В чужих глазах иное отражение

С зеркалами Ядвиге смолоду не везло: в какое ни посмотрится — все кривые. Она уж и не смотрелась. Зачем? Волосы расчесать да косу заплести и так можно.

Маманя утешала: это ништо, доча, с лица не воду пить, зато душа у тебя добрая. Надо только мужика хоть какого тебе найти, да тогда уж и не отпускать. Главное — чтоб стол богатый был, да совиньон в дому не переводился, нибудь всё и сладится. Чай, хозяйство есть, и огород, а кружовника на огороде вдоволь, с кружовника знатный совиньон выходит. А мужик, он когда вдоволь поест да совиньону выпьет, — всё ему делается хорошо да любо. И никуда он уже не денется. Вот, хоть на папаню погляди...

И верно, папаня Ядвиги жизнью, в целом, был доволен. Да и как иначе, почитай двадцать годов уже на хуторе. Прижился, стерпелся.

Так-то, конечно, ежели здраво посудить, деваться Косьме всё одно было некуда. Он же клеймёный, с рудника бежал, с-под самой Чёрной горы. Через болотину гиблую перебрался, лихолесье наскрозь прошёл. До самого Закомарья почти дошагал, а там уж и до паровой дороги рукой подать было. Только иначе повернулось: тутова, возле речки Каменки, он на кабана напоролся. Ладно, что жив остался, только нога у него с той поры хромая. Василина, мать Ядвиги, то лето отца своего схоронила, совсем одна на хуторе осталась. Думала уж в Закомарье переселяться, но дом жалко было бросать. Да и кому она там была нужна, в Закомарье? Там, после войны и так девок было в знатном преизбытке. И пригожих, и приодетых, ей, лесовичке, с ними не равняться. А тут вдруг случилось такое чудо, пошла Василина по грибы да и услыхала, будто в чепыжах стонет кто-то. Полезла поглядеть да и нашла там мужика. Страшной, правда, чисто варнак, ещё и зверем покалеченный. Но живой, однако, мужик. Вот счастье-то нечаянно привалило. Василина уж как его выхаживала, как выхаживала, ровно зайчонка какого. Травками, наговорами – выходила-таки. А он, волчина каторжный, как из дому выползать сподобился, стал в лес поглядывать, про тропки выспрашивать, далеко ли до ближнего села. Василина отвечала как есть, что до Закомарья мало десяти вёрст не будет да всё лесом, не доковылять тебе, гость любезный, ты уж оставайся, пока нога не заживёт, зиму перезимуешь, там видно будет, грибочков вот покушай, хорошие грибочки, давай ещё совиньону налью... В общем, приговорила, так Косьма и остался зимовать на хуторе. А на следующее лето дочка у них с Василиной народилась, Ядвигой назвали...

Нравом Ядвига пошла в маменьку, а вот статями да личиком больше в отца. Зеркала её не особо привечали, она и сама их сторонилась. Однако кручина нет-нет да и одолевала, чем дальше — тем пуще, только в заботах по хозяйству и забывалась. А то и дома усидеть невмочь было, тогда уж Ядвига сбегала в лес — летом ли, зимой ли, по полдня пропадала. Приходила, а папаня подсмеивался: ну как, доча, леший тебя не сосватал ещё? Но это он не со зла, выпимши просто. Потом и сам жалел, что так вот шутковал...

Кто бы подумал, что зимой гроза случиться может? Спокон веку такого не бывало, а вот поди ж ты. Вдруг как просверкнет по небу, после как загрохочет на весь лес, и ветром дерева как станет качать. Ну чисто буря. Ядвига аж в снег повалилась, да под ёлку заползла, схоронилась под лапником. Мало ли что. Однако гроза тутож и прокатилась. Снова всё стихло, будто не было ничего. Да и полно, гроза ли то была? А что было? Вылезла Ядвига обратно, отряхнулась и пошла на речку поглядеть, что там громыкнуло. Малость страшновато было, но больше любопытственно.

Пришла до берега, стала за деревцом, высунулась чуть, стрельнула одним глазком, потом и в оба глаза стала смотреть. Эко же невидаль небывалая: то ли лодка, то ли не лодка, в речке лежит, лёд проломила, пар от неё валит. Виду чудного: округлая, к краям суживается, без окон, железная вся, блестит. Откуда взялась — непонятно, не могла по речке приплыть, и с одной стороны лёд нетронутый, и с другой. Чать по воздуху чудная лодка летела, по-над лесом, а тут и грянулась, вишь и деревья на берегу поломаны. А и то, мало ли чудес на белом свете придумано, окроме паровой дороги...

Ой, а на берегу-то, мама родная, никак мужик? Небось с лодки выпал, в снегу лежит, не шевелится. Живой ли?..

Ядвига совсем страх забыла, из-за дерева выскочила, побежала вниз по склону.

Мужик, как есть мужик! Правда, також на вид чудной, небось чужинец какой, из краю далёкого. Росточку-то сам невеликого, а голова большая, что твоя корчага, и плешивая совсем. Нос пуговкой, ротик узенький, в ниточку, и ухи как-то не так закручены. А какие глаза – неведомо, зажмуреные они. И синий весь, замерз сталбыть в снегу лежамши. Одежа-то на нём для зимы неподходящая, тоненькая, гладкая да блескучая. Может, шёлк или другая какая материя; Ядвиге не отличить, сроду шелков не видала, слыхала про них только.

Ну, что делать, подхватила его, сердешного, Ядвига на руки, пока совсем в снегу не окочурился, да и поволокла домой. Весу-то в бедолаге не более, чем в куле с мукой, а кули волокать она с малу привычная.

Косьма как увидал, кого дочка в избу принесла, чуть с лавки не упал. Так и зашёлся, сатанея:

– Что за леший? Тащи немедля его обратно в лес!

Ядвига, однако, заупрямилась.

– И вовсе никакой не леший, чужинец энто. Не можно его обратно. Замёрзнет ведь, жалко.

Косьма хотел уж своей клюкой её поучить, замахнулся даже, а потом руки опустил. Видит: стоит, растопырилась, чучело энто загораживает. И не отступится, знамо же, Василины характер, ежели чего в голову заберёт — никакой палкой не выколотишь. Да Василина не больно-то и позволит палкой охаживать...

– Вот же дура девка! – молвил Косьма с досадой.

Тут и задняя дверь отворилась; Василина из хлева вернулась.

– Об чём ругаетесь? Аж со двора крик слыхать.

Косьма клюкой в угол ткнул.

– Ты глянь, мать, какое страховидло доча наша из лесу приволокла.

Василина поглядела; споначалу её тоже оторопь взяла. Потом поглядела опять: ну чего, вроде и ничего, хотя не красавец, мало не сказать урод, ручки да ножки махонькие, башка здоровая, сам тощой больно да к тому ж синий, непонятно, в чём и душа держится. Дышит тяжко, с присвистом, болезной. Неужто тоже с рудника бежал? Нет, навряд ли, такой заморыш и летом бы досюда не добрался, не то что зимой. А уж одёжа-то какая чудная...

Обернулась к дочери, нахмурилась для виду.

– Где и нашла сокровище этакое?

– На речке, как раз где омут, – зачастила Ядвига. – Лодка там железная, верно, с неба упала. А энтот на бережку лежал. Небось, шибко ударился, чуть не дух вон. Я и подобрала, а то бы околел в снегу.

– Пускай бы и околел, нечистая сила, – пробурчал Косьма. – Разве энто человек? Где слыхано, чтоб люди в лодках по небу летали? Ты присмотрись сама, какой же энто человек?

– Не блажи, – сказала Василина коротко, но весомо.

Косьма бороду встопорщил, однако примолк.

Василина посмотрела на Ядвигу, без лишних слов всё тут про неё и поняла. Покачала головой, вздохнула. Ладно, что уж там, видать доля у них такая, у лесовичек: найдёнышей с лесу притаскивать да выхаживать.

– Давай хоть в закут его снесём что ль, к печке поближе, на ларь покладём.

– Я только овчинку на ларь постелю, – подхватилась Ядвига.

Застелили чужинцу лежанку, снесли его за печку. Косьма, недовольный суетой возле чужака, громко сопел, хмурил брови. Затем обронил:

– Без толку. Всё одно он у вас помрёт, синюх энтот.

– Поглядим, – ответила Василина. – Помрёт так помрёт, а не помрёт – значит, жить будет.

Косьма опять засопел, потом засобирался куда-то: снял с крючка тулуп, кряхтя, принялся обувать валенки.

Василина встала над ним, упёрла руки в бока.

– Куда навострился?

– До речки схожу, пока светло. Погляжу, что там за лодка чужинская.

– Издаля только, – остерегла Василина. – Близко не подходи. Мало ли что.

– Небось и сам не дурак, соображу, – буркнул Косьма. – Сами тут вокруг себя глядите лучше.

Нахлобучил шапку и вышел.

А Василина опять пошла в закут, где дочка возилась с чудным мужиком. В овчинку его завернула, сама сидела с краешку, комкала в руках платок.

– Ой, мама, не знаю, что и поделать с ним. Я уж укутала его, а всё одно синий и дрожит весь.

– Надо совиньону ему глотнуть, – сказала Василина, поразмыслив. – У Косьмы и от простуды, и от прочих хворей первое средство.

Сходила к столу, плеснула немного в плошку из жбанчика, который нынче с утра Косьме выставила. Жбанчик-то в половину штофа, там ещё на вечер оставалось. Вернулась к Ядвиге с её заморышем, велела:

– Ну-ка, голову ему приподыми да рот приоткрой, а я уж волью.

Ядвига сделала, как было велено.

Василина поднесла к синюшному ротику плошку, влила мужичку совиньон прямо в горло. Синюх вдруг выгнулся, ручками-ножками засучил, глаза распахнул — батюшки-светы, вот так глазища! — заперхал, да и всё, что в глотку ему было влито, обратно выплюнул.

– Вот же беспутной! – в сердцах сказала Василина. – Такое добро зазря переводишь. Хорошо, Косьма не видал, а то бы враз на месте зашиб. И нас заодно.

Ядвига только утёрлась платочком.

– Непривыкший он к нашему совиньону. Вона как проняло, до слёз.

– Оклемался зато, – сказала Василина. – Знать, и ему помогло. А глазища-то, глазища! Что твой филин. Только молчит, даже не ухает. Немой никак.

– И пускай немой, не помер бы только. – Голосок у Ядвиги задрожал. – Вона, обратно глаза зажмурил. Но уже не дрожит, правда. – Она заботливо подоткнула овчинку под лежащего, ласково погладила по непомерной лысой башке. – Ты уж не помирай, ладно? У нас тут только зимой так холодно, а летом — очень даже хорошо. Солнышко светит, птички в лесу поют...

Василина дивилась, качала головой.

– Раздеть бы его надо да поглядеть, всё ли с ним справно. Вдруг увечье где какое. Или паршивый...

– Не может он паршивый быть, – возразила Ядвига. – Вона какой чистенький. И одёжа у него чистенькая, ни пятнышка на ней. А пуговок-то на одёже нету ни одной, и швов не видать. Стричь такую материю страсть как жалко, потом уж, как было, не сошьёшь.

– Ну, гляди сама. Твоя теперь забота, – сказала Василина и отошла.

За оконцем уже смеркалось; Василина запалила свечку. И где там Косьма запропал? Он, знамо дело, ходок тот ещё, но всё одно уж больно долго его нету. Василина сама было засобиралась до речки, оделась даже, а тут и Косьма вернулся.

Разделся, разулся, на лавку сел, в кружку себе плеснул и враз выпил. Затем ещё налил и выпил. А сам ни словечка. И вид такой, словно о притолоку крепко ударился. Ошарашенный.

Василина тихонько подсела подле него на лавку. Косьма опять потянулся к жбанчику, а она в сторону отодвинула.

– Ну как? – спросила. – Видал лодку?

– Нет, – ответил Косьма, – не видал.

И опять замолк.

Василина не отступилась, продолжила расспрашивать.

– А чего видал? Чего язык-то проглотил? Сказывай.

– Так а чего сказывать. Сам не пойму, что видал. Вроде и место знакомое, сколько раз я на том омуте бывал — и не счесть. Вот и нонче, ежели особо не приглядываться, — вроде всё как раньше. А приглядишься — нет, всё же что-то не то. Вроде как и есть там что, а ни в какую не углядеть. Будто кто глаза тебе отводит. И близко не подойти, ноги сами в сторону шагают. Заколдованное место, не иначе.

– Скажешь тоже, – усомнилась Василина. – Всегда был омут как омут. Кто ж его вдруг заколдовал?

– Знамо кто, – тяжко молвил Косьма. – Синюх энтот самый, лихоманка его забери.

– Плетёшь ты, сам не знаешь что, – сказала Василина. – Как бы он омут заколдовал, коли его там уж и не было? Ядвига его унесла.

– Почём мне знать, я с нечистой силой не вожусь, – хмуро сказал Косьма и сграбастал заветный жбанчик. – А только всё он, больше некому. Зря ты его приветила, чужинца энтого. Как бы потом пожалеть не пришлось.

– Ништо, небось не пожалею, – сказала Василина. – Приветила уж одного, не жалела пока...

Всю ночь просидела Ядвига подле чужинца. И потом ещё следующий день. Отходила только Василине по хозяйству помочь, а потом — сразу обратно, в закут, где лежал в беспамятстве синюх, закутанный в овчинку. Спал он долго, до самого вечера, однако же, супротив ожиданий Косьмы, так и не помер. Но и подняться пока тоже не мог, ворочался только, да по сторонам зыркал. Есть ничего не стал: Ядвига уж и щей кислых ему подносила, и пирога с ливером, и яичко крутое — нет, ни в какую. Молочка тёплого с мёдом в плошке развела, это выпил. Затем обратно уснул.

Подниматься чужинец стал лишь на третий день. Да и то тяжко ему далось, коли Ядвига не поддержала — непременно бы на пол повалился. Косьма кривился на такое глядючи, а Василина помнила: сам-то он, почитай, неделю пластом лежал, от кабана пострадамши.

Прозывали чужинца по-разному: Косьма — всё так же, синюхом, а Ядвига стала кликать Сенечкой, Василина же то так, то этак. Впрочем, раз уж именовать стали, то как бы и признали уже, как бы стал чужинец и не совсем чужой.

К хозяйству-то он не шибко был приспособлен: ручки малы больно, да хилые, колун нипочём не поднять. Зато пальчики имел чуткие, к механике, как оказалось, способные. У Василины ходики в дому имелись, от деда ещё память, стояли уж который год — Ядвига, когда малая была, за гирьку потянула, они и стали. Косьма их открывал, глядел в нутро, потом сказал, не починить, механизьм тонкой, ему не суметь. А чужинец — сладил: один день все заняты были, его уж без пригляду оставляли, он до ходиков и дотянулся, снял их со стены да и разобрал, все колёсики с пружинками по скатертке разложил. Василина первая увидала, сперва ругаться на него хотела, потом глядит — не из озорства он, а вроде как с понятием. И верно, повозился чужинец с ходиками, обратно собрал, ни одного лишнего винтика не забыл. Повесили ходики на стену, гирьку подтянули — они и пошли. Стрелки только на глазок поставили, по солнышку.

А ещё чужинец всё на зеркало заглядывался, что в простенке висело. Ну, прямо девица красная, ворчал Косьма, и не скажи, что мужик синий. К зеркалу чужинец тоже ручонки тянул, но высоко оно висело, с низким росточком и не достать. Зеркало Василина ему не доверила, и Ядвиге настрого запретила. Большое зеркало, светлое, немалой ценности вещь, и хрупкая очень, а ну как разобьёт ненароком — где другое такое возьмёшь? Нет, не можно.

Тогда Ядвига потащила Сенечку наверх, в светёлку. У неё там свой сундук имелся с приданым, а в сундуке, среди прочего, и зеркало лежало, в холстинку завёрнутое. Тоже ничего так, в оловянной оправе, но поменьше, в две ладошки размером. Им-то она, как хотела, могла распоряжаться, только всё одно не смотрелась в него, вот и убрала. Теперь вот снова достала, не для себя, для Сенечки.

Развернула Ядвига холстинку, подала зеркало чужинцу.

– Вот, Сенечка, погляди, что у меня есть.

Чужинец тут же зеркало схватил, принялся его гладить да ощупывать — с одного краю, с другого, то так наклонит, то этак... Ан нет, что-то всё не по нему.

– Нешто не нравится, что кажет? – спросила Ядвига. – Вот и мне тоже...

Отдал чужинец зеркало обратно, сам вроде как пригорюнился, голову повесил.

– Ты не тужи, Сенечка, – утешила Ядвига, – Мы уж с тобой как-нибудь...

Не докончила, горло вдруг перехватило отчего-то. Самой так грустно сделалось, слезинка по щеке пробежала. Чужинец руку протянул, щеки её коснулся. Лёгонько так, а Ядвига задрожала вся. Не с испугу, с другого чувства, что и словами ей выразить невмочь было. Пальчики-то у него мягкие, прохладные, а Ядвигу в жар кинуло. Тут чужинец обеими ладошками её лицо обхватил, да прямо в глаза посмотрел. Гляделась она ему в глаза, как в колодец бездонный. Где-то там, в глубине, мерцали звёздочки...

На другой день Ядвига взялась шуровать по сундукам, выискивать Сенечке зимнюю одёжу. Впору пришёлся старый бабушкин салоп. И подшитые валенки, в которых сама Ядвига девчонкой бегала. Мужицкое-то всё чужинцу оказалась велико. Окромя шапок, шапку так и не подобрала подходящую, ни одна ему на голову не лезла. Пришлось Сенечке голову платком повязать. Косьма увидал, как Ядвига чужинца вырядила, обсмеялся весь, икотка даже пробрала.

– Вот так к-краля! Щёчк-ки тока свёк-клой подрумянить – и хоть счас замуж.

– Зато тепло, - отмахнулась Ядвига.

– Никак выгулять его собралась? – спросила Василина.

– Ага, – ответила Ядвига. – По лесочку с ним поброжу. А то цельными днями в четырёх стенах, пускай хоть на белый свет поглядит.

В мыслях-то она своё держала, но даже маменьке не призналась, зачем чужинца из дому тащит. Вернее было сказать, он сам её надоумил, без единого слова. Как у него так получилось — Ядвига и объяснить бы не смогла. Одно знала: надо Сенечку до речки отвести, где лодка евонная упала.

Долгонько они до речки брели, три раза останавливались на передых. Уставал чужинец быстро, и шаг у него был короткий, что воробьиный скок.

Вышли на берег; глядит Ядвига — и впрямь не видать лодки, всё как папаня сказывал. И зачем только Сенечка сюда манил?

А он её с берега вниз тянет, к самой речке. Ну, пошла следом. Снегу-то много намело; Сенечка раз ступил, провалился чуть не по пояс. Барахтается, вылезти не может. Подхватила его Ядвига под микитки, вытянула. Так и пошла дальше с ним на руках, ей самой снегу повыше колен было.

Вышла на середину реки — что за чудеса? — словно шторку невидимую с глаз отдёрнули. Вот же она, лодка железная! Как лежала, так и лежит, только совсем в лёд вмёрзла да инеем покрылась.

Ядвига аж взопрела вся, пока вместе с Сенечкой до лодки дотащилась. Тут уж его опустила, сама рукавом утёрлась. Чужинец рукавицу с руки снял, приложил ладошку к голому железу — щёлкнуло что-то, и дверца округлая отворилась. Чужинец внутрь зашёл, а Ядвига вдруг оробела. Стоит, с места не может сдвинуться. Ну как залезет она в лодку чужинскую, а лодка тотчас с места снимется да и улетит невесть куда? И поминайте как звали, дорогие родители...

Тут Сенечка снова подошёл, в глаза Ядвиге посмотрел, и опять ей сделалось спокойно. Полезла вслед за ним, в лодку евонную.

Никогда Ядвига в лодках не бывала, не ведала, как они изнутри устроены. Но чужинская лодка была очень уж чудная. Свет внутри тусклый, серенький, словно осенью в пасмурный день. А откуда свет — и непонятно, ни свечек не видать, ни лампадок. Потолок низкий, голову пригибать приходится. Стены не железные, не деревянные, а вроде как фарфоровые, не поймёшь. Коридор кривой, улитой заворачивается, ни одного уголка прямого, даже голова кружится. И как по косогору идёшь, всё вбок клонит.

Пришли в комнатку небольшую, вроде горенки. Тут два кресла чужинских, к полу приделанных, и стол, опять же кривой. Стены голые, только зеркало огромное, в сажень, не меньше. Тусклое, расколотое. Из трещин какая-то белёсая смола натекла, по стене наплывы и большая лужа на полу.

Сенечка подле лужи присел, принялся смолу пальцами отковыривать да складывать в карман. Ядвига хотела ему сказать, чтобы пакость руками не трогал, одёжу не пачкал, — а и не смогла, язык как не свой, отнялся. Небось от воздуха тутошнего, нехороший воздух, не то дёгтем припахивает, не то уксусом. И жарко.

Ядвига стоять утомилась, присела в кресло, на самый краешек. Только чужинское кресло оказалось хитрое, само под неё подладилось. Ядвига посидела чуток да и сомлела. Задремала она, и привиделось ей, будто стена раздвинулась, и кресло покатило в другую комнатку, а там из стены лапы железные торчат, зашевелились, зашуровали сноровисто, стали с Ядвиги одёжу стаскивать, раздели совсем донага. А она лежит, ни рукой ни ногой двинуть не может. Кресло покатилось дальше, завезло её прямо в железную домовину. Тут Ядвига и вовсе разума лишилась, что было дальше — не упомнила...

Очнулась — нет, так же в кресле сидит, в той же горенке, где зеркало треснутое. Только в теле истома непонятная.

А Сенечка рядом стоит, смотрит пристально.

– Чать задремала я, – сказала Ядвига; голос-то к ней вернулся. – Сон дурной приснился. Ты уж отведи меня обратно на воздух, не ладно мне здесь дышится.

Вывел Сенечка Ядвигу из лодки, затворил дверцу. И побрели они опять через сугробы, по своим следам возвращаться уж полегче было.

На берегу Ядвига оглянулась, снова не видать было лодку. И впрямь — заколдованное место. Подумалось, а ну как прав был папаня насчёт чужинца?..

Может, и прав...

Потом, когда домой воротились да отвечеряли, Сенечка в светёлке у Ядвиги такое колдунство учинил, что и рассказать кому боязно. Ядвига ему свечку самую толстую из шкапа достала и миску ещё железную. Он её попросил, по-своему, без слов.

Запалила Ядвига свечку — хорошо горит, ярко. Затем достала зеркало из сундука. Холстинку свернула, положила на неё зеркало, обратной стороной кверху. Сенечка взял миску, смолы туда насыпал, той, что с лодки своей принёс. Рукавицей миску прихватил, стал держать над свечкой, калить её на огне. Скоро смола в миске плавиться начала, сделалась прозрачная да жидкая, почти как вода. И запах от неё пошёл — такой же, как в лодке чужинской. Тогда поднёс Сенечка миску к зеркалу и смолы расплавленной на него налил, вровень с оправой оловянной. Тут и зеркало само вдруг сделалось прозрачное, словно простое стекло. Потом смола застывать стала, помутнела опять. Сенечка миску в сторону отставил, взял в руки зеркало, к свету повернул — отражает лучше прежнего. И принялся он снова по зеркалу пальцами водить, как в прошлый раз пробовал. Глядит Ядвига, глазам не верит — на зеркале-то знаки стали появляться, буквицы. Появятся — да тут же и пропадут. А Сенечка знать всё новые пальцами выписывает.

Дальше — совсем уж невидаль началась. Стало зеркало чужинца показывать, совсем другого. Он, конечно, на Сенечку шибко похожий, только другой, своего-то Ядвига завсегда распознала бы. Вот, стали Сенечка с другим чужинцем друг на дружку зыркать, вроде как переговариваться, только всё молча, по-чужинскому.

Долго они так переглядывались. Ядвигу уж в сон начало клонить, она и прикорнула в уголке. Просыпалась потом, глядела — свечка до половины сгорела, а Сенечка всё так же с зеркалом сидит. Ядвига заснула опять.

Неделя прошла, другая...

Даже Косьма с чужинцем свыкся, всё к совиньону его пытался приохотить — тот же ни в какую.

И казалось уж, что и без совиньону всё сладится. Но как-то заполночь опять гроза случилась. Страшная.

Проснулась Ядвига от грохота. Глаза открыла — да тут же обратно зажмурилась. Из оконца свет так и бьёт — белый, жуткий. Словно молния сверкнула да и застыла на морозе. Слепит, аж слёзы из глаз.

– Сенечка, – позвала Ядвига шёпотом, – где ты?

Нет, не подошёл.

Ядвига насилу глаза приотожмурила, поглядела вокруг. Пусто в светёлке, нету Сенечки. Ушёл.

Она пошарила подле себя руками, подобрала какую-то одёжу, накинула и побежала вниз. В комнате тот же пронзительный свет, кажется, будто всю избу наскрозь просвечивает. И гудит так, что мороз по коже. А Василина с Косьмой храпят себе на полатях, хоть с пушек над ухом пали, ни гром их не разбудил, ни свет гудящий им нипочём.

Ядвига выскочила за дверь.

А на крыльце встала. Морозный воздух обжигал, ослепительный свет захолаживал, напрочь примораживал к месту. Белым-бело было на дворе, как в ясный день не бывает. Свет шёл из-за околицы. Что там, за светом, разглядеть никак было невозможно, но большое что-то. Ядвига сама как-то догадалась: то лодка чужинская, огромная, куда больше той, на которой Сенечка прилетел.

Сенечка к энтой лодке и брёл. Босой, по снегу.

Ядвига хотела ему вслед покричать, чтобы ворочался. Не уходил чтобы, с нею оставался. Только горло у неё заледенило, все слова там и застряли. Хотела следом кинуться, удержать его, не пущать никуда. Тоже не вышло, руки-ноги отнялись, не шелохнуться. Так и стояла недвижная, как снежная баба, только слезами горючими обливалась.

Ушёл её Сенечка, забрал его к себе чужинский белый свет. А после и свет погас.

Отпустило её. Пришла Ядвига в дом, села на лавку, об стол облокотилась, да так и просидела всю ночь до самого утра. Всё слушала, как ходики тикают, Сенечка те ходики починил... Утром уж Василина с Косьмой поднялись, глядят — сидит дочка в углу, сама не своя, просто лица на ней нет. Стали расспрашивать, чего случилось, да где Сенечка.

– Нету Сенечки, – ответила Ядвига. – Прилетали ночью чужинцы, забрали его обратно к себе.

И заревела в голос.

Косьма вмиг разошёлся, начал ругать чужинцев чёрными словами, пуще всего синюха подлого, что дочку обманул. Василина ругани не одобряла, и теперь сказала ему, чтобы шёл за дверь, а в дому не смел сквернословить. Сама стала дочку успокаивать, словами утешительными уговаривать. А уж уговаривать-то Василина хорошо умела.

Наплакалась Ядвига, пошла в опустевшую светёлку. Глянь — на сундуке зеркало лежит, Сенечка оставил. У Ядвиги опять слёзы к горлу подступили, схватила зеркало, хотела об стену расколошматить. Но рука не поднялась — какая-никакая, а память. Да и вообще, не можно зеркала бить, не к добру.

Посмотрела она разок в зеркало, тут же по привычке глаза в сторону отвела. Только что-то торкнуло, обратно взглядом вернулась. Вот же чудно: вроде и зарёванная вся, глаза красные, нос распух, а как раньше бывало смотреть не отвращает. Нешто Сенечка зеркало заколдовал? А ну как оно ещё чего покажет...

Поводила пальцами по зеркалу, припомнив, как Сенечка делал. Только не ведала Ядвига тех знаков чужинских, так что ничего путного у неё и не вышло. Ну и ладно, и не надеялась особо. Завернула опять зеркало в холстинку, спрятала в сундук, на самый низ.

А только с того дня стала Ядвига и в большое зеркало поглядывать да другое всякое в себе примечать. Потом уж и Василина заметила, как дочка ходит, как поворачивается, как руки держит. Головой покачала и спросила без обиняков:

– Да ты, доча, никак на сносях? Когда и успели полюбоваться-то?

Ядвига ажно заалела вся, словно маков цвет, но ничего про это не ответила, убежала в закут.

Косьма услыхал, у него и кружка в руке дрогнула, совиньон не в то горло пошёл. Поперхнулся, закашлялся, да сильно так, едва сам не посинел, по спине хлопать пришлось.

– Вот же пострел, везде поспел, – просипел Косьма, чуть отдышавшись. Хлебнул ещё, чтобы горло прочистить, да кружкой по столу шарахнул. – Ну, попадись он мне другой раз! Я его вот этой вот своей рукой...

И грозно потряс стиснутым кулаком.

– Что, дед, никак внука без отца хочешь оставить? – лукаво усмехнувшись, спросила Василина.

– Он и так без отца остался, – проворчал Косьма, остывая. – Где его отец? Нету его — улетел на лодке в края чужинские...

– Велели ему, – донеслось из закута. – Не мог он прекословить.

– А, ну да, тогда пускай летит, конечно, – покивал Косьма. – Я вот только не пойму: откуда вы обе знаете, что внук будет? А вдруг внучка?

– Поживём — увидим, – сказала Василина. – Может, и внучка.

– И внук будет, и внучка, – обрадовала родителей Ядвига, показавшись из-за печки. – Слышу я, два сердечка тукают.

Василина только руками всплеснула, а Косьма опять закашлялся.

Вот уж порадовала Ядвига отца с матерью...

Родились деточки осенью, когда весь лист с деревьев облетел. Точно, двое — мальчик и девочка, Савушка и Софьюшка. Василина обоих дотошно оглядела, со всех боков, нет ли в ком изъяну или увечия какого. Отец-то ихний знать шибко чудной был, всякого подвоха ждать можно. Нет, вроде напрасно беспокоилась — славные ребятишки, лицом белые. Глазастенькие только малость чересчур.

А в чём другом чужинская порода вроде и никак не проявилась. Году ещё детишкам не было, они уж говорить начали. Ядвига-то и раньше без слов их понимала — по глазам, по прикосновениям, а Василина до той поры тревожилась, вдруг внучата немые окажутся, в отца. Опять же напрасно тревожилась, в своё время заговорили они, каждого в семье как надо стали кликать: «мама», «баба», «деда»... Папку ни разу не позвали.

Как-то раз, когда уж Савушка с Софьюшкой подросли, ходить начали, вещи всякие в руки брать да разглядывать, решила Ядвига показать им зеркало заветное, что от Сенечки осталось. Открыла сундук, холстинку развернула, а Савушка тут же ручонки к зеркалу протянул.

– Папа, папа.

И Софьюшка ему вторит.

– Папа.

– Верно, то вашего папы зеркало, – сказала Ядвига. А сама затрепетала вся, откуда им знать, что это Сенечки волшебное зеркало, она ведь не рассказывала про него никогда...

А деточки ручонки тянут, за подол её теребят. Мама, дай. Дай, мама. Ну, отдала им зеркало, сама стала смотреть, что дальше будет. Они уселись рядышком, зеркало промеж собой приладили, стали по нему пальчиками водить — точь-в-точь, как Сенечка делал. И отозвалось зеркало, сперва значочки стали появляться да буквицы, потом и лицо в нём отразилось. Детишки обрадовались:

– Папа! Папа!

И точно — Сенечка.

У Ядвиги ноги подкосились, так и села прямо на пол да к сундуку привалилась. А из глаз слёзы льются в три ручья. Деточки подбежали, стали её обнимать, по щекам гладить.

– Мама, не плачь! Не плачь, мама! Гляди, тут папа!

И зеркало ей на колени положили.

Смотрит Ядвига в зеркало, а сквозь слёзы всё как не взаправду.

Ах, Сенечка, где же ты пропал, милый мой? Вот, погляди — и деточки у нас народились, Савушка да Софьюшка. Смышлёные оба, знать в тебя пошли. Так давно я тебя не видала, истосковалась вся. Что же ты раньше не показался, ненаглядный мой? Ну, пускай я ни знаков, ни правил чужинских не ведаю, ты всё равно ко мне возвращайся. Ты же звёздочка моя далёкая, заветная. Мой свет.