Утешение

Плес в ноябре. Волга встала. Белая ледяная река.

Необыкновенная красота. И невыносимое уныние.

Космическое пространство без позывных.

Он подъехал к маленькой неопрятной гостинице. И как ниспосланная воплощенная надежда: на крыльце, обрамленном перилами, стояла молодая высокая, с распущенными светлыми волосами, женщина. Курила. Была чуть навеселе. Подобное, как известно, лечится подобным.

— Здравствуйте, — бодро нашелся Иван, о чем заговорить, — не знаете, места в гостинице есть?

— Мы группой приехали, я не знаю. Есть, наверное. Конечно, найдется, — заторопилась с гостеприимством женщина.

— А почему вы здесь одна?

— А я одна.

— И я один.

Все складывалась до нереальности здорово: утешение словно нуждалось в нем.

— Только мне уже четвертый десяток? — почему-то вопросительно сказала женщина.

— Прекрасный возраст!

— А мне горько.

— О, а у меня как раз шоколадка в кармане!

— Мне?! Мне уже давно никто ничего не дарил! — несоразмерно своей доброй стати женщина заискивающе улыбалась.

Она тянула руку, будто боялась, что с ней сыграют в кошки-мышки.

— Я думала, мужчин уже нет. А они есть, да?

— Самый натуральный, — раскинул Ваня руки. — Хотите, я вас завалю шоколадом! У меня свой небольшой арбузо-литейный завод…

Женщина напугано вздрогнула, взмахнув плиткой шоколада.

— Арбузный завод?!

— Да нет, — растерялся Ваня, — это я так пытался шутить…

Она кивнула виновато.

— У нас там дискотека, — указала женщина в сторону бухающего шума, — правда, музыки хорошей нет. Вы приходите. Меня Галя зовут. Только вы сами ко мне подойдите, ладно?

Иван спешно снял захудалый номер, занес из машины вещи. Видно, здесь, в глухомани, женщина на машину и польстилась: приняла его за какого-нибудь нового русского.

Галя свечой возвышалась в кругу квадратных прискакивающих баб. Подошел, пригласил танцевать.

Правая рука обнаружила упругую стать, а левая — легла на развернутое, ладное, как почудилось, надежное плечо. Глаза их плыли в полутьме почти на одном уровне, что для рослого Ивана было непривычным, и он казался себе мелковатым рядом с этой породистой молодой женщиной.

— Я хочу быстрый танец, — отпрянула она, словно угадав его чувство.

И воздев руки, Галя пошла, выделывая крутыми бедрами такие кренделя, что и Ваня привскочил, с опаской оглядываясь, как бы не увели! Это ведь надо: ехал сюда просто в полном мраке, и вдруг такой подарок судьбы! Мужчины, если они и были, занимались строго выпивкой. За крайним столиком, в углу, сидели крепкие наголо бритые парни, — ни то бандиты, ни то охранники, — но и для них женщины, словно не существовали. Мясистые подружки в лихом угаре мячиками припрыгивали вокруг. Галя танцевала самозабвенно: только что проявляла к нему интерес и вот, как это умеют женщины, не обращала на него никакого внимания.

Едва стихла музыка, Ваня поймал ее руку, и она, вновь на удивление податливо, пошла за ним.

Сели за свободный столик. Ваня налил по треть стакана из припасенной загодя бутылки: ни бара, ни буфета здесь не было, только кухонная посуда. Женщина выпила охотно: хлопнула одним махом, и заулыбалась.

— Только мне уже тридцать четыре, — опять вопросительно сообщила Галя. — А вам сколько?

— Сорок семь, — убавил Иван.

— О-о-й, какой хороший возраст для мужчины! — сказала Галя обрадовано.

Все шло, как по маслу.

— Хочу спеть караоке! — вспыхнула Галя, — ты можешь для меня заказать? Это бесплатно. Здесь все оплачено…

Иван долго листал альбом: была полутьма, прописные буквочки растекались на залистанной бумаге, а ему не хотелось признаваться, что не видит, возрастная дальнозоркость.

— Ты чего ищешь? — спросил один из бритоголовых.

— «Как хороши в России»…

— «Как упоительны»? Галька, что ли, просила? Так сразу бы и сказал.

Она пела, не глядя на экран, где шли строки со словами, Галя их знала. Пела, как артистка: всему залу, на всю эту российскую ширь, голосисто, точно по музыке, с тем излишним напором, надрывом, которые в дыму, водочных парах и пьяной общей приподнятости, были как раз впору. Сходу завела другой эстрадный шлягер юности своей: Ивану показалось, что он на стадионе: таким гулом и одобрением отозвался зал.

— А й-я, наш-ше-ол другую-у, хоть не люблю, н-но целую-у…

Галя была здесь несомненной звездой. Была любимицей и душой.

Они выпивали, танцевали. Ей нравился темп, завод, лихость, и Ваня кружил ее, поднимал вдруг на руки, показывая силу, она взвизгивала, прижимаясь к нему, в полном счастье.

— А тебя не удивило, когда я сказала, чтобы ты ко мне сам подошел?

Они, разгоряченные, запыхавшиеся, опять сидели вдвоем за столиком. Она странно водила ладонью по столу, как бы поглаживая.

— Да нет, женщине же неудобно первой подходить.

Галя выпила, вновь решительно пододвинула стакан, улыбаясь, дескать, чего ж ты, как в аптеке, наливай! И ни в одном глазу.

— Я слепая, — нашарила она зажигалку. — Инвалид первой группы по зрению.

Слепоту обычно заметно: асимметрия в глазах. У женщины напротив был совершенно открытый взгляд, правильной формы глаза.

В девятнадцать лет Галя отправилась на заработки в студенческие каникулы: собирала арбузы под Астраханью. Сезон на арбузах, выращенных на селитре, отобрал зрение.

— Нам говорили, что их есть нельзя, но ведь мы же молодые были. И все, кто там был, заболели: на каждом отразилось это по-своему. Одни стали бесплодными, другие — желудочниками. У кого какое место было слабое, то и сдало. Может, так было надо, иначе я бы слишком гордая была.

Иван только теперь обратил внимание, сколько в зале людей в очках с толстыми, почти непроницаемыми стеклами. Были и с очевидным косоглазием, и, видимо, совершенно незрячие: рядом с пареньками за столиками стояли трости.

— Это гостиница Общества слепых.

— Как же, я же здесь бывал летом, были просто приезжие, из Москвы, в основном?..

— Всех принимают. Деньги нужны. Мы же бесплатно приезжаем. Нас сюда три, четыре раза в год привозят. Разные группы. Но меня почти в каждую берут. Я тут, как у себя дома.

Женщины — Галины подружки — все танцевали в полном веселье. Молодые, совсем девчонки: одна слоновьи крупная, с лицом прилежной ученицы в роговых очках, другая маленькая, резвая, как мышка, — носились туда-сюда. Они таскали за собой паренька, похоже, невидящего совсем и каждый раз объявлялись то с новыми бутылками пива, то закуской. Стало ясно, почему здоровые то ли бандиты, то ли охранники пили своим кружком, не интересуясь женщинами и как бы отгораживаясь от происходящего.

— Вот вы уже и отшатнулись от меня, — улыбнулась печально Галя.

— Нет, что ты, нет! Я просто… не сказала бы, я бы этого даже не понял.

— Силуэт я вижу, но человека не различаю.

Она была слепая, а он переставал слышать. Белый космос опять забирал его вместе с этими движущимися в немоте, в стремлении к мгновенному счастью людьми, уносил в невесомость, пустоту. Господи, да что же это?! Он искал утешение, а что нашел? А может, и утешение? Что его терзания в сравнении с ее потерей?

Пила она решительно. Много. Но так и оставалась в легком тонусе.

Переместились к нему в номер. Он сидел на низкой кровати, а Галя — возвышалась на стуле возле столика, со стаканом и сигаретой, нога на ногу.

— Женщина любит не за секс, не за заботу, — склонилась она вдруг к нему. — Она любит того, кто ее отвергает, кто ее, — женщина танцевально повела длинной ногой, — постоянно футболит.

Это было в точку: в душевную муку. Ваня потянулся к слепой, которая про него, как показалось, так все сразу поняла. Здесь, под светом яркой лампочки, он разглядел: в хрусталиках глаз ее, в самых сердцевинах, темнели продолговатые тонкие цилиндрики, — глаза были словно навсегда удивленными.

— Это после операции, — поняла Галя его интерес, — гвоздики забыли вынуть.

Она широко улыбалась.

— Как ты поняла, что я это заметил?

— Мужчины ведут себя одинаково. Одни только стесняются сказать, а другие говорят.

— А женщины?

— Что им до меня? Я им не соперница.

— Ну, это как сказать.

— Да ладно. Что, ты бы взял меня в жены? Хотя я хозяйка — ничем не хуже зрячей. У меня дома — специально смотреть приходят, как чисто. Дочь ходит в школу — дочь отличница у меня, я ради нее живу, — никто не знает, что мать слепая. Все собрано, вся одета, все постирано. Муж вот машину стиральную, автомат, никак мне купить не может. Себе он «десятку» купил, теперь на иномарку копит, а мне стиральную не покупает. Потому что… — она развела руками, — когда-то я его не любила, а теперь он меня терпит. Брезгует мной. А что делать, кому я еще нужна? Мне дочь надо поднять. Так, что… я все про себя знаю, — махнула Галя весело, и протянула стакан.

Ваня поддержал почин.

— А мужчины, что, все во всем ведут себя одинаково? — Ивану не нравилось, что она его уподобила остальным.

— Погоди. Ты меня так не допытывай. А то у меня там, — уткнула она пальцы меж грудей, — прыгать начинает что-то, ледоход пошел. Мне это не надо, я все про себя знаю, знаю, как будет. Давай про тебя. Ты же переживаешь, мучаешься?

— Да ну, какие мои переживания? — Иван бодряком подлил в стаканы.

— Ты хочешь сказать, что рядом с тем, что я пережила, все ерунда? Не скажи. Любовь это такие переживания — по себе знаю! Люди жизнью кончают из-за любви. Подожди, у нас там закуски с ужина полно, соки, сейчас я принесу! И ты мне все расскажешь. И я тебе все скажу.

Каждым своим движением она будто куда-то спешила, также мгновенно принесла и расставила на столе столовую тарелку со стогом порций творожной запеканки, булочками с глазурью, открытую большую коробку сока. Гостиницу и расстановку мебели, видимо, Галя знала как родной дом: никто бы не заподозрил, что она движется для нее в ночной мгле.

Слепая слушала. Он говорил, как угорелый, обожженный, проявляя слабость, смятение, терзаясь и не зная, как быть?

— Она тебя не любит, — вынесла приговор женщина, потерявшая так много, — любит того. Я это по себе знаю. Тебя не любит, но никогда не оставит. Когда ты рядом, ты будешь ее раздражать. А когда тебя нет, тебя ей будет не хватать. Она тебя не жалеет, и жалеть не будет. Но все время будет держать на поводке. Тебе это надо? Мой добрый тебе совет: брось. Рви, если сможешь. Резко. Выкини из сердца и разотри. Иначе измучаешься. Найди другую, соврати, впейся в нее, в ту, другую! Женщина, она, как вьюн, почувствует, скоро обовьет, потом сам будешь удивляться, из-за чего так переживал?

Он молчал. Думал.

— Бери молодую, нельзя жениться на женщине старше двадцати трех.

— Почему?

— Потому что она уже успела полюбить и пережить разочарование. А виноват будешь ты. Женщины мстительны.

Глаза ее смотрели мимо его лица.

— Или бери после тридцати семи. Когда женщина уже перегорела, и в мужчине ищет спасения.

Его зазноба оставалась между этими цифрами.

— А если так нужна, если так любишь, что не можешь, забирай, увози отсюда, от него, от ее зависимости, от мужа, пусть она с ним и не живет, от всего привычного, и держи возле себя, — показывала Галя, крепко сжав кулак. Слепой ее взгляд теперь упирался ему в сердце. — Но не делай того, чего она хочет. Сейчас ты в ее власти, а ей надо почувствовать над собой власть. С тем она власть чувствовала. Женщина любит силу.

— Да что значит силу-то, по-вашему?! — начинал злиться Иван. — Быть бездушным? Уметь, как ты сказала, футболить?! Мужа ты, сказала, не любила? Он слабый. А был такой, сильный, которого ты любила?

— Был. Там же, на арбузах. Там за мной, сколько парней увивалось: дыхнуть боялись! А он меня прокинул по полной программе и уехал. Я до сих пор, подумаю о нем, не могу. Люблю! Есть у меня и такой, как ты для своей. С того же времени. Хоть сейчас позвоню, он все бросит, приедет. Он на меня смотрел, как на богиню, так и смотрит. Но, может, не так, может, теперь ему меня больше жаль. Но он без меня не может. И я без него не могу. Замужем за третьем, а люблю всю жизнь того. Поэтому и советую: бросай. Или увози.

— У нее ребенок.

— Ну, и что?

— От него ребенок!

— И что? Какая разница?!

— Удивительный народ — женщины! Нет разницы, от кого родила! «Это же дитя Божье!» А почему раньше, во всем мире, нагулянного ребенка клеймили на всю жизнь и, в лучшем случае, отдавали в рабство?! Потому что все равно вырастал враг: вот он растет, как равный. А потом все равно начинает уничтожать тех, кого звал братьями и сестрами. Чужое семя, чужой род!

— Что ты сравниваешь, сейчас другие времена! Кого сейчас это колышет?!

— Какие другие?! Возьми любую мусульманскую страну? Да и у нас, по сей день, спроси в деревне, тебе сразу скажут: «выблядыш»!

— Ты про кого так, про ребенка?! Я думала, ты мужчина, а ты!..

Галя чуть не вышибла дверь: была — и нет! Только груда запеканок, чуть порушенных вилкой, булочки с глазурью, да початая коробка сока остались от нее на столе.

Он опрокинулся на постель, полежал, глядя на образовавшуюся от подтеков на потолке морду вурдалака. Господи, как захирело все на Руси! Поднялся, взял стакан: нет, в одиночку она, спасительница и отрава, не лезла. На стене — он только что обратил внимание — висела хорошая копия картины «Над вечным покоем». Иван улыбнулся: покоя не было, а к «вечному» спешить пока не хотелось. Поставил стакан, вышел в коридор.

Девушка, видимо, недавно заселившаяся, из душа, в халатике, гордо несла себя навстречу, чуть не доходя, четко сунула ключ в скважину, сделала два оборота, скрылась за дверью. Зрячая, отметил Иван. Приостановился, прикидывая, как быть? Двое слепых, молодые парни, двигались, держась друг за друга: первый шарил рукой по стене, второй шел следом. Без стука, оба, ввалились в ту дверь, куда вошла и девушка.

— Вы что, совсем, что ли?! — раздался истерический крик. — У меня сейчас муж придет! У меня муж — боксер!

— Извините, извините, — спинами назад, мелко тряся головами, выпячивались слепые, — мы перепутали.

Галя выскочила из соседней комнаты, подхватила под локти парней.

— Они перепутали, они ко мне.

— Напьются, как скоты, к кому идут, не могут найти!

Девушка так и не поняла, что перед ней слепые. Раздраженно захлопнула дверь. У Вани пропала вся охота знакомиться.

Парни, как дети малые, счастливо вцепившись в кофту, посеменили за Галей. В ее комнате послышались шумные голоса, смех.

Ваня спустился на первый этаж. Из зала, где еще играла музыка, лавиной выносилась толпа.

— Ну, пойдем, пойдем, выйдем, коза драная!

— Сама ты телка жирная!

Впереди шли, в боевой разборке, подружки, все таскавшие за собой незрячего паренька: «слониха» с лицом отличницы в роговых очках, и мелконькая, шустрая «мышка».

— Ты что его унижаешь?!

— Это я унижаю?! Это ты его спаиваешь!

Подруги встали друг против друга в тамбуре коридора, перед выходом.

— Я спаиваю?! Я если наливаю, так наливаю, как человеку! А ты плеснула ему, как… Он что, не мужик?!

— Какой он еще мужик?! Ты знаешь, сколько ему?!

— Да пошла ты, — надоели дебаты слонихе.

Мышка отлетела к стене, и тотчас, собравшись, с разбега толкнула соперницу. Та пошатнулась. Стала медленно воздевать руки, ширя глаза за толстенными стеклами очков. Паренек заметался меж подругами, и весь переместившийся из зала народ, разделившись соответственно пропорциям, принялся растаскивать противниц. Тем только того и надо было: все это, видимо, происходило не раз, — бестии, удерживаемые людьми, заметались во всю мощь, прыть, напор, во всю силу горла.

Иван осторожно протиснулся меж движущимися «стенками», приоткрыл уличную дверь.

— Всем по своим комнатам! Лариска, пойдем, покурим! — влетела в тамбур Галя.

Лариска, большая, польщено переваливаясь с ноги на ногу, брала из Галиных рук сигарету:

— Ну, а что она, в натуре, не понимает? — рисовано поводила она богатырским плечом.

— Все, проехали.

Мышка выскочила тотчас, как бы настаивая на своем праве быть здесь же.

— А что она?!

— Я сказала, — протянула ей Галя сигарету.

Три огонька появилось в полутьме. Иван стоял по другую сторону крыльца: его не замечали.

— Домой охота, — проговорила Галя. — По дочке соскучилась.

— Каждый раз так, — вздохнула мелкая, — рвешься сюда, рвешься, а приедешь, все одно и то же: перепьются, и понеслось.

— Ты это про кого?

— Пошли, — затушила Галя сигарету.

Иван постоял еще на крыльце. Огонек сигнализации мелькал на лобовом стекле машины, как маяк. Снег пошел, повалил легкими большими хлопьями.

В комнате, на том же месте, как ни в чем не бывало, сидела Галя.

— Ты на машине?

— Да, ты стояла, когда я подъехал.

— Я слышала, что ты подъехал. У тебя хорошая машина?

— Неплохая.

— Иномарка?

— Иномарка, — усмехнулся Иван.

— Давай, покатаемся?

— Ну… — замаялся Ваня, — я все-таки выпивал.

— Мы кружочек, немножко, недалеко? Меня муж никуда с собой не берет?

— А этот, который всегда может приехать?

— С ним неинтересно.

— Почему? Человек так тебя любит?!

— У него «Жигули», — улыбнулась лукаво Галя, — старая, вся воняет.

«Дворники» в одно движение смахнули свежий слой снега, в свете фар открылся летящий навстречу белый мир. Мелькнул мрачный угол деревянного дома на обшитом фундаменте, напоминающий нос сторожевого пса; бдительным глазом блеснуло окно; улицу рассекал, будто выходил на встречу, Храм с неровными, как старая деревенская печь, линиями стен, — все казалось притаившимся древним существом, единым ладом, только сейчас, ночью, возвращающимся в свою истинную жизнь.

— Проклинаешь, наверное, все, думаешь, навязалась на мою голову?

Примерно так он и думал.

— Что ж с вами делать? Такая, видно, моя участь: страдать.

Ваня подъехал к реке. Свет фар разбивался о белое скользящее полотно. Он вышел из машины, она последовала за ним. Теперь были видны контуры дальнего берега с провальными, словно выеденными, межами впадин. Мерцал огонек вдали. Поземка заметала по льду с торчащими клыками торос. Справа, на вершине, казалось, нависающего из тьмы мыса, по ночному небу плыл заново позолоченный купол Успенского собора.

Странное дело: показывать красоты слепой? Что видела она?

— А ты можешь к Собору подняться? — нет, она не смотрела вверх, она смотрела на него.

— Там, вообще-то, знак: проезд запрещен. Но давай, попробуем.

Наклонная, не наезженная, припорошенная талым снегом дорога поднималась вдоль обрыва. Иван медленно, настороженно миновал опасное место, полностью протрезвев, остановился у Храма: старинного, строгого, с неожиданно ярким, огневым шлемом купола.

— Ты далеко встал, — ощутила она ногами землю, — к берегу поехали, к берегу!

С откупоренной бутылкой «Шампанского» в руке, на ходу отпивая из горлышка, она вольно шагала вперед.

— Ты как-то больно смело идешь, — приостанавливал Иван, — там ведь, впереди, обрыв.

— Ты за меня не бойся. Я здесь все исходила.

— Да я за себя боюсь. Темно, скользко.

Он все-таки держал руку наготове, если она так с разгона и шагнет. Но Галя остановилась, встав перед обрывом, и еще сделала полшажка, кончиками носков нащупывая край.

— Волга! — произнесла она. И запрокинула дно бутылки.

— Ты, конечно, очень смелая. Но мне на это тяжело смотреть: я стою, как в прыжке.

— Неужели будешь ловить? Неужели стал бы? — чуть подвинулась она вперед.

— Да не пытай ты меня! Иди сюда, — осторожно, боясь вспугнуть, потянул он ее на себя.

Она подалась, рассмеялась в его объятьях. Снова выпила. Протянула бутылку ему.

— После водки «Шампанское»? — покачал он головой. Но сдался.

— Тебе жить охота, я понимаю. А мне — хоть сейчас бы! Если бы не дочь!..

Она скользнула ладонью по его руке, будто в ласке, перехватила бутылку, сделала резкий глоток. Развернулась к Волге.

Ему хотелось, но неловко было спрашивать: что она видит?

— Белое, белеет, вижу, — проговорила она.

Снег падал редкий, будто кончались его запасы. Хлопья вдруг взвивались в неощутимых воздушных потоках, теряясь за пределами высвеченного фарами пространства. В Плесе еще местами горели огни. Неспроста художнику эти места и навеяли картину «Над вечным покоем». Пойма Волги отчаливающим кораблем с надраенной палубой словно отправлялась в неведомый путь…

— Почему вы, мужики, так стерв любите?!

Галя круто запрокинула бутылку, поперхнулась, согнувшись пополам, ноги тотчас скользнули по краю и, широко взмахнув, она взвилась над обрывом. Глаза его — так и зафиксировали: полет. Каким чудом ему удалось поймать ее? Подхватить, будто птицей соколом? Он просто обнаружил женщину в своих руках, причем уже далеко от края мыса, куда они приземлились, словно упав с высоты.

— Все, чтоб больше туда не ногой!

А ей было весело — как ей было весело! Она хохотала, извиваясь, победоносно счастливая. Бутылку в этом страстном кульбите она не выпустила из рук!

Теперь они оба смеялись, выхватывая друг у друга из рук «Шампанское», и запрокидывая дно.

— Включи музыку, потанцуем!

Он стал искать волны, выбирая спокойную мелодию.

— Оставь эту, — выбрала она ритмичную, быструю музыку, — сделай громче! Еще громче! На всю громкость!

Динамики забухали, сотрясая машину и, казалось, все это спокойное величавое пространство. Женщина танцевала, размахивая бутылкой. Рослая, статная, сильная. Как тогда, в девятнадцать лет, под Астраханью, на бахчи, где поспешно выспевали арбузы, — необозримое поле арбузов, которые студенты собирали в горы, утоляли арбузами жажду в паляще солнечные дни, закусывали ими вино теплыми вечерами, пели, веселись до утра, и танцевали, танцевали!..

— Классно!

Да, она не видела этой безмятежности вокруг, Храма, призванного охранять покой. Или, по-своему, видела, понимала, а ей именно этого и хотелось: сотрясти саму вечность!

— Ее ребенок будет тебе всегда напоминать того, другого, — со злобной радостью стала выговаривать танцующая женщина, — которого она выбрала вместо тебя! Ребенок от него ей всегда будет напоминать его, и ты будешь это видеть. А под старость тебе придется нянчиться с внуками, которые будут походить на него, ее настоящего избранника!

Каждое движение ее грациозного тела, изворот плеча, вскинутые руки, словно говорили, кричали, возопили: «Любить можно только меня, я — самая прекрасная, единственная из женщин!»

— И ты будешь смотреть, как она им радуется, и будешь думать, что она радуется ему! Они будут играть, смеяться, а тебе будет хотеться их пострелять, потому что они будут такие же уверенные и наглые, как он! Они выместят тебя из ее жизни, но ты уже ничего не сможешь сделать, потому что будет поздно, и ты будешь зависимым от этой женщины. Ты будешь всю жизнь тащить на себе чужие грехи!..

— Да не чужие это грехи!.. — Воскликнул он, не слыша себя в музыкальных ритмах: — Все так, и не так. Она… не стерва. Я сам во все виноват! Она… — Иван хотел, но не мог объяснить. — Она чистая девочка, она просто очень много ждала от жизни, она хотела любить, рожать детей, она хотела жить всерьез, а я искал утешения, — мы все ищем забав, нам ничего не нужно всерьез, всерьез нам страшно, мы вообще не знаем, что нам нужно?!

— Как все у всех одинаково! — запрокинула в смехе Галя голову, — даже слушать не хочу! Как вам, мужикам, легко задурить голову! Убедить в чем угодно: вы слышите только то, что хотите слышать! Она в туалете с чужим мужиком при тебе запрется, а потом убедит тебя, что все из-за большой любви к тебе, и ты будешь верить, потому что ты уже решил, что она святая! Развела клиента!..

— Галь, давай сделаем тише музыку, — стиснул зубы Иван, — здесь же Собор, Успенский! — сделал он ударение на последнем, — мне так и кажется, что он сейчас шагнет на нас!

— Ой, извини. Я забыла. Ты же со слепой…

Он включил тихую медленную мелодию. Романс. Вызволил из ее руки бутылку, поставил на землю. Повел слепую в танце.

— Ты на меня не обиделся?

— А ты хотела меня обидеть?

— Я ведь женщина.

Снег участился, витал ватными хлопьями.

— Не понимаю, зачем тебе: имеешь мужа, пусть он о тебе мало заботится, есть мужчина, который всегда готов утешить, и ты еще продолжаешь думать о том, с которым на арбузах, «футболисте»?

— И танцую с четвертым?

— И танцуешь с четвертым?

— И никому не нужна.

— А вы хотите, всем быть нужными, не получится в этом деле, всем!

— Я за свои грехи расплатилась, — склонила Галя голову.

Снег валил стеной. Певец умиротворенным ровным голосом пел:

Они словно поднимались по летящим тающим белым снежинкам, кружились, воспаряя все выше и выше.

Может, и стоили все его терзание, думалось ему, этих мгновений, этой обнажившейся земной красоты, этого пронзительного ощущения жизненной благодати?

— Так бы сейчас и умереть, — придвинулась она к нему. — И на том свете так и оказаться — вдвоем.

Глаза ее блеснули в луче, и там, в хрусталиках, он увидел маленькие, открытые дверца в темноту. Во мрак. В невидимую сторону бытия.

— А дочь как? — вымолвил Иван в неожиданном страхе.

Она припала к нему щекой. Горячей, ласковой. Влага — талый ли снег, слезы ли? — щекоча, сбежала каплей ему на шею.

— Не ешь арбузы до сентября, — словно стеная, запричитала Галя. — Не ешь арбузы с желтыми прожилками. Не ешь много ранних арбузов…

В гостинице, в полной коридорной тьме, он почувствовал себя тем слепцом, которого видел на ощупь пробирающимся вдоль стены. Галя теперь была зрячей: вела его твердо, без сомнений.

Ночью Иван не то, чтобы просыпался, а как бы вырывался из сна, обнаруживая Галины ноги в джинсах: они спали «валетом». Он снова погружался, ухал в сон, чувствуя, слыша как откуда-то оттуда, из-за окна, вместе с движущимся, предутренним сизым светом, словно просачивается голос:

— Не ешь ранние арбузы, заклинаю тебя, не ешь арбузы с золотыми прожилками…

Так их и захватило восходящее солнце, расколотое дольками арбуза: под картиной «Над вечным покоем», в провалившейся утробе одноместной кровати, они лежали, как два близнеца эмбриона, которым еще только предстояло родиться.