы остаются! Ню!.. — она дула щеки и сожалеючи хмурила брови. — И вообще, у меня от любого прикосновения синяки. Я в детстве была — сплошной синяк! Такая была непоседа, вот.

— Ничего, косынку повяжешь. Как будто не знаешь, как с этим бороться, непоседа! Синячок ты мой! Будущий. Как твоего суженного-то зовут? Ну, ладно, ладно. Ну, хотя бы род войск? — Физрук запел: «Ждет меня-а домой, ой-ё-ёй, ждет, печали-ты-ся!» А ты знаешь, почему горячие точки таковыми называют? Нет? Потому что там женщины знойные! Гы!..

«Русалка» встрепенулась, перестала смеяться. Повела головой, как павлин, поочередно одарив взглядами свои высокие плечи (Сёмка вспомнил: это ее известные, волнующие мимика и жесты), приладив ладонь козырьком, посмотрела в сторону Сёмки, наклонилась к физруку и что-то сказала ему на ухо. Физрук махнул перед собой рукой:

— А!.. Не бери в голову. Сюда нормальные не ходят. А в нашей станице дураков нема. Ага. Одни придурки, — он заржал. — Сказано: с дач!.. У нас уик-энд или не уик-энд? А у меня, знаешь, какая кликуха в инфизе была из-за моей тяги к вашему брату?

— Ну?

Физрук что-то сказал ей на ухо. Слушательница поморщилась: «Фи!..»

Не вставая, она как раненая лань, добралась двумя движениями до края берега, встала на коленки, набрала в пригоршни воды, наклонилась к ладоням как к зеркалу. Застыла. Потом быстро умылась. Поднялась, выпрямилась, глубоко потянулась, заломив руки за голову, на излете движения громко охнула, вернулась к «достархану», взяла стакан.

— Арнольд! Вписываются ли пороки в символы?

Физрук склонил голову набок, уставился в ее ноги, ожидая ясности в вопросе. Она продолжала:

— Если я отчасти порочна, что несомненно, как и всякий нормальный человек, а внешность несет символы, то нет ли в моем обличии каких-либо, может быть, неявных знаков порочности?

— А!.. — наконец понял физрук. — Понял, понял. А как же? Есть символы, есть, как без них. Только неявные, правильно… Водяные. Я раз у одного нумизмата видал: деньги наши, российские, а на свет посмотришь — свастика. Такие водяные знаки — не звездочки, там, или еще что, а паук фашистский. Паучок к паучку. Это, как нумизмат объяснил, Советская Россия, кажется, в тридцатые годы, перед войной, бумагу у Германии для денег закупала.

— Ой! Что ты знаешь, Арнольд Степанович! Ты, наверное, скрываешь свои познания. Это не щедро по отношению к миру, тебя окружающему.

— Ага, скрываю, как валюта водяные знаки. Да просто некогда лясы точить! Особенно когда ситуация располагает к действию. Знаешь, как меня девки в инфизе звали, так, между собой, за глаза?..

— Ахх-ха! — ха! Да ты уже рассказывал. Стареете, Дон Гуан, у вас уже склероз! Дон Жуан, гусар, циник, пошляк, склеротик. Этапы большого пути. Что дальше? Ой, не могу! Инфиз? А я думала, ты из ветеринарного! — «Русалка» заикала от смеха, вырвалась из очередных услужливых объятий физрука и побежала в воду.

Голова с пышными волосами превратилась в мокрую черную комету, мечущуюся по солнечной глади озера. Вот комета надолго погрузилась на дно, оставив на поверхности большие кольца волн, и со дна драгоценной блесной сверкнуло перо жар-птицы, попавшее под луч, пронзивший мелкую воду.

Сёмка вытянул шею, приподнялся на корточках.

Физрук зачесался: обработал голову, плечи, живот… Увидел как будто давно им забытого Сёмку на противоположном берегу, дернул себя за ус, крикнул:

— Казачок! Ты чего там высматриваешь? Водяные знаки, что ли? Тебя как зовут?

— Федор! — огрубляя для неузнаваемости голос, ответил Сёмка.

— Федя, ты знаешь, эт самое? Что тут — змеи! А? Ядовитые! Я только что с дач приехал. Мы сами, как и ты, дачники, между прочим. Горожане. С сестрой… Там, на дачах, одна мамаша какого-то сыночка Федю активно разыскивала. Громко так, ага. Домой, мол, пора, в город. Срочно чего-то. А Федя, говорит, сынок, на рыбалку куда-то ушел, без сотового телефона, прям беда. И сидит где-то, как дурак. Понял, да?

«У-у-ух!!!» — вырвалась из пучины, с пеной и брызгами, русалка, мокро-стальная в солнечном свете.

Семка смотал удочку, сел на велосипед и тронулся в сторону дач. Заехав за пригорок, спешился, бросил велосипед на землю, привалился рядом. На дачах делать совершенно нечего. Он решил переждать.

Со Змеиного озера доносились те же звуки, только уже более раскованные, — пьяный визг «русалки» и возбужденное ржанье физрука.

— Говорю, айда поборемся. Уик-энд покажу классический. На мате, честь по чести. Борьба вольная, о правилах договоримся. Рефери — я!

— Ой, да я уже туда и не залезу. Там ведь борта — как для лошадей. А я даже жр… ржать, как ты, не умею.

— Подсажу, так и быть, чего не сделаешь для блага спорта! Мы, спортивные казаки, всегда джентльмены!

Послышался лязг откидываемого борта.

Физрук выговорил что-то бранное, поминая то ли мат, то ли мать. «Русалка» счастливо засмеялась:

— Ой, я вся буду в синяках завтра, солдафон, садист, таракан усатый! Инфиз ветеринарный!..

Сёмка, уверенный, что его с озера сейчас не увидят, запрыгнул на велосипед и быстро поехал домой.

…Последний урок понедельника, длинного для Сёмки дня.

Учительница русского языка и литературы, в которую влюблены все мальчишки пятого «Г», вошла в класс необычайно красивой. Пожалуй, необычность подчеркивал новый, к тому же, не по сезону, наряд — вечернее платье до пят, с длинными рукавами и высоким воротом, из-под которого клубилась нежной белизны газовая косынка. Вместо всегдашней косы — распущенные волосы, которые украшала заколка — перо какой-то волшебной птицы:

— Сегодня у меня не праздник, — как всегда доверительно, но как-то странно тихо сказала она, как бы оправдываясь, слегка разведя руки и поочередно одарив взглядом свои высокие плечи (этот сказочный жест, взгляд, знал весь класс). — Просто я решила, так сказать, сменить имидж, на время. К тому же вчера, на уик-энде, я слегка простыла, и не могу громко говорить. — Она рассеянно улыбнулась перламутровыми губами и долго посмотрела в солнечное окно, как бы окрашивая солнцем паузу. — Поэтому сегодня я не буду мучить вас правилами и упражнениями. Сегодня мы просто напишем сочинение. На тему: «Как я провел, — провела, — выходной». Или, нет, пусть будет современно и, может быть, романтично: «Мой уик-энд», — кратко, но емко. Я гарантирую, что содержание ваших сочинений… Останется между нами. То есть между мной и каждым из вас… Открою вам секрет: читая, я прибавлю ваши ощущения к своим… — Она опять, на этот раз заговорщицки, улыбнулась. — И буду любить вас еще больше, как часть мира, который меня окружает. Всех и каждого. Договорились? Ну, вот и чудно. Я отдам вам обратно ваши листочки. Да и оценок ставить, пожалуй, не буду. Поэтому пишите, можно коротко, но — от души. Вы же мне доверяете…

Некоторые начали сдавать учительнице сочинения, не дожидаясь окончания урока — так было принято. Урок последний, поэтому написавший раньше покидал класс «насовсем», до завтра. Каждый ученик только ненадолго задерживался, с портфелем наготове, пока учительница пробегала глазами, быстро оценивая, несколько незамысловатых детских предложений. После этого она поднимала голову, улыбкой разрешая уход. Улыбка была разной: ее цвет и свет оценивали: «хорошо», «молодец», «как всегда — здорово», «следующий раз — постарайся»…

Сёмка сдал сочинение. Учительница, для чтения, опустила глаза, в которых еще мерцал свет предыдущей улыбки-оценки. Она еще читала, когда Сёмка, отвернулся и прошептал куда-то в угол класса: «Можно я пойду?..»

Он не пошел домой за велосипедом, а прямиком, с ранцем за плечами, побрел к Змеиному озеру. Шел долго, потому что пешком — не то, что на колесах. Там, на своем пригорке, за которым всегда прятался, наблюдая за змеями, он сел на самое высокое место, забыв снять ранец. Он походил на путешественника, остановившегося на минуту, но задумавшегося, зачарованного незнакомой картиной дивного места, — который только постоит здесь, поправит заплечную сумку и пойдет дальше. Но Сёмке идти сейчас некуда.

Он сидел и смотрел в озеро, на поверхности которого медленно танцевала сегодня всего одна змейка.

Он долго посмотрел в ту сторону, куда утекала озерная вода, но отсюда не было видно даже дач, все пряталось за холмами.

Он хотел заплакать, но потом передумал. В результате только шмыгнул носом, проморгался. Подумал про себя с гордостью: какой он молодец, никогда не плачет, хоть здесь и можно было, — никто бы не услышал.

Потом все-таки вытер глаза, — только для того чтобы лучше видеть танцующую змейку.

Перед тем как уйти, он сорвал несколько ромашек, скрепил их стебельком в небольшой букет, и кинул в озеро, стараясь не попасть в змейку. Змейка юркнула в воду, а букет медленно поплыл в сторону Краснодара.