Часть первая

Принстон, США

Студенты Принстонского университета прозвали своего молодого профессора математики Влада Долецкого weird Russian (русским чудаком). Его коллеги по университету придерживались такого же мнения, хотя вслух об этом не говорили. И даже его любовница Люси Бэйкер, работающая на кафедре славистики, в приливе, как ей казалось, неудержимой страсти, горячо шептала ему те же слова, правда, уже на своем ломаном русском. Хотя внешне Долецкий на чудака никак не походил: умное, открытое лицо с пронзительно-голубыми глазами, которые, казалось, всегда улыбались; общительный, остроумный, он всегда привлекал к себе людей, особенно женщин. Но в чем-то они все по-своему были правы: для уравновешенных американцев характер и поведение Влада Долецкого иначе как чудаковатым назвать было трудно, и примеров тому было больше чем достаточно. Когда, например, студенты его кафедры спрашивали, чего профессору больше всего не хватает в Америке, он не задумываясь и совершенно искренне отвечал: «Широких русских подоконников, — а потом уже добавлял: — И конечно же, Петербурга».

В современных американских домах подоконники — это узенькие полосочки дерева, не имеющие никакого практического применения (в некоторых домах они просто отсутствуют), и поэтому испытывать по ним ностальгию для американцев было более чем странно. А вот для Долецкого тоска по подоконникам была совершенно естественна. Еще с детского дома у него появилась привычка забираться на них, уперевшись спиной в один проем окна и согнутыми в коленях ногами — в другой, и наблюдать за прохожими на улице. Они казались ему людьми из другого мира: они могли пойти куда угодно, делать что угодно — они были свободны. А он — нет. Он принадлежал детскому дому. Расставшись с ним наконец, он все равно продолжал сидеть на подоконниках и наблюдать за людьми на улице. Теперь ему уже было просто интересно: он обнаружил, что прохожие на улице, погруженные в свои думы, в окружении посторонних людей выглядят намного естественнее, чем при близком общении. Он так привык к своим подоконникам, что со временем стал на них читать, работать и даже есть свою нехитрую еду.

К другим его чудачествам американцы отнесли аренду даже по их меркам слишком большого для одинокого человека дома. Приехав в Америку по приглашению университета, Владислав Долецкий получил от администрации, поселившей его временно в гостинице, список квартир неподалеку от университетского кампуса. Квартиры были небольшие, но, как ему объяснили, для Принстона довольно недорогие, да и срочная необходимость в приобретении машины тоже отпадала. Долецкий решил, что американцы или слишком практичны, или попросту скупердяи.

Сам же Долецкий в своих поступках ничего странного не видел. И машина, и дом были делом, решенным еще в Питере, когда он только получил приглашение в американский университет с зарплатой в сто сорок пять тысяч долларов в год (в Америке зарплата назначается годовой). Сумма эта была настолько фантастическая, что представить себе, что он будет делать с такими деньгами, при всем своем воображении он не мог. В пересчете на рубли это было в шестнадцать раз больше, чем его зарплата профессора Петербургского университета, которая, в принципе, для России была довольно приличной. Но и на эту российскую зарплату, да еще учитывая свое абсолютное неумение распоряжаться деньгами, машину, о которой он всегда мечтал, Влад приобрести не мог — даже примитивные «жигули». Так что еще в Питере было сразу решено: первым делом он купит себе в Америке досягаемый только в мечтах спортивный БМВ. Что касается желания снять для себя целый дом, оно для него было еще более оправданно. За всю его жизнь, кроме детдома, общежития и купленного в коммунальной квартире бывшего кухонного чулана в семь метров, но, правда, с окном, другого жилья у него никогда не было. Поэтому от предложенных ему дешевых квартир он сразу отказался, купил предел своих мечтаний — спортивный БМВ, причем новый, и, поколесив по окрестностям, снял довольно большой дом в соседнем городке, минутах в пятнадцати езды на машине от университета. Коллеги профессора между собой поудивлялись, но спрашивать, зачем ему одному нужен дом, конечно, не стали — в Америке такие вопросы не задают.

Дом, который он снял, был двухэтажный: с тремя спальнями и двумя ваннами — наверху; гостиной, столовой, большой кухней и отдельным туалетом — на первом этаже. Из всех комнат он использовал лишь master bedroom (главную спальню), куда купил большущую двуспальную кровать, и гостиную, куда повесил на стенку огромный телевизор-плазму, напротив которого поставил широкое кресло с откидывающейся спинкой и с выдвижной подставкой для ног. Двери в двух пустых спальнях он держал открытыми и, проходя мимо, всегда в них смотрел, получая от этого ему самому непонятное ощущение удовлетворения. Все это попахивало мещанством, но ему было на это наплевать.

Улица, где стоял дом, была неширокая, засаженная большими деревьями, кроны которых переплетались над мостовой, создавая над ней зеленую арку. Дома отделялись от проезжей части улицы широкими газонами с кустами, усыпанными цветами, и узкой пешеходной дорожкой по которой никто никогда не ходил, разве что иногда выгуливали собак. Улица упиралась в cul-de-sac (тупик), поэтому движение по ней тоже было редкое — сюда сворачивали только машины, принадлежащие владельцам стоящих на улице домов. На улице царила тишина, которую днем нарушали своими переговорами птицы, а вечером, когда птицы засыпали, начинали свой стрекот цикады. Ближе к ночи засыпали и цикады, и тишина становилась настолько пронзительной, что Владу, привыкшему в Питере к скрежету трамвая, поворачивающего прямо под его окном, казалось, что он парит в космическом пространстве.

Но безлюдно было не только на его улице. Весь городок казался вымершим. И только когда какая-нибудь машина останавливалась около магазина или ресторана, можно было увидеть живую душу, выбирающуюся из своего передвижного железного жилища. Правда, в самом Принстоне центральная улица и Palmer Square (площадь Палмера) были заполнены прохожими. Но если отойти чуть в сторону, люди опять уступали место машинам. Поездив по штату, Влад убедился, что, кроме Принстона, Джерси-Сити и Ньюарка, все остальные городки штата Нью-Джерси ничем не отличались друг от друга, ну разве что своим благополучием или его отсутствием.

Еще что его сразу поразило: отсутствие у многих домов внешних заборов, а у некоторых — даже внутренних, ограждающих участки друг от друга. Его дом тоже внутреннего забора не имел, и однажды Влад на этом попался. Решив в первый же выходной поваляться с книжкой на своем довольно большом участке, которым он гордился не меньше, чем самим домом, Влад разложил шезлонг и уютно устроился под мягким утренним солнцем. Не успел он лечь, как из соседнего дома выбежал сосед-кореец и, улыбаясь и кланяясь, стал быстро что-то говорить ему на совершенно непонятном, с жутким акцентом английском, делая пару шагов в сторону его дома. Влад наконец-то понял, что он поставил шезлонг на корейскую территорию.

— Пошел на хер! — так же, улыбаясь и кланяясь, сказал ему по-русски Долецкий, но шезлонг все же сдвинул, куда указывал со счастливой улыбкой сосед-кореец. Настроение это Владу не испортило. Он вообще воспринимал жизнь легко, не заостряя свое внимание на житейских неприятностях, тем более на таких мелочах. Хотя ему, несмотря на его молодой возраст, пришлось пережить немало. А может быть, именно поэтому.

Соседями по другую сторону дома оказалась молодая пара уже типичных американцев: высоких, светловолосых, с ослепительно белыми зубами, сверкающими в широкой улыбке. Они пришли к нему на следующий же день после переезда. В руках они держали тарелку с яблочным пирогом. Протянув пирог Владу, они сказали, что счастливы иметь его соседом и чтобы он не стеснялся обращаться, если ему понадобится какая-либо помощь. Влад обрадовался — как быстро в Америке приобретают друзей. Но, как потом выяснилось, — это был просто довольно распространенный жест дружелюбия среди американских домовладельцев, который совсем не означает, что за ним последуют более близкие дружеские отношения. Они и не последовали. Встречаясь утром на выходе из дома, они приветливо, с неизменной улыбкой с ним здоровались, перекидывались дежурными фразами и, садясь в машины — у соседей их было две, — разъезжались по своим работам. Вот и вся дружба.

Но совершенно неожиданно по крайней мере соседские отношения все же установились. В один из выходных он, по уже устоявшейся привычке, пошел на задний двор поваляться с книжкой на шезлонге. Открыв дверь, он услышал гул голосов и почувствовал совершенно пьянящий запах жаренного на углях мяса. Рики с Лесли — так звали его соседей — устроили у себя барбекю. Накрытый одноразовой скатертью стол был заставлен разными салатами; рядом на отдельном столике стояли разовые тарелки, пластмассовые стаканчики, вилки, ножи; около стола на земле стоял огромный кулер со льдом и банками пива; чуть в стороне, около большого гриля, над которым клубился легкий дымок, командовал Рик. Компания была совсем небольшая — три пары. Увидев вышедшего из дома Влада, Лесли помахала ему рукой. Влад помахал в ответ и лег на свой шезлонг. Он увидел, как Лесли что-то сказала мужу и Рик направился в его сторону.

— Привет, Влад, присоединяйся к нам. Ты еще не пробовал моих гамбургеров. Лучше меня их никто не делает.

— Спасибо, Рик. С удовольствием, если это удобно.

— Конечно, удобно. Пошли… — махнул рукой Рик.

— Окей! Только захвачу пиво, — обрадовался Влад.

— Не надо пива. У меня — завались.

— Пива много не бывает, — сказал Влад и вернулся в дом. Он уже прожил в Америке почти месяц, и ему впервые предстояло нормальное, неслужебное общение.

Когда Рик представил его как русского, только что приехавшего в Америку по приглашению университета, особенного интереса это не вызвало. «From Russia? Cool! (Из России? Здорово!)» — вот и вся реакция. Правда, один из друзей, представившись Логаном, сказал, что он знает русского программиста, работающего в вычислительном центре университета. Влад, обрадовавшись, спросил, не даст ли он ему его телефон. «Дайте мне ваш, я ему передам», — невозмутимо ответил Логан. Влад, немного удивившись, продиктовал ему свой телефон. Уже позднее он узнал, что у американцев не принято раздавать телефонные номера своих знакомых — это считается одним из покушений на частную жизнь, что было для них совершеннейшим табу.

Ребята, собравшиеся у Рика, как и он сам, закончили Стивенс — известный технологический институт — и все имели маленькие, но собственные бизнесы. У Рика была небольшая лаборатория по изготовлению медицинского прибора, который он сам и изобрел. Разговоры шли в основном вокруг выборов, и, как понял Влад, все присутствующие были сторонниками Трампа, на дух не переносили Обаму и еще больше — Хиллари Клинтон. Когда разговор перешел на их собственные бизнесы и вложение денег, Владу стало скучно и он, сославшись на дела, пошел к себе.

Сравнивая соседскую пирушку с российскими, Влад подумал, что российские проходят намного веселее и непринужденнее. Скорее всего, решил он, потому, что о деньгах и о капиталовложениях разговор никогда не идет, по крайне мере, в его кругу. Ну и главное, вместо пива в русских компаниях пьют водку.

Соседский пикник натолкнул его на мысль устроить у себя новоселье для своих коллег из университета. Он решил, что это даст ему возможность поближе сойтись с ними.

— Скажите, профессор, как у вас проводятся такие мероприятия? — спросил он у первого им приглашенного профессора Тернера.

— Что вы имеете в виду? — удивился профессор, считая, что такие мероприятия, как housewarming party (новоселье) проводятся во всем цивилизованном мире одинаково. — А как они проходят в России?

— В России любые тусовки проходят за общим столом, со множеством всяких закусок и выпивки, — чуть ли не с гордостью ответил Долецкий.

— Нет-нет-нет, — решительно замотал головой профессор Тернер. — За столом у нас проходят только обеды в тесном кругу друзей. Все остальное — исключительно а-ля фуршет.

— Окей, а-ля фуршет, так а-ля фуршет. Мне так даже проще.

— И, пожалуйста, не надо множества закусок и выпивки — сказал американец и тоже с налетом гордости добавил: — Мы здесь не голодаем.

Пригласил Влад и соседей, и, когда они пришли, он поразился, с какой легкостью они сразу стали общаться с совершенно незнакомыми им людьми.

Некоторые из коллег пришли с женами, которые сразу требовали показать им дом. Посмотрев, каждая из них стала советовать, где можно купить приличную мебель, и даже за очень разумные деньги. Когда Долецкий объяснял им, что мебели ему больше не нужно: он купил все, в чем нуждался, — жены, как раньше и их мужья, отнесли это на счет чудачества, вероятно, присущего всем русским.

На этом же новоселье он познакомился с ассистентом профессора славистики Люси Бэйкер, которая пришла без мужа. Она была несказанно рада, что в Принстоне наконец-то появился профессор из России.

— Мне вас Бог послал. Теперь мы будем встречаться often (почаще). Это поможет мой русский, — с заигрывающей улыбкой с сильным акцентом по-русски сказала Люси Бэйкер.

— Обязательно, — улыбнулся в ответ Долецкий и добавил по-английски: — Аs well as my English (И моему английскому).

— Don’t be shy (Не скромничайте) — ваш английский очень хорош, — с еще более откровенной улыбкой сказала Люси, мягко положив ему руку на плечо.

Набрав еды в тарелки, приглашенные разбились на группы и стали вести между собой разговоры, в основном о политике — было время предварительных выборов в президенты США. Присоединившись к одной из групп, Долецкий наивно поинтересовался, почему они все так поддерживают демократа Сандерса, ведь он настоящий социалист и даже не скрывает это.

— Россия прошла через подобие социализма. Мы на себе испытали, что это такое. Поэтому нам больше по душе ваши республиканцы, — довольно громко и очень убежденно сказал Долецкий. Лица у его прогрессивных коллег вытянулись, они недоуменно переглянулась и, ничего не ответив, вернулись к своим разговорам. Так, несведущий в левых политических взглядах подавляющего большинства профессуры и студентов в американских университетах, Долецкий на своем новоселье сразу восстановил против себя своих коллег. Но зато приобрел любовницу. Произошло это неожиданного для него самого и даже против его воли. В Питере он оставил очень близкого ему человека — Милу, с которой прожил несколько лет и которой никогда не изменял. Влад вообще, несмотря на свою неотразимую для женщин внешность и легкий характер, был однолюбом, и довольно преданным. Он долго и бесполезно пытался уговорить Милу уехать с ним в Америку, но она категорически отказалась. И сейчас, идя навстречу настойчивому и неприкрытому заигрыванию Бэйкер, он подумал, что связь с ней поможет ему забыть Милу. Но не помогло.

Влад — легкий в общении, остроумный, интересный собеседник, умеющий к тому же слушать, был всю свою жизнь не только окружен людьми, но и всегда в центре любых компаний. И вдруг после своего новоселья он почувствовал себя в полной изоляции. Когда он пожаловался на это Люси Бэйкер, она, прижавшись к нему своим разомлевшим после его ласк телом, улыбнувшись, сказала:

— Глупенький! Они тебе просто завидовать. Я ни черта не понимай в математика, но мне сказали, что ты решил какой-то проблем, которой чуть ли не сто лет никто не мог решить. Это правда?

— В какой-то мере — да, — стараясь звучать как можно более равнодушно, ответил Влад, но гордые нотки ему скрыть все равно не удалось. — Но я был уверен, что хотя бы здесь, в Америке, этого не будет.

— Why is that? (Это почему же?) Люди есть люди, и зависть есть зависть, что в Россия, что в Америка… Аnd besides (И кроме того), встречи в университете университетом и кончаются. Никаких близких дел между профессор не бывает, — и, чмокнув его в плечо, добавила — Кроме нас тобой, of course (конечно).

— Почему?

— Потому что в Америка так принято: есть работа и есть личный жизнь. И они very rarely (очень редко) пересекаться. Я считаю, так и должно быть.

— А я так не считаю, — категорически заявил Влад. — Если тебе приятен человек, почему с ним не встретиться после работы, поболтать, провести хорошо время? Мои друзья в основном все из моего бывшего НИИ.

— Что значит «НИИ»?

— Научно-исследовательский институт. В России вся наука делается в НИИ. Кстати, многие вопросы мы решали, когда собирались вечером за рюмкой водки.

— Теперь понятно, why Russia does not produce anything (почему Россия ничего не производит), — засмеялась Люси.

— Что значит — ничего не производим? — возмутился Влад. — Грибы маринованные производим. Олимпиаду в Сочи отгрохали.

— What?! (Что?!) — недоуменно спросила Люси. Потом до нее дошел смысл сказанного и она, прижав его голову к свой пышной груди, громко расхохоталась. Отсмеявшись, она уже серьезно добавила: — Забудь о Россия. Ты теперь в Америка.

— Ну и что? Я — русский, Россия — моя страна, — тоже перейдя на серьезный лад, возразил Влад. — Это ж не изношенные ботинки, которые выбрасываешь за ненадобностью.

— Влад, это красивый слова. Поживешь в Америка и забудешь про свой старые ботинки. Все эмигранты забывают.

— Я не эмигрант. Я приехал на работу по приглашению университета. В любую минут поднимусь и уеду домой.

— Никуда ты не уедешь. Ты станешь американцем faster than you think (быстрее, чем ты думаешь). By the way (кстати), у тебя прекрасный английский, почти без акцента.

— Спасибо. Я еще в детском доме увлекся…

— Что такой детский дом?

— Orphanagе.

— Ты жил в оrphanage?! Они у вас до сих пор существуют? — искренне удивилась Бэйкер.

— Конечно. А у вас что, нет сирот?

— Естественно, есть. Только их адаптируют. Ты знаешь, какие очереди на адаптацию… But let’s not talk about it — it’s too sad (Но давай не будем об этом говорить — слишком печально), — сказала она, прижавшись к нему. — А мы с тобой здесь, заниматься любовь… — приглушенным и, как ей казалось, очень сексуальным голосом добавила она и стала целовать его плечи, затем, спускаясь ниже, — грудь, живот, бедра, потом, подняв к нему голову прошептала: — I want you all (Я хочу тебя всего)… — и опять опустила голову…

Довольно скоро после начала их отношений Бэйкер завела разговор о своих студентах славистах.

— Ты знаешь, когда я рассказал о тебе своим студентам, you should have seen how exicited they got (ты бы видел, какой поднялся ажиотаж). Они сразу потребовать встречи с тобой. Я думаю, ты будешь ОК, что мы у тебя соберемся скоро? It will be more at ease than in the classroom (Это будет более непринужденно, чем в аудитории), да и у тебя такой огромный living room (гостиная). Я напеку печенье.

— Конечно, — закивал головой Долецкий, который и сам обрадовался перспективе появления студентов в его огромном безжизненном доме, потому что одиночество уже начинало овладевать им.

Компания собралась довольно большая: студентов двадцать. Сразу сделалось шумно, весело, словно он окунулся в свою студенческую жизнь. Они, как могли, болтали по-русски, он читал стихи, рассказывал русские анекдоты, которые они явно не понимали, хотя для приличия смеялись (он понял, что знания языка для восприятия анекдотов недостаточно — нужно жить в стране, и особенно в такой, как Россия, чтобы понимать их смысл, и рассказывать анекдоты перестал). Он пел песни своего любимого Окуджавы, подыгрывая себе на гитаре, а вот Высоцкого он петь категорически отказался, объяснив им, что песни Высоцкого нужно слушать только в исполнении самого Высоцкого.

Студентам так понравилось у Долецкого, что они совершенно естественно, как само собой разумеющееся, стали приходить к нему каждую неделю. А Влад не только не возражал, но даже был по-своему счастлив: впервые за несколько месяцев он почувствовал себя так, будто вернулся в свою прошлую жизнь.

Но ничто не длится вечно, особенно хорошее.

Среди приходивших к нему ребят Влад обратил внимание на одну студентку, которую звали Дженнифер, — совершенно очаровательную девушку, которая не сводила с него своих огромных черных глаз, причем их взгляд был довольно далек от невинного восхищения молодым профессором. Прощаясь с ним, она единственная из всех студенток каждый раз чмокала его в щеку. Бэйкер, которая всегда оставалась после ухода студентов помочь Владу убрать со стола, предупредила его, чтобы он был с этой девицей поосторожнее.

— Влад, she obviously likes you (она к тебе явно не равнодушна). А в университете за связь со студенткой моментальный увольнение.

Бэйкер оказалась права. Как-то, когда она не смогла прийти, Дженнифер принесла печенье, а когда все стали расходиться, она осталась помогать Владу с уборкой. Прощаясь с ним, она, как всегда, поцеловала его, но на этот раз не в щеку, а в губы долгим, откровенным поцелуем, слегка проведя своим язычком по его губам. Влад осторожно отстранил ее.

— Дженнифер, а вот этого, пожалуйста, не надо.

— Почему?

— Прости, но ты не в моем вкусе. Не люблю малолеток.

— You’re lying! (Ты врешь!) Ты просто бояться.

— Хорошо — боюсь. Я трус.

— You’ll still be mine. I can wait (Ты все равно будешь моим. Я умею ждать), — улыбаясь, сказала она, выходя из дома.

На этом студенческие вечеринки он прекратил, сославшись на большую занятость.

Долецкий влюбился в университетский кампус в первый же день, как только вошел на его территорию. Кампус утопал в зелени, окружающей неоготические здания и башни и более новые строения, возведенные тоже в неоготическом стиле. Несколько больших современных зданий университет построил через улицу Вашингтона, которая разделяла огромную территорию кампуса. В перерывах между занятиями Влад любил гулять по его тенистым аллеям, рассматривая расставленные повсюду скульптуры Пикассо, Мура, Липшитца и многих других менее известных скульпторов. Он очень любил живопись и частенько заходил в небольшой университетский музей, который его сразу сразил своей коллекцией. Он впервые увидел Босха, перед картиной которого долго простоял. В музее была собрана довольно большая коллекция его любимых импрессионистов, среди которых были и Сезанн, и Лотрек, и Моне, и Ван Гог, и даже редкий Модильяни, и уже совсем редкий, всегда приводивший Влада в содрогание Сутин, у которого даже в Эрмитаже была выставлена только одна картина, а здесь, в маленьком университетском музее — целых две. Но больше всего его поразила картина, принадлежащая Репину, к которому Влад относился довольно прохладно. Но эта картина не имела ничего общего с картинами Репина, виденными им ранее. Она потрясла его настолько, что он простоял перед ней минут десять. Огромная картина, занимавшая всю стену в отдельном зале, называлась «Голгофа». На черной земле, покрытой мусором и лужами темной крови, на переднем плане лежал пустой, с оставшимися кровавыми пятнами, видно, уже раннее использованный крест для распятия. За ним еще два креста, но уже воткнутые в землю, с двумя распятыми фигурами. Хотя одна из фигур чем-то походила на Христа, но Влад почувствовал, что Христос был распят на этом, лежащем на земле пустом кресте — иначе зачем он? Придя домой, он проверил себя в гугле и с удовлетворением убедился, что был прав. На земле между крестами в лужах крови в поисках пищи копошились отощавшие собаки. Над землей серыми клочьями стелился туман, сквозь который на заднем плане просматривалась неясная темно-фиолетовая стена… Это было самое страшное и самое реалистичное изображение распятия Христа, когда-либо им виденное. Картина производила до содрогания жуткое впечатление и совсем не напоминала ему работы Репина, виденные им в Русском музее и в Третьяковке.

Испытывая настоящее наслаждение на работе — не чтением лекций, а именно наукой, — он с большой неохотой возвращался в свой пустой дом. По дороге он заходил пообедать в любимый им итальянский ресторан Mediterra, где всегда было многолюдно и шумно. Проведя там несколько часов, он садился в машину и возвращался домой, где его моментально оглушала тишина. Чтобы избавиться от нее, он сразу же проходил в гостиную и включал телевизор. Затем варил себе кофе, садился в свою любимое — и единственное — кресло и весь вечер, попивая кофе, отрешенно смотрел на огромный экран телевизора, даже не вникая, что по нему показывают. В России он телевизор никогда не смотрел, да у него его и не было.

Покончив со студенческими вечеринками, он оказался совсем изолирован и через пару месяцев отчаянно заскучал. Ему уже не хватало одной, пусть и любимой, работы. Его уже не радовали тишина и чистота улиц, ему стал равнодушен его пустой дом, он перестал гордиться своей огромной зарплатой, которая почти целиком оседала в банке, так как расходовать ее, в общем-то, было не на что. И вместе со скукой неожиданно пришла тоска по России и по всему русскому. Он заказал русское телевидение и стал прощелкивать все русские каналы, редко на каком-нибудь задерживаясь. Его не особенно интересовало, что происходило на экране. Он получал удовольствие от чистой русской речи, видов русских городов, улиц…

Однажды, возвращаясь по кампусу после ланча, он услышал за собой русскую речь. Он обернулся: за ним шли двое мужчин. Они были старше его: одному было явно под шестьдесят, другому на вид немногим за сорок.

Влад остановился.

— Простите Бога ради. Я совсем недавно здесь работаю и впервые слышу русскую речь. Вы тоже работаете в университете?

— Да, — ответил тот, кто постарше, невысокого роста, слегка полноватый, одетый в черную кожаную куртку, считавшуюся шиком в России.

— Наверное, в вычислительном центре, потому что мне сказали, что в преподавательском составе русских, кроме меня, нет.

— А у нас довольно много русских программистов, — сказал второй, сухощавый, с явно русско-еврейским лицом, но в одежде и в манере держаться больше походивший на американца.

— Я недавно познакомился с одним американцем, кажется, его зовут Логан, он сказал, что знает одного из ваших ребят.

— Это меня, — сказал более американизированный русский. — У нас с ним жены вместе работают. Меня зовут Борис, — протянул он руку.

— Очень приятно. Влад, — пожал протянутую руку Долецкий.

— Игорь, — протянул руку русский постарше.

— Очень приятно, — ответил на пожатие Влад. — Вы не представляете, как я рад с вами познакомиться. Вы давно в Америке?

— Я давно, — сказал Игорь. — С восемьдесят седьмого.

— Ого! Вы уже настоящий американец. А вы? — спросил он Бориса.

— Я с девяносто девятого.

— Тоже целая вечность. А я здесь всего чуть больше двух месяцев.

— Вы откуда приехали? — поинтересовался Борис.

— Из Питера, — с неожиданной для себя гордостью ответил Влад.

— Значит, мы с вами земляки: я тоже из Питера. А Игорь из Киева, — похлопав Игоря по плечу, сказал Борис. Игорь тоже с гордостью утвердительно кивнул головой.

— У меня сегодня явно удачный день: наконец-то повстречался с русскими, да еще с земляком, — с нескрываемым восторгом сказал Влад.

— Вы где там жили? — спросил Борис.

— На Петроградской. А вы?

— В Московском районе, на Благодатной.

— Я знаю этот район. Моя девушка на Бассейной работает.

— Совсем рядом.

— Нам пора, — прервал их оживленный разговор Игорь. — Перерыв уже давно закончился.

— Кстати, у меня тоже. Можно я дам вам свой телефон? — сказал Влад, помня, как раньше Логан отказался дать ему телефонный номер Бориса. — Мне не хочется терять с вами связь. Так соскучился по общению с нашими.

— Конечно, — Борис порылся в карманах куртки и достал ручку. — Черт! Не на чем написать. Игорь, у тебя нету бумаги?

— У меня есть, — не дожидаясь ответа Игоря, сказал Влад, доставая блокнот. — Знаете, всегда ношу с собой блокнот. На всякий случай — вдруг что-нибудь в голову ударит.

Он оторвал листок, написал свой номер и протянул Борису. То взял листок и положил в куртку. Свой телефон он не предложил. «Ну что ж, они уже американцы», — подумал Влад.

— У меня есть гриль, но я им еще ни разу не пользовался. Как-то лень для себя возиться, да и скучно есть одному. Было бы здорово, если бы в какой-нибудь выходной вы пришли с женами, можете еще кого-нибудь позвать — у меня большой участок и всегда много пива.

— Спасибо за приглашение, — сказал Борис. — Мы обязательно созвонимся.

— Значит, до встречи, — широко улыбаясь, протянул руку Влад. — Очень приятно было познакомиться.

Прошло недели три, а звонка от новых знакомых так и не было. Влад уже махнул на них рукой, когда вдруг позвонил Борис.

— Послушайте, Влад, если вы в следующую субботу свободны, приходите к нам. У меня соберется небольшая компания близких друзей. Они все далеко живут, и мы уже давно не виделись. Посидим, выпьем, поболтаем…

— Спасибо большое за приглашение. Обязательно приду. Что принести? Водку? Вино?

— Ничего не надо.

— Боря, я же не приду с пустыми руками.

— Хорошо, бутылку красного вина. Я вам отправлю адрес по SMS. Тогда до встречи.

— До встречи. Еще раз спасибо.

По дороге к Борису Влад заехал в винный магазин и долго выбирал вино. Он остановился на итальянском Brunello di Montalcino. Сначала он снял с полки самую дорогую бутылку за сто двенадцать долларов, потом решил, что это будет выглядеть пижонством, и купил бутылку за шестьдесят семь долларов.

Компания собралась действительно небольшая: четыре пары, включая хозяев дома. Жена Бориса, Люда, — приятная, изящная женщина, явно намного моложе своего мужа, радушно встретила Влада и посадила за стол на приготовленное ему место. Напротив него сидели две пары: плотный мужчина лет сорока, довольно угрюмый, невысокого роста, лысоватость которого компенсировалась пышной бородой квадратной формы, рядом с ним сидела его жена — тоже маленькая, очень худенькая, с некрасивым, но живым и умным лицом; их соседями была очень интересная и американизированная внешне пара примерно того же возраста, что и Борис. Рядом с Владом расположилась пара довольно тучных, но очень подвижных и громких людей, которые постоянно старались быть в центре внимания. Борис и Люда сидели по разные стороны во главе стола. Игоря, который был с Борисом, когда они познакомились, среди приглашенных не было.

Обстановка за столом была непринужденной, какая бывает у близких друзей. Когда Борис представил Влада, его сразу стали забрасывать вопросами.

— Вы надолго к нам? — спросил американизированный мужчина, сидящий напротив, которого звали Алик.

— У меня контракт на два года. А там видно будет.

— Вы это серьезно? Вы что, захотите вернуться в Россию? — искренне удивился Алик.

— Вообще-то, это моя страна, — мягко улыбнулся Влад.

— Когда-то она была и наша… Знаете… есть один сон, который мы называем эмигрантским. Потому что он первое время снился очень многим эмигрировавшим давно, еще из Союза… Почти каждому. Нам всем снится, что мы по какому-то делу приезжаем в Советский Союз и вдруг с ужасом узнаем, что не можем выбраться обратно в Америку. Когда я просыпался после такого сна, я с облегчением оглядывал свою спальню и понимал, что это был только сон.

— Но сейчас, насколько мне не изменяет память, не Советский Союз, — сказал Влад.

— Ну и что? — спросил Борис, открывавший бутылку вина. — Вы хотите сказать, что народ стал другим? Или что у народа стала другая жизнь? Только, пожалуйста, не надо приводить в пример Москву или Питер. Россия — это скорее Пенза, Астрахань и еще сотни таких городов и тысячи деревень, вернее, что от них осталось. У моего приятеля жена из Пензы. Она недавно ездила навестить мать и вернулась в таком шоке, что ни с кем долго не могла общаться.

— Я так думаю, — сказал Влад, — что если бы ее мать приехала сюда, она тоже была бы в шоке.

— Еще бы, — засмеялся Борис. — Но только по другой причине.

— Что любопытно — продолжил Влад, — народ в России уверен, что во всех их проблемах виноват только Запад. Поэтому, считают массы: чтобы избавиться от этих проблем, надо просто присоединить Запад к России. А затем распределить поровну все, что у них там накопилось. Тогда цены в нашей стране понизятся до такой степени, что наконец станут соответствовать зарплатам. Но лично я считаю, что это приведет к тому, что в нашей стране начнется всеобщее ожирение. А кому это надо? Та к что неизвестно, что лучше. И да здравствует Путин!

За столом все расхохотались, даже мрачная пара, сидевшая напротив него, выдавила на лицах подобие улыбки.

— Как говорится, смех сквозь слезы, — сказал Борис, когда все успокоились. — К сожалению, проблемы в России намного серьезнее. И основная ее беда в том, что все произошедшие в ней перемены чисто внешние. А поскреби немножко этот глянец, это призрачное благополучие, и сразу проступает чернуха, которая была и при советской власти, и до нее. И становится ясно, что ни в стране, ни в народе ничего не изменилось. Что, как всегда было в России, ей необходима крепкая рука, без которой она просто не может существовать. И неважно, какая: царь, генсек, президент — любая подойдет, лишь бы за тебя все решалось, лишь бы чувствовать себя защищенным. Пусть бесправным, пусть полуголодным, но под хозяйским прикрытием. Сейчас этим хозяином стал Путин.

— И в стране, как считает народ, наступил долгожданный порядок, и народ с удовольствием занял веками уготовленное ему место под сильным хозяином, — поддержал Бориса Алик.

— Народ в истории России всегда был рабом — сначала царским, затем советским, — тоном, не терпящим возражений, сказала до сих пор молчавшая полная женщина, сидевшая по правую руку от своего мужа, соседа Владика.

— А вот Достоевский считал, что русский народ на всей земле единственный народ-богоносец, — вступил в разговор бородач, сидевший напротив Влада.

— Да, но он же и говорил, что русские люди очень религиозные. Они прежде чем тебя топором зарубить, обязательно помолятся, — возразила ему его тщедушная жена.

— Послушайте, перестаньте чернить русских! — возмутилась Люда, жена Бориса. — Во-первых, насколько я понимаю, наш гость — русский. Не выходец из России, а именно русский. Я права, Владик?

— Абсолютно. Можно сказать, из крепостных. Я имею в виду предков, конечно. Но меня вы не стесняйтесь. Я самокритичен.

— Это мы уже поняли, — сказала Люда. — Но возвращаясь к нашей теме: а кто мы сами такие? Что в нас еврейского? Фамилия? Внешность? Когда мы все в последний раз были в синагоге? Перед отъездом из России? Чтобы самим себе доказать свое еврейство?

— У нас есть приятельница, которая ездила в Пензу. Та к она сказала, что сейчас и в церквях, и в синагогах стало многолюдно. И даже молодежь… Это так? — спросил Владика Борис.

— Я сам человек не религиозный, но знаю многих, которые довольно искренне стали верить в Бога, — ответил Владик.

— А вы как объясните, что вместе с подъемом религиозности в России произошел невиданный всплеск патриотизма? Такого при нас не было, — с нетерпением ожидавший возможности вставить слово, сказал сосед Владика. — Только патриотизм этот квасной и граничит с национализмом. А вместе с ним ни на чем не основанная мания величия.

— Они там абсолютно уверены, что Путина боятся и уважают во всем мире и поэтому стране наконец-то вернулось ее величие. А то, что на Западе считают Россию страной третьего мира с атомными ракетами, — так это у них от зависти и от страха перед ней, — поддержала своего полного мужа его не менее полная жена.

— В общем, как правильно сказал Борис, ничего там не меняется, — покачала головой Люда.

— А я считаю, что сейчас стало даже хуже, чем в советские времена, — глубоким голосом сказала красивая женщина, жена Алика, которую звали Наташей и которую Люда представила как свою самую близкую подругу еще по Питеру. — По крайне мере, тогда никто не думал о завтрашнем дне. Все жили, извините за сравнение, в дерьме, но оно было привычным и примерно одинаковым для всех. Мой отец был известным театроведом, заслуженным деятелем искусств. Его зарплата была примерно такая же, как у отца моей школьной подруги, работающего токарем на заводе. У нас была та же мебель, та же еда на столе, и одевались мы почти по стандарту. Единственные, кто жил по-другому, — номенклатура. Но они пряталась за забором со своими магазинами, дачами, огромными квартирами в правительственных домах. Простой народ об их жизни догадывался, но ее не видел и со своей не сопоставлял. Сейчас же все эти нувориши живут напоказ. Их дворцы, яхты демонстрируют по телевизору и в гламурных журналах. А они, напыженные от гордости, водят по ним экскурсии. На Невском — шикарные магазины, куда простой народ не только не заходит, но даже на витрины не смотрит. На улицах припаркованы «мерседесы» и БМВ рядом со старенькими «москвичами» и «жигулями».

— Ну, в Америке тоже выпендрежа достаточно, — возразил Влад.

— Согласен. Но есть отличие, — поддержал жену Алик. — Начнем с того, что у американцев начисто отсутствует чувство зависти к чужим деньгам. Одно из главных жизненных правил американцев: не считать чужие деньги. Вы знаете, что они никогда не спросят, какая у вас зарплата? В Америке это табу. Да их это и не интересует. Они считают, что человек зарабатывает столько, сколько он заслуживает. То же самое о богатых. Если человек богат, то он или self-made (добившийся всего сам), или деньги перешли по наследству от далеких self-made, таких как Морган, Карнеги, Дюпон и тысяч других, менее известных, менее богатых, но с достаточными средствами, чтобы оставить после себя начальный капитал. Да взять того же Трампа. Он получил от отца миллион долларов и увеличил их до двадцати миллиардов.

— Послушайте, давайте перестанем читать человеку лекцию, — вмешался Борис. — Влад только приехал. Потом сам разберется. Кстати, Америка сегодняшняя резко отличается от той Америки, в которую приехали мы. И далеко не в лучшую сторону. Страна разделилась на две половины, причем обе не переносят друг друга. А media (СМИ) откровенно стоят на стороне крайне левых американцев.

— Борька прав. Привязались к человеку, — сердитым голосом сказала Наташа. — Поимейте совесть. Во-первых, он наш гость, а во-вторых, вы напали на него так, будто это его вина в том, что происходит в России.

— Спасибо, Наташа, за поддержку, — с улыбкой поблагодарил ее Влад. — Но знаете, когда красивая женщина начинает защищать мужчину, то он чувствует себя или польщенным, или беспомощным. Я беспомощным себя не чувствую, но очень польщен вашей поддержкой. Правда, я очень надеюсь, что ваш супруг поймет меня правильно и не предложит нам стреляться…

— Не знаю, не знаю… — покачал головой ее муж.

— Влад, не обращайте внимание. Алик у меня шутник.

— Надеюсь, а то у меня нет ни пистолетов, ни секундантов…

— Мы наконец будем продолжать пить? Устроили тут партийное собрание! — проворчал толстый сосед Владика.

— Ты хотел сказать — есть, — засмеялся Борис.

— Я хотел сказать — закусывать.

— Все, господа, за дело, — провозгласил Боря и стал разливать…

Когда Влад вышел из дома к своей машине, он почувствовал, что, несмотря на эти антироссийские разговоры, он оставил за спиной малюсенький кусочек России. Стол был накрыт по-русски: салат оливье, селедка под шубой, красная икра, квашеная капуста, копчености и, конечно же, водка, хотя и французская. После обсуждения политической жизни в России и скорых разговоров о промежуточных выборах в Америке стали рассказывать последние русские анекдоты, потом обсуждали новые русские фильмы, книгу Сорокина «Манарага», предстоящий приезд в Принстон Дмитрия Быкова… И Влад понял, что как ни старались эти новые американцы нарочито не принимать Россию как свою страну, искать в ней только негативное, да и просто вычеркнуть ее из своей жизни, у них это явно не получалось и никогда не получится. Они родились в России, провели в ней свои лучшие годы: юность и молодость и — самое главное — они воспитаны на русской культуре, а от своей культуры — неважно, какая она: русская, итальянская, английская, — ты при всем своем желании никогда не избавишься.

Понимая все это, Влад тем не менее испытывал ощущение какой-то неудовлетворенности. И он понял, что близости у него с этими людьми никогда не получится: уж слишком они были разные.

Через несколько недель природа устроила прощальный осенний праздник, окрасив пестрыми красками деревья. Затем кроны позолотели, но вскоре золото стало тускнеть, и листья стали опадать на землю, покрывая ее печальным шуршащим под ногами ковром. Хозяева домов стали собирать опавшие листья в мешки и выставлять их около домов на улицу. Раз в неделю приезжали большие мусорные машины и эти мешки увозили.

Вместе с листьями опадали и календарные дни, и осенний праздник постепенно, но неизбежно заканчивался: деревья и земля под ними оголились, стало рано темнеть, участились дожди, похолодало. И Владу стало совсем грустно. В Питере друзья, с которыми он все время переговаривался по «скайпу», сказали, что город уже покрылся снегом. Влад представил себе, как безумно красив Питер, когда только выпал снег, еще совсем белый, пушистый, запорошив своим покровом деревья, фонари, статуи, мосты, дворцы на Неве. В Принстоне на снег не было и намека — температура стояла намного выше нуля.

Подходили зимние каникулы, которые в Принстонском университете в отличие от Питерского длились аж три недели и которые Влад уже давно распланировал. Он уже купил в Питер билет и теперь ожидал начала каникул с нетерпением, растущим с каждым днем. Но буквально накануне отлета он, стараясь избежать столкновения с трехколесным велосипедом, которым управлял лихой мальчуган, неудачно отскочил в сторону и упал, сильно ударившись коленом о поребрик, — Влад даже вскрикнул от боли.

— Are you Ok? (Вы в порядке?) — спросила мать ребенка.

Этот традиционный для американцев вопрос они задают любому пострадавшему, даже если он при смерти.

— I’m fine! Thank you (Я в порядке, спасибо), — так же традиционно ответил Влад, как всегда отвечают американцы, даже если они при смерти. — Просто попасть под трехколесный велосипед мог только я.

— Ты видишь, что ты сделал с дядей?! — грозно крикнула на испуганного малыша мать. Русская мать в целях воспитания моментально бы отшлепала хулигана, но американцы к таким радикальным мерам не прибегают.

— Может быть, вам вызвать скорую? — настаивала мать.

— Нет-нет! Не беспокойтесь… — отрицательно покачал головой Влад и попытался встать, но тут же, вскрикнув от боли, опустился обратно на землю.

— Я вызываю скорую, — категорично сказала женщина и вытащила мобильник.

Перелом оказался довольно серьезным. Владу пришлось делать операцию, после которой наложили гипс и прописали полный покой, за которым последует реабилитация. О поездке в Россию не могло быть и речи. Хорошо, что он никому в Питере не сообщил о своем приезде — собирался нагрянуть сюрпризом.

— Ты купил страховку для билет? — участливо спросила Бэйкер.

— А у вас что, покупают?

— Оh my God! (О Господи!) Тебе еще учить и учить жить в цивилизованной стране.

— Русский народ беспечен, и в этом его очарование, — защитился Влад.

— Of course! (Ну конечно!) А о нас вы думаете: чересчур практичны и бездушны. Another word (одним словом), пиндосы. Так вы, кажется, нас звать. By the way (кстати), что значит — пиндосы?

— То и значит — американцы.

Подошло Рождество, а затем и Новый год. Снег так до сих ни разу и не выпал. Впервые в своей жизни Влад собрался встречать Новый год без снега и в одиночестве. Да еще со сломанной ногой. Но неожиданно позвонил Борис и пригласил встречать праздник с ними. Владик удивился: после вечеринки у Бориса в доме тот ни разу не давал о себе знать, и Влад решил, что он, как говорится, не пришелся ко двору. Да он не очень-то и расстраивался — близкого контакта с Борисом и его друзьями он все равно не почувствовал. Но предложение принял — перспектива провести Новый год одному его совсем не привлекала. На вопрос Влада, что принести, Борис попросил бутылку шампанского. На этот раз Владу было наплевать, что он будет выглядеть выпендрежником, и он купил очень дорогое французское шампанское Dom Perignon, которое в прочитанных им книгах всегда пили сливки общества.

— Что с ногой? — спросил Борис, увидев Влада на костыле.

— Не спрашивай. Попал под трехколесный велосипед. Вот тебе и хваленая Америка: трехлетняя шпана по науське ФБР сбивает с ног цвет русской науки.

— Я тебе не хотел говорить, но меня вызывали в их контору и просили тебя завербовать. Но не переживай: я не поддался на провокацию, — рассмеялся Борис.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Держи. Это тебе за стойкость, — Влад протянул Борису бутылку Dom Perignon.

— Ничего себе! — воскликнул Борис рассматривая бутылку. — Я ценю твою благодарность, но это уже чересчур.

Я не то что никогда такого не пил, я и бутылку-то в первый раз в руках держу.

— Я тоже, — улыбнулся Влад. — Ну надо же когда-нибудь попробовать. Чем мы хуже других?

Новый год прошел так же, как и предыдущая вечеринка: те же закуски (разве что рядом с водкой стояла бутылка экзотического шампанского, принесенная Владом), те же разговоры. И так же, как и в прошлый раз, Влад уехал к себе домой с каким-то непонятным самому себе чувством облегчения. Впервые в его жизни у него не было радости от общения с людьми. И если разобраться, с абсолютно нормальными, приветливыми и даже милыми людьми — кроме этой, постоянно насупленной пары, сидевшей опять напротив него. Скорее всего, ему было неприятно это их упрямое, и, как он был убежден, — неискреннее неприятие России. Хорошо, они могли не принимать политическую обстановку, самого Путина наконец, но народ-то здесь причем? Хотя, как говорится, каков народ, таков и царь. Влад уже начинал путаться в своих мыслях, и это его раздражало: он, как математик, привык к логической четкости и последовательности. Но в политике он ее не находил и поэтому всегда был к ней равнодушен и никогда ее не понимал.

Одинокие вечера под звуки телевизора стали настолько невыносимы, что Влад, несмотря на молчание Бориса, уже собирался сам позвонить ему и пригласить с женой к себе — выпить по рюмочке. Но тут неожиданно Бэйкер, по-прежнему забегавшая к нему на часок после работы два раза в неделю, сообщила, что у них сменился профессор русской словесности. Она надеялась, что должность по праву перейдет к ней, но ее ждало разочарование: должность досталась совсем молодому парню, приехавшему из Калифорнии. Правда, она должна признаться, что его русский язык намного превосходит ее, но это и неудивительно: у него русские корни. Она же начала изучать русский только в школе по собственному желанию — из-за любви к русской литературе.

— Парня зовут Эван и, когда я рассказал о тебе, he insisted on meeting you (on настоял на знакомстве с тобой).

— Клево!

— Что значит «клево»?

— На музыкальном жаргоне это значит «классно», «здорово».

— Какой у вас трудный язык.

— Мы вообще не простой народ.

— O yes! (Да уж). Ты — прекрасный пример. Я привести его?

— Конечно! Зачем ты даже спрашиваешь! У меня уже крыша поехала от этого одиночества.

— Что значит «поехала крыша» и чья крыша я спрашивать не буду.

— И не надо! Завтра же приводи этого Эвана.

— By the way (между прочим), та студентка, что хотел тебя соблазнить, now (теперь) замуж за адвоката из Нью-Йорк и учится в Колумбийский университет. Мы уже можем продолжить вечера со студентами. И с Эван.

Студенческие вечера вернулись, и Влад опять хоть немного ожил.

Эван действительно оказался очень приятным, красивым парнем, слегка напоминающим Бреда Пита и отлично, почти без акцента, говорившим по русски. Плюс к этому, он прекрасно знал Питер, в котором уже побывал несколько раз и в котором проживали его дальние родственники, и был совершенно влюблен в этот город. Вскоре они подружились, и Эван, уже без студентов, довольно часто стал вечерами приходить к Владу в гости (семьи у Эвана не было). Они пили пиво, болтали об Америке, России, причем Эван утверждал, что между русскими и американцами очень много общего, с чем Влад был совершенно не согласен, но тем не менее не возражал и лишь иронически улыбался…

Зима так и прошла без холодов и почти без снега, который выпадал лишь несколько раз, зато один из снегопадов был настолько сильный, что Владик такого и в Питере не видел. На этот день жизнь в Принстоне, да и вообще в Нью-Джерси полностью замерла.

Весна наступила ранняя, хотя здесь считалось, что это нормальное для ее прихода время. А вот в Питере еще стояли морозы и лежал снег, и там это тоже считалось нормальным. Весна, как и раньше осень, принесла с собой буйство красок. Прямо перед домом Влада два дерева, которые, когда он приехал, были покрыты будничной листвой, сейчас были усыпаны невероятной красоты цветами: магнолия — нежно розовыми, вишня — ослепительно белыми. От чистого, с легкой прохладой, весеннего воздуха, от необыкновенной палитры красок, расцветивших все вокруг, да к тому же от снятого гипса у Владика поднялось настроение. А тут еще неожиданно пришло письмо от Милы, которая жила в их коммунальной квартире.

Владик, всю свою жизнь проживший сначала в детском доме, а затем в общежитии, приобрел свое собственное жилье не так давно. Жильем это можно было назвать с трудом: бывший кухонный чулан, узкий, размером семь квадратных метров, дверь в который вела из кухни. Единственным достоинством чулана было во всю узкую стенку такое же узкое окно, но зато с широким подоконником, на котором Владик проводил почти все свое время — к проведению своих лекций, например, он готовился только на подоконнике. Правда, когда кухня была пустынна, он с удовольствием перебирался туда — окно там было намного шире.

После детского дома и общежития жизнь в коммуналке с тремя комнатами, не считая его чулана, казалась ему роскошью. Хотя он смутно помнил, что в раннем детстве жил с родителями в большой отдельной квартире на канале. Уже позже, выйдя из детского дома, он нашел и канал, который назывался каналом Грибоедова, и даже, как ему казалось, дом в котором они жили. Он помнил также и их большую дачу в Репино, куда летом на выходные к ним всегда приезжало множество родственников, которые потом, когда погибли его отец и мать, все как один отказались взять его к себе, и Владика поместили в детский дом.

Когда его родители погибли, ему было лет пять. Воспоминание об их гибели, затмившее все остальные воспоминания раннего детства, было до сих пор настолько ярко, словно это случилось вчера… Он с родителями ехал на машине на дачу. Было очень поздно, и маленький Владик спал на заднем сиденье. Потом был сильный удар… Он, наверное, вылетел в открытое окно, потому что помнил, как встал с земли и подошел к машине… На переднем сиденье были папа и мама… Было очень много крови, битого стекла, искореженного железа…

В письме Мила писала, что Шура — тоже их соседка и главное лицо в квартире — роль, которую она сама же себе и назначила, — решила переехать к своей двоюродной сестре на Азовское море, а свою комнату продать. Но нашелся покупатель на всю квартиру, денег при этом получалось намного больше, и все съемщики согласились на продажу. Дело сейчас только во Владике. Но Шура убеждена, что Владик теперь, когда он живет в Америке и зарабатывает, наверное, миллионы («Шура думает, что в Америке все зарабатывают миллионы», — с усмешкой написала Мила), цепляться за свой чулан не будет. Короче, нужно его присутствие для оформления продажи. Шура настаивает, чтобы он приехал, тем более что она по нему соскучилась.

Владик письму обрадовался: теперь он уже просто обязан был полететь. И он сразу стал готовиться к поездке в Россию, и опять купил билеты заранее, на начало июня, и опять же, не изменяя своей русской беспечности, не стал брать страховку.

Он никогда не думал, что ему будет так не хватать Питера, именно самого города, его красоты, его величия, и что отдаленность от него будет вызывать в нем такую тоску. Он, конечно же, скучал по своим друзьям, которых ему тоже очень не хватало, особенно потому, что новых друзей он за это время так и не приобрел. Он даже скучал по Шуре, которая любила им командовать, взяв на себя роль матери. Но главное, самое главное: ему не хватало Милы, о которой он постоянно думал, и теперь уже абсолютно не сомневался, что любит ее и что такая любовь случилась с ним впервые в его жизни.

Почему-то именно здесь, в Америке, он вдруг почувствовал то, о чем он раньше никогда даже не задумывался: ему захотелось завести семью. Происходило ли это от того, что он мучительно переносил одиночество, или он вдруг почувствовал, что работа перестала заполнять его целиком, оставляя место для таких, совершенно ему не свойственных желаний, или, может быть, просто пришло время… Но какими причинами он объяснял свое теперешние состояние, было неважно. Важно было то, что ему становилось очень грустно и плохо в своем собственном доме, где раздавались только звук телевизора и гулкие одинокие шаги, сопровождающие его бесцельное передвижение по этому огромному неживому жилищу… Приходя к Борису, он с какой-то даже завистью смотрел на их отношения с женой, на их такой уютный, обустроенный дом, на весь их быт, который он, не привыкший ни к чему подобному, всегда считал мещанством. А теперь ему самому остро захотелось именно такой жизни. И ему нисколько не было стыдно своих мыслей и своей зависти, потому что, когда они приходили, в них всегда присутствовала Мила.

С момента отъезда из Питера он не переставал думать о ней. Правда, сначала эти мысли были грустными, а иногда даже раздраженными: как он ни уговаривал ее поехать с ним, она категорически отказывалась. Но приходили еще мысли уже совсем неприятные, с которыми он пытался бороться, но они все чаще и чаще посещали его, и тогда ему делалось еще хуже… Когда вся эта история с переездом в Америку перешла в заключительную стадию и он подписал договор с университетом, он вдруг почувствовал, что все его упорные попытки уговорить Милу поехать с ним делаются им необдуманно, в спешке. Гораздо правильнее поехать сначала самому, устроиться, а потом уже вызывать Милу. Он еще продолжал убеждатъ ее поехать с ним, но уже без упорства, по инерции…

Приехав в Америку, он увидел, как с первого дня все пошло гладко, без проблем, и опять стал обвинять в ее отказе поехать с ним в Америку самого себя.

Они познакомились, когда Владик въехал в свой чулан. Мила жила в самой большой комнате в квартире: двадцать пять квадратных метров, бóльшую часть которых занимал концертный рояль. До появления в квартире Владика Мила, только что окончившая Консерваторию, работала аккомпаниатором в Филармонии и по утрам постоянно упражнялась, готовясь к концерту. Шуру это нисколько не волновало, а вот другую соседку, Лизавету, уже довольно дряхлую старушенцию, доводило до белого каления. В самом конце девяностых Мила работу в Филармонии потеряла и устроилась преподавателем музыки в детский сад. Разминки и репетиции прекратились, но Лизавета по-прежнему ненавидела Милу и по любому поводу устраивала ей постоянные скандалы. Да ей и не надо было повода — Мила с самого начала была ее врагом, и этого было достаточно. У таких, как Лизавета, враги ведь всегда находятся. Раньше у нее это были диссиденты и стиляги, сейчас — демократы и американцы. Но главными и неизменными врагами у нее были евреи. А у Милы фамилия была Эпштейн. Правда, фамилия эта принадлежала ее бывшему мужу, и Мила то ли по занятости, то ли по равнодушию так ее и не поменяла. Сама же Мила была чистокровной русской, да и внешность у нее тоже была русская: прямые русые волосы, падающие на плечи, серые глаза, прямой тонкий нос. Но все это Лизаветиной ненависти не мешало — Эпштейн есть Эпштейн!

Буквально за полгода до того, как Владик въехал в квартиру, Мила выгнала своего мужа, застав его в постели со своей лучшей подругой. Мужа она любила и все эти полгода не могла прийти в себя, плача по ночам и отрешенно воспринимая окружающую жизнь с наступлением утра. Владик, по натуре веселый, беспечный, тем не менее к чужой беде всегда относился сочувственно и даже болезненно. Особенно если эта беда приключилась с такой молодой и красивой женщиной, как Мила. Он не то что стал за ней ухаживать, он просто пытался ее растормошить и забыть о прошлом. У Владика с его легким характером это всегда получалось. Получилось и на этот раз. Мила стала оттаивать, приходить в себя, а Владик вскоре почувствовал, что и сам привязывается к ней. И все больше и больше… Впервые в своих отношениях с женщиной он не чувствовал своего над ней превосходства. Скорее даже наоборот — ее интеллект оказался намного выше его собственного. В общении с ней он вдруг обнаружил, что все его знания, кроме математики, конечно, были довольно поверхностными. Он знал имена философов, но никогда их не читал (кроме университетской программы); он мог в сотый раз слушать мелодию из оперы, но никогда не помнил названия этой оперы; он обожал Питер, но не смог бы назвать имя архитектора любимого им здания. Единственное, в чем он разбирался, — это живопись. Он почти безошибочно определял имя художника по первому взгляду на картину, особенно импрессиониста. Мила же знала абсолютно все — по крайне мере, так ему казалось, — но никогда своими знаниями не кичилась.

Постепенно их отношения перешли в более близкие, чем просто дружеские, и вскоре Владик переехал к ней из своего чулана. Когда это произошло, Лизавета аж зашлась от гнева: хороший русский парень сошелся с жидовкой! Но Шура тоже была недовольна этой связью, правда, совсем по другой причине. Сразу как только Владик въехал в свой чулан, Шура решительно и беспрекословно стала его опекать, объясняя ему это тем, что он со своей безалаберностью обязательно во что-то вляпается и хорошо не кончит. А она относится к нему, как к сыну, и он ей совсем не безразличен. Владик и сам привязался к Шуре: ему всегда не хватало теплого родственного отношения. Но Шурины отношения к Владику были не такими уж и бескорыстными. Она пыталась воспользоваться им, чтобы хоть как-то уберечь своего внука Костю, которого все звали Коська, от полного алкоголизма. Владик действительно какое-то время занимался Коськой: ходил с ним на хоккей, в кино, возил к своему другу Рыжкову на дачу показывать Коськины рисунки. Рисовал Коська хорошо, и даже довольно профессионально — конечно, когда был трезв. Рыжков рисунки оценил и сказал, что Коська просто обязан учиться. А потом Владик сошелся с Милой, и на Коську у него времени уже не было. Но даже если бы и было, Коське все равно эта опека давно надоела: пить с друзьями водку было намного интереснее, чем ходить в кино. Да и друзья-работяги, были ему намного ближе, чем Владька со своими интеллигентскими штучками.

Коське было двадцать четыре года, из которых пил он уже лет семь. Как он гордо заявлял: «У меня это наследственное. Я в деда пошел». Шура с горечью в душе тоже так считала. Ее муж в свое время был довольно известным писателем, автором книг о советских ученых, издававшихся в серии «Жизнь замечательных людей». Раньше они жили в Гатчине, где у них были свой дом и своя машина. Шура никогда не работала, занимаясь перепечатыванием рукописей мужа. Поэтому они жили на его гонорары, вернее, на то, что от них оставалось, потому что большую часть он просто пропивал. Была у них дочка, которая в восемнадцать лет забеременела, а, родив ребенка, через несколько месяцев ночью собрала чемодан и уехала в никуда. С тех пор Шура о ней ничего не слышала.

Коська рос тихим, необщительным мальчиком, привязанным к бабкиной юбке. Однажды, когда Шура, взяв Коську, поехала в Ленинград сдавать рукопись, ее муж заснул пьяным с сигаретой в руке. Когда Шура вернулась, не осталось ни дома, ни машины, ни мужа. Как погорельцам, им с Коськой дали временную комнатку в девять квадратных метров в коммунальной квартире. Непонятно, по какой причине, комнату ей дали не в Гатчине, а в Ленинграде, на Петроградской стороне. Шло время, но там, где надо, о них, естественно, забыли, и Шура с Коськой по сей день так и продолжали жить в своей временной комнатенке. Так как Шура ни одного дня в своей жизни официально не работала, она получала минимальную социальную пенсию. Костя, работая на заводе разнорабочим, тоже получал гроши, которые почти все старательно пропивал. Чтобы хоть что-то оставалось, Шура после получки забиралась к спящему Коське в карман и забирала оставшиеся деньги, которые тут же передавала Владику, что бы этот заразит (так она называла внука) хоть последние гроши не пропил…

Часть вторая

Санкт-Петербург, Россия

Выйдя из здания аэропорта, Владик взял такси. Таксист попался ему разговорчивый и, когда на вопрос, откуда его пассажир прилетел, услышал, что из Америки, засыпал Владика вопросами. Особенно его интересовало, что Америка имеет против России? «Чего у них крышак сорвало с этими санкциями? Они че, не понимают, что не на тех напали. Вон, Киселев по телику сказал, что от них мокрое место останется, если они войну начнут. А вообще, вы, типа того, не очень распространяйтесь, что из Штатов прикатили. И побить могут. Народ-то у нас сейчас злой». Владик молча слушал, лишь изредка поддакивая шоферу, — пускаться с ним в объяснения он не собирался. Подъезжая к Бассейной, где работала Мила, Владик попросил у шофера мобильник и набрал ее номер. Милин телефон был выключен. Наверное, занимается с детьми, решил он и вернул телефон шоферу. Мила о его приезде не знала — он решил заявиться сюрпризом.

Владик вышел из такси и посмотрел на свой дом. За прошедший год ничего не изменилось: угрожающе провисшие карнизы, облезлая штукатурка, такие же облезлые оконные рамы и облезлая входная дверь, которая в последний раз красилась, наверно, еще при постройке этого старого дореволюционного дома. Капитальный ремонт, который обещали уже не первый год, так и продолжал оставаться обещанием. И единственным новшеством была стеклянная витрина, над которой красовалась вывеска «Обувь из Белоруссии» и в которой была выставлена обувь, очень напоминающая обувь советских времен.

Парадная дверь вдруг открылась, и из нее вышла старушка с сумочкой на колесиках. Владик придержал ей дверь и вошел вовнутрь. Старушка, подозрительно посмотрев на него, пробормотала себе под нос: «Ходят тут всякие» — и засеменила по своим делам. В парадной, несмотря на кодовый замок, резко пахло мочой. Владик открыл дверь лифта и с чемоданом с трудом протиснулся в него. Кабина была рассчитана на одного человека без чемодана. Когда в нее входили двое, то им приходилось стоять вплотную, прижавшись друг к другу.

Владик вышел на пятом этаже и, достав из кармана ключ, вошел в квартиру. Узкий темный коридор освещался лишь дневным светом, скудно проникавшим из кухни, куда от главного коридора вел еще один, маленький. Первая дверь в коридоре была в комнату Милы. Владик на всякий случай постучал и, не дождавшись ответа, подергал дверную ручку. Дверь была заперта. «Значит, все-таки на работе», — подумал Владик. Следующей была дверь в Лизаветину комнату. Владик, проходя мимо, показал ей на американский манер средний палец. После Лизаветиной — дверь к Шуре с Коськой. Прямо напротив их двери коридор поворачивал налево и после дверей в ванную и туалет упирался в кухню.

На кухне за Лизаветиным столиком пила чай молоденькая очаровательная девушка с каштановыми вьющимися волосами и курносым носиком. Увидев Владика, она поперхнулась своим чаем и испуганно вскочила.

— Здравствуйте, — сказал Владик.

— Ой, как вы меня напугали. Вы к кому?

— К вам, — улыбнулся Владик.

— Ко мне? — широко раскрыв глаза, спросила девушка. — Я вас не знаю.

— Владик, — протянул руку Влад.

— Света, — сказала девушка, машинально взяв его руку.

— Ну вот. А говорите, не знаете.

— Я серьезно. Вы к кому?

— И я серьезно — к вам.

— Как вы вошли? Кто вам открыл?

— А зачем мне открывать, — я сам, — Владик показал ключ.

— Минутку подождите, пожалуйста, я сейчас, — Света выскочила из кухни и стала громко стучать в Шурину дверь.

— Тетя Шура! Тетя Шура!

Дверь в комнату приоткрылась и показалось Шурино лицо.

— Ты чего расшумелась? — недовольно спросила Шура.

— Там какой-то мужчина в квартиру вошел со своим ключом. Он на кухне.

Шура, оставив дверь открытой, пошла на кухню. В дверном проеме комнаты была видна скудность ее обстановки: по обе стороны окна — две кровати; между ними на полу, на матрасе, раскинув руки, с широко открытым ртом, спал Шурин внук; перед кроватями, ближе к двери, стоял маленький стол с двумя стульями; за ним, около двери, вдоль одной стенки — тоже маленький — платяной шкаф; напротив — крохотный буфетик.

— Он на иностранца похож, — сказала Шуре в спину идущая за ней Света.

— Здравствуй, Шура, — сказал Владик.

— Владька! Ты?! — заулыбалась Шура и обняла Владика.

— Да вроде я. Вот она может подтвердить, — Владик кивнул на Свету.

— А почему не предупредил? Я бы банкет закатила.

— Поэтому и не предупредил. Чтобы мебель свою не распродала. Я твою щедрость знаю.

— Прав. Еще одно из моих недооцененных качеств. Но ты-то… ты… Раздобрел. Приоделся. Сразу и не узнаешь… Действительно настоящий иностранец. Светик, это тот самый Владик, который в Америку укатил. А это его комната, — Шура кивнула в сторону двери с правой стороны от кухни, рядом с окном.

— Шура приукрашивает: это чулан, — сказал Владик и с гордостью добавил: — Но с окном.

— Ты насовсем приехал?

— Света, у вас есть с собой зеркало? — Владик повернулся к Свете.

— Нету. А зачем?… Принести?

— Не надо, я вам и так поверю. Скажите, я похож на сумасшедшего?

— Нет… — ответила Света.

— А вот Шура считает, что похож. «Насовсем приехал…», — передразнил он Шуру.

— Все такой же… — покачала головой Шура.

— Нет, поумнел.

— Ну и слава Богу. Ну как ты там? Рассказывай.

— А что тут рассказывать? Работаю в университете в Принстоне. Света, вы о таком городе слышали?

— Ты чего к ней привязался?! — забеспокоилась Шура.

— Я не привязался, я человека пытаюсь понять.

— Ты лучше в себе разберись, а девочку оставь в покое.

— А что, замужем? — спросил Владик, обращаясь к Свете.

— Собирается, — вместо нее ответила Шура.

— А-а-а, я так понимаю, за Коську?

— Тетя Шура! Ничего я еще не собираюсь! — возмущенно сказала Света, обращаясь к Шуре, но глядя при этом на Владика.

Света действительно не собиралась выходить за Коську, вернее, пока он не бросит пить, не собиралась. Когда он был трезвым, он ей даже нравился. Он был тихим, очень к ней внимательным, много читал и рисовал (у нее в комнате все стены были увешаны ее портретами, нарисованными им). К сожалению, длилось это недолго, а затем он уходил в запой и тогда был просто никакой: лежал себе чуть ли не бездыханный на кровати, как лежал сейчас. Правда, сейчас он лежал на полу, на матрасе.

— Ты лучше скажи, как у тебя с жильем, — пытаясь перевести тему, спросила Шура.

— Нормально. Дом снимаю двухэтажный, — нарочито безразличным тоном сказал Влад.

— Целый дом?! — Шура даже задохнулась. — Зачем тебе одному целый дом?! Да еще двухэтажный! Денег, что ли, девать некуда?

— Представь себе — некуда, — все так же безразлично ответил Влад. — А посему, захотелось чего-то внушительного после моего чулана.

— Кто бы жаловался! Твой чулан — семь метров, а у нас с Коськой на двоих — девять, — все еще не могла прийти в себя Шура. Затем, почувствовав, что ее зависть делается очевидной, перевела разговор. — А как питаешься?

— Как придется. Ты же знаешь: я только кофе могу сварить. А ты за продуктами так в «Народный» и ездишь? — поинтересовался Владик.

— Ты что! Я, может, женщина несостоятельная, но с достоинством. Вот сейчас на черепаховую диету села. Говорят, для кожи хорошо, — Шура провела свой сухой мозолистой рукой по морщинистой щеке.

— Это ты правильно. Сейчас вся Америка на ней сидит. Я вот тоже подумываю. Ну а Коська как?

— О, тут ты даже не спрашивай. Внук мой в олигархи подался. Вон, видишь, развалился — об инвестициях думает, — с иронией, сквозь которую — как бы она ни старалась ее скрыть — сквозила боль, сказала Шура.

— Вижу. Дверь открытой держишь — значит, в отключке.

— А как не держать? Он, заразит этакий, барином себя вообразил: пойти в туалет поблевать не удосуживается, прямо в кровати изволит. Однажды чуть не задохнулся — хорошо, вошла вовремя. Ну что я тебе рассказываю, ты же знаешь.

— Он там же работает?

— Там же работает, те же гроши получает и так же все пропивает, если вовремя к нему в карман не залезть и Светику на хранение не отдать.

— Как раньше мне?

— Как раньше тебе. Ты думаешь, для таких, как мы, что-нибудь здесь изменилось? Шиш! А если да, то не в ту сторону.

— А почему он на полу на матрасе? Жильца на кровать пустила?

— Ага. Такого же олигарха.

— Слушайте вы ее больше! — вмешалась Света. — Это старушка из сорок седьмого дома. У нее ремонт, вот тетя Шура к себе и взяла. Я к себе предлагала — у меня же комната намного больше, но тетя Шура ни в какую…

Старушка из сорок седьмого дома была Шуриной знакомой. Подруг у Шуры никогда не было. Она рано вышла замуж, и вся ее последующая жизнь была полностью подчинена мужу. Потом, когда он погиб, она отдала свою жизнь внуку, который без нее был бы давно уже не жилец, как и его дед. А как бы это произошло, разве имело какое-нибудь значение? Та к что ей было не до подруг. Но она была знакома с одной довольно приятной старушкой, которая очень сочувственно относилась к Шуре и к ее проблемам. Жила она в доме напротив, на последнем этаже. У нее уже несколько лет протекал потолок, пока наконец прямо посредине комнаты не рухнул кусок штукатурки (хорошо, что ее в этот момент не было дома), образовав довольно большую дыру, сквозь которую стала видна крыша. Ремонт пообещали сделать в скором будущем, но пока еще даже не начинали. У старушки была дочка, обещавшая взять ее к себе, как только вернется из долгосрочной командировки. Какая могла быть командировка у продавца овощного магазина, было не совсем ясно.

— А вы как в этих хоромах очутились? — спросил Владик у Светы.

— Она Лизаветина внучка, — вместо Светы ответила Шура.

— А бабулька где? — игнорируя Шуру, продолжал обращаться к Свете Владик.

— Померла, царство ей небесное, — опять вмешалась Шура.

— Значит, божий одуванчик на небесах теперь порядки наводит? А откуда вы сами, дитя мое?

Шура снова попыталась ответить за Свету, но та ее наконец опередила.

— Из Качканара, — быстро сказала она, не давая ответить Шуре, уже открывшей рот.

— И где этот мегаполис находится? — поинтересовался Владик.

— Сказала, оставь ее в покое! — Шуре опять удалось вставить слово. — Голову закрутишь, а потом смоешься в свою Америку.

Шура уже стала не на шутку нервничать. Она видела, как Света чуть ли не с открытым ртом смотрит на Владика, не сводя с него глаз. И Шура ее понимала: Владик был высоким, стройным, с ярко-голубыми глазами и по-девичьи длинными ресницами — куда там Коська. Но, несмотря на свою неотразимую для женщин внешность, к удивлению Шуры, бабником он не был, никого к себе в чулан не приводил и только вот перед Милой не устоял. Но чем черт не шутит — на Свету у Шуры были свои планы.

— Значит, все-таки для Кости стараешься. Ты не нервничай, Шура, — я для нее слишком стар.

— Что значит… — начала Света.

— Поешь что-нибудь? — не дав ей договорить, перебила Шура.

— Спасибо, Шура, не сейчас.

— Хорошо, тогда я тебя потом обедом покормлю. У нас сегодня деликатесный день. У меня — постные щи по-провански, а у Светика — котлеты пожарские.

— У меня обычные котлеты, — смутилась Света.

— Ну все равно. Одолжишь для гостя?

— Конечно! — уже радостно воскликнула Света.

— Вот жизнь пошла! — тоже с восторгом сказал Владик. — Хотя, конечно, дико обидно, что котлеты не пожарские. Света, может, переделаете?

— Перебьешься, — отрезала Шура.

— Господи, вы здесь совсем шутки перестали понимать. Анекдоты хоть рассказываете? — сделав озабоченное лицо, поинтересовался Владик.

— Рассказываем.

— Ну и слава Богу.

— Ты лучше скажи, тебе Мила про наши дела с квартирой писала?

— Естественно. Продавать решили. Вы что, все здесь перецапались?

— Ничего подобного! — возбужденно сказала Света.

— Тогда зачем продаете? — спросил Владик.

— Жизнь новую начать решили, — с достоинством ответила Шура.

— А-а-а… Ну, это правильно. Давно пора. И куда же вы за новой жизнью отправляетесь?

— В Шиловку, — опять горделиво сказала Шура.

— И что это за Парижи такие? — улыбнулся Владик.

— Эти Парижи на Азовском море. Мы там со Светиком дом покупаем.

Решение переехать в Шиловку пришло совершенно неожиданно, когда Шуре в ее такой невезучей жизни вдруг повезло, и даже дважды. Первое везение произошло, когда в их квартиру на место покойной Лизаветы въехала Света, ее внучка. Света была прехорошенькая, и Коська сразу стал вокруг нее крутиться, когда, конечно, был трезвый. Второе везение произошло после того, как им сообщили, что фасад дома, который, скорее всего, не ремонтировался с самой своей дореволюционной постройки, пойдет под ремонт. Их дом находился совсем недалеко от стадиона, и к приближению Чемпионата мира по футболу фасады домов в районах, расположенных рядом со стадионами, подлежали срочному ремонту. Жильцы знали, что ремонт будет делаться на скорую руку и года через три все опять начнет приходить в прежнее состояние. Тем не менее сразу после объявления о ремонте к ним обратился агент по продаже недвижимости. У него есть покупатель на их квартиру вместе с соседней. Объединив их, он сделает себе нормальную (по его понятиям) квартиру. Вот тут-то и пришла к Шуре идея, продав жилье, переехать в Шиловку, где жила ее сестра.

Шура почему-то для себя решила, что пьет Коська из-за своих друзей-собутыльников и что если она увезет его из Питера, пить он сразу перестанет. Коська ни о каком переезде и слышать не хотел, но теперь, когда появилась Света, Шура решила действовать через нее. Свету уговаривать с переездом долго не пришлось. Она никогда не была на юге, и ей всегда казалось, что жизнь на море плохой быть не может. Но она сразу поставила Шуре условие: пока Костя пить не перестанет, ни о каком совместном переезде речи быть не может. «Бросит, еще как бросит, а нет — убью паразита», — успокоила ее Шура…

— А вам зачем это надо? Питер на деревню менять? — спросил Владик у Светы.

— Это не деревня. И там море, и солнце… фрукты свои, — как бы оправдываясь, Шуриными словами сказала Света.

— Шура, я смотрю, ты за нее серьезно взялась. Берегитесь, Света, так просто она вас не отпустит.

— Не слушай его, Светик. Не успел из своей Америки приехать, а уже хамит старой женщине, — Шура сердито посмотрела на Владика.

— Шура, что с тобой? Ты действительно шутки перестала понимать, — покачал головой Владик.

— У тебя они какие-то дурацкие стали, твои шутки.

— Что поделаешь? Влияние проклятого Запада: ни выпить нормально не могут, ни пошутить… Ну все, девочки, пошел-ка я к себе. Я тут тебе, Шура, с Коськой кое-что привез, так сказать, в знак любви и уважения. Разберу чемодан и раздам. И даже вам, Света, кое-что симпатичное найдется, хотя я и не подозревал о вашем существовании, — при этих его словах Света уже в который раз покраснела. — Все, до встречи, my beloved (мои ненаглядные), — сказал Владик и, открыв ключом дверь, вошел в свой чулан.

— Какой смешной, — сказала Света. Ее лицо светилось радостной улыбкой, которую она не могла скрыть.

— Он трепло, а не смешной. И ты лучше держись от него подальше. Он такую, как ты, никогда не упустит.

— Тетя Шура! Ну ты думаешь, чего ты говоришь? — улыбка моментально сошла с лица Светы, и она ярко покраснела.

— Я-то думаю. А вот ты с него глаз не сводила. Аж преобразилась… Кстати, я тебя не обвиняю. Он тебя хоть намного старше, но мужчина интересный, из Америки приехал… Только поверь мне, деточка, ты для него будешь просто забавой, ничего больше. С собой он тебя не возьмет и из-за тебя он здесь тоже не останется.

— Тетя Шура, ну ты вообще! — возмутилась Света. — Я его пять минут назад увидела, а ты тут накрутила всего… Подумаешь, посмотрела пару раз. Я впервые с американцем познакомилась.

— Ты из себя дурочку не строй. Он такой же американец, как ты австралийка, — уже начала злиться Шура.

— Ничего я из себя не строю. А на него мне абсолютно наплевать. Ну вот… И ничего вообще нету, а ты панику тут устроила.

— Потому что боюсь за тебя. Он мастер таких, как ты, соблазнять. А потом ручкой помашет.

— Нужна я ему больно! Он, вон, в университете лекции читает, а я кто? Диспетчер в таксопарке… — Света, как ни старалась, не могла скрыть горечь.

— Да какая ему разница, кто ты! — Шура уже начинала злиться. — Он даже Милу бросил, когда в Америку уехал. А она не чета тебе — на пианино играет. Да и жили уже вместе.

— Знаешь, тетя Шура, давай не будем больше об этом, — Свете уже тоже начали надоедать Шурины нравоучения.

— Хорошо, не будем. Но все же послушай старуху. Я тебя по-матерински предупреждаю: попадешь ты с ним в беду. Всю жизнь свою поломаешь… Еще каких-то три-четыре месяца — и мы будем жить у моря, в своем доме, со своим садом. Будут семья, дети…

— Тетя Шура, знаешь, чего… Я к себе пойду, вот. А ты заходи за котлетами.

— Спасибо. Ты к нам присоединишься?

— Нет. Буду «Ольгу» по телику смотреть.

— Ну и правильно. А я пойду полежу — спина опять разболелась. А мне еще полы мыть — моя очередь, — сказала Шура.

— Да, иди ложись. Я вымою.

— Спасибо, детка, но я уж как-нибудь…

— Я сказала: я вымою.

— Ну спасибо. А я уже потом два раза подряд — я ведь и так тебе уже должна.

— Иди, не надо никакого следующего раза.

— Спасибо, деточка, — сказала Шура и пошла к себе. Войдя в комнату, она закрыла дверь и подошла к лежащему пластом внуку. Посмотрев на него пару секунд, она стала тормошить его. Коська не реагировал, лишь голова его болталась из стороны в сторону.

— Очнись, заразит! Опять обоссышься в постели, а мне потом стирай. Вставай, кому говорю! — она опять затрясла его, но, не видя никакой реакции, обхватила его под мышки и, с трудом приподняв с матраса, прислонила спиной к кровати. Коська все это время мычал, отмахиваясь от нее руками. Посадив его, она обхватила его руками за туловище и стала медленно поднимать с пола. Затем, подтащив к двери, она приоткрыла ее и оглянулась по сторонам. Убедившись, что ни в коридоре, ни в кухне никого нет, она буквально на плечах вытащила еле державшегося на ногах внука из комнаты. Прислонив его к стене, она, придерживая его одной рукой, чтобы он не свалился, другой открыла дверь в туалет и затащила его внутрь.

Дозвонившись наконец до Милы, Владик договорился встретиться с ней после работы, в метро, на станции «Пушкинская» около памятника. Разговаривая с Милой по телефону, он почувствовал искреннюю радость в ее голосе, на которую он надеялся и от которой у него быстрее заколотилось сердце.

Времени у него было много, и он решил, прежде чем сесть в метро, как можно больше пройтись пешком. По Биржевому мосту он перешел на Васильевский остров и вышел на свое любимое место в городе: Стрелку Васильевского острова. Оттуда открывался захватывающий дух вид на левый берег Невы с элегантными дворцами на Дворцовой набережной, вслед за которыми расположилось величавое и вместе с тем изящное здание Зимнего дворца; за ним — Адмиралтейство, с устремленным к небу золотым, сверкающим на солнце шпилем, затем — возвышающаяся над городом громада Исаакиевского собора с так же сверкающим на солнце золотым куполом.

Как же он любил этот город! Как он по нему соскучился! Насмотревшись на великолепную перспективу, он по Дворцовому мосту пересек Неву, вышел на Дворцовую площадь, постоял немного, любуясь величием огромной площади с Зимним дворцом с одной стороны, дугообразным Генштабом со знаменитой аркой посредине — с другой и Александрийской колонной в центре. Затем, пройдя под следующими одна за другой арками Генштаба, он вышел на Невский и, перейдя его, дошел станции метро «Адмиралтейская». С пересадкой он доехал до «Пушкинской». Это была его самая любимая станция. Вторая была — станция «Маяковская», архитектор которой, Александр Собеский, был родным дядей его хорошего университетского приятеля.

История этого человека была необычная и по-своему ужасная. Его отец, польский граф Станислав Собеский, каким-то образом попал после революции в советскую Россию, где так же случайно встретился с девушкой из очень бедной еврейской семьи. Девушка, которую звали Фира, была такой необыкновенной, чистой красоты, что Собеский, забыв обо всем на свете, в том числе и о своем графстве и даже о своей любимой Польше, женился на ней и остался в советской России. Александр Собеский и был плодом этой любви.

Кроме станции метро «Маяковская», которая действительно была одной из самых красивых в городе, Собеский построил еще Дворец науки в Ташкенте. Но вскоре после окончания строительства Дворца, по доносу соседей его коммунальной квартиры, Собеского арестовали за мужеложество (так тогда называли гомосексуализм) и приговорили к четырем годам химических работ. Последствием этого стала неизбежно надвигающаяся слепота и, естественно, потеря работы и звания Заслуженного архитектора РСФСР. Кончил он свои дни в полной нищете и слепоте.

Выйдя из вагона на «Пушкинской», Владик пошел по направлению к памятнику. Мраморные плиты теплого, слоновой кости цвета, стоящие в нишах высокие черные торшеры с хрустальными чашами, освещающие станцию мягким светом и, наконец, памятник Пушкину, сидящему на маленькой скамейке перед освещенным панно царскосельского парка, выделяли эту станцию из всех петербургских и московских станций метро.

Мила еще не пришла. Влад подошел к памятнику. На пьедестале, как всегда, лежало несколько букетиков свежих цветов. «Что мы за народ?! — с гордостью и вместе с тем с горечью подумал Владик. — У памятника поэту, погибшему почти двести лет назад, всегда лежат свежие цветы, а мимо лежащего на перроне мужчины в том же петербургском метро в течение чуть ли не получаса проходили сотни пассажиров, не обращая на него никакого внимания, думая, что он пьяный (хотя знали, что в метро пьяных не пускают). Когда же наконец нашлась сердобольная душа и сказала об этом дежурной по станции, было уже поздно — мужчина умер. Этот случай вызвал взрыв негодования, но ведь негодовали и те люди, которые проходили мимо…»

Владик почувствовал на плече легкое прикосновение и обернулся. Стоящая за его спиной Мила была намного красивее, чем в его памяти. Правда, и намного грустнее. «Наверное, от тоски по мне?», — с иронией подумал Владик. Он обнял ее и поцеловал в губы. Мила слегка ответила на поцелуй и тут же отстранилась.

— Я очень скучал по тебе, — глядя ей в глаза, сказал Владик.

— Я тоже скучала, — мягко улыбнулась Мила.

— Пойдем посидим куда-нибудь, — предложил Владик.

— Хорошо.

— Может, пойдем в «Кэт»?

— Пойдем, — согласилась Мила.

«Кэт» — было маленькое, на восемь столиков, очень уютное грузинское кафе на Стремянной. Кухня там была великолепная, особенно чебуреки, которые Влад просто обожал.

— Ты что будешь пить? — спросил Владик у Милы, когда подошла официантка.

— Бокал красного вина.

— А мне графинчик чачи, пожалуйста, — попросил Владик.

— Не много ли будет? — удивилась Мила.

— Нормально, — успокоил ее Владик. — Я давно мечтал съесть чебурек, запивая чачей.

Владик откинулся на стуле и долго смотрел на Милу, любуясь ее лицом.

— Ты что-то хотел, меня спросить? — спросила Мила, почувствовав себя неловко от его откровенно восхищенного взгляда.

— Да, — словно вернувшись к действительности, тряхнул головой Владик. — Скажи, какого лешего ты связалась с этим обменом? У тебя же роскошная комната. Идешь у Шуры на поводу?

— Конечно, нет. Я давно собираюсь перебраться поближе к папе.

— Как он? — спросил Владик.

— Плохо. Совсем плохо. Меня уже не узнает.

У Милиного отца был Альцгеймер. Началась эта болезнь в то же самое время, когда она рассталась с мужем. От такого двойного удара Мила совсем растерялась, была на грани нервного срыва и неизвестно, чем бы все это для нее кончилось, не появись в это время в их квартире Владик, который очень осторожно, ненавязчиво стал возвращать ее к жизни.

У Милы еще была сестра, но та сразу отказалась принимать хоть какое-то участие в уходе за отцом. Она выкрутилась, объяснив это тем, что их отец был жутким эгоистом, никогда никого не любил, так с какой стати она сейчас должна собой жертвовать. Тем более что у нее семья. Пришлось пожертвовать собой Миле, у которой семьи не было, и она взяла отца к себе. Но вскоре стало очевидно, что его придется отдавать в дом для престарелых — оставлять его одного в квартире стало опасно.

— Я уже на последнем издыхании, — продолжала Мила. — Полтора часа до работы, потом к отцу, потом домой. Ты знаешь, как в домах для престарелых со стариками обращаются, если им не платить. А мне платить нечем. Приходится каждый день ездить, проверять, ухаживать…

— А как с Филармонией? Тебе же вроде гарантировали.

— Мало ли, кому что гарантируют… На гарантиях не проживешь, — на этот раз грустно улыбнулась Мила.

— Тебе Левитины предлагали пойти с ними в бизнес, но тебе же Вивальди подавай.

— Кстати, они тебе тоже предлагали… Владик, какие из нас с тобой бизнесмены?

— Согласен. Никакие, — согласился Владик. — Ну а как твой детский сад?

— У нас новая хозяйка… Сад стал элитным.

— Это существенно меняет дело? — усмехнулся Владик.

— В деньгах меняет. И потом, мне нравится.

— Детям на пианино стучать?

— Называй как хочешь… — сказала Мила и посмотрела в окно.

— Ну и как тебе в этом элитном саду платят?

— Смотря с кем сравнивать. — Мила повернула голову к Владику. — Если с Шурой — я в деньгах купаюсь, если с родителями моих ребят — я нищая. Но прожить можно…

Я даже себе театр иногда позволяю… а всякие там Турции и прочие роскоши… Я не избалована, обхожусь и без них.

Им принесли напитки и чебуреки. Чебуреки были огромные, очень горячие и необыкновенно вкусные.

Они сидели около окна, выходящего на Стремянную. Во времена его юности, когда Владик только поступил в университет, на Колокольной — следующей за Стремянной — улице у одного из его сокурсников собиралась большая компания. Пили дешевое вино, болтали до хрипоты, наговорившись, танцевали рок-н-ролл, потом, уставшие, разбредались по углам и до изнеможения целовались. «Какое было время! Жили без царя в голове…» — с грустью подумал Владик и, подняв рюмку, сказал:

— Давай выпьем. За нас, за наше такое очаровательное прошлое и, надеюсь, за не менее прекрасное будущее.

— Ты в грузинском ресторане решил говорить грузинские тосты? — засмеялась Мила.

— Канэчно, — с грузинским акцентом ответил Владик. Они выпили и принялись за чебуреки.

— Послушай… У тебя кто-нибудь есть? — оторвавшись от еды, как бы между прочим, но при этом чувствуя, как весь напрягся, спросил Владик.

— Ты смеешься? Кому я сейчас такая нужна, — усмехнулась Мила.

— Мне. Ты мне всегда нужна, — твердо сказал Владик.

— Владька, перестань фантазировать. Это все в прошлом.

— Для меня нет. Ты думаешь, этот отъезд мне легко дался?

— Только не из-за меня. Ты уехал и глазом не моргнул.

— А вот это клевета! — возмутился Владик. — Я моргал. И вообще, что вы ко мне с этим морганием привязались: сначала Шура, теперь ты. Я не понимаю, что сейчас, в стране моргать нельзя?

— Смотря кому, — засмеялась Мила.

— Спасибо, что предупредила. А если серьезно, ты же помнишь, как все тогда закрутилось. Ты мне сразу категорически отказала, а на уговоры у меня просто не было времени.

Владик был прав: закрутилось тогда все действительно стремительно. В приглашении, полученном им из Принстона, было написано, что у них совершенно неожиданно освободилась должность профессора математики и они с большим удовольствием предлагают эту должность ему, но, к сожалению, он должен дать им ответ в течение недели, иначе из-за недостатка времени им придется пригласить другого кандидата. Владик тут же дал согласие — как он мог упустить такой шанс: заняться наукой в одном из известнейших университетов мира, в котором, как и во всех американских университетах, по-настоящему делалась наука, где в Институте прогрессивных исследований работал сам Эйнштейн… Ему срочно пришлось оформлять визу, увольняться с работы, собираться… О том, что тогда, во время уговоров Милы, он вдруг испугался брать на себя такую ответственность за нее, Владик не вспомнил.

— Владик, не надо оправдываться. Я же тебя не обвиняю… Ты лучше скажи: скучаешь по Питеру?

— Скучаю… Ты знаешь, я даже не представлял, что так можно скучать именно по городу…

— Там красиво, где ты живешь? — спросила Мила.

— Красиво, чисто, спокойно, благополучно, но… Я всегда думал, что от жизни мне нужно только одно — интересная работа, все остальное — фигня… И вдруг появилось все: работа, о которой я только мог мечтать, зарплата, которая мне не снилась… в общем, обеспеченная, спокойная жизнь. Живи — не хочу… А мне хреново. Понимаешь: хре-но-во!

— Почему? Что-нибудь случилось? — встревоженно спросила Мила.

— Много чего случилось… Ну, например, я вдруг почувствовал, что математика — это еще не вся моя жизнь. Что одной работы для меня стало мало и мне хочется нормальной жизни, какой живут нормальные люди… Но это еще не анекдот. Анекдот в том, как я себе эту нормальную жизнь представляю. Хочешь послушать? Довольно забавно.

— Хочу, — ответила Мила.

— Я долго размышлял над этим вопросом и понял, что основа основ нормальной жизни — это домашний уют. Да, представь себе: самый примитивный, обывательский уют, с занавесочками на окнах, с ковром на полу и прочей дребеденью. Да, и обязательно, чтобы тарелка горячего борща на столе и рядом рюмочка — а иначе никак.

— Послушай, что с тобой Америка сделала?! — засмеялась Мила.

— Не говори… — махнул рукой Владик. — Но это, как я уже сказал, из области анекдотов. А главное… Главное, я никогда не думал, что можно рехнуться от одиночества.

— У тебя одиночество?! — удивилась Мила. — Тебя всегда окружали люди.

— На стадионе меня тоже окружали люди… Но со стадиона я шел домой, и дома была ты… Ты знаешь… В моей жизни ты была единственным человеком, к которому мне всегда хотелось возвращаться.

— Спасибо, — Мила протянула через стол руку и мягко пожала его ладонь.

— Скажи… А если бы я тогда не поехал в Америку? Ты бы…

— Владик, — перебила его Мила. — Ты же прекрасно знаешь, что в прошлом не бывает сослагательных наклонений.

— И кстати, напрасно. Они всегда оставляют если не надежду, то хотя бы щелочку. Вернусь в Америку, займусь преобразованиями русского языка.

— А я буду их здесь проталкивать, — засмеялась Мила.

— Договорились! А теперь скажи, как ты проводишь время. В оргиях? — спросил Владик, все еще продолжая держать ее ладонь в своей.

— В постоянных, — улыбнулась Мила и наконец осторожно освободила свою руку. — После работы и визитов к папе — самое время для кутежа. А ты?

— Сплошной фейерверк: уставлюсь в телевизор и пью чашку кофе за чашкой…

— Но это же ужасно! — воскликнула Мила. — И ты для этого уехал в Америку? Может, плюнуть на все и вернуться?

— Между прочим, мне Рыжков предлагает интересную работу. И даже деньги неплохие.

— Ну и что ты думаешь? Если здесь интересная работа, зачем тогда там эти мучения? — пожала плечами Мила.

— Почему ты решила, что я там мучаюсь? Я просто вхожу в жизнь. Но если ты меня попросишь, то я могу и остаться, — сказал Владик и опять слегка подался вперед.

— Нет, это уж ты сам решай.

— Ну что ж, придется подумать, — ответил Владик и, помолчав, сказал: — А ты меня так и не спросила, есть ли у меня кто-нибудь.

— Почему я должна спрашивать? — удивилась Мила. — Это твое дело.

— И тебя это совсем не волнует?

— Давай не будем об этом.

— Не будем, так не будем, — сказал Владик и опрокинул рюмку чачи.

Подошла официантка с подносом и стала расставлять перед ними тарелки с харчо…

После ресторана они очень долго бродили по городу. Владу всегда казалось, что он знает Питер как свои пять пальцев. Но сейчас, когда Мила водила его по своим любимым местам, он понял, что его знания города — это знания простого прохожего. Проходя уже в несчетный раз мимо какого-нибудь старого здания, пусть даже исторического, он, пробежав по нему глазами, никогда не задумывался, кто это здание построил, что в нем было раньше? Может быть, в нем жил кто-нибудь из знаменитых людей?… Сейчас же, гуляя мимо церквушек, соборов, особняков, Мила называла архитекторов, их построивших: Растрелли, Кваренги, Росси, Фельтен… Она показывала ему дома в которых жили Ахматова, Рахманинов, Мандельштам, Блок, Менделеев… Она подвела его к Мальтийской капелле. Прожив всю жизнь в Питере, Влад никогда к ней не подходил, а если и проходил мимо, то не замечал. Сейчас же, подойдя к ней вплотную, он поразился ей простой красоте. «Ее построил Кварнеги, — пояснила Мила, — один из моих любимых архитекторов».

Они прошлись по набережной канала Грибоедова, полюбовавшись Банковским и Львиным мостами. На Мойке она указала на двухэтажный особняк, где жил Монферран, архитектор Исаакиевского собора, Александровской колонны и нескольких домов в Питере. Ничего этого Владик не знал.

Гуляя с Милой по городу, Влад еще раз убедился, что нет прекраснее места на земле, чем Петербург в белые ночи.

Наконец, изможденные, уже за полночь, они вернулись домой. Они зашли в крохотный лифт и стали медленно подниматься наверх, вплотную прижавшись друг к другу. Влад ощущал прикосновения ее гибкого, такого желанного тела, чувствовал его легкий нежный запах. Она от усталости положила ему голову на плечо, и ему захотелось, чтобы лифт никогда не останавливался. Он не удержался и осторожно поцеловал ее в шею. Она подняла голову, серьезно посмотрела на него и прижалась своими мягкими губами к его губам. Лифт, вздрогнув, остановился, они вышли. Мила открыла входную дверь, затем дверь в свою комнату. Войдя, они опять прижались друг к другу. Влад начал расстегивать ее платье. Мила торопливо стала расстегивать его рубашку…

Рано утром Мила с трудом растолкала Влада.

— Что случилось? — спросонья пробормотал он.

— Тебя надо идти к себе, Владик.

— Почему?

— Потому что скоро все начнут передвигаться по квартире. И совершенно ни к чему чтобы видели, как ты выходишь от меня.

— Господи, но что же ты так ее боишься?

— Я не боюсь Шуры, просто если можно избежать ненужных взглядов и намеков, то лучше их избежать. И потом, еще есть Света. Она совсем невинная девочка и относится ко мне, как старшей сестре. И мне бы не хотелось…

— Хорошо, убедила.

— И еще, Владик… Что у нас сегодня было… Больше это не повторится. Это была просто минута слабости.

— Это еще почему?! — Владик даже сел в кровати.

— Потому что… Мне было с тобой очень хорошо. Как и всегда. Мне ни с кем никогда не было так хорошо, как с тобой. И я не хочу снова к этому привыкать. Потому что ты скоро уедешь, как уехал тогда. И мне опять станет плохо. И мне опять надо будет свыкаться со своим одиночеством. Так что, пожалуйста, Владик…

Владик ничего не ответил, оделся и пошел в свой чулан.

С тех пор как в их квартире появился Владик, Света долго не могла понять, что с ней происходит. Она чуть ли не поселилась на кухне, придумывая себе какие-то дела; держала свою дверь приоткрытой и, услышав на кухне шум, тут же неслась туда. Если там находился Владик, она моментально краснела, начинала громко бессмысленно возиться в своем шкафчике. Владик всегда с ней заговаривал, она что-то отвечала, чаще всего невпопад, и еще больше от этого краснела. Когда она оставалась одна, мысли о нем ее не оставляли, и ей от этих мыслей было одновременно приятно и горько. Приятно — потому что ей так нравилось на него смотреть, слушать его голос, думать о нем, да просто быть с ним рядом. «Неужели влюбилась?!» — с восторженным ужасом думала она. «Ведь виделись всего-то ничего, и такое!..» А горько ей было, потому что была убеждена: она для него никто — пустое место. А иначе быть не могло: кто он и кто она! Хотя она знала, что нравится мужчинам. Но это были совсем другие мужчины. Шоферы в таксопарке, где она работала диспетчером, всегда крутились около нее, и ей приходилось от них постоянно отбиваться; мужики на улице или в транспорте тоже постоянно приставали к ней, пытаясь познакомиться; а еще раньше, в Качканаре, ей не давали проходу мальчишки в школе и во дворе. У нее были каштановые, почти что черные волосы и всегда широко открытые черные глаза на очаровательном, наивном личике. Она была маленькая, хрупкая, но с красивой развитой грудью. В ее собственной семье, где все, кроме нее, были рыжими и с усыпанными веснушками лицами, ее не любили, и каждый по своей причине. Отец был уверен, что она не его дочь и, напиваясь, что было довольно часто, поколачивал мать, считая, что она ему изменила. Мать не любила потому, что незаслуженно переносила побои мужа. А сестра — потому, что Света была красивая, а она — наоборот. И еще потому, что Света хорошо училась и даже собиралась поступать в институт, что отец категорически пресек: нечего выпендриваться. И когда из всей семьи именно Свете Лизавета после своей смерти оставила комнату, ее уже просто все дружно возненавидели, кстати, как раньше не переносили саму Лизавету (о чем та наверняка знала). Уезжая из Качканара, Света не верила своему счастью.

Приехав в Питер, она сразу устроилась на работу. О высшем образований пришлось, конечно, забыть — нужно было зарабатывать на жизнь. Устроилась она диспетчером в таксопарк «Везет», находившийся на другом конце города, в Химическом переулке, куда ей приходилось добираться с двумя пересадками больше часа. После Качканара, который весь можно было пересечь меньше чем за полчаса, поездки на работу были просто непереносимы, и привыкнуть к ним она так и не смогла. Когда Шура уговаривала ее переехать с ней и с Коськой на Азовское море, она использовала Светины часовые поездки на работу одним из доказательств своей правоты. Света с легкостью приняла ее предложение. Не зная в своей жизни, что такое родительская любовь, она чувствовала эту любовь от Шуры, которая сразу стала относиться к ней, как собственной дочери. Что у Шуры были свои, корыстные причины для проявления такой любви, Свете, натуре доверчивой и наивной, не приходило даже в голову. И нескрываемое стремление Шуры соединить ее жизнь с Коськиной Света объясняла себе любовью бабушки к внуку, а также любовью к ней, Свете, и страхом потерять ее.

Единственное, что ей было непонятно, — это Шурино пренебрежительное отношение к Миле, которая Свете очень нравилась. Когда она спросила у Шуры, почему она так относится к Миле, та коротко ответила:

— Уж больно заносчивая.

— Вот и неправда, — горячо возразила Света. — Нисколечко не заносчивая! Она меня к себе всегда приглашает. На рояле для меня играет. А кто я для нее такая? Я вообще никогда не слышала, как вживую на рояле играют. Ну вот. А она играет. И так здорово!

— Ай, прекрати, — отмахнулась от нее Шура. — Тоже мне заслуга — на рояле поиграть. Да и ты здесь ни при чем. Она просто практикуется.

Шура действительно недолюбливала Милу. И на это у нее были свои причины, главной из которых был Коська — единственный родной ей человек в ее такой одинокой и беспросветной жизни. Когда Владик стал по ее просьбе проводить время с внуком, она была уверена, что Коська под его влиянием рано или поздно бросит пить. И вдруг Владька увлекся Милой и стал все меньше и меньше уделять внимание Коське. А вскоре он вообще перебрался к Миле из своего чулана и про Коську просто забыл. Этого Шура простить ему не могла, но главной виновницей все же считала Милу. Свете она об этом, конечно, говорить не стала.

Обычно Коськины запои длились три-четыре дня, доходя иногда до недели и даже двух. По утрам Шура с трудом будила его на работу. Он, как всегда, отмахивался от нее руками, мычал что-то несвязное, потом, наконец проснувшись, долго и тяжело смотрел на нее своими налитыми кровью, ничего не понимающими глазами, затем вставал, кое-как с ее помощью одевался и мчался в магазин напротив, где залпом выпивал бутылку пива, а затем, почувствовав облегчение, отправлялся на работу. Шура во время его сборов молча наблюдала за ним, в душе проклиная его, своего покойного мужа, чье запойное пьянство перешло к внуку, и свою судьбу, которая так несправедливо с ней обошлась…

Но в его последний запой, который начался незадолго до приезда Владика, Шура, растолкав Коську, вопреки своей привычке молча наблюдать его сборы, сразу на него обрушилась:

— Чтобы сегодня ни капли! Ты меня понял?!

— Ага.

— Ты мне на агакай. Напьешься сегодня, считай, что пропил не только свою жизнь, но и Светку тоже.

— А че с ней?

— «Че с ней?», — передразнила его Шура. — Господи, дед писателем был, а ты говоришь, как последний дворник… Короче. Придешь сегодня пьяный — не видать тебе девку как своих ушей.

— Да кончай воду мутить, ба. Чего случилось-то?

— Владька приехал, вот что!

— Ну и че? Я знаю, что приехал. Светка-то здесь при чем?

— А при том, что она с него глаз не сводит. А теперь подумай своей куриной башкой: кто ты, а кто он.

— Чмо он, вот он кто!

— Ну конечно. А ты у нас завидный жених — все девки по тебе сохнут.

— Может быть, и не сохнут, но Светку он хрена получит.

— Ишь, разошелся. Ты лучше бы, чем петушиться, трезвым пришел. Все, что от тебя требуется. А я уж остальным займусь. Ты меня понял, заразит? — с угрозой в голосе спросила Шура.

— Ладно, ба. Сегодня в рот не возьму.

С работы он, конечно, вернулся, с трудом держась на ногах.

Но в конце концов, в перерывах своего последнего запоя, когда Коська ненадолго начинал трезветь, он действительно почувствовал, что со Светкой произошли перемены. И серьезные, до неузнаваемости. И это напугало его до такой степени, что он стал приходить домой трезвым.

Однажды Владик, проходя мимо театра Ленсовета, решил купить себе и Миле билеты на очень старый, но восстановленный спектакль «Варшавская мелодия». Но в последнюю минуту позвонили из дома престарелых и сообщили, что отцу Милы стало плохо, и она, естественно, помчалась к нему. Владику пришлось идти в театр одному. Перед уходом он зашел на кухню сварить свою обязательную чашечку кофе. Света, которая теперь держала свою дверь всегда чуть приоткрытой, услышала на кухне звуки и сразу, покрутившись перед зеркалом, помчалась туда.

— Здравствуйте, — как всегда покраснев, сказала она и, подойдя к своему шкафчику, стала там что-то искать.

— Здравствуйте, Светик! Кстати, очень хорошо, что вы пришли. Хотите пойти со мной в театр?

— Конечно же, хочу! — воскликнула Света, уже заливаясь румянцем, но на этот раз от удовольствия.

— Тогда быстро переодеваться — у нас мало времени.

— Я мигом, — выдохнула Света и, забыв про шкафчик, умчалась к себе…

Она шла с ним по улице, не замечая никого вокруг и иногда как бы случайно прислонялась к нему. Он рассказывал разные чудеса, обращаясь только к ней, потому что рядом с ним никого не было: ни Шуры, ни Милы, а только она, и сейчас он принадлежал только ей. И от всего этого у нее захватывало дух, а сердце колотилось так, что она была уверена: его сумасшедший стук слышен не только Владику, но и всем прохожим на улице, которые обтекали их со всех сторон. Что он говорил, она, как ни старалась, не слышала, а если даже и ухватывала пару слов, все равно не понимала, о чем они. Но она не переставала серьезно кивать головой, а однажды, когда он заразительно засмеялся, она еще более заразительно подхватила его смех, хотя понятия не имела, о чем это он. Потом они вошли в метро, и, когда спускались по эскалатору, он стоял лицом к ней, на ступеньку ниже нее, и все равно его голубые глаза были почти на уровне ее глаз, сверкающих то ли от восторга, то ли от счастья, а скорее всего, от того и другого. Когда они с трудом втиснулись в переполненный вагон, он, обхватив ее руками, прижал к себе, оберегая от давящих со всех сторон тел, и она подумала, что не надо ей никакого театра, а вот бы так ехать и ехать до самой бесконечности в его объятьях, словно она принадлежит ему, а он ей…

Выйдя из метро и перейдя площадь, они подошли к театру и с толпой протиснулись в единственно открытую дверь. Света попала в театр впервые в своей жизни. В фойе по кругу прохаживалась наряженная публика, переговариваясь, кивая знакомым; по углам стояли группки людей, тоже оживленно разговаривающие. Хотя все старались говорить тихо, но в фойе стоял гул.

— Пойдемте в зал, — сказал Владик.

Света, рассматривая людей вокруг, рассеянно кивнула. Когда они вошли в зал, Света даже приостановилась от неожиданной красоты. Высокое помещение с красными бархатными креслами, с огромным, такого же красного бархата занавесом, закрывающим сцену, с ложами, покрытыми узорами, с высоченным потолком, тоже украшенным узорами, с которого свисала огромнейшая, сверкающая сотнями лампочек люстра. Света никогда в своей жизни не видела такой шикарной люстры. В зале, как и в фойе, стоял гул переговаривающихся людей. Владик нашел их места: они сидели в пятом ряду, почти перед сценой, в самом центре зала. Вскоре свет погас, и буквально через минуту поднялся занавес за которым была освещенная сцена, и гул голосов мгновенно прекратился. Начался спектакль…

Выйдя из театра, Света долго молчала, да и Владик, чувствуя ее настроение, тоже молчал.

— Вы в первый раз в театре? — наконец нарушил молчание Владик.

— Да, — ответила Света и от стыда, конечно же, покраснела. — А как вы догадались?

— Вы с таким восторгом все оглядывали, что нетрудно было догадаться… А сам спектакль понравился?

— Ой! Как еще понравилось! Я даже плакала, — сконфуженно сказала Света.

— Я видел. Вы своих слез не стесняйтесь — это нормально. Значит, поняли пьесу… почувствовали.

— Очень почувствовала… Скажите, Владик, неужели у нас в стране вот так раньше было? — недоверчиво спросила Света.

— Как именно?

— Ну вот так. Как в театре показали. За иностранца нельзя было выйти…

— Деточка! Если бы только это. Вам крупно повезло — родились в нормальное время. Это нам, старикам…

— Ой, не могу… Тоже мне старик! Да вы фору любому мальчишке дадите! — не удержавшись, с восторгом воскликнула Света и тут же покраснела.

— Спасибо за комплимент, — сказал Владик и, помолчав, добавил: — Вот только почему вы постоянно краснеете? Вам абсолютно нечего меня стесняться. Я не такой суровый. Скорее, наоборот. И что вы говорите или спрашиваете — это все абсолютно нормально. И вообще, вы очень смышленая девушка. Вам учиться надо, а не в таксопарке работать.

— Я и собиралась пойти в институт, но отец запретил. Ну вот. А когда сюда приехала, мне надо было деньги зарабатывать. Я хотела пойти на вечерний, но теперь… с этим отъездом…

— А хотите я вам на учебу денег одолжу? Я столько там зарабатываю… А вы потом постепенно будете отдавать.

— Да вы что?! В жизни никогда! Еще чего придумали — я у вас деньги брать буду. Скажете тоже.

— Смотрите. Но все-таки держите в голове. Я действительно не знаю, что с такими деньгами делать. Тогда мы сейчас с вами устроим себе маленький праздник. Насколько я помню, на выходе из метро, прямо напротив, была отличная кондитерская. Мы сейчас в нее зайдем и на все мои деньги скупим все, что там продается. Я обожаю сладкое.

— Да вы, наверное, весь дом сможете купить! — расхохоталась Света.

— И куплю. И подарю Шуре с ее олигархом Коськой. Но сначала мы купим тирамису. Вы когда-нибудь тирамису пробовали?

— Нет.

— Вы что! Считайте, что жизнь прошла мимо. Это надо обязательно попробовать. Сейчас мы его купим, придем домой, я сделаю кофе, и будем мы с вами на седьмом небе.

— А тетя Шура?

— Что тетя Шура?

— Ну…

— Никаких «ну». Вы со мной. А Шура меня уважает или боится. Но одно из двух — это точно.

Выйдя из метро, они зашли в кондитерскую, и Владик купил четыре пирожных.

— Зачем так много? — удивилась Света.

— Мы Милу пригласим — она обожает тирамису.

— А… Милу, — разочарованно протянула Света.

Рядом с кондитерской был цветочный магазин, который еще работал.

— Ну-ка, давайте заскочим на минутку, — сказал Владик.

— Нет, вы уж сами, а я подожду на улице, — сказала Света, решив, что Владик собирается купить цветы Миле.

Владик зашел в магазин и скоро вышел оттуда с большим букетом белых роз.

— Вот, — Владик протянул букет Свете.

— Мне?!

— Ну а кому же еще? Могу, конечно, вон той прохожей, но у нее злое лицо.

На фоне белых роз лицо Светы выглядело еще более покрасневшим. Она прижала букет к себе, зарывшись в него головой и вдыхая одурманивающий запах. Ей никогда еще не дарили цветов.

Домой они возвращались по той же стороне улицы, где была кондитерская. На этой стороне, прямо напротив их дома, в подвальчике, был магазин, над которым висела вывеска «Продукты». Местные жители этот магазин обходили стороной, и только изредка туда спускались случайные прохожие. Основной же клиентурой магазина были пьяницы, которые смогли наскрести деньги на самую дешевую бутылку вина или, если им везло и удавалось собрать тройку, покупалась самая дешевая бутылка водки, которая там же в магазине и распивалась. Потом общество поднималась на улицу покурить и пообщаться, обсуждая последние новости и вечные проблемы, в основном связанные с добычей денег на бутылку.

Когда они подходили к магазину, из него, пошатываясь, поднимался молодой парень в кожаной куртке и в бейсболке, одетой козырьком назад.

— Опля, какая крашотуля! — прошепелявил он, широко улыбаясь почти беззубым ртом. — Ты чего ш этим штарым хрычем делаешь? Айда ко мне. Не пожалеешь.

— Ты… — начал Владик и замолчал, почувствовав состояние, которое охватывало его каждый раз, когда возникали ситуации, подобные этой. Чувство страха. Панического страха. Он никогда в своей жизни не дрался. В основном для этого просто не было причин. Но когда причины все же возникали, он почти всегда избегал их. Как было в тот раз, незадолго до отъезда, когда Мила зашла в булочную за хлебом, а он остался ждать ее на улице. Из булочной вышел какой-то мужик с самодовольной улыбкой на пьяном лице. Посмотрев на Владика, он еще шире улыбнулся и, подмигнув ему, направился во двор дома, где находилась булочная. Владик вспомнил его: когда они с Милой обсуждали, что нужно купить, этот мужик прошел мимо них, приостановился и, оценивающе оглядев Милу, ухмыльнулся, так же как сейчас, и зашел в булочную. Когда мужик проходил под широкой аркой дома, вслед за ним, держась за лицо, из магазина вышла Мила.

— Что случилось?! — испуганно спросил Владик.

— Да ничего особенного… — ответила Мила, стараясь выдавить из себя улыбку. — Пьяный, — Мила машинально кивнула в сторону уходящего во двор пьяного мужика.

— Подожди-ка, — не очень решительно сказал Владик и развернулся в сторону завернувшего во двор мужика.

— Даже не смей, — схватила его Мила за рукав.

— Что значит не смей?! — так же неуверенно, но с возмущением сказал Владик и, освободив руку, направился вслед за мужиком во двор.

— Владик! — вслед ему крикнула Мила.

Владик махнул рукой и зашел под арку. Невдалеке, почти прямо перед собой, он увидел мужика, который, качаясь из стороны в сторону, брел по двору. Сделав по направлению к нему шаг, Владик тут же остановился как вкопанный. Мужик был приземистый, широкий в плечах. Мужик, словно почувствовав взгляд Владика, обернулся, опять улыбнулся своей пьяной улыбкой и помахал ему рукой. Владик, постояв несколько секунд, развернулся и быстрым шагом пошел обратно.

— Ушел, гад, — сказал он Миле.

— И слава Богу, — облегченно ответила Мила и, взяв его за руку, потянула в сторону метро. Владик еще долго был противен самому себе…

И вот сейчас, стоя со Светой перед этим шепелявым пьяным, он опять ощутил это унизительное чувство страха. Но все же сделал неуверенный шаг в его сторону.

— Владик, пожалуйста, не связывайтесь с этим идиотом, — умоляюще сказала Света и, передав ему букет, повернулась к парню, и закричала: — А тебе, урод, я сейчас все моргалки выцарапаю! — Она протянула к нему руки, по-кошачьи растопырив пальцы, и, увидев, что парень в испуге отпрянул, еще громче закричала: — Ну-ка брысь!

Парень молча прошел мимо них и быстро зашагал по направлению к метро. Владик выдавил из себя подобие смеха.

— Ну, Светик, вы даете! Вы, видно в своем Качканаре хорошую школу прошли.

— Еще какую, — с гордостью сказала Света.

— Но на будущее: меня защищать не надо, — уже твердо сказал Владик и добавил: — Я, знаете, умею за себя постоять.

— Извините, но мне просто не хотелось, чтобы вы с ним связывались. Вы, наверное, в Америке отвыкли от такого.

— Отвык, — опять засмеялся Владик.

Войдя в парадную, они сели в крошечный лифт, где поневоле вплотную прижались друг к другу. Светино лицо уже просто заполыхало, а сердце заторопилось выскочить из груди. Подняв голову, она посмотрела на Владика. Он совершенно спокойно стоял, посматривая поверх ее головы. Ей стало вдруг обидно и больно.

«Неужели он совсем ко мне равнодушен?» — горько подумала она.

Лифт, дернувшись, остановился на их этаже. Войдя в квартиру, Владик сразу постучал в Милину дверь. За дверью была тишина.

— Наверное, у отца, — сказал Влад. — Ну что ж, нам больше достанется. Сейчас я сварю кофе, который вы еще никогда не пробовали, и пойдем ко мне есть пирожные, которые вы тоже никогда не пробовали.

— Зачем к вам? Давайте здесь, на кухне.

— Можно и на кухне. Но, похоже, вы мне не доверяете. И я знаю, почему. Вам Шура на меня успела наговорить. Что я девочек у себя в чулане растлевал, а утром давал им от ворот поворот, и они, бедные, прямо из моего окна под трамвай прыгали.

— Ничего подобного! — засмеялась Света.

— Перестаньте. Я что, Шуру не знаю? Мне только немного обидно. Мы провели с вами прекрасный день. Не так ли?

— Очень!

— И я себя порядочно вел, даже в театре. Правда?

— Да.

— И когда в зале погасили свет, я что, сразу полез целоваться и стал вас раздевать?

— Нет, — захохотала Света.

— Тогда почему такое ко мне недоверие? Шура над вами поработала?

— Никто надо мной не работал… Она, между прочим, столько для меня сделала. Столько…

— Что именно? — засмеялся Владик.

— Какая разница? Очень много! Она мне как мать. И чего вы все время хохочете? Что здесь смешного?

— Во-первых, все время хохочете вы, а не я. А потом, представьте себе, я тоже считал, что Шура — это самое близкое к матери, что у меня долгие годы было. Но Шура непростой человек. И отношения с ней простыми быть не могут, хотя мне ее по-человечески жалко.

— Тогда почему вы с ней такой?… — спросила Света.

— Какой?

— Все время шутите над ней… Ну вот… Потешаетесь.

У Владика с Шурой с самого его переезда в квартиру отношения сложились действительно неровные. Шура приняла его сразу с распростертыми объятьями. Во-первых, вся его внешность и поведение говорили о его легком, добродушном характере, о его чувстве юмора и неприхотливости. Более идеального соседа трудно было желать. Единственное, что ее пугало, — при его внешности, она ожидала поток девиц в их квартире. Но когда этого не случилось, привязанность к нему стала граничить с материнской любовью, которую она так и не успела испытать, хотя имела дочку, а теперь внука. Но дочка ушла из ее жизни уже много лет назад, а внук — единственная родная кровь, — кроме горя, ничего в ее жизнь не приносил. Владик отвечал Шуре взаимностью. Ему, потерявшему родителей в детстве, казалось, что Шура заменила ему мать. Он хоть с самого начала и подшучивал над ней, но шутки эти были безобидными и скорее говорили о его любви к ней. Шура это так и воспринимала. Но когда Шура сообразила, что Владик может ей помочь с Коськиным пьянством, она моментально решила этим воспользоваться. Владик же это сразу почувствовал. Он, как мог, возился с Коськой, но в его отношение к Шуре закралась червоточина: больше всего он не переносил в людях неискренность и желание его использовать. А когда Владик сошелся с Милой, он увидел, что все свое недовольство им Шура перенесла на нее. Вот тогда-то его отношение к Шуре полностью изменилось, хотя он это и не показывал из-за нежелания конфликта. Шура же перемену почувствовала, но виду тоже не подавала. Та к их отношения и продолжались: с виду дружественные, и даже чуть ли не родственные, но внутри они оба знали, что это не так.

— Света, а что это мы с вами все время только о Шуре и говорим? Давайте будем пить кофе с пирожными.

— Я вообще кофе не люблю.

— Не любите — не пейте. Будете есть пирожные.

— Ладно, но только здесь, на кухне.

— О Господи, как же вы ее боитесь! Ну, хотите на кухне, давайте на кухне. Раскладывайте пирожные, а я пока займусь чаем и кофе. Настоящий, к сожалению, кончился, придется пить растворимый.

— А цветы?! — вдруг опомнилась Света, продолжая прижимать к себе букет. — Я совсем забыла про цветы. Их же надо в вазу, а у меня нет.

— Не беда. Вон у вас на полке большая банка. Поставьте в нее. Так даже романтичнее.

Владик налил в чайник воду и поставил его на огонь. Тем временем Света наполнила водой банку и долго устраивала в ней букет, бережно перебирая ветки. Потом, налюбовавшись цветами, раскрыла коробку с пирожными.

— Какая красота! — воскликнула она, раскладывая пирожные на тарелку.

— А я что говорил.

С тех пор как Владик ушел со Светой из дому, Шура в их ожидании просидела чуть ли не весь вечер на кухне. Больше всего ее огорчало, что она пропустила, куда они отправились. Такую безответственность она простить себе не могла. Особенно учитывая, что Света так нарядилась. В конце концов, от долгого сиденья у нее сильно разболелась спина, и она вернулась в свою комнату, оставив дверь приоткрытой. В комнате она с наслаждением растянулась на кровати, поглядывая то на слегка приоткрытую дверь, то на храпевшего на своей кровати пьяного внука. Когда она услышал звук открываемой, а затем закрываемой входной двери, она, кряхтя, но довольно резво поднялась с кровати и приникла к щелке, оставленной в двери. Услышав их голоса, она подождала немного, затем распахнула дверь и не спеша зашла на кухню. Подойдя к своему шкафчику, она обернулась и внимательно все рассмотрела: и цветы в банке, и пирожные на тарелке.

— Тетя Шура, а меня Владик в театр пригласил. Я же никогда не была в театре, — словно оправдываясь, сказала Света. — А потом он пирожные купил. Вот.

— А почему не в ресторан? Пожадничал? — обратилась к Владику Шура.

— Зачем в ресторан? — недоуменно спросила Света.

— Ну как же! После театра положен ресторан, — высокомерно заявила Шура.

— Здравствуй, Шура! Хочешь пирожное? — улыбаясь, спросил Владик.

— Я же сказала: я на черепашьей диете.

— До сих пор?! — в ужасе воскликнул Владик. — Ты что, не читала: от черепаховой диеты люди начинают голову в плечи втягивать. Уже были случаи, когда аж по самые глаза втягивали, а вот обратно — никак. Тебе это надо?

— Надо, — твердо сказала Шура. — Только с глазами, чтобы тебя не видеть.

Сказав это, она сурово посмотрела на Свету, потом, порывшись у себя в шкафчике, достала какую-то миску, взяла ее под мышку и твердой походкой, с гордо откинутой головой вышла из кухни. Зайдя к себе в комнату, Шура оставила дверь приоткрытой и, прижавшись к щели, опять стала прислушиваться к тому, что происходит на кухне.

— Владик, знаете… Ну вот… Давайте пойдем к вам пирожные есть.

— Я вам говорил: слушайтесь взрослых. Ну а Шуре завтра ультиматум отправим.

Они собрали тарелки, чашки и ушли к Владику, закрыв за собой дверь. Шура тут же вернулась на кухню. На цыпочках, осторожно подошла к двери и стала подслушивать. Потом так же осторожно вернулась к себе в комнату.

Через несколько дней Коська вышел из запоя. Как ни уламывали его собутыльники с завода выпить с ними после работы, так сказать, на дорожку, Костян (так его звали друзья на работе) ни в какую не соглашался, чем очень всех удивил и раздосадовал. Выходя из проходной завода, компания собутыльников, включая Коську, частенько направлялась к пивному ларьку, который расположился на соседней улице. В день получки этот поход считался уже положенным, законным. Пивом в такой день дело не ограничивалось, и Коську, как самого молодого, посылали в магазин за водкой. Так всегда начинался его запой. Шура каждое утро устраивала ему разнос. Костя его выслушивал, кивая головой и давая железное обещание прийти трезвым, о котором сразу же и забывал. Но на этот раз Шура разнос ему устраивать не стала, просто рассказала про поход Светы с Владиком в театр. Про их якобы чаепитие у него в комнате она рассказывать не стала, решив, что всегда успеет, — надо посмотреть, как обернутся события. Коська отнесся к рассказу бабки очень серьезно. Этим и объяснялся его отказ присоединиться к собутыльникам. От их возражений и обид он просто отмахнулся, сославшись на необходимость везти бабушку к врачу.

Вернувшись с работы трезвым, Коська, не заходя к себе, пошел на кухню, где за своим столиком Света пила чай.

— Свет… — промямлил он.

— Чего тебе? — не поднимая головы от чашки, довольно резко спросила Света.

— Ну… Ну, типа того… извини, что опять забухал… — смотря на Свету по-собачьи преданными глазами, опять промямлил Коська.

— За что? В первый раз, что ли?

— Я знаю… Но, в общем, того… Это в последний раз. Точняк.

— Знаю я твои точняки.

— Да, блин, я тебе говорю: на этот раз железно! Ты бы видела, как меня пацаны доставали.

— Ладно. Посмотрим.

— Вот увидишь. А скоро мы уедем… Да? — с надеждой в голосе спросил Коська.

— Наверное, да… — не сразу ответила Света.

— Наверное? — испугано переспросил Коська.

— Уедем. Но, если ты там опять начнешь, я сразу укачу. Куда угодно…

Света, закончив пить чай, подошла к раковине и стала мыть чашку. Костя наблюдал за ней, пытаясь что-то сказать, но явно никак не мог решиться. Вымыв чашку, Света собралась уходить, и Костя, наконец решившись, спросил:

— Ты вчера была с ним в театре?

— С Владиком? Да.

— Так что, ты теперь с ним?

— Ты дурак, что-ли! — возмутилась Света. — Он уже здесь почти месяц, а я первый раз с ним увиделась.

Подумаешь, в театр один раз сходила. Отказываться, что ли? Я в театре никогда не была.

— Бабуля говорит, ты теперь на кухне все время ошиваешься… Ждешь, когда он появится. Он тебе нравится?

— Опять дурак. Ты поменьше бабулю свою слушай. Ты соображаешь, кто он и кто я? Ему и говорить-то со мной не о чем.

— Я не спрашиваю, о чем вы говорите. Вот… Я спросил: он тебе нравится?

— Никто мне не нравится. Мне просто интересно с ним: он много всего знает, рассказывает очень смешно… Цветы подарил. Ты мне когда-нибудь цветы дарил?

— Нет. Но я тебя люблю, а он нет, и никогда не будет. Он и Милу не любил… Взял и свалил в Америку. Да и вообще, он с ней из-за ее комнаты сошелся.

— Вот это ты врешь. Это наверняка тетя Шура тебе сказала… Неправда это. Он совсем не такой. Вот. Все. Я пошла к себе.

— Можно я с тобой? Телик посмотрим…

— Нет, — решительно ответила Света. — Я телик смотреть не буду. Я устала.

Уже у себя в комнате, лежа на диване и вспоминая свой разговор с Коськой, Света поражалась, как она в последнее время изменилась. Пропали ее нерешительность, слепое подчинение Шуре и Коське, когда он был трезв. А на месте покорности вдруг появились твердость, уверенность в себе, желание не дать себя в обиду. «Неужели это все потому, что я влюбилась? — с удивлением думала она. — Обалдеть!.. И пусть я ему даже безразлична, но это из-за него я стала такой… А Милу он, может, уже и не любит. Ведь уехал-то в Америку один…» — успокоила она себя и легко заснула.

Прошло немногим больше двух недель, как Владик прилетел из своего крошечного Принстона, но он уже чувствовал, что начал уставать от большого города. От потока машин на узких улицах; от шума грузовиков и грохота бесконечных мотоциклов; отовсюду преследующих его запахов: вони выхлопных газов, городской канализации, запаха мочи в парадных, людского пота в городском транспорте — запахов, от которых он отвык в Америке. Ему было грустно, даже неприятно смотреть на безликих пассажиров метро (правда, молодежь, частенько с бутылками пива в руке, хоть как-то оживляла эту мрачность); слушать в магазине или где-нибудь в транспорте неожиданно возникающие перебранки, иногда переходящие в скандалы, сопровождающиеся обязательным матом. И если центр города еще отличался чистотой и даже ухоженностью, то поодаль от него сразу появлялись грязь, облезлые дома, разбитые мостовые, огромные лужи на тротуарах после недавно прошедшего дождя, пьяные мужики и уже совсем мрачные прохожие. И только Невский проспект, как всегда, выглядел празднично и нарядно. И не только потому, что по нему гуляли туристы, среди которых было много иностранцев, но даже петербуржцы, спешившие по своим делам, на Невском словно преображались, как будто никакого отношения к остальному городу не имели.

Вот все эти, казалось, мелочи стали его уже порядком раздражать, хотя в прежние годы он никогда не обращал на них внимания. «Ведь я прожил здесь всю свою жизнь, я с этим сросся. Та к неужели мне хватило пробыть в Америке меньше года, чтобы так измениться?» — поражался он.

Но что его действительно угнетало — это горечь от общения с людьми, даже с близкими друзьями. И только Мила и неожиданно появившаяся в его жизни Света скрашивали эту горечь.

Еще в день своего прилета в Питер Владик позвонил своему старому другу Рыжкову и в первую же субботу поехал к нему на дачу. Он пригласил с собой Милу, но она, сославшись на дикую усталость, отказалась. Дача Рыжкова в Репино, которую тот начал строить еще до отъезда Владика в Америку, оказалась огромной, с двумя коттеджами: один — для хозяев, другой — для гостей, с теннисным кортом, бассейном.

— Ничего себе поместье! Откуда такие бабки, Мишка?!

— Компания, так сказать, которой я уже владею, получила огромный военный заказ от правительства. И деньги, понимаешь, соответственно, огромные.

— Слушай, а кроме военных заказов вы здесь что-нибудь производите? Я смотрю, у тебя на кухне сплошной немецкий Miele, телевизор Panasonic, компьютер Apple.

— Подожди, так сказать, не все сразу. Будем и это производить. Сейчас нам необходима военная техника. Мы, так сказать, здорово отстаем от Штатов. Ты помнишь наш телефонный разговор насчет работы для тебя? Мне в компанию срочно нужны классные математики. Столько платить, сколько тебе платят в твоей сраной Америке, я, так сказать, конечно, не смогу, но для России это будет супер.

— А почему ты решил, что Америка — сраная? Ты хоть раз в ней был? — спросил Владик.

— Для того чтобы знать, что она сраная, туда, так сказать, необязательно ехать, — с уверенностью заявил Рыжков.

— Правильно. Зачем куда-то ехать, когда можно Киселева с Соловьевым по телику посмотреть.

— А почему бы и нет? Но кроме них есть еще факты. Та к вот, лезет твоя Америка во все дыры, куда ее никто не зовет, а потом нарывается.

— Это Америка лезет?! Ну ты даешь! А наша Россия — белая и пушистая, и в Сирии мы сейчас детские сады строим, — рассмеялся Владик.

— В Сирию нас пригласило законное правительство. И мы, так сказать, воюем с террористами.

Владик опять рассмеялся.

— Ты хочешь сказать — с повстанцами. Иначе говоря, совсем как в Украине, только слегка наоборот. В Украине вы воюете на стороне повстанцев против законного правительства. Да и вообще, Россия всегда была очень популярна, и на нас всегда был спрос. В Будапеште, в Праге, потом в Афганистане, в Чечне, в Грузии, зеленые человечки в Крыму…

— Крым не трожь! Он наш! — гневно воскликнул Рыжков.

— Ваш, ваш, не переживай. А Россия — великая держава.

— Великая, — с гордостью согласился Рыжков.

— Вот я и говорю. Но давай оставим этот разговор. Поговорим за жизнь, как говорят в Одессе.

— С удовольствием! Ну ее к черту — политику. Давай выпьем, и ты расскажешь о себе…

Уехав от Рыжкова, Влад с горечью подумал, что прежних отношений с ним уже не получится. Что за такой короткий срок все, что их раньше связывало, исчезло, и между ними возникло непонимание и даже отчужденность. «Что же выходит: там новых друзей не приобрел, а здесь теряю старых». Правда, он вспомнил об Эване, молодом профессоре славистики в университете, с которым познакомился совсем недавно, но уже успел подружиться. «Надо будет ему позвонить», — подумал он. Но главное — у него была Мила, единственный человек, который по-настоящему ему был близок, и сейчас даже больше, чем раньше. И без нее он в Америку не вернется.

На следующий день Владик позвонил Эвану. Тот был рад его звонку и очень долго расспрашивал о Питере, в котором он уже однажды побывал и в который сразу влюбился. Рассказав про университетские дела с их обычной рутиной и передав привет от Бэйкер, Эван попросил у Влада об одолжении. Его племяннику, сыну сестры, который тоже неплохо говорит по-русски, американская компания, имеющая отделение в Питере, предложила работу. Работа начинается в сентябре, но он очень хочет приехать сейчас, на белые ночи. Не мог бы Влад подыскать ему на первое время жилье, пока ему компания не подберет квартиру? Влад сказал, без проблем, если не квартира, то комната в коммуналке его племяннику будет обеспечена. А пожить в коммуналке ему будет даже полезно: узнает настоящий русский быт.

В этот же день — это было воскресенье — он уговорил Милу после ее посещения отца поехать с ним в их любимый Михайловский сад, посидеть на их скамейке около павильона Росси, поесть мороженное и просто поболтать.

По дороге, в метро, он рассказал ей о своем посещении Рыжкова, которого Мила знала и к которому относилась с симпатией. На отношение Рыжкова к Америке она посоветовала Владику не обращать внимания: в стране сейчас всплеск патриотизма, подогреваемый правительством, и соответственно, негативное отношение к Западу, и особенно к Америке.

Они вышли из метро на канале Грибоедова и пошли вдоль канала по направлению к Спасу на Крови. Проходя по набережной, Влад указал на пятиэтажный дом, окрашенный в голубую краску:

— Вот в этом доме я жил со своими родителями.

— Да? Я помню эту жуткую историю, которую ты мне рассказал.

— Это была авария, тут ничего не поделаешь — со всеми бывает. А вот у руководителя моей диссертации всю семью сгноили в лагерях, а сам он все детство провел в приюте для детей врагов народа. Та к что, знаешь…

Подойдя к словно перенесенному из сказки храму Спаса на Крови, они вошли в парк, пересекли его по тенистым аллеям и вышли к набережной Мойки. Им повезло, и их скамейка, на которой они впервые поцеловались, оказалась свободной.

— А мы забыли купить мороженное, — сказала Мила.

— Ну что ж, тогда нам придется только целоваться, как раньше.

— Нет уж, — засмеялась Мила. — Тогда нам придется только разговаривать.

— Ладно. Сначала поговорим, а потом уже будем целоваться. Кто его знает, когда я теперь приеду.

— Так ты решил вернуться в Америку?

— А я разве собирался оставаться?

— Ты же мне сам говорил.

— Ну, тогда я был сплошные сантименты. Тогда я рыдал чуть ли не на каждой станции метро. Прошло уже больше двух недель, и этого более чем достаточно. Сейчас я точно знаю, что мне нужно. Я только поражаюсь — как вы здесь живете?

— Вот так и живем. Между прочим, это наш дом. А ты напоминаешь тех людей, которым хорошо только в самолете.

— Если это не «Аэрофлот». Но есть еще одна немаловажная деталь.

— Какая? — поинтересовалась Мила.

— Пока это тайна. Но так и быть — тебе я откроюсь. Но только между нами, — понизив голос сказал Владик и наклонился к Миле. — Я решил тебя похитить. В принципе, я уже и тройку лошадей достал, и цыган нанял.

— Как романтично! — захохотала Мила.

— Правда? Только что здесь смешного? Вот почему современная жизнь такая гнусная: романтика вызывает смех и ничего больше. Мы начинаем стареть, когда во рту у нас еще молочные зубы. Между прочим, неплохо сказано, а?

— Прекрасно сказано! — опять засмеялась Мила. — Но я не думаю, что отсутствие романтики наша главная беда.

— А кто знает, какая беда главная? Их у нас столько… Но давай вернемся к нашей проблеме.

— У нас есть проблема?

— Еще какая! — воскликнул Владик. — Мы же с тобой два больших идиота… Я не говорю, что у нас была безумная любовь, но то, что мы делаем…

— Владик, — перебила его Мила, — у нас никакой любви не было.

— Ну хорошо, пусть не было. Называй это как хочешь. Но ты же не станешь отрицать, что нам было хорошо вместе.

— Нет, не стану, — сказала Мила. — Нам было легко, просто, а главное — без всяких обязательств. Как раз то, что мне тогда было нужно. Да и тебе тоже.

— Ты за меня не говори, — возразил Владик.

— Перестань. Ты прекрасно знаешь, мы оба к этому серьезно не относились. И когда ты уехал, все так же легко и забылось.

— У меня не забылось… И, между прочим, у тебя тоже. В ту ночь после моего приезда мне не показалось, что ты ничего не чувствовала.

— Владик, я тебе тогда сказала, что та ночь была моей ошибкой и больше это никогда не повторится.

— Сказала. Но это были только слова. Я убежден, что чувствовала ты совсем другое. И, как человек мыслящий, ты знаешь, что я прав. А теперь, пожалуйста, не раздражай меня глупостями и внимательно послушай. Я не буду тебе сейчас рассказывать, что я передумал за эти годы. Это обо мне и это потом. Я лучше сразу к главному, о тебе.

— Обо мне? — удивилась Мила. — Это интересно.

Мимо них по аллее прошла совсем молодая пара, скорее всего, еще школьники. Мальчишка был длиннющий, с курчавой черной головой, его девочка, с толстой русой косой, была ему едва ли не по пояс. Пройдя несколько шагов, они остановились, мальчишка согнулся чуть ли не вдвое, девушка встала на цыпочки и, не обращая на Милу и Владика никакого внимания, стали целоваться. Наконец оторвавшись друг от друга, они пошли дальше.

— Ты им завидуешь? — продолжая смотреть им вслед, спросил Владик.

— Нет, — ответила Мила. — Всему свое время.

— А я завидую. Потому что я многое бы отдал, чтобы быть с тобой на их месте. Но это, как ты скажешь, из области фантазии. Тогда давай вернемся в нашу прозаическую реальность. В соседнем со мной доме живет семья — Рик и Лесли. Наши ровесники. Отличные ребята… Так вот, эта Лесли открывает танцевальную студию — ничего выдающегося, но тем не менее… Ей нужен аккомпаниатор, и она сказала, что с радостью возьмет тебя, и даже рабочую визу сделает. Та к что давай собирайся, и покатим мы с тобой в Штаты.

— Владик, извини, но мне не нужна никакая виза, и никуда мы не покатим… вернее, я. Мне очень приятно, что ты обо мне думаешь, и большое тебе спасибо… Но ведь ничего не изменилось. Я по-прежнему не собираюсь отсюда уезжать.

— Почему? Я всегда думал, что музыка для тебя, так же как для меня математика — вся жизнь.

— Она и есть моя жизнь, — ответила Мила.

— Тогда почему ты отказываешься? Тебя уже ждет там нормальная работа. Плюс к этому уроки музыки дома. Ты же преподавала в музыкальном училище? — Мила кивнула. — Ну вот. Продашь здесь свой рояль, купишь там пианино, и у тебя отбоя от учеников не будет… А там будет видно. Попытаешься устроиться аккомпаниатором или кем-нибудь еще…

— Звучит все очень заманчиво, но ты же знаешь, что для меня все это невыполнимо.

— Если ты опять про отца, то, пожалуйста, не надо. У него есть еще дочь.

— Это Карина-то? Да она палец о палец не ударит.

— Ты ей деньги посылать будешь. Что еще?

— Все то же: я недостаточно сильный человек, чтобы уезжать в никуда начинать новую жизнь, — сказала Мила и улыбнулась виноватой улыбкой.

— Это тогда было в никуда, а сейчас там я.

— Дело ведь не в тебе… Дело во мне… Сколько раз мне в моей жизни приходилось начинать все сначала. И каждый раз мне казалось: ну вот теперь-то все пойдет хорошо… Но проходило время, и я опять летела вниз… Я устала от этого.

— Я не дам тебе полететь вниз.

— Это слова, Владик.

— Нет, — ответил Владик и, притянув к себе ее голову, мягко поцеловал в губы.

Мила слегка ответила на поцелуй, затем отстранилась и, встав со скамейки, протянула ему руку. Владик встал, обнял ее за плечи, и они пошли по аллее вдоль реки.

Выйдя из запоя, Коська на какое-то время становился тихим, его лицо принимало виноватое выражение, глаза старались избегать бабушкиного, и особенно Светиного взгляда. А чтобы уйти как можно дальше от пьяных дней, уйти в какую-нибудь придуманную, далекую от реальности жизнь, он сразу с жадностью бросался за чтение, беря у Милы книгу за книгой. Кроме чтения, будучи трезвым, он также не расставался с этюдником, который ему когда-то подарил Владик. Особенно он любил рисовать уличные сценки, сидя на скамейке на улице или в садике, а с наступлением белых ночей он вообще все свободные от запоя вечера проводил за своим этюдником. До приезда Владика Света почти всегда ходила вместе с ним и с удовольствием наблюдала, как он увлеченно рисует. В такие вечера она любовалась им, и ей даже казалось, что она, наверное, его любит. Пока не начинался новый запой.

Но с приездом Владика Костя ходил рисовать один. Он догадывался, почему Света оставалась дома, и старался вызвать в себе злобу, но не мог, понимая, что вина в том, что происходит, и его тоже. И злоба у него уступала место грусти. И рисунки у него получались тоже грустные. В один из таких вечеров к нему на скамейку подсел какой-то старичок и, понаблюдав немного, спросил у Коськи, где он учится? Узнав, что нигде, старичок возмутился: «Это преступление — запускать такой талант! Вам, молодой человек, непременно нужно учиться. Возьмите свои рисунки и немедленно идите в Мухинское. Скажете, что вас послал Корноухин Сергей Ипполитович. Запомнили?» Коська кивнул. «Повторите», — потребовал старичок. Коська повторил, и старичок, довольный, засеменил по своим делам. Через минуту Коська забыл и имя, и фамилию старичка — ему было не до учебы. Сейчас все его мысли были только о Свете, вернее, о Свете и Владьке. Он прекрасно понимал, что в глазах Светы по сравнению с Владькой он сам был абсолютное ничто: обычный алкаш, которых в Питере тысячи, разве что любит рисовать. И по характеру довольно добродушный — он ни разу в своей жизни не подрался, даже по пьянке. Коська почувствовал, как в нем закипает злоба и даже ненависть к Владьке, к которому всегда был привязан и даже относился, как к старшему брат у.

Вернувшись после разговора со старичком домой, он застал Свету на кухне. Она сидела за своим столиком и перебирала гречку.

— Привет, — сказал Коська.

— Привет, — ответила Света, не поднимая глаз, и еще усерднее сосредоточилась на своей гречке.

Коська взял стул от своего столика и подсел к Свете.

— Знаешь, сейчас ко мне один старикан подсел, когда я рисовал… — и Костя рассказал о своем разговоре со старичком.

— Может, действительно пойдешь учиться? — продолжая перебирать гречку, спросила Света.

— Ага. А кто платить будет? Дедушка мороз? Так мой дедушка давно сгорел по пьянке. И потом, мы скоро уезжаем. Забыла?

— Нет, не забыла. Но если бы ты стал учиться, я бы не поехала. Осталась бы с тобой… — сказала она. Затем, оторвавшись от гречки, подалась к нему. — А ты бы со мной остался? Или, например, если бы я вернулась в Качканар, ты бы бросил все и поехал со мной?

— Конечно, поехал.

— Ну, ты — это совсем другое… — протянула Света. — Ты же не ученый какой-нибудь. Какая тебе разница, где жить: в Шиловке или в Качканаре…

— Я знаю, куда ты гнешь. Та к вот, я с тобой бы остался и поехал бы куда угодно, а твой Владечка — хрена с два! Ему ты по фигу, и он спокойненько свалит в свою Америку! — со злостью воскликнул Коська.

— Знаешь, Костя!.. Вот когда ты начинаешь нести всякое… Я тебя прямо ненавижу! — тоже со злостью в голосе сказала Света и вернулась к своей гречке.

На Владике грузом продолжала висеть одна встреча, которую он все оттягивал, но чувствовал, что оттягивать уже больше нельзя.

Кроме Рыжкова у него был еще один близкий друг, и даже ближе и намного более давний, еще по детскому дому. Если сам он попал в детдом в пять лет и хоть смутно, но все же помнил свою прежнюю жизнь и своих родителей, то у Алеши ни прошлой жизни, ни родителей никогда не было: его мать после родов сразу от него отказалась, и он из родильного дома попал прямиком в дом малютки, а затем оттуда, как по этапу, — в детский дом. Хотя между ними не было абсолютно ничего общего и их жизни по шли разными путями, дружба, скрепленная детским домом, осталась. Алеша, закончив ремесленное училище, работал на заводе слесарем. Был он молчалив, одинок и даже пил в одиночестве. Все вечера он проводил перед телевизором, смотря сериалы и попивая водку. У Владика была своя компания, присоединиться к которой, к его облегчению (за которое ему было стыдно), Алеша категорически отказался. Но Владик довольно часто приходил к нему, захватив бутылку водки, и они распивали ее, разговаривая в основном о жизни Владика. Алеша был единственным человеком, от которого у Владика не было тайн и с которым он мог всем поделиться, облегчая свою душу. Алеше о себе рассказывать было нечего.

Идти к нему сейчас, значит, надо будет говорить о своей, такой благополучной жизни в благополучной Америке, а делать это Владику было почему-то неловко и даже стыдно. Но идти было надо, да и Владик по Алеше очень соскучился и очень хотел его увидеть, может, даже больше всех остальных, не считая Милу, конечно. Захватив с собой бутылку французской водки «Серый гусь», купленную в Елисеевском магазине, буханку черного хлеба и докторскую колбасу — любимую Алешину закуску, он поехал к нему на Пискаревский проспект. Алеша жил в девятиэтажном доме на последнем этаже. Лифт здесь практически никогда не работал. Не работал он и на этот раз. «Твою мать!» — ругнулся Владик и стал подниматься по лестнице. Где-то на седьмом этаже ему пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. «Чертова одноэтажная Америка! Совсем форму потерял».

Алеша встретил его радостно, долго обнимал, тряс за плечи. «Чертяка! Забурел!» — с восторгом говорил Алеша, широко улыбаясь. «У него стало еще меньше зубов», — с горечью подумал Владик. Он с радостью оплатил бы Алеше новые зубы, но прекрасно знал, что тот никогда на это не пойдет и даже обидится.

Они сели на диван, за журнальный столик, на котором стояли на четверть пустая бутылка водки и бутылка клюквенного морса — любимая Алешина запивка. Напротив столика размещался включенный телевизор.

Владик достал из сумки свою водку и закуски.

— Ну, жесть! — восхищенно вскрикнул Алеша, взяв «Гуся» в руки.

— Выключи ты его к чертям, — потребовал Владик, показывая на телевизор. — И принеси посуду.

— Да, конечно! Извини, — засуетился Алеша. Выключив телевизор, он пошел на кухню и тут же вернулся с двумя тарелками, с еще одной стопкой и стаканом для морса.

— Сейчас мы с тобой по-человечески выпьем, и ты мне, чертяка этакий, все про себя расскажешь.

Владик разлил «Гуся», отставив Алешину водку в сторону, они чокнулись, выпили, закусили колбасой, и Владик начал рассказывать о своей жизни, стараясь смягчить в своем описании Америки то, чем сам так восторгался. Но Алеша все равно слушал его чуть ли не с открытым ртом, периодически с восхищением покачивая головой.

— Классно! В нашей Раше так никогда не будет.

— Ну почему же? — возразил Владик.

— Потому что — вот, — Алексей показал на бутылку водки. — Мы, блин, пьем, пили и будем пить. Но главняк даже не в этом. Наш народ — раб. Ему нужно, чтобы его тыкали рожей: иди туда, голосуй за того, делай чего велено. Когда у целого народа крышу сорвало, чего тут сделаешь?…

Слушая Алешу, Владик поражался, как малообразованный алкаш-работяга простыми словами высказал те же самые мысли, что говорили интеллектуалы-эмигранты за праздничным столом у Бориса.

Они просидели до позднего вечера, вспоминая детский дом, девочек, которых они между собой делили. Потом, когда их общая тема иссякла, Алеша, уже окончательно опьянев, опять стал крыть матом жизнь в России, зажравшееся правительство, ворюг-олигархов… Когда Алеша говорить уже был не в состоянии, Владик положил его на диван, накрыл пледом, который подарил ему много лет назад, и, сам хорошо опьяневший, с тяжестью на сердце поехал домой.

К Миле Света всегда относилась, как к старшей сестре, и Мила, тоже испытывая к ней сестринское чувство, старалась ее опекать, несмотря на нескрываемое сопротивление Шуры. Света часто приглашала Милу к себе на обед, потому что Мила, занятая работой и отцом, готовить себе просто не успевала и жила на купленных в супермаркете полуфабрикатах. Света готовила очень хорошо, научившись этому у Шуры, которая подготавливала будущую невестку — в чем она была абсолютно уверена — к жизни со своим внуком.

Узнав о прежних отношениях Владика с Милой, Света решила при удобном случае с ней поговорить. «Ну и пускай догадается, что мне это важно. Она хорошая. Она меня поймет», — уверенно подумала Света.

Она решила, что зайдет к Миле взять что-нибудь почитать. А там уже — как получится. Что-то она сможет придумать, чтобы поговорить о Владике. «Не дура же, в конце концов» — успокоила она себя. Комната у Милы была большущая, с окном во всю стену. Около окна, занимая чуть ли не четверть комнаты, стоял рояль, по всей левой стене висели книжные полки, посредине комнаты — обеденный стол, над ним — красивая чешская люстра, у правой стены стоял диван, над которым тоже висели книжные полки, рядом с диваном — кресло, между ними — небольшой журнальный столик с красивой лампой. В комнате было по-домашнему очень уютно. Телевизора у Милы не было, и когда Света в первый раз пригласила ее к себе посмотреть какую-то передачу, Мила, улыбаясь, сказала, что телевизор не любит и никогда не смотрит.

— Здравствуй, — улыбаясь сказала Мила. — Проходи. Хочешь печенье? Я только что купила — свежее.

— Нет, спасибо. Я пришла взять что-нибудь почитать, если можно.

— Ну что ты, глупенькая, спрашиваешь, конечно, можно. Выбирай что хочешь.

— Спасибо, — сказала Света и, подойдя к полке, стала рассеянно перебирать книги. Потом вдруг обернулась к Миле и глухим от напряжения голосом сказала:

— Мила Владимировна, можно я вас спрошу? Только обещайте, что не обидитесь.

— Обещаю, — опять улыбнулась Мила.

— Ну вот… — собираясь духом сказала Света. Потом, наконец решившись, выпалила:

— Когда вы были с Владиком… Ну вот… Вы не стали бы с ним жить, если бы не любили? Правда?

— Нет, неправда.

— Как это? — в недоумении спросила Света.

— Вот так… — Мила недолго помолчала, затем продолжила: — До Владика я была замужем. Я его очень любила, своего мужа, и была уверена, что он меня тоже, но… Однажды я застала его со своей подругой… В тот же день я его выгнала. Мне было очень плохо, если честно признаться — жить не хотелось… Но потом появился Владик… А ты же видишь, какой он… Он меня буквально растормошил… И через какое-то время мы с ним сошлись.

— А мужа? Вы продолжали любить мужа, когда были с Владиком?

— Долгое время — да… Та к что, как видишь, не на все вопросы есть однозначные ответы…

— А Владик?… Он любил вас? — с замиранием сердца спросила Света.

— Не думаю… Он сам мне как-то сказал — у него случаются такие редкие моменты, когда он перестает куражиться… Та к вот, он сказал, что никогда не знал, что такое любовь. Но это было тогда, очень давно. Похоже, что он с тех пор изменился.

Света отвернулась к книгам, чтобы скрыть охватившее ее ликование.

— Мила Владимировна, — повернувшись опять к Миле сказала Света. — А до того, как Владик стал с вами… Ну вот… У него было много женщин?

— Не знаю. Я никогда этим не интересовалась, но не думаю. По крайней мере, сюда он никого не приводил. Тебе, наверное, Шура успела наговорить. Знаешь, ты ее не очень слушай.

— А я нисколечко и не слушаю. Что я, сама не вижу какой он, — торопливо сказала Света. Потом, помолчав, добавила:

— Знаете, Владик мне говорит «вы». Ко мне на «вы» никогда не обращались.

— Он тебе нравится?

— Владик?… Да, — подняв на Милу глаза, сказала Света.

— Тогда послушай мой совет. Не строй насчет него никаких иллюзий.

— С чего вы взяли? Я ничего и не строю. Вот, — покраснела Света и повернулась к полке. Взяв первую попавшуюся книгу и поблагодарив Милу, она заспешила к себе — обдумать весь разговор.

Прилетев в Питер, Владик, сразу после звонка Рыжкову, позвонил своему старому приятелю еще по работе в НИИ Яше Шапиро. У них в НИИ была небольшая, но очень крепкая компания, и, узнав, что Владик в Питере, Яша заорал от восторга и потребовал немедленной встречи. Но потом он вспомнил, что Серега Чепырен, неизменный член их маленькой компашки, сейчас в отпуске и вернется только через неделю. Они с Яшей договорились, что, когда все будут в сборе, Яша Владу позвонит, и они соберутся у него. Именно у него, потому что у остальных, если новый американец помнит, неподходящие бытовые условия. Два дня назад Яша ему позвонил, и сейчас Владик ехал к нему на Лиговский проспект. У Яши была доставшаяся ему от родителей царская двухкомнатная квартира напротив гостиницы Октябрьская, ресторан в которой Яша считал своей штаб-квартирой. Когда еще была жива его мать, Яша после пьянки или ночных приключений, как бы извиняясь за свое беспутство, всегда приносил ей букетик цветов. Был он отчаянным бабником и неисправимым сибаритом. В соседней с его парадной была рюмочная, куда по субботам и воскресеньям, встав с постели, он прямо в домашнем халате и тапочках ходил опохмеляться, выпивая пару рюмок водки и закусывая бутербродом с килькой и положенной на нее половинкой яйца. Однажды он уже собрался жениться, но вдруг понял, что тогда ему придется отказаться и от того, и от другого, и вовремя смылся, чуть ли не из ЗАГСа. Отец Яши был убит в девяностые, но деньги до своей гибели он надежно припрятал, и Яша сейчас жил совершенно безбедно. Он мог позволить себе не работать, да и к своей работе относился довольно равнодушно, хотя был прекрасным специалистом, но Яша любил общение и поэтому продолжал ходить в свой НИИ. Благодаря своему яркому и доминирующему характеру Яша был центром их маленькой компании. Остальные ребята, довольно рано переженившись, были людьми семейными и соответственно, обремененными заботами, поэтому все вместе они собирались довольно редко, а с отъездом Владика — вообще ни разу. Но узнав, что он приехал, они не могли дождаться возвращения из отпуска Сереги Чепырена, чтобы наконец всем собраться.

Подъехав к знакомому дому и выйдя из такси, Владик почувствовал, как на него, уже в который раз, накатило какое-то приятное ощущение прошлой жизни, граничащее с сентиментальностью, ему раньше совершенно не свойственной. Он набрал, наверное, навсегда засевший в памяти номер и, услышав взволнованный Яшкин крик: «Ты?!», так же взволнованно прокричал: «Я!» Замок открылся, и Влад вошел в парадную, в которой никогда не горел свет и всегда пахло мочой. «Как же, не зная кода замка, они умудряются заходить в парадные поссать?» — подумал Владик и тут же сам себе ответил: «Мы удивительно изобретательный народ». Яша жил на третьем этаже. Ступеньки, как во всех старых домах, были широкие и пологие, так что подниматься было легко. Поднявшись на очередную лестничную площадку, он по запахам, проникавшим из-за квартирных дверей, догадывался, что там готовили: тут были и кислые щи, и жаренная картошка, которую он сам мог есть каждый день, и гречневая каша… Дверь в Яшкину квартиру была открыта, и ребята в нетерпении сгрудились на лестничной площадке. Поднявшись, он тут же попал в их объятия, получая крепкие шлепки по спине, по плечам, наслаждаясь их возгласами: «Ну чувак, даешь!..», «Здорово, сукин сын!», «Америкашка хренов!»… Потом они втащили его в квартиру. В гостиной был накрыт стол, вокруг которого еще продолжала возиться высокая стройная брюнетка с немного удлиненным лицом и раскосыми глазами. Сам Яша был невысокого роста, слегка полноватый, с курчавыми рыжеватыми волосами, но имел дело только с брюнетками, считая, что в них больше страсти и ума.

— Нинок, познакомься. Это тот самый высокопоставленный америкашка, из-за которого ты второй день лезешь из своей нежной кожи. Покажи ему, как ты умеешь делать книксен, — с серьезным видом сказал Яша. И только его глаза не переставали светиться в улыбке.

— Не обращайте на этого трепача внимание, — засмеялась Нина и, чмокнув Владика в щеку, добавила: — С приездом домой.

— Спасибо. А что мой друг — трепач, я прекрасно помню.

— Я, может быть, трепач, а ты — хам, и Америка тебя не изменила. Нинок, огромное спасибо от всей честной компании, а свое персональное я тебе потом наедине продемонстрирую. Сейчас же, моя хорошая, оставь старых друзей отвести душу.

Он обнял Нину за талию и повел к двери.

— Пока-пока, — обернувшись, сказала Нина и послала всем воздушный поцелуй.

За столом Владик уже в который раз стал рассказывать о своей жизни в Америке. Как и остальные раньше, ребята его молча слушали, лишь изредка задавая вопросы, и только их лица выражали, что они чувствуют: от восторга до полного непонимания и недоверия. С восторгом они отнеслись к рассказу о его доме, который он по их требованию, был вынужден подробно описать. Они с завистью покачали головой, когда на их вопрос, какая у него машина, он сказал, что спортивный БМВ, который он купил через месяц после своего приезда. Но когда Владик рассказал, что недалеко от его дома есть продуктовый магазин Trader Joes («Торговец Джо»), в котором без проблем можно поменять или просто вернуть любой продукт, даже если ты его попробовал и он тебе не понравился, или — по той же причине — открытую бутылку вина, за столом все дружно не поверили, сказав, что тут он заливает. Такого просто быть не может, потому что не может быть никогда!

Яша, выслушав его рассказ о спокойной неторопливой жизни в Принстоне, об университете, разочарованно покачал головой и сказал: «Нет, старик, это не для меня. Я удивляюсь, как ты там можешь жить». Но потом, когда Владик перешел к описанию Брайтона, и особенно Манхеттена, с его никогда не останавливающейся жизнью, с небоскребами, подпирающими небо, с шикарными красочными витринами магазинов, с джаз-клубами в Гринвич-Виллидже. Попытался описать Times Square (Таймс-сквер) с его движущимися, сверкающими, пылающими тысячами огней рекламами, где идти можно лишь очень коротким медленным шагом, потому что иначе уткнешься в спину впереди идущему. Тут, слушая его, Яша сразу оживился, его глаза загорелись.

«Вот это мое. Я бы туда хоть сейчас», — все время с восторгом повторял он. Но, несмотря на все свои восторги, подвыпив, все, кроме Яши, стали дружно поливать Америку, так же, как раньше Рыжков, ссылаясь на передачи Киселева и Соловьева, на газетные статьи… Яша, слушая их улыбался. «Не обращай на них внимания. Это у них от зависти. Ты же знаешь наших человеков», — сказал он громко Владику, на что ребята бурно запротестовали…

Расходились уже далеко за полночь. Яша настоял, чтобы Владик заночевал у него: «Какого хрена ты попрешься на Петроградскую в свой вонючий чулан? Оставайся. Утром сходим в мою рюмочную, опохмелимся». Владик не стал особенно возражать. Но утром, как бы Яша его ни уговаривал, в рюмочную не пошел.

В субботу утром, воспользовавшись тем, что на кухне никого было, Владик сварил себе кофе, раскрыл окно и устроился на подоконнике в своей любимой позе: слегка уперевшись спиной в откос одного проема окна и ногами — в другой. Попивая кофе, он смотрел на улицу. Прохожих почти не было и только около магазина с вывеской «Продукты», открытого двадцать четыре часа, уже собралась группка алкашей, передававших по кругу бутылку. «Владик! Вы что?! Вы же можете упасть!» — раздался испуганный Светин голос. Владик повернул голову.

— Здравствуйте, Светик, — улыбаясь, сказал он. — А насчет упасть — не беспокойтесь: я на подоконниках полжизни провел. Я, можно сказать, сросся с подоконником. Хотите, лезгинку станцую? Подержите, — Владик протянул ей чашку.

— Еще чего… А зачем это нужно на подоконнике сидеть и еще, главное, кофе пить?

— И кофе пить, и сосиски есть, и книги читать, и просто думать — все на подоконнике.

— Почему?

— Я в окно люблю смотреть… Понимаете, Света, окно в жизни человека играет важнейшую роль. Представляете, жить в чулане, да еще без окна! Слава Богу, у меня чулан с окном, правда, не таким широким. Поэтому предпочитаю сидеть на кухне, когда никого нет. Надеюсь, я вам не мешаю?

— Что вы! Совсем даже нет, — на одном дыхании воскликнула она. И чтобы как-то сгладить свою неловкость, спросила: — А почему вы все время свою комнату называете чуланом?

— В давние времена это и был чулан, а сейчас все, что с окном, чуланом уже не считается. И дело даже не в размерах… Ведь и вы, и Шура, и Мила, и еще много-много всякого люда не догадываются, что тоже живут в чуланах с окнами… Правда, наличие окна еще ни о чем не говорит — им надо уметь пользоваться, иначе оно бесполезно.

— Как окном можно иначе пользоваться? — удивленно спросила Света.

— Вот тут-то собака и зарыта! Обычно окном пользуются чтобы посмотреть, не идет ли дождь, чтобы проветрить комнату или просто подойти и плюнуть в него… И упускают самое-самое главное — посмотреть в него и увидеть жизнь. Настоящую жизнь. Ведь за окном люди не притворяются — им просто незачем… Вот такие дела… Понятно?

— Ничего мне не понятно.

— Не расстраивайтесь, — успокоил ее Владик. — Это не так просто. Это надо, чтобы вам показали.

— Да не надо мне ничего показывать. Вы лучше с окна слезайте от греха подальше.

Света подошла к своему столику, взяла чайник и, наполнив его водой, поставила на плиту. Затем достала из своего шкафчика чашку с блюдцем, банку варенья и хлеб из хлебницы. Все приготовив, она села за столик и обстоятельно стала намазывать варенье на хлеб, изредка вскидывая глаза на Владика. Он же все это время молча наблюдал за ней. Его умиляло, с какой серьезностью и сосредоточенностью она готовила себе завтрак. Он уже собрался продолжить свой разговор о значении окна, как в кухню вошла Шура. Света сидела к ней спиной и, не заметив ее, продолжала смотреть на Владика. «Привет, Шура», — сказал Владик, скинув ноги с подоконника. Шура, сухо кивнув ему, подошла к своему маленькому холодильнику, который был на кухне единственным — у Владика холодильника за ненадобностью вообще никогда не было, а у Светы и Милы они стояли в их комнатах.

— Здравствуй, тетя Шура, — поздоровалась Света с проходящей мимо нее Шурой. Та, не ответив, кивнула ей головой.

— Шура, у нас сегодня не только суббота, но, согласно календарю, День работников миграционной службы. Должна во всю веселиться, а ты такая серьезная. Есть причины? — поинтересовался Владик.

— Есть. В буддисты подалась.

— Ну это другое дело. Я, кстати, тоже подумываю заявление подать. Но в любом случае тебе сейчас твоя сдержанность очень даже пригодится. Мне тебе надо кое-что сказать.

— Ну, порадуй старуху.

— Видишь, я знал, что ты обрадуешься. Тут такое дело… — и Владик рассказал ей о приезде племянника его друга из Принстона.

— Ну, что вы по этому поводу думаете, Александра Никитична? — закончив, спросил он.

— А то я думаю, Владислав Георгиевич, что как-нибудь мы здесь без жильцов обойдемся.

— Шура, ты, может быть, и обойдешься, а мне этого парня пустить надо.

— А сам куда переберешься? К Миле? Или, может, к Светику?

— Тетя Шура! Как ты так можешь! — вскочив со стула, крикнула Света.

— Шура, давай обойдемся без хамства. Иначе я не вижу смысла продолжать.

— Напугал!

— Короче. Парню надо временно помочь с жильем; меня попросили, и я обещал.

— Прежде чем быть хорошим и давать обещания, надо было у нас спросить.

— Шура, ты забываешь маленькую деталь: комната моя.

— А ты забываешь, что мы квартиру продаем и у нас все сорвется, если у тебя будет жилец.

— Ничего у вас не сорвется. Я же сказал — временно, максимум до сентября. Ты сама говорила, что раньше октября вы отсюда не выедете. Если еще продадите.

— Продали бы, но благодаря тебе у нас теперь все повиснет на волоске. Мало тебе было Свету…

— Тетя Шура, как тебе не стыдно?! Какая ты все-таки!.. — прервав ее, гневно прокричала Света и выскочила из кухни.

— Знаешь что, Шура. Если ты еще раз что-нибудь подобное скажешь при Свете, можешь считать, что мы с тобой раззнакомились.

— Опять напугал!

— Я тебя не пугаю. Просто я свою комнату вообще продавать не буду и пущу жильца на постоянное жительство.

— Ну, знаешь! — задохнувшись от гнева, прокричала Шура, но, опомнившись, сразу снизила тон: — Если тебе какая-то… дороже меня… Меня, которая к тебе всегда относилась, как к родному сыну… — многозначительно сказала она и, не договорив, с гордо поднятой головой вышла из кухни.

С момента приезда Владика Шуру никак не оставляла тревога. Она видела, что, несмотря на ее предупреждения, Света не на шутку увлеклась Владиком и все равнодушнее относилась к Коське, а это никак не входило в ее планы. «Ну ничего. Что-нибудь придумаю. Всегда придумывала. В любом случае — через мой труп», — успокаивала она себя. Но как бы воинственно она ни была настроена, Шура понимала, что для того, чтобы осуществить свою мечту, ей было необходимо избавиться от Владика. А вот как это сделать, она не представляла. Но теперь, с приездом этого парня из Америки, все само собой улаживалось. Хотя она и возмутилась, когда Владик объявил о его приезде, но возмущение это было наигранным. На самом же деле, она сразу возликовала: она избавилась от Владика без каких-либо усилий с ее стороны. Зайдя к себе в комнату после разговора с Владиком, она подошла к углу, где раньше висела единственная оставшаяся от мужа икона, и перекрестилась.

Владик уже порядком устал от Шуры, от своего чулана, от давившего на него теперь города и серьезно для себя решил, что надо готовиться к отъезду. Оставалось дело за одним: за Милой. Он знал, что уговорить ее поехать с ним будет непросто, если совсем не невозможно. Но с момента его приезда в Питер он уже просто не представлял своей жизни без нее. В прошлой раз, когда он уезжал в Америку, он в полной степени не сознавал, что она для него значит, но сейчас, прожив без нее целый год, он понял, что она значит для него все. Ему нужно было убедительно ей доказать: поехав с ним в Америку, она начнет совсем другую, спокойную, обеспеченную жизнь. Оставшись же здесь, она так и будет продолжать свое нищенское существование без всяких перспектив на будущее. Он купил огромный букет белых роз и пошел домой. Войдя в квартиру, он постучал в ее комнату. Не услышав ответа, он подергал ручку. Дверь оказалась заперта. Ругнувшись, он достал телефон и набрал номер ее мобильного. Телефон был выключен. «Опять у отца», — подумал он и пошел к себе в чулан. Проходя мимо Шуриной двери, он заметил, что она слегка приоткрыта, а в маленькой щели виднелась фигура Шуры. Увидев Владика, Шура моментально прикрыла дверь. Когда Владик вошел на кухню, он понял причину Шуриного любопытства: на кухне за Светиным столиком сидели Света с Костей и разговаривали.

— Привет, молодежь! — сказал Владик, входя на кухню. — А что это вы такие подавленные? Коська обанкротился? Светик — это вам, — он протянул букет Свете. — Та к сказать, для поднятия настроения.

— Ой, какой красивый! А огромный-то какой! Спасибо большое, Владик. Как я люблю белые розы! Костя, чтобы теперь всегда только такие мне покупал.

— Ага. Два раза в день. А ты свои цветы забирай. Не хрен тут… Отдай ему, Светка.

— Еще чего! И не подумаю. Ты лучше выражаться перестань. Ведешь себя, как какой-то…

Не выдержав, Шура распахнула дверь и ворвалась в кухню. Проходя мимо Светы, с восхищением рассматривающей свой букет, она остановилась и долго смотрела на нее, покачивая головой. Потом наконец не выдержала:

— Смотрите, какие букеты чуть ли не каждый день! — как можно более ядовито, сказала она.

— Как тебе не стыдно, тетя Шура! Всего второй раз. И вообще, мне это уже надоело! Еще раз спасибо, Владик, — вспыхнула Света и с букетом выбежала из кухни.

— Ну, ты видел?! Английская королева да и только! — так же ядовито, но уже обращаясь к Владику, сказала Шура.

— Оставь ты девочку в покое.

— А я ее не трогаю. Это все твоя работа. Хотя она тоже…

— Ба, ну хватит, — вмешался в разговор Костя.

— Не затыкай мне рот. Ты тоже хорош. Размазня, а не мужик. У тебя на глазах твою девушку соблазнили, а ты…

— Шура, успокойся, никто ее не соблазнял. Я, конечно, попытался в театре, но ей искусство оказалось дороже.

— Ты идиотку из меня не делай — в театре… Я своими глазами видела, как ты ее к себе в чулан затащил.

— Шура, выбирай слова, пожалуйста, — это не чулан, в нем окно есть. Хотя для тебя окно, как козе баян.

Костя вскочил со стула, и вплотную подошел к Владику. Владик с любопытством посмотрел на него.

— Она у тебя была?! — угрожающе спросил Костя.

— Была. Ну и что?

— Ну и что?! — Костя еще ближе приблизил свое лицо к Владику. — ТЫ!.. Ну, блин! Если у вас было… Если у вас только было…

— Что было?

— Если ты ее хоть пальцем тронул…

— А ты у нее спроси.

— И спрошу. Светка никогда не врет. Ну смотри, отморозок… Если только ты… Убью…

— Да, это уже серьезно. Ну, пока не убил, пойду-ка я к себе. Вы, когда оба успокоитесь, постучите, у меня для вас кое-что есть. У вас сразу настроение повысится.

— И что же это, интересно? — сразу изменила тон Шура.

— Я же сказал: когда в себя придете. А сейчас мне надо отдохнуть. Вы меня утомили, — Владик помахал им рукой и зашел к себе.

Весь оставшийся день Шуру разъедало любопытство: что ей собирался сказать Владик? Косте же было абсолютно на это наплевать. Он не мог успокоиться от того, что сказала бабушка. «Зря же она говорить не будет», — думал он. Надо было идти к Свете и выяснить, что там у них было. Он заставит ее сказать правду. И если бабушка права… «Ну, тогда!..» — злобно говорил он себе. Правда, что будет тогда, он не представлял. Но все равно настроен он был решительно…

Света лежала в своей комнате на диване, смотрела на букет белых роз, который Владик купил ей уже во второй раз, и с замиранием сердца думала: «Неужели я ему все-таки нравлюсь? А чего он тогда цветы такие роскошные покупает?» Когда раздался острожный стук в дверь, она сразу поняла, что это Костя. Он всегда так стучался к ней после своих запоев. Ее счастливые мысли сразу разлетелись, она помрачнела и, тяжело вздохнув, сказала: «Входи». Коська вошел, увидел лежавшую на диване Свету, ее нахмуренное лицо, и вся его решительность сразу пропала.

— Светик, — промямлил он, — Я вот чего… Давай телик посмотрим…

У него был такой несчастный вид, что ей стало его жалко.

— Хорошо, но только не сейчас. Позже. Через час, — сказала она и, не дожидаясь, когда он уйдет, повернулась к стенке. Услышав, как за ним захлопнулась дверь, она закрыла глаза и представила, что его в ее жизни нет. Вообще нет. Как ей сейчас было бы легко.

Шура терпела весь вечер, держа свою дверь приоткрытой и прислушиваясь, не появится ли Владик на кухне. Наконец услышав чьи-то шаги, Шура посмотрела в щель и увидела Владика. Глубоко вздохнув, она вышла на кухню и мягко с ним поздоровалась. Он ей так же мягко ответил, не отрываясь от плиты, на которой варил свой кофе. Шура, стараясь казаться спокойной и даже равнодушной, доставала что-то из своего шкафчика, перебирала что-то в нем, при этом в сторону Владика даже не смотрела. Наконец, не выдержав, она, продолжая возиться в шкафчике, не глядя в его сторону, как бы между прочим спросила:

— Ты мне что-то собирался сказать?

— Ты это о чем? — играя удивление, спросил Владик.

— Это тебя надо спросить, я тебя за язык не тянула, — повернувшись к нему, ответила Шура.

— А-а-а… Вспомнил. Подожди секундочку, — Владик снял с огня кофейник и пошел в свою комнату. Вернувшись, он протянул Шуре лист бумаги.

— На, ознакомься.

Шура взяла и начала читать. Закончив, Шура посмотрела на него широко раскрытыми глазами и стала перечитывать бумагу.

— Ты что, сдурел?! — вдруг охрипшим от волнения голосом сказала Шура. — Она же двадцать тысяч стоит, не меньше. Огромные деньги!

— Да ерунда. Я их все равно в карты проиграл бы.

— С каких это пор ты стал в карты играть?

— Как только родину покинул. Ты не поверишь, Шура, но в Америке все с ума посходили. Вся страна только и делает, что в подкидного дурака играет. И самое интересное — все друг другу проигрывают. Ну ничего, Европа уже на шеш-беш перешла, скоро и мы за ними.

— Почему Миле не отдал?

— Не захотел. Ты же знаешь, она у нас женщина гордая.

— О, это да! Прямо английская королева.

— Шура, ты уж, пожалуйста определись, кто у тебя английская королева: Света или Мила. Но в любом случае: моя комната достается или тебе, или в фонд защиты гималайских обезьян.

— Ну, гималайские обезьяны перебьются. На, прочти, — Шура протянула вошедшему на кухню Косте бумагу.

— Больно надо.

— Читай, дурак. Он нам комнату подарил.

Костя нехотя взял бумагу, и прочитав, равнодушно вернул ее Шуре:

— Подумаешь. Кому этот чулан нужен?

— Ну дурак дураком. Он двадцать тысяч стоит, не меньше.

— Вот видишь. А ты меня — отморозком, — покачал головой Владик. — Ты все время торопишься, Коська. В общем, дело за нотариусом — и комната ваша.

Слушая некоторых своих знакомых, смотря с ними по телевизору передачи Соловьева и Киселева, он ощущал атмосферу полного неприятия Америки и пренебрежительного, ни на чем не основанного высокомерного отношения к самим американцам, которых они считали полными идиотами и иначе, как пиндосами, не называли. По их озлобленному тону он чувствовал, что такое отношение было вызвано обыкновенной завистью (о чем ему, кстати, говорил Яшка), и был убежден, что дай большинству из них, именно самым озлобленным и оскорбляющим, возможность уехать за океан, то они уехали бы не задумываясь. И на фоне этого почти всенародного поливания помоями Америки убежденно и совершенно искренне говорилось о России как о стране богоносного народа, о ее высоких моральных ценностях, о ее военной, народной и государственной мощи, возвышающих ее не только над Америкой, но и над всем миром. А вместе с тем их собственное нынешнее правительство отличалось от прошлого, советского, лишь крестиками на шее и разворованными миллиардами, в то время как народ, как было в его жизни всегда, пересчитывал заработанные гроши, думая, на что их лучше потратить. Отличие, правда, было в том, что в советское время народ знал цену своим правителям, ничего от них не ожидал и лишь рассказывал про них анекдоты. Сейчас же почему-то считалось, что, кроме Путина, управлять страной некому, поэтому и говорить не о чем. И даже больше: народ был уверен, что, не будь Путина, страна скатилась бы в яму (можно подумать, что сейчас она в ней не находилась), опять начался бы беспредел девяностых, а главное — Россия утратила бы свое величие. Как-то в метро напротив Влада сидела пара молодых ребят с сиреневыми волосами и сережками на лице во всех местах, куда их можно было воткнуть. На остановке в вагон вошел пожилой мужчина в потертом костюме и с таким же потертым широченным галстуком. Он сел на свободное место рядом с Владиком и сразу стал пристально смотреть на ребят, даже слегка подавшись вперед. Наконец, он не выдержал и громко, перебивая перестук колес, с угрозой в голосе сказал: «Ну ничего, Путин до вас скоро доберется, подонки! Мы в вашем возрасте целину поднимали, а вы, пидеры, наш русский народ позорите. Валили бы в Америку, там все такие уроды, как вы!» Ребята, не обращая на него никакого внимания, продолжали молча смотреть перед собой. Владик почему-то сразу вспомнил разговор за новогодним столом у Бориса в Принстоне и подумал, что эти эмигранты были не так уж далеки от истины. «Неужели наш народ без хозяина не может?», — с горечью подумал он. Но, естественно, были и люди, трезво понимавшие происходящее в стране. У них болела за нее душа, они любили ее, но все, что они могли сделать, — обсуждать эту свою боль за столом.

К сожалению, даже в его кругу таких людей было не так много. К ним относился и известный российский писатель и муж его покойной двоюродной сестры, Игорь Петрович Штольский. Добрейший человек, он был единственным из всей родни, который хотел приютить Владика, когда погибли его родители. Но ему пришлось уступить нажиму своей жены и тещи, отчего он очень переживал и всегда чувствовал себя перед Владиком неловко, словно он сам был в этом виноват. Он знал Милу, прекрасно к ней относился, и та отвечала ему взаимностью. Владик уже побывал у него в гостях и поделился нежеланием Милы уехать с ним в Америку. «Приводи. Меня послушает», — коротко сказал Игорь Петрович. С сестрой Владика он давно развелся, но Владика по-прежнему считал своим близким родственником. Сейчас он был женат на совершенно очаровательной женщине намного моложе, искренне его любившей и сдувавшей с него пылинки. К тому же она прекрасно готовила и была гостеприимной хозяйкой. Когда Владик передал Миле приглашение Штольского, она с удовольствием согласилась. За столом Игорь Петрович сразу перешел к делу, спросив Милу, с каких это пор она перестала думать головой, подключив к этому другое место. «Какое место вы имеете в виду, Игорь Петрович?» — засмеялась Мила. «То, которым думает большинство в нашей необъятной стране. Послушай, детка, старого мудрого еврея, к тому же писателя. Не дури и не ломай себе жизнь. Поезжай с этим гением и заживи наконец нормальной жизнью».

Ушли они от Штольских ближе к полночи. «Ну, что ты скажешь?» — спросил Владик, когда они вышли из парадной. «Давай не сейчас, — ответила Мила. — Я очень устала».

Владик сидел на подоконнике в пустой кухне и говорил по телефону с Рыжковым. Тот уже в который раз уговаривал его бросить свою Америку (слово «сраную» он больше не употреблял), остаться в Питере и пойти работать в его компанию. Ему был необходим математик Владькиного уровня, и он готов даже дать ему долю в бизнесе. «Ты себе представляешь, во что это может для тебя вылиться?! И работа интересная, и бабки будут клевые, и жить будешь дома, среди своих». Рыжков от возбуждения так кричал, что Владику пришлось отвести телефон от уха. Закончив разговор, Владик подумал, что, если разобраться, в словах Рыжкова, в общем-то, был смысл. Как бы ему ни было легко и благополучно в Принстоне, как бы его ни тянуло туда вернуться, все же Питер — это город, где прошли его юность и молодость — его лучшие годы. Город, который он безумно любит и которым не перестает любоваться. И главное — в котором живет Мила. А все то, что сейчас его стало в нем раздражать и на что он раньше никогда не обращал внимания: мрачная толпа, запах канализации на улицах, вонючие полутемные парадные, — все это мелочи, к которым он так же быстро привыкнет, как и отвык. Тем более, что он мог со всем этим вообще не сталкиваться, купив себе прекрасную квартиру в какой-нибудь элитной новостройке и даже с видом на Неву. Денег для этого на его счете в банке было больше чем достаточно. И если Мила не согласится с ним поехать, то, оставшись в Питере он, по крайне мере, будет с ней рядом. А там… Вода камень точит… Но с другой стороны, он принял предложение в Принстоне не из-за денег и не потому, что это один из известнейших университетов мира. Для него главным была наука, а заниматься ею в Принстоне было несравненно перспективнее и интереснее, чем в Питере, что бы ему там ни предлагал Рыжков. Похоже, что он поставил себя перед дилеммой, которую необходимо было решать, и довольно скоро. Он настолько ушел в свои мысли, что не заметил, как в кухню вошла Света.

— Опять на своем подоконнике, — с укором сказала она.

— А что поделаешь? Кстати, помните, мы с вами говорили о значимости окна в нашей жизни? Та к вот, у него есть еще одна неоценимая возможность. Например, если ты вдруг начинаешь понимать, что все, что ты видишь за своим окном, тебе уже так осточертело, что ты решаешь бежать из своего чулана. Я имею в виду, бежать навсегда, безвозвратно. То сделать это надо только через окно.

— Почему? — удивилась Света.

— Потому что через дверь нельзя — обязательно потащишься обратно. Делать надо так: дверь изнутри — на замок, ключи за печку — чтобы ходу обратно не было — и сигай через окно.

— Но если вы убежали… Ну вот… А потом начнете жалеть, тогда как?

— Тогда — беда, — развел руками Владик.

— А у вас беда? — встревоженно спросила Света.

— С чего вы взяли? У меня все прекрасно.

— А я думаю — нет, — Света для большей убедительности сильно покачала головой.

— Это еще почему? — нахмурил брови Владик.

— Зачем тогда вернулись?

— От вас, я смотрю, ничего не скроешь. А приехал я, чтобы с этой чертовой войной покончить.

— С какой это еще войной? — не поняла Света. — Мы давно уже ни с кем не воюем.

— Это вы не воюете, а моя война не прекращается.

— Чего?! С кем это? — спросила Света, даже прищурив глаза от удивления.

— Знаете что, Света. Уж коли у нас с вами пошел такой серьезный разговор, давайте я сварю нам кофе, и мы с вами посидим и побеседуем на жизненные темы.

— Я же говорила: я кофе не пью.

— Сделайте себе чай.

— Хорошо. Я еще печенья принесу. Вчера испекла.

Света поставила на плиту чайник и пошла в свою комнату за печеньем, а Владик стал готовить кофе. Уезжая в Питер, он решил взять с собой несколько пачек итальянского кофе «Lavazza», который очень полюбил в Америке. Каково же было его удивление, когда он узнал, что в Питере даже есть магазин «Lavazza», и не один.

Кухню наполнил густой аромат кофе. Света все еще не вернулась, и, когда кофе был готов, Владик, налил себе чашку и сел за ее столик. Глотая маленькими глотками кофе, он опять стал думать о Миле. После похода к Штольскому поговорить ему с ней так и не удалось, и хотя прошло всего несколько дней, но он боялся, что эффект от убедительных доказательств Николая Петровича уже развеялся и теперь ему опять надо будет начинать свои уговоры с нуля. «Ну что ж, — подумал он, — значит, буду уговаривать. А там посмотрим. В конце концов, есть Рыжков со своим предложением. Могу и здесь остаться. В Питере…»

Наконец, как-то неловко улыбаясь, появилась Света. Взглянув на нее, Владик понял причину и запоздания, и неловкой улыбки: она впервые за все время, что он ее видел, довольно неумело накрасилась. Краска явно портила ее по-девичьи нежное лицо, но Владик сделал вид, что ничего не заметил, и приветливо улыбнулся.

— Как вкусно пахнет ваше кофе, — сказала Света, поставив вазочку с печеньем на столик.

— Ваш кофе, — поправил ее Владик. — Кофе мужского рода.

— Хорошо — ваш. Какая разница, ну вот… Вы лучше рассказывайте про свою войну.

— Про какую войну? — не понял Владик.

— Как про какую? Вы же мне начали говорить, что с кем-то там воюете.

— А-а-а… Вы про это. Воюю. Еще как воюю.

— Так с кем?

— Как с кем? С Владиславом Георгиевичем Долецким. Знаете такого?

— Нет.

— Приехали. Я ее в театры вожу, а она даже не знает, как меня зовут.

— Та к это… чего? Вы сами с собой воюете? — от удивления широко раскрыв глаза, спросила Света.

— Естественно. И, поверьте мне, — это самая дурацкая война, какая только может быть. Победителей здесь по определению не бывает.

— А из-за чего вы с собой воюете?

— Хороший вопрос… Вот, скажите мне, вы знаете, что для вас хорошо, а что плохо?

— Конечно. Все знают.

— Нет, не все. Я, например, не знаю. Вот и пытаюсь выяснить… Вы думаете, я зачем в Питер из Америки приехал? Мирные переговоры вести. Та к сказать, поставить точку над «i».

— С кем переговоры? — опять удивленно спросила Света и даже подалась вперед.

— Все с тем же Владиславом Георгиевичем.

— Ну и как эти ваши переговоры проходят? — поразмыслив о сказанном, не сразу спросила Света.

— Пока никак, — Владик огорченно посмотрел на Свету, но потом улыбнулся. — Да вы не переживайте. Прогресс явно намечается.

— А чего мне переживать?… Ну вот… Я все равно ничего не поняла: чего вы воюете, о чем переговоры…

— И не надо. Я сам не очень-то…

Они надолго замолчали: Света, переваривая сказанное, Владик, наблюдая за ней и любуясь по-детски сосредоточенным выражением на ее милом лице. Света встала и налила себе еще чаю. В это время открылась Шурина дверь и показалась Шура, обнявшая еле державшегося на ногах Коську. Увидев сидящих на кухне Владика со Светой, Шура попятилась назад, увлекая за собой Коську, и захлопнула дверь. Владик, как только увидел Шуру с Коськой, сразу опустил голову, делая вид, что ничего не заметил.

— Вы в Америку тоже через окно? — наконец спросила Света.

— Естественно.

— А Милу с собой звали? — сделав вид, что этот вопрос ее совсем не волнует, она подошла к плите, выключила закипевший чайник и стала сосредоточенно наливать себе чай.

— Звал, — ответил Владик, сделав глоток кофе. — Но она через окно боится… А вы бы испугались?

— Я бы — нет. Но мне и не надо. Вот. Мне и здесь хорошо.

— Ну и прекрасно. Спасибо вам за печенье, милая Света, но мне надо кое-что у себя поделать, — сказал Владик и пошел в свой чулан.

Услышав «милая», Света вспыхнула от охватившего ее восторга и даже забыла расстроиться, что Владик так быстро ушел.

Нина, Яшина девушка, заканчивала Институт культуры и через Яшу она пригласила Владика на свой дипломный спектакль. Владик с удовольствием согласился. Он уже начинал дуреть от ничегонеделания и, если бы не Мила, он давно бы укатил в Принстон, по которому он все больше и больше скучал. Он позвал ее с собой на спектакль, но она отказалась, сославшись на отца. Владик понимал, что причина была здесь не столько в отце, сколько в Яше, которого Мила недолюбливала, считая его пижоном и бабником. Владик был согласен и с тем, и с другим, но ему это не мешало.

В институт он пришел намного раньше начала спектакля и решил зайти в кафе, выпить чашечку кофе. Он заметил группу ребят, оживленно разговаривающих между собой. Глядя на их приятные дружелюбные лица, слушая их заразительный искренний смех и их прекрасный русский язык, Владик поразился, насколько они отличались от уличной толпы, от пассажиров в вечно переполненном транспорте. Ему казалось, что он попал в совсем другой мир.

Он подошел к ребятам и, извинившись, спросил, где здесь можно выпить чашечку кофе. Один из них начал подробно объяснять, но потом махнул рукой и сказал, что гораздо легче будет его проводить. Владик стал бурно протестовать, но парень лишь улыбнулся и, приглашая следовать за ним, пошел впереди. Они долго шли по бесконечным коридорам, поворачивая то в одну, то в другую сторону, то спускаясь по нескольким ступенькам вниз, то поднимаясь наверх. Наконец они подошли к открытой двери, над которой висела надпись: «Кафе». Владик горячо поблагодарил парня и распрощался с ним — тот потратил на него минут десять своего времени, даже не зная, как его зовут…

Войдя в зал, Владик увидел Яшу, энергично махавшего ему рукой. Владик спустился вниз и сел в кресло, на которое, чтобы никто его не занял, Яша положил свою шляпу. Яша был большим любителем кино, особенно американских криминальных фильмов пятидесятых-шестидесятых годов, так называемых film noir (черных фильмов). Его любимыми актерами были Хамфри Богарт и Роберт Митчелл. Поэтому он одевался так, как в то время одевались его любимые герои и актеры, эти роли исполняющие: широкоплечие костюмы с широкими же лацканами, широкие брюки. Но главным его атрибутом была шляпа, которую он продолжал носить и летом со своими старомодными костюмами. На удивленные, а иногда насмешливые взгляды прохожих, которые даже оборачивались, проходя мимо, он не обращал внимания, девушкам же, которые считали такую манеру одеваться вызывающе оригинальной, это нравилось, но ему это все было безразлично: одевался он так, как и делал все остальное, — для себя, мнение же других его никогда не интересовало.

Зал был полон. Зрители: сокурсники, друзья и родственники студентов, участвующих в спектакле, оживленно переговаривались и даже перекрикивались через ряды. Среди них Владик заметил ребят, повстречавшихся ему раннее в коридоре. Они тоже его заметили и приветливо помахали ему. Владик, улыбаясь, им ответил. Свет долго не гас, и Яша, наклонившись к Владику, зашептал ему на ухо: «Обрати внимание на студентку, играющую Юльку. Зовут Оленька. Хороша необыкновенно и явно не против». «А как же Нина?» — засмеялся Владик. «Иди в жопу, однолюб хренов. Я в отличие от тебя нормальный мужик».

Дипломным спектаклем была пьеса Сигарева «Божьи коровки возвращаются на землю». Владик не смотрел ни одной его пьесы на сцене, но видел фильм Сигарева «Волчок». После просмотра фильма его долго не покидало ощущение, что он вместе с героями, походящими скорее на животных, вывалялся в грязи, называющейся русской глубинкой.

Пьеса оказалась блестящей, но постановка и игра студентов оставляли желать лучшего. Это, скорее, походило на хорошую самодеятельность, чем на спектакль выпускников актерского факультета. Все-таки настоящих актеров выпускал театральный институт, а эти ребята после окончания разъедутся по далеким провинциям в надежде, что когда-нибудь что-нибудь произойдет и их каким-то образом приметят в столицах. Такие случаи бывали, так почему не с ними? А даже если и нет, они все равно будут принадлежать сцене, а сцена, пусть даже и провинциальная, будет принадлежать им. И это в их жизни было главным.

Выходя из института, Яша предложил Владику пойти к нему.

— Надо же как-то отметить успех девочек. И вообще, какого лешего ты в своей каморке торчишь? Перебирайся ко мне. Я по мужскому общению соскучился.

— Ты знаешь, а я как раз и собирался к тебе напрашиваться, — ответил Владик и рассказал про племянника своего американского коллеги, которого должен будет пустить к себе пожить.

— Клево! У меня диван раскладывается, а хочешь, я тебе спальню уступлю. Что не сделаешь для друга, да еще героя Америки.

Дождавшись Нину с Олей, они взяли такси и поехали к Яше. После застолья Яша с Ниной удалились в его спальню, а Оля, разлив оставшееся шампанское, села к Владику на колени и предложила:

— На брудершафт!

Они выпили, а когда Оля, обхватив его голову руками, попыталась его поцеловать, Владик мягко отстранился.

— Прости, — виновато сказал он, глядя на ее удивленное лицо. — Понимаешь, перед самым отъездом умудрился подхватить какую-то американскую гадость. Они там хоть и хвастаются своей медициной, но с элементарными вещами, которые у нас лечат, как насморк, по-настоящему справиться не могут.

Оля испуганно соскочила с его колен и попросила вызвать такси.

У Владика оставался еще один обязательный визит, который он тоже все время откладывал, правда, по совсем другой причине, нежели визит к Алеше, своему детдомовскому другу. На Гражданской улице, бывшей Средней Мещанской, буквально в соседнем доме, куда Достоевский поселил Раскольникова, жила вдова Димыча, его очень близкого приятеля, с которым он проводил свою бурную молодость на Колокольной. Димыч был блестящим джазовым саксофонистом и, несмотря на свой юный возраст, был уже известной личностью в Ленинграде. В их компании они все были любителями выпить и пофлиртовать с девочками. Но из них всех Димыч был самый большой любитель и того, и другого. Когда же в их компании вдруг появилась Люда, довольно смазливая, но не более того крашеная блондинка, Димыч, неожиданно для всех, серьезно в нее влюбился и даже на какое-то время бросил пить. Чтобы образумить Димыча и доказать ему, что Людка самая обыкновенная шлюшка, все ребята, включая Владика, в открытую с ней переспали. Димыч наплевал на этот демарш и все равно на ней женился. Прожив с ней совсем немного, он пришел наконец в себя и понял, что его друзья были правы: Людка была не только шлюшкой, которая сразу стала наставлять ему рога, но еще и абсолютной пустышкой, которую интересовали только тряпки и деньги, на которые она могла эти тряпки покупать. Димыч уже собирался с ней разойтись, но она забеременела и родила ему двойню. Чтобы как можно реже бывать дома, он полностью ушел в музыку, а вместе с музыкой и в пьянство.

В прошлом году, незадолго до отъезда Владика в Америку, Димыч погиб. Погиб по глупости, которая ни за что бы не произошла не только в Америке, но и в любой цивилизованной стране. На следующий день после очередного крепкого бодуна Димычу вдруг стало плохо с сердцем. Люда вызвала скорую. Подвыпившие санитары по узкой лестнице с трудом отнесли его в машину и повезли в больницу. На крутом повороте машину слегка занесло, задние двери, замок которых шофер плохо закрепил, распахнулись, и так же плохо закрепленные пьяными санитарами носилки на полном ходу вывалились из скорой прямо под колеса едущего за ними грузовика… Люда горевала не очень долго, да и то в основном из-за потери доходов — сама она не работала, ссылаясь на двоих детей, которые, кстати, ходили в детский сад. Пришлось ей устроиться на работу, где довольно скоро она сошлась со своим начальником, очень толстым и лет на двадцать ее старше. Начальник был женат, но Людка настояла на разводе. Не дожидаясь окончания развода, она переселила начальника к себе и сразу же вернулась к ничегонеделанью, считая, что только безмозглые женщины утруждают себя работой.

Владик прекрасно знал ей цену, но не навестить ее он просто не мог, считая себя обязанным сделать это для Димыча. Про то, что она снова вышла замуж, он понятия не имел, поэтому по дороге к ней зашел в банк, куда перед отъездом из Америки перевел большую сумму денег, и снял для нее тысячу долларов. Когда она открыла ему дверь, он ее сразу и не узнал, настолько она растолстела и обабилась.

— О, какие люди к нам пожаловали! Я слышала, ты в Америку укатил. И че вернулся? В говно потянуло?

— Да нет. В Питер потянуло. Не волнуйся, я на минутку. Детям кое-что привез, — Владик достал из сумки две большие красочные детские машины.

— Детям? А мне — шиш? Забыл уже, как меня трахал?

— Почему же? Не забыл. Мы тогда тебя все трахнули, чтобы открыть Димычу глаза.

— Ну и что, помогло?

— Не помогло… А ты, я смотрю, уже не одна живешь, — Владик указал на мужской плащ на вешалке.

— Нет, тебя буду дожидаться, — захохотала, словно зарыкала, Люда. — Мне поддержка нужна — я женщина слабая.

— Ну раз поддержка у тебя уже имеется, то и деньги тебе тогда не нужны. Я тут принес тебе небольшую сумму, но, пожалуй, найду им получше применение.

— Ты че, оборзел?! У меня же муж — Абрашка! Детям, вот зимнее пальто необходимо, а от этого жиденка не то что на пальто, на жратву выбивать приходиться.

Слушая ее, Владик разглядывал большую фотографию, висевшую на стене, на которой, еще относительно стройная, во весь рот улыбающаяся своей наглой улыбкой Людка обнимала довольно старого, довольно толстого и очень растерянного мужчину с выпученными базедовыми глазами. Слушая Людку и глядя на фотографию, Владик вспомнил, как в новый год у Бориса, когда все уже крепко выпили, к нему подсел Алик, самый американизированный из всей компании, и совершенно неожиданно стал изливать душу. Алик работал режиссером-документалистом на «Ленфильме», и решение уехать в эмиграцию с женой и маленькой дочкой было для него совсем не простым. Когда Владик поинтересовался, а зачем он вообще на это пошел, имея интересную работу, которая в эмиграции ему явно не светила, получая по советским меркам приличную зарплату, расставаясь с родными, с друзьями? Это стоило всего? Алик налил им по рюмке, они выпили и, закурив сигарету, Алик спросил Владика: «А вы представляете, что такое быть евреем в Советском Союзе? Я не говорю о государственном антисемитизме. К нему мы тогда привыкли и хоть как-то приспособились. Для этого была нужна совсем малость: пытаться, пусть ненамного, но быть лучше, профессиональнее других. А вот с народным антисемитизмом это старание быть лучшим вызывало совсем противоположенный результат — еще большую зависть и сопутствующую ей ненависть. Вот скажите, Владик, что вы чувствовали, входя в обыкновенный трамвай? Абсолютно ничего, правда? А вот когда еврей входил в трамвай, особенно, если трамвай был переполнен, а еврей имел характерную внешность, то он всегда был настороже, всегда был готов услышать что-нибудь вроде того, что развелось ихнего брата, как собак нерезаных, и так житья нету, а тут еще они со своими носами… Ну, что-то в этом роде… Иначе говоря, живя в своей стране, живя ее культурой, еврей всегда чувствовал себя в ней изгоем, инородным телом, а если и не чувствовал постоянно, то уж точно ожидал, что ему об этом когда-нибудь да напомнят. Но самое интересное, приехав в Америку и забыв, что такое антисемитизм, мы, как бы ни старались ассимилироваться, полноценными американцами так и не стали, и никогда не станем. Мы вошли в американскую жизнь, в их культуру уже состоявшимися людьми со своим прошлым, со своей культурой, избавиться от которых и полностью переделать себя оказалось просто невозможно. Да мы и не хотим. И это еще учитывая, что Америка самая толерантная страна для эмигрантов. Вот так и получается, что куда бы мы ни поехали, ну за исключением, может быть, Израиля, хотя для них мы тоже не те евреи, мы оказались чужими в этом мире, что, согласитесь, довольно печально…»

— Ты не представляешь, как мне с этим жидярой тяжело приходится, — тем временем продолжала Людка. — А ты говоришь, пальто детям купить.

— Пальто я им сам куплю и по почте пришлю. А ты, я вижу, еще большой сукой стала.

— Та к что, денег на детей не дашь?

— Не дам. А пальто пришлю.

— Да пошел ты!.. — и Людка грязно ругнулась. «Как Димыч всего этого не замечал?», — с грустью подумал Владик.

— Пожалуй, ты права: засиделся я у тебя. Какой размер пальто покупать?

— Иди ты в жопу со своими пальто, помощник хренов! Давай-ка лучше вали, пока муж не пришел.

Впервые за все время пребывания в Питере Владька почувствовал, что его вывалили в грязи. «Больно я стал нежным. В Америке такое дерьмо, естественно, тоже есть. Просто мне пока еще не попадалось».

Когда Света узнала, что у Владика скоро будет жить какой-то американец, она сначала растерялась, а потом по-настоящему расстроилась. Это значило, что Владик из их квартиры уедет и, возможно, навсегда. Ни о чем другом она думать не могла и все вечера теперь проводила на кухне в ожидании Владика, чтобы хоть как-то узнать о его планах. Когда становилось уже совсем поздно, а Владик все не появлялся, Света, с грустным лицом и с еще большей грустью на сердце, уходила к себе. Утром, увидев на его столике вымытую чашку из-под кофе, она с облегчением улыбалась: значит, ночевал дома. Мимо Шуры это, конечно, не проходило, и каждый раз, увидев на кухне ожидающую Владика Свету, она гнала туда Коську.

Коська уже давно не пил и беспрекословно подчинялся бабушке. Сидя за кухонным столом напротив Светы, он молча наблюдал, как она чем-то занимается, а чаще всего делал ее зарисовки. Однажды Владик вернулся рано, и Света, увидев его входящим на кухню, сразу заулыбалась. Коська, заметив перемены на ее лице, обернулся и, посмотрев на Владика, наоборот, сразу же помрачнел.

— Ну что, молодежь, загрустили? На бирже дела плохи?

— Ага! — продолжая улыбаться, закивала головой Света. — Прямо ужас сплошной. Все миллионы мои тюкнулись. Правда, Костя?

— Кривда! А че ты сразу лыбиться стала?! Настроение похорошело?

— Оно у меня и было хорошее. Это у тебя… Да ладно… — махнула рукой Света и, повернувшись к Владику, стараясь не выдавать своего волнения, спросила:

— Владик, так вы что, теперь к нам совсем приходить не будете? А где жить будете, когда этот американец к вам переберется?

— Вот с этим проблема. У Шуры старушка живет. Можно было бы у вас, но Коська сразу зарежет. Зарежешь ведь, Коська?

— Зарежу.

— Вот видите. Придется к Миле.

— Вы серьезно? — даже не стараясь скрыть свой испуг, спросила Света.

— А выход есть? Можно, конечно, на вокзале, но там шумно.

— И Мила вас к себе пустит?

— Умолять будет.

— Вы шутите, да? — не теряя надежды, но уже с отчаянием в голосе спросила Света.

— Нет, Светик, не шучу. Ну все, молодежь. Пошел к себе. Устал как собака, — сказал Владик и, помахав рукой, зашел в свой чулан.

В кухне повисла тишина. Света продолжала сидеть, отрешенно глядя прямо перед собой, не замечая торжествующего взгляда Коськи. Потом так же отрешенно встала, взяла с плиты чайник, налила в него воду и поставила на плиту. Но, даже не включив конфорку, вернулась к своему столику, достала из шкафчика чашку и опять села на место. Коська с довольной улыбкой наблюдал за ней.

— Ну что, получила? — насладившись произошедшим, наконец нарушил он тишину. — Че молчишь-то? Я спрашиваю — получила?

— Что?

— С Милой он будет жить, вот что! А ты уже прямо вся расплылась, когда он пришел.

— Дурак.

— Может, и дурак… Ты была у него в комнате?

— Когда? — безучастно спросила Света.

— Какая разница — когда. Была?

— Ну была.

— Зачем?

— Костя, я пойду к себе.

— Нет, сначала скажи: зачем к нему ходила?

— Господи! Ну зашли после театра кофе попить с пирожными. Подумаешь. Да я бы и не пошла, если бы не тетя Шура.

— Значит, бабушка виновата… У вас с ним было?

— Что было? А, ты об этом… Какой же ты все-таки… Да он даже меня поцеловать не пытался… Вот ты, когда мы первый раз пошли в кино, сразу целоваться полез. Да и все вы… А он… Да чего тебе объяснять? Пойду я к себе. Устала я… Очень устала… И, между прочим, он мне «вы» говорит. Вот так.

— Подумаешь, блин. Все равно он козел. Сводил тебя раз в театр, а у тебя уже крышак сорвало… Да по фигу ему на тебя. Он с Милой опять начинает… Ты че, до сих пор не понимаешь?

Света не отвечала, глядя на Костю невидящим взглядом.

— Понимаю я, Костик… Я все понимаю… — наконец рассеянно ответила она. И опять замолчала. А потом ее словно прорвало, и она заговорила быстро-быстро, нанизывая слова одно на другое, словно боясь их потерять, что-то забыть:

— Знаешь, Костя… Если ты действительно бросил пить… Тогда у меня… У нас… все будет по-другому. Я знаю, что ты меня любишь… И я тебя тоже буду любить. Вот увидишь. Обязательно буду. Я знаю. И мне никто не будет нужен. Абсолютно. Вот увидишь! Мы же с тобой одинаковые… Я хочу сказать: жизнь у нас с тобой одинаковая… Ну вот… А он совсем из другого мира. Он профессор, а я кто?! Диспетчер в такси. Вот. Смешно даже. И чего я себе только вообразила?… Чего я ждала?! Дура настоящая. А у нас с тобой все будет нормально. Правда, Костя? Только, Костя… Пожалуйста, не пей больше! Я тебя очень прошу… Я не могу переносить, когда пьют! Пожалуйста, Костя!

— Ты же видишь, я уже месяц в рот не беру. Да мне совсем и не хочется. Все после работы идут поддавать, а мне по хрену.

— Вот и хорошо! Вот и слава Богу! — продолжала Света в том же темпе. А потом вдруг замолчала, долго глядя на него уже осмысленным, задумчивым взглядом.

— Костя, милый… а знаешь, что. Чего нам ждать? Я напишу доверенность, и пускай тетя Шура сама все бумаги подписывает.

— Зачем?

— А затем. Позвони своей тете в Шиловку и спроси: можем мы с тобой прямо сейчас приехать? Чего нам ждать? А тетя Шура потом приедет.

— Ну чего ты несешь? Как она сама соберется? Да и зачем? Осталось совсем немного.

— Ну хорошо. Тогда вот… Давай сейчас распишемся. Пойдем завтра и подадим документы. И все. Давай?

Коська недоуменно, даже испуганно смотрел на нее и, окончательно растерявшись, молчал. Света вдруг наклонилась над столом, приблизила свое лицо вплотную к нему и, глядя на него совершенно невменяемым диким взглядом, с отчаянием словно выдавила из себя:

— А хочешь… Хочешь, я сейчас стану твоей женой? Вот прямо сейчас. Хочешь?

— Как? — Коська сжал свои кулаки с такой силой, что побелели костяшки его пальцев.

— А вот так. Пошли ко мне, и я буду твоей женой, вот как. Хочешь? Ну, пойдем, пойдем…

— Ты серьезно?

— Конечно, серьезно! Еще как серьезно! — уже совсем еле слышно, словно только для себя самой, прошептала Света. Ей казалось, что сейчас она потеряет сознание.

— Пошли, — неуверенно сказал Коська и медленно поднялся со стула. Света так же медленно поднялась и пошла к себе в комнату. Войдя, она повернулась к оставленной ею открытой двери и смотрела, как Коська вошел в комнату и закрыл дверь за собой. Потом он неуверенным, заплетающимся шагом подошел к ней, взял за плечи и, приблизив к ней свое раскрасневшееся лицо, даже не поцеловал, а укусил в губы. Света почувствовала вкус крови на губах, впитавшийся в Коську запах алкоголя, немытого тела и ей вдруг стало до тошноты противно. «Что я творю?! Дура! Ну какая же я дура!» — мелькнуло у нее в голове и она, с силой оттолкнув Коську, закричала: «Не смей!» Он отшатнулся, с трудом удерживаясь на ногах. Они несколько секунд молча смотрели друг на друга: он — совершенно растерянно, она — со злостью и брезгливостью. Вдруг его лицо перекосилось: «Ты чего?! Я что, заставлял тебя?! Ты же сама позвала! А теперь издеваешься, сука?!» — зарычал он и повалил ее на диван. Света уперлась руками в его грудь, пытаясь освободиться, но он навалился на нее всей тяжестью своего тела и, схватив ее одной рукой за горло, другой стал разрывать на ней платье. Освободив ее грудь, он впился губами в ее сосок и одним движением рванул вниз трусики. «Только не закричать, только не закричать», — пронеслось у нее в голове. Закричать она боялась не от своего бессилия и не от причиняемой ей боли — это все она могла терпеть. Самое страшное для нее было, что ее крик может услышать Владик. Чувствуя, как силы оставляют ее, она отвернула от Коськи голову, до крови зубами впилась в свою ладонь и перестала сопротивляться…

Последующие несколько дней она не появлялась на кухне. Коська несколько раз стучался к ней в дверь, жалким голосом умоляя впустить. Она безразлично отвечала: «Не сейчас». Он пытался через дверь просить у нее прощения, и в его голосе звучало чувство вины и страха. Она же не испытывала к нему ничего, кроме равнодушия. Во всем, что произошло, она винила только себя.

Владик уже начинал серьезно подумывать о возвращении в Принстон. Он, как мог, насытился Питером: посетил всех своих друзей, почти каждый день гулял по своим любимым местам, по нескольку раз побывал в Эрмитаже и в Русском музее, посмотрел в театрах все, что стоило посмотреть. Та к что можно было считать свою программу визита законченной. Осталось только встретить племянника Эвана из Штатов. Ну и конечно, самое главное: с Милой так ничего и не решилось. Он собрался в последний раз поговорить с ней и попытаться убедить ее поехать с ним. Он прекрасно понимал, что если и в этот раз она не поедет, значит, они расстанутся навсегда. А этого он сейчас представить себе уже не мог. И ему все чаще и чаще стала приходить мысль плюнуть на Принстон и, приняв предложение Рыжкова, остаться в Питере. С Милой. Но только надо быть уверенным, что она к нему вернется. А такой уверенности у него совсем не было. По-крайней мере, повода так думать она ему не давала. Он долго не мог решиться на этот разговор, зная, что он будет решающим и второго уже не будет. Но и оттягивать его тоже было глупо и совсем не по-мужски. Через несколько дней должен был прилететь племянник Эвана, и Владику надо было освободить свой чулан. Он собирался ненадолго перебраться к Яше, а затем уже возвращаться в Принстон. А вот навсегда и вместе с Милой, или одному, чтобы только уволиться и вернуться в Питер, — это уже будет зависеть от нее.

Наконец решившись, он по телефону договорился с Милой, что зайдет к ней вечером. Днем, чтобы занять себя и успокоиться, он уже в который раз пошел в Эрмитаж и долго бродил по залам своих любимых импрессионистов. Возвращаясь домой, он зашел в цветочный магазин и уже в который раз купил большой букет белых роз. Но уже на подходе к дому он решил, что цветы могут показаться Миле явным подхалимажем. Он выбрал из толпы прохожих наиболее устало и мрачно выглядевшую женщину и протянул ей букет, сказав, что девушка, которой он предназначался, его бросила. Отдав цветы, он зашел в кондитерский магазин и накупил пирожных, в том числе тирамису, которое Мила обожала и за которое могла простить любое подхалимство.

Мила уже вернулась домой и ждала его. На столе стояли чашки, тарелочки, блюдо булочек с маком и банка растворимого кофе — для него. Глядя на этот более чем скромно накрытый стол, Владик почувствовал прилив жалости. «Она же так вкалывает. Всю свою жизнь. И все, что она может позволить себе, — это булочки с маком».

— Когда твой американец приезжает? — спросила Мила, поблагодарив за пирожные и разложив их на блюде.

— Послезавтра.

— А где ты сам собираешься жить? — удивилась Мила.

— У Яшки, — сказал Владик и, взяв со стола банку растворимого кофе, принялся ее рассматривать.

— Ты Свете об этом говорил?

— Нет, тебе первой. А что, сначала надо было ей? — спросил Владик, поставив банку кофе обратно на стол.

— Да нет. Но ты же знаешь, что она в тебя влюбилась. А ты ведешь себя так, как будто этого не замечаешь. Я не понимаю, зачем ты ей дуришь голову? На тебя это не похоже.

— С чего ты взяла, что я дурю ей голову? По-моему, как раз наоборот, я, как могу, избегаю ее. Что еще прикажешь делать? Начать заикаться и хромать на обе ноги? — усмехнулся Владик.

— Не нужно было за ней так откровенно ухаживать. Я тебя с самого начала предупреждала, — укоризненно сказала Мила.

— И в чем же заключаются мои ухаживания? В театр сводил? Цветы купил? Ты повторяешь Шурины слова… Тебе не кажется, что в Светиной жизни было не так много счастливых дней и навряд ли будет больше? Для нее и театр, и цветы — это из другой, недоступной для нее жизни. И сейчас, чтобы ты ни говорила, она счастлива, даже когда страдает.

— А вот это жестоко, — покачав головой, Мила укоризненно посмотрела на Владика.

— Только давай не будем о жестокости. Я ее здесь столько насмотрелся за эти два месяца. У вас простой человек, которого ты наблюдаешь в свое окно, — это абсолютно пустое место, нуль. Что может быть более жестоко?

— Ты смотришь на нас своими глазами, мы видим себя своими. И взгляды наши не совпадают. Но мы говорили о Свете. Она очень хороший человечек, и мне ее жалко.

— И мне ее жалко, — подтвердил Владик. — И, между прочим, и Шуру, и Костю, как бы я к ним ни относился… Но я пришел к тебе говорить не о них, а о нас с тобой. Но сначала я, пожалуй, схожу на кухню и сварю себе нормальный кофе. Только без обид.

— Владька, когда я на тебя обижалась? Это ты меня извини за растворимый. Иди вари.

На кухне, к счастью, никого не оказалось. Та к что можно было спокойно варить кофе, не занимаясь пустыми разговорами. Владик поставил на плиту кофейник, забрался на подоконник и стал думать о Миле. Он не мог себе представить, что у такой красивой и просто совершенной во всем женщины не было мужчины. Что она говорила правду, он нисколько не сомневался: она хронически не переносила ложь. Значит, или она действительно настолько выдыхается на работе и в поездках к отцу, что у нее просто не остается сил на личную жизнь; или в России мужики стали такими задолбленными, что вокруг себя ничего не замечают; или она по-прежнему не может забыть его, на что он очень надеялся, но в чем очень сомневался. Но в любом случае каждый из этих вариантов оставлял ему надежду. Кофе начал закипать, и Владик тут же выключил плиту.

Когда он вошел в комнату, Мила, прикрыв от наслаждения глаза, подносила ко рту вилку с тирамису. Перед ней стояла тарелка с уже наполовину съеденным пирожным.

— Извини, — сказала она с виноватой улыбкой. — Но, когда передо мной тирамису, я забываю обо всех правилах приличия.

— Я знаю. Поэтому второе тирамису тоже твое. А я буду довольствоваться эклерами.

— Спасибо. Так о чем ты хотел со мной поговорить? — спросила Мила.

— Я же сказал — о важном. Мне надо уже возвращаться в Принстон. Но Рыжков из кожи лезет и уговаривает меня вернуться и работать у него. Такая вот дилемма.

— И ты не знаешь, как тебе ее решить? С тобой, Владька, не соскучишься. Ты на прошлой неделе так убедительно уговаривал меня все бросить и уехать с тобой в Штаты. Ты мне и работу нашел, и учеников…

— Ну и что? Ничего не изменилось.

— Ты прав — ни-че-го, — категорично, по слогам произнесла Мила. — Ты до сих пор не можешь решить, что тебе делать и где тебе жить… Там — спокойно, красиво, благополучно, но не твое. Здесь — неразбериха, жестокость, полстраны в нищете, а тебя сюда тянет.

— Сюда меня тянет только потому, что здесь ты. Но, если ты согласишься уехать со мной, я с радостью вернусь в Принстон. Ну а если нет, тогда я могу принять предложение Рыжкова. В конце концов, я здесь родился и тридцать один год прожил… — сказал Влад и, помолчав, убедительно добавил: — И тебе здесь нормальную работу найдем — я Рыжкову условие поставлю.

— Нет уж, давай, пожалуйста, без жертв. Ты сначала реши, что ты сам хочешь. Сойди наконец со своего самолета, а уже потом предлагай, как мне дальше распоряжаться своей жизнью.

— А может, не ждать посадки и с парашютом прыгнуть?… Нет, наверняка не раскроется. Мне на роду написано.

— Типун тебе на язык, дуралей! — махнув головой, испуганно сказала Мила.

Они замолчали. Владик, подперев подбородок руками смотрел, как Мила медленно ест уже второе тирамису. Прежнее выражение блаженства на ее лице пропало, и на лбу появились ее обычные морщинки озабоченности и тревоги. Владика эти ее морщинки всегда умиляли.

И еще его умиляло ее отношение к своей внешности. Она почти не пользовалась косметикой, лишь слегка подкрашивала губы помадой, и то оправдывая это тем, что она женщина и поэтому вынуждена хоть что-то делать со своим лицом.

— Послушай, такой интимный вопрос. Хотя я тебя уже спрашивал… Но все равно… для уверенности, — Владик немного помолчал. — У тебя сейчас никого нет?

— Нет, никого. Можешь быть уверен.

— И у меня никого. Вот видишь, после всего мы с тобой по-прежнему одни. Я — среди чужих людей в Америке, ты — среди своих здесь. А время несется… Мы с тобой прожили вместе несколько отличных лет… Почему бы нам не попробовать еще раз? Неважно, где: там, здесь… Может быть, на этот раз у нас все будет по-другому?

— Владик, чтобы было по-другому, мы должны любить… А мы не любим…

— Ты будешь смеяться, но я полез в словарь Ожегова и посмотрел определение этой вашей любви.

— Я не буду смеяться. Это очень печально, что в тридцать один год тебе нужно смотреть в словаре, что такое любовь.

— А откуда я могу это знать, если мне никто никогда не показал… За всю жизнь… Хотя бы разочек… — Владик покачал рукой со сложенными в ладонь пальцами, выставив один.

— Прекрати. Я знаю, что за тобой всегда гонялись бабы. Вот и в Принстоне сейчас…

— Забудь про Принстон, а до тебя здесь — это все было мимолетно и не по Ожегову. У него любовь определяется так: «Это чувство глубокой привязанности и сердечного влечения». Та к вот, согласно Ожегову, я всю жизнь любил только тебя.

— Чтобы быть уверенным, посмотри еще у Даля, — рассмеялась Мила.

— Мне не надо смотреть у Даля… Когда я сейчас понял, что мне надо уезжать и я, может быть, больше тебя никогда не увижу… Ты не поверишь, но мне стало страшно. Жутко страшно… — Владик замолчал, не отрываясь глядя Миле в глаза. Затем улыбнулся и добавил: — В общем, словарь меня убедил — я тебя люблю.

— Я думаю — это самое пылкое объяснение в любви в истории человечества…

— Я знал, что ты оценишь… Между прочим, я первый раз в жизни произношу эту избитую фразу, которая ни к чему не обязывает и ни о чем не говорит. Это только слова. Любовь, по принятому определению, — это загадка природы и поэтому требует доказательств. Это я как математик говорю…

— Ну если только как математик — согласилась Мила.

— У меня еще есть один математический вопрос. В твоем детском саду есть отпуска, или как на галерах пашете?

— Пашем как на галерах, но отпуск есть. И даже все лето. Но в этом году мы дежурный сад, поэтому все лето работаем. Но лично у меня с первого августа отпуск.

— Отлично! — воскликнул Владик и положил ей руки на плечи. — Та к вот. Если ты отказываешься со мной ехать в Штаты навсегда, то приезжай ко мне хотя бы на месяц. Проведи свой отпуск. И, как говорят американцы: «I won’t take no for an answer», что в вольном переводе на нормальный язык означает: «И я ничего не хочу слушать».

— Владик, а ты представляешь себе, сколько такая поездка может стоить? — спросила Мила, снимая его руки со своих плеч.

— А вот это не надо, — возмутился Владик. — Я раздаю деньги налево и направо. Неужели я не могу доставить удовольствие единственному дорогому для меня человеку? Ну и конечно, с присущим мне эгоизмом, — самому себе тоже.

— Конечно, можешь. Только поменяй приоритеты местами.

— Без проблем…

— Владик, я не могу так сразу дать твердый ответ. Мне надо подумать.

— Знаешь, ты будешь смеяться, но, вернувшись в Питер, я отвык от долгого сиденья за столом. И сейчас мне для красноречия требуется подоконник — за столом у меня серьезные разговоры не получаются. А твой цветами заставлен. Та к что я сделаю еще кофе, и пойдем продолжать мои уговоры ко мне. Пожалуйста, — чуть ли не умоляюще попросил Владик.

— Пойдем, но только не к тебе, а на кухню. Там и подоконник шире, и кофе свой будешь варить, а главное — не будем Шуре давать повода для пересудов.

— Ну ты посмотри! Шура нас с тобой со всех сторон обложила. Может, ей на лапу дать? И вообще, с каких это пор в России кофе всегда ассоциируется с сексом? Я представляю, что вы тут под кефир вытворяете.

— Лучше даже не думать, — улыбнувшись сказала Мила.

Мила достала поднос, они сложили на него посуду, прихватили кофейник, блюдо с оставшимися пирожными и пошли на кухню.

Племянник Эвана, Тим Колман, прилетал из Нью-Йорка около трех часов дня. Владик собрал свои вещи и по дороге в аэропорт завез их к Яше. Тот напросился поехать вместе с ним — уж больно ему было любопытно познакомиться с настоящим американцем, «А не липовым, как некоторые», — выразительно посмотрев на Владика, заявил Яша. Но сначала он потребовал зайти в его рюмочную и опрокинуть по рюмке на дорожку. Владик от водки сразу отказался, мотивируя тем, что он хоть и липовый американец, но с утра пить разучился. Яша протянул ему руку с часами, показывающими четверть первого дня и, покрутив пальцем у виска, посоветовал несчастному другу перебираться обратно в нормальную страну. Но на сухую Яша все равно ехать куда-либо категорически отказался и предложил Владику, если в нем, конечно, сохранились хоть какие-то дружеские чувства, зайти в бар и выпить по кружке пива. На пиво Владик согласился. Недалеко от Яшиного дома находился пивной бар с идиотской вывеской «Пивной Bar». Такие вывески на смеси русского с английским в городе встречались на каждом шагу, даже в вагонах метро висели объявления с вставленными в них английскими словами. И вообще, подражание Западу чувствовалось во всем. В многоэтажном магазине «Стокманн», на углу Невского и Восстания, висела огромная вывеска: «Обслуживаем на европейском уровне». Они словно признавались, что русский сервис — говно. Над некоторыми магазинами на Невском висели объявления только на английском языке. Даже в сам русский язык влезли английские слова, надобности в которых раньше никогда не было. Но больше всего умиляло Владика, что это преклонение перед Западом происходило при полном его неприятии и насмешках над ним, и особенно это относилось к Америке, которая по принятым в России меркам являлась олицетворением Запада.

Бар был почти пустой, лишь за стойкой сидели двое мужчин, которые, попивая пиво, смотрели телевизор. Владик с Яшей подсели к ним, заказали пиво и тоже стали смотреть на экран. Шла передача, посвященная Великой Отечественной войне. В частности, обсуждалось открытие второго фронта и роль союзников в победе над нацистской Германией. Слева от Владика сидел хорошо одетый мужчина, в дорогих очках, довольно приятной внешности, которую портила длинная тонкая шея с то и дело перекатывающимся острым кадыком. Он не отрываясь смотрел на экран и периодически цедил сквозь зубы: «Вот же гады!» Потом делал глоток пива и опять долго катал свой кадык. С другой стороны от него сидел крепкий мужик, по виду явно рабочий, с грубым лицом, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, которые обнажали мускулистые руки с большими ладонями и черными окружьями под ногтями. Он молча пил пиво и изредка покачивал головой, когда его сосед в очках особенно громко возмущался. Наконец, он не выдержал и, продолжая смотреть на экран, поинтересовался у соседа, почему он решил, что американцы и англичане — гады? Тот повернулся к нему всем корпусом и оторопело на него уставился, словно на идиота, не понимающего простой истины. Потом, пару раз катанув кадыком, назидательно напомнил рабочему, что пока миллионы наших солдат клали свои головы на полях сражения, америкашки с Черчиллем свои сигары покуривали и, только когда почувствовали, что мы запросто можем всю Европу взять, пересрались и открыли второй фронт. Рабочий, по-прежнему не глядя в его сторону, невозмутимо напомнил, что мировая война началась в тридцать девятом и когда немцы бомбили Англию, мы с ними делили между собой Польшу, а потом присоединили к себе Прибалтику. На это кадыкастый с достоинством отпарировал, что Россия никогда ни на кого не нападала, а в Прибалтику нас пригласили законные правительства. Сказав это, он, словно ища поддержки, повернулся к Владику. Владик сделал вид, что этого не заметил. Рабочий допил пиво, протянул бармену деньги и наконец, посмотрев на соседа, все так же спокойно сказал:

— Ну конечно, пригласили. Нас всюду приглашают. Нас уже пятьдесят три раза приглашали.

— Ты чего несешь?! — возмутился его сосед, но уже не Америкой, а рабочим.

— За свою историю Россия пятьдесят три раза начинала войны, — опять невозмутимо ответил рабочий.

— Смотри, какой ты грамотный, — ехидно сказал его сосед.

— А вы в интернете посмотрите, тоже, может, грамотным станете, — ответил рабочий, взял сдачу и, оставив чаевые, вышел из бара.

Сосед проводил его взглядом и как к своему союзнику обратился к Владику:

— Ну как вам это нравится? Всякое жлобье теперь в грамотеи потянулось. Благо интернет появился.

— Мне нравится, — ответил Владик. — А насчет того, кто жлоб, так это бабушка надвое сказала, — и, положив на стойку деньги, сказал Яше: — Пошли.

Они поднялись, и уже около выхода Яша повернулся к оторопело смотревшему им вслед мужчине и обеспокоенно сказал: «Я бы на вашем месте обратился к онкологу. У нас приятель умер от рака кадыка. У него он вот точно как у вас, все время по шее катался…»

В зале ожидания аэропорта Владик достал приготовленный лист бумаги, на котором по-английски написал имя прилетавшего: Tim Coleman. Наконец через заграждения, отделяющие встречающих от прибывающих, стали проходить пассажиры финского рейса (в Питер прямого рейса из Нью-Йорка не было). Через какое-то время от группы прибывших отделился высокий, очень худой чернокожий парень в мятой красной футболке навыпуск, на которой огромными золотыми буквами было написано «USSR» и в шортах цвета хаки, мешком висевших на нем и спускавшихся намного ниже колен. Из ушей, с двумя сережками в каждом, тянулись тоненькие проводки от наушников плеера, за плечами болтался рюкзак. Парень огляделся, и, увидев Владика, державшего лист с именем, широко улыбаясь, приплясывающей походкой направился к ним. «Ни хрена себе! Негр! — воскликнул Яша и, повернувшись к Владику, спросил: — Ты знал?» — «Нет, — слегка растерянно ответил Владик и тут же добавил: — А какая разница?» Парень подошел к ним и протянул Владику руку.

— Hi (Привет), — и продолжил с сильным акцентом, но на довольно сносном русском: — Я Тим, а ти Влад?

— Да. А это мой друг, Яша, — Владик показал на Яшу.

— Привет! — протянул руку Яша.

— А где твой багаж? — спросил Владик.

— Ничего нет. Только это. Я буду покупать русский вещи, — на довольно приличном русском, правда, с большим акцентом ответил Тим.

— Ты хотел сказать, китайские? — поправил его Яша.

— Я не знал, что у Эвана сестра черная, — сказал Тиму Владик.

— She is not (Это не она), — ответил Тим и добавил по-русски: — Это мой отец.

Увидев, что парень чернокожий, Владик почувствовал мгновенное ощущение неприятного удивления. Он вспомнил, как начав свои поиски жилья в Принстоне и получив в администрации университета адреса предлагаемых ими квартир, он простодушно спросил, проживают ли черные в этих районах. Белая женщина, с которой он беседовал, ничего ему не ответила, только посмотрела на него взглядом такой неприкрытой неприязни, что ему сразу стало стыдно за свой вопрос.

В России отношение к неграм, которых там называли черномазыми, всегда было как к людям низшей расы. Он вспомнил одного своего приятеля из юношеской компании, учившегося в мореходке, который рассказывал, что, когда к ним привезли на учебу курсантов из Ганы, их сразу стали частенько поколачивать. Во-первых, просто потому что черные, а во-вторых, чтобы не трахали наших белых девочек, которые оказались очень падкими на экзотику. Но такое же ощущение собственного превосходства было не только перед неграми, но и перед кавказцами, которых в России почему-то называли черножопыми, и перед жителями Средней Азии, которые для русских всегда были чурками, и перед другими малыми народами, населявшими огромную территорию России. И даже к жителям других стран отношение было такое же пренебрежительное: итальянцы — макаронники, французы — лягушатники, американцы — пиндосы, — и так далее. И, как бы Владику ни было стыдно, но он должен был признаться, что в нем, пусть и где-то глубоко и даже против его воли, тоже сидит вот эта червоточина национализма.

Они вышли из здания аэропорта и взяли такси. Тима они посадили на первое сиденье. Наушники из ушей он так и не вытащил и всю дорогу, покачивая в такт музыке головой, смотрел прямо перед собой в лобовое стекло, ни разу не повернув головы, чтобы проводить взглядом проплывающие за окном машины дома, скверы, памятники… Наблюдая за ним, Владик вспомнил черных ребят на его факультете — несколько было и в группе славистов, приходящих к нему домой, — никто из них не напоминал Тима. «Почему мы в России так любим обобщать и всех мазать одной краской?» — подумал он.

Они подъехали к дому. Владик прекрасно знал, какая реакция будет у Шуры на нового соседа, и чтобы хоть как-то смягчить удар, он попросил Яшу подняться с ними. Тот нисколько не возражал, и даже наоборот — его всегда веселили такого рода сцены. Когда они вошли в парадную, Тим сразу поморщился от запаха мочи, но ничего не сказал, а Владик никак не прокомментировал. Поднявшись по нескольким ступенькам, они подошли к лифту, и Владик открыл дверь. «Что это?» — удивленно спросил Тим, глядя внутрь узенькой, рассчитанной на одного человека кабинки лифта.

— Это лифт, — ответил Владик. — Можно сказать, индивидуальный, как у вас в Америке.

— Вы шутит, да? — с надеждой сказал Тим. — В Америка такой личный лифт может только для собак.

— Ты не в Америке. У вас собака — друг человека, а у нас человек — друг человека, — нравоучительно сказал Яша.

— Ты, когда закроешь дверь, нажимай на пятый этаж, — проинструктировал Тима Владик.

— Как я знай, какой кнопка?! Здесь ничего не видно, — запаниковал Тим.

— Входи, я тебе сам нажму, — скомандовал Яша.

Тим с отчаянием посмотрел на Владика и, прижимая к груди рюкзак, осторожно втиснулся в кабину.

— Перед тем как остановиться, — продолжил свой инструктаж Владик, — лифт сильно тряхнет. Не бойся — это нормально. Ты откроешь дверь, но сразу не выходишь. Прежде чем выйти, нажми вот эту кнопку первого этажа и сразу выскакивай. Лифт поедет вниз к нам, а иначе какая-нибудь сволочь этажами выше может по дороге его перехватить. Все понял? — подытожил Владик.

— Ничего не понятно! — категорично закричал Тим и попытался выйти из лифта.

— Поймешь. Пару недель — и как-будто родился в лифте, — запихивая его обратно в кабинку, успокоил Тима Владик и, нажав кнопку, моментально убрал руку. Дверь с грохотом закрылась и лифт с перепуганным насмерть Тимом медленно пополз вверх. Владик с Яшей улыбаясь махали ему вслед.

— Ну что, черняшка, добро пожаловать в Россию, — сказал Яша.

К облегчению Владика, в квартире вообще никого не оказалось. О том, что у Владика в его комнате будет кто-то жить, в квартире все знали. Но что жилец чернокожий — нет. Поэтому, чтобы избежать излишней нервотрепки, особенно со стороны Шуры, Владик написал записку, в которой сообщил, что нового жильца зовут Тим, он говорит по-русски и проживет в его комнате где-то дней десять. Положив записку на видное место, Владик показал Тиму, как пользоваться плитой и ванной, оставил ему ключи и с облегчением вышел из квартиры, полностью проигнорировав предложение Яши познакомить жителя Америки с русским гостеприимством и прямо сейчас обмыть международные отношения.

На уговоры Владика провести в Америке свой отпуск Мила сказала, что твердо обещать ничего не может, но пообещала подумать. Все зависит от состояния отца. Опять начались долгие уговоры, теперь уже чтобы принять от Владика денежную помощь и нанять на время ее отъезда сиделку. Владик убеждал ее с такой страстью, а потом, когда она продолжала упорствовать, с таким отчаянием, что Мила наконец сдалась. Но поставила условие, что поедет только в том случае, если отцу не станет хуже и что она постепенно будет отдавать Владику потраченные на ее поездку деньги. Владик готов был на любые ее условия. Он надеялся, что, приехав в Америку, Мила не сможет устоять перед возможностью наконец-то зажить никогда ей не ведомой спокойной и обеспеченной жизнью. О том, что он будет делать дальше, если она все-таки не захочет остаться в Америке, Владик сейчас думать не хотел. Мысль же о том, что случится, если Мила решит остаться с ним в Америке, а ему университет не продлит контракт, однажды промелькнула в его голове, но он тотчас ее самодовольно отбросил: «Такие математики на дороге не валяются».

Летний отпуск у него заканчивался, так что ждать Милу до августа он не мог и, взяв с нее слово, что она в его отсутствие не передумает, Владик начал собираться домой. Когда он в первый раз произнес про себя слово «домой», он с каким-то облегчением почувствовал, что там, в Принстоне, и есть его дом. И все сразу стало на свои места. Сантименты, охватившие его по приезде в Питер, так и остались только сантиментами и уже давно прошли, а вместо них пришло желание спокойной, ставшей нормальной для него жизни, которая ждала его в Принстоне.

Живя у Яши, он избегал появляться в квартире и встречался с Милой в ресторанах, в парках или просто гулял с ней по городу. Он приглашал ее и к Яше, но она категорически от приглашений отказывалась. Наконец он решил, что пора появиться на Петроградской, посмотреть как там Тим, пообщаться с Шурой, иначе это начинало выглядеть с его стороны трусостью, а до сих пор не состоявшаяся передача Шуре его комнаты — трепом. И в последнюю субботу перед отъездом в Америку он поехал на Петроградскую.

Войдя в квартиру, он постучался к Миле. Не услышав ответа, он прошел на кухню, где у плиты стояла Шура, помешивая свои неизменные постные щи.

— А, явился наконец, — увидев его, сказала Шура. — Кстати, очень вовремя. Я вот не перестаю думать: какой же тебе подарочек получше сделать, благодетель ты наш.

— Весьма признателен, Шура, но у меня день рождения в октябре, — поправил ее Владик.

— Это не важно. Главное, ты родился и всех нас этим осчастливил.

— Еще раз весьма признателен, — Владик прижал руку к сердцу и слегка поклонился.

— Ты слышишь, что там творится? — Шура показала на дверь в комнату Владика. За стенкой раздавались звуки, которыми обычно сопровождается бурный секс: ритмичный скрип пружинного матраса, женские вскрики, перебиваемые невнятными мужскими возгласами.

— Если мне не отшибло память, что-то очень заманчивое. Я лично завидую, — расстроенно вздохнул Владик.

— Завидуй — есть чему. Там твой жилец опять новую бабу привел. Это уже вторая сегодня. Скоро здесь очередь будет стоять.

— Ничего себе — сексуальный маньяк попался. Кстати, когда он приехал, мне его рожа сразу не понравилась, — Владик погрозил кулаком в сторону двери в чулан.

— Интересно, почему бы это? Может потому, что он, — тут Шура перешла на крик: — Из СЕНЕГАЛА!!!

— Шура, не ори — он из Америки, — возразил Владик. — Так что, знаешь, не гневи Бога.

— Какая мне разница, откуда он. Он НЕГР! — слово «негр» Шура во весь голос прокричала.

— Э, не скажи, — опять возразил Владик. — В Сенегале они намного чернее и воинственнее, зато наши, американские, очень любвеобильны. И заметь, что кстати очень важно, зовут его Тим — сокращенно от Тимофей. Да и рожа у него совсем рязанская, даром что черный.

— Это, конечно, меняет дело, но я вызываю полицию, — голосом, не терпящим возражений, сказала Шура.

— И что ты им скажешь? — поинтересовался Владик.

— Найду, что. Это квартира, в конце концов, а не публичный дом. Да еще чуть ли не на кухне.

— Если на кухне, то я рекомендую вызвать санитарную инспекцию, — посоветовал Владик, достал свой мобильник и протянул Шуре.

— Прибереги свое чувство юмора для другого случая.

На полке около двери в комнату задребезжала посуда, а женские вскрики перешли в один продолжительный вой.

— Ой, Господи! — испуганно вскрикнула Шура.

— Немедленно заткни уши, — потребовал Владик.

— Что же он там вытворяет, гад?! — возмущенно закричала Шура.

— Хочешь, пойду посмотрю? — предложил Владик.

— Он еще острит! Это ж надо было умудриться — в Питере сдать комнату негру.

— Откуда я мог знать, что у моего сотрудника сестра замужем за черным? — виновато оправдался Владик. — Но, Шура, я тебе обещаю, что максимум через месяц его здесь не будет. Даю слово американского профессора, — Владик опять прижал свою руку к сердцу.

В это время шум за стенкой прекратился, и в кухне наступила тишина, нарушаемая лишь уличными звуками, раздающимися из-за открытого окна. Дверь комнаты открылась, и из нее вышла миниатюрная женщина средних лет со взлохмаченными волосами, под которыми пылало остроносое личико. На ней была одета Тимова красная футболка с надписью «USSR», которая доходила ей чуть ли не до лодыжек. Посмотрев на Шуру и Владика помутневшим взглядом, она слегка кивнула и нетвердым шагом прошла в ванную.

— Ну, как тебе это нравится? Совсем стыд потеряли, — проводив ее осуждающим взглядом, сказала Шура.

— Не завидуй, Шура. Такие у них годы, — огорченно вздохнул Владик.

— Да она ему в матери годится, — возмутилась Шура.

— Ты шутишь?! — с ужасом выдохнул Владик. — Тогда я бы на твоем месте сообщил куда надо. У тебя все-таки внук растет. Кстати, я его недавно видел. Шутки в сторону, Шура, но ему учиться надо. Он стал прекрасно рисовать…

Их дом на Петроградской находился в одном квартале от метро «Чкаловская», но, истосковавшись по городу и по долгим прогулкам, Владик всегда шел в центр города пешком, причем по одному и тому же маршруту: по Введенской улице он переходил Малый и Большой проспекты, шел дальше до Александровского парка, затем, пересекая его, выходил на Кронверкскую набережную, по ней огибал Петропавловскую крепость и, перейдя Биржевой мост, выходил на свое самое любимое место в городе — Стрелку Васильевского острова. Здесь он обязательно задерживался, любуясь открывающейся панорамой. Несколько дней назад, выйдя к Стрелке, он увидел около парапета одинокую фигуру перед мольбертом, в которой сразу узнал Коську. Он подошел к нему и заглянул через плечо. На холсте слегка размытыми легкими мазками, напоминающими Владику его любимых импрессионистов, была изображена Нева с набережной на противоположном берегу. Но не современная, перед которой они сейчас стояли, а, скорее всего, восемнадцатого века: по ребристой поверхности реки плывут большие корабли с раздутыми парусами, утлые лодчонки; на противоположном берегу из труб на дворцовых крышах струится дым; по мосту катятся кареты и повозки, запряженные лошадьми… Коська, почувствовав его присутствие, обернулся, сразу же нахмурился и, буркнув: «Привет», вернулся к своей работе. Владик еще немного постоял и, пораженный увиденным, пошел дальше. Он долго еще думал, как поверхностно люди оценивают друг друга. Если ты малообразован, большую часть времени проживаешь в запоях, то внутри у тебя должно быть пусто, как в коробке, в которую должны были что-то положить, но не положили…

— Я буду оплачивать его обучение, — предложил Владик.

— Ах, ты будешь оплачивать. Так же, как свои хоромы на меня переписал?

— Перепишу. В понедельник идем к нотариусу. Я тебе обещаю.

— Грош им цена, твоим обещаниям! — махнула рукой Шура. — Ты однажды уже пообещал оставить девку в покое. Та к нет. Не успел пожаловать, сразу же ее к себе в комнату потащил.

— А это уже наговор. Почти месяц терпел, — Владик тяжело вздохнул. — И, между прочим, как говорили древние евреи: уезжаю я несолоно хлебавши. Ты понимаешь, о чем я?

— А мне и понимать нечего. Я вот что тебе скажу. Что бы ты тут ни делал, как бы ни выкобенивался, все равно будет по-моему. Спала она с тобой или не спала, влюбилась она в тебя или нет, мне НАПЛЕВАТЬ! Все равно я ее увезу, и Коська на ней женится.

— Нисколько не сомневаюсь, — сказал Владик.

— И правильно делаешь. Ты меня знаешь, — с угрозой в голосе сказала Шура.

— Чем очень горжусь.

Из ванной вышла гостья Тима и, уже виновато улыбаясь, проскочила к нему в комнату. Шура, осуждающе покачивая головой, проводила ее суровым взглядом и посмотрела на Владика, как бы ища поддержки. В ответ Владик развел руками и, чтобы не возвращаться к этой теме, подошел к окну и, облокотившись о подоконник, посмотрел вниз, на улицу.

— Кстати о птичках, ты не в курсе, где наша Мила? — повернувшись к Шуре, спросил он.

— Ваша Мила в магазин пошла, — ответила Шура.

— Тогда я ее подожду, если не возражаете.

— Жди. Мне-то что… — махнула рукой Шура.

— Здравствуйте, — раздался вдруг голос Светы.

Когда Владик вошел в квартиру, Света, лежа на диване, смотрела плоский, с большим экраном телевизор, который купила всего несколько месяцев назад. Деньги на него она собирала долго и мучительно, отказывая себе буквально во всем. Зато, наконец купив его, она испытывала чувство необыкновенной гордости и маленького счастья. Это было первое в ее жизни настоящее счастье. С приездом Владика к ней опять пришло счастье, только на этот раз оно было необъятных размеров и стало всей ее жизнью.

По телевизору показывали какую-то комедию, и Света даже иногда улыбалась, смотря на экран. По-настоящему, в голос, смеяться у нее не получалось с тех пор, как из ее комнаты выскочил до смерти напуганный Коська, а она, в разорванном платье, с раскинутыми ногами лежала на диване и смотрела в потолок. Ни злости, ни страха, ни обиды она тогда не испытывала. У нее в тот момент вообще не было никаких ощущений. Казалось, что она их потеряла. Та к же, как только что потеряла свою невинность. И жизнь ее с тех пор так и потекла без ощущений. Как на автомате. Равнодушно и холодно. Даже первоначальный страх, что Владик все знает и поэтому не приходит, перестал изводить ее. И вообще, она долго обвиняла в произошедшем Владика: ведь все случилось, потому что он сказал, что будет жить у Милы. А он просто трепался. Она же, как дура, поверила, хотя должна была привыкнуть, что он все время шутит… Теперь же, по прошествии времени, она уже обвиняла только себя. Надо же было быть такой дурой и, услышав слова о Миле, принять их всерьез и тут же решиться с Костей на такое…

И сейчас, когда она услышала, как открылась и захлопнулась входная дверь и раздался звук шагов по коридору, она сразу почувствовала — это он, и ее сердце заколотилось в уже забытом ритме. Она резко вскочила с дивана, подбежала к зеркалу, поправила волосы, подумала накрасить губы, но махнула рукой и выбежала из комнаты. Увидев на кухне вместе с Владиком Шуру, она, как могла, постаралась скрыть свое огорчение и, бодро поздоровавшись, спросила:

— Как поживаете, Владик?

— Привет, Светик! Поживаем в большой восторженности. А вы как?

— Спасибо, я тоже. Вы к нам давно не приходили, — укоризненно сказала Света.

— Да, наверное, уже неделю.

— Двенадцать дней. А где вы живете? — спросила Света.

— У своего друга Яши. Сюда же меня никто не пускает.

— Живи у своего Яшки. Мы здесь прекрасно без тебя обходимся, — вмешалась в разговор Шура.

— И что, совсем не скучаете? — поинтересовался Владик.

— Я скучаю, — глядя прямо ему в глаза, ответила Света.

— Я по вас тоже скучал.

— Скучали бы, пришли навестить, — продолжая не отрывать от него глаз, сказала Света.

— Извините. Закрутился… — оправдался Владик.

— Пойду прилягу, — прервала их Шура, возмущенная тем, что ее в открытую игнорируют, и пошла к себе в комнату.

— С Коськой я насчет училища поговорю, — вслед ей пообещал Владик.

— Поговори-поговори, — уже повернувшись к ним спиной, как бы сама себе сказала Шура.

Она знала, что Коська вообще ни о чем с ним разговаривать не будет, хорошо, если морду не набьет. Для нее же польза от Коськиного рисования была единственная — оно удерживало его какое-то время от запоев. To, что это может ему нравиться и могло быть его призванием, ей даже не приходило в голову. «Что ж, пускай себе рисует на здоровье. Уедем в Шиловку, может, продавать что-нибудь будем…» — вот с этим она была согласна. Главным для нее сейчас было вырваться наконец из проклятого Питера, где спаивают ее внука. Причем вырваться всем, вместе со Светой, которую она уже давно считала частью своей семьи.

Она вошла к себе в комнату и закрыла за собой дверь. «Владька пришел?» — спросил, лежавший на кровати Коська. «Владька, кто же еще», — ответила Шура. «Козел», — сквозь зубы процедил Коська и повернулся к стенке.

На кухне Света, поставив чайник, спросила у Владика:

— Хотите кофе?

— Конечно, хочу. Но я с собой его не ношу.

— У меня есть. Я для вас держу. Вот… Вдруг придете.

— Вот это удружили! Спасибо, — поблагодарил Владик.

Света достала из своего шкафчика пачку кофе и протянула Владику.

— И даже «Lavazza», — с удовольствием покачал головой Владик и занялся приготовлением кофе.

— Я думал, вы на меня злитесь, — сказал он, доставая чашку из своего шкафчика.

— Раньше злилась. Очень. Теперь перестала.

— Умница…

Владик выключил кофейник, налил себе кофе и сел за столик.

— Я на следующей неделе уезжаю домой, — сказал он.

— В Америку? — растерянно спросила Света.

— Куда же еще?

— Почему так рано? А ваши переговоры? Вы уже их закончили?

— Какие переговоры? — удивился Владик.

— Как же? Сами же говорили, что с собой воюете. Пытаетесь выяснить, что для вас хорошо, а что плохо? Ну вот. И переговоры тоже с собой ведете. Забыли, что ли?…

— А-а-а… вот вы о чем, — протянул Владик. — Да нет, как тут забудешь… Если бы вы знали, как мне эта война осточертела: победителей в ней по определению быть не может, и белый флаг не поднимешь… Ну ее к черту… Если не остановлюсь, такое натворю. Тогда мне крышка. Прямым попаданием.

— Чего вы несете! — испуганно сказала Света.

— Поверьте старому вояке… Я, знаете, что подумываю… Сдам-ка я эти армии под другое командование. Пусть оно выпутывается…

— Какое еще командование? — недоумевая, спросила Света.

— Судьба, случай… Мало ли желающих… Согласны?

— С чем согласна? Вы меня совсем запутали.

— Да я и сам уже запутался… Эта война такая давняя, — махнув рукой, сказал Владик.

— Единственное место, где у меня никогда не бывает никаких сомнений в том, что я делаю, — это моя работа. И единственное место, где я себя чувствую уютно и в безопасности, — это мои подоконники. Не слабо, да? Правда, мне уже тридцать один год… Мысль понятна?

— Это неправда! — возмущенно сказала Света и словно от переизбытка чувств прижала кулачки к своей груди. — Вы совсем не такой.

— Такой, детка, такой. Просто я хороший актер. Кстати, все считают, что я упустил свое призвание… Знаете, я где-то читал, что главная цель в жизни разумного человека — это не потеряться в мире предоставленных ему возможностей… О себе я так не думаю. Но, может, это самообман?

— Я опять не поняла, что вы наговорили. Ну вот. Но все равно это неправда. Вы умный и нигде не потерялись, — взволнованно сказала Света и, помолчав немного, пристально глядя ему глаза, так же взволнованно спросила: — А Мила с вами едет в Америку?

— Сейчас? Нет, не едет. Слушайте, а вы не хотите приехать?

— Вы это серьезно?! — растерянно спросила Света.

— А я когда-нибудь шутил?

— Да вы все время шутите. Ну вот… А даже если не шутите, я все равно не поеду.

— Почему? — удивился Владик.

— Надо было раньше, — стараясь справиться с голосом и опустив голову, сказала Света.

— А что изменилось?

— Много чего изменилось… Скажите, вы тогда придумали, что будете у Милы жить?

— Придумал.

— Зачем? — недоуменно спросила Света.

— По привычке.

— Ну вот видите… Сами виноваты, а теперь спрашиваете… — сказала Света, борясь со слезами, предательски заполнившими ее глаза.

Коська лежал на кровати и, уставившись в стенку, сдерживал нарастающий в его груди гнев. Чтобы разрядиться, можно было бы пойти и набить Владьке морду. С тех пор как он узнал, что Света побывала у него в чулане, он с трудом себя от этого сдерживал. Еще можно было пойти и напиться. Но он тоже с еще большим трудом держался и не пил уже почти вечность — с Владькиного приезда, — и напиться сейчас, значит, войти в запой. Но тогда это конец всему… Когда в тот проклятый день он вышел из Светиной комнаты, оставив ее лежащей на кровати, его охватил непривычный ему водоворот чувств, от которых у него кружилась голова, как она обычно кружилась после хорошей выпивки. Ощущение гордости и восторга от своего первого обладания женским телом, и не просто женщиной, а его Светой, сразу сменилось ужасом перед совершенным им и страхом, что теперь он может ее навсегда потерять. Первое время так оно и было. Света заперлась у себя в комнате и на его жалобные просьбы о прощении через запертую дверь только коротко отвечала: «Уходи». Прошла целая вечность, пока она наконец появилась на кухне. Потом прошла еще вечность, пока она с ним заговорила. Тогда он с облегчением решил: простила (Света же просто смирилась, как мирятся с тем, что уже не изменишь). И вот сейчас, с приходом этого суки Владьки, опять все затрещало, зашаталось…

— Ну что, так и будем лежать? — сидя на своей кровати, спросила Шура.

— А чего делать? Морду ему набить?

— Ты уже совсем голову пропил? Нормально разговаривать разучился? Давай подымай свою задницу и дуй на кухню. Поставь чайник, спокойно, как ни в чем не бывало поговори с ними, а главное, не уходи с кухни, пока Мила из магазина не вернется. Короче, не оставляй их одних. Понял?

— Понял, — пробурчал Коська. Он неохотно поднялся с кровати, взял в руки чайник, сделал несколько глотков из горлышка и вышел из комнаты. Увидев на кухне увлеченных разговором Свету с Владиком, он облокотился о косяк своей двери и стал слушать.

— Я знаю, что виноват перед вами, — продолжал Владик, стоя к кухонной двери спиной и не замечая Коську. — Но я свою вину искуплю.

— Как? — спросила Света, тоже не видя Коську, которого Владик заслонил своим высоким телом.

— Очень просто. Берите отпуск и приезжайте ко мне погостить в Америку.

— Та к вы меня в гости зовете? — разочарованно сказала Света.

— Конечно. У меня тут одна идейка имеется.

— У вас всегда какие-нибудь идейки.

— Мне положено, я ученый. Короче, у нас в университете на кафедре славистики работает один парень.

— Что такое славистика?

— Наука такая о нас с вами, то бишь о славянах. Так вот, отличный парень. У него русские корни, прекрасно говорит по-русски и вообще обожает все русское. И жениться, между прочим, настроен только на русской. А он упертый, не то что я. В общем, я ему о вас написал. Да так, что он в вас влюбился, — здесь Владик немного перегнул. Эвану он не писал, а говорил с ним по телефону. О любви разговора тоже не было. Просто он сказал, что в его квартире живет очаровательная девушка и что в случае, если Эван захочет приехать в Питер, он должен будет с ней обязательно познакомиться.

— Опять выдумываете. А даже если влюбился, мне-то что.

— Ну, Светик, вы меня разочаровываете. Вы на горизонты смотрите… На горизонты. Там такие возможности раскрываются. Приедете в гости, познакомитесь, а там, чем черт не шутит…

— Не нужен мне никакой парень.

— Это вы зря. Он на Бреда Пита похож.

Слушая их разговор, Костя чувствовал, как в нем все сильнее и сильнее закипает не просто злость, а уже настоящая ненависть к Владьке. А когда тот упомянул Бреда Пита, Коська уже не выдержал и буквально ворвался в кухню.

— Я тебя предупреждал, козел?! — чуть ли не зарычал он за спиной Владика.

— Извините, Константин, вы о чем? — повернувшись к нему, спокойно спросил Владик. Коську он никогда не боялся. В его глазах он оставался безобидным малолетним пьянчужкой. Правда, сейчас перед ним был совсем другой Коська: довольно крепкий парень, который окончательно спился и, видя в нем своего соперника, его ненавидел.

— Я говорил тебе, чтобы ты оставил ее в покое?! Говорил?!

— Костя, прекрати! — крикнула Света и, оттеснив Коську, встала между ними.

— Друг мой Коська, — через ее плечо наставительно сказал Владик, — тебя в детском саду учили, что подслушивать — это ай-ай-ай, как нехорошо?

— Мне плевать! Она мне жена. Понял?

— Не очень. Вы это о ком, молодой человек?

— Не слушайте его, Владик, — умоляющим голосом сказала Света. Затем резко опять повернулась к Коське и, толкнув его в грудь, прокричала: — Тебя тетя Шура послала? Да?

— Какая разница? — отмахнулся Коська. В это время у него в кармане зазвонил мобильник. Коська достал телефон и стал слушать. Звонил их риелтор.

Риелтором у них был Витя Островский, или просто Витюня, как его все звали. Он приходился Владику дальним родственником, и свела его с Шурой Мила, познакомившись с ним на восьмидесятилетии писателя Штольского, дальнего родственника и Владика и Витюни. Узнав, что Владик уехал по контракту в Америку, Витюня приклеился к Миле с вопросами о Владиково жилище: сдал ли он его или продал. А если ни то и ни другое — ведь Владька всегда был легкомысленным, — то он может помочь в лучшем виде. Теперь именно он занимался продажей всей их квартиры. Вот этот Витюня сейчас и звонил Шуре.

— Да, она дома… Хорошо, позову, — Коська опустил руку с мобильником.

— Это бабушку, — сказал он Владику. — Я сейчас вернусь. Попробуй только уйти, — он угрожающе посмотрел на Владика и, повернувшись к Свете, сурово добавил: — А ты иди к себе.

Отдав распоряжения, Коська вышел из кухни.

Владик огорченно покачал головой.

— Шура была права: мне нельзя находиться среди порядочных людей — приношу одни неприятности.

— Подумаешь… Плевать мне на них! — с вызовом сказала Света.

— На неприятности или на Костю с Шурой?

— На все.

— Вы, детка, здорово изменилась за эту неделю.

— Двенадцать дней, — поправила его Света.

— Если не секрет, что это там Коська лепетал о женитьбе?

Света, опустив голову, долго не отвечала, затем посмотрела Владику в глаза и чуть ли не с вызовом сказала:

— Я выхожу за него замуж.

— Поздравляю… Вот и сбудется ваша мечта, — немного неуверенно сказал Владик.

— Вы что, думаете, я об этом мечтала?

— Нет, но вы всегда мечтали жить у моря. А мне хочется, чтобы вы были счастливы.

— Правда? — спросила Света. И в этом коротком ее вопросе одновременно прозвучали и недоумение, и надежда, и горечь, и, несмотря на все, что с ней произошло, даже нотка счастья.

С момента, когда она почувствовала что влюбилась, ее не оставляла надежда, что Владик тоже сможет когда-нибудь ее полюбить. Узнав же от Милы, что они с Владиком только жили вместе, а любви у них никогда не было, ее надежда стала переходить в уверенность.

А все разговоры Милы, о том, что Владик вообще любить не умеет, Света всерьез не воспринимала. Любить умеют все. На то и люди. И сейчас после сказанного Владиком у нее опять появилась почти уверенность в своей правоте.

— А вам-то чего — счастлива я или нет?

— Потому что мне небезразлична ваша судьба.

— Почему? — голос Светы дрогнул от волнения, а глаза сверкнули восторгом.

— Потому что вы — маленькое чудо.

— И все? — словно поощряя его, сказала она и застыла в ожидании того единственного ответа.

— Ну, знаете, если разобраться, — это не так уж и мало.

— Смотря для кого, — лицо у нее сразу помрачнело, и восторг в голосе сменился разочарованием. Она ожидала совсем другого ответа.

— Это если… — начал говорить Владик, но в это время на кухню буквально ворвалась Шура, а за ней, с гневным лицом, Коська.

— Ну что, доигрался?! — еще с порога крикнула Шура. — Ты знаешь, кто звонил?!

— Неужели Обама?! — сделал огорченное лицо Владик. — Ну никакого самолюбия у человека.

— Ты урод, Владька! Самый настоящий урод! — заорал Коська.

— Послушай, Косенька: успокойся, утри сопельки и перестань наконец мне хамить.

Костя, замахнувшись, бросился к Владику, но Шура со Светой его удержали.

— Так кто звонил, Шура? — не обращая внимания на Коську, спросил Владик.

— Риелтор. Через две недели будем подписывать документы. А сначала они придут с последней проверкой. Теперь ты понял, во что нас втравил? Вот что я тебе скажу, дорогой. Гони своего негра! Немедленно гони! А нет — я сама его выгоню.

— Шура, я, конечно, дико извиняюсь, но комната пока моя. К нотариусу мы еще не ходили. Это во-первых. А во-вторых, покупают квартиру, а не Тимку, так что, кто сейчас живет в моем чулане, совершенно никого не волнует.

— Тебя, может быть, и не волнует, а меня волнует. На меня тебе, конечно, наплевать, но ты о ней хотя бы подумай, — Шура указала на Свету.

— Тетя Шура, не надо мной прикрываться. Мне он не мешает, — запротестовала Света.

— Света, не вмешивайся, — махнула на нее рукой Шура. — Если ты не понимаешь, что происходит, то лучше помолчи. А ты, Владька, побойся Бога…

— Смысл? Бог же у нас всепрощающий. И вообще, у меня насчет Бога своя теория есть. Хочешь послушать?

— Сгораю от нетерпения.

— И правильно, очень занимательная теория. Так вот, создал Бог землю, потом флору и фауну на ней. И увидел, что все это — хорошо. Надо было создавать человека, но предчувствовал Всевышний, что ничего путного из этого не получится и нанял, хитрюга, для этой грязной работы дьявола. И создал дьявол человека и увидел, что это — ХОРОШО. Идея понятна? — сказал Владик и подумал, что становится циником, ему стало неприятно.

Отношение к Богу у Владика было неоднозначное. До отъезда в Америку вопрос о Боге у него просто никогда не возникал. И хотя в его окружении кое-кто стал похаживать в церковь и даже носить нательные крестики, Владик считал, что у большинства это обычное лицемерие. Но, приехав в Принстон, он обнаружил, что такая во всех отношениях прогрессивная страна, как Америка, оказалась страной очень религиозной. Недалеко от его дома находилось старое крохотное кладбище с несколькими покосившимися древними надгробьями. Рядом с кладбищем примостилось такое же маленькое шпилеобразное здание пресвитерианской церкви. Как-то ради любопытства Владик вошел вовнутрь. Его поразило аскетическое убранство церкви: рядов двадцать грубых деревянных скамеек, перед ними на небольшом возвышении маленькая кафедра, за ней, такой же маленький орган, за органом устремилось вверх окно с незатейливым витражом. Абсолютное отсутствие пышности, присущей православным церквям и в меньшей степени католическим соборам. В воскресенье там шла протестантская служба, а по субботам церковь превращалась в синагогу (что было возможно из-за полного отсутствия какой-либо христианской символики). В эти дни вдоль 206-й дороги около церкви выстраивалась вереница машин. В католическую Пепельную среду повсюду в городе и даже в самом университете встречались верующие с нанесенными на лоб пепельными крестиками. Никакого лицемерия Владик в этом не видел и, вспомнив своих российских знакомых, ставших религиозными, он понял что, вероятно, у многих из них это было искреннее возрождение. И объяснялось это очень просто. После революции в России у народа забрали веру в Бога, надеясь заменить ее верой в светлое будущее коммунизма. Но из этого у большевиков ничего не вышло, и народ постепенно стал возвращаться к Богу. Потому что человек должен во что-то верить. Та к уж он устроен.

— Мне одно понятно, — ответила Шура на его рассуждение о Боге, — тебя уж точно бес создал. Ты посмотри, что ты здесь натворил. Ты посмотри, что ты со Светиком сделал. Ее словно подменили…

— Владик, я пойду к себе. Перед тем как уходить будете, зайдете ко мне? — в голосе Светы звучала скорее просьба, чем вопрос.

— Обязательно.

— Ты куда?! — перегородил ей дорогу Коська.

— Я сказала — к себе.

— Я к тебе сейчас приду, — сказал Коська, отступив в сторону.

— Сейчас не надо, — не глядя на него, ответила Света и вышла из кухни.

— Ну, ты видишь? — как бы ища сочувствия, обратилась Шура к Владику.

— Вижу. Девочка повзрослела. Александра Никитична, а вы не будете возражать, если я здесь подожду Милу? Все-таки бывший жилец.

— Ну если только как бывший.

— И на подоконнике могу посидеть? Поработаю, пока Милу жду.

— Да хоть ванну принимай.

— Шура, твоя неукротимая доброта когда-нибудь доведет тебя до беды.

— Уже довела по вашей милости.

— Шура, я исправлюсь.

— Горбатого могила исправит. Пошли, Коська. Оставим нашего гения мыслить.

Шура вышла из кухни.

— Вали отсюда, пока цел, — посмотрев на Владика испепеляющим взглядом, сказал Коська и последовал за бабушкой.

Владик достал из кармана бумаги с Яшкиным докладом, который тот попросил его просмотреть, и осторожно, чтобы не выдавить у открытого окна стекло, в своей любимой позе: вдоль окна, с ногами, согнутыми в коленях, — устроился на подоконнике. Он начал читать Яшин доклад, но в это время из-за стенки заиграла рэп-музыка, которую он на дух не переносил и которую, живя в элитном университетском городке, практически не слышал. Он оторвался от бумаг и стал смотреть в окно. По улице шли редкие прохожие, простучал по рельсам трамвай, который потом заскрежетал на повороте, один за другим проехали несколько грузовиков, за которыми тянулся черный выхлопной дым. И Владик сразу представил себе тихий, уютный Принстон. Его зеленый, утопающий в деревьях кампус, по которому куда-то спешили или наоборот — лениво лежали на траве студенты. Прямо напротив главного входа в кампус находилась небольшая и очаровательная площадь Палмера (Palmer square), по периметру которой расположились двухэтажные домики в викторианском стиле с маленькими и очень дорогими магазинами на первом этаже. Все вокруг дышало покоем, благополучием и беспечностью. Как же ему не терпелось вернуться в ту жизнь. Но думая так, он сразу же признавался себе, что, вернувшись в Принстон, через какое-то не такое уж и длительное время, он опять начнет тосковать по Питеру, по его величавой красоте, с его дворцами, памятниками, парками, каналами с перекинутыми через них, не похожими один на другой мостиками… Неужели Мила права и он не может нигде определиться?… Как она тогда сказала? «Ты из тех, кому хорошо только в самолете…» И та война с самим собой, которую он описал Свете? Не рисовался же он перед девочкой?… Да нет — он никогда этим не занимался… Смешно, но получается, он действительно не знает, что для него хорошо, а что — плохо?… Он, математик, для которого не должно существовать хаоса?… Казалось бы, все так просто: у него есть любимая работа, и больше ему ничего от жизни не надо. Все остальное ему только мешает. Все, кроме Милы…

Музыка за стенкой заиграла громче. Затем к ней присоединился женский хохот, перешедший в визг. «Действительно, сексуальный маньяк», — подумал Владик и улыбнулся. Дверь в Шурину комнату открылась, и из нее вышел Коська. Он прошел прямо на кухню и остановился перед сидящим на подоконнике Владиком.

— Ты еще здесь?! — спросил он, и в голосе его звучала ненависть и угроза.

— А где мне быть? — недоуменно поинтересовался Владик.

— Мне по барабану, где, но не здесь. Здесь чтобы духу твоего не было! Врубился?!

— Нет, но все равно страшно.

— Сейчас будет страшнее. Короче. Чтобы ты близко к ней не подходил! Понял?! Если я еще раз около нее увижу, я тебя инвалидом сделаю! Теперь понял, козел?!

— Опять нет. Ты, Костик, о ком? О бабушке? — недоуменно спросил Владик.

— Ты чего из себя дурака строишь?! Я тебе покажу бабушку! Козел!

Музыка за стенкой заиграла еще громче. Прямо до невыносимости громкой.

— Вот суки! — повернувшись в сторону чулана, ругнулся Коська, подошел к двери и забарабанил по ней кулаком.

— Заткните вашу гребаную музыку, подонки! — заорал он. — Я ваш плеер, блять, на кусочки разнесу! Уроды!

Музыка тут же замолкала, и на кухне сделалось совсем тихо и мирно.

— Браво, Константин. Это по-мужски. Я бы так не смог.

— Что ты вообще можешь! — презрительно сказал Коська. — Вали лучше в свою сраную Америку. И сюда больше ни ногой! Увижу — прибью.

— И ты тоже считаешь, что она сраная? Может, действительно так оно и есть?… И это только я такой доверчивый… — огорченно покачал головой Владик. Затем, слегка подумав, изобразил на своем лице легкое возбуждение и, оторвавшись от оконной рамы, подался в сторону Коськи. — Я сейчас тебе расскажу очень интересную историю про Америку, которая подтверждает, что вы все правы, а я — мудак. Кто такая Хиллари Клинтон ты, конечно, знаешь — ты же из интеллигентной семьи.

— Плевал я на твою Хиллари! Плевал я на тебя и на твои идиотские истории! Кончай базар, собирай свои бумаги и вали отсюда.

— Константин, не горячись, это очень поучительная история. Та к вот, в разгар предвыборной борьбы с Бараком Хусейновичем Обамой Хиллари Клинтон ни с того ни с сего влюбляется в нашего эмигранта Борю Зибельрмана из Черновцов. Да как! Совсем голову потеряла. Боря Зибельрман ей разумно говорит: «Хиля, чтоб я так жил, угомонись уже, сконцентрируйся на выборах, забудь меня (на время, конечно) и думай-таки о стране». Куда там! Все забросила. И вот результат: Обама — президент, Хилька у него в министрах, а самый из них мудрый — Боря Зибельрман так и чинит свои швейные машинки. Вот до чего страсть доводит! А ты говоришь.

— Чего я говорю, козел?! Какого хрена ты мне эту херню рассказал?

— Ты же просил доказательств американской тупости. Вот, пожалуйста.

— Я просил?! Ты, сволочь, мне всю жизнь на кусочки, а сейчас идиота из меня делаешь?!. Козлина блядская!

— Коська, ну что ты заладил одно и то же: козел, козлина. Других животных, что ли, нет? Используй свое воображение. Ты же художник, в конце концов. Между прочем, мне всегда говорили, что я очень похож на кенгуру… Да и вообще, мало ли животных… В общем, ты отработай свой репертуар, а мы потом с тобой по списку пройдемся.

— Ты еще издеваешься, КОЗЕЛ! — уже орет Коська и кулаком замахивается на Владика. Тот машинально уклоняется от удара и, теряя равновесие, падает в окно. Коська с диким криком: «ВЛАДЬКА!!!» перегибается через подоконник и смотрит, как распластавшийся в воздухе Владик летит вниз, ударяется о землю, его тело сотрясается от удара, и вокруг него по серому асфальту расплывается багровая лужа крови. Видя, как к телу подбегают люди, Коська выпрямляется, затем медленно сползает на пол и, прислонившись к стене, трясет головой, повторяя одну и туже фразу: «Я не хотел… Я не хотел… Я не хотел!» Затем начинает в голос рыдать, размазывая по лицу слезы, сопли, ужас…

Эпилог

Известие о гибели профессора Долецкого в России потрясло не только его коллег и студентов математического факультета, но даже в большей степени студентов факультета славянских языков и, конечно же, Бэйкер и Эвана. Они организовали службу в University Chapel (университетской часовне), а ровно через месяц, в день его гибели, все вместе собрались в полночь в его любимом крошечном Prospect garden (Проспект-саде) на территории университета, устроив импровизированный vigil (поминальную молитву). Они сидели на траве вокруг огромной клумбы, засаженной яркими цветами и занимающей чуть ли не весь садик. На своем ломаном русском они вспоминали разные истории, связанные с ним, пели под гитару песни, которые он когда-то пел, размахивая в такт горящими свечами, запах от которых перемешивался со сладким запахом роз и ириса. Многие из них не скрывали своих слез.

В свое время Бэйкер заставляла Владика купить страховку, объясняя, что это часть американской жизни. Владик категорически отказывался, объясняя, что беспечность — часть русской жизни. Сейчас она собралась заняться его финансовыми делами, но столкнулась с таким количеством всевозможных трудностей, что довольно быстро от этой затеи отказалась. Тем более что он рос в детском доме и у него все равно не должно было быть наследников.

Как-то еще давно, задолго до своего отъезда в Америку, Владик сказал Миле, что, когда его не станет, он хотел бы, чтобы его кремировали, а прах развеяли над Невой, в его любимом месте — на Стрелке Васильевского острова. Тогда Мила послала его к черту: нашел о чем говорить, когда тебе еще тридцати нет. Сейчас она решила похоронить его так, как он просил. Света сначала протестовала: она считала, что должна быть нормальная могила, с красивой плитой, к которой можно будет приходить, класть цветы, посидеть на скамейке, выпить, как положено, в память о нем, поставив около могилы стаканчик с водкой, накрытый хлебом. Ну, в общем, по-нашему, по-русски. Но Мила категорически отказалась: Владику бы все это не понравилось. И в конце концов Света согласилась, решив, что Мила права: все это не для Владика.

На Стрелку пришла целая толпа людей. Здесь постарался Яша — весть о гибели Владика Долецкого быстро разнеслась по городу среди знавших его. Было много выступавших. Вслед за прахом в воду кидали венки, букеты цветов. Как и в Принстоне, никто не стеснялся своих слез…

Через сорок дней после гибели Владика Мила пришла на Стрелку, бросила в Неву букетик цветов, постояла, глядя, как цветы плывут по течению, а когда глаза начали наполняться слезами, повернулась и пошла домой. По дороге она, хоть и не будучи верующей, зашла в церковь и зажгла свечку.

Придя домой, она достала из холодильника приготовленное вчера жаркое и пошла на кухню его разогревать. На кухне она застала моющую посуду Шуру. За стеной, как всегда, раздавалась громкая музыка — ненавистный ими всеми рэп.

— Здравствуйте, Мила! Сделайте, пожалуйста, одолжение, попросите Тимку выключить его чертову музыку или хотя бы сделать потише.

— Конечно, Александра Никитична. Но он ведь говорит по-русски.

— Нет уж, извините. Я когда вижу его черную рожу, у меня язык не поворачивается с ним по-русски говорить.

Мила постучала в дверь и громким голосом, чтобы перебить музыку, попросила Тима уменьшить звук. Звук сразу стал тише, но ненамного.

— Вот сукин сын! — ругнулась Шура. — Мила, вы не знаете, на сколько у него договор на комнату?

— Не знаю. На год, наверное.

— Я до сих пор не могу понять, каким образом этот Витюня оттяпал себе чулан.

— Оказалось, что он какой-то дальний родственник Владика.

— Какой еще родственник! Никого у Владика не было. Я, главное, дарственную предъявляла, Владиком написанную…

— Подписи же не было.

— На следующий день собирались к нотариусу… Ох, Владька, Владька… — горько вздохнула Шура. — Все у него получалось… как-то без толку.

— Без толку?! Между прочим, Владик в свои тридцать один год был очень известным математиком.

— А вел себя, как восемнадцатилетний студентик. Да и жил так же…

— Александра Никитична! — возмутилась Мила.

— Я знаю, знаю, о покойниках плохо не говорят. А я плохо и не говорю. Я любила в нем его юношескую искренность, непосредственность… Мы все это так рано теряем… Но согласитесь, если бы не Владик, жили бы мы сейчас с Коськой и Светиком у моря в своем домике… со своим садом… А теперь на всем этом крест. Зато Тимофея приобрели.

— Александра Никитична, при чем здесь Владик? Вы прекрасно знаете, что покупатель решил взять восьмую квартиру вместо нашей. Да и вы с ним так разговаривали…

— Да бросьте вы, нормально разговаривала. Они другого языка не понимают. А эта ваша интеллигентская покорность… Сначала пошумите вполголоса, для очистки совести, а потом вас запрягают кому не лень. И главное, чтобы не дай Бог о вас плохо не подумали.

— Интересно, а к какому сословию вы себя причисляете? Насколько я знаю, у вас муж писателем был.

— Та к это он был, а я у него была бесплатной машинисткой. И в трудовой книжке у меня фига, и такой же формы пенсия. Да что вспоминать? Вы бы лучше позвонили сегодня этому Витюне.

— Хорошо, позвоню. А к чему такая спешка, если не секрет?

Секрета у Шуры никакого не была, а вот надежда была. У Нины Антоновны, ее приятельницы по лестничной клетке, в Челябинске умерла сестра, оставив свою дочку сиротой (муж сестры уже давно умер). И Нина Антонова, прожившая всю свою жизнь в одиночестве, вызвала племянницу в Питер. Но комнатка у нее в многолюдной коммуналке была крошечная, да и соседи были осатаневшие, так что она собиралась снять своей племяннице комнатку где-нибудь неподалеку и подешевле. И чулан Владика подходил для нее идеально. А для Шуры подходила сама племянница. После гибели Владика у Светы с Коськой все было кончено. О том, что между ними произошло раньше, Шура, естественно, не знала и в их разрыве винила Свету. Но Миле она говорить об этом не собиралась, зная, что та всегда будет на Светиной стороне.

— Моя приятельница ищет комнату для своей племянницы, — сказала Шура. — Такая милая девочка. И имя хорошее: Надя. Надежда — прямо как знак сверху. Не скажу, что красавица, но сама доброта. Я ее уже и с Коськой познакомила, когда этот обормот был трезвый, конечно. И он ей явно понравился, и она ему тоже.

— Ну что же, дай вам Бог, — сказала Мила и, поставив на плиту чайник, направилась к выходу.

— Сегодня сороковина, как Владика не стало, — сказала ей вдогонку Шура.

— Да, я знаю, — остановившись, ответила Мила.

— А как будто вчера было… Я его тогда ругала за Тимку, а он, как всегда, отшучивался, что-то фантазировал… Он не умел ругаться, и на него невозможно было долго злиться… Он был такой открытый… И невероятно щедрый… — почувствовав, как у нее задрожал голос, а на глаза набежали слезы, Шура от неожиданности смутилась. — Вы можете мне не верить, но, несмотря на все наши споры и разногласия, я Владика очень любила, — совладав с собой, сказала она.

— Почему же, я вам верю. Он вас тоже любил.

— Я знаю… Все собираюсь у вас спросить. Вам Владик не говорил, почему он решил мне комнату подарить? Почему не вам?

— Он предлагал мне половину, но я отказалась.

— Почему? Вам что, не нужны деньги?

— Деньги всем нужны, но… В общем, у меня были причины.

— Гордость — вот ваши причины.

— Какая у меня гордость? Просто не люблю быть зависимой.

— Это перед Владькой-то?

— Перед ним особенно. И потом, вам они были нужнее — вы же собирались переезжать на юг. А я перед вами в долгу.

— Что еще за долг? Что-то я такого не припомню.

— Ну как же! Помните, когда я потеряла работу в Филармонии, я долгое время была без копейки? Я даже собралась рояль продавать. И тут вы пришли ко мне на помощь.

Случилось это в самом конце девяностых. Мила тогда была еще замужем. Но муж ее, вообразивший себя поэтом, не работал и целыми днями или сидел за письменным столом, или гулял по городу в поисках вдохновения, как он это называл. Стихи его не печатали, но он убеждал Милу, что его просто недооценивают. И ему нужен прорыв, который вот-вот наступит, и тогда о нем заговорят. Прорыв так и не наступил, а Милу совершенно неожиданно сократили в Филармонии, и они остались совершенно без денег. Мила от отчаяния уже собралась продать рояль.

— Нет, не помню, — покачала головой Шура. — Я, знаете, милая, помощь оказывать не привычная. Я сама в ней всегда нуждаюсь.

— Да бросьте, все вы помните. Вы меня тогда попросили продать вашу старинную икону каким-нибудь моим знакомым, а потом заставили меня взять комиссионные за продажу. Благодаря вам я продержалась, пока не нашла работу.

— Ну и что? Вы мне помогли и получили за работу. Все нормально.

— Да не нужна вам была моя помощь. Я знаю, что у вас был на нее свой покупатель.

— Он оказался жуликом…

— Не придумывайте, — засмеялась Мила.

— Во время пожара в Гатчине сгорело абсолютно все, включая моего алкоголика мужа. А вот эта икона осталась совершенно нетронута. Не верь после этого в Бога… Послушайте, может быть сходим в церковь сегодня? Поставим свечку…

— Я уже поставила.

— Ладно, я позже сама схожу. А сейчас давайте помянем его.

— Хорошо. У меня как раз жаркое разогревается. Я вчера сделала — решила себя побаловать.

— Жаркое — это сказочно, — мечтательно сказала Шура. — Я уже и не помню, когда сама готовила.

— Вот сегодня и попробуем. Я, конечно, не такая мастерица, как вы.

— Я стала мастерицей по постным щам. Но спасибо за приглашение. Спиртное за мной. Чего-чего, а уж этого добра у меня припрятано в достатке, хоть магазин открывай.

— Вы не возражаете, если я Свету приглашу?

— С какой стати я должна возражать?… — Шура пожала плечами. — Она, правда, в мою сторону не смотрит. Как подменили человека. А с Коськой себя ведет так, как будто у них ничего и не было.

— Просто Костя стал опять пить, — оправдалась Мила и невольно посмотрела в сторону Шуриной комнаты. С тех пор как мертвецки пьяный Коська однажды чуть не задохнулся в собственной блевотине, Шура в дни его запоев, всегда держала дверь в свою комнату открытой. Вот и сейчас в открытую дверь было видно Коську, разметавшегося на кровати с раскинутыми руками и широко открытым ртом. После гибели Владика Коська несколько дней находился в шоке. Целыми днями, пропуская даже работу, он лежал на кровати лицом к стене, ни с кем не разговаривая и ни на что не реагируя. Не подозревая, что произошло, Шура поражалась, как он близко к сердцу принял смерть Владика. К ней даже однажды прокралась мысль, а не причастен ли он к его гибели? Но, сплюнув в сердцах и назвав себя старой дурой, она эту мысль сразу откинула и больше к ней не возвращалась. Но еще больше она удивилась, когда Коська поднялся со своей кровати и вместе со всеми пошел на Стрелку, попрощаться с Владиком. И даже взял с собой альбом и, устроившись от всех в стороне, набросал рисунок. Потом он перерисовал его маслом на холсте. Фигуры людей на холсте были слегка обозначены, размыты. Зато вода в Неве была неестественно яркой, бирюзовой, какой бывает вода в тропических морях. Протянутая над парапетом, словно воздушная, почти прозрачная рука держала пронзительно-черную, реалистичную до малейших подробностей урну, из которой густым дождем сыпался неестественно-белый пепел. Из других, таких же неестественно-полупрозрачных рук, словно огромные капли крови, в воду падали красные цветы. Та к они и плыли, слегка покачиваясь на неестественно-бирюзовой невской воде, неестественно большие, кроваво-красные цветы по неестественно-белым, густым дорожкам пепла. Картина оставляла ощущение нереальности. Как и сама смерть Владика.

Он повесил картину над своей кроватью. Потом он по памяти нарисовал портрет Владика и отдал его Свете. А потом он ушел в запой.

— А из-за кого он сорвался? — возмутилась Шура. — Вы же видели, что с ней творилось после смерти Владика. Ну ничего, на ней свет клином не сошелся. Коське нужен стимул, и я ему найду этот стимул.

— Эту девочка из Челябинска?

— А почему бы и нет? Она в своем Челябинске к пьянству привычная.

— Это цинично, — покачала головой Мила.

— Жизнь заставляет, душенька. Я из кожи вылезу, но Коську отсюда увезу. И не одного. Я ему найду другую Свету, или Надю, или девочку из Челябинска… Можете меня осуждать… Это ваше дело…

— Какое право я имею вас осуждать?

— Имеете… Я сама себя простить не могу… В первый же день, когда Владик появился на кухне и я увидела, как Света на него смотрит, я поняла: все, влюбится девка. Та к оно и случилось… И я, как фурия, весь свой страх, всю свою злость стала вымещать на нем… хотя прекрасно видела, что Света его абсолютно не интересует, любит он вас, да и приехал сюда из-за вас, вернее, за вами.

— Он просто приехал в отпуск, потому что соскучился по Питеру.

— Бросьте вы! По вас он соскучился. И за вами приехал… Простите, Мила, бабское любопытство, если бы это несчастье не произошло, вы бы уехали с ним?

— Думаю, что да…

— И правильно бы сделали… Вы же тоже его любили… Ну, это не мое дело.

Шура надолго замолчала, вытирая посуду и ставя ее в свой шкафчик. Шкафчик совсем покосился и грозил вот-вот рухнуть. Надо было срочно его менять, но она все время откладывала, надеясь на скорый отъезд.

— Знаете, что… Давайте-ка сегодня мы с вами помянем Владика и напьемся, — вызывающе сказала Шура. — Я всю жизнь отдала своим пьяницам. Сначала мужу, теперь вот Коське… В моем возрасте люди начинают жить прошлым, а я не могу вспомнить радостного дня. Пытаюсь и не могу. Ни одного… Весь этот год я жила нашим переездом. Я мечтала о своем маленьком доме с садом, о море, о солнце… У меня могли появиться внуки… А обернулось все вот так. Ладно, хватит в жилетку плакаться. Чего это я вдруг? Сегодня мы Владика поминаем, и мы с вами сегодня хорошенько поддадим. Не все же Коське пить. Я надену свое страусовое боа…

— Оно должно быть вам очень к лицу.

— Еще как. Надо к нему только подобрать подходящее вечернее платье — не могу же я есть жаркое в задрипанном халате со страусовым боа. Это, знаете, не комильфо.

— Здравствуйте, — поздоровалась вошедшая на кухню Света. — Мила Владимировна, у вас луковицы не найдется? Лень в магазин идти. Я завтра после работы куплю и вам отдам.

— Сейчас посмотрю. По-моему, есть, — Мила открыла свой шкафчик.

— Хочешь, возьми у меня, — предложила Шура.

— Мне все равно.

— Не ищите, Мила, вот у меня, — Шура протянула Свете луковицу.

— Спасибо. Я завтра отдам, — поблагодарила Света.

— Да ладно, как-нибудь не обеднею, — махнула рукой Шура и, помолчав, добавила: — Сегодня Владика сороковины. Мы с Милой собираемся его помянуть. Присоединишься?

— Конечно. Я винегрет принесу, как раз собираюсь делать.

— А у Милы жаркое. Ну, выпивка, естественно, моя. Так что можем хорошо посидеть.

— Я еще пирожные куплю, — предложила Мила. — Тирамису. Владик их очень любил.

— Только, пожалуйста, не тирамису! — заволновалась, прижав к груди руки, Света. — Мила Владимировна, я вас очень прошу!

— Хорошо. Куплю корзиночки. Я знаю, ты их любишь.

— Вот и договорились, — потирая спину, сказала Шура. — Пойду полежу немного — спина опять разболелась. Мне еще полы мыть — моя очередь.

— Идите ложитесь. Я вымою, — предложила Света голосом, не терпящим возражений.

— Спасибо, детка, но я уж как-нибудь…

— Я сказала: я вымою.

— Ну спасибо. А я в следующий раз…

— Идите, не надо никакого следующего раза.

— Спасибо, — поблагодарила Шура и, прихрамывая, ушла к себе, закрыв за собой дверь.

— Я сегодня на Стрелку ходила, — сказала Света.

После похорон Владика Света стала возвращаться домой окружным маршрутом, который был намного дольше по времени и неудобнее. Она брала другую линию метро, с двумя пересадками, доезжала до станции «Адмиралтейская» и дальше шла пешком, как всегда ходил Владик: пересекая Дворцовую площадь, по Дворцовому мосту, — мимо Стрелки, где обязательно задерживалась на несколько минут. Но сегодня, в день сороковины, она задержалась на Стрелке подольше. Бросив в воду букетик цветов, она долго наблюдала за его медленным движением по реке, пока он не скрылся из вида. Потом она зашла в церковь и поставила свечку. Однажды Владик с ней долго говорил о религии, объясняя почему он стал задумываться о Боге. Тогда она особенно не вникала в его объяснения, слушая вполуха и думая о своем. В Бога она так и не поверила, особенно после смерти Владика, но в церковь стала заходить и ставить свечку в его память — ведь он-то в Бога верил.

— Давайте в следующий раз вместе пойдем.

— Обязательно, — согласилась Мила.

— Мила Владимировна, я письмо получила, — помолчав сказала Света.

— Из дома?

— Нет, из Америки. Из Принстона.

— Из Принстона?! От кого? — удивилась Мила.

— Его зовут Эван. Он знал Владика. Ну вот… Вам Владик о нем рассказывал?

— Что-то припоминаю. Он, кажется, славист.

— Да, Владик вроде это слово говорил. Он письмо по-русски написал.

— Ну и что там этот Эван пишет?

— Хотите почитать? — спросила Света.

— Если можно.

— Конечно, можно.

Света достала из кармана сложенный листок и протянула его Миле.

— Только, Мила Владимировна, прочтите, пожалуйста, вслух. Я хочу послушать. Он там про Владика много пишет. Вот… Такое хорошее. Мне приятно послушать.

— Могу вслух, — сказала Мила и начала читать: — «Здравствуй, Света! Меня зовут Эван. Я друг Влада. Это так ужасно, что с ним случилось. Мы здесь все очень были печальны. Я его очень любил и все тоже. Влад был очень добрый и смешной, только очень грустный. Он всегда скучал по Россия, и особенно по Питер. Когда Влад уезжал в Россия, то сказал, что может не вернется в Америка. Это было очень плохо. И когда он написал, что едет опять в Америка, мы все были очень рады. Влад часто приходил к нам в dorm — это, кажется, общага по-русски, и разговаривал со студентами. Читал стихи. Все мои студенты его любили. Когда он умер, они сделали vigil: это когда приходят и кладут цветы, и горят свечки. Много пели русские песни и даже плакали. Моя бабушка и дедушка из Россия, и я уже был там. Я хочу опять приехать в Питер. Я хочу очень вас увидеть. Мне Влад о вас говорил по телефон. Он говорил, что вы очень добрая и красивая. Я даже влюбился. Я думаю приехать на рождественский каникулы. Я пишу свой телефон и адрес. Позвоните, пожалуста. Эван».

— Вот видите… Как они там к нему. Даже американцы. Ну вот… Представляете, он еще здесь решил навсегда в Америке остаться.

— А потом передумал и сказал, что зимой опять в Питер приедет. Он все время метался…

— Вам Владик говорил про свою войну? — спросила Света.

— Нет. И что это такое? — удивилась Мила.

— Если честно, я сама запуталась. Ну вот… Он сказал мне, что воюет с самим собой, потому что сам не знает, что для него лучше… Вот он и приехал сюда выяснить… Он назвал это… вроде того… переговоры с самим собой вести…

— Я понимаю… Он действительно не знал, что ему делать. Или возвращаться в Америку, или оставаться в Питере.

— Ну да, — кивнула Света. — Еще он сказал… вроде того, что если сам не разберется, то сдаст свои армии под другое командование… Вот… Какие армии? Чего там за командование? Вы понимаете, Мила?

— Думаю, что да… А что это за командование, он сказал?

— Сказал, но я точно не помню. Случай, вроде… И что-то там еще…

— Ну вот и сдал… — сказала Мила, сдерживая слезы. Успокоившись и решив переменить тему, она спросила:

— Ты Эвану позвонишь?

— Конечно, позвоню. Он же Владика другом был, — ответила Света.

— Обязательно позвони. Похоже, он действительно хороший парень. Пусть приедет. А там, чем черт не шутит.

— Меня Владик приглашал в гости в Америку познакомиться с этим Эваном. Ну вот. И он тогда тоже сказал: чем черт не шутит.

— И ты согласилась поехать? — спросила Мила.

— Нет. Сказала, что мне никто не нужен.

— Я понимаю… Но Владика больше нет.

— Но мне все равно никто не нужен. Пусть самый распрекрасный.

— Ты зря. Пройдет время, и жизнь возьмет свое. Потом жалеть будешь… Может это твоя судьба.

— Мила Владимировна, — начала Света и не сразу, словно оправдываясь, сказала: — Я беременна.

— Ты шутишь?! Сколько?! — воскликнула Мила от неожиданности.

— Почти три месяца.

— А ты уверенна? Ты к врачу ходила?

— Нет. Но мне и не надо. Вот… Я точно знаю.

— Послушай… это что… — Мила слегка замялась. — Это Владика?

— Да ну вас! — махнула рукой Света. — Скажете тоже! Конечно, нет. У меня с Владиком ничего и не было… Ну вот… Это Костя…

— Господи! Час от часу не легче. Та к он что, не знает? И Шура?

— Нет. Я никому не говорила. Вот только вам.

— Я так понимаю, ты и не собираешься…

— Нет. Ни за что! Я уеду. Вот. Это будет мой ребенок. Только мой.

— Ты знаешь, это как-то… Все-таки он отец… И Шура… Представляешь, какая для нее была бы радость.

— Вы меня извините, Мила Владимировна, но мне все равно. Я теперь буду думать только о своем ребенке и о себе. Нам никто не нужен. Вот… Вы знаете… Я думаю, что если бы Владик был жив, я бы ему тоже не сказала. Точно, не сказала бы… Уехала бы и не сказала.

Света, узнав, что она беременна, сразу для себя решила: из Питера она уедет. Причем уезжать надо срочно, пока не стало заметно. Потому что иначе ей будет не вырваться — Шура сделает все, чтобы ее не отпустить. Она даже разыскала Витюню и попросила его найти покупателя на ее комнату, но так, чтобы об этом не знала Шура. После того как она продаст комнату, она уедет как можно дальше отсюда. Куда, она еще не решила, но главное, чтобы там было море. Ей всегда казалось, что около моря — такого огромного, такого красивого, такого живого — невозможно страдать и даже грустить. Единственное, что ее удерживало в Питере, это память о Владике, который не мог жить без этого города.

— Я очень любила Владика… Вы же знаете, да?

— Да, — ответила Мила.

— А он? Как вы думаете, Мила Владимировна, он знал, что я его люблю?

— Конечно, — уверенно сказала Мила и, помолчав немного, добавила: — Он ведь тебя тоже любил.

— Да ладно вам, — махнула рукой Света. — Скажете тоже…

— Он мне сказал, что он тебя любит, — с еще большей уверенностью сказала Мила.

— Мила Владимировна, зачем вы надо мной смеетесь? Кто я такая, чтобы он меня любил… Вы что, серьезно?!

— Совершенно серьезно.

— Нет, я не верю. А почему он мне не сказал? Ну вот… Зачем тогда хотел меня с Эваном познакомить?

— Он просто не хотел портить тебе жизнь, — не сразу, подыскивая правильный ответ, сказала Мила.

— Как это? Как это он мог испортить мне жизнь?

— Очень просто. Владик считал, что не должен иметь семью. Что он не был создан для этого. А тебя он любил и хотел, чтобы ты была счастлива. Он знал, что с ним ты счастлива не будешь. Поэтому он и хотел тебя познакомить с Эваном.

— Да не нужен мне никакой Эван!

— Не глупи. Судя по письму и по тому, что о нем мне рассказывал Владик, он очень хороший парень.

— Мне-то что, — безразлично сказала Света и, помолчав, продолжила:

— Знаете, Мила Владимировна, вы меня извините, но я все-таки не верю, что вы мне сказали. Ну вот… Я ведь не дурочка, жизнь тоже понимаю. Не мог меня любить Владик. Никак не мог. Вы просто это говорите, чтобы меня порадовать.

— Вот глупенькая. Зачем мне тебя обманывать? Знаешь что, давай, пока жаркое греется, пойдем ко мне, накроем на стол.

Мила наблюдала, как Света, высунув от усердия кончик языка, расставляет на столе тарелки, и думала, что ей будет очень не хватать этой милой, искренней девочки, которая на ее глазах за несколько месяцев превратилась в стойкую маленькую женщину. И еще она с горечью подумала, что опять остается в одиночестве, которое уже стала для нее настолько привычным, что она даже не замечает, насколько оно ужасно.

— Вот для чего нужны подоконники, — вдруг сказала Света, указывая на, уставленный цветочными горшками, подоконник. — Для цветов. Вот. А он…

И вдруг, словно выплескивая накопившуюся боль, на одном дыхании выкрикнула:

— Я теперь так ненавижу эти проклятые окна! Так ненавижу. Ну скажите, Мила Владимировна, почему он сидел на этих чертовых подоконниках и смотрел в эти чертовы окна? Что он там видел?! Объясните мне!

— Владик считал, что за окном и есть настоящий мир, а мы в своих чуланах этот мир не видим. Мы или не умеем смотреть в наши окна, или нам просто наплевать, что за ними происходит.

— Владик сказал, что научит меня, как надо смотреть в окно. Вот… И не успел. А у меня от всего этого в голове такая каша.

— Не у тебя одной. Владька был неисправимым фантазером. Я не думаю, что кто-нибудь, кроме него самого, серьезно к этому относился.

— Потому что дураки. А я вот одну вещь поняла — если хочешь начать новую жизнь, ни за что нельзя возвращаться обратно.

— Владик тоже так считал, — сказала Мила. — И еще он придумал свою теорию, что надежнее всего бежать через окно. Но перед тем как бежать, надо обязательно закрыть дверь на замок, а ключи бросить за печку — чтобы ходу назад не было. Но, к сожалению, он сам свою теорию и нарушил.

— Потому что он был не такой, как все. Он это придумал, но самому ему это не годилось. Ну вот… Может, другие, кто уехал, и живут нормально в Америке, а он не смог… Ему там не подходило… А ключи он свои выбросил, и обратно уже не вернуться. Вот как, — грустно закончила Света и задумалась.

— Ты после общения с Владиком стала философом.

— Да ладно вам. Скажете тоже… Мила Владимировна, а почему вы не поехали в Америку?

— Потому что я трусиха… Да и зачем? Меня жизнь так трепала, что я научилась обходиться тем, что имею, даже если это самые крохи. Главное для меня — эти крохи не потерять. А уж гоняться за лучшей жизнью…

— И я раньше так думала. И если бы не Владик, так бы и жила: уехала бы в Шиловку, продавала бы на базаре яблоки и вместо Шуры таскала бы пьяного Костю в уборную… Ну вот. Но теперь все будет по-другому. Вот увидите. И ведь не обязательно, чтобы начать новую жизнь, надо в Америку уезжать. Можно ведь и у нас. Правда же?

— Конечно. Но ты все-таки подумай об Эване.

— Прицепились вы с этим Эваном… А вы знаете, почему у меня ребенок будет?

— Вообще-то, догадываюсь.

— Да я не об этом, — расхохоталась Света. — Я тогда на Владика распсиховалась, когда он сказал, что у вас жить будет. Ну вот. И пошла с Костей… Но это у нас только один раз и было… А Владик и не собирался у вас жить — шутил, как всегда. А я вот забеременела. По его вине. А раз так, значит, и ребенок как будто его. И я назову его Владик. Владислав Владиславович. Вот так.

— Однако у тебя воображение. Я бы до этого не додумалась.

— Я чего вот боюсь. Если родится мальчик, он не станет алкоголиком? Все-таки наследственность какая. И дед, и отец. Представляете?

— Не волнуйся, глупенькая. Он будет весь в тебя.

— А правда Эван хорошо по-русски пишет? — помолчав, неожиданно спросила Света.

— Очень хорошо.

— Владик сказал, он на Бреда Пита похож. Придумал, конечно…

Прежде чем сменить свой старенький, штопаный-перештопаный халат на такое же старенькое и единственное платье, в котором она собиралась пойти к Миле, Шуре надо было отвести Коську в туалет. Открыв дверь и убедившись, что в коридоре и на кухне никого нет, она стала стаскивать Коську с кровати. Старушку, которая раньше у нее жила и спала на Коськиной кровати, ее дочка наконец поместила в дом престарелых — ни в какую командировку, работая продавцом овощного магазина, она, естественно, не уезжала, просто ждала, когда в доме престарелых освободится комната. Та к что теперь Коська перебрался с пола на свою законную кровать, с которой Шура и пыталась его стащить. Тот, как всегда, что-то нечленораздельно мычал, мотал головой, отмахивался от нее, один раз даже ударил, хоть и не сильно, по плечу. Но все это было ей привычно и она, не обращая внимания, продолжала его упорно стаскивать с кровати. Наконец ей это удалось, и она буквально на плечах вытащила его из комнаты. Дойдя до туалета, она прислонила его к стене и, придерживая одной рукой, другой открыла дверь. Но удержать его Шуре не удалось, и он начал медленно сползать на пол.

— Коська! Ты что делаешь, заразит этакий! — закричала она, пытаясь его удержать.

— Да стой же, тебе говорят! Мне тебя не удержать! Стой!

Но Костя окончательно сползает на пол и сидит, прислонившись к стене, опустив на грудь голову.

— Ну вот, доигрался! Развалился, как на троне, ирод чертов! Может тебе еще шампанское сюда подать? Или предпочитаете пиписиньки в штанишки сделать? А?! Кого спрашиваю!

Костя, мотая головой, что-то мычит.

— Ах, не желаете? Тогда вставай, заразитина этакая! Мне тебя самой не поднять.

Шура наклоняется над ним и вскрикивает от боли. Держась за спину, она выпрямляется и, подняв голову вверх, словно обращаясь к Богу, кричит полным отчаяния голосом:

— Господи, да поможет мне хоть кто-нибудь наконец!.. Я УЖЕ БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!

В это время из чулана начинает доноситься музыка. Все тот же рэп, только уже на русском. Шура на какое-то время застывает, потом, словно очнувшись, поворачивается в сторону чулана и кричит:

— Да уберешь ты наконец эту чертову музыку!

В комнате на ее крик не реагируют.

— Косенька, миленький, ну давай, вставай… — обращается она уже к внуку.

— Ну пожалуйста… Ну… Помоги мне…

Шура опять пытается поднять его, время от времени вскрикивая от боли в спине. Костя, что-то мыча, пробует встать.

— Вот так, мой хороший… Умница… Вот так. Все будет хорошо, Косенька… Молодец… Завтра пойдешь с Надей в кино…

Косте наконец удается подняться.

— Ну, слава Богу!

Шура затащила его в уборную и закрыла за собой дверь. Через несколько секунд из чулана выглянула черная голова Тима, оглядела кухню и снова скрылась за дверью. Из чулана сразу раздался женский смех, затем на полную мощность увеличился звук плеера. Звуки русского рэпа заполняют кухню, вырываются через открытую форточку на улицу…

2018