В долине Дагестана

На первый взгляд, в своей дочке Полина души не чаяла. Могла часами о ней говорить, покупала ей разные одежки; бывая в Тарасовке, я наблюдал, как увлеченно она с ней играет, не спускает с рук. Образцовое материнство и детство. Этой любовью она пыталась заразить и меня — то и дело давала ее подержать и обижалась, если я отказывался (мягко отказывался, конечно) или хотя бы не разделял восторга.

И довольно долгое время я верил в то, что Полина не может без своей “девоцьки”.

Лишь ближе к апрелю, когда стал приезжать к Самойловым раза по три в неделю, увидел подробности их будней и в искренности чувств Полины засомневался.

Вот, например, после выходных, которые мы провели вместе, я привожу ее в Тарасовку. Полина радостна, но и беспокойна — как там Машенька, все ли хорошо; за время в пути она иногда раз десять звонила домой и спрашивала о дочке, говорила, что мы вот-вот будем. Если ей казалось, что я еду слишком медленно, торопила: “Обгоняй эту помойку. Что он так тащится?! Добавь газу — здесь можно”.

И вот мы приезжаем. Мать Полины сразу сажает меня за стол, принимается потчевать, расспрашивать о том о сем, отец вставляет благожелательные реплики. А Полина в это время возится с дочкой. Целует, качает, переодевает, кормит…

Так проходит часа два. Когда темнеет, я говорю, что мне пора. “Завтра рано вставать. Дела”, — произношу традиционное, и Полина вызывается меня проводить… Несколько раз я клевал на эти ее уловки.

Мы садимся в “селику”.

— Довези меня до магазина, — говорит она, — а обратно я пешком.

Доезжаем до магазина. Полина выходит, но просит:

— Подожди секунду. Мне нужно тебе что-то сказать.

Я жду. Она возвращается с пакетом, в котором угадываются несколько банок коктейля.

Полина забирается обратно в салон. Откупоривает одну банку. Отпивает, смотрит вперед сквозь лобовое стекло.

— Полин, — говорю, начиная проявлять нетерпение, — что ты хотела сказать?

— А? — Она делает вид (а может, и вправду), что возвращается из глубокой задумчивости. — Я… Я хотела попросить довезти меня до станции.

— Зачем?

— У меня там подруга рядом живет, мне надо с ней увидеться.

Я везу. Но, оказывается, никакой подруги там нет… Полина, успевшая выпить баночку-полторы коктейля, начинает упрашивать меня отвезти ее ко мне (или — вариант — до Мытищ, где у нее другая, тоже наверняка фантомная, подруга).

— Но ведь ты так спешила к дочке, — изумляюсь я. — Меня гнала, а теперь…

— Ты же видел — с ней все в порядке. С ней мои родители. Они знают, что я уехала с тобой… Поедем, нас ждет чудесная ночь… Ты не хочешь? — В ее голосе появляются истерические нотки. — Я тебе надоела? Тебе со мной неинтересно?

Действительно, после двух с лишним суток вместе я не прочь отдохнуть. Бурный секс утомил, и теперь при одной мысли о нем в паху начинало жалобно зудеть…

В общем, такие проводы заканчивались или ссорой, или, если я сдавался, вымученно-бурной ночью, а утром уже неприкрытой досадой с моей стороны.

Правда, вскоре я перестал сажать Полину в машину возле ворот. Прощался, целовал в губы и кидался за руль. Срывался с места, аж колеса взвизгивали.

Постепенно менялось и поведение родителей. Нет, ко мне относились они все так же, но вот с Полиной стали суровее, чаще раздражались ее поведением… После нескольких Полининых выходок, свидетелями которых становились и я и они, родители даже выказывали мне некоторое сочувствие. Вот, мол, такой тебе достался подарочек; но отказаться от нее ты уже не имеешь права. Надежда Сергеевна однажды сделала более чем прозрачный намек: глядя мне прямо в глаза, она вздохнула: “Мы в ответе за тех, кого приручили”.

Но приручить Полину не удавалось. То есть иногда казалось, что я имею на нее влияние, она соглашалась с моими словами, случалось, становилась тихой и покорной. В сексе была просто идеальна, даже как-то слишком — могла заниматься им часами, кончая по несколько раз (но, может, конечно, и притворялась).

Она делала все, что я просил или хотя бы хотел мысленно. Это угадывание моих желаний и было, наверное, главной причиной того, что я… ну, скажем, испытывал к ней влечение, несмотря ни на что. Да и необходимость, скорее всего. Найти партнера, который бы тебя сексуально удовлетворял, — дело сложное.

Секс, впрочем, занимает в жизни совсем немного времени, а вот все (или почти все) остальное, что было между ним, отравлялось ее навязчивостью, истериками и отходняками от этих истерик.

Полина звонила мне через каждые полчаса, говорила, что любит, спрашивала, люблю ли я ее, предлагала встретиться “через двадцать минут”, утверждала, что не доживет до вечера. И так далее. Это очень меня утомляло, мешало работать…

Запомнился эпизод. Точнее — мое ощущение. Острый такой момент.

Мы отметили Восьмое марта в “Пекинской утке”. Я подарил Полине золотой браслет. Потом поехали ко мне… Расстались утром десятого. Я довез ее до ее офиса, отъехал метров сто и остановился. Заглушил мотор, лег головой на руль… Продолжать жить в таком темпе было невозможно. Нужно отдохнуть. Хотя бы на неделю исчезнуть для Полины. Побыть одному или с другими людьми.

И я сделал вид, что уехал в командировку. Сказал, что на пять дней улетаю в Тюмень.

Полина встретила эту новость мужественно, даже стала меня успокаивать:

— Ничего, это недолго. Работа есть работа. Не скучай сильно.

Я вздыхал расстроенно, а в душе ликовал, что все так гладко устраивается. И эти несколько дней, когда общался с Полиной лишь по телефону, да и то коротко — “связь ужасная”, — очень меня оздоровили, и только оказавшись, хоть и призрачно, в стороне от подруги, я почувствовал, в каком напряжении жил последние месяцы и как устал. И встреча с ней вызвала у меня не радость, а досаду. Досаду на то, что эта пауза в нашем общении так быстро закончилась.

Полина долго расспрашивала, а скорее допрашивала, чем я занимался в командировке, что интересного есть в Тюмени. Я рассказывал. Помогал опыт многочисленных реальных командировок и то, что в Тюмени я действительно бывал.

И только жизнь снова вошла в сумасшедше-сладко-невыносимый режим, как меня отправили во вполне реальную командировку.

Прелюдия объявления об этой командировке меня, признаюсь, всерьез напрягла. Дело в том, что в агентстве дела шли хуже и хуже. С января стали закрываться региональные отделения и издания, заказов было все меньше; в феврале задержали зарплату на неделю, в марте — уже на две. Среди сотрудников, особенно тех, кто не имел возможности прилично подрабатывать, возник ропот. Некоторые были в отчаянии — главной причиной, как я понял, являлась невозможность вовремя выплачивать проценты по кредитам. А кредиты имелись почти у всех.

Снова, как и в день публикации приказа о снижении зарплат, случилось несколько явных вспышек недовольства. И исполнительный директор отреагировал на них так: заявил, что недовольные могут написать заявление об увольнении по собственному желанию. Его совету, правда, никто не последовал. Ждали.

Меня эти задержки зарплаты тревожили не очень (неприятно, конечно, когда деньги вовремя не выдают, но все-таки не смертельно), хотя, больше в шутку, чем серьезно, я возмущался, причем довольно открыто, и несколько раз ловил на себе недовольные взгляды исполнительного.

И когда числа десятого апреля меня вызвали к гендиректору, я испугался. Пока ехал из офиса на Девятьсот пятого года до Триумфальной, где сидел он, успел передумать массу мыслей. И как оправдываться буду, почему возмущался громче многих (может, и прощения попрошу), и куда, если все же уволят, податься, и что вообще неприятная история; раскаивался, что вякал, находясь, в общем-то, в куда более выгодных условиях, чем большинство других сотрудников явно чахнущего агентства.

В том, что генеральный вызывает для разборки, не сомневался. Для других вещей он мог вполне обойтись телефонным звонком…

К кабинету подходил я уже на трясущихся ногах, вспотевший и готовый к полному разносу.

Хотел было спросить секретаршу, не знает ли она, по какому вопросу меня вызвали, но это было бы совсем как-то по-детски… Внешне спокойно дождался, пока она обо мне доложит и произнесет бесцветно:

— Проходите.

За те месяца три, что не видел его, генеральный заметно осунулся, постарел. Его вид красноречивее всяких приказов и задержек показывал, что дела идут хреновато.

— Здравствуйте, Андрей Юрьевич, — нервно хрипнул я, остановившись в дверях.

— А, привет, — коротко улыбнулся он, — присаживайся.

Присел за длинный стол для совещаний.

— Как дела-то? — без особого желания выслушивать ответ, спросил генеральный.

Я снова похолодел — вопрос вполне мог оказаться подготовкой к объявлению, что я уволен.

— Нормально все, Андрей Юрьевич. Конечно, некоторые нервничают, что с зарплатой так…

— Я знаю… Что ж делать, сложности. Надеюсь, выкрутимся… — Генеральный покачал головой. — У меня вот какая просьба к тебе… Ты в Дагестане был?

— Нет пока.

— Просьба съездить туда, в одном вопросе разобраться. Дорога, проживание, конечно, будут оплачены.

У меня отлегло от сердца, и я почувствовал небывалый прилив энергии, чуть не подскочил на стуле:

— Я с удовольствием!

— Хорошо. Так вот — там есть район на севере: Тарумовский. Там русские живут, и у них возник конфликт из-за церкви. На церковной земле магазин строится, в общем. Посмотри, возьми интервью у того-другого… Это, конечно, не совсем наша тема, но попросили, и глава района — мой знакомый… Как, поедешь?

— Конечно.

Генеральный снова вздохнул:

— Хорошо… Объективно там все посмотри, сделай такой живой материал… Но вообще… — Он, чего я за ним до этого не замечал, замялся, застеснялся вроде. — Я ведь сам родом оттуда. Из Таловки. Село есть такое… Тогда это Грозненский район был, а еще раньше — Ставропольский край. Потом передали Дагестану. При Хрущеве. Русских теперь мало осталось, а в детстве, помню… Ладно, — пресек личные переживания генеральный, — надеюсь, ты меня понимаешь. Когда сможешь вылететь?

— Могу завтра, — бодро ответил я.

— Деньги есть? Хочешь — сейчас выдам, или по приезде…

— Лучше тогда по приезде. — Эта фраза, как я понимал, пойдет мне в зачет.

— Запиши контактные телефоны…

Вышел от генерального в прекрасном настроении и тут же купил в ближайшей кассе билеты туда и обратно. На пребывание в Дагестане отвел себе три полных дня. Достаточно, чтобы вникнуть в проблему; может, куда-нибудь и свозят. Всяких интересных мест, слышал, полно. Впрочем, может, и не стоит особо разъезжать — там неспокойно. Стреляют, взрывают…

Позвонил Полине и, изо всех сил выражая расстроенность, сообщил, что снова отправляют в командировку. Прямо завтра. Вернусь в субботу утром…

И тут она выдала такой поток! Что, мол, давно знает, что мне надоела, но зачем хитрить — это подло. Что давно заметила, что я ее не люблю… Долго кричала в трубку в таком роде, не давая мне вставить ни слова. А я хотел выразить изумление — объяснить, что у меня работа такая и уезжаю всего на три дня… Не сделав даже самой короткой паузы, Полина перешла с истерики на жалобное упрашивание:

— Возьми меня с собой. Пожалуйста! Я не буду мешать. Я тихо буду, в сторонке… За самолет, за гостиницу сама заплачу… Пожалуйста, возьми!..

Я растерялся. С одной стороны, именно в эту поездку мне ничто не мешало поехать вместе с Полиной, а с другой… Ее присутствие грозило массой неудобств, напрягов, сложностей… Нет, без нее. Одному.

— Полин, ты пойми, — сквозь ее уже почти плач стал говорить, — это очень важная командировка. Я буду полностью зависеть от принимающих. К тому же — Дагестан. Там ведь почти война. И я себе не прощу, если с тобой что-то случится. Сам бы я никогда по своей воле не поехал, но мне практически приказали. А тобой я очень дорожу.

— Правда? — На секунду-другую Полина, кажется, разомлела от этого признания, но обида оказалась сильнее. — Но если мы любим друг друга, мы должны быть вместе. Тем более там, где опасно! Возьми меня. Я буду в гостинице сидеть тихо и ждать, когда ты освободишься.

— Там, куда я еду, вряд ли есть гостиницы, — ляпнул я.

— Что?

— Там вряд ли есть гостиницы. Это маленький городишко. Село вообще. Тарумовка какая-то… райцентр.

— И где ты будешь жить?

— Ну не знаю. В кабинете, может, у главы района. Или дома у него.

Я говорил это и сам слышал, что вру. Действительно, большую глупость сложно было придумать. (Впрочем, глупость эта оказалась не такой уж фантастической.) И как должное в тот момент я принял визг в трубке:

— Хватит мне лапшу навешивать! Я все поняла! — И еще десяток малоразборчивых, почти бессмысленных фраз, но крайне эмоциональных.

А потом мертвая тишина в трубке и — мой облегченный выдох.

Я набрал номер человека, который должен был меня встретить в аэропорту Махачкалы, и продиктовал рейс, сказал, во что буду одет.

— Отлично, — ответил он, — до завтра.

Вот говорят: Дагестан — Кавказ, горы, неприступные крепости, море. Крепостей я не увидел; море заметил из иллюминатора; вместо гор — только какая-то возвышенность возле республиканской столицы. Мне Дагестан предстал плоским, с унылыми пейзажами, скучными селениями, которым очень подходило название — “муниципальное образование”.

От Махачкалы до этой неведомой Тарумовки мы ехали часа два или больше. Водитель, Виктор Федорович, пожилой, но крепкий, с казацкими усами мужчина, гнал свой “ниссан” так упорно-быстро и смотрел вперед так решительно-нетерпеливо, будто только стоило доставить меня на место — и все скопившиеся проблемы вмиг разрешатся.

Мы почти не разговаривали на протяжении этих двух с лишним часов. Я задавал нейтральные вопросы, вроде “сколько жителей в селе?”, и Виктор Федорович отвечал коротко, мельком; он явно ждал вопросов не таких, но и сам не начинал беседу о главном.

Поселения и какие-то одинокие здания проплывали за стеклом почти беспрерывно и все были похожи одно на другое. На третьем часу мне уже стало казаться, что так мы будем ехать в этом лабиринте бесконечно. Я настроился на бесконечность, успокоился, стал прикрывать глаза в дреме, но тут Виктор Федорович расслабил напряженное тело (это даже атмосферу в салоне изменило) и выдохнул:

— Вот и наша Тарумовка.

— М-м! — Я стал всматриваться в домики, надеясь увидеть нечто особенное, но не увидел; обычные постройки — избушки, коттеджики, бетонные коробочки магазинов.

— Знаете, — сказал водитель, — рабочий день уже закончился. Встречаться будем завтра. Сейчас давайте проедем по центру, а потом отвезу вас… — он замялся, — в мотель. Там поужинаем, поговорим.

— Хорошо. — Но эта его заминка перед словом “мотель” вызвала беспокойство. Да и что значит мотель? Тем более здесь.

Пока я беспокоился, мы доехали, видимо, до центра. Виктор Федорович остановил машину.

— Ну вот, — кивнул налево от себя, — церковь наша. Храм Андрея Первозванного.

— Где? — Я увидел лишь недостроенное здание, далеко уже не свежее, с криво лежащими на крыше железобетонными плитами. — Вот это?

Виктор Федорович мрачно усмехнулся:

— Да нет, за ним. Не видите?

— Нет.

“Ниссан” прокатился метров тридцать. Появилась церковь.

— А, теперь вижу.

— Нравится? — Еще одна мрачная усмешка.

— Да, хорошая, светлая…

— И вот рядом, на церковной земле, стоит такое страшилище. — Виктор Федорович оглянулся на недострой.

— А что это будет?

— Магазин должен быть на первом этаже, а на втором — ресторан. Свадьбы будут справлять… В этом и суть конфликта. Четвертый год бьемся.

Водитель подождал чего-то, вздохнул; я почувствовал неловкость — молчать было как-то невежливо — значит, я равнодушен к их проблемам, — а расспрашивать здесь, в машине, о подробностях и нюансах тоже казалось не совсем уместным… Виктор Федорович выручил:

— Ладно, поедемте в “Дагестанские зори”, там кафе есть хорошее. Посидим, расскажу о нашей беде.

“Дагестанские зори” находились на окраине Тарумовки и оказались действительно мотелем: забегаловка для шоферов и две-три скромные комнатки, чтоб перекоротать ночку.

Но, в общем, номер мне понравился. Более-менее. Кровать, телик, душ, унитаз. Для райцентра потянет. Да и забегаловка тоже была на уровне. Кухня отличная, кабинеты для разговоров…

— Что будете пить? — спросил Виктор Федорович, когда я вернулся из номера, бросив там сумку, пальто. — Я шашлык по-хански заказал, под него лучше водку. Но можно коньяк…

— Давайте водку… А что такое ханский шашлык?

— Это из внутренностей барана, с жиром. Очень вкусная еда… — Он спохватился, испуганно взглянул на меня. — Или другое что? Вы не стесняйтесь. Я просто лучшее на свой вкус заказал.

Я подтвердил, что буду ханский шашлык; мы заняли один из кабинетов. Невысокая, плотная девушка, с темными волосами, в косынке, принесла графин водки, рюмки, стаканы, тарелки с овощами и зеленью. Потом лаваш, кувшин с чем-то красным.

— Аварка? — решил я блеснуть знанием дагестанских национальностей.

— Нет. — Виктор Федорович помрачнел. — Это кафе принадлежит кумыкам.

Я не понял, хорошо это или плохо, на всякий случай кивнул.

Выпили, пожевали лаваш и помидоры, и Виктор Федорович, предварительно тяжело и протяжно вздохнув, начал рассказ:

— Очень мы вас ждали, очень надеемся на помощь. Никто, кроме Москвы, помочь нам, видимо, не в силах… Да и не хочет никто, если уж честно… В общем, нашему селу, Тарумовке, больше двухсот лет. Основано казаками, в том числе и моими предками, и они поставили здесь церкви. Одна из них, Андрея Первозванного, уцелела. В советское время была в запустении, но мы ее отреставрировали, и теперь выглядит как новенькая.

— Да, — посчитал нужным вставить я, — красивая.

— Мы старались… Деньги собирали, художники из Кизляра расписывали… Приход довольно большой — по праздникам полон храм… Все вродебы хорошо, а… а нехорошо. Есть у нас женщина такая, Асият Газимагомедова, предпринимательница…

Принесли шашлык и соус. Тарелки с шашлыком были странные: сверху смотреть — мелкие, а на самом деле высокие, сантиметров десять… Виктор Федорович продолжал говорить, я же пытался разобраться, что это за обман зрения такой. Наконец не выдержал:

— Простите, а почему тарелки такие? Чтобы есть было удобней?

— Что?

— Ну, высокие…

— А, — Виктор Федорович поморщился, отвлекаться на такую чепуху ему явно показалось обидным, — там кипяток. Чтобы баранина дольше не застывала.

— Ясно. Извините, что перебил.

— Да нет, я понимаю… Выпьем?

— Не против.

Мы ели очень вкусный и сытный шашлык из почек, печени, еще чего-то, иногда глотали водку, запивали теплым морсом, и фоном звучал голос Виктора Федоровича. Зная, что запомню из этих тысяч слов и десятков фактов ничтожно мало, но все же стараясь вбить в память хоть что-то, портя этим себе ужин, я ругался в душе, что не захватил из сумки диктофон… Включил бы и не парился…

Впрочем, как оказалось, в последующие дни мне повторили почти то же самое раз двадцать разные люди. И когда я делал материал в Москве, то к помощи диктофонных записей почти не прибегал.

А в тот первый вечер я как-то легко и незаметно запустил в себя граммов семьсот водки (Виктор Федорович подливал, а я не отказывался), объелся и стал подремывать.

— Вижу, вы устали с дороги, — скорее раздосадованно, чем сочувствующе произнес принимающий. — Что ж, отдыхайте. Завтра к половине десятого подъеду. Встретитесь с главой района, с другими еще…

— Н-да, извините. — Я тяжело поднялся. — Нужно рассчитаться. — Сделал движение достать деньги.

— Нет-нет, я заплачу! — Показалось, оскорбленный Виктор Федорович готов выхватить кинжал из-под свитера. — Вы же гость!

— Спасибо…

Зевая, порыгивая жиром, будто мультяшный Обеликс после пиршества, я побрел к себе в номер.

Улегся, но сонливость, как назло, прошла, и я долго бессмысленно смотрел документальный фильм про изобретателя радио Попова. Развлекательные каналы вроде СТС и ТНТ здесь не ловились…

Три дня мне пришлось работать одновременно и журналистом, и правозащитником, и человеком из Москвы.

Утром Виктор Федорович привез меня в редакцию районной газеты. Она размещалась в большой длинной избе, стоящей посреди некоего пространства, которое при тщательном изучении местности оказалось бульваром. То есть справа и слева находились проезжие части, разделенные полосой метров двадцать в ширину, на которой росли деревья, трава, была дорожка и стояло вот это здание…

Около часа я сидел над чашкой кофе и слушал жалобы главной редакторши — крупной женщины, уже пожилой, видимо давным-давно пребывающей в тягостном состоянии.

И вот она подробно объясняла такое свое состояние:

— Тяжело, очень тяжело, честно вам скажу, нам здесь живется. Выживают нас, выдавливают всяко. Боремся как можем, но что толку… Все к одному идет… Нет, толк есть, конечно, но все равно… Не жизнь это… Я сама из села Раздолье. Тут недалеко… Там родилась, выросла, всю жизнь отработала… Работала в совхозе “Первая пятилетка”. Больше тысячи коров и бычков было, овец семь тысяч. В советское время еще огромную свиноферму построили, но ее лет двадцать уж нет — до кирпичика уничтожили, с лица земли стерли прямо. Понятно, они свинину-то не едят, только не они одни здесь ведь. А нам каково… Ну это ладно. Главное, весь совхоз развалили, разграбили, а остатки без комиссионной оценки, без всего приватизировал последний директор — Магомедов. И совсем все в упадок пришло. Теперь у него там две сотни коров, не знаю, наберется или нет, овец гурта три от силы. Зато все его личное… А такой совхоз был — и виноградники, и зерно сеяли… Я боролась, так моего мужа так подставили, чуть не посадили. Подбросили две гранаты в багажник и тут же нашли. Дали четыре года условно, да и то потому, что были без запалов этих. “В следующий раз, — сказали, — с запалом найдем”. Пришлось нам сюда переехать. Вот повезло, место редактора как раз освободилось. У меня филологическое образование, стихи сочиняю и работаю, кое-что полезное делаю. А муж совсем скис… В пятьдесят три как старичок совсем…

Кроме редакторши и меня в избе были еще две девушки — сотрудницы газеты. Молодые и фигуристые. Русские, судя по виду. Время от времени заходили в кабинет, где мы сидели, спрашивали редакторшу что-то по поводу номера, та отвечала, объясняла, а я отдыхал взглядом, рассматривая их… Симпатичные.

Около двенадцати собрались, как я их назвал про себя, активисты движения за освобождение церковной территории от посторонней застройки. Пришел глава района Алексей Сергеевич Чепелов — мужчина за пятьдесят, крупный, крепкий, но с таким же скорбновато-решительным, что у Виктора Федоровича и редакторши, выражением на лице. (Впрочем, оно такое было почти у всех, с кем я общался в те дни.) Следом за главой (а может, чуть раньше, но какая, в сущности, разница) появились Надежда Николаевна, заведующая Управлением культуры района, миловидная, но далеко не молодая женщина, Ольга Петровна, депутат Народного собрания Дагестана (как я понял, статус мощный), председатель Совета ветеранов, еще несколько человек, которые не особо внятно представлялись.

Расселись, девушки налили чай, и снова стали выплескиваться слова о том, как сложно и неуютно здесь теперь стало жить русскому населению, как выдавливают его с этой земли, на руководящие посты сажают людей из других районов.

— Вот, например, — горячась и тут же гася горячение, приводила факты депутат Народного собрания, — взяли и вывели из Тарумовки межрайонный комитет по экологии и природопользованию. Комитет обслуживал наш район, Ногайский район и Южно-Сухокумск. Комитет возглавлял Михаил Никитович Мищенко, коренной житель района, казак. У него не было ни одного взыскания, и вдруг появляется постановление правительства, что офис переносят в Ногайский район. Руководителем назначен ногаец. Почему? Какие причины? Ничего этого не объяснили…

— А с этими мечетями беда какая, — принял эстафету от депутатши председатель Совета ветеранов. — Понастроили чуть не в каждом дворе, и на всех громкоговорители. И в половине пятого начинается: “Алла-а! Алла-а!”

— Про это не надо писать, — кивнул на мой лежащий по центру стола диктофон глава района Алексей Сергеевич, — а то и в религиозной розни обвинят.

— Да тут не рознь! — В голосе ветерана послышалось дрожание. — Тут право человека на покой нарушается. Сколько пожилых людей, больных… Уснут под утро только, а им по мозгам: “Алла-а!”

— М-да, — осторожно поддержал я, — это тоже проблема. Но давайте подробнее поговорим о том строительстве на церковной земле.

Ветеран по инерции, видимо, отозвался недоуменно:

— А что тут говорить? Все ясно — бандитизм самый настоящий!..

— Погодите, — перебил Алексей Сергеевич. — Это нам кажется, что все ясно. А судам, как мы видим, нет. — Он был очевидно утомлен, волновался и нервничал, но изо всех сил старался сдерживать эмоции. — Итак, постараюсь обрисовать ситуацию…

И я стал слушать почти то же самое, что слышал накануне из уст Виктора Федоровича. Но сейчас сведения записывались на диктофон, я был трезв и внимателен.

На первый взгляд все казалось абсолютно очевидным. Лет сто пятьдесят назад построили церковь. Вокруг церкви, естественно, находилась ее земля (мне даже план показали: почти правильный прямоугольник). На земле этой были церковные постройки, кладбище, где хоронили священников… В советское время, естественно, все перепуталось — церковь приспособили под склад, вокруг образовался рынок, а потом появились магазинчики. Потом советское время кончилось, церковь постепенно отреставрировали, церковную территорию вернули приходу, в том числе и те метры, на которых до сих пор стояло недостроенное здание.

— И в чем абсурд, — горько усмехнулся Алексей Сергеевич. — Суд признал землю, на которой ведется строительство, принадлежащей храму и в то же время владелицу здания — добросовестным покупателем, законным владельцем.

Тут у меня подвернулся повод спросить, и я с удовольствием это сделал (а то сидел молча, только кивал):

— А вы предлагали ей альтернативу?

Глава пожал плечами:

— Года два назад предлагали выкупить недострой, предоставить другие участки, но после того, как поняли, что она будет до конца стоять на своем, переговоры, конечно, прекратились.

— Понятно… — Но на языке вертелся еще один вопрос, правда, задать его я пока не решался. А хотелось узнать, почему только недавно началась борьба за метры. Все-таки на дворе не восемьдесят восьмой год и не девяносто второй…

Как я уловил, на месте нынешнего недостроя стоял магазин, который в начале девяностых приватизировали. Потом несколько раз перепродавали. Владельцами были влиятельные в селе люди, и с ними тягаться православные, по всей видимости, не решались. Решились лишь после того, как теперешняя владелица, жена очередного влиятельного человека, овдовела… Но, с другой стороны, упрекать в этом борцов за освобождение церковной земли не хотелось, — еще вчера Виктор Федорович мне рассказал, что лет пятнадцать назад был у них очень активный и принципиальный глава района — Иванов, — пер напропалую, и его убили. Угрожали и нынешнему…

Я подсобрался, выстроил в голове другой вопрос и обратился к депутатше Народного собрания:

— А возможно ли решить все-таки эту проблему на республиканском уровне? — Вопрос бессмысленный после всего, что мне уже сказали, но нужно было показывать заинтересованность. Не сидеть же пеньком.

Депутатша протяжно выдохнула, словно готовилась поднять тяжеленный груз:

— Я считаю, что на уровне Дагестана эту проблему уже не решить. Все органы, которые могли бы помочь нам в этом деле, были задействованы, но никто не помог, никто по существу не разобрался. Хотя на словах все за нас, все разделяют наше… гм… наше мнение… Теперь у нас нет другого выхода, кроме как обратиться в Москву, в федеральные структуры. Ни у меня как у депутата, ни у простых жителей села нет никакой надежды на то, что удастся отстоять территорию, исторически принадлежащую храму.

— А по каким причинам власти республики не хотят разобраться в этом вопросе? — Я почувствовал себя журналистом, ведущим расследование, азарт появился.

— Причины… — Депутатша снова протяжно, как-то именно по-тарумовски, выдохнула. — Причины в том, что здесь задействованы родственные связи. Высокопоставленные чиновники, находящиеся во власти, конечно, помогают своим родственникам. И в этом смысле никакой закон, даже деньги не имеют значения. Родственные отношения стоят надо всем. И это особенно ярко проявилось в вопросе строительства магазина на территории храма.

Мне понравился ответ — вполне депутатский хотя бы по форме… И тут взвился Виктор Федорович:

— Да что говорить! Этим магазином до Асият владел муж председательницы нашего районного суда. А сама Асият — родственница председателя суда республиканского! Тут стена непрошибаемая, понимаете?!

Сидели долго, собравшимся нужно было выговориться, и они говорили, говорили. Периоды интереса и сочувствия сменялись у меня усталостью и раздражением, затем какой-нибудь факт вызывал удивление, и я снова со вниманием слушал, увлекался, кивал, издавал междометия, но затем срабатывал инстинкт самосохранения, мозг почти полностью отключался, и я погружался в тупое ожидание окончания этого сидения.

— Ого! — вдруг удивился глава, взглянув на часы. — Уже половина четвертого! Нужно в Новодмитриевку еще успеть смотаться… — Он поднялся, протянул мне руку: — Извините… В общем, надеюсь, проблему нашу почувствовали.

— Да-да… — Я тоже встал, всунул свою руку в его большую, напоминающую вратарскую ловушку, ладонь; произошло крепкое пожатие.

— Мы еще увидимся, а пока вот обращайтесь, если что, к Виктору Федоровичу. Он у нас, кстати, депутат на постоянной основе, — глава выделил “постоянной”, — заместитель председателя Приходского совета. Полностью в курсе всех деталей… И Надежда Николаевна в вашем неполном, — попытался пошутить, — но все же распоряжении.

Заведующая Управлением культуры с готовностью отозвалась:

— Окажем полное содействие! Вы — наша последняя надежда…

— Ну уж не надо так драматически, — поморщился глава. — Но!.. Но действительно мы очень рассчитываем на вашу помощь.

Он ушел, и вслед за ним ушли все, кто собрался на эту встречу. Так вереницей утекли… Я даже растерялся, оставшись в кабинете один… И что? Мне-то куда?.. Резко почувствовался голод — вспомнил, что, кроме кофе и нескольких печенек, ничего не ел. (Виктор Федорович предлагал позавтракать, но я, побаливая с похмелья, отказался.)

Прошел туда-сюда, листанул подшивку газеты. Какие-то фотки улыбающихся школьников, пляшущих казачек…

— Так, — появилась редакторша, — вам уже и пообедать давно пора… Заговорились.

— Да всем пора бы, — отозвался я дипломатично. — Кафе здесь есть где-нибудь?

— А зачем нам кафе? Тут покушаем хорошо. Девочки сейчас принесут.

…Довольно долго я не мог понять (хотя и старался), почему меня поселили на краю села в мотельчике, а не в гостинице, которая находилась на центральной площади; почему мы едим в редакции, а не в одном из, так сказать, пунктов общепита, которых в Тарумовке немало. Догадался лишь вечером второго дня: оказывается, и гостиница, и большинство пунктов питания, магазинов, парикмахерская принадлежали той бизнесменше, Асият, что не отдавала кусок церковной земли. Естественно, что борцы за этот кусок не хотели, чтоб я жил и ел в ее владениях…

Впрочем, в мотеле мне было относительно удобно, кормили тоже неплохо. На тот обед в редакции девушки принесли горячий и сочный пирог с мясом, салаты; редакторша поставила на стол бутылку кизлярского коньяка. Предложила выпить, я не отказался.

— Вы родом из Москвы? — спросила, дождавшись, когда закушу.

Я сказал — откуда.

— Да, знаю, — кивнула она, — это на Волге… А женаты?

— Сейчас нет.

— М-м… а то вот у нас видите невесты какие.

Я глянул на сидящих за столом девушек.

— Да, — сказал по возможности игриво, — красавицы.

— Так вот женились бы! — Редакторша сказала это вроде бы в шутку, но за шутливым тоном чувствовалась серьезность. — Скромные, работящие. У нас девушки золотые просто.

Одна из них при этих словах густо покраснела. Краснота пошла от шеи и постепенно залила лицо… Склонилась над тарелкой… Я тоже почувствовал неловкость и в то же время представил, как она, такая стеснительная, входит в мою спальню и начинает раздеваться. Платье, кофточка, трусики… И пресловутый внутренний голос заверил: “Такая не будет такие истерики закатывать, как Полиночка. Она явно жизнь умеет ценить”. — “Ну да, — осадил я его. — Это сейчас она такая, краснеет. А привези в Москву…”

В середине трапезы к нам присоединились Виктор Федорович и Надежда Николаевна (как я предположил, они уходили на некое совещание с главой района, вернулись смурные; после предложения поесть депутат на постоянной основе как-то потерянно сжевал кусок пирога, Надежда Николаевна к еде не притронулась вовсе, лишь выпила кофе).

— Сегодня поздновато уже, — с усилием заговорил Виктор Федорович, — а завтра надо бы с кем-нибудь из мусульман встретиться, к Татьяне Петровне съездить. Ее мнение тоже важно.

— А кто это? — Я разомлел от двух рюмок коньяка, сытного пирога и в то же время был готов к новым подвигам.

— Заслуженная артистка республики, — тоже, как и Виктор Федорович, словно бы через силу отозвалась завуправлением культуры, — очень уважаемый у нас человек.

— Да, конечно. И… — Я сделал паузу, сомневаясь, стоит ли говорить, но все же решился. — И, для хотя бы внешней объективности, наверное, стоит с этой встретиться…

Виктор Федорович напружинился:

— С кем?

— Ну как ее… Кто здание строит.

— С Асият?! Зачем?

Я кашлянул, ругнул себя: “Полез с инициативой, кретин!” Тем более гендиректор еще намекал, для чего именно меня сюда отправляют… Но здравый смысл и какая-то до того дремавшая журналистская жилка убеждали, что услышать мнение второй стороны нужно…

— Понимаете, — стал объяснять, — вот выйдет материал, и если не будет в нем голоса того, с кем вы конфликтуете, его все воспримут как заказуху. А к заказухе и отношение соответствующее — отмахнутся, и всё. А так…

— Да ведь и так ясно, за кем правда! — перебил возмущенно депутат на постоянной основе. — Ведь…

— Подождите, — в свою очередь перебила Надежда Николаевна. — Это действительно разумно. Эффект будет не тот, если только одно мнение.

— Тем более, — получив поддержку, стал развивать мысль я, — при помощи ее же слов… Ну, Асият… Ее можно представить в таком свете, что любой поймет, кто прав, а кто нет.

— Ну да, — неохотно кивнул Виктор Федорович, — я понял. Только я к ней не пойду. Сами тогда уж как-нибудь. Покажу, где сидит…

До вечера я торчал в газете. Слушал продолжение горькой истории жизни редакторши, новые подробности тяжбы со стройкой, которые вспоминал Виктор Федорович. (Надежда Николаевна вскоре после обеда попрощалась и ушла.)

Это продолжалось долго; в итоге мне пришлось выказывать признаки утомления — тер глаза, вздыхал, возился на стуле, и депутат на постоянной основе отвез меня в мотель.

— Вы ужинайте, не стесняйтесь, — сказал на прощание, — и спиртное берите. Я утром расплачусь.

Особо роскошествовать я не стал — заказал шашлык “как вчера”, триста граммов водки, морса, салат из помидоров. Но ел и пил без аппетита — хотелось скорее лечь и уснуть.

И только стал плавно, как в лифте, погружаться в сон, заиграл мобильник. Это была Полина.

— Ты забыл обо мне? — без приветствия с сухой обидой спросила.

— Нет, не забыл… Привет.

— А почему не звонишь?

— Извини, дел полно. Весь день слушал о проблемах…

— Ты пьян?

— Да нет. Устал просто.

— Я же слышу, что ты пьяный. Значит, пить можно, а мне позвонить и уделить две минуты…

— Слушай! — Наверное, действительно из-за усталости, я прямо взбесился. — Я хочу спать. Я перегружен чужим дерьмом, которое в меня весь день вбивали! Завтра утром я позвоню.

Ткнул пальцем в кнопку с красной трубкой, а потом и вовсе выключил телефон.

Улегся, устроился удобно, но сон долго не шел. В голову сочились едкими струйками мысли о том, что с Полиной нужно как-то развязываться (уже сам голос ее меня раздражал), что вот есть же действительно классные девушки — в этой богом забытой Тарумовке. Тихие, скромные, услужливые… Казачки, наверно… И даже пьяная решимость появилась пойти, найти, где живет та, что покраснела, и посвататься… Так войти и сказать ее родителям: “Прошу руки вашей дочери”… Замечательные у нее щеки. А если их целовать, трогать, прижимать пальцами… И я стал мысленно готовить себя к подъему, представлял, как одеваюсь, чищу зубы, сбриваю щетину, хожу по улицам и ищу. И редкие ночные прохожие подсказывают, где ее двор, окно ее горницы… И эти фантазии подействовали благотворно — я сладко, по-детски как-то, уснул.

Что-то стал размахиваться — описываю во всех подробностях, вряд ли нужных, уместных. Хотя… Наверное, вопреки логике, которая диктует мне фиксировать череду своих личных бед, проблем, неприятностей и редких приятностей, я хочу показать людей, которым, по крайней мере тогда, было хуже, чем мне. Меня долбили ничтожные по меркам общества геморрои, а у них отнимали родину. Борьба за несколько десятков квадратных метров была лишь вершиной айсберга, и недаром с этой темы — со строительства на церковной территории — они постоянно сбивались на другое. На разрушенную свиноферму, громкоговорители на минаретах, на отъем должностей у русских… Многое уже забылось, мозг поспешил избавиться от этого, как от лишнего груза.

А с другой стороны, у меня сейчас, без всяких преувеличений, жизнь висит на волоске, и никакой вины перед теми, кто хочет со мной расправиться, я не вижу. Сижу в квартире без света, с отключенными телефонами, не открываю дверь, когда в нее долбят… Вот мне уж точно некуда деться.

Тем же, в Тарумовке… Ну да: родина, борьба за справедливость. Но это все-таки не вопрос жизни и смерти — жизни и смерти конкретного человека. У них есть выбор.

Виктор Федорович говорил: “У меня дети в Ростове, у Надежды Николаевны дочь под Москвой. Здесь в основном старшее поколение осталось — молодежь уезжает. Обидно. Наши предки сюда пришли триста лет назад, на пустую землю, а теперь нас отсюда выдавливают”.

Такая вот проблема. Геополитическая, можно сказать. А у меня проблема моего личного физического выживания.

В те дни, когда слушал в Тарумовке истории, видел горестные лица, конечно, сочувствовал им, старался поддержать и помочь, а теперь, начав сравнивать… К тому же тогда я находился в другом положении — несмотря на разные неприятности, я был обеспеченным, уверенным в себе человеком. Сейчас же — забившийся в угол комочек живого мяса, на который идет вполне реальная охота…

Но прежде чем перейти к описанию того, как узелок моей жизни затянулся, надо закончить про эту поездку. Перевести ее в слова. Может быть, этот процесс выведет меня к ответам на некоторые из тех вопросов, что давно не дают покоя — колют и рвут своими крючками. Эти бесконечные — ????...

В общем, всю первую половину второго дня в Тарумовке я брал интервью. Сначала Виктор Федорович привез меня к главе села Павлу Денисовичу. Тот, явно опасаясь сказать что-нибудь лишнее, сообщил, что сейчас строительство Асият прекратила и, видимо, до окончательного судебного решения оно не возобновится. Несколько раз упомянул, что он за мирное решение вопроса. Что нужно искать компромисс.

Виктор Федорович слушал его мрачно, смотрел как на труса, но помалкивал. Было ясно, что активным борцом за землю глава села не является…

Втроем вышли на улицу и встретили мусульманина в шапочке — депутата местного совета.

— Как вы считаете, — обратился я к нему, оперативно включая диктофон, — правильно ли, что на церковной территории строится то ли магазин, то ли кафе?

Мусульманин, пожилой низенький человек по имени Михаэль, говорил долго, но на очень плохом русском. Мне показалось даже, что он умышленно это делает, чтобы я не понял смысл его ответа. Уже в Москве слушал этот монолог раз десять, но сумел расшифровать лишь несколько фраз: “Нет, это неправильно… На священном месте ничего постороннего быть не должно… Есть такое слово — „харам”… Мы должны уважать друг друга…” В принципе в обработанном и дополненном виде этого оказалось достаточно для того, чтоб показать мнение представителя исламской конфессии…

Потом вместе с главой села (Виктор Федорович остался возле своей машины) вошли в магазин. Богатый и совсем не сельский по широте ассортимента… Я даже потерялся от обилия пестрых вещиц.

— Асият Далгатовна у себя? — расстроенно спросил Павел Денисович одну из продавщиц в синем передничке.

— У себя, у себя! — Она заулыбалась.

— Мы пройдем…

“Далгатовна, — повторил я про себя, чтоб запомнить, — Асият Далгатовна”.

Прошли к ее кабинету. Глава постучал в дверь, за ней раздалось уверенное “да”.

За столом сидела крупная черноволосая женщина. Типичная начальница. Подозрительно нас оглядела.

— Вот, Асият Далгатовна, — обреченно вздохнул глава села, — журналист из Москвы. Насчет строительства возле церкви…

— Из какой газеты?

Я назвал:

— Агентство бизнес-новостей.

— А разве такое есть?

Показал удостоверение. Женщина почитала, что там написано, с сомнением пожала плечами.

— Так какие у вас вопросы?

— Можно, я включу диктофон?

— Включайте. Запись тоже является документом…

Я сел (Павел Денисович сразу, как только представил меня, опустился на ближайший к двери стул), собрался с духом и начал:

— В администрации района мне сказали, что обращались к вам с предложением предоставить для строительства другие участки. Тоже в центре. Согласитесь, что нынешняя территория для столь большого здания неуместна. Строительство, я сам убедился, ведется буквально возле стен храма…

И после этого минут двадцать говорила только бизнесменка.

Что никто ей ничего не предлагал, главу района она не видела лет пять, хотя они живут на одной улице. Что когда ее муж был жив, никто не интересовался, законное это место или нет. Тогда все помалкивали, а теперь напали на женщину. Что когда они с мужем оформляли эту покупку, прошли все инстанции, убедились: все законно, все документы законные. Что у нее село берет кредит и ее же травят уже три года. Что “безумный этот Потылицын” (как я понял, Виктор Федорович) устроил митинг возле строительства, а что такое митинг? Это натравливание людей друг на друга. И она держала своих людей, чтобы страшное не произошло. А ее есть кому защитить! Но что это получится? Резня, бойня. И Потылицын с одобрения главы района толкал к этому… Что строит она магазин канцтоваров и книг, а на втором этаже будет школьное кафе. Рядом школа, и дети будут покупать булочки и чай. Это плохо? Это повредит церкви?.. Это здание стояло практически брошенным несколько лет, в нем была помойка, туда в туалет ходили. Она это здание очистила, и тут — налетели. Она еще в начале, до покупки, говорила с батюшкой, будут ли у них претензии. Он сказал: “Мы силой не должны брать, нам хватает того, что есть”. Батюшка не против, а эти разжигают. Когда все закончится, она на них в суд подаст за моральный ущерб. За все нервы ее, за все слезы она такой иск предъявит!

— Какие еще вопросы? — после этой переданной мной вкратце речи спросила Асият.

— Да, в общем-то, я все услышал. Но вот еще одно... ведь это все-таки земля, принадлежащая церкви. Я план видел, с печатью.

— Там всегда магазины стояли.

Спорить не хотелось, и все же я вспомнил, зачем меня сюда отправил генеральный директор.

— Это в советское время. А до этого — церковная территория.

— А когда-то, — с саркастической улыбкой продолжила мои доводы Асият, — на этом месте каменные люди жили. И что? Я купила эту стройку законно, много денег отдала, и никто меня не прогонит.

— Ну ладно… — Я поднялся. — Спасибо.

По пути от ее кабинета до машины поинтересовался у главы села доверительным голосом:

— Как думаете, между нами, кто прав в этой истории?

— Эх-х, — мучительный выдох, — и она права, и Чепелов с остальными. Не распутать… Главное, чтобы до крови не дошло. Стоит ей свистнуть или Чепелову — такое начнется…

Мы подошли к Виктору Федоровичу.

— Все, побежал я. Дела!

Захватив из Управления культуры Надежду Николаевну, отправились к заслуженной артистке республики. Она оказалась обычной русской деревенской старухой, большой, больной, горюющей по любому поводу. Принимала нас во дворе — у нее было нечто вроде беседки: навес и лавочки.

— Нельзя так делать, нельзя-а, — со слезами, одышливо говорила она. — И не бывает счастья таким людям, которые так поступают. Вы не знаете? Ведь все, кто этим зданием-то владели, умерли один за одним. И Чалаев, и Хирачев, который до него, и Исмаил, муж Газимагомедовой. И все не старые совсем мужчины… И ведь она нарочно злит еще: “Я, — говорит, — здесь кафе открою, музыка будет, свадьбы!” А как мы покойника отпевать под эту музыку будем?

Ну, в таком, в общем, духе, только довольно многословно, с отступлениями про соседа, сваливающего мусор в речку, которая у них на задах течет, про то, что тяжело им…

От старушки-артистки поехали в редакцию обедать. Девушки снова принесли пирог, шашлык в пластмассовом контейнере, салаты. Редакторша предложила коньяк, но я, чтоб не прослыть алкашом, отказался. А выпить хотелось — загрузился уже до предела. Мозг требовал расслабления.

Ели молча. Местные наверняка ждали от меня слов. Надеялись, что я тоже начну возмущаться несправедливостью, поддерживать их, скажу, какая Газимагомедова плохая, стану выспрашивать новые и новые детали, чтоб возмутиться сильнее… Я представил, как говорю нечто подобное, и понял, что получится неискренне, показно. И не потому, что я не сочувствовал им. Какая-то другая причина…

Наконец нашел повод заговорить:

— Думаю, стоило бы со священником побеседовать. Все-таки это важно, чтобы он высказался.

Виктор Федорович помрачнел еще больше. Надежда Николаевна взглянула на него, словно бы спрашивая, можно ли отвечать, но, видимо, получила ответный взгляд — “нет, я сам”.

И с усилием, с откровенной горькой досадой он произнес:

— Я спрошу, конечно, у отца Александра. Только не уверен, что пойдет на разговор. Не боец он, да и давление на него сумасшедшее… Он уже несколько раз просился о переводе… Но я поговорю, конечно, спрошу.

После обеда депутат на постоянной основе куда-то уехал, у завуправлением культуры тоже появились дела. Обещала через час вернуться. Меня оставили в редакции “посмотреть подшивки”.

Я вяло листал мягкие газетные листы, а редакторша комментировала:

— Восьмое марта отмечаем… А вот пожар тут случился, склады горели. Так и не выяснили, поджег кто или само… Вот концерт прошел…

Это занятие мне быстро надоело, но сказать прямо было неловко. Да и как? Женщина искренне рассказывает человеку из Москвы о событиях в районе, о радостных событиях, грустных…

Выручило появление посетителей. Правда, в первый момент я чуть было не выскочил от них в открытое окно. Представьте, вваливаются двое кавказцев. Особенно страшен был один, передний: сухой, бородатый, в камуфляжной кепке; в руке что-то обернутое тряпкой. Стопроцентный боевик.

“Ну вот, — стукнуло в голове, — дождался!” Сейчас развернет тряпку и бахнет из миниатюрного калаша двумя короткими. И все закончится…

— Здрасе. Надежд Николаевна здесь? — хрипловато спросил бородатый.

Редакторша заулыбалась гостеприимно:

— А, здравствуй, Вахид! Надежда Николаевна должна прийти скоро. А у себя ее нет?

— Нет! Заходил! — Бородач был каким-то очень активным, ершистым, дерганым; второй, невысокий, полненький, держался тихо.

— Ну подождите здесь, — сказала редакторша. — А что у тебя?

— Работы несу на выставку. Говорили же, сегодня надо. Всю ночь спешил.

Он положил на стол обернутое тряпкой, стал разворачивать.

— Да, познакомьтесь, — вспомнила редакторша. — Вахид, Муслим, — указала на бородача и его спутника, затем назвала меня, прибавила, что я “журналист из московской газеты”.

— Хорошо, — мельком отреагировал Вахид; все его внимание было обращено на то, что он принес.

Под тряпкой оказались дощечки с выжиганием. Какой-то горный пейзаж, домики на склоне, водопад, портрет молодого парня в форме десантника, вертолет с выпрыгивающими из него солдатами…

— Прекра-асно! — сопровождала редакторша появление каждой картинки. — Прекрасно, Вахид! — Брала дощечку, разглядывала и клала на стол. — Ты прямо настоящий художник!

Я тоже на всякий случай одобрительно помыкивал. Работы и в самом деле были неплохие, хотя и не настолько искусные, чтобы вешать их дома на стену…

Помявшись возле стола, вышел на улицу. Было почти жарко, зеленели деревья, ярко светило солнце. Такая погода в Москве устанавливалась обычно в середине мая, а здесь в конце апреля лето совсем…

— Ну-ка пошли отсюда! — раздался злобный крик. — Домой! Домой!

Голос показался знакомым; я выглянул из-за угла дома. Увидел — глава района гонит по проезжей части двух телят. После каждого его замаха телята отбегали на пару метров и останавливались, склоняли головы к траве на обочине.

— Пошли! Домой!

Глава заметил меня, на его лице мелькнуло смущение. И он стал объяснять:

— Все улицы загадили. Взрослых в стадо отдают, а молодняк так вот гуляет целыми днями… Платить пастуху не хотят, и плевать им…

— Да, да, — поддержал его. — Правильно, Алексей Сергеевич. — И поскорее пошел обратно в редакцию; тоже чувствовал смущение, будто увидел нечто не для чужих глаз.

Но на крыльце остановился. Присоединяться опять к разглядыванию картинок не хотелось… Может, попрощаться и пойти пешком в мотель? Кажется, недалеко, да и день, светло, не должны зарезать… Снять пиджак, засесть в кабинетике, хорошенько выпить, съесть кусок мяса (но только не шашлык этот ханский), лечь и выспаться… Еще ведь завтра здесь целый день… В общем-то, все уже ясно, материала для статьи предостаточно… Надо было на два дня приезжать.

Стал прохаживаться по траве. Достал мобильный, пощелкал кнопки зачем-то. На дисплее поочередно появлялись “Звонки”, “Контакты”, “Настройки”, “Галерея”… Вспомнил, что Полине сегодня не звонил. И не хотелось. Сунул телефон обратно в карман.

Шаги по доскам пола. Из дома вышли бородач и толстенький.

— Друг, ты из Москвы правда? — спросил активный; был он и страшный, и в то же время чем-то симпатичный. Так же, наверное, страшны и симпатичны волки, другие хищники. Не знаю…

— Да, из Москвы.

— Пива хочешь пить?

Улыбнувшись по возможности добродушней, я отрицательно помотал головой:

— Не могу сейчас, к сожалению. Работа.

Бородач, внимательно выслушав, достал из кармана сторублевку, обернулся к стоящему за ним толстячку:

— Муслим, на деньги, купи пива. Три! Семерка “Балтика” знаешь?

— Ну. — Тот побрел куда-то.

Закурив, бородач спросил:

— А какое дело приехал решать? Или так — про село пишешь?

— Да так… — Я сомневался, стоит ли ему рассказывать — могло оказаться небезопасным; но все же ответил: — Насчет церкви… Строительства то есть рядом.

— А-а, — закивал он, — это целая война у нас. Ругаются, суды проходят. Газимагомедова зря, ясно, уперлась, но и Чепелов тоже…

— Что он?

— Ну, жесткий слишком мужик. Нельзя так. Договориться можно всегда, а он прямо танком.

Появился толстенький с тремя бутылками пива. Бородач радостно выхватил одну, открыл зубами, протянул мне:

— Выпей, друг. Хорошее пиво.

Я взял:

— Спасибо… И как он, танком?

— Ну как… Вот смотри, мне зеленку на дом уже год не дает. А почему?..

— А что такое зеленка? — в свою очередь спросил я.

— Это на строительство разрешение, — неожиданно на хорошем русском объяснил толстячок.

Вахид шумно отхлебнул “Балтики”, затянулся сигаретой:

— И вот не дает строить. Потому что я нерусский. И место есть, и все. А разрешения не дает. А я в девяносто девятом на Хаттаба ходил, вахов ненавижу, хоть, — хохотнул, — хоть и зовут похоже. Ненавижу! — Тут же зло скривился. — А он меня в них записал.

— Извините, — чувствуя, что реальность разрушается, промямлил я, — каких вахов?

Бородач развел руки:

— Ну-у ты совсем не знаешь ниче! Ваххабиты это. Так их называют. Еще — хоббиты.

— Ясно. — Расспрашивать, кто такие ваххабиты, не стал; слышал, что вроде бы течение в исламе есть, агрессивное.

— И он меня, Чепелов, таким же считает. Как встретит, брови сведет, говорит: “Когда бороду сбреешь?” А мне нельзя сейчас — у меня друг погиб. Год бороду носить надо. В августе уберу… И с Гаджимагомедовой договориться не хочет. Нет, и все слово. Строителей тут разгонял, мало совсем до драки осталось. А если б драка, то страшно бы стало. Все драться готовы.

— М-да…

Бородач говорил долго, много, иногда я переставал понимать, что говорит (горячась, он, кажется, переходил на свой язык, а временами отключался мой слух). Но приходилось стоять, — а что было делать? куда идти? — прикладываться к бутылке (пиво было теплым и каким-то выдохшимся), кивать, делать вид, что я весь внимание… Приятель Вахида сидел на корточках, вид у него был отстраненный — он явно убивал время минуту за минутой.

У меня спасительно зазвонил мобильник.

— Извини. — Я шагнул в сторону. — Да?

Это был Виктор Федорович. Он сообщил, что отец Александр должен получить благословение на встречу со мной вышестоящего священника. Решение будет скорее всего уже завтра… Спросил, какие у меня на сегодня планы.

— Да, в общем-то, никаких больше.

— Тогда я подъеду, увезу вас в гостиницу.

— Хорошо бы, — отозвался я, с трудом сдерживая в голосе радость. — Посижу, записи начну расшифровывать, чтобы в Москве побыстрее материал подготовить...

Только я оторвал трубку от уха, Вахид продолжил свою эмоциональную речь, точнее, повел ее по второму или третьему кругу:

— А я не враг же! Я в девяносто девятом в ополчении был, под Кизляром стоял против вахов. А он не хочет зеленку дать. А где жить? У брата живу, мешаю семье его. Сам хочу хозяином быть. Жену взять, чтоб все хорошо было… Скажи Чепелову, друг…

Наконец-то появилась Надежда Николаевна, и Вахид, сунув недопитую бутылку в урну возле крыльца, пошел показывать ей свои произведения. Толстячок последовал за ним.

Я выдохнул с облегчением, мысленно торопил депутата на постоянной основе.

Следующий день, по всем предпосылкам, должен был повторить предыдущий. Опять интервьюшки, выслушивание жалоб, ожидание неизвестно чего в редакции или возле нее. Но получилось иначе — он был заполнен не очень сложными делами, довольно интересной поездкой и пролетел быстро…

Часов в восемь утра позвонила Надежда Николаевна:

— Вы не хотели бы съездить в Коктюбей?

— Не знаю, — спросонья промямлил я. — А что это?

— Это село у нас такое… Уникальное. Самое старое в районе. Там рыбаки живут… У меня в Коктюбее дела, могла бы вас захватить. Вам, уверена, понравится, да и ситуацию лучше поймете.

Довод про ситуацию был веским, и я сказал:

— Через пятнадцать минут буду готов… Да, а как с Виктором Федоровичем?

— Я ему позвоню. К обеду вернемся и продолжим.

Быстро умылся. Выпил в кафе кофейку, вышел на улицу. И как раз подкатил старенький жигулишко с Надеждой Николаевной на переднем пассажирском сиденье. Я бодро прыгнул назад.

Дорога до поры до времени была ровной, гладкой. Завуправлением культуры рассказывала о Коктюбее, и вскоре я уже знал, что там обитают потомки поморов, несколько веков назад пришедших на Каспий; что в селе есть хор “Рыбачки”; что в прошлом году в Коктюбее не было школы — затянулся ремонт здания — и детей возили за два десятка километров в Таловку. Но вот наконец школа почти готова к приему учеников.

— А вон наше Раздолье многострадальное, — указала Надежда Николаевна налево, где вдали виднелись постройки. — Такой богатый совхоз был, а теперь… И никаких надежд на возрождение.

Пейзаж вызывал уныние. Поля, на которых, видимо, ничего не росло, рощицы неизвестных мне деревьев; затем, когда съехали с трассы на тряскую и разбитую полуасфальтовку-полугрунтовку, пошли заросли какой-то высоченной сухой травы.

После долгого гадания, что это, я спросил.

— Камы-ыш, — подал голос до того молчавший водитель. — Раньше на целые километры тянулся вокруг озер. Фазанов было-о!

— А теперь что?

— Да выжигают.

Объяснять, кто выжигает и зачем, водитель не стал, а я не расспрашивал, — жигуль мотало и подбрасывало, да и устал я от длинных рассказов за эти дни. Хотя в Москве люди тоже болтливые, но утомляла скорее всего непривычность их речи: другие обороты, манера, новые для меня слова. Все это, ясное дело, напрягало слух, угнетало мозг… Вообще я заметил, с незнакомыми людьми или с теми, с кем давно не общался, в первые минуты говоришь словно бы на разных языках, и требуется время, усилия, чтобы привыкнуть друг к другу, наладить контакт.

Общался бы я здесь с одним, например, Виктором Федоровичем, было бы легче. А тут еще десяток других, в том числе несколько нерусских (а с такими я вообще почти никогда вот так близко не сталкивался; на рынке разве).

В Коктюбей отправился не зря — он мне понравился. То есть не то чтобы понравился, а — удивил.

Прямые улицы, крепкие избы на высоком фундаменте. Причем избы своеобразные: сначала жилая часть, за ней сразу впритык, но чуть пониже, видимо, сарай или коровник какой-нибудь, потом еще что-то, еще… Постройки напоминали поезд, где каждый последующий вагон все меньше.

— А почему так сделано? — спросил я Надежду Николаевну.

— Традиция. Я же говорила, что жители — потомки поморов. А на Севере так принято. Там ведь метели, да и у нас случаются.

— Интересно. — И я сфотографировал на мобильный один из этих продолговатых домов.

Кстати, въезд в село был закрыт шлагбаумом. Мы оставили жигуль на площадке перед ним. Я хотел спросить, есть ли автомобили у местных (на площадке стояло несколько машин), и если есть, то имеют ли они право въезжать в свой Коктюбей, но передумал, — не стоит представать чересчур любопытным, а следовательно (вполне можно сделать вывод) глуповатым.

Сначала зашли в здание администрации села. Глава оказался типичным — невысокий, плотный, немолодой.

Надежда Николаевна нас познакомила и тут же добавила:

— Михаил Павлович, оставляю гостя на вас, покажите село, а мне пока нужно с Ириной Геннадьевной, — как я догадался, местной культурной начальницей, — поговорить. Счастливо!

— Что ж вам показать, — вздохнул глава с видом человека, которого оторвали от важного дела и бросили на непонятную, но необходимую ерунду. — Пойдемте пройдемся… Достопримечательностей-то у нас немного. Так, живем…

— А чем занимаетесь?

— Традиционно-то у нас тут рыбалка. Потомственные рыбаки. Но сейчас запретили рыбалку. Даже на удочку нельзя. Вот нерест кончается, а лицензию до сих пор не выдали. Хотя научный вылов такой ведется, что промышленному не уступает.

— В смысле научный? — не удержался я от очередного вопроса.

— Ну, дескать, в научных целях… Для исследований… И черпают и черпают под этой маркой, а мы тут, считай, голодом сидим. Мужики бесятся, пьют. Что им делать, если они только рыбачить умеют? В последнее время жены их кормят — у нас ведь хор, “Рыбачки” называется. Не слыхали?

— Надежда Николаевна говорила, но так не слушал.

— У них вроде как сейчас репетиция. Можно заглянуть.

Вошли в большой, с фантазией построенный, но сильно покосившийся от старости клуб.

Сразу в лицо ударил холод. Я даже вздрогнул от такого контраста — на улице почти лето, а в помещении — чуть не минус.

Издалека слышались гармошка или баян и пение нескольких женщин. Мы миновали какие-то коридоры, стены которых были украшены стендами с портретами ветеранов, детскими рисунками, и наконец оказались в концертном зале.

Десять-двенадцать закутанных в платки, полных, мясистых матрешек пели не на сцене, а рядом. Баянист сидел на стуле и бойко аккомпанировал.

Увидели нас, остановились.

— Вот наша гордость, — представил их глава села, — хор “Рыбачки”. Не все, но основной костяк… А это, — указал на меня, — журналист из Москвы… м-м…

Поняв, что он забыл, как меня зовут, я скорее представился сам.

— Молоденький, — сказала одна из рыбачек; остальные добродушно засмеялись.

— Так, товарищи, — наоборот построжел глава, — спойте для нашего гостя лучшую песню. Про Коктюбей.

Женщины послушно выстроились в полукруглую шеренгу; баянист установил удобнее на ляжках свой инструмент, напрягся, готовясь заиграть.

“Как в соцреализме каком-то”, — мелькнула мысль, и я усмехнулся, правда про себя. Внешне был приветлив и доброжелателен.

Баянист заиграл лирическую мелодию, рыбачки запели… Сперва я не мог понять ни слова, но постепенно тарабарщина стала превращаться в членораздельные фразы:

…Традиции, обычаи

Твоих былых времен,

И купол храма светлый,

Что к небу устремлен.

По-своему приветливо

Рыбацкое село.

Рыбак мотор заводит,

Едва лишь рассвело.

Я осторожно достал из кармана диктофон, включил на запись. “Пригодится”.

…И Господу помолимся,

Чтоб мир был, благо ей.

Святые Павел, Петр,

Храните Коктюбей!

Святые Павел, Петр,

Храните-е-е…

Кок-тю-у-бе-ей!..

Мы с главой села похлопали.

— Ой, чтой-то озябла я, девочки! — по-актерски воскликнула одна из певиц. — Давайте полечкой согреемся!

— “Полечка рыбацкая”! — объявила другая.

Баянист рванул баян, пробежался пальцами по кнопкам, и хор тут же задорно отозвался:

Много танцев есть у нас —Вальс,

фокстрот и па-де-грас,

Танго, блюз и минуэты,

Но милее всех на свете

Полечка рыбацкая,

Эх, да залихватская!..

После этой песни репетиция кончилась, и женщины повели нас в соседнюю комнату — гримерку, видимо, — где был накрыт стол. Тарелки с соленьями, пирожки, салаты какие-то, бутылки.

— Давайте, давайте! У нашей Анюты день рождения.

Я послушно шлепнулся на стул. Глава поотказывался, но быстро сдался:

— Ну что ж, десять минут можно.

Одна из рыбачек, круглолицая, с железным зубом, потянулась ко мне через стол с водкой:

— Выпьете рюмочку?

— Не откажусь, — кивнул я. — Замерз. А почему так холодно?

— Промерз клуб наш. Топим, только когда мероприятия. Михаил Павлович мечтает водяное отопление протянуть, но денег все не дают.

— Да, с отоплением у нас проблемы, — вздохнул глава. — Раньше уголь завозили, дрова, а теперь такие цены… Кочегарку бы общую построить для клуба, школы, фельдшерского пункта. Рядом стоят, хорошо можно устроить… Что ж, — встряхнулся, — поздравляю Анну Семеновну с днем рождения! Не терять энергии, быть такой же веселой, деятельной!

Анна Семеновна, лет шестидесяти, молодо улыбалась…

Вообще женщины были пенсионного возраста. Лишь двух — ту, что налила мне водку, и еще одну, в черном обтягивающем платье под расстегнутой курткой, подчеркивающем большие шары грудей, — можно назвать условно молодыми. Примерно лет сорока. Но и пожилые и помоложе были веселы, как школьницы. Правда, в этой веселости чувствовалась какая-то искусственность (передо мной и своим главой, что ли, играли?) и даже отчаяние. Вот, дескать, несмотря ни на что, мы радуемся.

Пришла Надежда Николаевна, и ее встретили шумно, усадили, навалили на тарелку еды, стали благодарить:

— Спасибо за заботу!.. Спасибо, что муниципальным наш хор сделали!..

— А что это дает? — подзахмелев от двух рюмок, влез я с вопросом.

— Ну как же! — удивилась женщина с железным зубом. — До этого мы самодеятельными были, бесплатно выступали, репетировали, а теперь хоть по четыре тысячи, но получаем. Плюс за концерты.

— Раньше-то, помню, — засмеялась Анна Семеновна, — собираемся на распевки, а мужья: “Куда опять погреблась?” А теперь сами: “Тебе на репетицию, собирайся-собирайся”. Теперь мы у них добытчицы.

И рыбачки довольно закивали этим словам. Но тут же и загоревали:

— Да, сидят без работы. Как это, рыбакам — и не рыбачить…

Мне налили еще рюмку; я поискал взглядом, чем бы закусить. Еды вроде бы было много, но все какое-то не такое. Солений не хотелось, холодных пирогов тоже… Одна из женщин заметила мои поиски, протянула тарелку:

— Оладушек икорных попробуйте.

— Икорных? — насторожился глава села.

— Да это щучья, с того года еще. Баночка в подполе стояла, решила вот напечь…

— М-м, ну ладно.

Чокнулись разными напитками. Я бросил в себя водку и смело откусил неведомый икорный оладушек. Прожевал, проглотил. Что-то солоноватое, словно бы из склеенных мягких зернышек… Терпимо. Доел.

— Извините, хозяева, пора нам ехать, — вздохнула Надежда Николаевна. — Еще дел много сегодня. Успеть бы…

Женщины принялись уговаривать, хоть и искренне, но без большой надежды, посидеть еще.

Я посчитал нужным сказать, что село мне очень понравилось, и песни, и “Рыбачки”.

— У вас здесь жизнь настоящая чувствуется, — сделал под конец комплимент.

И сразу же получил ответку:

— Так переезжайте к нам. Дом подберем хороший, писать про нас будете. На баяне научим играть. Если не женаты, так и женим — девки-красавицы есть.

Сказано было опять (как и позавчера в редакции) как бы в шутку, но и с долей некоторой серьезности. Вдруг, дескать, возьмет и переедет…

Мне оставалось пообещать:

— Буду думать. Уж точно — буду вспоминать о вас. Спасибо.

Вторую половину дня провел, как и накануне, в редакции. Надежде Николаевне (хотя вряд ли ей, скорее главе района) пришла идея написать письма патриарху, главному муфтию и Лукину. Я, естественно, поддержал, — странно было бы, если б сказал, что не стоит.

И мы несколько часов составляли эти письма. Время от времени Надежда Николаевна отходила звонить по телефону — видимо, согласовывала формулировки с начальством. Со мной каждые полчаса связывался Виктор Федорович и сообщал, что договаривается с отцом Александром о нашей встрече, потом — с отцом Юрием, благочинным православных приходов Кизлярского округа. “Если сложится, поедем в Кизляр, — добавлял. — Хорошо? Здесь рядом”. — “Поедем, конечно, — отвечал я изо всех сил бодро. — Я готов”.

Но на самом деле мечтал об одном — скорее оказаться в номере, уснуть, а утром прыгнуть в машину и помчаться в аэропорт. Устал. Да и похмельице крутило.

Часа в четыре Виктор Федорович появился в редакции, но был расстроен.

— Отказали, — сказал глухо, с обидой. — Журналист, мол, приехал и уехал, а нам здесь жить.

Я попытался его успокоить:

— Это только подчеркивает, насколько все неблагополучно. Я об этом упомяну в своей статье.

— Да, да… Только тоже не очень. Действительно, возьмут и сделают что-нибудь… Храм сожгут. Да и… — Виктор Федорович безнадежно махнул рукой. — Не знаешь уже, что лучше, что хуже.

Атмосфера была далеко не позитивная. Я жалел, что не задержался в Коктюбее… Какая-то обреченность чувствовалась и в активности Надежды Николаевны, и в горячих подсказках редакторши, и в моей помощи. Действительно, что могу сделать я, написав даже гениальную статью о происходящем в Тарумовке? Что решат эти письма? И патриарх, и главный муфтий, и Лукин наверняка получают на дню по нескольку подобных.

Слегка развлекали лишь девушки, чересчур исполнительные, предупредительные и в то же время очень стеснительные.

Вычитав в компьютере очередное письмо, я попросил одну из них:

— Выведите, пожалуйста.

Она молча вышла из кабинета. Я посидел, подождал, думая, что, может, принтер где-нибудь в соседнем кабинете. Минут через пять поднялся, шагнул в коридор. Девушка стояла у стеночки.

— А что случилось? — спросил.

— Вы сказали, чтобы я вышла, — без обиды ответила она.

Я усмехнулся:

— Да нет, вы не так поняли. Я попросил письмо на принтере вывести.

— А, да? — И девушка опять, как два дня назад, покраснела от шеи к ушам…

К концу рабочего дня письма были составлены, подписаны Надеждой Николаевной, Виктором Федоровичем, прибежавшим председателем Совета ветеранов. Вызванивали депутатшу Народного собрания, но она оказалась в Махачкале (глава района от подписания воздержался)… Письма я решил взять в Москву и оттуда уже отправить.

— Правильно, — согласилась Надежда Николаевна. — Здесь нет гарантии, что они дойдут.

Напоследок попили чаю, похрустели печеньем. Редакторша вдруг расчувствовалась и прочитала несколько своих стихотворений о родине. Что-то типа:

Закат пылает над моим Раздольем,

Багрянцем светит.

И, нашумевшись, нагулявшись вволю,

Стихает ветер…

А потом Виктор Федорович отвез меня в мотель.

— Знаете, — сказал, отводя глаза, — у меня завтра совещание утром. Я такси заказал — довезет до аэропорта. В половине восьмого подойдет… Я бы сам… Вы не подумайте…

— Да нет, ничего. — Но на самом деле стало тревожно — ехать через пол-Дагестана на непонятном такси. — Ладно.

— Поешьте хорошенько, не стесняйтесь. Выпейте.

— А вы компанию не составите?

— К сожалению…

В общем, попрощались.

Я не постеснялся, назаказывал кучу всего, жахнул бутылку водки и еще стопарик. Кое-как, колотясь о стены, добрался до номера и, не раздеваясь, но тщательно проверив, запер ли дверь, рухнул на кровать. В последних проблесках сознания поставил будильник в мобильнике на семь утра.

Уснул глубоко и хорошо и во сне испытывал свое любимое ощущение — куда-то мягко плыл. А потом, сначала внутри сна, стало тормошить беспокойство. Неоформленное, неясное. Тормошило, щипало, будило. И наконец вытолкнуло в реальность, но в реальность мутную — ночную и пьяную.

Нет ничего хуже не спать в таком состоянии. Я лежал, закутавшись в одеяло, и мне казалось, что за окном кто-то ходит, ковыряется в замке, требует от работников ключи от моего номера… Это было, конечно, не так жутко, как во время “белки” год назад, но тоже… И главное — сейчас были вполне понятны причины на меня покушаться: нарыл информации, завтра привезет в Москву и вполне может заварить серьезную кашу. Лучше всего мочкануть сейчас. Вломиться и пристрелить. Мало ли здесь бандитов и террористов.

И в голове постукивали слова: “В полдневный зной... в долине Дагестана…” И представлялся я, обнаруженный завтра днем где-нибудь на задах мотеля. Труп с пулевым ранением, не совместимым с жизнью…

До рассвета болтался между бодрствованием и лихорадочной дремой, то и дело, при любом шорохе, садился, прислушивался, глотал из бутылки колючую минералку и снова валился на матрац. Сжимался.

Запиликал будильник. Я вскочил, умылся, собрал сумку. Голова раскалывалась, тошнило, бил озноб, тело чесалось от пота, но я был счастлив, что ночь кончилась. Почему-то была уверенность: днем со мной ничего не произойдет.

Так оно и вышло. Таксист довез до аэропорта, я почти без проблем (единственное, милиционеров насторожила моя электробритва, и они не только осмотрели ее, но и включили) сел в самолет и благополучно долетел до Москвы.

Когда “Ту-154” бежал по посадочной полосе, очень радовался. Не знал, сколько разнообразных проблем обрушится на меня в ближайшие месяцы.