В башне

Учитель, в сердце откровенье

Стрелою огненной впилось,

И я, как ты, в оцепененьи,

Слежу в веках земную ось…

Ты вскрыл грозящие нам бездны,

Ты расшатал ее чеку,

И вот гласит твой стих железный

Твою суровую тоску.

Уйдя от гулкого смятенья,

Слепых чудовищ — городов,

Ты в своевольном заточеньи

Смертельно алчешь вечных снов.

В ночной тиши, мудрец упорный,

Вкушаешь яды вещих книг,

В мечтах: то зверь, то дух нагорный,

То Бога солнечный двойник.

На миг луч сладостной надежды

Пустыню мира озарит,

И вновь устало клонишь вежды,

Храня спокойный, строгий вид.

Моя душа встречалась где-то

С твоей великою душой.

Тропой тернистою поэта

Иду, учитель, за тобой.

Провижу вас грядущие века,

Провижу и скорблю душой неискушенной,

И скорбь моя, как море, глубока.

Орлиной мыслью к солнцу вознесенный,

Слежу я жизнь, слежу за мигом миг,

И вижу: рабство, кровь и труд бессонный.

Ум изнемог от бесконечных книг,

Я до конца изведал все соблазны,

Донес и сбросил тяжесть всех вериг,

Хохочет дьявол в маске безобразной,

И крутит стрелки огненных часов,

И ужас каждый час как будто разный,

Что ни мгновенье тысячи гробов

И тысячи рождений и зачатий.

Река из тел стремится в даль веков.

Богохуленья, бешенство проклятий,

И месть кому-то, месть, как змей в груди,

И всё в напрасной, непосильной трате.

Чего мы ждем, безумцы, впереди!

Далекий или близкий, брат безвестный,

Ты слышишь сердце? Слышишь? — Жди, жди, жди…

Не верь ему, мы, птицы в клетке тесной,

Забыли высь и голубой простор,

Нам не упиться музыкой небесной.

Что высь небес, нам страшны выси гор.

Тысячелетия, как день вчерашний.

О человечество, позор тебе, позор

От пирамид — до Эйфелевой башни!

О, Вифлеем, ты горестью велик,

Ты стал в веках, как светлая гробница,

Как слезь любви сокровищный тайник.

Я помню все, я помню, мгла, как птица,

Рвалась и билась, помню блеск мечей

И как бы пьяные, тупые лица.

Мне не забыть безумья матерей,

Тщету их рук, их груди в жалкой дрожи

И кровь детей, о звери, кровь детей!

Мне не забыть разметанное ложе,

Замерший взгляд и вялость женских ног,

Его лицо и смех на лай похожий.

О ночь злодейств, о властолюбец Бог.

Убей меня, убей без промедленья,

Чтоб я, Твой раб, простить Тебя не мог.

Кровь, кровь детей, какое омраченье,

Позор отныне на главу Твою.

Как искупить? Возможно ль искупленье?

Не Ты ль дал солнце, чтобы дать змею,

Посеял мысль, не пощадив слепого,

И вметил высь у бездны на краю?

Тебя простить, о нет, я слышу снова

Рожки, команду, сотни голосов

И слово «Цезарь»— каменное слово.

Кровавый бред, кричащий из веков.

Безглазый ужас, маски исступлений,

И скорбь, которой выразить нет слов.

Тебя зовут обманутые тени

В тоске великой, Ты же глух и нем,

И слеп, — в Твой храм обагрены ступени,

И целый мир, как скорбный Вифлеем!

В хранилище старинных, пыльных книг

Вникаю я в далекие вещания…

Часы бегут и дорог каждый миг.

Я упоен блаженством обладанья

Глубинами забытых мудрецов,

И целый мир встает, как мир познания.

Но иногда величие веков

Гнетет меня, и веет жуткий холод

От выцветших, слежавшихся листов.

О, если б я был бесконечно молод,

О, если б жить несчетные года

И утолить неутолимый голод!

Но знаю, я обмануть: «нет» и «да»,

Минуют дни восторженных исканий

И мысль придет к безвременью труда.

Угаснет пыл сомнений и желаний,

Изменят недовиденные сны,

И я умру в начале начинаний.

Я разгадал томленье тишины,

И чуткий сумрак лодок запыленных,

И понял я, что в жизни все равны.

Не надо мудрости и песен исступленных!

Как все в Одном и как во всем Один,

Равны в близи и в знаках отдаленных

Поэт, мудрец и дерзкий арлекин.

Я видел барельеф, и до сих пор

Мне сердце жжет о нем воспоминанье…

Вот в небо крик, вот каменный укор!

Под барельефом не было названья:

Труп женщины, на нем мужчины труп,

Их Змей сдавил и замер в созерцаньи…

Взгляд у обоих холоден и туп,

Но столько страсти в жадном поцелуе

От смертной боли искривленных губ.

Проклятый Змей, чью силу роковую

Не одолеть, чьих чар не избежать,

Коварный Змей, обвивший ось земную!

Земля, земля — моя святая мать,

Везде прополз он — враг твой ненасытный,

На всем его зловещая печать.

Неуязвимый, злобно-любопытный,

Следивший жизнь несчетные года,

Он исказил твой облик первобытный.

Чуть не до неба встали города,

Где ровный свет, гудки автомобилей…

И где простор потерян навсегда…

Напрасны взрывы яростных усилий,

И крик «свобода» смелых бунтарей,

Нам не вернуться к легендарной были,

Когда под солнцем, звери меж зверей,

Бродили радостно Адам и Ева,

Прекрасны, мудры в наготе своей.

Что ж, сеятель губительного сева!

Ты победил: земля в сетях твоих.

Но чем еще насытишь алчность зева,

Дух познаванья, — темный бог слепых?

Жизнь — вечный пир, внимайте солнцу, люди,

Оно поет, у вас в крови поет,

О творческом, о неизбывном чуде.

Прекрасна дева в час, когда придет

Ее жених и с них спадут одежды,

Прекрасней мать, питающая плод.

Расти, дитя, вновь будут властны вежды,

Пронижет мысль все звезды и века,

И сердце примет новые надежды.

О счастье жить! В луче моя рука!

Какая радость чувствовать в ней силу,

И хрупкий стебель нежного цветка.

Во всем подобься гордому светилу

И улыбнись, когда тебе с тоской

Укажет кто на раннюю могилу.

Нет прошлого, нет жизни прожитой.

Не убывает ни одно мгновенье,

Но каждое вновь связано с тобой.

Проклятье утверждающим сомненье,

Клевещущим на солнечный простор!

Вот истина великого значенья,

Вот эпитафия: «Склони твой взор,

Пусть каждый знак, который здесь начертан,

Блеснет, как луч рассветный из-за гор,

Живи! Я жил, я мыслил — я бессмертен.

Смерть — старая насильница — пьяна.

На улицах не счесть телег с гробами,

На кладбище могильщики без сна…

Смерть всюду, каждый миг в трактире, в храме…

Кто зачумлен, тому спасенья нет,

Хоть на других глядит ее глазами.

Все: юноша, старик в избытке лет,

Дитя — цветок и женщина, как сказка,

Замкнулись все и жгут вечерний свет.

Но страх не заглушит ни хмель, ни ласка;

Он у дверей, в каждый, молча, ждет:

Вдруг боли, корчи и лицо, как маска.

Смерть — старая насильница найдет,

Руками цепкими вопьется жадно,

И мертвым ртом к живому рту прильнет.

Дышать и знать, что дышишь, так отрадно.

Я, солнце, твой и мысль моя, как ты,

Возвышенна, красива и громадна.

Зачем же смерть и ранние кресты?

А в эти дни их выросло так много.

Вот, может, шел к возлюбленной, мечты…

И трупом лег у милого порога.

Кто ж кормчий наш? До дна раскройся твердь,

И обнажи нам дьявола иль Бога,

Чтоб знали мы, что вечно: жизнь иль смерть.

Любите так чисто и свято, как звери,

Любовь — это солнце в полдневной красе,

Любовь — это в вечность раскрытые двери.

Любите, как звери, любите и все

Коснетесь безумств переполненной чаши,

Иль сердце омоете в красной росе.

Что может быть ярче, что может быть краше,

Звериного счастья двух юных сердец.

Берите его, каждый миг оно — ваше….

Кто зверя связал, тот насильник и лжец,

Тот жизни солгал, изнасиловав тело,

Пусть женщина — «самка», мужчина — «самец»…

И это прекрасно, коль сильно и смело;

Любить и дарить человека земле,

Чтоб солнце в крови его вновь пламенело.

Всевластна любовь и в добре и во зле.

Любите ж, поймите весь ужас потери:

Прожить, не любя, до морщин на челе.

Любите, так чисто и свято, как звери.

О слава, слава, скользкая тропа!

Сегодня ты увенчан и прославлен

И рукоплещет шумная толпа,

А завтра после пыток обезглавлен,

И палачом твой бледный, страшный лик

Толпе, тебе рукоплескавшей, явлен.

Безумьем ты, иль разумом велик.

Не пей из чаши работворной власти,

Отравлен тот, кто к ней хоть раз приник.

И на пути к твоей заветной страсти

Не доверяйся кораблю толпы,

На кораблях толпы гнилые снасти.

Как много их разметано в щепы!

Я б властвовала» но предпочел иное:

Направил в горы твердые стопы,

Достиг вершин и вот теперь вас двое.

А жизнь, как сон, которого уж нет,

Нас двое: я и солнце золотое.

Отсель глашу мой радостный завет:

— «Кинь города — смятенных душ плененье,

Цари один, неси на горы свет

И презирай людское поклоненье».

Из глубины померкнувших столетий

Явил ты мне, непонятый мой брать,

Твой жгучий терн в его победном свете.

Пусть гнусы о предательстве кричат!

Их мысли тупы, на сердцах их плесень,

Постичь ли им твой царственный закат.

Ты — свет певцам для вдохновенных песен,

Ты, как на башне, — выше облаков,

Откуда город меж просторов — тесен.

Проклятый город, медлище рабов,

Где скорбно — бледный, нищий их учитель

Бросает зерна рабских, нищих слов.

И с башни в город сходишь ты, как мститель,

За их права, несешь ковчег борьбы,

Чтоб дать им мощь и пирную обитель.

Вот распят Он, но лик его судьбы

Не возбудил кровавой жажды мщенья.

Рабы стоят и смотрят, как рабы.

Ты проклял их. Преодолев сомненья,

Прозрел в веках достойнейших тебя,

И смерть твоя — святое утвержденье,

Что ты спасал, страдая и любя.

Над морем и городом в башне живу.

Я песни пою одиноко.

Там волны, там люди, как сонь наяву,

Его я изведал до боли глубоко.

Отсюда виднее мне зори востока,

Своими соседями птиц я зову,

И рад, что давно и высоко

Над морем и городом в башне живу.

О эта ночь!.. с тех пор моя душа,

Перестрадавши тысячи распятий,

Питает солнце, огненно дыша.

Казалось, в каждом громовом раскате

Был черный смех всех ужасов земли,

Весь пирный ад их каменных зачатий.

В разрывах туч, которые ползли,

Как пьяные, незрячие уроды,

Метлища молний яростно мели.

Один удар, обрушившись на своды,

Потряс всю башню, треснула стена

И загудели в зал подземный ходы.

Еще удар, еще… и тишина

Безумней самой богохульной клятвы.

И в этот миг предстал мне Сатана.

«Вот полдень мира», рек он, «на закате вы

Придите все опять моим путем,

Прославь мой серп и предскажи час жатвы».

Я внял и с гордо поднятым челом

Вещал повсюду голосом столетий,

И каждый час был мрачным торжеством.

Но как-то раз в цветах, в весеннем свете,

Увидел я играющих детей,

Стал говорить им и смеялись дети,

И я постиг вернейший из путей.

Мне тесно здесь, как в тесной западне,

Я о полях мечтаю, как о чуде,

И с едко болью мыслю о весне.

Мне надоели комнатные люди,

Я стал ночным, ищу призывных встреч

Красивого лица, манящей груди.

Меня пьянит прерывистая речь,

Мгновенный пыл, с моим обманно слитый,

Согласность губ и содроганье плеч.

Роскошен пир, безумно пережитый,

Но при конце я, как неловкий вор,

Смущенно пью свой кубок недопитый.

Я силюсь скрыть мой боязливый взор,

Притворный вид, ненужные движенья

И ей, и мне ненужный разговор,

Меня стыдит намеренность сближенья.

Я сознаю, что оправданья нет,

Пытливо жду и скорю замедленья.

Еще вопрос, еще один ответ,

Закрыта дверь и я бреду уныло,

Вновь смех колес и вкрадчивый рассвет…

Опять хочу забыть, как это было,

Но бледность ног при ламповом огне,

Слова и трепет чувственного пыла…

Быть может сплю, быть может сон во сне?

Нет, явно близко — солнечное знанье —

Проклятье дню! — здесь все, как в западне,

И каждый шаг, и каждое желанье.

Блестят оттаявшие крыши,

Ломают лед на мостовой

И небо солнечней и выше

Над гулом жизни городской.

Иные краски зарябили…

На окнах, в лужах свет дрожит,

Гудя снуют автомобили,

И звонок мерный стук копыт.

Потоком лиц многообразным

За мыслью мысль увлечена;

К случайным встречам и соблазнам

Зовет пьянящая весна.

Вот в черном платьи, в шляпке черной,

Глаза, как синие огни,

Прошла с улыбкою покорной…

О если б лес, и мы одни.

На чуть просохшей теплой хвое,

Среди стволов, среди теней,

Над нами небо голубое

И шум разнеженных ветвей.

Весной мы в городе так жалки,

В душе так много едких злоб.

Смотри, на белом катафалке

В цветах железных белый гроб.

Трясется с ельником тележка,

И ветки в лужах под ногой.

Какая дикая насмешка

Над юной жизнью, над весной.

Средь купли города в мены

За час забвенья страшен спор.

Проклятье вам, глухие стены,

Скорее в поле, на простор!

Цветы и солнце мы забыли,

А город все еще не сыт…

Гудя, снуют автомобили,

И звонок мерный стук копыт.

В мертвенном свете стеклянных шаров

Женщина в каменной маске,

Нужная взбодренность четких шагов,

Встречи безличны, заучены ласки.

Сердце изжило, забыло мечту,

Первые взгляды, пожатья,

Солнце и яблоня в нежном цвету,

Радостней цвета их белое платье.

Режущий ветер качает шары,

Снег от мороза хрустит под ногами,

Улица в наглом захвате игры

Телом продажным, тупыми словами.

Кто он, который придет и возьмет,

Вялый, поникнет на груди.

Снова и снова она проклянет:

Дьявольской город — ни звери, ни люди.

Смерть с нею заживо правит пиры,

Смятое ложе, гробница.

Режущий ветер качает шары,

Черная шляпа, как черная птица.

За кулисою один

У заветной дверцы

Плачу, бедный Арлекин,

О разбитом сердце.

Гаснет лампа, все тесней

Обступают тени,

Вторит ночь тоске моей

Песнею осенней.

Вот твой бубен, обруч твой,

Звездная повязка.

Где теперь ты, что с тобой,

Золотая сказка?..

Лейтесь слезы вы мои,

Бисерные блестки

Мойте слезные ручьи

Грязные подмостки.

Хлещет дождик, ветер пьян,

Вздулась парусина,

Пропади ты, балаган,

С горем Арлекина.

Ослепший месяц странно гас,

Вокруг менялись очертанья,

Куда-то тихо плыли зданья

И кто-то в даль спешил от нас.

Мы шли. Был страшен ранний час,

Был страшен каждый миг сознанья,

А месяц гас, и плыли зданья,

И кто-то в даль спешил от нас.

Я трепетал, наш путь был горд и страшен,

На встречу нам плыл облачный чертог,

Багрянцем роз и золотом украшен.

На грани медлил огнеликий бог,

И кругозор туманился широко.

Я посмотрел и оглянуть не мог.

Мелькнули срывы белого потока,

Верхи камней и скалы на весу,

«Ко мне, ко мне», — шумел он издалека.

На склоне лес и тайное в лесу.

Он слал привет. Я вспомнил дев пещерных,

Их вольный смех и дикую красу.

Поля, селенья на уступах верных.

Туда, туда. Но снова синева.

Тревожней высь и шум от взмахов мерных.

Теснило грудь, мутилась голова,

За мыслью мысль противилась несвязно.

И были мне орлиные слова:

«Учись парить без страха и соблазна».

Дьяволы города, цепки их сети,

Над бредящим городом черный покров,

Хмурые улицы в мертвенном свете

Колеблемых ветром стеклянных шаров.

Дьяволы города, купли и мены,

Кто не предатель, кто здесь не лжет?

Справа и слева все стены и стены,

Вывески, вывески, пасти ворот.

Дьяволы города все запятнали.

Бледный мечтатель в камнях тюрьмы.

Чахлые дети в промозглом подвале,

Женщина с сердцем страшнее чумы.

Дьяволы города, все им не сыто,

До боли изведана каждая ночь.

А дни? Иль не знаете, солнце убито.

Прочь из проклятого города, прочь!

Дочь солнца и земли,

Она была цветком,

И от людей в дали

Росла в лесу глухом.

Сошлись мы в поздний час

Меж уличных огней,

И страсть взманила нас

От шума и людей.

Смеялся в хрустале

Янтарный бес вина,

Свет гас и в теплой мгле

Мы были два звена.

Я вкрадчиво шептал,

Как шепчет ветерок,

Я нежно целовал,

Я знал, она цветок.

Мелькнула сказкой ложь,

Вновь улица, рассвет…

Спросил я: «ты придешь?»

Сказала: «да», как «нет».

Когда затихнет город гулкий,

Она, дочь бездны городской,

Сойдет в кривые переулки

С плаката модной мастерской.

На перекрестке, молча, станет

И как судьба подстережет,

Полночный взгляд ее заманит

И черной молнией зажжет.

На миг преступишь в знойном чуде

Заклятье стен и смех колес,

Целуя дерзостные груди

И шелк дурманящих волос.

Но глянет утро из тумана

В заголубевшее окно,

Поймешь, что сердце было пьяно

И лживым сном обольщено.

К степным просторам нет возврата.

Не будет солнечных побед,

Смотри, опять она с плаката,

Смеясь, кричит тебе вослед.

Я видел мальчика без ног.

Над жизнью злее нет насмешки.

Рукой, толкая колесо,

Катился мальчик на тележке.

Была весна, был яркий день.

Казалось, каждый — смел и волен.

Пестрела жизнь и гулкий звон

Широко падал с колоколен.

Казалось, счастье близко всем,

И, как невидимая птица,

Трепещет в ласковых лучах,

И от того так светлы лица.

Лишь на мгновенье кто-нибудь

Склонялся в сдержанной тревоге,

И мягко падали грачи

На искалеченные ноги.

Самодовольные лжецы,

Что все алмазы и червонцы?

Полузавядшему цветку,

Цветку, погибшему для солнца.

И даже лучший дар — любовь,

Святое счастье человека,

Не примирит его с судьбой.

Он не у жизни — он калека.

Кто вечность разделил и выдумал часы,

Кто силою минут связал безумье снов,

Кто жизнь связал и бросил на весы,

Того кляну проклятьем всех веков.

Кто б ни был ты, коварный часовщик,

Не мог ты запретить безвременных путей,

Для верящих — любовь как бесконечный миг,

И, как всегда, беспечен смех детей.

Я пьян собой, я смею превозмочь

Возвратный час рассудка моего,

В добре и зле, ровняя день и ночь,

Я здесь и там для всех и для всего.

Хотя твой взор был дьявольски жесток

И за предел предельного проник,

Но в злобном торжестве всему, назначив срок,

Ошибся ты, коварный часовщик.

Смехом каменным, мглою железной,

Замыкаются ужасы дня.

Каждый миг я ступаю над бездной

И она отвергает меня.

Опьяняюсь бесстыдством хотений,

Сею зло и, хуля имена,

Клевещу на великие тени,

Но во мне в глубине тишина.

Чтоб иссыпаться чашею звездной,

В жажде мрака рассудок кляня,

Каждый миг я ступаю над бездной

И она отвергает меня.

В моей пещере два дракона:

Один покой мой стережет,

Другой незыблемое лоно

Никем не зримых, темных вод.

Когда, скрывая отдаленье,

Немая ночь сгущает мглу,

Они вытягивают звенья

И выползают на скалу.

И я, властитель их суровый,

За ними тихо выхожу,

И каждый раз с тоскою новой

Считаю звезды, и слежу.

Века сменяются, как миги,

И, безнадежность затая,

Вникая в смысл небесной книги,

Судьбу судеб читаю я.

Когда же солнце шлет на склоны

Намеки ясности дневной,

Спешу назад я, и драконы

Вползают медленно за мной.

Ровно в полночь я пришел,

Сел за гроб к ним, за их стол.

Как всегда их было трое:

Смерть, король — гнилой старик

И веселый гробовщик.

Они пели песню крови,

Песню, сложенную мной.

Смерть сказала: Пей и пой!

Ложе белое готовь,

Жди, на ложе будет кровь!

Жди, жених твой постучится,

Ты светильник погаси,

Тайну в тайне принеси!

Тайна в тайне воплотится.

«Ложе белое готовь,

Жди, на ложе будет кровь!»

Смерть косила пьяный взгляд

И кивала песне в лад.

Распахнул король порфиру,

Он гнусил и, хмуря лоб,

Бил тяжелым кубком в гроб.

«Тайна в тайне воплотится».

И веселый гробовщик

Каркал, высунув язык.

Век за веком — злой обманщик,

Что мне вечность, — миг мне дан,

И, веселый барабанщик,

Бью я в гулкий барабан.

Если горе в дверь заглянет,

Вот вино, а вот стакан.

Море выпью я, и грянет

Полным смехом барабан.

Пусть любовь сожжет измена,

Свеет розовый туман,

Сердце вырвалось из плена —

Бей свободу, барабан!

Смерть — безносая старуха,

Час твой гадан был и ждан!

Здравствуй, — медленно и глухо

Встречу смерти, барабан.

Ешь, несытая утроба!

Что мне вечность, — миг мне дань.

И в могиле в крышку гроба

Буду бить, как в барабан.

Хорошо в подвале нашем,

Стол, скамьи, да бочек ряд;

День и ночь поем и пляшем,

И часы, как сны, летят.

Смерть стучится костылем,

А пока живется, пьем.

Нет у нас пустых различий,

Честь для каждого одна,

И для всех один обычай:

Если пьешь, то пей до дна.

Смерть стучится костылем,

А пока живется, пьем.

Быстро молодость увянет,

Будет горько и смешно,

Что нам старость, лучше станет

Постаревшее вино.

Смерть стучится костылем,

А пока живется, пьем.

Не клянем мы жизнь напрасно,

Рай дан пьяницам в удел,

С Ноя все идет прекрасно —

Ной был первый винодел.

Смерть стучится костылем,

А пока живется, пьем.

Что бормочет о свободе

Хитрый сплетник Сатана,

Эта сказка в старом роде,

Нет свободы без вина.

Смерть стучится костылем,

А пока живется, пьем.

Летом снег, зимой цветочки,

Нас ничто не удивит,

Коль упал с любимой бочки,

Значить, умерь, или спит.

Смерть стучится костылем,

А пока живется, пьем.

Хорошо в подвале нашем,

Стол, скамьи, да бочек ряд;

День и ночь поем и пляшем,

И часы, как сны, летят.

Смерть стучится костылем,

А пока живется, пьем.

Есть слова из лазури и света,

Если ты их подслушал, постиг,

И сгораешь безумьем поэта —

Ты велик, ты надмирно-велик.

В тусклых буднях, в размеренной плясе

Закружились живой с мертвецом,

И, как шут в размалеванной маске,

В лад им дьявол трясет колпаком.

Пусть плененный, но все же крылатый,

Их сторонится бледный поэт.

Ризы солнца — восходы, закаты,

Не коснутся вас, будничных, нет…

Не причастны вы гордым утехам,

Не брататься вам с бурей, шутя,

Не смеяться серебряным смехом,

Как смеются поэт и дитя.

Вам не пить из пылающей чаши,

Из мучительной чаши любви;

Ваши мысли, как будто, не ваши,

Непонятно вам слово — «живи».

Если б поняли, стало бы ясно,

Что не миг и не тысячи лет.

Что прекрасное — вечно прекрасно,

И что царь над прекрасным — поэт.

Властитель свергнут, рай сожжен,

Дыханьем смерти вечность веет,

Былая жизнь, как смутный сон,

Земля пуста и цепенеет.

Где ветер тучи проносил,

И океан шумел угрюмый,

Отягощен предвечной думой,

В тоске поник Сатанаил.

Земля пуста и на горах

Царит унылое глухое,

И солнце в дымных небесах

Заходить, кровью налитое.

Взмахнул крылом Сатанаил,

Взмахнул и медленно поднялся,

Холодным смехом засмеялся

И взглядом солнце погасил.

Жизнь на квадрате полотна

Мелькает мертвенно и слепо,

Отражена, повторена

И в завершенности нелепа.

Ряды внимательных голов

И ворожащий луч над ними,

А где-то в дверь, как вечный зов,

Доносит взлетами глухими

Шум экипажей и шагов.

На миг прихлынувшая тьма,

И снова луч сплетает чары:

«Париж, Нью-Йорк, скользят дома,

Мосты, бассейны и бульвары.

Египет в солнечном огне,

Александрия, виды Нила».

Вдруг встала тень на полотне

И пирамиду заслонила,

Смешно и смутно… Сон во сне!

Антракт аншлагом возвещен,

Со стен блеснули змейки света

И зашипевший граммофон

Запел избитые куплеты.

Мне снился пир чудовищных зверей.

Я возлежал, как царь, на этом пире,

И кубок с кровью был в руке моей.

Живые нежити в подлунном мире

Незримые они везде, всегда

Им имя «легион», но их четыре.

Они растят и рушат города,

Селят безумье, сеют преступленья

В пожаре душ, сгорая без следа.

Один — багряный, голова тюленья,

Живот отвис, шесть крыльев, три хвоста,

На длинных лапах золотые звенья.

Другой, с клыком торчащим изо рта —

Змеиноног, на черный шар похожий

С изображеньем белого креста,

А третий — желтый, с ноздреватой кожей,

С двенадцатью глазами без зрачков,

Он был всех больше и глядел всех строже,

Четвертый же, имевший семь рогов,

Был цвета яшмы с пастью крокодила,

И с туловищем сросшихся двух львов.

Громадный зал был черен, как могила,

Утверждена на трех витых столбах,

Пылавшая жаровня нам светила.

Мы возлежали на резных гробах,

Кричали нутряными голосами.

Алела кровь на кубках и губах

И капала тяжелыми слезами.

Цветы любви на вечной грани,

Где жизнь и смерть — лишь «да» и «нет»,

Цветы любви, слежу заранее,

Ваш смелый, царственный рассвет.

Вы, как звереныши у груди,

Еще невиннее во сне,

В вас, воскресающие люди,

Уж бродит мысль, как хмель в вине.

Предвосхищаю цельность вашу,

Когда под кровлей голубой

Вы землю, солнечную чашу,

Смеясь, наполните собой.

Сольются вечность и мгновенье,

Сольется с бездной высота,

Безумным будем дерзновенье,

И ослепительной мечта.

Не все ль равно, какие цели?

Будь смел и дай себя увлечь.

Из белоснежной колыбели

Всем суждено в могилу лечь.

Мать, улыбнись, дитя уснуло,

Лучом весны озарено.

Кто ты? Христос, иль Калигула?

Спи, мирно спи, не все ль равно.

Среди суетни городской,

Изныв в отчужденьи безмолвном,

Все чаще я внемлю душой

Далеким, узывчивым волнам.

Здесь пыль и удушливый зной,

Здесь смутно-гнетущие стены,

А там дует ветер сырой

С простора сверканий и пены.

Здесь встречный, коснувшись плеча,

Не смеет взглянуть без утайки,

А там грабят море, крича,

От брызг захмелевшие чайки.

Как слились там небо и шум

Растущих, смятенных прибытий;

О сколько непытанных дум

И радостных детских открытий!

Как жаль мне себя и вас всех,

Еще не успевших изжиться.

Как жутко мне слышать ваш смех

И видеть довольные лица.

Я отзвук шумного прибоя,

Рождаясь гордо и тревожно,

Я между скал ищу покоя,

И в даль бегу, прощаясь ложно.

Во мне все вечное ничтожно,

Во мне бессилье роковое,

Я, говорящий: «Все возможно»,

Я — отзвук шумного прибоя.

Став на краю скалы крутой, с безвременьем во взоре

Он взял шипящую змею из чаши золотой и бросил в море.

Волна, метнувшись о скалу, разбилась в пыль и пену,

И шли за ней, качая мглу, одна другой на смену.

Оставив чашу на скале, он в шумных городах явился вскоре

И по земле стал сеять страх с безвременьем во взоре.

Без масок, как в масках, а лица все те же,

Которые знал и любил;

И встречи, как прежде, то чаще, то реже,

Но верить нет сил.

Мишурны, крикливы все снова и снова,

Одни за другими, туда и сюда,

Намеренность взгляда, оторванность слова,

Бессильное «нет» и неверное «да».

Слежу и теряюсь в оттенках и красках,

Кого-то ищу и зову,

Все снова и снова без масок, как в масках,

Как сон наяву.

Я в глубине бесчисленных зеркал,

Измученный бесцельностью движений,

Я, в ужасе, бегу по плитам сонных зал,

Бегу от мертвых отражений.

Везде обманчивость сближений,

Везде разрозненность загадочных начал,

Я здесь, я там, я в вихре превращений,

Я в глубине бесчисленных зеркал.

Запер я двери и все отошло:

Улица, женщины, шум и огни.

Дьявол раздумья, смеющийся зло,

Дьявол раздумья — мы снова одни.

Мысль, как умелый, отточенный нож.

Жизнь эту, мертвую весело вскрыть

Сердце ее — неизбывную ложь,

Весело сердце ее обнажить.

Светлый ребенок о Боге спросил:

«Где он?» и я отвечал: «в небесах»,

Зная весь ужас и холод могил,

Зная предсмертный, мучительный страх.

Женщине-сказке, лазурной мечте,

Клялся я вечностью, солнцем, душой,

Зная, что завтра же, гад в темноте,

Этой пресытясь, я буду с другой.

С криком «Свобода», в пылу баррикад,

Слепо ступая на трупы и в кровь,

В сердце твердил я беспечен и рад:

— «Было не раз и не раз будет вновь».

Ложь многоликая, пестрая ложь

Пляшет, хохочет, рыдает, клянет.

Каждый на вздорную куклу похож,

В каждом пружина и хитрый завод.

Кто-то завел и забыл навсегда.

Вечно, бесцельно, — вперед и назад,

Эти сломались, другим череда,

Ловко придумано: «жизнь автомат»…

Ложь двухсторонняя, цельная ложь,

Маска под маской и так без конца.

Тщетно, безумец, их все не сорвешь.

Если б сорвал — не увидел лица…

Лгите же смело, уставшие жить,

Каждый солгал уже тем, что живет…

Правды не выдумать, лжи не убить,

— «Рыцарь мой добрый, слепой Дон-Кихот»!

Вновь городом туманным

Я шел и звук шагов

Был не моим и странным

В тиши пустых домов.

Свершивши роковое,

Все умерло давно,

И солнце, как большое,

Кровавое пятно.

Уж гаснул свет упорный

Закатной полосы;

На площади соборной

Взглянул я на часы…

Шепнуло что-то: «Мимо»

Из улиц кралась темь;

А стрелка недвижимо

Показывала семь.

Невырыданной болью

И ужасом объят,

Взбежав на колокольню,

Ударил я в набат.

Много вас было, даривших весну,

Много вас было, ласкавших, томивших,

Вдруг отдававшихся яркому сну

И за измену изменой плативших.

Бросил я смятые ваши цветы

И, вдохновенный, иду без дороги,

В край вечно-юной, иной красоты,

В край, где смеются лучистые боги.

Вы, увлекавшие в тьму наготой,

Вы, научавшие темным шептаньем,

Если б вы знали, что я, вам чужой,

Пьян был не вами, а вечным исканьем.

Ваши тела — гордо пройденный мост.

Каждое было сладчайшею пыткой,

Чувствовать тело и быть выше звезд,

Быть необъятным и липнуть улиткой.

Беги, беги от искушенья,

Он дьявол в маске — Евин-Змей,

Сейчас он вкрадчивей смиренья,

Но чем желанней, тем смелей.

Его глаза, как два сапфира

Цвет неба, но и небо лжет,

С ним радость солнечного пира,

Но солнце… солнце в тьму ведет.

Беги, беги от искушенья,

Не тело, нет, твоя мечта

Пусть будет каждое мгновенье,

Как ризы ангела, чиста.

День зноен; жаждою томим,

Об острия изранив ноги,

Прилег усталый пилигрим

На жаркий камень у дороги.

Когда б забыть и отдохнуть!

Но боль души необорима.

В путь искупленья, долгий путь,

Влечет всечасно пилигрима.

Вздохнул и встал. Опять костыль

Стучит уныло по дороге,

Как душит каменная пыль,

Как тяжело ступают ноги.

На время смолкший, временно унылый,

Ты скрытно молишься надзвездной тишине,

Чтоб вновь запеть с удвоенною силой,

Чтоб вновь запеть о безрассудном дне.

Заране шлю привет твоей весне,

Хочу следить полет твой огнекрылый,

Тебя я понял, ты стал ближе мне,

На время смолкший, временно унылый.

Сегодня Цезарь, завтра сын народа,

Палач и вождь… толпа — всегда толпа.

Ее свобода — рабская свобода.

Толпа в своем стремлении слепа,

Великое теряется в ней скоро,

Как в море шумном легкая щепа.

Пожар толпы, слепительный для взора,

Коль хочешь, можешь каплей потушить.

Дай басню ей занятную для спора.

Чтоб вновь зажечь, сумей толпе польстить,

Потом ударив, как вола в работе,

Доверь ей умереть, иль победить.

Толпа — раба и вы в своем полете,

Великие безумцы черных дней,

Зачем ее, к какой черте влечете?

Толпа! Есть путь, вернейший из путей.

Возьми камней, кляня и прославляя,

Побей певцов, пророков и вождей.

И, как на волнах, на себе качая,

Их трупы вознеси ты на костер;

Погибни с ними, гордая, святая!

Так ты искупишь давний твой позор.

Разрушим все во имя разрушенья!

Нет выше красоты и силы нет сильней!

Провижу день великого смешенья

Кровавых дьяволов, младенцев и зверей.

Добро и зло — изношенные маски.

Что ваши песни, груды ваших книг?

Все всех веков за час безумной пляски,

За этот вечность воплотивший миг.

Венец мне — солнце, символ гордой страсти,

Мой меч — безумье, смерть — мой ярый конь.

За мной, за мной, безвластники во власти,

В огонь.

Между двух высоких башен

Протянул тугой канат.

Вам, внизу стоящим, страшен

Мой нечаянный закат…

Я же, вольный, дерзновенно

Между безднами иду,

Улыбаюсь вдохновенно

И танцую на ходу.

Пестрый шут с двумя горбами,

Я в мой полдень выше всех.

Я несу святое пламя;

Это пламя — вещий смех.

Я, безумный, я, великий,

Хмелен солнечной мечтой.

Солнце, брат мой огнеликий,

Дай твой посох золотой.

Что мне башни? Что мне горы?

Выше грезится закат.

Через синие просторы

Протяну я свой канат.

Жизнь — безумная потеха,

Взвейся бубен огневой,

Блеском солнечного смеха

Зазвени над головой.

Солнце — маска. Пусть под маской

Мироборческая ночь,

Пусть приходит… Встречу с пляской.

Черной смертикрикну: «Прочь!»

Разожгу костер последний,

Запылает вихревой;

И, чем ярче, тем победней,

Я ударю в бубен мой.

Солнце — маска золотая;

От тебя не отрекусь.

Шут твой верен, умирая,

С красной смертью обручусь.

Жизнь — безумная потеха,

Взвейся бубен огневой,

Блеском солнечного смеха

Зазвени над головой.

Я к вам взывал, но зов вчерашний

Был глух, а башня высокая;

Сегодня вышел я из башни,

И песня вольная звонка.

Пою и в бубен ударяю.

Мой бубен — солнце, бубен — смех.

Кто злой, кто добрый, я не знаю.

Мне все равно… Пою для всех.

Забавой огненной потешу

И, уходя, оставлю знак.

На главной площади повешу

На древке красный мой колпак.

Для всякой мудрости он годен,

Смешная жизнь, как он, пуста.

Уйду и снова мир свободен

Для песен нового шута.

Облака над степью

Месяцем разорваны.

На кургане голом

Задремали вороны.

И увидел первый:

Снег, землянки скрытые…

Выстрелы и стоны…

И лежат убитые.

А второй увидел:

Улицы изрытые…

Выстрелы и стоны…

И лежат убитые.

И увидел третий:

Избы непокрытые…

Выстрелы в стоны…

И лежат убитые.

Заалело небо

В разные три стороны,

За поживой сытной

Полетали вороны.

Никто не ждет, никто не знает,

Что ужас будет явлен вновь.

О мщеньи яростном взывает

Недавних жертв святая кровь.

В тот день, сойдясь под красным флагом,

Мы с песней кинули завод,

Из переулка спешным шагом

Наперерез нам вышел взвод.

Быль залп. Передние смешались.

Товарищ мой лежал ничком,

И мнилось, дьяволы смеялись

Злорадным, гаденьким смешком.

Их зубы, не штыки, блестели,

И барабанщик не был пьян,

Нет, это смерть в его шинели

Усердно била в барабан.

И вот опять никто не знает,

Что ужас будет явлен вновь.

О мщеньи яростном взывает

Недавних жертв святая кровь.

Мы были прокляты судьбой,

И шли неверными шагами,

Наш пес понурый в худой

Тащился, нехотя, за нами.

Нависнув низко облака,

Клубили темные волокна,

Навстречу нам издалека

Ползли загадочные окна.

Мне что-то чудилось едва,

Чему противилось сознанье.

Нам были тягостны слова,

И было трудно длить молчанье.

Вдруг пес завыл и побежал.

Мой крик упал на полуслове,

На тротуаре труп лежал

Лицом в пятне застывшей крови.

Еще один. Сыны земли,

Когда же цепи распадутся?

Остановились, обошли…

И шли, не смея оглянуться.

Гудок, протянув до высот,

Пал, как стон из надорванной груди.

Из каменной пасти ворот

Выходят заклятые люди.

Рубахи и лица у всех

Потно-грязны от нефти и печи.

Непонятно звучит мне их смех,

Будят жуткость их мирные речи.

Я знаю бесплодность забот

И томлюсь о спасительном чуде.

Каждый вечер из пасти ворот

Выходят заклятые люди.

Потерпи, товарищ, скоро

Будешь сыть я пьянь за двух.

Про железного шахтера

С каждым днем яснее слух.

Не напрасно в камнях чах ты,

Ждал и верил много лет.

Он нас выведет из шахты

На веселый, вольный свет.

Ноет грудь и поясница,

И стоит туман в глазах.

Полетит душа, как птица,

Отдохнуть в родных полях.

Нам, товарищ, по дороге,

Оба — пасынки судьбы,

Кто-то встретить на пороге

Покосившейся избы.

Потерпи еще, брат, скоро

Будешь сыт и пьян за двух.

Про железного шахтера

С каждым днем яснее слух.

Помню, грабили усадьбу,

Ворвались в притихший дом,

Воя, звал набат на свадьбу

Смерти с красным петухом.

Полню парня без рубахи,

Чьи-то бранные слова,

Хриплый стон, топор… и с плахи

Тупо ткнулась голова.

Не забыть ее качанья

На рожке блеснувших вил

И мгновенного молчанья

Как бы вскрывшихся могил.

О безумье! Мне казалось,

Что я где-то вдалеке.

Помню, девочка смеялась

С куклой в крошечной руке.

Жгли, и грабили усадьбу,

И трещал, и падал дом,

Воя, звал набат на свадьбу

Смерти с красным петухом.

Не обманет сон вчерашний.

Белый ворон, знаем мы,

Прокричит опять над башней

Нашей пасмурной тюрьмы.

Прокричит и дрогнут своды,

Упадут замки дверей,

И мы с песнею свободы

Встретим солнце новых дней.

Может быть, нас много ляжет

Вместе с стражей у ворот,

Но, кто выйдет, тот им скажешь

И, ликуя, поведет.

Будут выстрелы и смены,

Явность каждого лица,

И затмятся в дыме стены

Королевского дворца.

Не обманет сон вчерашний.

Белый ворон, знаем мы,

Прокричит опять над башней

Нашей пасмурной тюрьмы.

Стелется дым, колеса стучать, стучать…

Все дальше, дальше, в небо и степь,

Колеса стучать, стучать…

И лязгает цепь.

Означился месяц молочным серпом,

Вечер темнее, месяц яснее,

Гонится столб за столбом,

И рельсы, как змеи.

Город, каменный лжец, всех предельных предел,

Да, я не быль твоим, город, проклятый мной;

Я о крыльях мечтал, я, как птица, хотел

Слиться вольной душой с этой ширью степной.

Вчерашнее страшно и кажется сном:

Бледные ручки… «тятя, не надо»…

Дьявол с кровавым пятном…

И люди как стадо.

Стелется дым, колеса стучат, стучат,

Все дальше, дальше, в небо и степь,

Колеса стучат, стучат,

И лязгает цепь.

Есть слово, гордое, из ярких слов.

Оно, как солнце в пирный час восхода,

На всех наречьях и для всех веков.

В устах раба, когда он вождь народа,

А самовластник — стал рабом раба,

Оно, как смех, оно звучит «свобода».

Теперь в стране кровавая алчба;

Везде неправые суды и казни.

И без конца гроба, гроба, гроба…

Кто духом слаб, исполнился боязни,

Кто духом тверд, отмщенье затаил.

И что ни час лик злобы безобразней.

Недолго ждать. Избыток темных сил

Найдет русло и хлынет кровометом.

И заблистает в тучах Азраил.

Что столько лет на нас лежало гнетом,

Все с головою «зверя» отпадет;

Но да не будет новому оплотом!

Есть зверь страшней, есть тяжелее гнет,

Самозамкнутость и влеченье стада,

Где сытость — все, и человек, как скот.

О, если так, в знак нового распада

Я знамя черное высоко подниму,

И возглашу: «свободы им не надо,

Все кто со мной, гоните стадо в тьму!»

Из комнат, где без лжи немыслим разговор,

От полустертых лиц в табачной мгле,

Усталый, я бежал на солнечный простор

К земле.

Ступает грузный вол, ушами шевеля,

Как серебро блестя, врезается сошник.

И хочется всю жизнь излить в победный крик:

«Земля»!

Всегда со всеми и всегда один.

Всегда во всем и от всего вдали.

Там был я пасынок, — а здесь я сын

Земли.

Как хорошо и больно быть поэтом!

Стоял бы здесь веками, недвижим,

Следил бы облака, пронизанные светом,

Над морем голубым.

Как чуждо мне здесь все, чем жил еще вчера:

Муть ресторанная, столбцы газет,

Свет электрический и пьяная игра

С кричащей улицей, игра на «да» и «нет».

Держусь за выступ царственной скалы,

Вознесшей к солнцу недоступный гребень.

Дорога вниз свивается кольцом,

Мажары скрип, хрустит под нею щебень,

Ступают, нехотя, угрюмые волы,

Кричит погонщик с бронзовым лицом.

Как чуждо мне здесь все, чем жил еще вчера.

Когда рука в руке, и к груди никнет грудь,

Рассвет и жесткое привычное: «Пора»

И шепот страстный: «Нет, еще побудь».

Да, хорошо и больно быть поэтом!

Стоял бы здесь веками, недвижим,

Следил бы облака, пронизанные светом,

Над морем голубым.

Один в затаенности хмурых палат

У ниши, склонясь на ступени,

В раздумьи слежу я багряный закат

И черные, ждущие тени.

В тиши этих мертвенных штор и ковров,

Где все пережитостью свято,

Лишь маятник мной заведенных часов

Стучит, как стучал он когда-то.

Подернувши блеск, паутина и пыль

Покоят давнишний порядок,

И чудится смутно-влекущая быль,

Тревожное царство загадок.

В одно из ушедших друг в друга зеркал,

Замкнувшихся прямо и строго,

Луч длинный, как золото, ярко упал,

И стало их огненно много.

Край солнца все меньше, прощально горит

Усталое море заката.

Ждут тени и маятник гулко стучит,

Стучит, как стучал он когда-то.

Падает снег на застывшую грязь.

Деревце гнется, поля за полями,

Хочется что-то сказать мне, смеясь,

Что-то сказать, что не скажешь словами.

Чудится, ангелы блещут венками,

Вяжут из роз бесконечную вязь.

Нет это снег, это снег над полями,

Снег устилает застывшую грязь.

Засижены стекла,

Пол террасы блестит,

Парусина намокла

И, вздуваясь, дрожит.

По бокам брызжет кадка

И бурлить в желобке.

Каждый лист, как заплатка,

На размытом песке.

Вой ветра недужный;

Ветер просится в дом;

На клумбе ненужной

Ждет неубранный гном.

Там зачем-то две палки

У дорожки торчат;

Камнем падают галки,

Безнадежно кричат.

Плаксиво и мутно

Занавесилась даль;

Душа бесприютна

И душе себя жаль.

Солнце ярко, небо чисто,

Зелень бархат-мурава,

От черемухи душистой

Закружилась голова.

«Ох ни так, ни сяк, не легче,

Как дурманом валить с ног;

Обними меня покрепче,

Поцелуй меня, милок».

Словно змеи черны косы,

Белы груди жгут огнем.

«Тише, едут»… и колеса

Промелькнули за плетнем.

Жарь ли птица, сердце ль билось,

День ли, ночь ли, не понять

«Ох я, баба, уморилась,

Ловок парень целовать».

Смят платок ее цветистый,

Запотели рукава.

От черемухи душистой

Закружилась голова.

Бледнел закат и с моря облака,

Теснясь, ползли в темневшее ущелье,

Сидел я на скале, была тоска.

Рукою чуткой бередил свирель я

И мнилось мне, из слез дневных низал,

Из звуков слез, для ночи ожерелье.

Внимали сосны, скалы, тени скал,

И дева гор, следившая украдкой.

То здесь, то там венок ее мелькал.

Свирель звала: повей мне грезой сладкой,

Златые звезды тихо засвети,

Дай быть душе самой себе загадкой.

Свирель звала и, медля на пути,

Сходила ночь, скрывая отдаленья.

Вдруг дева мне с улыбкой: «Не грусти».

Тогда разбил свирель я о каменья.

О если б мог я снова пережить

Мгновенье это, вечность за мгновенье!

Жить, жить и жить, высоким солнцем быть!

А дева гор мне издали со смехом:

«Свирель разбил, а душу не разбить».

Я проклинал и повторялся эхом.

В условный час в тени прибрежных скал

Бродил я вновь и, шуму волн внимая,

Следил вокруг и беспокойно ждал.

Дул сильный ветер, лунный путь качая,

Спеша и падая, шел за хребтом хребет,

И пена их скользила, как живая.

Я тщетно ждал, но вкрадчивый рассвет

Вновь примирил меня с моей печалью;

И море, стихнув, изменило цвет.

Обворожен загадочною далью,

Забыв тебя, как лунную мечту,

Я отдался себе и безначалью.

И, видя, как, взмахнув на высоту,

Белела чайка, падала мгновенно,

И вдруг брала добычу на лету,

Смущался я, и сердце билось пленно;

И, как-то больно, сладостно томим,

Ее крылом любуясь вдохновенно,

Хотел я быть крылатым и морским.

Вы, люди, мне — чужие, я чайкой быть хочу.

Свободный, с той скалы я взметнусь и полечу.

Обрызганным крылом чертя по изумруду,

Днем в блеске золотом я пьян простором буду,

А ночью в чутком хоре задремлю на волне.

Вокруг все море, море и звезды в вышине.

Мнится мне, я издалека

Малым облаком плыву,

И бесцельно, одиноко

Жизнью облака живу.

Не дала судьба быть тучей,

Грозной тучей вешних дней,

Налети ж ты, вихрь могучий,

Без следа меня развей.

Помнишь,

Опадали золотые клены,

Была ты королевой, а я твоим пажом.

Помнишь, ты сказала, будь лучше королем,

И мы, сгребая листья, садились, как на троны.

Дождь пошел и мама позвала с балкона,

Сказку нам читала в уютном уголке.

Глядя в сад, я слушал, бумажная корона

Белела на песке…

Скрылась даль за дряблую, серую завесу,

Царапали ветви до верху окна.

Помнишь эту сказку про злого горбуна,

Как в заклятый замок он умчал принцессу?

Протянулись годы жизни неумелой,

Все опять, как в детстве, только я не тот,

Да и ты не с радости видно поседела,

И с балкона мама нас не позовет.

В лунном свете реют тени,

Ветви грустно шелестят,

И на мокрые ступени

Листья желтые летят.

Чуть и шорохи паденья,

Запах сыри, полумгла,

Странно медлят отраженья

Разноцветного стекла.

Смутны мраморные стены,

С рядом бронзовых фигур

Дремлет фавн, молчат сирены,

В нише спрятался амур.

Тихо, зыбко реют тени,

Ветви грустно шелестят,

И на мокрые ступени

Листья желтые летят.

Шумят деревья за окном,

Шумят и ветер жутко стонет.

То будто он кого хоронит,

То как бы тщетно хочет в дом.

Темно, давно погас камин,

Лежу, хочу заснуть, не спится,

Чего-то жду и странно мнится,

Что я не здесь и не один,

Как будто в тесном корабле,

Где надо мною слышны люди,

Уж мы давно, в тоске о чуде,

Плывем к неведомой земле.

Тревожный стук, тревожный шум,

Неуловимое движенье,

Такое ж смутное томленье,

И та же слитность быстрых дум.

Плывем, плывем… Когда же там

Проглянет верное укрытье,

Где в светлом празднестве прибытья

Дадим мы отдых парусам?

Свежо, луна застыла в небе,

Вокруг молчать колокола,

Внизу кресты на мирной страже

И кровли сонного села.

Обрыв и пруд зеркально-яркий,

Над ним семья раздумных ив,

Дорога, мост через канаву,

А там простор лугов и нив.

Какая тишь! Повсюду тени,

Ночь все пытливо обняла.

Свежо, луна застыла в небе,

Вокруг молчать колокола.

Шлю вам цветы любви моей печальной;

Я их собрал с покинутых могил,

Шлю вам с улыбкою прощальной,

Как знак всего, чем безнадежно жил.

На склоне день и этот день последний,

Как в душу мне за тенью пала тень.

Последний путь приветить храм соседний,

И старых лип задумчивая сень.

Чужим для вас звучит мой голос дальний;

Но все равно — молчать не стало сил;

Шлю вам цветы любви моей печальной,

Я их собрал с покинутых могил.

За тремя дверями, за тремя замками

Семь принцесс печальных сторожит горбун,

Гневно хмурит брови и гремит ключами,

Отпирает двери на ущербе лун,

И выходят девы белой вереницей,

Сходят по ступеням в задремавший сад.

Улетает первая, обернувшись птицей,

Шесть кивают в след ей и спешат назад.

Идут галереей в мраморную залу,

Зажигают люстры, накрывают стол,

У восьми приборов ставят по бокалу,

Белыми цветами усыпают пол,

И, откинув кудри, возложив короны,

Огибают руки золотом браслет,

И садятся робкие на разные троны

В ожиданьи счастья, или новых бед.

В полночь набегает говор отдаленный,

Где-то воскресают перебои струн,

Шуты короля хоронили:

Гремя бубенцами,

Трясли колпаками

И в бубны блестящие били.

Шуты короля хоронили.

«Король наш, король наш веселый.

Кто ж с песней бесчинной

Осушит твой кубок старинный,

Твой кубок глубокий, тяжелый,

Король наш — король наш веселый».

Шуты короля отпевали

И красные двое,

Кривляясь и воя,

Руками могилу копали.

Шуты короля отпевали.

«Король наш, король наш безумный.

Палач усмехнется,

Тебя не дождется

Палач твой на площади шумной.

Король наш, король наш безумный».

Шуты короля хоронили,

Гремя бубенцами,

Трясли колпаками

И в бубны блестящие били.

Шуты короля хоронили.

Тягучие узоры легли на заводь сонную,

По заводи гуляют двенадцать лебедей,

Царевич сходит, крадучись, и, с дрожью затаенною

Любуясь на последнего, не может свесть очей.

На нем кафтан малиновый, расшитый четким золотом,

На нем сапожки красные и шапка набекрень.

По грудь осока острые, трещат стрекозы легкие,

И, как алмазы крупные, везде блестит роса.

Плывут, гуляют лебеди,

Плывут, гуляют, белые,

Пригожи все двенадцать,

Последний краше всех.

Их выгнутые груди морщинят гладь зеленую,

Разводные отливы колеблются светло.

Царевич стал под ивою, кладет стрелу каленую,

Прищурил глаз и метится в точеное крыло.

Но было диво — дивное, взмолился лебедь на небо,

Взмолился детским голосом и слезы потекли,

Лук дрогнул и, ослабнувши, стрела плеснулась рыбкою,

И разошлись по заводи один в другом круги.

Плывут, гуляют лебеди,

Плывут, гуляют, белые,

Пригожи все двенадцать,

Последний краше всех.

При луне на косматом коне

Выезжаю я в степь на дорогу,

Зову, и, послушные рогу,

Собираются други ко мне.

Без конца серебрится ковыль.

Под редеющим, сонным туманом

Ожила стародавняя быль,

Всколыхнулся курган за курганом.

Далеко перекатен мой зов,

Бьют копытами ярые кони,

Бряцают тяжелые брони

И блещут верхи шишаков.

На морщинистых лицах рубцы,

Смотрят очи правдиво и смело,

Теснятся седые бойцы

И, кажется, нет им предела.

От гулкого множества ног

Колеблется сила земная

И стонет, как зверь, завывая,

Мой веками завещанный рог.

То темный лес, то свет и ширь,

То вязким бродом, то оврагом

Седой, сутулый богатырь,

Нахмурив брови, едет шагом.

Хвалился князю и гостям

И вот, предавшись крепким думам,

Он держит путь к семи дубам,

К семи зеленым старошумам.

Туда, где на берег крутой

Глухое море плещет гневно,

Туда, где терем золотой

И в нем заклятая царевна.

Уж едет витязь много лет,

Нигде семи дубов не видно,

Нет моря и царевны нет.

И стало витязю обидно:

«Неладно что-то, конь усталь,

Давно заржавели доспехи.

Что ж князь гостей мной забавлял,

Сплел небылицу для потехи!»

То темный лес, то свет и ширь,

То вязким бродом, то оврагом

Седой, сутулый богатырь,

Нахмурив брови, едет шагом.

Она что-то пела и жалась ко мне,

И мчались мы долго в санях расписных,

На башенной тройке коней вороных

Серебряным лесом при ясной луне.

Морозило крепко и пыль из-под ног

Колола лицо и пушила ковер,

Вдруг в сумрачных елях сквозь белый узор

Призывным намеком блеснул огонек.

И кони свернули и вынесли нас

На малое поле к избушке кривой.

За тусклым стеклом огонек золотой,

Как будто кто дунул, мигнул и погас.

«Что ж это» — смущенно промолвил я ей.

«Поди, постучи», засмеялась она.

И только успел я дойти до окна,

Гляжу и уж нет ни ее, ни коней.

Стал звать я, никто не ответил на зов,

Прислушался, робко доносится л бег.

Лежит, как алмазы, сверкающей снег,

Ни звука вокруг и не видно следов.

Над синим морем дуб зеленый,

Под дубом терем златоверхий,

А в терему краса — царевна,

И день и ночь глядит царевна

На перстень с камнем самоцветным,

Глядит и горько, горько плачет.

Принес ей перстень воронь черный,

Взмахнул, вещун, крылом широким,

Взмахнул и скрылся в поднебесьи.

Царевна плачет, причитает:

«Зачем ты, солнце-ведро, всходишь,

Зачем ты, ветер, тучи гонишь?

От слез не вижу бела-света,

И как в ненастье цветик вянет,

От слез краса моя завяла.

Очнись, мой любый, мой голубый.

Во чистом поле конь твой рыщет,

Лихого посвиста не слышит.

Очнись, мой любый, мой голубый.

Очнись и встань на резвы ноги,

Сядь на коня; скачи быстрей.

Уж я раскину черны косы,

Возьму тебя на жарки груди

И замилую-зацелую».

Царевна плачет у оконца,

Шумит над нею дуб зеленый,

Внизу о камни море плещет.

Ночной порой по темным волнам,

Раскинув бороду седую,

Плыл царь морской, считая звезды;

Он из-за шума слышал голос

И видел, старый, как царевна

Метнулась с берега крутого.

Рукой чешуйчатой ударил,

До дна буруном вспенил волны,

Увлек на дно красу царевну.

Вставало солнце из-за тучи,

В царевнин терем заглянуло,

Был тих и пуст царевнин терем.

Царевна дверь не притворила,

Пролетом ветер скрипнул дверью.

Был тих и пуст царевнин терем.

Дуб прошумел зеленым шумом

И стукнул веткой над оконцем.

Был тих и пуст царевнин терем.

На дне морском дворец хрустальный,

А во дворце краса царевна,

И царь морской у ног царевны.

Вверху то прозелень, то просинь,

Вокруг все чудища, да рыбы,

Да девы с рыбьими хвостами.

Царевна спит, царевне снится:

«Опять он с нею, сокол ясный»… —

Все в серебре смеется море.

Но лишь пробудится царевна,

На перстень взглянет, сон свой вспомнит,

Слезами жгучими зальется.

И в гневе царь скликает ветры,

Вздымает волны словно горы

И корабли за днища ловит.

Далеко в пустыне моря

Спят глухие острова,

Там поет он, волнам вторя,

И душа его мертва.

В ночи ясных новолуний,

В ночи пьяной тишины

Он, созвав морских колдуний,

Славить девственность луны.

Совершает омовенье,

Шлет заклятные слова,

Правит чары и служенья,

Но душа его мертва.

Кругом в круг проходят смены,

Каждый облик нем и строг,

Волоса, белее пены,

Клочно падают до ног.

На рассвете девы моря

Покидают острова,

Вновь поет он, волнам вторя,

И душа его мертва.

Навестите склеп старинный,

Приходите в лунный час,

Буду ждать и саван длинный

Расстелю для вас…

Прилетят седые совы,

Закачаются кресты,

Тихо встанут, сняв покровы,

Девы мертвой красоты.

Будем петь о светлых чарах

Первой страсти юных дней,

Будем виться в легких парах,

В полусумраке ветвей.

Приходите, только с вами

Я могу быть до зари,

Чтоб взглянуть, как за холмами

Загорятся янтари.

Навестите склеп старинный,

Приходите в лунный час,

Буду ждать и саван длинный

Расстелю для вас.

В кровавых порфирах и в ярких коронах,

Как прежде случайны и снова одни,

Из пропасти в пропасть, бросая огни,

Мы бешено мчимся на черных драконах.

Там где-то над морем наш замок старинный,

Внизу по пути за скалою скала,

Навстречу нам птицы, и ветер пустынный,

И игла, беспредельная мгла.

Проносятся тени в мгновенных уклонах,

Закушенных звеньев не держат ремни,

Из пропасти в пропасть, бросая огни,

Мы бешено мчимся на черных драконах.

На город пыльный, где весь день жег зной,

Упала мгла с безоблачных высот,

И смолкло все. По лестнице крутой

Взошел на башню старый звездочет.

Вникая в тайны древних страшных книг,

Он пил лишь воду и ел черствый хлеб,

Все до конца бестрепетно постиг,

И стал читать судьбу земных судеб.

С боязнью смутной чтил его народ,

Царь у него учился врачевать.

Мудрец все беды ведал наперед;

Но должен был, как каменный, молчать.

Уж утром веяло. Неспешною стопой,

Мыча, пошли на выгоны стада.

Вдруг в синеве, над светлой полосой,

Зажглась большая, яркая звезда.

И разошлись морщины на челе.

Взор, полный слез, следил ее восход,

Воскликнувши — «единый на земле» —

Упал и умер старый звездочет.

Жил юный, бедный рыцарь,

Дружил он с кузнецом,

Кузнец ковал и пела

Ему слепая дочь.

Росла слепая Лиза,

Как полевой цветок.

Слепую Лизу рыцарь

За песни полюбил.

Он говорил ей: «скоро

Уеду далеко,

Вернусь к тебе богатым,

Со славою вернусь».

Уехал бедный рыцарь,

Уехал далеко;

Но к Лизе не вернулся,

Богатства не привез.

Ждала слепая Лиза,

И перестала ждать,

И были грустны песни

О милом женихе.

Принцессе подвластна нездешняя сила.

У нее на груди талисман.

Принцесса влюбленного принца склонила

На дерзкий обман.

Было в замке приветно и шумно.

Принц пел гордую песнь королю

И, вспенивши кубок, воскликнул безумно:

«С кем разделю»?

Странно смутились стоявшие рядом;

Но король им кивнул головой

И, смерив певца испытующим взглядом,

Твердо ответил: «со мной»!

Кубок был выпить бесстрашно и свято,

Кубок был выпит до дна,

И обнял он принца, целуя, как брата,

И оба сказали: «Она».

Там, где теперь их могила,

Утром принцессу ласкает тумань.

Ей подвластна нездешняя сила,

У нее на груди талисман.

Жиль король, в его подвалах

Сундуки не запирались.

Переполнены давно,

А в дворцовых ярких залах

День и ночь шуты кривлялись,

И рекой лилось вино.

Сгибли тысячи в работе,

Чтоб была, как солнце, пряжка

На кафтане короля.

В злых слезах, в крови и поте

День и ночь стонала тяжко

Королевская земля.

Меж шутов один горбатый

Всех забавнее кривлялся,

Веселее всех смешил,

Но, на выдумки богатый,

Он веселым притворялся,

Он глухую месть таил.

Месть за братьев угнетенных,

Век над пашнями склоненных,

Под угрозой и бичом,

За неправо осужденных,

В тюрьмы брошенных, казненных

Королевским палачом.

На утре из зал веселья,

Будто пьяный, он, шатаясь,

Пробирался в свой подвал,

Пиль из трав волшебных зелья

И, заклятьям научаясь,

Книгу черную читал.

Раз король, нахмурясь тучей,

Захотел от пыток крови,

И тюремщика позвал.

Гневно бросив взгляда колючий

И надменно сдвинув брови,

Он тюремщику сказал:

«Там есть раб из непокорных

Нашей воле и поступкам,

За его вороний крик,

За суленье дней нам черных

Бить, и жечь, и этим кубком

Злостный вырезать язык.

Загалдели, притащили,

И, гоняя меж столами,

Жгли, до пяток оголя,

Остро с края наточили

Искро-блещущий камнями,

Древний кубок короля.

Вдруг погасли в люстрах свечи,

Вставши с факелом пылавшим,

Стал расти горбатый шут,

Выше, шире горб и плечи,

Горб под сводом, задрожавшим…

Взвыли падают, ползут.

Нет спасенья, все закрыто,

В окна бросились, на стену,

В тесноте сбивают с ног.

Под стеной, шумя сердито,

Высоко взметая пену,

В скользком рве бежал поток.

В пене волн скала крутая,

Под скалой высокий грот;

В нем волшебница морская

День и ночь тумань прядет…

То длиннее, то короче,

Волокно за волокном,

Бледен лик, сомкнуты очи,

Дышит грудь тревожным сном.

Что ей снится, чем томится?

Отчего она бледна?

Знает ветер, знают птицы,

Знает каждая волна.

Носят молвь, друг другу вторя,

Но нельзя ее понять,

И волшебной тайны моря

Никому не разгадать.

Все прядет… сомкнуты очи,

Дышит грудь тревожным сном,

То длиннее, то короче,

Волокно за волокном.

Усталое солнце на склоне,

Медленно тонет расплавленный щит,

Герцог, безумный, в железной короне

У входа в свой замок на страже стоит.

В замке пустынно,

Чуть шевелится на башне трава,

Тени ложатся уродливо-длинно,

Ласточки вьются над плесенью рва.

Усталое солнце на склоне,

Отблеск рубиновый в море разлит,

Герцог, безумный, в железной короне,

Герцог, безумный, на страже стоит.

Есть за морем город странный,

В заколдованной стране,

Белоцветный и туманный,

Затонувший в тишине.

Там не гаснет неизменный,

Истомленный лик луны,

Каждый там, навыки пленный,

Видит сладостные сны.

Там часы не мерят годы,

Не торопят ход минут,

И таинственные воды

Не дрожать и не текут.

Там застывшие растенья

Не меняют высоты,

Там все тени без движенья,

И без жизни все черты.

Путь туда далек и страшен

В шуме ветра и валов,

Мимо трех зловещих башен,

Трех — змеиных островов.

Ночью озеро молчит,

Месяц в озеро глядит,

Лебеди гуляют,

Три царевны, три сестры,

В блеске месячной игры

Игры затевают.

Ночью озеро молчит,

Месяц в озеро глядит,

Тихо серебрится.

Гаснет месяц на заре,

Говорить сестра сестре:

«Нам пора, сестрицы».

Улетают в терем свой,

Прилетают в золотой,

Сбрасывают перья.

Очи — ясны-небеса,

Занебесны голоса,

Чудо-ожерелья…

В полдень в терем золотой

Входить витязь молодой,

Входит и смеется.

И, какой из них черед,

Ту он за руку берет,

С тою остается.

Смята жаркая постель,

Запылали кудри — хмель…

Красное веселье…

Шепчет дева: «Чур меня»

Знает, властнее огня

Чары ожерелья.

Сгинул витязь, в тенях сад,

Сыплет яхонты закат

Из полы узорной.

«Нам пора, сестрицы в путь».

И купают белу грудь

В синеве просторной.

День и ночь шумит, как пьяный,

Непроглядный, старый бор,

В том бору среди поляны

Тканый золотом шатер.

У шатра скакун ретивый

Бьет копытом, машет гривой,

А в разубранном шатре

Мертвый витязь на ковре.

Темной полночью жар-птица

Прилетает в шумен бор,

Мечеть искры и садится

С долгим криком на шатер.

Стонет витязь, содрогаясь,

Мутным взглядом озираясь,

Поднимается с ковра

И выходит из шатра.

Ногу в стремя и за птицей.

Ярый топот, свист крыла,

Пляшут красные зарницы,

Пляшут сосны, пляшет мгла.

Хлещут ветви по шелому,

Ни моргнуть коню лихому;

Но едва забрезжит свет,

Бел шатер, а птицы нет.

Входить витязь. Бездыханный

Упадает на ковер.

И шумит, шумит, как пьяный,

Непроглядный, старый бор.

Как из улия душистого,

Лишь росой умылась зорюшка,

Вылетала пчелка малая

И садилася на липов цвет,

А росла та липа до-небу.

За работой не до времени,

Уж клонилось солнце к вечеру,

Мед янтарный собираючи,

Залетела пчелка на небо.

Видит, терем в светлом облаке,

Предиковинно украшенный,

Словно радуга расписанный.

Благодатью осиянные,

У крыльца стоять два ангела.

Ризы ярче снега белого,

А в руках мечи горящие

Непрестанным, ярым полымем.

Пчелка терему дивуется;

Пожужжала, покружилася

И влетела в дверь двухстворчату,

Во чисту-светлицу Божию.

Во светлице злато, серебро,

Во светлице семь светильников

И куренья благовонные,

Два оконца, два косятчата.

Красно солнце смотрит в правое,

А напротив в него в левое

Месяц млад и звезды частые.

За столом, как жар, сверкающим

Самоцветными каменьями,

Сам Господь во славе мудрости.

Он в рубахе шелку белого,

А порты из рыта-бархата,

Борода седая по пояс,

На лице морщины строгие.

Ослепило пчелку благостью.

Полетела пчелка к Господу,

В бороде его запуталась

И жужжит, не может выбраться.

Тут Господь, с улыбкой ласковой,

Из напасти пчелку вызволил.

Взял ее в пригоршню бережно,

Говорил ей таковы слова:

«Ах ты, пчелка непоседная,

Чем тебя, мою работницу,

За твои труды пожаловать?

Любы мне златые свечечки,

Любы слезы воску ярого»

Отвечала пчелка Господу:

«Не прогневайся, о Господи,

Я б хотела быть не пчелкою,

А царицей православною».

Лишь успела пчелка вымолвить,

Как быстрее синей молнии

Объявилася царицею

В белостенном, стольном городе.

Голова увита жемчугом,

Парчевой наряд, как полымя,

На руках перстни алмазные,

На ногах сапожки — маков цвет.

Высоки хоромы светлые

Окна весело расцвечены,

Перед древней образницею

Мастерской резьбы по дереву

Тяжела лампада теплится,

Золоты карцы, узорочья

И столы, скамьи дубовые.

Пчелку малую, смиренную

Не узнать в красе и пышности.

Очи словно звезды ясные,

По хоромам ходит павою,

Служат слуги ей умелые,

Поясным поклоном кланяясь,

Просят хмельну чарку выкушать,

Закусить медовым пряником,

Гусляры поют со гуслями,

Скоморохи тешат придурью,

Воют карлы бородатые.

Минул день веселым праздником,

На другой — опять веселие.

Что ни час забава новая:

Пляски с бурыми медведями,

Зверованья в страшных машкерах,

Удалы бои кулачные,

Вихрелет на тройках бешенных.

Все то пчелке пригляделося,

Все то скоро ей прискучило,

Захотела неба ясного,

Захотелось поля чистого,

Духовитых, тихих цветиков,

Надоело быть царицею,

И взмолилась пчелка Господу:

«Ты прости меня, о Господи,

Ты верни мои мне крылышки,

Отпусти на волю вольную».

Внял Господь ее раскаянью

И сказал во славе мудрости:

«Всякой твари жизнь разумная,

Всякой твари радость разная».

Сном распалось царство шумное,

Полетела пчелка весело

Через речки, через рощицы

В улей свой, под липов цвет.

С той поры осталась памятка,

Как была она царицею

И ходила в золотой парче,

Так по днесь блестит на солнышке

Золотая, непоседная,

Богу верная, работница.

Поднималось солнце вешнее,

Зацепилося за край земли,

Разбудило солнце Ратая,

Огнекудрого детинушку;

Спал он крепко годы долгие

В Жар-Горе, у моря синего.

Расступились камни мшистые,

Вышел весело детинушка,

Был, пригож, моложе месяца,

Что из облака вечернего

Народился после дождика.

Смеючись, глядит детинушка.

У него ль кобыла рыжая,

Долгогривая, косматая,

Мечет искры, пышет полымем;

У него ли золота-соха,

Вся на диво изукрашена

Самоцветными каменьями.

С песней звонкой, посередь земли

Он повел, от моря до моря,

Борозду, как ночь глубокую,

Повернуть хотел, соху поднять,

Всколебалася под ним земля,

Всколебалась, расступилася,

И ушел в нее детинушка.

Разгоралось солнце на полдне

И кошницу зерен, огненных,

В память вечную о пахаре

В борозду его просыпало.

Налетели ветры старые,

Бородами замели ее,

А, как солнце спать ложилося,

Тучей-пологом задернулось,

Из тех зерен на златых кустах

Зацветали звезды алые,

Расцветали духовитые,

Кто их рвал, тот падал на землю,

И от силы неизведанной

Словно лист дрожал, и зверем выл.

И любились люди Солнцевой,

Непочатою любовию.

Как закапали капели

И повсюду заблестели

Говорливы и бойки

Золотые ручейки.

Черт в болоте завозился,

Выполз, лег и обсушился,

Тину с шерсти соскребя,

Глянул в воду на себя,

Сам с собой перемигнулся,

Ражим парнем обернулся

И в деревне за версту

Объявился на мосту.

Очи — вишни наливные,

Кудри хмелем завитые

И как яблоко румян.

На распашку синь кафтан,

Под рубашку с петушками

Пояс крученный с кистями,

Сапоги, как жар, на нем,

Набекрень картуз гвоздем.

На гармошке черт играет,

Лихо песни распевает, —

Сторонись честной народ,

Добрый молодец идет, —

Мелет девкам прибаутки,

Феньки, Машки и Марфутки,

Экий, думают, ловкач

И краснеют, как кумач.

Песне в лад тряхнет кудрями

И притопнет каблуками,

Ухмыльнется, подмигнет,

Козырь козырем идет.

Ветер дует и свистит,

Ветер мельницу вертит.

В той ли мельнице веселье,

Беспросыпное похмелье.

Кто б, когда бы не пришел,

Раскошелься и за стол.

Две хозяйки, две старухи

Кривобоки, кособрюхи,

По клыку у них во рту,

Под рубахой по хвосту.

Смерть их знает, не торопит.

Страшный клад старухи копят.

Долго ль, нет ли, черт гулял

И на мельницу попал,

Пьяным, чванным притворился,

Середь лавки развалился,

Гаркнул «штоф», тряхнул мошной,

И пошел тут пир горой.

Пьет ковшом, чертих морочит,

И горланит, и гогочет.

Что ни есть, со всех дворов

Набежало мужиков.

Крепко потчует гуляка,

Гомон, песни, пляс и драка.

Перепил, перепоил,

Штоф еще, и с ног свалил.

Свистнул посвистом змеиным,

Гикнул голосом звериным,

И вокруг деревни лес

Мигом вырос до небес.

Сосны, лапчатые ели

Долгим шумом зашумели,

Затерялись все пути,

Не проехать, не пройти.

Много ль раз с тех пор, иль мало

Солнце красное вставало,

Голь деревни не узнать,

Не житье, а благодать.

Избы новые, большие,

Окна, крыльца вырезные,

Расписные ворота,

В понадворьях чистота.

Бабы рослы и ядрены,

Ребятенки их драчены,

Погремушками трясут,

Сладки пряники сосут.

Мастерицы на потехи,

Девки щелкают орехи

И веселою гурьбой

Водят парней за собой.

А на пчельниках, понурясь,

На пчелиный труд прищурясь,

Во сто лет еще крепки,

Греют спины старики,

Всякий празднично рядится

И, смеясь, за стол садится.

Мед и брага — сок земли,

Пироги и кисели,

Все растет и зреет скоро,

И кипит работа споро,

Голь деревни не узнать,

Не житье, а благодать.

Много ль раз с тех пор, иль мало

Солнце красное вставало,

Посылает царь дьяков,

С деревень и городов,

Присноровя всю смекалку,

А, где надо, там и палку,

Собирать злату казну

С бусурманом на войну.

Сто мешков казны собрали

И в столицу обратали,

Да прослышали о том,

Что в запрудище лесном

Из забытого селенья

Вырос город загляденье,

Что царю на три войны

В нем хватило бы казны.

Допросить решили строго

И, врезая путь-дорогу.

Среброметны и остры

Застучали топоры.

Проглянули вышки башен

И на диво изукрашен

Вскоре город запестрел,

Словно море зашумел,

Зазвенели бубенцами

Сто телег со ста мешками.

Полны золота мешки,

Понаехали дьяки

И пошли чинить расправу.

«По какому, дескать, праву,

Растакие-то… сыны,

Вы не платите казны?»

У дьяков был норов пылок,

Не пришлось чесать затылок,

Побежали со всех ног,

Посбирали кто что мог.

А дьяки решают мало, —

«Вам скупиться не пристало». —

Делать нечего, пошли,

Покряхтели, принесли.

А дьяки еще грознее:

— «Все тащи, да поживее…»

Все стащили до чиста,

До последнего кнута.

Тут откудова не взялся,

Красный Петька затесался,

Через улицу бежит,

Под ворота норовит.

И дьяки рассвирепели…

— «Утаить от нас хотели,

Или палок нет для вас,

Изловить его сейчас». —

Только Петька под ворота,

И пошла за ним охота.

Кто полою, кто колом,

Брань и давка, пыль столбом.

Петька на тын, Петька выше,

Кукарекнул и на крышу,

Вырос, крыльями взмахнул,

Хитрым полымем блеснул.

Закрутило, затрещало,

Языками побежало,

Вставши облаком густым,

Заклубился черный дым.

Жарко мельница пылает,

Ветер пламя раздувает,

Всполошились мал и стар.

Все кричат: «пожар, пожар!»

Тихо, сыро и тепло.

Солнце в тучу спать легло.

Сходит с неба позолота,

На пригорке у болота

На коряге черт сидит,

На сопелке свиристит,

А вокруг чертихи пляшут,

Голосят, хвостами машут,

Черт весне веселой рад.

На Купала новый клад.