Универсальный принцип

1 Часть

Страна, исключённая из международной кодовой системы, чья буквенно-числовая комбинация продолжала оставаться в памяти лишь одинокого архивариуса-пенсионера, его винтажного-тамагочи и негодного к перепрошивке робота-модератора, с каждым годом становилась всё меньше. По мнению внешних наблюдателей, она походила на сжимаемый от бессилия кулак, который, без сомнения, принадлежал боксёру, жалко корчащемуся на войлочном полу ринга после проигранного боя.

В свою очередь, местные жители, изнутри следящие за процессом спрессовывания, напротив, видели причину исключительно в желании триединой Группы Главнокомандующих обезопасить население, спрятав его внутри богатырского кулака, который на всякий случай периодически грозился в мировую пустоту, вздёргивая кверху средний палец.

В старом городе, стоявшем на восьми высохших реках, население жило новой жизнью. Новая жизнь, правда, пока ничем особенным не отличалась от старой, но все были уверены в обратном. Самому городу совершенно не нравилась эта бессмысленная суета, но с позором лишённый права голоса и столичного титула много десятилетий назад он униженно безмолвствовал и лишь робко надеялся, что население его покинет ввиду «повсеместной обветшалости, непригодности и опасности для жизни» и даст умереть спокойно. Но какие бы безнадёжные отчёты об аварийном состоянии старого города ни писали эксперты, как бы старательно журналисты ни распыляли информацию за его пределами, с каким бы умным видом чиновники ни потирали толстые переносицы – ничего не менялось.

В среду к восьми утра на деревянную террасу Городского суда №1 начал медленно стекаться народ. К восьми тридцати приехал Судья, заглянул в душный маленький зал Судебных заседаний, где тесными неровными рядами стояли скамейки, а в проходах валялись стулья, и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Там, в длинном полутёмном коридоре, грузная женщина в грязном переднике, стоя на четвереньках, тёрла серой тряпкой пол. Судья покашлял. Женщина повернула к нему своё безразличное лицо и тяжело встала:

– Доброе утро, Ваша честь.

– Доброе-доброе. Иди, внизу убирайся, через полчаса начнём.

Женщина подняла тяжёлое ведро с водой и направилась вниз по лестнице. Судья прошёл в конец коридора и протиснулся в узкую комнату, плотно заставленную старой мебелью, вынул из принесённого портфеля документы и принялся их внимательно изучать.

Через четверть часа приехала скрипучая машина с прицепом. К прицепу гигантскими болтами крепилась ржавая клетка, в которой сидела худосочная седая женщина. Заспанные солдаты помогли женщине вылезти, прикрикнули на неё для порядка и повели в здание суда. На террасе стояла толпа зевак, процессия замешкалась, остановилась. Женщина медленно подняла глаза, высокий солдат с силой ткнул её прикладом в щёку:

– В землю смотреть, с-с-сука.

В толпе заулыбались и довольные расступились. В маленьком зале были открыты окна, неспешный ветер повременно залетал узнать, как продвигаются судебные дела. Худосочную женщину посадили на крепко привинченный к полу деревянный табурет с массивными железными кольцами и приковали к ним наручниками. Два солдата встали по бокам. Женщина какое-то время озиралась по сторонам, а потом уставилась на подол платья, приговаривая:

– Пыльная-то я какая с дороги!

Спустя пять минут в Зал вошли Общественный обвинитель и Защитник. Оба внимательно посмотрели на присутствующих и кивнули в знак приветствия. Защитник сел за приготовленный специально для него стол, недалеко от прикованной женщины, вынул из толстой папки бумаги, разложил, аккуратно сделал какие-то пометки наточенным карандашом и, покончив с приготовлениями, с озабоченным видом подошёл к солдатам:

– Доброе утро. Скажите, а нельзя ли Подсудимую посадить на стул со спинкой? Я полагаю, ей будет крайне сложно высидеть всё заседание на табурете, не имея возможности облокотиться.

– Мы действуем по инструкции.

– Я понимаю, а что в вашей инструкции говорится про нестандартные ситуации?

Солдаты задумались и почти одновременно отрапортовали:

– Инструкция не содержит в себе упоминаний о нестандартных ситуациях.

– Понятно. А жаль. У нас сейчас именно такая ситуация. Константин Ипатьевич, – обратился Защитник к Общественному обвинителю, – может быть, позволим Подсудимой сидеть на стуле со спинкой?

Константин Ипатьевич в это время стоял, навалившись всем своим полным телом на подоконник, и смотрел в заброшенный палисадник. Потом медленно обернулся и, чеканя каждое слово, произнёс:

– Карл Фридрихович, насколько я знаю, все Подсудимые в этом зале всегда сидели на этом табурете, с какой стати сегодня мы будем нарушать эту традицию?

– Но как же ваш щедрый Принцип снисходительности? Почему бы нам сегодня не последовать этому принципу и-и-и не позволить пожилой Подсудимой во время заседания сидеть на стуле со спинкой? И, кстати, позвольте напомнить, наша Подсудимая вот уже три месяца содержится в карцере, что крайне неблагоприятно сказывается на состоянии её здоровья.

– Карл Фридрихович, мне не нравится ваше ироничное нравоучение и вы, может быть, сомневаетесь, но я профессионал своего дела, поэтому не надо напоминать мне о деталях, которые я изучил в полной мере. Принцип снисходительности – единственно возможная сегодня форма политического и социального существования. Я снисходителен к вам, именно поэтому я разговариваю с вами даже вне судебных заседаний. Так и вы будьте снисходительны ко мне и отстаньте от меня с вашими дурацкими просьбами! Запомните, подсудимые не достойны снисхождения! Их чудовищные проступки – безусловный симптом пренебрежения основополагающим государственным Принципом! – рассержено закончил Общественный обвинитель.

– Уважаемый Константин Ипатьевич, а давайте проявим снисходительность к Подсудимой авансом!

– Быть снисходительным к Подсудимому авансом – опасно… Ответная реакция может быть совершенно неожиданной.

Защитник развёл руки в стороны:

– В таком случае мне совершенно непонятен этот принцип!

– А мне в таком случае это совершенно безразлично!

Подсудимая подалась вперёд и зашлась в долгом приступе кашля, синхронно позвякивая цепями наручников. Защитник вышел из зала суда и вернулся со стаканом воды:

– Анастасия Поликарповна, выпейте, пожалуйста.

Подсудимая взяла чуть трясущимися руками стакан, сделала несколько отрывистых глотков и снова закашлялась. Защитник посмотрел на Константина Ипатьевича долгим тяжёлым взглядом. Общественный обвинитель сел на своё место и углубился в изучение каких-то бумаг. В Зал суда вошёл опрятно одетый Секретарь с маленькой рыжей бородкой:

– Доброе утро. Господин Судья сказал, что через пять минут можем начинать.

Подсудимая перестала кашлять, допила воду и отдала стакан Карлу Фридриховичу. В Зал стали медленно сходиться люди. Они рассаживались на скамьях и стульях и, устроившись, с любопытством изучали Подсудимую. Многим не хватало мест, они громоздились на подоконниках, вставали вдоль стен. На улице загудел мотор, кто-то выглянул в окно:

– Журналисты приехали!

Заспанные журналисты почти вбежали в маленький зал. Засуетились, в поисках свободных пространств, зашуршали блокнотами, загромыхали техникой. Старые, обшарпанные, с оторванными сегментами, замотанные скотчем видеокамеры, фотоаппараты и диктофоны замелькали в журналистских руках. Спустя пару минут в дверях появился Судья, Секретарь подбежал к нему и взволнованно зашептал:

– Ваша честь, у нас компьютер сломался! А другого нет, я везде поискал… Только на чердаке нашёл старый монитор…

Судья махнул рукой:

– На пишущую машинку всё набьёшь.

– У пишущей машинки ленты нет…

– Тогда от руки напишешь.

Секретарь расстроено забормотал:

– Ну да, ну да, – и скрылся за дверью.

Судья тем временем занял своё место и устало посмотрел на присутствующих. Вернувшийся Секретарь положил на свой стол пачку бумаги и три ручки, глубоко вздохнул, одёрнул полы пиджака и торжественно произнёс:

– Встать, суд идёт!

Все встали.

– Садитесь, пожалуйста, – Судья нацепил на нос маленькие очки и принялся зачитывать. – Сегодня мы слушаем дело Макаровой Анастасии Поликарповны, которая обвиняется в убийстве собственной дочери, Макаровой Ефросиньи Ильиничны. Это заседание заключительное. Его, как, собственно, и все предыдущие, буду вести я, Судья высшей категории. Имя моё, в интересах прошлых, настоящих и будущих следствий, разглашению не подлежит. Сторону обвинения представляет Общественный обвинитель Ковров Константин Ипатьевич, сторону защиты – Карл Фридрихович Кляйн-Чулков. Выносить приговор будут представители Снисходительного общественного совета – Представитель номер раз, Представитель номер два и Представитель номер три. Их имена, также в интересах следствия, разглашению не подлежат, – Судья повёл рукой в сторону окна, вдоль которого на короткой скамеечке виднелись неприметные фигурки представителей Снисходительного общественного совета, после чего достал носовой платок и промокнул потный лоб. – Константин Ипатьевич, прошу вас!

Общественный обвинитель засопел, неуклюже поднялся:

– Макарова Анастасия Поликарповна порядковый номер АААПРД-12003967 зарегистрирована с момента рождения и по настоящее время по адресу: ул. Спаммеров, д. 6, кв. 8, за пределы города ни разу не выезжала, ранее имела судимость, но была амнистирована, нареканий и жалоб с места работы не поступало, заключение судмедэкспертизы показывает абсолютную психическую вменяемость Подсудимой.

7 апреля прошлого года в 10 часов 30 минут по местному времени Подсудимая застрелила собственную дочь Макарову Ефросинью Ильиничну из автоматического пистолета винтажной сборки марки «Колибри». Подсудимая произвела один выстрел в голову, от которого её дочь скончалась на месте.

В ходе 33 заседаний суда, предшествующих данному, никаких иных улик или свидетелей, доказывающих невиновность Макаровой Анастасии Поликарповны, обнаружено не было. Все улики и свидетельские показания говорят нам только об одном преступнике, и этот преступник перед нами! – Общественный обвинитель театрально повел рукой в сторону Подсудимой. – Что двигало этой женщиной? Хладнокровие и бездуховность! Вот что! Всяческое отсутствие норм и законов материнства, прописанных в нашей Конституции (часть 143, статья 99, параграф 16, поправка 38)! Всяческое отсутствие норм и законов социального и внутрисемейного сосуществования, прописанных в нашей Конституции (часть 220, статья 47, параграф 5, поправка 157)! Полное игнорирование личностных установок и мотиваций, прописанных в нашей Конституции (части с 903 по 3051, включая все статьи, параграфы и поправки)! И даже попрание гражданских клятв и обязательств, прописанных опять-таки в нашей Конституции (часть 2606, статья с 701 по 711, включая все параграфы и поправки)!

Я, как представитель Общественного обвинения, озвучиваю здесь волю народа и конституционные нормы и законы нашей страны, которые призывают Подсудимую к расплате в виде смертной казни на электрическом стуле или, если у нас опять отключат электричество, через повешение. Конституционные нормы и законы нашей страны не допускают подобного произвола и жестокого обращения граждан друг с другом, мы должны оградить нашу общественность от пагубного влияния таких варварских отношений, мы должны не допустить, чтобы семя ненависти зародилось в нашем подрастающем поколении.

Бесспорно, вина за сломанное сознание Подсудимой и за тяжкое преступление, совершённое ею, лежит не только на совести Макаровой, но и на бездушном, зловонном, трухлявом, изъеденном изнутри всевозможными (и даже невозможными!) беззакониями «государстве», – Общественный обвинитель беззвучно поводил губами, – на «государстве», название которого, согласно действующей Конституции, запрещено к употреблению… На «государстве», в котором Подсудимой (да и многим из нас) довелось родиться и которого, к бесконечной нашей радости и гордости, больше не существует! Замечу, что это единственное смягчающее обстоятельство, которое я упоминаю на каждом слушании этого дела, и которое я традиционно тут же опровергаю.

Опровергаю фактами, опровергаю нашими с вами поступками! Ведь многие из нас тоже родились в том ужасном «государстве», ведь многие тоже страдали и испытывали всяческие лишения, ведь многие тоже вынуждены были наблюдать тотальные беззакония, вести многочасовые монологи с самими собой, дабы разобраться, что есть ложь, а что – правда, что есть зло, а что – добро. Но никто… Никто не совершил подобного жуткого преступления!

– Ваша честь, можно вопрос, – потянулся за своей правой рукой Защитник, привстал со стула и замер в ожидании разрешения.

Общественный обвинитель недовольно оглядел зал и упёрся насупленным взором в Защитника. Присутствующие начали перешёптываться. Секретарь зашикал на кого-то в первых рядах. Судья очнулся от дремоты и поводил ладонью по бумагам, лежавшим перед ним. Защитник повторил вопрос. Судья поспешно кивнул, еле сдерживая зевок, суетливо раскрыл какую-то папку и спрятался за твёрдым переплётом. Защитник встал в полный рост и произнёс, обращаясь к Общественному обвинителю:

– Вы хотите сказать, что Государство не формирует человека? Я вас верно понял? Тогда какой прок в чтении Конституции? Тогда кто вообще для нас Группа Главнокомандующих? Тогда зачем нам эти показательные слушания?

– Нет, вы меня неправильно поняли, – раздражённо заговорил Общественный обвинитель. – Государство изначально, с малолетства и на протяжении всей жизни формирует, указывает правильный путь развития, поддерживает, помогает…

– Но вы же противоречите сами себе! – перебил его Защитник.

– Вы не дослушали меня, а уже выводы делаете. Исходя из этого, я могу предположить, что вы и мою предыдущую речь плохо слушали, а то и вовсе не слушали, а вопросы – задаёте!!!

– Тогда прошу вас расшифровать, что вы имели в виду. Вот тут у меня слово в слово записано всё, что вы сказали. Я конспектирую. И я усматриваю здесь несоответствия. Когда вы говорили о «государстве», в котором многие из присутствующих родились, вы сказали следующее, цитирую…

– Так-так-так, Карл Фридрихович, вы, конечно, извините, что я вас перебиваю, но уж коли вы меня раз перебили, то и мне не зазорно. Я считаю так – всё, что вы намереваетесь сейчас сообщить, к сути дела отношения никакого не имеет. Мы же с вами не государства тут судим. Да и типун мне на язык! Наше Государство благополучно встало, стоит и до конца веков стоять будет. Судить его нечего. А то, в котором мы, к несчастью, родились, оно уже осуждено! Осуждено многократно, пофамильно и поимённо! И я, да будет вам известно, в большинстве тех процессов участие принимал и практически всех негодяев из того «государства» в лицо знаю! И все их подлости знаю, и все их оправдания жалкие! Всё знаю! Поэтому не вам тягаться со мной в подобного рода спорах. Хотите о государствах поговорить – поговорим! Но только не на этом слушании. Позвольте всё же мне закончить мою речь…

Защитник вымученно улыбнулся.

– Ваша честь? – повернул голову к Судье Обвинитель.

Судья всё ещё боролся с зевотой. Он выглянул из-за папки, одобрительно поморгал глазами, поморщил брови и снова спрятался.

– Та-а-ак, на чём же я остановился… Ага, стало быть, «никто»… Итак! Никто из нас не совершил подобного жуткого преступления! – важно продолжил Обвинитель. – А это значит, что пагубное, злонамеренное, насильственное поведение было заложено в Подсудимой самой природой! И она, будучи уже взрослой, здравомыслящей, ответственной женщиной, не смогла разглядеть в себе этих мерзких наклонностей, не смогла изничтожить их в себе, не смогла в конце концов обратиться за помощью к специалистам (а мы все знаем, что у нас есть прекрасные профильные службы с высококвалифицированными и отзывчивыми специалистами и замечательные духовно-приходские заведения с мудрыми врачевателями душ!)…

Так вот… Побороть свой недуг собственноручно или с чужой помощью Подсудимая не смогла… Или… Не… за-хо-те-ла. Именно – не захотела! Результаты экспертизы говорят нам о вменяемости Макаровой Анастасии Поликарповны, а это значит, что о недуге своём она, если уж не знала наверняка, то – догадывалась, и никаких действий по его устранению не предпринимала… Злой умысел и преднамеренность – налицо.

Также на прошлых заседаниях нами досконально изучался вопрос климактерического периода, в котором Подсудимая пребывала во время совершения преступления, а также, возможно, пребывает до сих пор. Эксперты вынесли вердикт, что климактерический период у Обвиняемой протекал в пределах нормы, с применением показанных врачом местной поликлиники натуральных препаратов для уменьшения климактерических жалоб и, таким образом, не оказал никакого влияния ни на Подсудимую, ни на само преступление.

Подводя итог, я, как официальный представитель Общественного обвинения, озвучивающего здесь волю народа и Конституционные нормы и законы нашей страны, призываю Подсудимую с честью и достоинством принять расплату в виде смертной казни на электрическом стуле или, если у нас опять отключат электричество, через повешение. Что ж… Я кончил.

Общественный обвинитель многозначительно оглядел зал, кинул презрительный взор на Подсудимую и сел. Защитник откашлялся. Судья наконец-то поборол зевоту и проговорил, обращаясь к Защитнику:

– Да-да, Карл Фридрихович, теперь вы выступаете.

Не успел Защитник встать со своего места, как Общественный обвинитель выкрикнул:

– И о чём вы нам сегодня расскажете? Про условную и безусловную любовь, про идею материнства или про симбиоз социума?

– Напрасно вы цепляетесь ко мне, Константин Ипатьевич…

– Да поймите же вы наконец, – перебил Защитника Обвинитель, – есть конкретные вещи, конкретно совершённые поступки, имеющие время действия, условия и обстоятельства, а есть ваши никчёмные философствования, ставшие здесь уже традиционными, которые не имеют ничего общего с реальностью…

– Константин Ипатьевич, – раздражённо произнёс Судья, – вы задерживаете нас всех!

– Молчу, молчу, – иронично проговорил Общественный обвинитель и, моментально сделавшись серьёзным, воззрился на Защитника в предвкушении долгой и бессмысленной речи.

Карл Фридрихович провёл рукой по волосам и заговорил:

– Сегодня я предлагаю порассуждать о свободе. Мотивы, движущая сила и цель жизни Подсудимой были подчинены единственно возможному для этой женщины действию – действию к свободе. Я придерживаюсь суждения одного несправедливо позабытого современностью философа: «Человек осуждён на свободу, он или свободен, или его нет»! Какое меткое, сокрушительно правдивое определение, не так ли? Это значит лишь то, что сам человек, всё его естество – это и есть свобода в своём первозданном воплощении. А все действия человека – это действия свободы, во имя свободы и ради свободы! Отказаться от свободы невозможно…

Защитник остановился. Что-то категорически не нравилось ему в собственной речи, но что именно он никак не мог понять. Бросив недоверчивый взгляд на публику, он вновь заговорил:

– Заставлять человека делать что-либо против его воли – значит отрицать его свободу! Но нельзя обвинять полусвободного человека за проступок, совершённый им в состоянии этой самой полу свободы. Я намеренно употребляю здесь это слово, поскольку полностью лишить человека свободы нельзя! Свободу у человека можно лишь время от времени выдирать клоками, но сделать человека абсолютно несвободным невозможно! Итак, Анастасию Поликарповну сделали полусвободной, заставив стать матерью. Долгие-долгие годы она была терпелива и длила своё испытание. Трагедия, которая случилась в прошлом году с дочерью Подсудимой, это лишь действие свободы, которому Анастасия Поликарповна позволила случиться, находясь в состоянии полусвободы…

Защитник замолчал и задумался. Спустя считанные секунды его глаза блеснули, и он выпалил:

– А не может ли это происшествие быть своеобразным проявлением Принципа снисходительности? А-а-а? Подсудимая была снисходительна к просьбам своего ребёнка о смерти, она мужественно совершила этот страшный шаг. Мы не можем осуждать человека, который руководствовался в своих действиях Принципом снисходительности… Более того… вместо порицания мы… то есть общество… обязано оказать Подсудимой посильную помощь, а Суд, в свою очередь, должен проявить к ней крайнюю снисходительность…

– Протестую, – взвыл Общественный обвинитель. – Это ложное трактование основополагающего государственного принципа! Да как вы смели…

– Тихо, – повысил голос Судья, – протест принят. Карл Фридрихович, вам объявляется предупреждение в связи с некорректным использованием государственного термина, на основе которого в действующей Конституции формируется львиная доля норм и законов! Прошу продолжать!

Защитник расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, откашлялся и продолжил:

– Делая свой выбор прежде, чем совершить тот или иной поступок, человек руководствуется не ясными и понятными рефлексивными актами, а дорефлексивными аспектами самосознания. Человек принимает решение не умом, а всей своей сущностью, всем своим «я»! Человек – самосозидающаяся субстанция, не завершённая данность, не вещь в себе, но само существование, именно поэтому он определяется своими поступками, – сделав вид, что кашляет, Карл Фридрихович пытался постичь логику наспех написанной речи. Спустя минуту понимание так и не пришло, а более имитировать кашель Защитник был не в состоянии, поэтому благоразумно решил продолжать. – И чем больше, с точки зрения общества, в жизни человека промахов и ошибок, тем естественнее и честнее он сам с собой, тем открытее он в собственных проявлениях и тем явственнее в нём обнаруживаются действия свободы!

За любой свой поступок, которому предшествовал выбор, человек несёт ответственность. Полную и безоговорочную. Но, надо понимать, что ответственность эта ни в коем случае не перед обществом и не перед Судом… – Карл Фридрихович запнулся и решил добавить, кивнув в сторону судьи, – при всём моём к вам уважении… И даже не перед Богом, которо…

– Протестую, – громче прежнего взвыл Общественный обвинитель.

– Протест принят, – возвестил Судья. – Карл Фридрихович, ещё одно предупреждение! Любое упоминание Бога вне зависимости от его конфессиональной принадлежности допустимо только с позиции безоговорочной капитуляции перед Его мудростью и могуществом! Продолжайте!

Защитник пропустил несколько абзацев и стоически завершил выступление:

– Жить в обществе, ежедневно пропагандирующем Конституцию, в которой жёстко корректируются права и обязанности каждого гражданина, – это значит отказаться от своей личности, предать свою сущность, стереть различия между собой и другими, оставить невостребованными данные нам с рождения способности «решать» и «выбирать»!

К сожалению, в проживаемой нами реальности принудительно совершается повсеместная подмена: одноразмерные шаблоны, отштампованные в корпорациях стандартизаций, вытесняют самостоятельное критическое мышление, а общественное мнение в совокупности с конституционными нормами и законами уничтожают объективный разум науки или субъективные изъявления индивидуума! Уважаемый Суд, вы сейчас также стоите перед выбором. Пусть ваш выбор будет свободным от предрассудков и стереотипных клише! Спасибо.

Карл Фридрихович упал на стул. Он был зол. Вчерашние компиляции, которые он совершал в подпольной библиотеке до позднего вечера, до кончившихся в ручке чернил, до онемения суставов, до полного умственного изнеможения, до отключения электричества, сегодня оказались лишь словесным месивом, не пригодным к употреблению даже им самим!

Злость и усталость, совокупившись в голове Защитника, отложили гнусную личинку сомнения, которая отныне начала произрастать в нём, заставляя не доверять более своим способностям. И что самое ужасное – личинка принялась медленно умерщвлять пышущую здоровьем и дерзостью мечту «уехать». Уехать куда-то в неведомые дали… Мечту, которая внезапно поселилась в нём несколько месяцев назад. Поселилась с тех пор, как в одной из антикварных книг в подпольной библиотеке он наткнулся на карандашный рисунок задорного поросёнка в тракторе. Под рисунком было написано: «Поросёнок Пётр пытается свалить заграницу на тракторе».

– Ну-с, Подсудимая, – проговорил Судья, – милости просим. В перекрёстном допросе участвовать извольте.

Защитник заёрзал на стуле, нервно перебирая бумаги:

– То есть как это «извольте»? – проговорил он после непродолжительной паузы. – Перекрёстный допрос был на прошлом слушании.

– Ну и что? – удивился Судья.

– Как «что»? Это всё не по регламенту!

– Та-а-ак, – задумался Судья, – не по регламенту, не по регламенту… Не по регламенту? – вопросил он и посмотрел на Секретаря. Секретарь кивнул:

– Не по регламенту. Сегодня возможен только односторонний допрос.

– Значит сейчас у нас односторонний допрос? – Судья заглянул в папку, но не нашёл там ответа и вновь посмотрел на Секретаря.

– Нет. Прямо сейчас у нас допрос Свидетелей. По регламенту.

Судья кивнул с таким видом, будто бы Секретарь уточнял что-то у него, а не наоборот, и обратился к Обвинителю:

– Константин Ипатьевич, у вас сегодня будут Свидетели?

– Никак нет, Ваша честь!

– Славно. Быстрее кончим, – бодро проговорил Судья. – А у вас, Карл Фридрихович?

– Да, трое… Пригласите, пожалуйста, нашего первого Свидетеля.

В зал Судебных заседаний вошла полная женщина и, тяжело ступая, выдвинулась на середину, обернувшись лицом к Судье.

– Итак… Свидетельница номер раз… Свидетельница косвенная, к происшествию прямого отношения не имеет, но владеет неким, на мой взгляд, интересным опытом, который может нам помочь понять мотивы Подсудимой, – разъяснил Защитник.

– Что ж, послушаем, – проговорил Судья. – Итак, Свидетельница, во имя действующей Конституции прошу вас принести клятву в абсолютной истинности и непогрешимости ваших слов.

Свидетельница номер раз выпятила грудь и несколько громче, чем того требовали обстоятельства, произнесла:

– Во имя действующей Конституции я приношу клятву в абсолютной истинности и непогрешимости моих слов!

– Прошу, приступайте к допросу, – бесстрастно проговорил Судья.

– Свидетельница номер раз, расскажите о событиях, приключившихся с вами два года тому назад.

– Два года назад я потеряла своего сына.

– При каких обстоятельствах?

– Мой муж задушил нашего сына подушкой.

– Каковы были мотивы такого поступка?

– Это было лучше для него.

– Для вашего сына?

– Да, для сына.

Женщина шумно всосала воздух.

– Почему?

– Потому что он родился больной…

Свидетельница сделалась безмолвной на какое-то время, а потом продолжила, нервничая:

– У нас… у нас родился совершенно больной мальчик. Да-а-а… У него признали Синдром Индифферентности… Все эти генетические аномалии… Геномные патологии… Хромосомы… Эпикантус… Начитались мы, наслушались вдоволь. Я была похожа, наверное, на сумасшедшую… Потому что доктор говорит мне, объясняет, что не так с нашим ребёнком, а я требую от него пилюль… Пилюль! А пилюль-то никаких и нет! Одним словом, где-то только через полгода после родов я осознала, что с моим сыном…

Женщина хлюпнула носом.

– И что было после того, как вы осознали?

– Что? Да ничего… Жить пытались. Приспосабливались друг к другу. Злились… Особенно мой муж, он злился чудовищно. И тому была веская причина… До того момента, как я уговорила его сделаться отцом, он стоял под номером 209 в очереди на вазэктомию и через год-два ждал операции. Уж скольких ему это сил стоило… Сколько он взяток дал! Сколько порогов обил! В конечном счёте признали его невменяемым и для отцовства негодным… Но… я вмешалась… Я действовала настойчиво. Я была безжалостна к его желаниям. Ведь… я хотела ребёнка! Очень хотела!

Хотела воссоздать себя заново. Хотела получить ещё один шанс… Мой муж говорил, что ребёнок… это… Эм-м-м… Это буду не совсем я… Точнее, вовсе не я… Но… но моё желание было велико… Я хотела быть матерью самой себя. Вырастить собственное идеальное воплощение. Безупречная мать для совершенной дочери. Сумасбродные мысли… Возможно… Надо было остановиться. Но я не могла перестать думать об этом.

И потом тот навязчивый журнал, на который мы были принудительно подписаны. Как же он назывался? Хм-м… «Дайджест о радостях материнства», по-моему… Выпускается Семейным комитетом. В каждом номере журнала… на благоухающих типографской краской страницах живут румяные мамы, благодушные папы и весёлые дети… Они мироточат счастьем. Они воспламеняют зависть. Они принуждают плодиться. И я подчинилась!..

Но мой муж оказался прав, я не родила себя. Но родила другого. Которого незамедлительно принялась мучить своей злобою… С невиданным исступлением стала я исполнять новую роль несчастной матери, подвергая пыткам и себя, и мужа, и врачей. Огромное количество врачей… Толпы врачей… Вереницы… Но все мучения оказались бесплодны. Никто не в состоянии был нам помочь. Я лишь одно поняла наверняка – никто ничего не может сказать об этой болезни (да и о любой другой, наверное) со 100% уверенностью. Книги противоречат одна другой… Врачи противоречат книгам, своим коллегам, а зачастую и самим себе, – женщина тяжело вздохнула. – Но… в любом случае… такой финал… хм-м-м… одним словом… хорошо, что мальчик умер… так лучше… для него… Ведь ему же было больно… Он же, наверное, всё равно что-то чувствовал…

Свидетельница номер раз громко сглотнула и поспешила закончить:

– Нет-нет, не подумайте, что мы обижали его как-то… физически… Нет! Поверьте… Но мы обижали его морально, понимаете? Говорили много гадкого… И думали… Наверное, он это чувствовал… Чувствовал себя… э-э-э… неполноценным… лишним что ли… Бог его знает… Одним словом, что-то нехорошее он непременно чувствовал.

Женщина принялась нервно мять свои ладони.

– Может быть, вам воды принести?

– Нет, спасибо, вы очень любезны, – она помолчала, всматриваясь в лица присутствующих. – Понимаете… современная медицина… она… она уже ушла далеко вперёд. И-и-и… она многое знает и умеет… Но… но нам не позволяют использовать её… эм-м-м… потенциал, её ресурсы. Методы обследования внутриутробного плода, которые применяют сегодня в больницах, уже давным-давно устарели. Я знаю. Я читала в запрещённой литературе, что в Цифровой период существовал еженедельный диагностический комплекс для беременных. Он позволял с максимальной точностью выявить наличие патологий у эмбриона. Если бы мне в своё время провели такую диагностику, то… то… о болезни ребёнка стало бы известно задолго до родов и… и не пришлось бы его рожать, – Свидетельница хлюпнула носом дважды, пригладила рюши на блузке. – Ведь он же не жил, а мучился! Ведь никто такого ребёнка не желает… Ведь все хотят симпатичных, с весёлыми глазками… А когда из тебя выходит безразличное к окружающему миру существо… такое всё… само в себе… Это нестерпимо! Хочется положить конец… всему…

Она достала из левого кармана носовой платок и отчаянно высморкалась.

– Воды?

– Нет-нет… После родов я была особенно беспомощной, жутко уставшей и какой-то невероятно изношенной что ли… Чувствовала вокруг себя шелушащуюся старость и мозолистое изнурение. Наверное, мой муж испытывал нечто подобное… А однажды всё как-то само собой разрешилось, – Свидетельница тяжело вздохнула. – Был воскресный вечер… Мы сидели с мужем и разговаривали… Про сына. Про его будущее… Про его будущее без нас… В принципе, про его жизнь без нас… Но кому он нужен, кроме нас? Если даже мы не можем полюбить и принять его, то другие разве смогут? То есть – не станет нас, не станет и нашего сына! Он не сможет сам о себе позаботиться, но и мы не сможем скоро заботиться о нём должным образом… Не сможем, потому что будем пенсионерами… И у нас просто не будет ни физических, ни моральных сил.

Конечно же, было ещё одно отягчающее обстоятельство… Налог на индифферентность… Мы были обречены платить этот налог до самой нашей смерти… Сначала из нищенской зарплаты… Потом из нищенской пенсии… Это всё казалось слишком нелепым. Но это была наша реальность! Реальность, которая завела нас в тупик, надела повязку на глаза и связала руки и ноги. В тот вечер мы впервые говорили о нашей проблеме честно и открыто. И тогда всё прояснилось для нас! Муж будто очнулся… Метался по квартире. Рвал волосы. У меня мигрень разыгралась. Я ушла в ванную комнату тошниться. Тошниться и плакать… плакать и тошниться. А потом мой муж пришёл и сказал: «Всё». Я будто бы и тошнилась специально… Только лишь для того, чтобы причина была в ванной сидеть… чтобы он был один… там… в комнате… с нашим сыном… которого уже и не стало… Только тошнота моя прошла, а сына уже и нет… Или она оттого и прошла, что я узнала… Узнала! – почти взвизгнула женщина, – что его нет… Понимаете?

Она начала громко рыдать, но довольно скоро прекратила, промокнула лицо носовым платком, пожевала губами и поводила плечами. В Зале судебных заседаний наступила тишина. Слышалось жужжанье насекомых, под окнами промчался мотоцикл без глушителя. Свидетельница номер раз встрепенулась, посмотрела на допрашивающего её Защитника. Тот осторожно кивнул, приглашая продолжать. Женщина кивнула в ответ и, прежде чем заговорить, откашлялась:

– Да, я хотела избавиться от него. Я устала. Меня можно осуждать… Да что там… Нужно! Но я правда устала… Устала и от ситуации… и от самого сына… Это сложно. Сложно быть родителем такого ребёнка. Очень. Очень-очень сложно, понимаете? Хотя это навряд ли… навряд ли возможно… чтоб вы поняли… Не-е-е-ет! – в её голосе промелькнул испуг. – Я не говорю, ни в коем случае не говорю, что вы не способны понять… Нет! Просто это сложно себе вообразить, не имея точно такого же опыта. Идентичного. Шаблонного. Понимаете? Меня никогда не сбивала машина… И я не понимаю, что чувствует сбитый человек… Я, конечно, осознаю, что ощущение одно… И оно всеохватно… И оно есть боль… Но это слишком абстрактно. Слишком! Я могу попытаться отдалённо (совсем-совсем отдалённо) представить себе, что в таких случаях испытывают… Но это максимум, на что я реально способна.

Поэтому… и вы не можете прочувствовать моей усталости… Усталости от сына… От его безразличия, – Свидетельница внезапно расхохоталась. – Что ж! Я отвратительная мать! Низкая и мерзкая женщина!!! Ибо я возрадовалась смерти сына! – её настроение вдруг вновь стремительно поменялось. – А сейчас… я всё вспоминаю и… грущу. Нет, я не хочу его воскрешения… Я чувствую, будто какая-то навязчивая унылость подрагивает внутри… Она обнимает меня изнутри, она скорбит по мне, она принуждает меня помнить… И я помню! Всё помню… Помню, как вбежала тогда в комнату… А сын лежит в своей постельке, и лицо его… Лицо его… Ну, знаете? Это неприятное выражение у индифферентных людей… Вы меня понимаете? Да что вы вообще все понимаете? – она вновь расхохоталась, а потом расплакалась. – Его лицо до этого было такое… м-м… отталкивающее, а тут вдруг стало симпатичным… Я, можно сказать, впервые в жизни полюбила его лицо! Его мёртвое лицо…

Свидетельница хлюпнула носом трижды, пригладила рюши на блузке.

– Успокойтесь, пожалуйста. Может быть, вам всё же принести воды?

– Нет же! Перестаньте мне всякий раз предлагать воду! Мне уже лучше. Гораздо лучше, – она покашляла. – Да-а-а. Полюбила лицо… Только ему моя любовь тогда уже была не нужна… Да и мне, впрочем, тоже… Да-а-а… А потом мы с мужем пытались бежать, предполагая печальный финал… Мы упаковали сына в спортивную сумку… Хотели похоронить где-нибудь… Но… бежать нам не удалось. Мужа арестовали… Я какое-то время лечилась… И всё. Конец.

– Спасибо вам, – Защитник внимательно посмотрел на Свидетельницу, а потом перевёл взгляд на Судью. – Я закончил допрос.

Судья дремал. Секретарь покашлял. Кто-то из публики дважды громко чихнул. Судья нацепил на нос очки и вгляделся в зал:

– Константин Ипатьевич, у вас будут к Свидетельнице номер раз какие-нибудь вопросы?

Общественный обвинитель встал и машинально похлопал себя по карманам пиджака:

– У меня только один вопрос, что стало с её мужем?

– Муж был застрелен при попытке совершить побег из камеры досудебного заключения.

– Теперь всё предельно ясно, – Обвинитель покачал головой и посмотрел на Судью, – Ваша честь, позволите небольшую реплику по поводу услышанного? – Судья величаво кивнул. – Итак, ваша Свидетельница номер раз, – Константин Ипатьевич кинул быстрый взгляд в сторону Защитника, – несёт полный вздор. Антигуманный. Потворствует общественному растлению! Я намерен, опираясь на действующую Конституцию, написать жалобу в вышестоящие органы с целью исключить впредь возможность участия этой особы в каких бы то ни было судебных заседаниях… В любых качествах… Только, пожалуй, в качестве подсудимой и можно эту особу представить. Почему исключить? – спросил сам себя Обвинитель. – Потому что состояние психики этой женщины, антигуманные наклонности и полностью разрушенные морально-этические принципы запрещают ей выступать в любом качестве (кроме подсудимой!) в одной из самых главных наших государственно-организационно-функционально-правоохранительных инстанций! И, конечно же, я буду ходатайствовать о вашем принудительном заключении в лечебное заведение!

– На меня уже написано более пяти жалоб. Да и в клинике я уже отлежала своё.

– Значит, мало отлежали! А что же с жалобами? Всё безрезультатно?

– Не знаю ещё. Все на рассмотрении…

– Что ж… Моя не повредит.

Женщина пожала плечами. Обвинитель сел. Судья покрутил в руках карандаш и процедил:

– Не намерены вас больше задерживать.

Свидетельница номер раз, тяжело ступая, выдвинулась к двери и покинула помещение. Защитник покашлял и посмотрел на Секретаря:

– Прошу, пригласите, пожалуйста, нашего Свидетеля номер два.

В зал Судебных заседаний вошла женщина в монохромном брючном костюме, сделала три шага и остановилась.

– А вы нас не бойтесь, мы не кусаемся! Подходите, подходите ближе, – пошутил Судья.

Женщина вышла на середину Зала и выжидательно посмотрела на Защитника. Карл Фридрихович кивнул и принялся объяснять:

– Итак… Свидетельница номер два. Тоже, получается, косвенная, к происшествию прямого отношения не имеющая, но владеющая некими весьма любопытными умозаключениями, которые могут помочь Суду сделать правильный выбор.

– Что ж, и эту послушаем, – проговорил Судья. – Свидетельница номер два, во имя действующей Конституции прошу вас принести клятву в абсолютной истинности и непогрешимости ваших слов.

Женщина повторила:

– Во имя действующей Конституции я приношу клятву в абсолютной истинности и непогрешимости моих слов!

– Можете приступать к допросу, – разрешил Судья.

– Свидетельница номер два, вы являетесь активисткой движения «Нигилистский подпол», верно?

– Да.

– И что вы делаете в вашем «Подполе»?

– Всё отрицаем.

– В том числе рождение детей?

– Да.

– А почему вы отрицаете рождение детей?

– Потому что это цинично – рожать новых людей, не испросив предварительно у них дозволения!

– Пожалуйста, постарайтесь давать развёрнутые ответы.

– Непременно… Как только вы будете задавать мне соответствующие вопросы…

Карл Фридрихович замялся, пошуршал листами, разложенными на столе:

– А-а-а, вот! Расскажите, пожалуйста, про морально-этические и юридические нормы, которые люди обязаны принимать в соотве…

– Произведя на свет нового человека без его на то согласия, – перебила Защитника Свидетельница номер два, – мы пытаемся впихнуть этого нового человека в давным-давно кем-то установленные и старательно оберегаемые морально-этические рамки… Причём с каждым годом (по мере взросления человека!) процесс втискивания его в эти несуразные амбразуры всё более и более ужесточается! Сзади наваливается толпа благочестивых учителей, родителей, бабушек, дедушек, тётушек и дядюшек, соседей, священнослужителей, телевизионных дикторов, случайных прохожих… и прочих, прочих, прочих…

Более того… амбразур, через которые пытаются пропихнуть бренное человеческое тело… этих ужасных карма-детекторов не два и не три! Их сотни и тысячи! Но самая любопытная из них – юридическая! И это даже не амбразура, а целый тоннель! Тоннель, сложенный из пачек Нормативных актов, из ворохов Судебных постановлений, из штабелей Кассационных жалоб, из груд Отказов в удовлетворении требований об отмене решений, из кип Судебных экспертиз и гор внутренней тяжебной корреспонденции. Юридический тоннель тесен, смраден и страшен.

Под ногами повсеместно встречаются зловонные лужи, из вездесущих прорех в бумажных стенах высовываются крысиные морды, плюхаются вам под ноги и жирные, неповоротливые убегают в бесконечную канцелярскую темноту, – Свидетельница в негодовании потрясла головой. – Но! Правомерно ли это? Зачем мы обязываем каждого нового человека плестись по этому тоннелю? Разве он, пребывая в небытие, подписывал какие-либо бумаги о том, что согласен следовать гласу Конституции, установленной на той территории, где ему суждено будет родиться? Нет! Тогда какое право мы имеем толкать каждого нового человека в вонючее нутро юртоннеля? Какое право мы имеем судить его по каким бы то ни было законам? Он ничего не подписывал! Он ни на что не соглашался! Уберите прочь от него руки! Оставьте его в покое!!! – почти прокричала женщина.

Защитник профилактически покашлял. Свидетельница кивнула:

– Да, увлеклась, – она глубоко вздохнула, собираясь с мыслями. – Фактически… фактически мы насильно втаскиваем новых людей в этот мир, осознавая при этом, что мир крайне несовершенен, имеет тысячи погрешностей и более того… в обозримом будущем не собирается избавляться от них!

Свидетельница замолчала, Карл Фридрихович выжидательно посмотрел на неё, но, увидев её апатичный взгляд, понял, что продолжения не будет и спросил:

– А что вы понимаете под погрешностями?

Она пожала плечами:

– Погрешностей бесчисленное множество… Мы причиняем боль друг другу… Мы подвергаемся тем же самым заблуждениям, что и наши предки! Давайте прежде усвоим уроки, сделаем работу над ошибками! А после будем населять эту планету себе подобными! Мы циники и эгоисты… Что есть любовь для нас? Пустой звук, мы меняем предметы обожания столь скоро, сколь захотим. Наша страсть всегда кончается слишком быстро, а дальше мы становимся постоянными или не очень клиентами различных служб сексуальных сатисфакций!

Мы пытаемся защититься от самих себя, причиняя боль близким, мы ненасытны и алчны. Мы не имеем понятия о мере! Мы готовы отправить людей, породивших нас, в утиль и породить себе для сентиментальных утех новых кукол… Но ваши предки тоже способны писаться в подгузники, вы только подождите чуть-чуть! Правда, их нет никакой необходимости пеленать, но мазать кремами и присыпками тоже необходимо! Но не-е-ет!

Мы спешим наэякулировать себе новых людей, так интереснее! Конечно, гораздо приятнее нянчить нечто маленькое и румяное, чем большое и скукожившееся и ещё, быть может, слегка выжившее из ума… Запах испражнений обязателен в обоих случаях… Мы глупы и это печально! В представлении общества новые люди – это всегда очень важно и всё оправдывает! «Мне нужно идти, мой умирающий предок! Прости, что не могу быть с тобой дольше, ты же знаешь, у меня дети!» «Конечно, иди, ведь самое важное в жизни продолжаться в собственных детях! Всё дальше и дальше. И пусть никто не понимает зачем, и пусть я сейчас грущу, оставаясь один; ты иди, ведь скоро и твоя очередь придёт оставаться в одиночестве и грустить! А пока… Порождай, порождай, мой миленький, новые человеческие фигурки! Штампуй их, моё сокровище, чтобы аж хоронить было некуда! Плодись, как и я плодился! Ведь, наверное, это и есть наше предназначение… А коли не это… Так не беда… Потом разберёмся… А сейчас не отвлекайся! А я умираю… умираю в своём никчёмном, грозном одиночестве… Но ты не обращай на меня внимания! Прикрой меня какой-нибудь дерюгой и продолжай дальше!»

– Это вы сейчас, простите, что нам тут пересказываете, – не удержался Обвинитель.

– Краткое жизнеописание каждого из нас, – зло ответила Свидетельница номер два.

– Сочинительница, – осклабился Константин Ипатьевич и подмигнул Защитнику, – шикарный выбор свидетелей! Просто шикарный!

Защитник скривился и кивнул Свидетельнице:

– Продолжайте!

– Спасибо. Эм-м-м… Люди… Люди – это просто чудовища! Знаете, такие своеобычные садисты, которые видят все несовершенства мира, но всё равно почему-то продолжают множиться! Мечтают, наверное… «М-м-м-м… Как же это сладко! Вот и моё чадо пострадает вдосталь! Помается от неразделённой любви… Потешится страхом смерти… Поизнывает от одиночества… Потомится от нереализованности и бессмысленности жизни… Потоскует от невозможности ответить на Вечные вопросы человечества… Ах, а, может быть, станет маньяком? М-м-м-м… Нет! Нет!!! Пусть лучше потерзается мелко- или крупномасштабным тиранством… И вынянчится в диктатора! Во всемирно известного диктатора… Ух… Позор, позор на мою родительскую голову… Но… с другой стороны это тоже своеобразный способ пролезть в истории анналы… Не так ли?

Как же всё-таки прекрасно представлять себе, как моё чадо будет тяготиться бременем жизни… Как будет украдкой мечтать сбросить с себя этот непомерный груз… Как будет искать способы сделать это с максимальной изощрённостью… Как будет страдать в результате неудавшейся попытки, приведшей его к совершенной обездвиженности…» Кто-то, возможно, вздумает напомнить мне про инстинкты… – Свидетельница перевела дух. – Да, инстинкты!.. Ядовитые морфоструктуры! Которые, как утверждается в некоторых запрещённых книгах, способны под воздействием индивидуального опыта к реорганизации! К реорганизации, слышите?! Но зачем нам слышать… Да и чем нам слышать…

Псевдоинстинкты – это самые прочные ниточки, за которые нас дёргают невидимые кукловоды! Мы все глупые, деревянные марионетки, оживающие в чужих руках, в созвучии с чужими желаниями! Неужели нам ещё не надоело быть фантошами незримых и непостижимых хозяев, которые ловко управляются с нами? Любые Государства, которые пишут Конституции, должны первым делом заботиться о своих подопечных! Должны обеспечивать им не только достойное и осмысленное существование, но и прекратить использовать их как расходный материал! Должны действительно осознавать, что самая великая ценность для Цивилизации – есть каждая конкретная человеческая жизнь! Которая ни в коем случае не должна быть ступенью для будущих людей, которые, дай Бог, будут жить счастливее, осознаннее, осмысленнее, реализованнее… «А мы пока так… Да что в сущности мы? Мы как-нибудь перебьёмся!» Хватит так думать!

Мы не перебьёмся! Никак! И никогда! Единственная наша ценность – мы сами! И не может быть никаких снисхождений!!! Если вы разделяете мои умозаключения, призываю вас принять участие в общегородском флешмобе «Отрицай и бездействуй!», флешмоб очень простой и не требует от участников никакой предварительной подготовки! Всё, что от вас требуется, дабы стать участником мероприятия, – это усомниться в собственной жизни, в её первоосновах и первосмыслах, прекратить любую деятельность до тотального понимания и внутреннего согласия с происходящим, до всеохватного принятия самого себя в имеющейся ипостаси, до…

– Уи-и-и-и!! – взвизгнула востроглазая женщина в первом ряду и вскочила со своего места. – Замолчите! Замолчите немедленно!!! Я – учёный! Учёный-биолог! И я поумнее вас, милочка, буду! Перестаньте, перестаньте, пожалуйста, жить разумом! Чувствами живите, чувствами!!! Мы обязаны плодиться! Это наше предназначение, дарованное нам свыше и обязательное к исполнению! Наши гены желают размножаться! Они дрожат мелкой дрожью в предвкушении этого! Они горланят нам это денно и нощно! Но, к сожалению, некоторые остаются вопиюще глухи к нашим структурно-функциональным единицам наследственности. Именно поэтому на них пишут жалобы! И я буду писать на вас и на ваш «Погреб» (или как вы там называетесь?) жалобы! Во все достижимые инстанции!!! Безобразие… безобразие… – забубнила она, потупилась, виновато посмотрела на Судью. – Извините, пожалуйста, извините, не смогла удержаться…

Судья потёр руки и энергично заключил:

– И не надо извиняться! Всё вы правильно сделали… Уберите отсюда этот асоциальный элемент! Довольно! Наслушались!

Секретарь осторожно подхватил Свидетельницу номер два за локоть и вывел из Зала. За ними осторожно вышел Защитник и через считанные секунды вернулся:

– Ваша честь, у нас есть ещё один Свидетель. Но он пока не прибыл. Он находится на данный момент под арестом, и сейчас его везут сюда под конвоем…

– Ну ладно…

Судья бессмысленно полистал какие-то бумаги, послушал шёпот Секретаря и помахал рукой вверх-вниз:

– Что ж, Подсудимая… Поднимайтесь… Милости просим на допрос.

Анастасия Поликарповна встала, грохоча цепями:

– Ох-ох-ох, громкие вы какие… Тише, тише…

– Анастасия Поликарповна, – проговорил Судья, – прошу вас во имя действующей Конституции принести клятву в абсолютной истинности и непогрешимости ваших слов.

Подсудимая покорно повторила:

– Во имя действующей Конституции я приношу клятву в абсолютной истинности и непогрешимости моих слов!

– Ну-с, Константин Ипатьевич, прошу! Начинайте!

Общественный обвинитель резко отодвинул стул, и его тело медленно, как проржавевшая пружина, начало вырастать над столом. Наконец он распрямился, крепко потёр руки и немного о чём-то подумал. На задних рядах кто-то зашёлся кашлем. Общественный обвинитель дослушал до конца болезненную а капелла и нехотя заговорил, растягивая слова:

– Ита-а-ак, Анастасия Поликарповна, давайте с вами разбираться, что случилось у ва-а-ас… Почему вы застрелили свою до-о-очь… Не любили её? Ненавидели? М-м-м… И в чём же причи-и-ина?

В Зале судебных заседаний повисла тишина. Общественный обвинитель замер и вопросительно посмотрел на Подсудимую. Подсудимая молчала. Обвинитель ещё немного помедлил, покачал головой и процедил:

– Ну ладно… Давайте по порядку. Что же нам известно о преступлении? Макарова Анастасия Поликарповна проживала со своей дочерью Макаровой Ефросиньей Ильиничной по адресу: ул. Спаммеров, д. 6, кв. 8. В день убийства, 7 апреля прошлого года, который, кстати, был выходным, Подсудимая проснулась гораздо позже обычного и пошла на кухню готовить завтрак. На кухне Подсудимая нашла свою дочь сидящей на полу и плачущей. В руках у последней был автоматический пистолет раритетной сборки марки «Колибри». Всё верно, Подсудимая?

– Да, всё верно.

Защитник вскочил со своего стула:

– Ваша честь! Я протестую! Анастасия Поликарповна уже неоднократно выступала, подробно описывая день убийства. Более в этом нет необходимости… Я смею предположить, что моя Подзащитная испытывает ментальные муки, каждый раз мысленно возвращаясь в тот трагичный день… Насколько мне известно, никаких новых обстоятельств по делу нет, поэтому давайте будем снисходительны к Подсудимой и не позволим ей нравственно терзаться!

Судья запустил пальцы в волосы на затылке, принялся старательно чесаться и нехотя ответил:

– Протест отклонён. Быть может, Константин Ипатьевич хочет уточнить нюансы дела, – он перестал чесаться и поднёс пальцы к носу, близоруко их разглядывая. – Быть может, Подсудимая вспомнит нечто, что не сообщала Суду прежде…

– Спасибо, Ваша честь, – ответил Общественный обвинитель.

Судья горделиво кивнул и принялся выковыривать хлопья перхоти из-под ногтей. В Зале кто-то кашлянул, за окнами протарахтел автомобиль.