21

Сердитая Джорджия — не самое приятное зрелище. Хотя я извинилась перед ней миллион раз, она все равно не желала со мной разговаривать.

Обстановка в доме стала неуютной. Мами и Папи старались делать вид, что ничего не замечают, но на пятый день после моего непростительного преступления Папи обнял меня и сказал:

— Почему бы тебе не зайти сегодня ко мне на работу?

Он оглянулся на надутую Джорджию и многозначительно посмотрел на меня, как бы говоря: «Не здесь же разговаривать!»

— Ты уже давным-давно ко мне не заглядывала, а у меня много нового, чего ты не видела.

И вот после школы я прямиком отправилась в галерею к Папи. Войти в его магазин было все равно что войти в музей. В приглушенном свете древние статуи выстроились по обе стороны комнаты, глядя друг на друга, а в стеклянных витринах красовались предметы искусства — глиняные, или из разных металлов, включая драгоценные, или еще какие-нибудь.

Ma princesse! — взревел Папи, увидев меня; благоговейная тишина разлетелась вдребезги.

Я вздрогнула. Так в детстве называл меня папа, и после его смерти никто больше не произносил этих слов.

— Пришла все-таки! Ну, что ты вот так сразу видишь новенького?

— Вот его, прежде всего, — ответила я, показывая на фигуру атлетического юноши в человеческий рост.

Он выставил вперед одну ногу, а сжатую в кулак руку прижимал к боку. Второй руки и носа у скульптуры недоставало.

— А, мой грек! — воскликнул Папи, подходя к мраморной фигуре. — Пятый век до Рождества Христова. Истинная находка! В наши дни греческое правительство и не позволило бы вывезти его из страны, но я его купил у одного шведского коллекционера, семье которого он принадлежал еще с девятнадцатого века. — Папи повел меня мимо драгоценной гробницы, укрытой стеклянным футляром. — В наши дни не знаешь, с чем можешь столкнуться, иной раз источники бывают весьма сомнительными…

— А это что такое? — спросила я, останавливаясь перед большой черной вазой.

На ее поверхности было изображено красной краской около десятка или немного больше человеческих фигур в театральных позах. Это были две вооруженные группы, стоявшие лицом друг к другу, и во главе каждой из маленьких армий был обнаженный мужчина с яростным лицом. Предводители держали копья, готовясь швырнуть их друг в друга.

— Обнаженные воины. Интересно.

— А, ты об этой амфоре… Она лет на сто помоложе грека. Это схватка двух городов, а ведут армии нумины.

— Ведет кто?

— Нумины. Нумин в единственном числе. Разновидность римских божеств. Наполовину человек, наполовину бог. Его можно ранить, но не убить.

— Значит, они обнажены потому, что они боги? — спросила я. — Им не нужны доспехи? По мне, похоже на позерство.

Папи хихикнул.

«Нумин, странное слово», — подумала я и пробормотала себе под нос:

— Немножко похоже на «нума».

— Что ты сказала? — вскрикнул Папи, и его голова при этом дернулась от вазы ко мне.

Вид у него был такой, словно его кто-то ударил.

— Я сказала, что «нумин» звучит похоже на «нума».

— Где ты слышала это слово? — спросил дед.

— Не знаю… по телевизору?

— Очень в этом сомневаюсь.

— Я не знаю, Папи, — растерялась я, отворачиваясь от его лазерного взгляда и пытаясь найти в галерее что-нибудь такое, что помогло бы мне вывернуться. — Наверное, оно мне попалось где-нибудь в старых книгах.

— Хмм… — Дед не слишком уверенно кивнул, принимая мое объяснение, но взгляд у него остался встревоженным.

Когда Папи обнаруживал, что кто-то, кроме него, знает о всяких его архаичных богах и чудовищах, он всегда приходил в волнение.

— Спасибо, что пригласил меня сегодня, Папи, — заговорила я, спеша сменить тему. — Но ты ведь хотел о чем-то со мной поговорить? Кроме скульптур и ваз, да?

Папи рассеянно улыбнулся.

— Да, я просил тебя прийти, чтобы поговорить о том, что происходит между тобой и Джорджией. Что это, мелкая стычка, — спросил он, глядя на вазу, — или полномасштабная война? Конечно, это не мое дело. Просто я думаю, когда же вы, наконец, заключите перемирие и вернете в дом покой? Если все это протянется достаточно долго, мне, пожалуй, придется внезапно уехать по неотложным делам.

— Мне очень жаль, Папи, — сказала я. — Это полностью моя вина.

— Знаю. Джорджия сказала, что ты, вместе с какими-то молодыми людьми, бросили ее в некоем ресторане.

— Да. Но там произошло… в общем, несчастный случай, и нам просто пришлось уехать.

— И у вас не было времени даже на то, чтобы позвать Джорджию? — скептически поинтересовался Папи.

— Не было.

Папи взял меня за руку и повел в переднюю часть галереи.

— Вообще-то на тебя это совершенно не похоже, princesse. А со стороны твоих спутников выглядит не по-джентльменски.

Я кивнула, полностью с ним соглашаясь, но мне нечего было сказать в свою защиту.

Мы подошли к входной двери.

— Поосторожнее выбирай приятелей, с которыми проводишь время, cherie. Не у каждого такое доброе сердце, как у тебя.

— Прости, Папи. Я прямо сейчас поговорю с Джорджией.

Я обняла деда и вышла из полутемной галереи, моргая от яркого солнечного света. Купив в ближайшем цветочном магазине букет гербер, я отправилась домой, чтобы попытаться преодолеть рубеж и заключить мир с сестрой. Не знаю, цветы ли помогли или просто созрел момент для того, чтобы все простить и забыть, но на этот раз мои извинения были приняты.


Вместо того чтобы остудить мое желание видеть Винсента, слова Папи только подогрели его. Прошло пять невероятно длинных дней, и, хотя мы договорились встретиться в выходные и каждый день говорили по телефону и слали друг другу сообщения, все равно это время показалось мне вечностью.

Наладив, наконец, мир с Джорджией, я сразу схватилась за телефон, чтобы позвонить Винсенту. Но не успела я набрать номер, как на дисплее появилось его имя, мой телефон зазвонил.

— А я как раз собралась тебе звонить, — засмеялась я в трубку.

— Что ж, прекрасно, — донесся до меня его бархатный голос.

— Как Эмброуз, уже на ногах? — спросила я.

По моей просьбе Винсент ежедневно давал мне отчет о состоянии своего друга. На следующий день после того, как Эмброуз был заколот, раны начали затягиваться, и Винсент заверил меня, что, как всегда, Эмброуз будет «как новенький», когда проснется.

— Да, Кэти. Я ведь говорил, все в порядке.

— Конечно, знаю. Просто мне до сих пор трудно в это поверить, вот и все.

— Ну, ты можешь сама его увидеть, если захочешь прийти. Но может, лучше нам сначала прогуляться? И поскольку нам не удалось посидеть в кафе «Ле дю Маго» без того, чтобы кого-нибудь убили или покалечили, я подумал, можно было бы снова пойти туда.

— Согласна. У меня есть несколько часов до ужина.

— Заеду за тобой в пять?

— Отлично.

Когда я спустилась вниз, Винсент уже ждал меня, сидя на своей «Веспе».

— Быстро ты добрался, — сказала я, беря шлем из его рук.

— Приму за комплимент, — ответил он.


Это был первый холодный день в октябре. Мы сидели перед кафе на бульваре Сен-Жермен, под одним из высоких, похожих на фонари обогревателей, которые выставлялись возле всех уличных столиков сразу, как начинало холодать. Тепло обливало мои плечи, а горячий шоколад согревал изнутри.

— Да, вот это шоколад! — сказал Винсент, наливая в свою чашку густую жидкость и добавляя к ней горячего молока из второго кувшинчика.

Мы сидели и смотрели на проходивших мимо людей — в спортивных куртках, шапках и перчатках впервые в этом сезоне.

Винсент откинулся на спинку стула.

— Итак, моя дорогая Кэти, — начал он. Я вскинула брови, и он засмеялся. — Ладно-ладно, просто добрая старая Кэти. По нашему договору об обмене информацией я подумал, что должен ответить тебе на какой-нибудь вопрос.

— На какой именно?

— На любой, если только он будет касаться двадцать первого века, а не двадцатого.

Я немножко подумала. Что мне действительно хотелось знать, так это кем был Винсент до того, как вообще умер. В первый раз. Но он явно не был готов рассказать мне об этом.

— Хорошо. Когда ты умирал в последний раз?

— Около года назад.

— И как?

— На пожаре.

Я снова замолчала, гадая, как далеко он позволит мне зайти.

— А это больно?

— Больно что?

— Умирать. Я хочу сказать, что в первый раз это, конечно, то же самое, что любая другая смерть. Но вот потом, когда вы погибаете, спасая кого-то… это больно?

Винсент внимательно всмотрелся в мое лицо, прежде чем ответить.

— Да все точно так же, как у вас, людей, если вы, например, попадаете под поезд метро… Или задыхаетесь под грудой горящих бревен.

У меня по коже поползли мурашки, когда я попыталась представить, как человек… или ревенант… что ему приходится переживать весь ужас и всю боль смерти не один раз, но регулярно… По собственному выбору. Винсент прекрасно видел мою растерянность и взял меня за руку. Его прикосновение успокоило меня, но сверхъестественное воздействие было тут ни при чем.

— Но тогда зачем вы это делаете? Это что, некая великая потребность служения обществу? Или вы так возвращаете вселенной долг за свое бессмертие? Я хочу сказать, я весьма ценю то, что вы спасаете человеческие жизни, но после нескольких таких акций почему бы не позволить себе состариться, как Жан-Батист, а потом тихо умереть от дряхлости? — Я сделала паузу. — А вы вообще умираете от старости?

Игнорируя мой последний вопрос, Винсент наклонился ко мне и заговорил горячо, как на исповеди:

— Это похоже на неодолимый импульс, Кэти, вот почему мы это делаем. Как будто внутри нарастает некое давление, и в конце концов просто приходится сделать что-нибудь, чтобы получить облегчение. Вся эта филантропия или бессмертие того не стоят, чтобы переживать подобную боль и потрясение. Но мы не можем не делать этого, это просто в нашей природе.

— Да, но тогда как Жан-Батист сумел противиться… всему этому? И очень долго, ведь так?

— Чем дольше ты пребываешь в состоянии ревенанта, тем легче становится сопротивляться. Однако хотя у Жан-Батиста за спиной уже пара столетий, ему стоит гигантских усилий владеть собой. Но у него есть к тому серьезные причины. Он не может позволить себе умирать то и дело, потому что на нем лежит огромная ответственность.

— Ну, хорошо, — уступила я. — Я поняла, вы испытываете непреодолимую тягу к смерти. Но это не объясняет того, почему между смертями вы прыгаете в Сену, чтобы спасти самоубийцу. Ты ведь явно не собирался погибать в тот момент.

— Ты права, — согласился Винсент. — Случаи, когда мы погибаем ради спасения кого-то, не часты. Раз в год… максимум два раза. Обычно мы просто выручаем, например, хорошеньких девушек, не позволяя камням рушиться на их головы.

— Это было весьма учтиво с вашей стороны, — улыбнулась я. — Но я как раз об этом и говорю. Что вы получаете в награду за это? Или это тоже неодолимый порыв?

Винсент явно чувствовал себя неловко.

— В чем дело? Это разрешенный вопрос. Мы говорим о двадцать первом веке, — с легким вызовом произнесла я.

— Да, но мы немного ушли в сторону…

Пока Винсент всматривался в мое упрямое лицо, зазвонил его сотовый.

— Ух, он меня спас! — воскликнул Винсент, подмигивая мне и тут же отвечая.

Я услышала, что в трубке кто-то почти кричит, высоким паническим тоном.

— Жан-Батист с тобой? — быстро спросил Винсент. — Хорошо. Постарайся успокоиться, Шарлотта. Я скоро буду.

Он быстро достал бумажник и положил на стол деньги.

— Семейные проблемы. Я должен бежать.

— Можно мне с тобой?

Винсент покачал головой, вставая:

— Нет. Там… несчастный случай. И это может… ну, выглядеть не очень…

— Кто?

— Шарль.

— А Шарлотта с ним? Это она звонила?

Винсент кивнул.

— Тогда я хочу поехать с тобой. Она явно слишком расстроена. Я могу ее поддержать, пока ты… пока ты будешь заниматься тем, что необходимо.

Винсент бросил взгляд на небо, словно ожидая некоего божественного вдохновения, которое подсказало бы ему ответ.

— Видишь ли… это не совсем то, что бывает обычно. Как я и говорил… мы, как правило, умираем за кого-то один-два раза в год. И чистая случайность то, что Юл и Эмброуз разом погибли именно тогда, когда мы с тобой начали встречаться.

Мы подбежали к мотороллеру. Винсент отцепил замок с цепочки и надел шлем.

— Но это ведь твоя жизнь, так? И ты обещал ничего от меня не скрывать. И может быть, это как раз то, что мне следует увидеть, если я хочу понять, что на самом деле означает быть рядом с ревенантом.

Тихий внутренний голос говорил мне, что лучше бы мне отступить, вернуться домой и держаться подальше от «семейных» дел Винсента. Но я не обратила на него внимания.

Винсент одним пальцем коснулся моего упрямо выпяченного подбородка:

— Кэти, я действительно не хочу, чтобы ты со мной поехала. Но если ты настаиваешь, не буду тебя останавливать. Просто я надеялся, что тебе еще не скоро придется узнать самое худшее, но ты права: я не должен скрывать от тебя нашу реальность.

Надев шлем, я села на мотороллер позади Винсента. И мы поехали в сторону реки. Проскочив мимо Эйфелевой башни, мы повернули в маленький парк перед мостом Грене. Я знала это место, потому что именно здесь швартовались маленькие туристические катера, отправлявшиеся к центру Парижа.

Один из таких катеров был вытащен на берег, а перед ним собралась толпа встревоженных людей, которых сдерживали полицейские ограждения. На лужайке у самой реки стояли две машины «Скорой помощи» и пожарный автомобиль, фары у всех них были включены.

Винсент прислонил мотороллер к дереву, не потрудившись закрепить его цепочкой, и, схватив меня за руку, бегом бросился к полицейскому барьеру.

— Я родственник, — сказал он полицейскому.

Тот не двинулся с места, но вопросительно оглянулся на офицера.

— Пропустите его! Это мой племянник, — услышала я знакомый голос, и из-за сгрудившихся медиков появился Жан-Батист.

Он подошел к ограждению и отодвинул одну секцию, чтобы мы с Винсентом могли пройти. Винсент крепко обнял меня за талию, давая всем понять, что я иду с ним.

Теперь ничто не загораживало нам картину происшествия. И я увидела на берегу реки три тела. Одно находилось на приличном расстоянии от двух других. Это был маленький мальчик, лет пяти-шести, и он лежал на носилках, укрытый одеялом. Рядом с ним сидела женщина, тихо плакавшая и вытиравшая полотенцем волосы ребенка. В следующее мгновение два парамедика подхватили ребенка и посадили его так, чтобы он оказался спиной к двум другим пострадавшим; они о чем-то спрашивали малыша и женщину. С этим ребенком все было явно в порядке.

Но этого нельзя было сказать о другом теле, лежавшем в нескольких ярдах дальше. Это была девочка, примерно такого же возраста, как и мальчик. Вокруг ее головы расплылась лужа крови. Около малышки сидела потерявшая рассудок женщина, непрерывно что-то выкрикивавшая.

«Ох, нет! — пронеслось у меня в голове. — Мне этого не выдержать, не выдержать…»

Мне пришлось собрать все свои силы, чтобы просто стоять на месте и не разразиться слезами. Я понимала, что, если я сорвусь, пользы от меня не будет никакой.

И наконец, я посмотрела на третье тело, еще дальше — и это уже был взрослый человек. Не разобрать было, мужчина это или женщина, потому что все лицо заливала кровь. А тело было укрыто одеялом, только не ради тепла, в котором тот человек уже не нуждался. «Похоже, они постарались скрыть нечто совсем ужасное», — подумала я, а потом мой взгляд остановился на девушке, опустившейся на колени рядом с телом.

В отличие от других спасенных, Шарлотта не билась в истерике. Да, она горько плакала, но ее поза говорила скорее о поражении, чем о потрясении. Она положила руки на одеяло, как будто пыталась удержать брата, не дать ему взлететь в воздух. Когда Винсент окликнул ее, Шарлотта оглянулась, увидела нас и встала.

— Все будет в порядке, Шарлотта, — прошептал Винсент, обнимая ее одной рукой. — Ты ведь это знаешь.

— Я знаю, — всхлипнула девушка. — Но кому от этого легче, если…

— Тсс! — перебил ее Винсент, прижимая к себе. Потом он отпустил Шарлотту и мягко подтолкнул в мою сторону. — Кэти побудет с тобой. Если хочешь, отвезет тебя домой на такси.

— Нет. — Шарлотта покачала головой и одновременно схватилась за мою руку, как за спасательный круг. — Я подожду, пока вы не положите его в «Скорую».

Винсент повернулся ко мне и одними губами спросил: «Ты как, справишься?»

Я кивнула, и тогда он пошел к Жан-Батисту. Они вместе направились к третьей машине «Скорой помощи», только что подъехавшей. Из кабины выскочил Эмброуз, сидевший с пассажирской стороны, и выглядел он таким сильным и здоровым, как будто соскочил с плаката рекламы гимнастического зала.

Шарлотта снова опустилась на землю и провела рукой по одеялу, укрывавшему Шарля, словно пыталась согреть его своим прикосновением.

— Послушай, — тихо сказала я, — если не хочешь много говорить об этом, просто скажи… что именно случилось?

Шарлотта глубоко вздохнула, и ее вытянувшееся лицо дало мне намек на то, как бы она выглядела, если бы пребывала в своем настоящем возрасте. Подняв дрожащую руку, она показала на пустой туристический катерок.

— Та лодка. Ее арендовали для праздника, дня рождения кого-то из детишек. Мы с Шарлем просто гуляли тут неподалеку, и Гаспар парил рядом, и он нас предупредил как раз перед тем, как двое детей упали в воду. Шарль прыгнул в воду и достал одного ребенка сразу, как только тот очутился в реке. Он вынес его на берег, а я сделала мальчику искусственное дыхание. А Шарль поплыл за девочкой, но ее затянуло под винты… Он пытался ее достать, но ее уже ударило винтом… а потом и его тоже.

Шарлотта рассказывала ровным неживым голосом, но, едва закончив, снова тихо заплакала, и ее плечи задрожали под моими ладонями. Я чувствовала, как и на моих глазах вскипают слезы, и сильно ущипнула себя. «Держись, — мысленно приказала я себе. — Шарлотте не поможет, если ты начнешь реветь вместе с ней».

Я посмотрела вниз, на реку, на поверхности которой показались два полицейских ныряльщика. Парамедик, стоявший рядом с Эмброузом, тоже увидел их и быстро пошел к ним. Но пока он не оказался в нескольких футах от них и они не протянули ему какой-то предмет, я не задумывалась о том, что происходит.

Однако Шарлотта ощутила мое напряжение и тоже посмотрела на ныряльщиков.

— Ох, боже… они ее нашли, — неживым голосом произнесла она, когда парамедик взял у ныряльщиков пластиковый пакет, наполовину полный кровавой воды.

Из моих глаз снова потекли слезы, и сквозь них я с трудом рассмотрела, что лежит в пакете. И тут же я оцепенела, и у меня так сильно перехватило дыхание, как будто меня изо всех сил ударили в живот.

В пакете была человеческая рука.

Загрузка...