В час рассвета

Анатолий Краснов-Левитин

В ЧАС РАССВЕТА

ПРЕДИСЛОВИЕ ДЛЯ ЗАГРАНИЧНОГО ЧИТАТЕЛЯ

Это было так недавно и так уже давно. 20 лет назад. В шестидесятых годах нашего века.

Я жил на московской окраине, в крохотной каморке. Небольшие сени. Двери прямо на улицу.

И в эти двери стучали, стучали семинаристы и академики, молодые священники и монахи, студенты и молодые рабочие, диссиденты и церковники.

А я писал, сидя за крохотным столом у окна, выходившего в сад.

"Кто Вас заставляет, кто Вас просит?" - желчно спрашивал патриарший ближний боярин Даниил Андреевич, самый близкий к Патриарху человек.

"Как сделать, чтобы он перестал писать, - сидел бы себе", - говорили кагебисты моим мальцам, которых вызывали на "собеседования".

"Пора уже взять себя в руки и заниматься делом",- писала мне из Питера Надежда Викторовна Орлова, моя родная мать.

А я писал... Денег не было. Жил подаянием от епископов и священников. Протекала крыша. Нависала угроза ареста.

И я писал.

"Самый активный из графоманов", - такой эпитет дали мне писаки из антирелигиозного журнала "Наука и религия".

"Вам скоро придется встретиться с другой общественностью, которая предъявит Вам обвинение в незаконном промысле", - угрожающе заявил мне чекист, специализирующийся по церковным делам, майор Шилкин.

"А Вы никогда не задавали себе вопроса: Анатолий Эммануилович так много лет развивает свою деятельность, - почему его не арестовывают?", ехидно спрашивал у одного из моих ребят Евлогий*, инспектор Академии, монах, один из тех мнимых монахов, которые приняли постриг в погоне за архиерейским посохом, - сейчас он уже, кажется, этого посоха добился.

А я писал.

Назревала буря и наконец пришла. 12 сентября 1969 года в мою дверь постучали чекисты - и я попал в тюрьму и в лагерь.

И я писал.

Писал и там, и кое-что удавалось передавать на волю. А сзади слышались шаги, тяжелые шаги чекистских сапог.

"И во всю ночь безумец бедный,

Куда б стопы ни обращал,

За ним повсюду всадник медный

С тяжелым топотом скакал".

И сейчас как будто время чуть-чуть передохнуть. И я листаю пожелтевшие страницы 20-летней давности и публикую их к всеобщему сведению. И так мало времени впереди, и так мало сделано, и всё меньше сил, и так много надо сделать.

А топот медный всё ближе и ближе, рядом, позади.

"И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой,

Как будто грома грохотанье,

Тяжело звонкое скаканье

По потрясенной мостовой...

И озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется всадник медный

На звонко скачущем коне".

И под железными копытами друзья, друзья и братья, и противники, и целые страны, многие страны, одна за другой.

А я пишу, всё пишу.

Потому что не могу не писать. Голосует сердце.

"Я писать обязан по мандату долга".

Люцерн 1.1.1984г.

*Архимандрит Евлогий, ныне назначенный настоятелем Данилова монастыря в Москве.

В час рассвета холодно и странно,

В час рассвета ночь мутна...

А. Блок

Не про наши ли дни это сказано? Про наши... Все подернуто серой пеленой... и из-за серой дымки вырисовываются силуэты.

1. Силуэты

Недавно мне рассказали о таком случае, происшедшем в одном из университетов.

Провожали на пенсию профессора - доктора философии. Профессор был талантливый, эрудированный, популярный среди молодежи... Похвалили старика, ласкали; прощалась с ним молодежь... А он встал и сказал: "Вот вы меня хвалите, а ведь я этих похвал недостоин; я двадцать лет (с 1933 г, по 1953 г.) только и делал, что доносил на людей; и вот этот доцент, что сидит в президиуме, реабилитированный, мною оклеветан и мною посажен"... Испуганная тишина воцарилась в зале, слышно, как муха пролетит.

Профессор прошел к своему месту, сел спокойно... сел, посидел немного, опершись головой об руку... потом встал и, сказав: "Ну, до свидания", вышел из зала.

И только тут взорвалась тишина... загудели сотни голосов...

При проверке этот случай оказался выдумкой. Но это такая выдумка, про которую можно сказать: "Если это и выдумано, то выдумано неплохо".

И вспомнилось мне, когда я услышал об этой истории, много, много таких людей, которых я встречал в жизни... Расскажу о них, расскажу потому, что это - не случайность, это закоренелая, страшная болезнь нашей жизни... и самое страшное, когда болезнь загоняется внутрь...

1940 год. Ленинград. Огромное здание на Исаакиевской площади. Бывший особняк графа Зубова Платона, екатерининского фаворита... Ныне институт театра и музыки. Великолепное здание серого камня, с саженными окнами; внутреннее убранство сохранилось в неприкосновен-ности. В огромном зале двадцать трепещущих человек - за дверью идет экзамен - прием в аспирантуру; в зале появляется 27-летний чернявый мужчина. Кожанка, под нею френч, опирается на костыль... в каждом движении ловкость и изящество, несмотря на искалеченную ногу; характерное, мужественное лицо. Тоже кандидат в аспиранты. "Кто вы?" - Журналист. Театральный рецензент. Сегодня утром самолетом из Минска. Иностранная венгерская фамилия, однозвучная с названием венгерского города С. "Что вы знаете?" - "Ничего..." Начинает говорить... И в самом деле ничего... "Провалитесь..." - "Не провалюсь..." И в этой самоуверенности изящество и бесстыдство... Мне он понравился сразу. Его вызвали первым; через десять минут выходит (а всех держали по часу), такой же веселый, самоуверенный, изящный; вслед за ним один из экзаменаторов - Данилов С.С. - был экзамен по истории русского театра... крепко жмет руку, рассыпается в любезностях, полуобнимает... любезный кивок С. в нашу сторону: "Желаю успехов, товарищи", три прыжка на костыле, скрывается за дверь... Удивительная пленительность была в этом человеке... Он даже ковылял изящно... Так повторяется на каждом экзамене, и несмотря на тройки он в аспирантуре... И вот в течение года он был моим товарищем и коллегой. У нас с ним были странные отношения, мы ругались часто, ругались отчаянно в институте. Я нападал топорно и неуклюже, со свойственной мне грубоватой манерой бурша, он парировал легко, просто и изящно, так что я сам невольно любовался его остроумием. "Подобно Венере, которая рождается из морской пены", - начинаю какое-то выступление на семинаре... "Ну вот, опять начались эти выступления из морской пены", - бросает реплику он. "С. хочет из всех нас сделать журналистов", - говорю я на аспирантском собрании. "А вы боитесь, что из вас выйдет журналист, - небрежно роняет он, - не бойтесь, не бойтесь, не выйдет .

А после всех этих споров шли мы вдвоем на Большую Морскую, в Дом архитекторов, в ресторан, и начинался за столиком поразительно откровенный разговор.

Его цинизм был изумителен: "Через год я столкну такого-то, займу его место, а через год - такого-то, этот у меня на крючке. Вот вам - и пятилетка". Это не были слова. С. сразу после вступления в аспирантуру вышел в большой свет. В газетах и толстых журналах появилось несколько его рецензий-статей. Статей остроумных, талантливых, блестящих, хотя и журналист-ски легковесных. И вот он в лучших домах Ленинграда. Днюет и ночует у народной артистки Грановской, в интимной дружбе с известным ленинградским театральным художником Григорьевым. Артисты, художники, ученые - он всюду и везде.

Потом грянула война - прошли четыре года. Я встретился с ним в Москве. В Комитете по делам искусств, где он работал в театральной цензуре, и я узнал с неопровержимой точностью о тайной роли этого обаятельного, ловкого и умного человека. Это был талантливейший провока-тор. Провокатор самых крупных масштабов. Он родился в Солнечногорске, в предреволюцион-ные годы, в семье учителя Тверской классической гимназии - по национальности венгра от матери-немки. Он избрал себе карьеру летчика и был влюблен в свое дело: "Летать - это великолепно, обольстительно, это лучше, чем любить женщину", - говорил он мне увлеченно, с блеском в глазах. Но вот прогулка на мотоцикле. Катастрофа. Перелом ноги. Карьера летчика закончена навсегда... И вот он театральный рецензент, авантюрист, провокатор. "По своей сущности, я не могу быть незамеченным, - говорил он мне много лет спустя, когда наверное знал, что мне известна его роль. - Передо мной стояла дилемма: или я здесь, или там. Или за решеткой, или хозяин положения... Я избрал второе..." Он избрал второе. В конце тридцатых годов им, видимо, был посажен не один человек. И во всем оригинальность и размах. В 1942 году, эвакуировавшись из Ленинграда, он бесследно исчез. Оказалось, он уехал в Казахстан, и там блестящий театрал стал чабаном - он пас лошадей. "Благодаря этому, - говорил он, - я сохранился морально: ни карточек, ни пайков, ни столовок - степь, кумыс, лошади - хорошо. Сам выжил и жену с сыном поставил на ноги. Хорошо". Через два года его отыскали, и он стал редактором областной газеты в Казахстане (это был уже конец войны). "Разоблачил я одного председателя колхоза - вора, - рассказывал он, приехал ко мне умолять. Прогоняю. Тогда он говорит: "Эх, ты". И вдруг мешок об пол. А мешок туго набит деньгами (это, кстати, вполне в среднеазиатских нравах военного времени). Всё равно прогнал. Потом, когда его сняли и отдали под суд, встречаю его, говорит он мне: "Плохой ты человек. Ты мне плохо сделал. Ты себе плохо сделал. Совсем ты плохой человек..."

У него была запутанная семейная жизнь: в молодости он дрался на дуэли (как это ни стран-но). В начале тридцатых годов был ранен. Имел две жены и с обеими был в разводе. Я знаю один его роман, лирический и нежный, с прелестной девушкой, тоже аспиранткой, в которую влюблены были мы оба. Но она любила его...

Как-то в 1947 году зашел я в Комитет по делам искусств на Неглинной, и сказали мне, что он болен. Я уже тогда знал о нем всё (узнал совершенно нечаянно) и, конечно, избегал его, как огня. Но тут меня потянуло к нему. Он жил на Кропоткинской, в одном из переулков, в мансар-де, уставленной книгами, в семиэтажном доме; комната напоминала студенческую келью в Париже, в Латинском квартале, и из окошка развертывался чудесный вид на Москву (тогда семиэтажный дом был пределом московской высоты). Он лежал на узкой кровати, в сумерках, и, казалось, был рад моему приходу. Но разговор не получился: я чувствовал себя напряженно и неловко, эта неловкость передавалась ему... Я помню, он сказал: "Вы во что-то веруете, я вам завидую; я не верю ни во что. Я не верю в то, что самая порядочная женщина не имеет любов-ника. Если не имеет, так имела, так будет иметь. Я не верю в то, что кто-то во что-то верует... Я не верю ни во что..."

В комнате было темно; из окон было видно, как загораются огни... Огни во мраке... Я подошел к окну... Странное ощущение - казалось, мы висим над Москвой...

* * *

В 1945 году я поселился в Москве; в это время мне было уже тридцать лет и за спиной было многое: обновленчество, первый арест, институт, аспирантура, семилетний педагогический стаж, война, блокада, диаконство у А.И. Введенского, скитания по России, Средняя Азия, чтение лекций в Ташкентском университете, театроведение...

Осенью 1945 года я решил поступать в Московский богословский институт. Приехал, выдержал. Показалось мало. Стал сразу же держать за весь первый курс. Прослышал об этом Н. Ф. Колчицкий* (мой "враг отъявленный и давний", с ульяновских времен), услышал, позвонил ректору о. Тихону Попову о нежелательном кандидате; тот вызвал меня, развел руками, выразил соболезнование, рекомендовал заниматься дома... пошел к Митрополиту Николаю (его я знал с детства), он развел руками, выразил соболезнование, обнял и расцеловал... После этого я махнул рукой на институт. Лазейку туда, впрочем, нашел, и все книги, которые были в Академии, добросовестно проштудировал. Между тем стал вновь педагогом и четыре года (до ареста) работал учителем литературы сразу в трех московских школах. И как работал. С увлечением, с жаром, с интересом. Присматривался к ученикам. И в это время стала открываться для меня послевоенная Москва - во всех ее противоречиях, противоречиях глубоких, непримиримых, хотя и загнанных внутрь... И узнал я тут, как делаются "стукачи".

* Протопресвитер Н.Ф.Колчицкий (1892-1961.) Старый агент Чека и ГПУ.

Вот, например, в 1948 году весной прихожу как-то в школу рабочей молодежи, вижу Виктора - своего бывшего ученика - рыжего парнишку, сына школьной уборщицы, сделавшего блестящую карьеру... В это время он работал заведующим отделом кадров при райкоме комсомола Дзержинского (самого большого в Москве) района. Подходит ко мне, здоровается. "Ты что пришел, Витя?" - "По делу, по делу, Анатолий Эммануилович, - к вашим учениками; я и к Я. Ф. (мой коллега - учитель математики) заходил. По очень важному делу".

Через несколько минут подходит ко мне староста класса двадцатипятилетний, крепко сложенный, высокий парень-коммунист, говорит сдержанно, в тоне военного рапорта: "А.Э., по крайне важному делу я и Демидов должны экстренно удалиться". - "По какому такому делу?" - Так же бесстрастно, отчеканивая слова: "А.Э., по крайне важному делу я и Демидов должны удалиться". - "Ну, ну, удаляйтесь".

Вечером вижу в школе Якова (моего коллегу) . "Что это к вам Витька заходил?" - "Да, да, заходил, и если бы вы знали, зачем заходил". "Скажите, буду знать",- "Я вам никогда в жизни этого не скажу. Но если бы вы знали, если бы вы только знали". (Вижу - Якова распирает от желания мне всё рассказать). Я (нарочито хладнокровно, видя, что через минуту он мне всё расскажет): "Конечно, не говорите - зачем мне ваши секреты". - "Ну, ладно, я вам все расскажу. В райком комсомола приехали из МГБ, им нужны работники, и Витька рекомендовал Алексеева, Демидова и меня".- "Но какие же работники?" - "Научные. Сейчас мы были в райкоме комсомола - с нами говорили. Велели нам быть послезавтра в большом доме - закажут пропуск". "Вы с ума сошли!" - "Да нет, не то, что вы думаете; не то. Им нужны работники в иностранный отдел". - "Да, это, пожалуй, и не совсем то. Но все-таки, зачем вам это нужно?" - "Вот теперь я вижу, что вы с ума сошли, это же тысячи, тысячи, тысячи..." - "Ну, разве что".

Как выяснилось через несколько дней, мой коллега рано радовался тысячам; ему сказали: "Мы вами заниматься не будем..." Кандидатура Демидова - сына известного в Марьиной Роще чекиста - также отпала: отец категорически запротестовал; прошел один - староста - высоченный, широкоплечий парень... Алексеев Евгений, о котором пойдет речь, является колоритной фигурой. Его дед - хозяин иконной лавки, крепкий, кряжистый мужик, был "раскулачен", сослан в 1930 году и умер в лагерях.

Его отец - известный в Москве дамский портной, бравший за дамские туалеты огромные деньги, и бравший их не зря: каждое сшитое им платье или дамское пальто - это произведение искусства. Сам Евгений (у меня учился также и его младший брат) пошел в дедовскую и отцовскую породу: парень молчаливый, серьезный, всё, что он делал, делал основательно, неторопливо, уверенно и аккуратно. Его юность пришлась на годы войны. В 1941 году он поступил на завод, в 1942 г. забрали в армию, воевал три года, был старшиной, был принят в партию. Демобилизовавшись, пошел оканчивать десятый класс. Как и многие мои ученики, он бывал иногда у меня дома (пожалуй, чаще других). Он - староста, я - классный руководитель.

После его визита на Лубянку я тут же, со свойственной мне бестактностью, намекнул, что я знаю о его новой карьере. На другой день пришел ко мне, уселся, начал рассказывать: "Заполнил я огромную анкету, прошел медицинскую комиссию, - сказали мне: идите и кончайте школу, кончайте как можно лучше, а затем приходите к нам, в иностранный отдел." "Зачем это тебе нужно, Евгений, почему тебе не стать лучше инженером, врачом, научным работником? Ведь там, чуть что не так, тебя по шапке - и ты человек без специальности". - "Если там что-нибудь не так, специальность уже не потребуется, как не потребуется и шапка". - "Ну вот, видишь". - "Мне уже 25 лет, и я всё еще на иждивении у отца; что ж, идти пять лет учиться и всё сидеть у отца на шее? А здесь осенью я только начну учиться - стипендия 1500 рублей*. Учиться же всего один год..."

* 150 рублей по теперешнему курсу.

В процессе экзаменов я оказал ему одну небольшую услугу. Затем я потерял его как будто из вида... Сижу я в августе, в день Преображения, у себя дома на Большой Спасской улице. Звонок. Ко мне. Открываю дверь Алексеев. Чего это пришел? Верно, насчет брата (тот еще учится). Оказалось не то.

"Анатолий Эммануилович, во время экзаменов вы оказали мне большую услугу (врет - небольшую) . И я еще тогда положил с первой моей зарплаты вас угостить. Сегодня я получил зарплату. Пойдемте в ресторан". - "Пойдем". Пошли в летний, крытый ресторанчик (на Самотеке). После первой рюмки он говорит: "Мои родители - люди верующие, каждый раз, когда садятся за стол, они крестятся... Им я ничего не говорю, что я делаю, как не скажу и вам, я знаю, вы человек глубоко религиозный. Но если бы они и вы знали, что я делаю, то не могли бы не одобрить. Кстати, к сыску и к вопросу о том, кто что говорит, я не имею никакого отноше-ния..." Мы прошлись по московским улицам, он проводил меня до дому. Прощаясь, он сказал: "Это еще не всё, вот вам на память". И он протянул мне подарок: маленькую серебряную чайную ложечку, с которой, по незнанию светских обычаев, он не сорвал этикетку... Я остолбенел от неожиданности - чекист и сентиментальный, наивный подарочек - это не укладывалось у меня в голове. Вынимаю из ящика эту ложечку; она уцелела у меня (несмотря на все катастрофы); внимательно рассматриваю. Она потускнела за 16 лет (серебро низкого качества), но может еще прослужить долго, на оборотной стороне отчетливо виднеется проба.

А ты, Евгений? Что ты делаешь теперь, разведчик? Я слышал о нем восемь лет назад - он был тогда подполковником КГБ, был женат тоже на разведчице и воспитывал семилетнюю дочку. А как душевные качества? Уважаешь ли, по-прежнему, религиозных людей? Или и душа твоя потускнела, как и твоя ложечка? И встретив меня на улице, ты не узнаешь меня, или, узнав, будешь холоден и напряженно вежлив, как твой брат, тоже сделавший блестящую карьеру (дипломат). Вероятно, так...

И в те же годы приходит ко мне однажды старая учительница - моя коллега - словесница. "Анатолий Эммануилович, займитесь с Питоновым*. Не знаю, что с ним делать. Не могу его допускать к экзаменам, ничего не знает. Займитесь с ним частным образом". - "Присылайте, займусь". - Приходит белобрысый семнадцатилетний парень (тоже сын портного) - в Марьиной Роще тогда еще много было сапожников и портных (традиция, идущая от старой Москвы) - Анатолий, мой тезка. Начинаю экзаменовать по литературе, невежество анекдотическое, надо умудриться проучиться десять лет и так ничего не знать. Говорю: "Вот что, голубок, до экзаменов две недели, ничему тебя всё равно не научишь. Сделаем так: я буду диктовать тебе ответы на вопросы экзаменационных билетов. А ты выучивай наизусть". Так и сделали. Я диктую, он выучивает. Выучивает чисто механически. Продиктовал я цитату из Пушкина: "Так высылайте к нам, витии...", он ошибся - написал вместо "витии" "витин", так и читает: "витин". Говорю ему как-то: "Послушай, ну выпустим мы тебя, - дальше куда ты с такими знаниями пойдешь?" - "Ну, это я уж знаю. У меня есть хорошее место на примете".

* Из соображений учительской профессиональной этики я изменяю имена своих учеников, все остальные имена мною приводятся полностью. - Сноска автора.

В другой раз спрашиваю: "Кстати, есть у тебя брат, тоже в нашей школе учился. Этот что делает?" - "Служит в органах". - "Ах, вот что, теперь понимаю, ты тоже туда собираешься, что ж, там, действительно, литература не нужна". - "Не нужна..."

Говорю учительнице: "Наш-то Питонов, знаете, куда собирается? В шпики". - "Не говорите. Это какая-то эпидемия. Помните, был у нас ученик Чижиков Илья. Ушел из 9 класса. Поступил туда. Приходит по воскресеньям, пьяный, деньгами сорит; наши ему завидуют".

Им литература не нужна...

И среди них девушка, хорошенькая, говорливая, смешливая, хорошо читает наизусть: на всех школьных вечерах "царица бала". Учится в школе рабочей молодежи. Требуют справку о работе. Смущенно отвечает: "Нам очень неудобно. На это так смотрят. Но мы с Васильковой работаем осведомительницами". Учитель - математик, коммунист - на один какой-то миг смущается, а потом говорит: "Ну, что ж, это ничего". Действительно, ничего...

И другая девушка, окончившая школу... подходит ко мне в перемену: "Меня прислала к вам Наталия Георгиевна (директор), как к бывшему нашему классному руководителю; надо, чтобы вы написали характеристику". "С удовольствием. Пойдемте. Садитесь. Куда же вы идете?" - "В органы".

- "Странные вы какие-то: почему вас туда тянет?" - Смущенно лепечет: "У меня все родственники - и дяди и тети там". Смотрю прямо в глаза, резко бросаю: "Это не оправдание. Вы взрослая девушка и сами должны понимать, куда идете". - Отдаю характеристику, ухожу, не прощаясь.

И, наконец, интеллигентный парень, интересуется искусством, элегантен, говорит хорошим литературным языком. Несколько претенциозен. И носит претенциозное имя, странно звучащее в сочетании с русской фамилией: Эрик. Отец Эрика - работник Министертва мясо-молочной промышленности - дегустатор мясных продуктов.*

* Эрик Абрамов - начальник московской милиции. Генерал. Застрелился в 1982 году.

На выпускном вечере. Разговор в коридоре. Подвыпивший Эрик. "Куда ты думаешь идти?" - "Не знаю, может быть, в МГБ". - "Как, и ты? Почему это?" "У меня отец много лет связан с этой организацией". - "Скажи своему отцу, что он не выигрывает от этого в моих глазах". - Смущенная улыбка. Да, пьяный сын выдал отца...

Впоследствии этот юноша стал генералом Абрамовым, заместителем начальника московской милиции. Окончил жизнь самоубийством в 1982 году во время "чистки" милиции в последний год жизни Л. Брежнева.

Мы спустились на самые низкие ступени Москвы 40-х годов. Марьина Роща, ремесленники, мелкие шпики... Взлетим опять на "верхи"...

Кому из литературоведов не известно имя проф. Эльсберга Якова Ефимовича - специалиста по Герцену. Кому в литературных кругах не известна прогремевшая в Союзе писателей сканда-льная история с Эльсбергом. Мы, однако, пишем не для литераторов. Поэтому расскажем ее вновь, тем более, что мне известны некоторые детали этого дела, которые мало кто знает.

В одной из своих статей я уже упоминал имя Евгения Львовича Штейнберга - московского профессора-историка, вместе с которым я отбывал заключение. Евгений Львович человек общительный, талантливый, остроумный, имел близкого друга - тоже профессора. Это был искреннейший, преданнейший друг, - дружба с которым выдержала испытание временем и продолжалась более двух десятков лет. О степени близости этих двух людей можно судить хотя бы по тому, что часто в 12 часов ночи раздавался у Штейнбергов телефонный звонок. Мадам Штейнберг, подходя к телефону, слышала хорошо знакомый голос: "Это я, Татьяна Акимовна, я ложусь спать и решил пожелать вам с Женей (Е.Л. Штейнберг) спокойной ночи". Таким другом был Я. Е. Эльсберг. Как-то раз Татьяна Акимовна сделала своему мужу замечание, что он слишком неосторожен,- слишком много говорит на политические темы, и услышала следую-щий ответ: "Да где, кому я говорю? Я говорю на эти темы только у себя дома. Не тебя же с Яковом Ефимовичем мне бояться". В 1951 году Евгений Львович был арестован, и там, в тюрьме, при первых же допросах выяснилось, что всё, что говорилось Якову Ефимовичу в течение 25 лет, во всех деталях известно в МГБ. За 25 лет материал получился весьма внуши-тельный, и Е. Л. Штейнберг получил 10 лет лагерей. При тюремном свидании, Евгений Львович сказал жене: "Меня предал Яков, но Боже тебя сохрани показать ему, что ты знаешь его роль. Тебя же вышлют из Москвы".

И жене Штейнберга пришлось принимать его у себя дома, выслушивать его лицемерные соболезнования, пожимать ему руку. Помню одно из писем, полученных Евгением Львовичем в лагере: "Вчера приходил пес; я несколько раз, под разными предлогами, отклоняла по телефону его визит, но вчера пришлось его принять. Мы были страшно веселы, шутили, пробыл он 50 минут..."

Яков Ефимович Эльсберг является колоритным человеком, обладателем бурной биографии: он родился в Одессе и начал свою жизнь (в 1924 году) крупной аферой: он был членом компании, промышлявшей фальшивыми бриллиантами. После грандиозного скандала молодой литературовед был за свои научно-исследовательские подвиги выслан на три года (времена были либеральные) в места не столь отдаленные. В 1927 году он появляется в Москве, - и начинается быстрая научная карьера Эльсберга. Мы не будем подробно рассказывать все перипетии этой карьеры (она примерно такая же, как карьера С., о котором шла речь в начале статьи), укажем лишь, что в короткий срок Эльсберг стал профессором Московского университета, доктором филологических наук, одно время он был литературным секретарем Льва Борисовича Каменева, к которому он проник, видимо, отнюдь не по своей воле. Одновременно развивалась бурная деятельность Якова Ефимовича и в другом направлении: согласно официальным данным, подтвержденным им самим, Эльсбергом за 20 лет (с 1930 г. по 1950 г.) было предано несколько десятков человек, принадлежавших к высшей литературной и научной интеллигенции, в том числе замечательный писатель И. Бабель (умерший в тюрьме) и многие профессора - историки и литературоведы (в том числе профессора Штейнберг, Пинский и Макшеев). Особенно усили-лась деятельность Эльсберга в послевоенные годы, во время борьбы с "сионизмом", так как Эльсберг специализировался, в основном, на предательстве людей еврейской национальности.

Он стал чувствовать себя неважно, когда в 1956 году стали возвращаться массами преданные им люди. Никто, однако, не мог тогда предвидеть того грандиозного скандала, который разра-зился через 5 лет, в 1961 году; в ноябре 1961 года в Союзе писателей происходило собрание, посвященное обсуждению итогов ХХII съезда КПСС. Неожиданно слово получил проф. Пинский - смелый, раздражительный, резкий человек, блестящий лектор и литературовед. Проф. Пинский сказал: "Мы здесь говорим о ликвидации последствий культа личности. Но о какой ликвидации может быть речь, когда вот этот человек (широкий жест в сторону Эльсберга) находится среди нас. Уже три года назад мы, преданные им члены Союза писателей (Штейнберг, Макшеев и я) подали зявление в Правление Союза, однако это заявление положили под сукно, один из нас (проф. Штейнберг) уже успел умереть, а этот человек находится здесь..." Буря прошла по залу... Эльсбергу начали кричать: "Вон!" Все забыли о XXII съезде партии; обсуждать начали Эльсберга. Это был незабываемый день: всё долго сдерживаемое негодование вырвалось наружу, клеймилось предательство, низкопоклонство, трусость, раздавались страстные, гневные речи... Наконец, председатель внес следующее предложение: избрать комиссию, которая могла бы разобрать обвинения, выдвинутые против Эльсберга. Комиссия вскоре начала свою работу, заседания были открытыми и на столе лежали все агентурные показания, когда бы то ни было написанные Эльсбергом. Это была важная уступка, сделанная общественному мнению. И это, конечно, делает честь тогдашнему председателю Комитета госбезопасности Шелепину.

Эльсберг держался с необыкновенным апломбом. "Да, я всё это писал. Я писал правду, они действительно это говорили: я не прибавил ни одного слова, и я не ответственен за те выводы, которые из этого делались. И я считаю свою деятельность глубоко патриотической..."

К чести Союза писателей надо добавить, что защитников у господина Эльсберга не нашлось, и он был с позором исключен из Союза писатетей; пришлось ему также расстаться и с постом члена редколлегии журнала "Вестник литературы"*. Он, однако, остался научным сотрудником Института литературы и руководил работой нескольких аспирантов. Продолжает ли он свою "патриотическую деятельность"? Не думаю. Только самоубийца пойдет теперь откровенничать с Эльсбергом, и ему теперь остается, сидя в одиночестве в своей шикарной квартире, припомнить известную песенку Беранже:

"Тише, тише, господа,

Патриот из патриотов,

Господин Искариотов

Приближается сюда..."

* Это исключение не было утверждено Президиумом Союза и Эльсберг умер членом Союза Советских писателей в 1978 году.

Вот перед нами и еще один "патриот из патриотов" - проф. Губер Александр Андреевич, крупнейший востоковед, член-корреспондент Академии Наук, недавний директор Института востоковедения.

В 1941 году Московский университет эвакуировался в Среднюю Азию. Евгений Львович Штейнберг - обладатель собственной квартиры из пяти комнат в кооперативном доме на Большой Кисловке (ныне улица Семашко) - также покидал со своей семьей Москву. Перед ним встал вопрос - как быть с квартирой. И вот, Евгений Львович пришел к своему коллеге, проживающему на окраине Москвы, в коммунальной квартире.

"Александр Андреевич, вы остаетесь?" - "Да". "И не боитесь?" - "Не боюсь".

И далее Александр Андреевич дал согласие переехать на Большую Кисловку.

Между тем, в 1945 году Е.Л. Штейнберг вернулся в свою квартиру. Александр Андреевич встретил его любезно, потеснился, однако остался в его квартире. Через месяц проф. Штейнберг осторожно спросил своего гостя: "А как же ваша собственная квартира, Александр? Вы в нее думаете вернуться?" Ответ профессора был исполнен поэзии: "Я поступил, как Кортес, который приказал рубить на кораблях мачты - и сдал свою квартиру в жилфонд".

"Но то, что вы говорите, Александр, приводит меня в ужас: ведь Кортес приказал рубить мачты, чтобы показать своим матросам, что он решил остаться в Южной Америке. (Вот, что значит историки). Неужели вы решили остаться в моей квартире?" - "Да, я уже к ней привык".

И началось затяжное жилищное, склочное дело, с адвокатами, кляузами, хождением по судам. На одном из этапов этого дела в квартире Штейнберга раздается звонок, у дверей, на лестничной клетке стоит седой, полный, сердитый человек. Это был Бонч-Бруевич (бывший секретарь Ленина). Он жил в этом доме и являлся председателем домового кооператива. Властный жест. "Идемте со мной". Приведя Евгения Львовича в свой кабинет, Бонч-Бруевич устроил ему настоящий допрос: "Кого это вы впустили к себе в квартиру?" "Губера". -"Знаю, что Губера. Кто он такой?" - "Профессор". - "Какой профессор? Это же стукач. Вы знаете это или нет?" - "Да нет, но почему вы решили?" - "А потому, что сейчас мне звонили из КГБ с просьбой, помогите нашему работнику. Еще этого нам только не хватало, чтоб в нашем доме стукачи были. Вот вам письмо Председателю Верховного Суда СССР. Как можно скорее кончайте с этим делом..."

Письмо помогло. Верховный Суд постановил выселить Губера. Профессор в тот же день покинул квартиру.

Реакция Бонча характерна - общество всегда смотрело с ужасом и отвращением на стукачей...

Однако очень много слабых людей попадалось в сети МГБ. Очень много таких людей было тогда и в церковной среде.

В свое время я уже очень много рассказывал о предателях в рясе. О Н. Ф. Платонове, Н. Ф. Колчицком, о ныне здравствующем диаконе А. А. Введенском.

Мы не будем сейчас снова возвращаться к этой печальной теме: укажем лишь, что нашим святителям следовало бы научиться моральной опрятности у неверующих членов Союза советских писателей, изгнавших из своей среды профессионального доносчика. Все факты, о которых говорилось выше, относятся к давнему прошлому.

Как обстоит в этой области дело сейчас? К сожалению, и сейчас продолжается вербовка агентов, причем методы, которые применяются сейчас, почти не отличаются от тех, которые применялись раньше.

Для примера - возьмем деятельность Управления по делам Русской Православной Церкви Комитета госбезопасности.

Управление весьма усердно занимается вербовкой агентов в стенах Духовной Академии в Загорске. Процедура вербовки следующая: обычно студент вызывается в военкомат, где взрослый дядя в майорском чине заявляет ему следующее: "Вы вполне советский человек; мы вас знаем и мы вам верим. У вас в Академии бывает много иностранцев, среди них имеются и шпионы. Вы, если заметите их, поможете нам разоблачить их?" - "О да, конечно, я в этом вам помогу". - "В таком случае подпишите" - и растерявшемуся парню подсовывают бумажку, в которой содержится обязательство общего порядка помогать органам КГБ. Очень часто случается, что неопытный, большей частью малограмотный парень, приехавший из глухой провинции, подписывает этот документ.

Тогда ему назначается "свидание". Свидания эти назначаются обычно в гостиницах, впрочем, иногда эти методы разнообразятся: так, например, иногда эти "свидания" назначаются около увеселительных садов (например, около сада "Аквариум"). Парня приглашают в автомобиль; здесь включается магнитофон - начинается допрос отнюдь не о шпионах, а о товарищах. Это начальный этап "работы".

Следует отметить, что "секреты", которые могут сообщить эти завербованные агенты - примитивные и полуграмотные - оперуполномоченным людям, большей частью столь же примитивным и полуграмотным - не стоят выеденного яйца. Самая маскировка агентов проводится крайне неумело и аляповато (куда им до Эльсберга). Обычно их расшифровывают на другой день после вербовки. Ко мне и к В. М. Шаврову также недавно был прислан агент молодой попик, который повадился ходить к Вадиму Михайловичу; он всё добивался встречи со мной.

Встретился с ним. Разговариваю. Изящно подстриженная бородка. Косноязычная речь (двух слов связать не может). Штампованные газетные фразы о том, что религия у нас свободна, а церковь отделена от государства. Поглядываю на него искоса...

Вспоминаются невольно обольстительный, остроумный С. и неторопливая, гнусавая, блещущая эрудицией речь Н. Ф. Платонова... Какой, однако, все-таки регресс...

Мы говорим о стукачах нашего времени с иронией, из этого, однако, вовсе не следует, что они безвредны.

В свое время на меня сделал донос диакон А.А. Введенский (малограмотный, невежествен-ный, дегенеративный человек). Дегенеративность и невежество не помешали ему погубить жизнь десятков человек; не надо много ума, чтобы дать орудие тем, кто заинтересован не в выявлении истины, а в том, чтоб погубить как можно большее количество людей.

Это было в сталинские времена, которые (хочется думать) никогда не вернутся.

Однако вред, причиняемый стукачами, не исчерпывается только лишь индивидуальным злом, которое они приносят; теми ударами, которые они наносят в темноте, из-за угла, и которые поэтому невозможно парировать. Самым страшным является социальное зло.

Благодаря наличию стукачей в нашем обществе люди перестают доверять друг другу: товарищ не верит товарищу, муж не верит жене, брат не доверяет брату. Молва, как всегда бывает, страшно преувеличивает число и значение шпиков. Мнительность, подозрительность, трусость принимают характер эпидемии. Всякие честные, простые отношения между людьми становятся невозможными.

Трудно представить себе существо более отвратительное, чем профессиональный доносчик: еще Аристофан создал в своих комедиях классический образ "Сикофанта", уже тогда вызывав-ший в людях презрение и ужас.

Трудно пожалеть стукачей, но жаль и их; мне их жаль так же, как было всегда жаль в молодости девушек, блуждающих по бульварам в поисках кавалеров, которые накормят ужином, как было жаль в лагере блатных мальчишек, служащих отвратительным инстинктам старших блатных.

Сравнение точно: все эти люди ведут противоестественный образ жизни.

"Внутренний шпионаж" должен быть запрещен из соображений социальной гигиены так же, как запрещены проституция, публичные дома, противоестественные пороки.

Мы не имеем здесь в виду, конечно, сыщиков (типа Шерлока Холмса), выслеживающих уголовных преступников. Мы говорим о людях, подслушивающих чужие разговоры и читающих мысли.

Мысли, разговоры, убеждения - это дело совести всякого. И государству не должно быть до них никакого дела.

Да торжествует свобода совести и да падет противоестественная профессия стукачей!

2. Чиновники

И рядом со шпиками - всегда чиновники.

Чиновники и стукачи; стукачи и чиновники. Чиновников больше. Стукачи это очень скверная, противоестественная, но все-таки профессия. Всего лишь профессия. "Чиновники" - это особый человеческий тип, особый склад характера, особая психическая структура.

Какова наиболее характерная черта чиновников? Покорность начальству. Любому, всё равно какому. Хорошо не то, что само по себе хорошо, а хорошо то, что велит в данный момент начальство. Плохо не то, что само по себе плохо - плохо то, что запрещает в данный момент начальство.

В лагере под Куйбышевом был начальник культурно-воспитательной части (была и такая должность) капитан Кизильштейн. В 1954 году он начал с усердием, достойным лучшего применения, отнимать у заключенных священные книги. Я имел с ним объяснение по этому поводу.

"Если завтра мне велят построить здесь для вас церковь, - сказал он, я с удовольствием ее построю, но сейчас мне велят отбирать у вас книги, и я буду отбирать..."

Это говорил провинциальный капитан, а вот что я слышал от другого своего начальника - столичного директора школы, бывшего крупного советского дипломата, европейца с головы до ног... "Во всех своих объяснениях мы должны строго придерживаться данных установок. Я, например, всегда считал, что Шамиль являлся вождем национального прогрессивного движения. Но когда в 1959 году была установка изобразить его агентом английского империализма, я говорил, что он английский агент. Теперь у нас другая установка. И я говорю другое".

Это директор школы.

А вот что я слышал от одного из своих учителей - доцента - специалиста по современной западно-европейской литературе. Это был порядочнейший, честнейший, правдивейший человек, и все-таки... и все-таки... он прочел нам курс лекций в 1938 году и на протяжении целого года восхвалял Лиона Фейхтвангера, Франка, Генриха Манна - писателей-антифашистов. Государ-ственные экзамены мы сдавали через полтора года,- и за это время последовал визит Риббен-тропа Сталину и советско-германское соглашение. И вот, перед государственными экзаменами созывается экстренная консультация и преподаватель говорит: "Товарищи, я вас очень прошу - не ведите себя на экзаменах так, как будто вы приехали с Северного полюса и целый год не слышали радио и не читали газет. Не восхваляйте незрелых, чуждых нам по духу буржуазных писателей: Лиона Фейхтвангера, Франка, Генриха Манна..." И в одно мгновение он "сжег всё, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал".

Это доцент, а вот что я слышал от крупнейшего ученого-востоковеда в 1928 году (отец привел меня на научное заседание в Академию Наук, чтобы показать мне ученых мужей). Восходит на кафедру ученый муж и говорит: "Товарищи, я не понимаю, что здесь такое происходит. Спорят о том, отличается ли чем-нибудь патриархально-землевладельческая формация от рабовладельческой? О чем спорят? Вчера тов. Бухарин разбирал этот вопрос в Ком. Академии и установил, что это одно и то же". Крики с мест: "Мы же не знали об этом..."

В 1938 году я случайно присутствовал при разговоре двух актрис. Одна из них восхищалась пьесой модного тогда драматурга Киршона (очень бездарной) . Через три дня после этого Киршона арестовали, и я был свидетелем того, как та же самая актриса нападала на его пьесу с пеной у рта... "Но ведь сами же вы говорили, что он человек талантливый", - робко заметил я. "- Что вы? Какой он талантливый? Я же не знала, что он враг народа", - с чисто дамской логикой ответила служительница Мельпомены.

Но что нам вспоминать об актрисах и их разговорах 25-летней давности. Перед нами молодой московский священник - референт Иностранного отдела - в октябре 1964 года. Он привел греческих вященнослужителей осматривать старообрядческий храм.

Во время беседы выясняется, что младший причетник, показывающий посетителям храм, юрист по образованию. "Вот видите, - восклицает священник, - я же вам говорил, что у нас полная свобода совести".

Младший причетник (это прекрасно известно священнику) - дважды исключался из Университета, подвергался дикой травле в печати, имел тысячи неприятностей только за то, что он верующий. Друг этого священника (пишущий эти строки) за свою религиозность поплатился научной карьерой, потерял учительское место, чуть не попал в "тунеядцы". Что из того? Начальство велело лгать, и он лжет.

Вы думаете - он плохой человек? Напротив, хороший, добрый, отзывчивый, любящий своих друзей, - но чиновник и прежде всего чиновник.

Могут сказать, что это все несколько карикатурные примеры.

Но комедия переходит в трагедию.

В последнем романе Тендрякова "Встреча с Нефертити" (журнал "Москва" №10) имеется написанная с огромным талантом сцена, где описывается, как сержант Федор Материн, только что проявивший чудеса храбрости, покорно склоняется перед мальчишкой-лейтенантиком и выполняет его явно несправедливый и нелепый приказ.

Чиновничество в России всегда было очень развито, однако особое значение оно приобрело в сталинские времена.

В двадцатые годы пресса требовала принятия официальных лозунгов с жаром не меньшим, чем в последующие времена. Однако в те времена эти требования предъявлялись во имя правды, блестящие публицисты (все, начиная с Ленина) доказывали правильность этих лозунгов. В 30-е годы уже никто ничего не доказывал и никто никого ни в чем не убеждал. Установка дана, следовательно, она правильна. Следовательно, ее надо выполнять. Эта чиновничья идеология отравила своим ядом все отрасли нашей жизни. Особенно губительно она действовала в тех областях, которые требуют свободного творчества.

Анна Каренина и Пьер Безухов - лица вымышленные, их никогда не существовало. Но этому трудно поверить, так ярко и рельефно они нарисованы; мы знаем каждого из них лучше, чем наших соседей и знакомых, ибо о соседях мы знаем не всё, а о толстовских героях мы знаем всё (самое глубинное и сокровенное, что в них есть).

Сергей Тугаринов - герой романа Бабаевского "Кавалер Золотой Звезды" реальное, живое лицо, к роману приложен его адрес, и читатели приглашаются писать ему письма. И все-таки не веришь ни одному его слову, ни одному его жесту. Потому что он говорит всегда не то, что он говорил в действительности, а только то, что ему положено говорить.

Создатель всей этой системы И.В.Сталин сам пал ее жертвой. Ни одного голоса не поднялось в его защиту ни в 1953 году, ни в 1956-ом, ни в 1961-ом. Весь так называемый "культ личности" рухнул в одно мгновение, без малейшего протеста с чьей-либо стороны. Слишком велика была привычка подчиняться.

И чиновники в рясах.

О них писалось неоднократно; еще в дореволюционные времена...

Тогда, однако, духовное чиновничество было морально опрятнее, потому что большинство иерархов и священников были искренними монархистами и выполняли приказы начальства с искренним усердием.

Монархизм - это дикая примитивная идеология, но она все-таки лучше той фальши и беспринципности, которые лежат в основе духовного чиновничества в наши дни, когда власть совершенно открыто ставит перед собой цель уничтожить религию, а чиновники в рясах активно в этом помогают.

Я, разумеется, не хочу опорочить русское духовенство, к которому считаю себя принадле-жащим с 28 февраля 1943 года (день моей диаконской хиротонии). Русское духовенство в своей основе является здоровым сословием. Молодые священники могут служить примером для нашей молодежи; глубокая вера, крепкие семейные устои (они сохранились у нас только среди духовенства и среди русского сектанства), братская любовь друг к другу (мне ли ее не знать), - всё это делает честь нашему духовенству.

И наряду с этим чиновники в рясах. Чиновники всякие, молодые и старые, порядочные и бесчестные, добрые и злые. Особенно много их наверху, среди высшего духовенства. За последние годы высшее духовенство потеряло решительно всякий авторитет среди верующих: без всякого преувеличения можно сказать, что сейчас в Русской Церкви нет почти ни одного популярного архиерея, есть лишь более популярные или менее популярные; архиереи, к которым народ относится безразлично, и архиереи, пользующиеся одиозной репутацией. Конечно, при каждом владыке есть кучка кликуш, которые его боготворят. Но недорого стоят их восторги, к ним и сами архиереи относятся обычно критически. Так наши архипастыри пожинают плоды своего постыдного малодушия, пресмыкательства перед властью, полного отсутствия духовной стойкости.

Особенно жалкое впечатление производил антиконенический собор 1961 года, во время которого наши архипастыри приняли, под диктовку Куроедова, постановление о передаче приходской власти (в полном противоречии с канонами Вселенской Церкви, которых менять они неправомочны) в руки старост - никем не выбранных, случайных людей, назначенных местными органами гражданской власти.

Комичное впечатление производит также на этом фоне внешняя помпа, которой окружают себя иерархи.

Пышные юбилеи, справляемые ежегодно по всевозможным поводам в Троице-Сергиевой Лавре производят тяжелое впечатление. Они стоят уйму денег, собирают огромное количество официальных гостей, не имеющих никакого отношения к Русской Церкви, и проводятся при полном равнодушии верующего народа, который с тягостным недоумением поглядывает на роскошные приемы и банкеты, совершенно не понимая, чему радуются архипастыри гонимой Церкви.

Однако чиновники остаются чиновниками: митрополичьи титулы, кресты на клобуках, небывалые должности (вроде "Управляющего делами"), - эти знаки власти, лишенные всякого реального содержания, на которые решительно никто, кроме узкой касты, не обращает никакого внимания, - занимают и тешат седобородых людей.

И при всем том - наши архипастыри верующие и, в сущности, неплохие, только чиновники, неисправимые чиновники...

К счастью, не от них зависит будущее Церкви: молодые священники самоотверженно борются за Церковь: по всей Руси действует и всё шире разворачивается апостолат мирян... новые люди приходят в Церковь, большое количество молодых людей (многие из них дети коммунистов и сами комсомольцы) . Они-то и принимают крещение и являются подлинным оплотом христианства на Руси, и им принадлежит будущее...

Поговорим еще об одном разряде чиновников - о чиновниках антирелигиозных.

Здесь тоже своя иерархия, своя борьба за власть, свои чины.

Жаль только, что существуют все эти люди, как это ни странно и ни противоестественно, исключительно за счет верующих. Как это ни парадоксально, но это так.

Журнал "Наука и религия", другие многочисленные антирелигиозные издания, всевозможные антирелигиозные клубы и учебные заведения не продержались бы и двух дней без государственных субсидий.

Откуда, позволительно будет спросить, берутся эти субсидии? Ответ можно найти в тех громадных, совершенно несправедливых и непомерных налогах на Церковь и на духовенство, которые начисляются с 1957 года (как раз с того времени, когда начали действовать антирели-гиозные пропагандисты) . И антирелигиозники еще имеют наглость говорить о больших доходах духовенства. Называют большие цифры доходов священников и забывают прибавить, что 2/3 этих доходов вычитаются за счет налогов... Пусть бы лучше антирелигиозные чиновники рассказывали, сколько они сами стоят народу. А заодно перешли бы на "самоокупаемость". Пусть их содержат их сторонники (так же, как духовенство всех исповеданий), а мы, кстати, посмотрим, много ли у них найдется.

Во всяком случае, несомненно, что антирелигиозники - это самая демагогичная, самая бесполезная, самая нахальная и самая прожорливая категория чиновничества.

Ею можно окончить настоящий раздел.

III. От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови...

Чиновники, вельможи, властители были всегда и везде, и чиновничья идеология стара, как мир...

"Dura lex, sed lex" - "дурной закон, но закон" - такова формула чиновников, родившихся во времена древнего Рима.

Этому закону был противопоставлен другой закон:

"Блаженни алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся".

"Блаженни изгнании правды ради, яко тех есть Царство Небесное".

Рядом с Правдой - Любовь - любовь универсальная и безграничная, любовь к Богу и людям. Таков закон, принесенный на землю Христом. Он принес на землю этот закон и Сам осуществил его Своею жизнью, Своею крестной смертью на Голгофе и Своим всепобедным Воскресением...

Христос освободил людей от греха, от власти страстей, от служения немощным стихиям мира и от служения лжи и насилию. Христианин подчиняется закону любви и правды и не подчиняется злу. Отсюда христианское отношение к власти, которое мы сформулировали в нашей статье "Топот медный" в заключительной ее части.

В России христианское отношение к власти выражала литература, поэзия, общественная мысль.

Здесь мы встречаемся с историческим парадоксом. Высшее духовенство подчинилось власти, вслед за ним поработилось власти и запуганное русское низшее духовенство. Но народная правда требовала выхода. И христианское отношение к власти выразили в России публицисты, литературные критики, беллетристы. Поэты запечатлели народную правду в священных стихах.

Разве не пророческим воодушевлением проникнуты стихи Г.Р.Державина, который, перелагая Давида, восклицает:

"Восстань же, Боже, Боже правых,

И их молению внемли.

Приди, суди, карай лукавых

И будь Един Царем Земли".

Христианское отношение к власти выражает А.С.Пушкин:

"Волхвы не боятся могучих владык,

И княжеский дар им не нужен,

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен".

На этой основе выросло демократическое, революционное, народническое, христианское в своей основе, мировоззрение.

Великим поэтом, сочетавшим демократию с христианской идеей, был Н.А.Некрасов.

Он был поэт покаяния. Так назвал его Ф.М.Достоевский. Как умел он каяться в своих грехах (они так незначительны по сравнению с нашими).

И некрасовскую молитву покаяния должны из глубины сердца повторять все сыны Русской Православной Церкви, от Патриарха Алексия до меня, последнего из его паствы.

Пусть каждый молится так:

"Выводи на дорогу тернистую,

Разучился ходить я по ней,

Опустился я в тину нечистую

Мелких помыслов, мелких страстей.

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви".

"От ликующих" - от тех, кто устраивает бессмысленные юбилеи, приемы и банкеты, ликует невесть о чем и почему...

"Праздно болтающих" - сколько их, "праздноболтающих", от Родоса до Гагаринского переулка*, от митрополитов, раздающих лживые интервью, до маленьких попиков, втихомолочку обманывающих иностранцев, по укромным уголкам.

"Обагряющих руки в крови"... от тех, с кого мы начали - от стукачей и шпиков, которые еще имеются в нашей среде...

И да будет услышана наша молитва.

И да обновится во Христе Русская Церковь.

* Отдел внешних отношений при московском Патриархате.

IV. "Но всякой власти должно пасть"

Недавно мне передали отзыв одного человека - старого лагерника о моей, написанной совместно с В. М. Шавровым, "Истории обновленчества". "Он (пишущий эти строки) весь пронизан марксизмом".

Так ли это? Да, это так.

В свое время Фридрих Ницше (мыслитель смелый и глубокий, хотя и человек злой воли) сказал: "Для того, чтобы преодолеть декадентство, надо самому стать декадентом. Поэтому я не только декадент, но и его противоположность". Он был прав: декадентство (острое ощущение трагичного в жизни) - необходимый этап и в истории человечества, и в творчестве каждого мыслителя. Просто отмахнуться от декадентства нельзя. Его надо принять, усвоить и преодолеть. (Мыслитель, не понимающий трагизма этого мира, не мыслитель, а резвящийся козлик).

Марксизм - это тоже необходимый этап в истории человечества. Отмахнуться от марксизма нельзя.

В чем, однако, сущность марксизма?

"Марксизм есть философия классовой борьбы". А так как классовая борьба есть факт непреложный и несомненный, то отмахнуться от марксизма немыслимо и невозможно.

Более того, марксизм есть философия хозяйства (по выражению Сергея Булгакова) - единственно подлинно научная политическая экономия. Мыслитель, историк, не знающий марксизма - это тоже резвящийся козлик (ибо он не понимает глубоких диссонансов мировой истории). Марксизм, однако, односторонен, недостаточен. Когда мы берем 1-ый том "Капитала", читателя пленяет стройность и простота концепции великого экономиста (стоимость приба-вочная стоимость - и всё). Но вот - мы берем 2-ой том - и вся эта концепция летит под откос. Сам Маркс не оставляет от нее камня на камне (цена производства - прибыль совершен-но заслоняет собой стоимость). И это вполне понятно: 1-й том - алгебра; 2-ой том - реальная жизнь (под алгебраические знаки подставляются реальные отношения, и алгебра оказывается ненужной).

Весь марксизм в целом - это первый том, - алгебра классовой борьбы. К нему надо написать второй том - подставить под алгебру реальные отношения.

Перефразируя Ницше, я мог бы сказать: "Для того, чтобы преодолеть марксизм, надо самому стать марксистом, поэтому я не только марксист, но и его противоположность". А противополо-жность марксиста - христианин. Марксизм - философия большого этапа человеческой исто-рии, этапа классовой борьбы. С исчезновением классов - он себя исчерпает. Христианство не исчерпает себя никогда. Марксизм объясняет лишь одну сторону жизни (философия хозяйства). Христианство объясняет все жизненные явления, во всей их совокупности, и Христос говорит: "Я есть путь, истина и жизнь".

Одной из главных заслуг марксизма является правильное объяснение проблемы государства. Марксизм совершенно правильно установил исторический, временный характер государства и, в противоположность анархизму, наметил правильные пути к его преодолению.

"Итак, государство существует не извечно,- пишет Ф. Энгельс, - были общества, которые обходились без него, которые понятия не имели о государстве и государственной власти. На определенной ступени экономического развития, которая необходимо была связана с расколом общества на классы, государство стало, в силу этого раскола, необходимостью. Мы приближа-емся теперь быстрыми шагами к такой ступени развития производства, на которой существо-вание этих классов не только перестало быть необходимостью, но становится прямой помехой производству. Классы исчезают так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно государство. Общество, которое по-новому организует производство, на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место. В музей древности, рядом с прялкой и бронзовым топором" (Энгельс, "Происхождение семьи, частной собствен-ности и государства", 1950 г., стр. 180).

Сейчас, когда читаешь эти строки, написанные около столетия назад, они кажутся детским лепетом, настолько жизнь оказалась сложнее этих предвидений.

Тем не менее Энгельс создает правильную схему исторического развития государства. Уничтожение государства является извечной мечтой человечества, извечной мечтой всех наших современников.

Я никогда поэтому не мог читать без волнения этих строк Энгельса. Слова эти, однако, только первые слова в науке о государстве. История железом и кровью написала второй том.

Каковы основные этапы дальнейшего развития государства?

В настоящее время можно внести существенные дополнения к словам Энгельса.

Прежде всего сам процесс изживания государства - процесс медленный, постепенный, мучительно трудный. Ведь человечество тысячелетиями привыкало к тому, что государство регулирует каждый шаг в жизни людей. Затем имеются могучие силы, кровно заинтересованные в сохранении и усилении государственной власти - огромное количество людей, которые живут за счет государства. Наконец, моральная и нравственная необузданность людей делает необходимым существование крайне мощного аппарата принуждения. Тем не менее, уже сейчас возможно государство, предельно ограниченное в своих функциях - то "полугосударство", о котором писал В. И. Ленин.

В статье "Топот медный" я пытался установить функции государства в эпоху социалистической демократии.

Функции государства должны исчерпываться следующими тремя пунктами:

1. Охрана границ.

2. Управление хозяйственной жизнью.

3. Борьба с уголовными преступниками (под ними, конечно, надо понимать и шпионов).

Эта борьба, однако, должна происходить строго законными методами, в обстановке гласного судебного процесса.

Как видит читатель, функции государства в эпоху социалистической демократии еще очень обширны, однако, это будет всё же полугосударство. В обстановке полной свободы совести во всех областях общественной жизни само собой падут такие позорные профессии, как стукачи и профессиональные доносчики, изживут себя такие позорные явления, как соглядатайство, двуру-шничество, трусость, боязнь высказывать собственное мнение. В новой обстановке невиданно расцветут народные таланты - наступит эпоха Возрождения искусства, общественных наук, философской мысли. Религия и Церковь, свободные от внешних уз, вступят в единоборство (на равных началах) с атеистической мыслью и после открытой, смелой и честной борьбы (мы верим в это) одержат победу - победу в умах и сердцах людей.

Это будет эпоха обновления Церкви, ибо только в обстановке полной свободы можно будет покончить со всеми темными явлениями в ее жизни и со всеми кричащими аномалиями современного церковного строя.

Однако и это еще не конечная цель наших стремлений.

Я твердо верю, что в этих условиях возникнет мощное религиозно-общественное движение, которое осуществит нравственное обновление народа. Это будет то этическое возрождение людей, о котором так вдохновенно писал Макс Адлер, которое возвещали все лучшие умы человечества. И только это движение может сделать излишним государство.

Когда будут подавлены низменные инстинкты, присущие огромному количеству людей, когда человек станет господином своих страстей, а не их безвольной игрушкой, - тогда и только тогда станет излишним государство.

Государство не может пасть само собой; такие мощные крепости не взлетают сами собой на воздух.

Государство не может отмереть в результате распространения куцой материалистической идеологии, которая столь ясно показала свою импотентность, свое неумение нравственно возрождать людей.

Великий нравственный подъем народных масс может наступить лишь вследствие великого религиозно-общественного движения, которое охватит все слои общества, вызовет мировую духовную революцию. Великая мировая духовная революция грядет, - и она преобразит лицо земли.

Тогда и государство превратится в научно-исследовательский институт, управляющий хозяйственной жизнью.

Тогда осуществится великое предвидение Карла Каутского, который определяет социализм как "организацию в области промышленности и анархию в области идеологии".

Характерно, что это положение было выдвинуто Каутским в 90-е годы прошлого века и не встретило ни единого возражения с чьей бы то ни было стороны, в том числе и со стороны Ленина. Всё это дело весьма отдаленного будущего, но это то будущее, которое медленно вызревает в недрах настоящего, к которому надо стремиться, для которого надо отдавать жизнь.

И хочется закончить эти размышления словами русского поэта Федора Сологуба:

"Венчают змея наши страсти,

Но всякой власти должно пасть".

22 ноября 1964 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Стоит ли повторяться? Стоит ли перепечатывать то, что говорилось 20 лет назад?

Я задавал себе этот вопрос, и решил, что стоит.

Василий Витальевич Шульгин, приехав в Россию в 20-е годы и посетив ресторан на Белорус-ском (бывшем Александровском) вокзале в Москве, сформулировал свои впечатления: "Всё, как было, но только немного хуже."

Это здорово сказано. И я это вынужден повторить. Всё, как было, но тольки немного хуже. Вместо Никиты (живого человека) - полутрупы: брежневы, андроповы, черненки. "Племянник вместо дяди", как говорил Кырлы Мырлы. Вместо ильичевых, даже не сусловы, а невежествен-ная челядь из прислужников софроновых, которые тоже теперь подвизаются на антирелигиоз-ном поприще, травят благороднейших людей: Якунина, Огородникова, Пореша.

Ну и стукачи! Тут уж наверное тоже ничего не изменилось и ничего не устарело.

Поэтому я и перепечатываю свои статьи двадцатилетней давности, выражая горячее желание, чтобы они поскорее устарели.

20 сентября 1984 года

Париж.

КНИГИ А. Э.КРАСНОВА-ЛЕВИТИНА

ЗАЩИТА ВЕРЫ В СССР. С предисловием архиепископа Иоанна Сан-Францискского. Париж, 1966 г.

ДИАЛОГ С ЦЕРКОВНОЙ РОССИЕЙ. Париж, 1967 г.

СТРОМАТЫ. Германия, 1972.

ЛИХИЕ ГОДЫ. 1925-41. Воспоминания. Часть 1-я. Франция, 1977.

О церковном расколе 20-х-30-х гг., движение обновленчества, характеристики церковных деятелей.

РУК ТВОИХ ЖАР. 1941-56. Воспоминания. Часть 2-я. Израиль, 1979.

Картины русской жизни в одну из самых трагических эпох. Война, диаконство у Введенс-кого, послевоенный арест, лагерь и хрущевская реабилитация.

В ПОИСКАХ НОВОГО ГРАДА. Воспоминания. Часть 3-я, 1956-1970. Израиль, 1980.

О состоянии Церкви в послесталинский период. Знакомство с патриархами Алексием и Пименом, митрополитами Николаем, Нестором, Мануилом, Никодимом; с личными друзьями автора из религиозных кругов: протоиереем А. Менем, о. Дм. Дудко, о. Г. Якуниным, о. С. Желудковым и др.

РОДНОЙ ПРОСТОР. (Демократическое движение). Германия,1981.

Описаны события периода 1964-74 гг. Сам участник демократического движения, А. Левитин-Краснов рассказывает о зарождении и формировании первых кружков молодежи, рукописных журналов; о творчестве, деятельности и трудных судьбах писателей и других интеллигентов, находившихся в центре оппозиционного движения: Тарсиса, Синявского, Даниэля, Гинзбурга, Галанскова, Лашковой, Добровольского, Буковского, Литвинова, Л. Богораз, Горбаневской, Габая, П. Григоренко, Якира, Красина, А. Сахарова.

ЛЕВИТИН, А. и ШАВРОВ, В. Очерки по истории русской церковной смуты. 3 тома в одной книге. Швейцария, 1978.

Фундаментальный труд об обновленческом расколе церкви при советской власти. В основе - множество ценных документов и свидетельских показаний. В сопровождении фотографий видных церковных деятелей.

У ВОРОТ. Сборник статей. Париж, 1982 г.

ДВА ПИСАТЕЛЯ. Париж, 1983 г.

Попытка объективной характеристики творчества А. И. Солженицына и В. Максимова.

ЗВЕЗДА МАИР. Париж, 1984 г.

Описание в беллетристической форме борьбы молодежи с советской властью в 30-х годах.