Украденное письмо

Однажды в сумерки, осенью 18… года, я сидел с моим другом, Августом Дюпэн, в его маленьком кабинете, в улице Дюно, упиваясь двойным наслаждением, – то есть, я мечтал и курил. С час уже, если не более, мы не нарушали глубочайшего молчания. Посторонний зритель счел бы нас всецело погруженными в наблюдение за прихотливыми кольцами дыма, которые клубились у нас в комнате, но, что касалось, по крайней мере, до меня, то я перебирал в уме все то, что составляло предмет нашей беседы в начале вечера; я разумею подробности происшествия в улице Морг и еще другого, подобного. Поэтому, когда дверь отворилась, и к нам вошел наш старый знакомый, префект парижской полиции, я счел это знаменательным совпадением.

Мы поздоровались с ним очень радушно, потому что, если в нем были и кое-какие отрицательные свойства, то было и много приятного; а не видались мы с ним уже несколько лет. В комнате было уже темно, и Дюпэн хотел зажечь лампу, но сел снова на место, когда гость объявил, что пришел посоветоваться с ним по одному служебному делу, причиняющему ему немало хлопот.

– Если это дело требует зрелого обсуждения, – сказал Дюпэн, – то заняться этим лучше в темноте.

– Это одна из ваших старинных фантазий, – заметил префект, имевший привычку называть «фантазиями» все, что превосходило его понимание, вследствие чего ему приходилось жить в целом мире «фантазий».

– Совершенно верно, – ответил Дюпэн, – подкатывая к нему удобное кресло и предлагая трубку.

– Что же вас озабочивает? – спросил я. – Не новое убийство, надеюсь?

– О, ничего подобного! Дело, скажу вам, даже очень простое, и я уверен, что мы справимся с ним нашими собственными средствами, но я подумал, что Дюпэну будет небезынтересно узнать его в подробности, потому что в нем такая фантастичность…

– Значит, оно и просто, и фантастично, – вставил Дюпэн.

– Именно… хотя нельзя сказать с точностью ни того, ни другого. Собственно нас всех сбивает с толку то обстоятельство, что дело так просто, а не дается нам в руки.

– Может быть, эта-то простота и мешает вам догадаться, – сказал мой приятель.

– Вот нелепость! – воскликнул префект, захохотав от всей души.

– Я говорю: может быть, дело слишком просто, – повторил Дюпэн.

– Боже мой! что за вздор он городит!

– Может быть, слишком очевидно?

– Ха, ха, ха!… Хо, хо, хо! – закатывался от смеха наш гость. – Дюпэн, вы задумали меня уморить!

– Скажите, однако, в чем оно состоит, это дело? – спросил я.

Префект затянулся, выпустил основательный, длинный клуб дыма, уселся хорошенько и сказал: – Расскажу все в коротких словах; но, прежде чем я начну, предупреждаю вас, что дело требует величайшей тайны, и что я лишусь места, по всей вероятности, если станет известным, что я проболтался хотя одним словом.

– Начинайте, – сказал я.

– Или молчите, – сказал Дюпэн.

– Ну, слушайте. Меня лично уведомили, от лица весьма высокопоставленной особы, что из королевских покоев исчез один документ. Похититель известен; кража совершена на виду… Известно тоже, что документ все еще цел и находится у взявшего его.

– Почему это известно? – спросил Дюпэн.

– По самому существу сказанного документа, – ответил префект, – равно как по отсутствию тех последствий, которые были бы неминуемо вызваны переходом его в другие руки… то есть, употреблением его на ту цель, которую похититель имеет, несомненно, ввиду.

– Нельзя ли вам говорить пояснее? – заметил я.

– Извольте, я могу сказать, что эта бумага придает завладевшему ею большую силу в таких сферах, где подобная сила приобретает громадное значение, – сказал префект, любивший дипломатически тонкий язык.

– Я все же ничего не понимаю, – возразил Дюпэн.

– Не понимаете? Ну, вот: предъявление документа третьему лицу, которое нельзя назвать, нанесет ущерб чести персоне весьма высокопоставленной… и такое обстоятельство придает человеку, похитившему бумагу, большую власть над сказанною персоной… ее честь и спокойствие подвергаются опасности.

– Но такая власть, – заметил я, – может быть действительною лишь в том случае, если похититель знает, что имя его известно потерпевшей особе. Кто же осмелится…

– Похититель, – сказал префект, – никто иной, как министр Д. Он осмеливается на все… как достойное, так и недостойное. Кража была совершена столь же ловко, как и дерзко. Документ, о котором идет речь… попросту говоря, письмо… был получен, когда высокопоставленная особа была одна в своем будуаре. В то время как она читала послание, в комнату вошло другое высокое лицо, – именно то, от которого она желала бы скрыть письмо. Не успев сунуть его в какой-нибудь ящик, она была вынуждена оставить его открытым на столе, впрочем, адресом вверх, так что содержание не было видно, и эта бумага, среди прочих, не могла обращать на себя особенного внимания. В эту же минуту появляется министр. Его рысий взгляд подмечает тотчас смущение на лице дамы, скользит по столу, узнает почерк и чует что-то подозрительное. Он говорит о делах, очень торопливо по своему обыкновению, вынимает какое-то письмо, приблизительно того же формата, как и вышесказанное, справляется в нем о чем-то и потом кладет его на стол рядом с тем, роковым. Снова завязывается разговор о делах, он длится с четверть часа, после чего министр откланивается и берет со стола то письмо, которое ему не принадлежит. Владетельница письма видит это, но, понятным образом, не может воспрепятствовать краже, вследствие присутствия того третьего лица, и министр уходит, оставя на столе свое письмо, не имеющее никакого значения.

– Вот и ответ на ваше замечание, – сказал мне Дюпэн. – Похититель знает, что потерпевшей особе известно о его похищении, и это дает ему власть.

– Да, – прибавил префект, – дает, и эта власть, в отношении политических обстоятельств, возросла до крайних опасных пределов в последние месяцы. Потерпевшая персона убеждается с каждым днем в необходимости получить обратно это письмо. Но, разумеется, открыто сделать это нельзя, и вот, с отчаяния, она поручила это дело мне.

– Нельзя было сделать более удачного выбора, – проговорил Дюпэн, окутываясь целым облаком дыма.

– Вы слишком любезны, – возразил префект, – но я льщу себя мыслью, что обо мне питают, может быть, в самом деле, хорошее мнение…

– Ясно, что письмо все еще у министра, – сказал я, – потому что именно этот факт обусловливает силу этого человека. Когда он предъявить кому-нибудь это письмо, он утратить эту силу.

– Совершенно верно, – ответил префект, – и я действовал на основании такого соображения. Прежде всего, я обыскал министерский отель, несмотря на всю трудность произвести эту операцию втайне. Меня предупредили, что будет крайне опасно позволить министру заподозрить о моем намерении.

– О! – воскликнул я, – вы мастера на подобные дела! Парижской полиции не в первый раз производить такие рекогносцировки!

– Понятно; поэтому я и не прихожу в отчаяние. К тому же, образ жизни министра очень благоприятен для моих действий. Этот господин часто не ночует дома; прислуга у него очень немногочисленна, она помещается далеко от его собственной половины и, состоя преимущественно из неаполитанцев, почти постоянно пьяна, разумеется, вы знаете, что у меня есть такие ключи, которыми отпираются, безусловно, все комнаты в Париже. В течение трех месяцев не было почти ни одной ночи, в течение которой я, собственноручно, не обыскивал бы министерской квартиры. Моя честь задета; сверх того, между нами будь сказано, мне обещано и громадное вознаграждение. Поэтому я неутомимо старался… пока не убедился, что вор хитрее меня. Могу сказать по совести, что я не оставил необнюханным у него ни одного уголка!

– Но не приходит ли вам на мысль, – сказал я, – что министр мог спрятать это письмо и не у себя на квартире, несмотря на то, что так дорожить им?

– Это почти невероятно, – заметил Дюпэн. – При настоящем положении придворных дел и, в особенности, при тех интригах, в которые, как известно, замешан этот министр, наличность документа, ежеминутная возможность пустить его в ход имеют не меньшее значение, чем самое обладание им.

– Верно, – подтвердил я; – бумага должна быть в отеле министра; носить ее при себе он не станет…

– В этом я убедился, – сказал префект. – Два раза уже он подвергался нападению как бы бродяг, и оба раза его обшаривали с ног до головы под моим личным наблюдением.

– Это вы уже напрасно себя беспокоили, – возразил Дюпэн. – Министр, не совсем дурак, я знаю, и должен был ожидать таких нападений, как обычного у вас приема.

– Не совсем дурак, – возразил префект, – но он поэт, что я считаю лишь разновидностью дурака.

– Вы правы, – проговорил Дюпэн, – выпустив снова протяжную струю дыма из трубки, – хотя я и сам, грешным делом, кропал стишки…

– Не расскажите ли вы нам некоторые подробности ваших обысков? – спросил я у префекта.

– Отчего же?… Мы принимались за дело, не торопясь, и обшаривали решительно все. Я уже опытен в этих делах и перебирал комнату за комнатой, посвящая каждой из них неделю. Мы осматривали сначала мебель; открывали все ящики… Полагаю, вы понимаете, что для дельного полицейского агента не существует, так называемых, потайных ящиков? Надо быть тупицей, чтобы пропустить такой «потайной» ящик при обыске. Дело самое простое: каждый шкаф, каждое бюро, имеют определенные размеры, внутренние и внешние… сейчас можно заметить… мы не ошибемся на одну пятидесятую линии! После шкафов, мы разглядывали стулья… подушки прокалывали длинными иглами, какие вы видали у меня. Со столов мы снимали верхние доски…

– Это зачем?

– Затем, что иные лица, желающие что-нибудь спрятать, снимают эти доски, выдалбливают углубление в ножках и прячут туда предмет, после чего опять накладывают доску. Для той же цели служат ножки или колонки кроватей.

– Разве нельзя выследить пустоту посредством постукивания? – спросил я.

– О, нет, потому что спрятанный предмет обкладывают ватою. К тому же, мы должны были избегать всякого стука.

– Но не могли же вы осмотреть, разобрать поштучно решительно все части меблировки в квартире? Письмо можно свернуть в самую тоненькую спираль, не толще вязальной иглы, и всунуть его в ручку кресла, например. Ведь не разламывали же вы всех кресел?

– Разумеется, нет, но мы делали лучше: мы разглядывали каждый выгиб каждого стула с помощью сильного увеличительного стекла, которое выдало бы нам всякий след недавней подделки. Пылинка, оставленная буравчиком, представилась бы нам с яблоко; малейший след клея, какая-нибудь скважина в пазах, все это не ускользнуло бы от нас.

– Вы заглядывали, конечно, за зеркала между стеклом и подшивкой? А также осматривали тюфяки, постельное белье, занавеси, ковры?…

– Разумеется; и, осмотрев так все в доме, мы принялись за самый дом. Мы разделили его на части, пронумеровав каждую, так что не могли пропустить ни уголка. И опять с помощью нашего микроскопа, мы осмотрели каждый квадратный дюйм в этом доме и в двух соседних.

– В двух соседних еще! – воскликнул я. – Но вы должны были измучиться!

– Да. Но и вознаграждение обещано очень большое.

– Вы включаете в осмотр и дворы?

– Само собой! Но они замощены кирпичом, что облегчало работу. Мы осматривали мох между кирпичами и нашли его нетронутым.

– Нечего и спрашивать, рылись ли вы в бумагах министра и в его библиотеке?

– Без сомнения, рылись. Мы открывали каждый конверт, каждую связку; книг не встряхивали только, как этим довольствуются иные полицейские, а перебирали каждый листочек. Мы исследовали толщину каждого переплета и разглядывали его тоже в увеличительное стекло. Если бы хотя один из этих переплетов был подклеен заново, это было бы несомненно замечено нами. Несколько совершенно новеньких переплетов было проколото нашими иглами…

– А полы под коврами?…

– Мы снимали ковры, осматривали под в увеличительное стекло…

– А обои?

– То же самое.

– Заглядывали и в погреба?

– Всюду!

– В таком случае, – сказал я, – письма, верно, нет в доме.

– Я сам начинаю так думать, – проговорил префект. – Но что же вы мне посоветуете, Дюпэн?

– Поискать хорошенько в доме, – сказал он.

– Но это будет совершенно бесполезно! – возразил префект.- Письма нет в отеле, я уверен теперь в этом так, как в том, что я дышу!

– Более ничего не могу вам посоветовать, – ответил на это Дюпэн. – Вам описана, без сомнения, вполне точно внешность письма?

– О, да! – сказал префект, вынимая свою памятную книжку, в которой находилось подробнейшее описание внутреннего и, в особенности, внешнего вида похищенного письма. Прочитав нам эту заметку, он простился с нами и ушел, более расстроенный, чем был когда-нибудь на моей памяти.

Спустя месяц, он снова навестил нас и застал, приблизительно, за таким же занятием, как и прежде. Он взял трубку, уселся и приступил к обыденному разговору, но я не вытерпел и спросил:

– Но, г. префект, чем кончилось дело с письмом? Я думаю, вы убедились теперь, что не легко охотиться за каким-нибудь министром?

– Чтобы его дьявол взял!… Однако я послушался Дюпэна и снова обыскал дом; но, как я и говорил тогда, это был лишь напрасный труд!

– А как велика обещанная награда, сказывали вы? – спросил Дюпэн.

– Я говорил только: щедрая… значительная награда… Это я не скрываю, хотя мне и нежелательно определять в точности суммы… Но я могу сказать одно: не пожалею я своего собственного чека в пятьдесят тысяч франков тому, кто добудет мне это письмо! Дело в том, что положение становится опаснее с каждым днем, и награда за документ удвоена… Но если бы ее и утроили, я уже сделать ничего не могу!

– Д…да, – протянул Дюпэн между двумя клубами дыма. -Да… но я все думаю, что вы не совсем постарались… Подумайте-ка, все ли сделано? Может быть…

– Что такое?… Как!…

– Видите ли… (пуф! пуф!…) вы могли бы… (пуф! пуф!…) обратиться и за советом… (пуф! пуф! пуф!) Вы припомните историю с Абернэти!

– К черту какого-то Абернэти!

– Пожалуй, туда ему и дорога! Но история в том, что один богатейший скряга хотел выудить у Абернэти медицинский совет. С этою целью он поймал его где-то в обществе, завязал с ним разговор и описал ему свою болезнь, под видом припадков, которыми, будто бы, страдает какой-то приятель. «Что бы вы ему прописали, доктор?» «Одно только, отвечал Абернэти. Ему надо посоветоваться с врачом».

– Но, – возразил префект с некоторым смущением, – я совершенно готов посоветоваться и заплатить за совет. Я действительно выдам пятьдесят тысяч франков тому, кто выведет меня из беды!

– В таком случае, – сказал Дюпэн, открывая ящик и вынимая оттуда чековую книжку, – вы можете написать мне чек на эту сумму, а я передам вам письмо.

Я был ошеломлен, а префект походил на пораженного громом. В течение нескольких минут он сидел безмолвно и неподвижно, только вытаращив донельзя глаза и открыв рот. Потом, немного овладев собою, он схватил перо и, то останавливаясь, то тупо поглядывая кругом, написал, наконец, чек в пятьдесят тысяч франков и передал его, через стол Дюпэну. Тот осмотрел листок очень тщательно, спрятал его в свой портфель, потом отпер ящик со своим письменным прибором, вынул оттуда письмо и поднес его префекту, который, казалось мне, задохнется от восторга. Он развернул письмо дрожащими руками, окинул быстрым взглядом написанное, вскочил с места, бросился, спотыкаясь, к дверям и скрылся от нас таким невежливым образом, не проронив ни одного слова с того мгновения, как Дюпэн отдал ему письмо.

Когда мы остались одни, мой приятель посвятил меня в подробности дела.

– Парижская полиция, – начал он, – очень искусна в известном отношении. Агенты ее настойчивы, находчивы, смелы и вполне освоены с тем, что требуется их службою. При рассказе префекта об обыске, произведенном в доме министра, я был вполне убежден, что он исполнил свое дело прекрасно… поскольку требовалось техникою его искусства.

– Поскольку требовалось техникою?… – повторил я.

– Да, – сказал Дюпэн. – Я уверен, что им были не только приняты все надлежащие меры, но и выполнены были они в безусловном совершенстве… Если бы письмо находилось, так сказать, в сфере привычного полицейского обыска, оно было бы найдено несомненно.

Я усмехнулся, но Дюпэн говорил совершенно серьезно.

– Все меры, – продолжал он, – были хороши в своем роде и были выполнены отлично; но недостаток их заключался в том, что они не годились для данного случая и для данного человека. Известный цикл весьма остроумных средств составляет для нашего префекта род Прокрустова ложа, к которому он насильственно пригоняет свой образ действий. Но он все или перехитрит или недохитрит, так что иной школьник оказывается смышленее его. Я знал одного восьмилетнего мальчугана, который приводил всех в восхищение своим уменьем угадывать при игре в «чет и нечет». Игра очень проста, один из играющих зажимает в руки несколько костяшек, спрашивая: «чет или нечет?» Если противник угадывает, то выигрывает одну костяшку; если нет, то отдает одну из своих. Мальчик, о котором я говорю, обыгрывал всех прочих школьников. Например, если противником у него был простачок, и наш угадчик отвечал на его вопрос: «Чет или нечет?» ошибочно: «нечет», при чем проигрывал, то, при следующем опыте, он размышлял таким образом: простачок держал в первый раз четное число костяшек; ума его хватит лишь на то, чтобы во второй раз держать нечет; поэтому, я опять теперь скажу: «нечет». И он выигрывал. С противником немного поостроумнее, он думает: этот захочет сначала переменить число костяшек из четного в нечетное, полагая, что я скажу теперь: «чет», проиграв в первый раз, когда сказал: «нечет»; но, поразмыслив, он сочтет такую перемену слишком незамысловатой и потому удержит опять четное число костяшек. Выходит, действительно, так: мальчуган говорит, в этот раз «чет», и выигрывает. Скажите же мне, как назвать, в конечном анализе, такой путь мышления в мальчишке, которому приписывали в школе «счастье в игре»?

– Можно назвать это отождествлением с умом противника, – проговорил я.

– Именно, – сказал Дюпэн, – и вот что ответил мне мальчик на мой вопрос о его постоянном успехе: – «Когда я желаю узнать, на сколько умен или глуп, добр или зол кто-нибудь, я стараюсь перенять выражение его физиономии, по возможности точнее, и тогда выжидаю, какие мысли или чувства возникнут у меня в уме или в сердце, чтобы соответствовать этому выражению». Этот ответ школьника содержит в себе основу всего мнимого глубокомыслия всяких Ларошфуко, Ла-Бужива, Макиавелли или Кампанелл…

– И это отождествление ума наблюдателя с умом его противника зависит, если я понял вас хорошо, от точности, с которою определен этот последний ум? – спросил я.

– Именно так на практике, – ответил Дюпэн, – и префект с своими приспешниками попадает часто впросак, во-первых, по недостатку этого отождествления, а во-вторых, по ошибочному определению или, лучше сказать, по неопределению ума противника. Эти люди думают лишь о своих собственных приемах искусства; так, отыскивая какую-нибудь вещь, они имеют в виду только те способы, которые они сами употребили бы, чтобы ее хорошенько запрятать. Они правы до известной степени, потому что их ум отражает верно ум массы, но если противник превосходит их умом, то и надувает их отлично. Случается это тоже, когда противник глупее их, потому что они действуют всегда по одному шаблону, причем иногда, под влиянием чего-нибудь особенного, – например, ввиду большой награды, – они только расширяют, удесятеряют свои технические приемы, но все же не изменяют своим коренным принципам. Возьмем этот случай с министром. В чем отступили эти сыщики от своих излюбленных приемов? Скажите, не представляет ли все это отвинчивание, измерение, рассматривание в микроскоп, разделение дома на точно определенные и пронумерованные квадраты, не представляет ли оно, говорю я, только применение в преувеличенном виде все одного и того же обыскного метода, основанного на тех же понятиях о людской хитрости, к которым привык префект в своей долговременной рутине? Как вы могли заметить, он признает непрел…