В августе, по дешевке

В августе здесь все почти даром: ослепительное солнце, коралловые рифы, напитки в баре из бамбука, музыка, — все со значительной скидкой, как чуть запачканное белье на распродаже. Периодически весело, словно на школьный пикник приезжали группы туристов из Филадельфии, а через неделю, вымотанные до предела, отбывали с куда меньшим шумом — праздник закончился. Целые сутки в бассейне и баре не было ни души, а потом прибывала очередная команда, на этот раз из Сент-Луиса. Все друг друга знали: успевали перезнакомиться, пока ехали на автобусе в аэропорт, летели в самолете, проходили таможню. Днем разбредались в разные стороны, а после, с наступлением темноты, громко и радостно приветствовали друг друга, обмениваясь впечатлениями о подводной рыбалке, ботанических садах, испанском форте. «Мы поедем туда завтра», — эта фраза звучала чаще всего.

Мэри Ватсон написала мужу в Европу: «Мне захотелось сменить обстановку, а в августе здесь все очень дешево». Они поженились десять лет назад и за это время расставались только трижды. Он писал ей каждый день, но письма доставляли в отель дважды в неделю, по несколько штук сразу. Она раскладывала их, как газеты, по датам и читала строго по порядку. Муж Мэри был, как всегда, нежным и пунктуальным: исследования, подготовка лекций и обширная переписка практически не оставляли ему времени, чтобы посмотреть Европу, «ее Европу», он неизменно подчеркивал, давая понять, что не забыл, какую жертву она принесла, выйдя замуж за американского профессора из Новой Англии; однако, это не мешало ему мягко критиковать «ее Европу»: еда тут слишком жирная, сигареты слишком дорогие, вино подают слишком часто, получить молоко за ланчем крайне затруднительно. С помощью этой критики, возможно, он хотел убедить ее в том, что значение этой жертвы все же не следует преувеличивать. И, наверное, было бы лучше, если б Джеймс Томсон[1], творчеством которого он занимался в настоящее время, написал «Времена года» в Америке. Мэри должна признать, что американская осень куда прекраснее осени английской.

Мэри Ватсон тоже писала мужу каждый день, иногда только открытки, и просила простить ее, если вдруг они покажутся однообразными. Писала в тени бамбукового бара, откуда ей было видно всех, кто шел к бассейну. Писала правду: «В августе здесь все очень дешево; отель заполнен лишь наполовину, жара и влажность утомляют, но это все-таки смена обстановки». Ей не хотелось выглядеть транжирой; жалование профессора литературы, которое европейцам казалось огромным, заметно уменьшалось с учетом разницы в ценах на стейки и салаты, кроме того, у нее просто не было особого желания тратить деньги в его отсутствие. Мэри написала о цветах в ботаническом саду, где решилась побывать только раз, и — пусть и несколько лукаво — о том, как благотворно могли бы повлиять солнце и праздная жизнь на Маргарет, близкую подругу Мэри из «ее Англии», которая прислала письмо, где выражала сожаление, что не может составить ей компанию. Такие, как Маргарет, по разумению Мэри, стояли выше подозрений. Да и Чарли она тоже полностью доверяла. Но даже достоинства с течением времени превращаются в недостатки. «После десяти лет счастливой семейной жизни, — думала Мэри, — уверенность в будущем и спокойствие несколько приедаются и ценятся уже не столь высоко».

Письма Чарли Мэри читала очень внимательно. Жаждала найти в них хоть какие-нибудь двусмысленности или уловки, путаницу в рассказе о том, как он проводит время. Даже преувеличенно пылкое выражение любви порадовало бы ее, ибо стало бы свидетельством чувства вины. Но она не могла обманывать себя; в строчках, написанных летящим почерком Чарли, она не находила и намека на вину. Мэри подумала: будь Чарли одним из поэтов, творчество которых он изучал, за два месяца, проведенных в «ее Европе», он уже закончил бы средних размеров поэму, а на переписку, в конце концов, тратил бы только свободное время. А это самое время сводил бы к минимуму, так что, кроме писем, его ни на что другое бы не оставалось. «Уже десять вечера, за окном льет дождь, для августа довольно холодно, температура не выше пятидесяти шести градусов[2]. Пожелав тебе спокойной ночи, дорогая моя, я с радостью улягусь в кровать с мыслями о тебе. Завтра у меня длинный день в музее, а вечером обед с Уилкинсонами, которые заглянули сюда по пути в Афины, — ты ведь помнишь Генри Уилкинсона и его жену?» Естественно, Мэри помнила. Она задавалась вопросом, удастся ли ей по возвращении к Чарли уловить какие-то изменения в его манере заниматься любовью, свидетельствующие о том, что у него в постели побывала незнакомка. Сейчас-то она не верила в подобную возможность, а если бы такое случилось, доказательства она получила бы гораздо позже, но ей хотелось бы узнать обо всем незамедлительно. Чтобы оправдать... курортный роман, нет, даже не действия, а только намерение, намерение изменить Чарли, закрутив, как это делали многие из ее подруг (идея эта возникла у Мэри, как только жена декана произнесла: «В августе на Ямайке все очень дешево»).

И проблема заключалась лишь в том, что после трех недель душных вечеров, ромовых пуншей (она более не могла скрывать отвращение к ним), теплых «мартини», вечных рыбных блюд, помидоров во всех видах никакого романа не было и в помине, даже намека на роман. Она в полной мере вкусила атмосферу курорта в сезон скидок: изменить просто невозможно, остается только посылать мужу открытки с изображением сверкающего моря под ярко-синим небом. Однажды женщина из Сент-Луиса, увидев, как Мэри в одиночестве сидит в баре и пишет письмо, пожалела ее и пригласила в свою компанию, собравшуюся на экскурсию в ботанический сад. «Мы все очень веселые», — добавила она, улыбаясь во весь рот. Мэри, с подчеркнуто английским акцентом, дабы наверняка отвадить нахалку, ответила, что к цветам безразлична. Слова эти потрясли женщину до глубины души, словно Мэри заявила, что не любит смотреть телевизор. По движениям голов на другом конце стойки и возбужденному звону стаканов с «пепси-колой» она поняла, что ее ответ передается из уст в уста. И потом, пока эта веселая компания не отбыла в лимузине в аэропорт, чтобы улететь в Сент-Луис, чувствовала, что ее старательно избегают. Понятное дело, англичанка, да к тому же не любит цветы и, возможно, алкоголичка, поскольку предпочитает «пепси-коле» теплый «мартини».

Большинство этих веселых компаний объединяло одно — отсутствие мужчин; возможно, поэтому никто и не старался выглядеть привлекательно. Туристки не стеснялись носить яркие облегающие шорты-бермуды, выставлявшие напоказ их кошмарные ягодицы необъятных размеров. У всех на головах красовались шарфы, повязанные поверх торчащих в разные стороны бигуди: в таком виде даже ходили к ланчу. Изо дня в день Мэри наблюдала, как толстухи плюхаются в воду, — бегемотихи, да и только, другого слова и не подберешь. Только вечером женщины меняли чудовищные шорты на не менее чудовищные платья из хлопчатобумажной материи с крупными лиловыми или алыми цветами и собирались к обеду на террасе, где требовалось соблюдать определенные правила приличия. Мужчинам, если они иногда здесь появлялись, приходилось надевать пиджак и галстук, хотя температура воздуха даже после заката не опускалась ниже восьмидесяти градусов[3]. В общем, мечты Мэри о курортном романе таяли, как дым. Только у магазинов, торгующих беспошлинными товарами, изредка попадались мужья преклонного возраста со своими женами.

В первую неделю она было приободрилась, увидев троих коротко стриженных мужчин; они прошли мимо бара к бассейну в узеньких плавках. Мэри понимала, что все трое слишком молоды для нее, но пребывала в таком настроении, что обрадовалась бы даже чужому романтическому приключению. Романтика, как известно, заразительна, и если в кофейне при свечах будут ворковать несколько молодых пар, кто знает, не объявятся ли там более зрелые мужчины, чтобы подхватить почин молодежи? Но надежды Мэри не сбылись. Молодые люди пришли и ушли, не взглянув на бермуды и спрятанные под шарфами бигуди. Оставаться? С какой стати? Ни одна из женщин не могла сравниться с ними красотой, и они это знали.

Так что почти каждый день в девять часов Мэри отправлялась спать. Нескольких вечеров с калипсо[4], банальными «экспромтами» ведущего развлекательной программы и грохотом барабанов хватило ей с лихвой. За закрытыми окнами отеля, под звездами и пальмами тропической ночи мерно гудели кондиционеры. Звук этот напоминал урчание в переполненных животах отдыхающих. Комнату наполнял сухой воздух, походивший на свежий не больше, чем вяленый инжир на только что сорванные плоды. Глядя на свое отражение в зеркале и расчесывая волосы, Мэри часто сожалела о том, что не отнеслась благосклонней к веселой компании из Сент-Луиса. Да, она не носила бермуды и обходилась без бигуди, но от жары волосы все равно слипались и торчали в разные стороны, а зеркало не собиралось скрывать, что ей тридцать девять лет и ни днем меньше. Если бы она сразу не заплатила за четырехнедельный пансион, купив индивидуальный тур со всеми необходимыми билетами, то поджала бы хвост и незамедлительно вернулась домой в кампус. «В следующем году, — думала она, — когда мне исполнится сорок, я буду благодарить небеса за то, что сохранила любовь хорошего человека».

Мэри отличалась склонностью к самоанализу и, возможно, предпочитала задавать вопросы конкретному лицу, а не неведомо кому (человек может надеяться, что даже те глаза, которые он десять раз на дню видит в зеркале пудреницы, не взглянут на него равнодушно); вот она и задавала их самой себе, воинственно уставившись на свое отражение в зеркале. Женщина она была искренняя, потому и вопросы звучали довольно жестко. Она говорила себе: «Я не спала ни с кем, кроме Чарли (встречи с молодыми людьми, имевшие место до свадьбы, она не рассматривала как сексуальный опыт), так почему теперь я стремлюсь найти незнакомое тело, которое, возможно, доставит мне меньше удовольствия, чем тело, которое я уже знаю?» Кстати, и Чарли доставил ей настоящее удовольствие только на втором месяце их супружеской жизни. Удовольствие — она познала это на собственном опыте — переросло в привычку, следовательно, сейчас она искала не удовольствия, тогда чего? Ответ напрашивался только один: новых ощущений. Некоторые ее подруги из респектабельного университетского кампуса, со свойственной американцам откровенностью, рассказывали ей о своих романах. Обычно случалось такое в Европе: временное отсутствие мужа давало возможность немного развеяться, чтобы через неделю-другую, облегченно вздохнув, вернуться домой. А потом все в один голос заявляли, что расширили свой кругозор, поняли то, что оставалось недоступным их мужьям, — истинный характер француза, итальянца, даже, в редких случаях, англичанина.

Мэри Ватсон отдавала себе отчет в том, что все ее знания в вопросах секса, пусть она и англичанка, ограничивались одним американцем. В кампусе ее считали европейской женщиной, но она знала только одного мужчину, уроженца Бостона, которого не слишком привлекали великие европейские нации. В определенном смысле она была больше американкой, чем он. И, может, меньше европейкой, чем даже жена профессора романских языков, которая призналась ей, что однажды в Антибе... однажды, потому что закончился год их пребывания в Европе... ее муж на несколько дней уехал в Париж, чтобы ознакомиться с древними манускриптами, перед тем, как улететь в Америку... зато воспоминания остались на всю жизнь.

Иногда Мэри Ватсон задавала себе такой вопрос: а может, и у нее с Чарли завязалась такая же европейская интрижка, только Чарли по ошибке ее узаконил? Она не считала себя тигрицей в клетке, но ведь в клетках держали и существ поменьше, белых мышей, например, или канареек. И надо признать, Чарли стал героем ее авантюрного романа, американского авантюрного романа, мужчиной, каких она, прожив в холодном Лондоне до двадцати семи лет, еще не встречала. Генри Джеймс описывал таких мужчин, а в тот период своей жизни она много читала Генри Джеймса: «Человек большого ума, не придающий особого значения своему телу: и чувства и потребности последнего не являются для него главным». Тем не менее, благодаря ей на какое-то время это самое тело стало ненасытным и требовательным.

То было ее личное покорение американского континента, и когда жена профессора рассказывала о танцоре из Антиба (нет, кажется, не танцоре, профессия у него была другая — marchand de vin[5]), Мэри думала: «Любовник, которого я знаю и которым восхищаюсь, — американец, и я этим горжусь». Потом, правда, пришла другая мысль: «Американец или уроженец Новой Англии? Может, чтобы узнать страну, следует приобщиться к сексуальному опыту всех регионов?»

Абсурдно, конечно, в тридцать девять лет не испытывать удовлетворенности. Мужчина у нее есть. Книга о Джеймсе Томсоне выйдет в издательстве «Юниверсити-пресс», потом Чарли собирается переключиться с романтической поэзии восемнадцатого века на изучение образа американцев в европейской литературе, эту книгу он хочет назвать «Двойное отражение»: Фенимор Купер в европейских декорациях; образ Америки в творчестве миссис Троллоп[6]. Детали еще предстоит проработать. Исследование, возможно, закончится первым прибытием Дилана Томаса[7] на берега Америки... то ли с помощью «Кьюнард»[8], то ли прямиком в «Айдлвайлд»[9]. Это предстоит установить в новых исследованиях. Мэри пристально рассматривала себя в зеркале, женщина, готовая разменять очередной десяток лет, англичанка, ставшая новой англичанкой. В конце концов, далеко она не уезжала, разве что в Коннектикут. «Это не просто физическая неудовлетворенность среднего возраста, — убеждала она себя, — это всеобщее стремление испытать новые ощущения, прежде чем наступит старость, а за ней придет и смерть».

На следующий день она собрала волю в кулак и решилась выйти к бассейну. Дул сильный ветер, поднимая волну даже здесь, в надежно укрытой от океана бухте: близился сезон ураганов. Вокруг все протяжно, надрывно скрипело: деревянные стойки пирса, ставни маленьких домиков, будто сколоченных на скорую руку, ветви пальм. Даже рябь на поверхности воды в бассейне напоминала волны бухты в миниатюре.

Мэри радовало, что у бассейна она оказалась одна, во всяком случае, одна с практической точки зрения, поскольку старика, который, как слон, плескался у мелкого края бассейна, можно было в расчет не принимать. Он относился к категории одиночек, не примкнувших к стаду бегемотих. Те бы радостными криками начали зазывать ее в свою компанию, а держаться особняком у бассейна довольно нелепо, не то что в баре или за столиком в ресторане. В своем негодовании бегемотихи могли даже спихнуть ее в воду, изображая из себя школьниц, придумавших новую веселую игру. И вообще, от этих чудовищных бедер можно ждать чего угодно, независимо от того, в купальнике они или в бермудах. Уже спустившись в бассейн, Мэри продолжала прислушиваться, чтобы при их появлении выскочить из воды. Но в этот день они, должно быть, отправились на экскурсию в испанской форт — или уже успели побывать там вчера? Но так или иначе, бассейн находился в полном распоряжении Мэри, вот только старик посматривал на нее, изредка поливая голову водой, чтобы уберечься от солнечного удара. Опасность оказаться в компании неприятных людей ей не грозила, и это ее вполне устраивало, раз уж не удалось закрутить роман, ради которого она и приехала на курорт. Наконец, Мэри вылезла из воды и села на бортик, чтобы высохнуть на солнце и ветру, и вот тут она в полной мере осознала свое одиночество. Больше двух недель она разговаривала только с неграми-официантами и сирийцами за регистрационной стойкой. «Скоро, — подумала она, — я начну скучать по Чарли, и это станет достойным финалом задуманного, но не состоявшегося курортного романа».

И тут из воды донесся голос: «Я — Хикслотер... Генри Хикслотер».

В суде, под присягой, она не поручилась бы, что у старичка именно такая фамилия, но произнес он ее именно так, а потом больше не повторял. Мэри посмотрела вниз, на сверкающую лысину цвета красного дерева в ореоле седых волос, — пожалуй, он напоминал скорее Нептуна, чем слона. Когда он приподнялся над водой, она увидела складки жира, нависающие над синими плавками, жесткие волосы на груди.

— Ватсон, — с усмешкой ответила она. — Мэри Ватсон.

— Вы — англичанка?

— Мой муж — американец, — ответила она уклончиво.

— Кажется, я его здесь не видел, или я ошибаюсь?

— Он в Англии, — с легким вздохом ответила Мэри. Географические и национальные вопросы оказались несколько запутаны, пришлось кое-что объяснить.

— Вам тут нравится? — сложив руки ковшиком, он набрал воды и вылил на лысину.

— Более или менее.

— Не подскажете, который час?

Она заглянула в сумочку.

— Четверть двенадцатого.

— Я свои полчаса отплавал, — сказал он, кивнул и тяжело двинулся к лесенке у мелкого края бассейна.

Часом позже, глядя в стакан с теплым «мартини», в котором плавала большая, зеленая, неаппетитная оливка, Мэри заметила, что он смотрит на нее, усевшись у другого конца бамбуковой стойки бара. В брюки с коричневым кожаным ремнем заправлена белая рубашка с отложным воротничком, коричневые ботинки такого фасона, какой она видела разве что в юности. Теперь такие точно не носили. Мэри задалась вопросом, что бы сказал Чарли о ее улове. Такое у рыбаков случается: думаешь, что на крючок попалась крупная добыча, а оказывается, это старый башмак, который с огромным трудом удалось вытащить из ила. Она не увлекалась рыбалкой, не знала, ломается ли крючок под тяжестью башмака, но прекрасно отдавала себе отчет в том, что ее крючок может оказаться безнадежно испорчен. Никто больше не подойдет к ней, если ее увидят с этим старичком. Она залпом выпила «мартини» и даже съела оливку, чтобы не осталось ни малейшего повода задерживаться в баре.

— Не согласитесь ли выпить со мной? — спросил мистер Хикслотер. Его манеры разительно переменились: видимо, на суше он чувствовал себя менее уверенно и говорил, как персонаж давно забытой книги.

— Я уже выпила «мартини». Так что, пожалуй, мне пора. — Она подумала, что этот грузный старик на мгновение превратился в обиженного ребенка, в глазах которого застыло разочарование. — Сегодня я пойду на ланч пораньше. — Она встала и, хотя бар был пуст, неизвестно почему добавила: — Теперь, если хотите, можете сесть за мой столик.

— Без выпивки я обойдусь, — ответил он. — Хочется пообщаться. — Она знала, что он смотрел ей вслед, пока шла к расположенной рядом кофейне, и виновато подумала: «По крайней мере, я скинула старый башмак с крючка».

Она не стала есть креветочный коктейль с кетчупом, остановив свой выбор, как обычно, на грейпфруте и жареной форели. «Пожалуйста, мне форель без помидоров», — умоляющим голосом попросила она черного официанта, но тот, очевидно, ее не понял. Дожидаясь, пока принесут заказ, она улыбнулась, представляя себе сцену между Чарли и мистером Хикслотером, которая произошла бы, если б последнего каким-то ветром занесло в кампус. «Это Генри Хикслотер, Чарли. Мы вместе плавали в бассейне, когда я отдыхала на Ямайке». Чарли, очень высокий, очень худой, без капли жира, всегда носил только английскую одежду. И знал, что благодаря чувствительной организации, его фигура останется стройной до самой смерти. Он ненавидел все тучное, пышное. Вот и во «Временах года» не было ничего пышного, даже в строках о весне.

Она услышала шаги сзади и запаниковала. «Вы позволите сесть за ваш столик?» — спросил мистер Хикслотер. Уверенность, похоже, вернулась к нему, потому что он сел, не дожидаясь ответа. Стул оказался для него маловат. Ляжки свешивались с него, как двуспальный матрас с узкой кровати. Старик принялся изучать меню.

— Они копируют американскую кухню. Получается хуже, чем в Америке, — заметила Мэри Ватсон.

— Вам не нравится американская кухня?

— Помидоры даже к форели!

— Помидоры? А, томаты, — кивнул он. — Я очень люблю помидоры.

— И в салате свежий ананас.

— В свежем ананасе много витаминов. — И словно для того, чтобы подчеркнуть, что он не согласен с ней, заказал креветочный коктейль, жареную форель и фруктовый салат. Конечно же, ей форель принесли с помидорами.

— Вы можете взять у меня помидоры, если хотите, — предложила она, и он с радостью согласился.

— Вы очень добры. Правда, очень добры. — Он протянул тарелку, как Оливер Твист.

А Мэри вдруг стало очень легко в компании старичка. Она не сомневалась, что не чувствовала бы себя так свободно, если бы эта беседа была началом романа: ей пришлось бы думать, какое она производит впечатление, тогда как теперь она не сомневалась, что доставляет старику радость, — да еще и помидорами угостила. Пожалуй, его следовало сравнивать не со старым башмаком, который рыбак достает со дна, а со старой удобной туфлей. И несмотря на упрек в голосе, туфлю эту определенно сработали не в Америке. Чарли облекал свою английскую фигуру в английскую одежду, изучал английскую литературу восемнадцатого века, собирался опубликовать свою новую книгу в Англии, в издательстве «Кембридж юниверсити-пресс», которое взялось оплатить все расходы на ее написание, но при этом у Мэри создалось впечатление, что он куда больше походил на американскую туфлю, чем Хикслотер. Если бы сегодня, у бассейна, они с Чарли встретились впервые, он, несмотря на свои безупречные манеры, допросил бы ее более обстоятельно. Допрос всегда являлся главным элементом американской общественной жизни — возможно, он восходит к индейскому обычаю курить трубку мира: «Откуда вы приехали? Знаете ли такого-то и такую-то ? Бывали в ботаническом саду?» Ей подумалось, что мистер Хикслотер, если, конечно, она правильно расслышала его фамилию, был американским выродком, таким же редким, как продукция знаменитых фирм на распродажах.

В итоге, пока он лакомился помидорами, Мэри сама начала его допрашивать.

— Я родилась в Лондоне. Как будто не могла родиться на шестьсот миль ближе, тогда можно было бы не бояться утонуть, правда? Но ваша родина — континент в тысячи миль шириной и длиной. Где вы родились? — Она вспомнила персонаж из вестерна режиссера Джона Форда, который спрашивал: «Из каких краев тебя занесло сюда, незнакомец?» Вопрос был честнее, чем тот, что задала она.

— В Сент-Луисе.

— О, здесь так много туристов из вашего города... вы не один. — В ее голосе слышалось легкое разочарование: он мог принадлежать к веселой компании.

— Я один, — ответил он. — Комната шестьдесят три — то же крыло отеля, тот же третий этаж, тот же коридор, что и у вас. — Говорил он уверенным голосом, словно сообщал сведения, которые следовало хорошенько запомнить. — Через пять дверей от вашего номера.

— Да?

— Я видел, как вы выходили, в тот самый день, когда приехали сюда.

— Я вас не заметила.

— Я стараюсь не докучать людям, пока не пойму, что они мне нравятся.

— А среди тех, кто приехал из Сент-Луиса, вам никто не понравился?

— Я не в восторге от Сент-Луиса, да и Сент-Луис может обойтись без меня. Из меня не вышло любящего сына.

— Вы часто приезжаете сюда?

— Каждый год в августе. В августе здесь все дешево.

Он продолжал удивлять ее. Сначала отсутствием местного патриотизма, теперь откровенностью в том, что касается денег, точнее, их отсутствия: такая откровенность могла сойти за антиамериканскую деятельность.

— Понятно.

— Я не могу себе этого позволить, когда цены переходят пределы разумного, — добавил он, словно признавался своему собутыльнику, что у него больная рука.

— Вы на пенсии?

— Ну... был на пенсии. — И внезапно сменил тему. — Вам следует заказать салат... он пойдет вам на пользу.

— Я и без него прекрасно себя чувствую.

— Вам нужно немножко поправиться, — он кивнул, словно в подтверждение своих слов. — Хотя бы на пару фунтов.

Ей очень хотелось сказать, что ему не помешало бы скинуть те же два фунта, а то и побольше. Они же видели друг друга почти голыми.

— Вы — бизнесмен? — Ей не оставалось ничего другого, только вести допрос. Старик, с самой их встречи у бассейна, не задал ни одного личного вопроса.

— В определенном смысле. — Она вдруг поняла, что его совершенно не интересует собственный бизнес; да, определенно Мэри открывала Америку, о существовании которой даже не подозревала.

— С вашего разрешения, я...

— А как же десерт?

— За ланчем я предпочитаю обходиться без него.

— Но за все уплачено. Вы должны поесть фруктов. — Он смотрел на нее из-под седых кустистых бровей, и во взгляде его читалось разочарование, которое ее тронуло.

— Я не люблю фрукты и хочу прилечь. Всегда сплю после ланча.

«Может, в конце концов, — думала она, пересекая обеденный зал, — он разочарован только тем, что я не полностью использую все преимущества низких цен».

По пути к своему номеру Мэри прошла мимо его двери, она была распахнута: темнокожая седая толстуха-горничная застилала кровать. Номер ничем не отличался от того, что занимала она: те же две кровати, тот же гардероб, тот же туалетный столик на том же месте, то же тяжелое дыхание кондиционера. Придя к себе, Мэри огляделась в поисках термоса с ледяной водой. Естественно, не обнаружила его. Нажала на кнопку звонка, прождала несколько минут. В августе рассчитывать на качественное обслуживание не приходилось. Вышла в коридор, направилась к лифту. Дверь в номер мистера Хикслотера по-прежнему была открыта, и она зашла, надеясь найти горничную. Через открытую дверь в ванную увидела лежащие на полу мокрые плавки.

Какой же безликой выглядела его спальня. Мэри хотя бы попыталась оживить свою цветами, фотографией, пятью или шестью книгами на прикроватном столике. На полу у его кровати лежал раскрытый журнал «Ридерс дайджест», обложкой вверх. Она подняла его, чтобы посмотреть, что читает старик... как и ожидала, какую-то статью о калориях и белках. На туалетном столике увидела начатое письмо и с простодушной беспринципностью, свойственной интеллектуалам, начала читать, прислушиваясь к доносящимся из коридора звукам.

На этом письмо обрывалось. Но Мэри и не смогла бы читать дальше, потому что из коридора донеслись шаги. Она направилась к двери и на пороге столкнулась с мистером Хикслотером.

— Вы искали меня? — спросил он.

— Я искала горничную. Она была здесь минуту назад.

— Пожалуйста, присядьте.

Он заглянул в ванную, потом оглядел комнату. Возможно, только нечистая совесть заставила ее подумать, что его взгляд на мгновение задержался на неоконченном письме.

— Она забыла принести мне воду со льдом.

— Вы можете взять мой термос, если он полный. — Старик тряхнул термос и протянул ей.

— Премного вам благодарна.

— После того, как вы поспите... — начал он и отвернулся от нее. Он смотрел на письмо.

— Да?

— Мы могли бы выпить.

Она попала в ловушку.

— Хорошо.

— Позвоните мне, когда проснетесь.

— Хорошо, — кивнула она и нервно добавила. — Желаю и вам хорошо выспаться.

— О, я днем не сплю. — Он не стал ждать, пока она выйдет из номера, отвернулся, двинулся к кровати, огромный, как слон. Она угодила в ловушку, соблазнившись термосом с ледяной водой, и в своем номере осторожно пригубила ее, словно думала, что вкус будет другой.

Заснуть удалось не сразу: после того, как она прочитала письмо, старый толстяк обрел индивидуальные черты. Она не могла не сравнить его манеры с манерами Чарли. «Пожелав тебе спокойной ночи, дорогая моя, я с радостью улягусь в кровать с мыслями о тебе». В словах мистера Хикслотера чувствовалась двусмысленность, намек на угрозу. Этот старик опасен? Неужели такое возможно?

В половине шестого она позвонила в номер шестьдесят три. Конечно, курортный роман она представляла себе не таким, но все лучше, чем ничего.

— Я проснулась, — сообщила она.

— Выпьете со мной? — спросил он.

— Давайте встретимся в баре.

— Только не в баре, — услышала она в ответ. — Слишком уж много они дерут за бурбон. У меня есть все, что нужно. — Ее словно заманивали на место преступления, и ей пришлось набраться смелости, прежде чем она решилась постучать.

Старик действительно все приготовил: бутылку виски «Олд Уокер», ведерко со льдом, две бутылки содовой. Как с книгами, так и с бутылками комната сразу становится обитаемой. Она увидела в нем человека, который по-своему борется с одиночеством.

— Присядьте. Устраивайтесь поудобнее. — Он говорил, совсем как персонаж в каком-нибудь фильме. И начал разливать по стаканам пшеничное виски.

— Я ужасно виновата, — нарушила она паузу. — Вошла за водой со льдом и не смогла побороть любопытство. Я прочитала ваше письмо.

— Я понял, что кто-то брал его в руки.

— Извините.

— Что с того? Я же писал брату.

— Я не имела права...

— Послушайте, если бы я вошел в ваш номер и увидел лежащее на столике письмо, я бы его тоже прочитал, не так ли? Только ваше письмо было бы интереснее.

— Почему?

— Я не пишу любовных писем. Никогда не писал, а теперь уже поздно. — Он сел на кровать, она заняла единственное кресло. Живот старика с тяжелыми складками выпирал из-под рубашки, и брюки были застегнуты небрежно. Почему толстяки всегда оставляют одну-две пуговицы расстегнутыми? — Это хороший бурбон, — он отпил из стакана. — А чем занимается ваш муж? — Впервые после их встречи у бассейна он задал личный вопрос и застал ее врасплох.

— Он пишет о литературе. О поэзии восемнадцатого века, — уточнила она, хотя в данных обстоятельствах это было лишним.

— Понятно.

— А чем занимались вы? Когда работали?

— Всем помаленьку.

— А теперь?

— Наблюдаю за тем, что происходит вокруг. Иногда разговариваю с людьми вроде вас. Нет, пожалуй, с такой женщиной, как вы, мне еще говорить не доводилось. — Это прозвучало бы как комплимент, если бы он не добавил. — Профессорская жена.

— Вы читаете «Дайджест»?

— Д-да. Книги такие длинные... у меня не хватает терпения. Поэзия восемнадцатого столетия. Значит, стихи писали и в те дни?

— Да, — ответила она, подозревая, что он над ней насмехается.

— В школе мне понравилось одно стихотворение. Единственное, которое я выучил. По-моему, Лонгфелло. Вы читали Лонгфелло?

— Почти нет. В школе его больше не проходят.

— Что-то там об испанских моряках с густою бородой, о загадках кораблей и еще о море. Вот и все, что я помню, но ведь и прошло с тех пор лет шестьдесят, а то и больше. Вот уж были денечки.

— В начале века?

— Нет, нет. Я про пиратов. Кидд, Синяя Борода, все эти парни. Они ведь, кажется, здесь и промышляли? В Карибском море? Так что теперь меня просто тошнит, когда я смотрю на этих женщин в шортах. — От бурбона у него определенно развязался язык.

И тут Мэри пришло в голову, что никогда раньше другие люди ее всерьез не интересовали; да, она влюбилась в Чарли, но он разбудил в ней только сексуальный интерес, который она удовлетворила слишком быстро.

— Вы любите свою сестру? — спросила она.

— Да, конечно, а что? Откуда вы знаете, что у меня есть сестра?

— А Джо?

— Вы, оказывается, внимательно прочитали письмо. Да, он нормальный парень.

— Нормальный?

— Ну, вы знаете, как складываются отношения у братьев. Я — старший в семье. Родители умерли. Моя сестра на двадцать лет моложе меня. У Джо есть деньги. Он приглядывает за ней.

— А у вас денег нет?

— У меня деньги были. Но я не слишком удачно ими распорядился. Мы здесь не для того, чтобы говорить обо мне.

— Я любопытна. Поэтому и прочитала ваше письмо.

— Вы? Вам любопытно, кто я такой?

— Разве это так страшно?

Она его смутила и, завладев ситуацией, почувствовала, что вырвалась из западни. Обрела свободу, могла прямо сейчас подняться и уйти, а если бы осталась, то только потому, что сама так решила.

— Еще бурбона? — спросил он. — Хотя вы ведь англичанка. Предпочитаете скотч?

— Лучше не мешать.

— Как скажете. — Старик вновь наполнил ее стакан. — Я вот о чем... иногда так хочется вырваться из этого отеля. Как насчет того, чтобы пообедать в ресторанчике у шоссе?

— Это же глупо, — ответила она. — Мы оплатили питание. И потом, обед-то будет таким же. Тот же красный снеппер[10]. Те же помидоры.

— Не понимаю, чего вы так ополчились на помидоры. — Однако он не стал отрицать здравого смысла, содержащегося в ее экономической аргументации: это был первый американец-неудачник, с которым ей довелось выпивать. Конечно, такие встречались на улице... Но даже молодые люди, которые приходили в дом Мэри, просто еще не успели добиться успеха. Профессор романских языков, возможно, рассчитывал стать ректором университета... успех относительный, но все равно успех.

Старик осушил свой стакан.

— Я пью ваш бурбон.

— И хорошо.

Она немного захмелела, и ее память вдруг заработала.

— Это стихотворение Лонгфелло. Кажется, там есть такие строки: «Мысли юности, долгие, долгие мысли...» Вроде бы я его где-то читала. Это, по-моему, рефрен, да?

— Возможно. Не помню.

— В детстве вы хотели стать пиратом?

Он радостно улыбнулся.

— Мне это удалось. Именно так меня как-то и назвал Джо — «пират».

— Но зарытых сокровищ у вас нет?

— Он знает меня достаточно хорошо и не станет посылать сотню долларов, — ответил толстяк. — Но если он действительно испугается, что я вернусь, может прислать пятьдесят. А проценты составили только двадцать пять. Джо не злой, но глупый.

— В каком смысле?

— Он же должен понимать, что я не вернусь. Не сделаю ничего такого, что может навредить сестре.

— Может, будет лучше, если я приглашу вас пообедать со мной?

— Нет, так не годится. — В некоторых вопросах он, очевидно, придерживался консервативных взглядов. — Как вы и сказали, незачем выбрасывать деньги на ветер... — Когда бутылка «Олд Уокера» наполовину опустела, заметил: — Вам бы лучше чего-нибудь поесть, хотя бы окуня с помидорами.

— Так ваша фамилия Хикслотер?

— Да, примерно так.

Они спустились вниз друг за другом, след в след, словно утята, ковыляющие за матерью-уткой. В душном ресторане мужчины сидели и потели в пиджаках и галстуках. Мэри и старик пересекли ресторан, мимо бамбукового бара проследовали в кофейню. Там горели свечи, отчего воздух еще больше нагревался. Двое молодых людей с короткими стрижками сидели за соседним столиком, не те молодые люди, которых она видела раньше, но очень похожие, из той же серии.

Один говорил: «Я не отрицаю, определенный стиль у него есть, но, даже если ты обожаешь Теннесси Уильямса...»

— А почему он назвал вас пиратом?

— Так уж сложилось.

Когда пришло время делать заказ, выбор оказался невелик, так что она опять остановилась на снеппере и помидорах. Когда она предложила ему взять ее помидоры, он воспринял это, как должное, наверное, привык. Он был стар и не пытался приставать к ней, не делал ничего такого, чему она могла бы решительно воспротивиться, — да разве мужчина столь преклонного возраста стал бы приставать к такой женщине, как она, — и все-таки она не могла отделаться от мысли, что ее тащит куда-то лента конвейера и теперь будущее уже не в ее власти. Это пугало. И пугало бы куда сильнее, если б не выпитый бурбон.

— Хороший бурбон, — изрекла она, чтобы как-то поддержать разговор, и тут же об этом пожалела. Потому что он не упустил своего шанса.

— Мы обязательно выпьем еще по стаканчику перед сном.

— Думаю, я уже пьяна.

— Хороший бурбон вам не повредит. Будете крепче спать.

— Я всегда крепко сплю. — Она солгала, солгала по мелочи, как лгут мужу или любовнику, чтобы сохранить хоть что-то личное. Молодой мужчина, который упомянул Теннесси Уильямса, поднялся из-за своего столика. Очень высокий, тощий, в черном обтягивающем свитере. Черные брюки плотно облегали маленькие, изящные ягодицы, так что не составляло труда представить его голым. «Проявил бы он ко мне интерес, — подумала Мэри, — если бы я сидела одна, а не в компании толстого, отвратительно одетого старика?» Маловероятно. Такое тело не предназначалось для женских ласк.

— А я нет.

— Что нет?

— Я сплю плохо. — Неожиданное признание после всех его уверток удивило. Словно он протянул свою большую руку и привлек ее к себе. Он все время держался отстраненно, не отвечал на вопросы личного свойства, усыпил ее бдительность, и теперь, всякий раз, едва открыв рот, она совершала ошибку и подпускала его все ближе. Даже ее невинное замечание насчет бурбона...

— Может, все дело в перемене климата, — промямлила она.

— В какой перемене?

— Разница между Ямайкой и... э...

— Кюрасао? Полагаю, никакой разницы нет. Я и там плохо сплю.

— У меня есть отличные таблетки... — вырвалось у нее.

— Вы же говорили, что спите крепко.

— Ну, мало ли что случается. Иногда сон зависит от того, что съел на ужин.

— Да, от того, что съел. Тут вы правы. Бурбон улучшает пищеварение. Если вы поели...

Она посмотрела на бамбуковую стойку бара, где молодой человек déhanché[11] разглядывал лицо собеседника сквозь стаканчик мятного ликера, словно сквозь стеклышко монокля экзотического цвета.

— Вы ведь с такими не общаетесь, правда? — испуганно спросил мистер Хикслотер.

— С ними иногда приятно побеседовать.

— А, побеседовать... если это все, что вам нужно, — протянул он удивленно, словно она высказала несвойственную американцам любовь к улиткам или лягушачьим лапкам.

— Может, мы выпьем бурбона в баре? Сегодня прохладнее.

— И придется платить, да к тому же слушать их болтовню? Нет, пойдемте наверх.

Он вдруг снова стал старомодно галантным, обошел стол, чтобы отодвинуть стул, на котором она сидела, — такого она никогда не ждала даже от Чарли, — но была ли то обычная галантность или он хотел отрезать ей путь к бару?

В кабину лифта они вошли вместе. Чернокожий лифтер слушал радио, и из маленького коричневого ящика доносился голос проповедника, вещающего о крови жертвенного агнца. Наверное, было воскресенье. Теперь стало понятно, отчего кругом так безлюдно: одна веселая компания отбыла, следующую еще не привезли. Они вышли в пустой коридор, словно высадились на необитаемый остров. Лифтер последовал за ними и опустился на стул у дверей кабины, дожидаясь следующего вызова. Проповедник продолжал вещать о крови агнца. Чего она боялась? Мистер Хикслотер уже открывал дверь. Определенно он старше ее отца, будь тот еще жив; наверное, лишь немного не дотягивал до того, чтобы годиться ей в дедушки. Так что она не могла увильнуть под предлогом: «А что подумает лифтер?» Язык бы не повернулся такое произнести, да и вел себя старик предельно корректно. Конечно, он весьма преклонного возраста, и у нее нет права приписывать ему грязные мыслишки.

— Чертов ключ... — пробурчал он. — Не открывается.

Она повернула ручку.

— Дверь не заперта.

— Мне точно не помешает стаканчик бурбона после всех этих...

Но она уже нашла нужный предлог.

— А я, боюсь, выпила даже больше, чем могу. Так что пойду отсыпаться, — она коснулась его руки. — Очень вам признательна... Чудесный был вечер.

Шагая по коридору, Мэри полностью отдавала себе отчет в том, до чего издевательски прозвучал ее английский акцент. Собственно, она посмеялась над всем, что ей больше всего в нем нравилось: над его загадочным прошлым, запомнившимся с детства стихотворением Лонгфелло, умением сводить концы с концами.

Она оглянулась, остановившись у двери своего номера: Хикслотер стоял в коридоре словно раздумывая, идти к себе или нет. Он напомнил ей старика, мимо которого она как-то раз прошла в кампусе: тот застыл опершись на метлу среди устилавших дорожку осенних листьев.

В комнате Мэри взялась за томик стихов Томсона, раскрыла его. Нашла «Времена года». Она привезла книгу с собой, чтобы любая ссылка в письме Чарли была ей понятна. Однако она попыталась почитать Томсона в первый раз, и эта поэзия ее не захватила:

«Раз я показала себя такой трусихой с безобидным старичком, — подумала она, — неужто я смогла бы проявить смелость, если бы действительно появилась возможность закрутить курортный роман?» В ее возрасте такое недопустимо. Или Чарли совершенно прав, считая, что может доверять ей в той же степени, в какой она может доверять ему. Учитывая разницу во времени, сейчас он, должно быть, выходит из музея или, если сегодня воскресенье, о чем свидетельствует кровь агнца, поднимается из-за стола в своем номере, где работал с самого утра. После плодотворного трудового дня Чарли всегда выглядел точь-в-точь как мужчина на рекламном плакате, расхваливающем достоинства крема для бритья: он просто светился изнутри... Ее это раздражало, нимб в семейной жизни — это уж чересчур. Ей больше нравилось, когда он нервничал из-за какой-нибудь неудачи, разумеется, временной, — скажем, неосуществленной идеи. Тогда он походил на обиженного ребенка, разочарованного праздником, на который возлагал большие надежды. И совсем другое дело — неудача старика, подобная проржавевшему корпусу корабля, однажды наскочившего на скалу и оставшегося возле нее навсегда.

Мэри чувствовала, что поступила подло. Чего она боялась, когда отказалась провести со стариком полчаса в его номере? Он не мог наброситься на нее, как не мог корабль самостоятельно сняться со скалы и поплыть дальше к Счастливым островам. Она представила себе, как он сидит в одиночестве с полупустой бутылкой бурбона и напивается до беспамятства. А может, заканчивает жестокое, отдающее шантажом письмо брату? «Хорошенькую историю я смогу когда-нибудь рассказать об этом вечере, проведенном с шантажистом и «пиратом», — с отвращением к себе думала она, снимая платье.

Впрочем, кое-что она могла для него сделать: дать пузырек с таблетками снотворного. Мэри надела халат, вновь вышла в коридор и направилась к шестьдесят третьему номеру. Постучала, услышала его «Войдите», толкнула дверь и в свете настольной лампы увидела, что он сидит на кровати в мятой пижаме с широкими лиловыми полосами. «Я принесла вам...» — начала она и осеклась: к ее изумлению, он плакал. Глаза покраснели, а щеки блестели от слез. Прежде ей только однажды доводилось видеть плачущего мужчину, Чарли, — это случилось в тот день, когда в «Юниверсити-пресс» решили отказаться от публикации первого тома его литературных эссе.

— Я думал, это горничная. Я ее вызывал.

— Зачем?

— Подумал, может, она выпьет со мной бурбона.

— Вы так хотели, чтобы?.. Хорошо, я выпью один стакан. — Бутылка стояла на туалетном столике, где они ее и оставили, и там же были два стакана, свой она опознала по следам помады. — Вы тоже выпейте. И сразу заснете.

— Я не алкоголик.

— Разумеется, нет.

Она села на кровать, взяла его левую руку. Сухую, шершавую, и ей захотелось срезать загрубевшую кожу вокруг ногтей, но она вспомнила, что иногда срезала ее с рук Чарли.

— Мне не хотелось оставаться одному.

— Я здесь.

— Тогда выключите звонок, а не то придет горничная.

— Она так и не узнает, что могла бы насладиться стаканом «Олд Уокера».

Когда она отошла от двери, старик, нелепо изогнувшись, откинулся на подушки, и она вновь подумала о корабле, наскочившем на скалу. Попыталась поднять его ноги и положить на кровать, но они оказались тяжелыми, как огромные глыбы на дне каменоломни.

— Лягте поудобнее, а то вы не сможете заснуть. А что вы делаете на Кюрасао, когда вам не хочется оставаться одному?

— Как-то выкручиваюсь.

— Бурбон вы допили. Теперь позвольте мне погасить свет.

— Притворяться смысла нет, — пробормотал он.

— Притворяться?

— Я боюсь темноты.

Она подумала: «Улыбнуться я еще успею, когда вспомню, кого я боялась».

— Пираты, с которыми вы сражались, вернутся, чтобы отомстить?

— В прошлом мне доводилось делать кое-что, о чем сейчас можно только сожалеть.

— Как и всем нам.

— Но ничего такого, за что меня могли бы выдать Америке, — уточнил он, словно это было смягчающим обстоятельством.

— Если вы выпьете одну из моих таблеток...

— Только не уходите... пока не уходите.

— Нет, нет. Я побуду, пока вы не заснете.

— Мне давно уже хотелось заговорить с вами.

— Я рада, что вы заговорили.

— Вы не поверите... я не мог собраться с духом. — Если бы Мэри закрыла глаза, то могла бы подумать, что с ней говорит очень молодой человек, почти мальчик. — Я не встречал таких, как вы.

— То есть на Кюрасао таких, как я, нет?

— Нет.

— Вы так и не приняли таблетку.

— Я боюсь, что не проснусь.

— У вас завтра утром какие-то дела?

— Я не про завтрашнее утро — вообще. — Он протянул руку и коснулся ее колена, изучающе, без сладострастия, словно искал твердую опору. — Я скажу вам, в чем дело. Вы — незнакомка, поэтому вам сказать я могу. Боюсь умереть один, в темноте, когда рядом никого не будет.

— Вы больны?

— Не знаю. К врачам не хожу. Не люблю врачей.

— Но с чего вы взяли...

— Мне уже за семьдесят. Библейский возраст. Это может случиться в любой день.

— Вы доживете до ста лет, — убежденно ответила она.

— Тогда мне придется жить с этим страхом еще чертовски долго.

— Поэтому вы плакали?

— Нет. Я думал, вы немножко посидите со мной, а вы так внезапно ушли. Должно быть, я очень расстроился.

— На Кюрасао вы никогда не бываете один?

— Мне приходится платить, чтобы не быть одному.

— И вы заплатили бы горничной?

— Д-да. В некотором роде.

Она словно впервые открывала для себя огромный континент, на который перебралась из далекой Англии. Раньше Америку для нее олицетворял Чарли. Чарли и Новая Англия. А о чудесах природы она узнавала из книг и фильмов, вроде тех, где Лоуэлл Томас[12] простым языком рассказывал о Разноцветной пустыне[13] и Большом каньоне. Ей казалось, что от Майами до Ниагары, от Кейп-Кода[14] до заповедников на берегу Тихого океана для нее больше нет никаких тайн; к каждому блюду здесь подавали помидоры и во всех стаканах плескалась «кока-кола». Никто никогда не признавался, что у него случались неудачи или что он чего-то боится. То были грехи, о которых следовало помалкивать... хуже, чем грехи: если успехи всегда окружал романтический ореол, то от неудачи и страха за милю тянуло дурным вкусом. И вот сейчас неудача и страх оказались рядом с ней, они лежали на кровати, в полосатой пижаме, от которой гневно открестились бы братья Брукс[15], и беседовали с ней, не ведая стыда, да еще с ярко выраженным американским акцентом. Она словно перенеслась в далекое будущее, когда Землю постигла неведомая катастрофа.

— Я не продаюсь. Меня можно только соблазнить «Олд Уокером».

Древняя голова Нептуна приподнялась с подушки.

— Я не боюсь смерти. Во всяком случае, внезапной смерти. Поверьте, мне приходилось смотреть ей в глаза. Она не раз и не два гонялась за мной, случалось, в образе инспекторов налоговой полиции...

— Спите, — оборвала она его.

— Не могу.

— Сможете.

— Если бы вы побыли здесь...

— Я побуду. Расслабьтесь, — она легла рядом с ним, поверх простыни. Минут через десять он заснул, и она выключила свет. Он несколько раз принимался что-то бурчать во сне, но она разобрала только одну фразу: «Вы неправильно меня поняли». Наконец, он застыл, словно мертвец. Заснула и она. А когда проснулась, поняла по его дыханию, что он не спит. Старик, как и прежде, лежал неподвижно, и их тела не соприкасались. Она дотронулась до него, почувствовала его возбуждение, но никакого отвращения не испытала. Ей казалось, что она провела с ним в одной постели много ночей. И когда он овладел ею в темноте, молча и поспешно, с ее губ сорвался вздох удовлетворения. Мэри не чувствовала себя виноватой, она знала, что через несколько дней, покорная и нежная, вернется к Чарли и его ласкам; она даже всплакнула — совсем чуть-чуть, не всерьез, — сожалея о мимолетности этой встречи.

— Что-то не так? — спросил он.

— Нет, нет. Жаль, что я не могу остаться.

— Побудь еще немного. Пока не начнет светать.

Ждать оставалось недолго. В темноте уже проступали контуры мебели, напоминавшей карибские надгробья.

— Хорошо, я полежу, пока не рассветет. Спешить мне некуда.

Ей стало казаться, что старик куда-то ускользает от нее вместе с ребенком, которого она не узнала, но это был ее ребенок, и он забрал его на Кюрасао, и она попыталась удержать этого толстого, испуганного старика, которого почти полюбила.

— У меня и в мыслях ничего такого не было.

— Я знаю. Не надо об этом. Я понимаю.

— Наверное, у нас все-таки много общего, — добавил он, и она не стала возражать, чтобы он наконец замолчал.

К рассвету старик уже крепко спал, поэтому Мэри выскользнула из кровати, не разбудив его, и вернулась в свой номер. Заперла дверь и начала собирать чемодан: пришла пора уезжать, скоро новый семестр. Позже, думая о нем, она спрашивала себя, что же у них могло быть общего, за исключением, разумеется, того обстоятельства, что в августе отпуск на Ямайке им обоим обошелся почти даром.