В двух шагах от «Рая»

Адъютант, моложавый подполковник, приветливо кивнул Седому и пропустил в покои командующего.

Маршал сидел в большом кресле у раскрытого окна и пил чай.

— Садись, капитан… наливай, не стесняйся — покрепче.

Командующий с интересом рассматривал разведчика.

— А ты и впрямь седой.

— Седой, — немного растерянно ответил Долгинцов.

— Мне о тебе говорил Георгий Константинович. Рекомендовал… А он, сам знаешь, слов на ветер не бросает.

— Знаю, товарищ командующий.

Маршал был в простой саржевой гимнастерке с расстегнутым воротом. В очках на толстом, мясистом носу.

— А полковника моего ты ловко отбрил. Он у нас человек, безусловно, талантливый, но любит порисоваться… Совещания, заседания, в общем хочет иногда показать себя. Тоже, знаешь, двигатель… Честолюбие помогло, как известно, Гоголю стать великим писателем.

И Седой вспомнил несостоявшееся совещание в разведотделе фронта.

Красавец полковник со смешной фамилией Кембытько представил Седого как крупного специалиста по тыловым диверсиям и попросил рассказать собравшимся о намечавшейся операции. Людей в отделе было много, да еще стенографистка. Она совсем вывела Долгинцова из равновесия. И он грубовато сказал:

— Хорошо бы все делать тихо… и без свидетелей.

Полковник взорвался:

— Вы что же, считаете совещание лишним? Мы ведь тоже не совсем тупицы, капитан… Головы дивизионной, армейской, фронтовой разведки. Лучшие головы, можно сказать, в вашем распоряжении.

— Я ничего не считаю, — устало сказал Седой. — Когда об операции знает сорок человек, включая стенографистку, видимо, нет смысла пересекать линию фронта. Можно напороться на засаду.

— Ну знаете, капитан!..

— Знаю.

Это была неслыханная дерзость. Полковника сдерживало спокойствие генерала, присутствовавшего на совещании. Тот сидел прямо и в упор рассматривал Седого. Потом тихо, но внятно произнес:

— Совещание закончено.

Седой усмехнулся воспоминаниям. Кембытько тогда как-то сразу сник, увял, весь его лоск поблек. Он почти застенчиво посмотрел на Седого и вдруг подмигнул ему весело и озорно, и Долгинцов понял, что человек этот незлобив, может быть, даже добр и неглуп, но вот явилась знаменитость, то есть он, Седой, и в человеке заговорило самолюбие, захотелось показать себя. Но и еще кое-что понял Седой. Генералу тоже хотелось посмотреть, как поведет себя «знаменитый капитан», потому и разрешил совещание.

— …В разведке это только мешает, товарищ маршал, — запоздало ответил Седой.

— Ох и суров ты, капитан.

Маршал осторожно снял очки, и Седой увидел добрые, небесной синевы глаза, слегка подслеповатые, а потому немного беспомощные.

— Говори, — кивнул маршал и отодвинул пустую чашку.

Седой глубоко вздохнул и негромко стал докладывать:

— Я достал мелкомасштабную карту района, где предполагается расположение склада. На карте около тридцати малых и шесть больших пещер.

— Думаешь, склад в пещере?

— Немцы лишнюю работу делать не станут. Пещера — и маскировка, и неуязвимость для авиации.

— Почему такое странное название склада — «Рай»?

— Пока не знаю, товарищ маршал.

— Давай дальше.

— Нужно искать, товарищ маршал. Вывозят же они горючку — значит, коммуникации есть. В районе, где исчезли группы, три шоссейные и семь проселочных дорог…

— Где карту-то достал? — внезапно спросил командующий.

— В музее, товарищ маршал. Тут краеведческий музей, экспонаты разные, чучела животных, сталактиты, сталагмиты. И карты. Есть и схемы всех пещер… Не заблудимся.

— Ну и бес ты, капитан. А мои разведчики рохли… Сколько стоим!

— Не скажите… Мне пришлось покопаться, как прилетел — все искал. В подвале, в архиве обнаружил.

— Знал, что есть, должна быть, вот и обнаружил, — проворчал командующий. И тут же спросил: — Что думаешь об охране склада?

— Как зеницу ока сторожат — значит, не меньше батальона… Эсэс, конечно.

— Думал, как бы сам охранял?

— Думал.

— И что же?

— Если пещера имеет один выход, он же вход, въезд или что там еще, сделал бы стальные воздухонепроницаемые ворота и пустил в пещеру газ…

— Как это?

— А так. Кроме специальной команды в противогазах, никто туда войти не сможет — мучительная смерть.

— Но ведь у тех, кто захочет войти, тоже могут быть противогазы.

— Конечно. Но они не будут знать, какой газ пущен в пещеру.

— И какой же вы бы пустили?

— Последнюю немецкую новинку — газ «табун». От него не спасут никакие противогазы.

— Да, капитан, в фантазии тебе не откажешь.

— Немцам тоже, товарищ маршал.

— Я имел в виду аналитичность твоего ума… Можно сказать, комплимент тебе приготовил. Вот и о «табуне» больше меня знаешь. Ну да ладно. Интересно мне теперь знать… — Командующий строго взглянул на Седого. — Фронт послал три группы. Ни от одной нет известий. Что думаешь?

— Группы были сброшены с самолетов в район предполагаемого склада. Правда, я не уверен, что он там. Немцы могли использовать шоссе как отвлекающую магистраль, а горючее вывозить проселками по ночам с определенным интервалом. Что касается групп… Ночи ясные, товарищ маршал, парашютист в небе виден за десять километров. Много раз сам видел. И землю и с земли… Ох как плохо прыгать светлой летней ночью! Как раздетым на женский пляж войти.

Маршал удивленно гмыкнул, потом тихонько рассмеялся.

— Значит, пойдешь пешком. Не далеко?

— Далеко, близко — не проблема. Группа должна выйти на цель. Время — субстанция в данном случае растяжимая. Я бы очень вас просил параллельно с моей готовить группу для заброски с воздуха. Заброски может не быть, но вот сделать ее подготовку заметной…

— Понятно… Ох хитер… Ты потребовал у фронтовой разведки разыскать своих людей. Что же моим разведчикам не веришь? Или не хороши?

— Хороши, товарищ маршал. И в ближнем бою, и стрелки отменные. И верю я, конечно, ребятам. Но моим верю я как себе. Моих я знаю с пеленок, я имею в виду разведку. Знаю, кто что может… А с вашими людьми я буду слепой. И еще… Я просил двух разведчиков-югославов родом из предполагаемого квадрата. Хорошо, если бы они немного знали русский.

— Ждем ответа из штаба Тито… Но они-то будут совсем чужие.

— Ни один из моих людей не знает сербского языка… и местность. И много всего… Что носят, например, сербские пастухи на голове, во что одеваются, какие у них привычки… Где найти в горах родник…

— Что ты меня агитируешь? Я же согласен с тобой, — улыбнулся маршал.

Он поднялся с кресла, прошел в угол комнаты, где стоял сейф, скрипнул дверцей. В руках его появились черная бутылка с цветистой этикеткой и два фужера.

— «Осборн», капитан. Коньяк высшей марки. Пахнет солнцем Андалузии… Поди и не пробовал такого?..

— Всяко приходилось, товарищ маршал.

— Да, я и забыл, что ты специалист по немецким тылам, — усмехнулся командующий. — Учти… пью редко и не со всяким человеком. Но с тобой выпью. И вот за что…

Командующий вдруг посуровел, легкая тень набежала на лицо.

— Войну мы выиграли… Теперь можно так сказать… А солдаты продолжают умирать. Наши, советские люди, капитан. Ты лучше меня знаешь, что такое тысячи тонн бензина. Но если не взлетит хотя бы сотня самолетов врага, если не двинется хотя бы полсотни танков — это значит, не сложат головы тысячи наших людей. Славянская кровь должна дорожать, капитан… Мы и так ее пролили достаточно. Вот я и хочу выпить за твою удачу…

Командующий разлил коньяк в фужеры, быстро взглянул на дверь, торопливо чокнулся и залпом выпил.

— Адъютант, понимаешь… если увидит, будет мне нахлобучка.

Маршал снова прошел к сейфу и спрятал бутылку и фужеры.

— Ну вот, теперь мы чистые, — усмехнулся командующий.

— А запах…

Маршал грустно взглянул на Долгинцова.

— От тебя не скроешься… дотошный ты… Дыши в себя, и не будет никакого запаха.

Седой сдержанно улыбнулся.

— В себя долго не подышишь, товарищ маршал.

— Приходилось?

— В болоте лежал… глубина метра полтора… Немцы набежали. По их расчетам, должен я здесь быть, а меня нет… А я не знаю, сколько они топтаться у меня над головой будут. На всякий случай полминуты лишних пролежал…

— А всего сколько?

— Минуты две…

— Не может быть!.. Тренировался, что ли?

— Тренировался, товарищ маршал, с детства.

— Ушли немцы-то?

— Не пил бы я с вами коньяк, если бы не ушли.

— У меня тоже случай был… В сорок втором. Штаб армии попал под бомбежку. Навел кто-то. Две землянки вдребезги. А там, где я, горит все… и дым… Дышать нечем. Так я полотенце в воде намочил и сквозь него дышал. Потом ребята из охранения вытащили без сознания… да…

Командующий пожевал губами, потер виски.

— Почему все-таки «Рай»? Оригинальничанье или код?

— Код. Возможно, начальные буквы или слоги… Я посижу над картой… И есть у меня один шибко сообразительный малый на такие кроссворды.

— Из тех, что прилетят?

— Из тех, товарищ маршал. И еще… Есть просьба…

— Слушаю.

— Моих людей, которые прибудут, не нужно никому показывать. Пусть отправляют сразу на хутор, что на стыке двух проселков. У меня там «Логово».

— Тоже код?

— Конечно, товарищ маршал, но знаете его пока вы один.

Маршал снова, как полчаса назад, остро взглянул на Седого. Молча кивнул. Потом спросил:

— Никому?

— Ни одному человеку…

— Верю я в тебя, капитан… Ой как верю! Если бы все понимали так свою задачу. Давно бы войну выиграли… Людей твоих будет встречать мой адъютант.

— Спасибо, товарищ маршал.

— Слушай, что я тебя напоследок хотел спросить… Ты уж не смейся над стариком… Тебе страшно бывает, когда ты по тылам ходишь?

— Конечно… Все ведь знают, что такое гестапо. Только я бы им не дался. У меня под ремнем всегда «лимонка» да еще в чугунном чехле… Граната-неразлучница.

— И сейчас с собой?

— И сейчас.

— Покажи.

Седой достал из-за широкого ремня гранату. Маршал взял «лимонку», подержал ее на весу.

— Неразлучница… Хм… А если есть еще шанс?..

— Нельзя рисковать. Там про шанс не думаешь. Мысль одна — как бы не попасть в их руки.

— Ты прав, капитан… Такая у тебя работа. Ну прощай. Еще раз желаю удачи… и возвращения.

— Спасибо, товарищ маршал… Постараюсь выполнить задание. Ну… и вернуться.

Седой вытянулся, отдал честь и, мягко ступая по коврам, вышел из комнаты.

Не успел Седой сойти с крыльца дома, в котором остановился командующий, как попал в мощные объятия крупного усатого человека.

— Ваня! — вскрикнул Долгинцов и обнял старого друга.

— А я вот, видишь, поджидал тебя, — хитро подморгнул капитану грузный человек с полковничьими погонами. — Думаю, улетит ведь фокусник, и не увидимся.

Они подружились в начале войны. Иван Авксентьевич Шашырев был командиром дивизионной разведки, куда Седого направили для прохождения службы.

Фронтовая дружба возникает внезапно и надолго. Зачастую цементом этой дружбы является совместно пролитая кровь. Случилось так, что они дрались в одном окопе, когда дивизия попала в окружение. Потом война разбросала их по разным фронтам. И вот встреча. Шашырев носил уже чин полковника и занимал соответствующую должность, но в обращении остался прост и трогательно наивен, потащил Седого в свою комнату, достал коньяк, консервы.

— Как я рад, что ты жив, Андрюша… — бубнил он, разливая коньяк. — Много слышал о тебе и все думал: до коих пор он будет ходить по лезвию ножа?

— До сих, — улыбнулся Седой, — до конца войны, Ваня.

— Ну и бросает тебя. Два дня назад еще ведь в Польше был.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, брат. Знаю и то, что за тобой самолет посылали в тыл к немцам. Такой ты у нас достославный, Андрюша.

В тот же день, под вечер, Седой попросил подобрать ему разведчика в группу — для полного комплекта не хватало одного человека.

Утром Шашырев сам пришел к разведчикам в «Логово».

— Едва нашел твое убежище, — недовольно проворчал Шашырев, здороваясь с Седым.

— А ты хотел, чтобы его знал каждый ездовой, Ваня? Абвер не дремлет… Уверен — и здесь у него своя пара глаз.

— Выходит, наши контрразведчики зря хлеб едят?

— Выходит… Группы-то не вернулись. И на связь не вышли.

— Да, конечно…

— Ну что, Иван… кого отдашь из своих золотых запасов?

Шашырев усмехнулся и, глядя куда-то в сторону, неуверенно сказал:

— Есть тут у меня один парень. Из бывших лейтенантов. Профессионал… Может все… Только вот с характером у него, да и с дисциплиной нелады. Не то чтобы псих, но и… одним словом, сгоревший человек. Немца живого видеть не может. А так, если характер отбросить, самый твой человек. Узнает, куда идете, умолять будет взять с собой.

— А этого пока никто не знает, и ты тоже, Иван Авксентьич.

— Конечно, конечно… Но ты все же его посмотри. Из твоих ребят его никто не возьмет. Пулеметчик — поискать надо. Знает немецкий…

— Зовут как?

— Щеколда. А проще — Саша Чиликин…

— Ну что ж, идем смотреть Щеколду. Кстати, за что такая кличка?

— А он и есть щеколда. Если руками что схватит — все. Считай, намертво.

Чиликина они отыскали на краю села. Он сидя бросал ножи в дерево, три из них уже торчали в стволе одинокой сосны.

Щеколда лениво и, как показалось Седому, неохотно поднялся с пня, на котором сидел.

Это был медлительный широкоплечий крепыш с мощным торсом и огромными, сильными руками.

Седой понял всю справедливость клички.

— Сержант Чиликин, — доложил Щеколда.

— Тренируетесь? — дружески спросил Седой.

— Не-е… балуюсь…

— Можно и мне побаловаться?

— Ну-у… попробуйте…

И он протянул капитану длинный нож.

— Бью в середину между вашими двумя финками.

Седой метнул нож. Щеколда удивленно присвистнул. Нож точно вошел между двумя лезвиями.

— Разведка, — сразу догадался сержант.

— Будем знакомы, — ответил Седой, — капитан Долгинцов, командир особой группы штаба фронта. Есть предложение.

— Так сразу…

— Да. Вы мне нужны. Если нарисуете на мишени восьмерку из пулемета, беру с собой.

— Какой пулемет?

— МГ. Трофейный немецкий…

— Сделаем, товарищ капитан… А с собой — это куда?

— В «Рай», — усмехнулся капитан.

— Можно и туда, но лучше в чистилище, пусть почистят.

Щеколда нарисовал пулями обещанную восьмерку. Седой остался доволен.

Чиликину капитан понравился сразу, а это было немаловажно. У Щеколды все люди делились на «нра» и «ненра». Если ему человек не нравился чем-то, толку от Чиликина не было. В лучшем случае он выполнял долг. Но уж если нравился, Щеколда выкладывался весь, чтобы заслужить легкую похвалу или расположение этого человека.

— Ну? — спросил Шашырев, когда они остались одни.

— Беру. Спасибо. То, что надо.

— Эх ты, а еще старый друг. Я тебе суперразведчика, а ты — то, что надо… Экстра-класс. От сердца отрываю, можно сказать…

— Так для дела-то какого отрываешь, Иван Авксентьич.

— Да уж… Как там все сложится? Как в языке майя: сто иероглифов — и все неизвестные.

— Языками балуешься.

— А-а, до войны все… Хотел разгадать тайну языка майя и прочесть их таинственные манускрипты на скалах.

— Да ты, оказывается, романтик, Иван, — изумился Седой.

— Я был нормальный человек, а теперь военный.

— Ничего, кончится война — разгадаешь.

— Нет. Буду преподавать.

— Слушай… и у Чиликина, что же, так и никого?

— Никого, — помрачнел Шашырев, — всех немцы расстреляли за связь с партизанами. Его ведь из лейтенантов за что разжаловали? Пленного «языка» одним ударом убил. Сам же взял, тащил на себе, а потом… тот что-то сказал ему — никто не знает что… Он его и стукнул. Я же тебе говорил — сгоревшая душа.

— Пламя, на котором горит эта душа, чистое, светлое пламя, Ваня.

Сначала он смотрел, как они стреляли. Из немецких «шмайсеров» на расстоянии ста шагов, из трофейного МГ на пятьсот и больше. Из личных парабеллумов по движущимся мишеням. Потом дзю-до. Схватки между собой, каждый с каждым. И по очереди с ним, капитаном Долгинцовым.

Полковник Шашырев только удовлетворенно крякал, когда очередной «противник» Седого беспомощно валился на песок. Но капитан остался доволен: «Чуток подучим. А так ребята в порядке. Реакция есть, ловкости и силы не занимать».

Подошел Мирчо Джанич, словенец, присланный из разведотдела штаба Тито, и что-то быстро проговорил, путая сербские и русские слова. Гайда, его товарищ, хорошо знавший русский, перевел: «Товарищ капитан — великий чемпион, его, Мирчо Джанича, не мог „взять“ никто во всей Народной армии, товарищ капитан бросил Мирчо за три секунды, он готов идти с товарищем капитаном хоть в преисподнюю».

— Туда не требуется. Пойдем, Мирчо, к тебе в гости. Может быть, даже домой заглянем.

Прошло несколько дней. Жизнь в «Логове» текла своим чередом. Седой радовался добрым, открытым отношениям, сложившимся в интернациональной группе. Чех Франтишек Печек учился у Присухи радиоделу, Гайда осваивал новую снайперскую винтовку и приобщал к ней угрюмоватого Джанича.

— Пригодится, Мирчо, — старательно выговаривал по-русски худощавый, жилистый серб и не уставал записывать в блокнот русские слова, которыми так и сыпал всезнающий оптимист Присуха по кличке Ньютон.

Болгарин Николо Арабаджев учил разведчиков алгебре маскировки и незаметного проникновения к нужному объекту. Это были тихие, бесшумные часы терпеливого ожидания и вдумчивого наблюдения. Седой приказал бегать кроссы. Они вырабатывали выносливость и силу. Путь предстоял неблизкий.

За неделю интенсивных тренировок бойцы осунулись, внешне подобрались, посуровели.

Прошла еще неделя. Эфир молчал. Седой вернулся из штаба серьезный, сосредоточенный, собрал группу и кратко изложил суть задания. Взорвать бензохранилище. Любым способом. Пока жив хоть один из группы, он должен думать только об этом.

Ночью люди Седого выехали на прифронтовой аэродром. Чтобы сэкономить силы и время, Седой решил лететь до самой линии фронта сколько возможно. Воздух спасал и от замаскированных вражеских глаз.

Седого клонило ко сну. Ровный гул моторов действовал как снотворное. Сколько помнил себя, ему всегда в самолете хотелось спать. Капитан взглянул в иллюминатор. На ночной земле вспыхивали редкие огоньки жизни.

Операция закодирована как «Кедр». Для всех он Седой, командир. Его приказ — закон. Из двенадцати он знает четверых: старшину Арабаджева, радиста и минера Николая Присуху, сержанта Синёва и подрывника Франтишека Печека.

С Николом Арабаджевым судьба свела еще в сорок втором. Их группу из шести человек десантировали с катера на крымское побережье для выполнения редкостного по отчаянности задания — уничтожения гигантского орудия, обстреливавшего осажденный Севастополь.

С тех пор старшина отвоевал два года по тылам без единой царапины, словно заговоренный.

Сержанта Присуху Седой знал, что называется, с пеленок — он взял его прямо из школы подрывников и ни разу не пожалел о сделанном.

Остальные — участники последнего рейда в Польше. Очень разные эти двое. Синёв неразговорчив, угрюмоват, в широких, налитых силой плечах таится спокойная, тяжелая мощь. Чех Франтишек улыбчив, хрупок, любит шутку — открытая душа. Франтишек из эмигрантов. Отец, в прошлом известный всей Европе врач-окулист, не смог жить в оккупированной Чехословакии.

Седой откинулся к холодной плоскости и чуть повернул голову влево.

«Крепкие нервы у парня», — с уважением подумал капитан.

На металлической скамье, привалившись к стенке, спал чернобородый загорелый Мирчо Джанич — чемпион по дзю-до Народной армии. Спал, словно у себя дома, сладко посапывая и чему-то улыбаясь во сне. Его товарищ Данило Гайда с удивлением и завистью смотрел на разведчика, нервно покуривая.

Мирчо и Данило не знали, чьими стараниями они оказались за линией фронта.

В штабе фронта с самого начала дело всем казалось простым. Ну, подумаешь, сжечь склад с горючим. Сколько их взлетело на воздух за годы войны!

Готовилось наступление в Югославии. Склад питал горючим немецкие танковые корпуса и авиацию, базирующуюся на сербских и словенских аэродромах. Немцы развозили горючее ночью, строго соблюдая светомаскировку. Никто не знал даже приблизительно, где находится этот злополучный склад. Сведения, полученные из разведывательного центра Народной армии, были разноречивы и содержали скудную информацию: «в южных районах Сербии», «северо-западнее города», «наблюдатели засекли колонну автоцистерн в районе»…

Немцы явно хитрили, делая ложные ходы. Они прекрасно понимали, какую роль играет спрятанный среди гор склад после потери румынских нефтеперерабатывающих заводов. Вместе с потерей горючего они утратили бы маневр.

Была создана группа «Кедр» взамен невернувшихся. Седого торопили с подготовкой группы. Тогда-то и возникли двое из Народной армии. Капитан не хотел блуждать в потемках на незнакомой территории.

Маршрут «Кедра» пересекал фронт армейской группы «Сербия», все ее три пояса обороны и затем ее тылы. Дальше была благословенная земля Сербии, где гарнизоны в городках были венгерскими, села же в лучшем случае охранялись четниками.

Разведка ночным боем силами батальона на участке, где группа Седого переходила фронт, отвлекла, дезориентировала немцев, и «Кедр» благополучно проскользнул мимо сторожевого охранения, скрылся в лесу.

Нужно было пройти чисто. В этом заключалась главная трудность. Мог ведь просто встретиться случайный немец. Его пришлось бы ликвидировать и тем самым наследить.

Седой вел группу змейкой, обходя большие скопления войск, замирая днем и неслышно передвигаясь ночью. Опыта в таких делах ему было не занимать, но еще надеялся и на удачу. И она не оставила его, человека, воевавшего с первого дня войны.

Группа прошла все три пояса обороны немцев, миновала тылы и вырвалась на просторы осенней Сербии.

Они шли по пустынным межгорьям Восточно-Сербских гор, обходя села и хутора. Война отодвинулась, стала далекой. Им стало казаться, что так было всегда — тишина гор, хрустально-чистый воздух, журчание ручьев, пение птиц.

Ночью в горах было холодно, но они не разводили костров, пока не наткнулись на небольшую пещерку. Там огонь горел всю ночь, и они хорошенько выспались.

Истекло несколько дней, пока группа приблизилась к желаемому квадрату. Последний переход был длинным, и разведчики устали.

Седой уже подумывал о привале, присматривал место. И вдруг дом. Он стоял на холме и притягивал как магнит.

— Что скажешь, Мирчо?

— У нас есть такие хутора. Дом с пристройками и сарай. Бывает еще амбар, ну и всякие там погреба, хранилища. Здесь должна жить большая семья…

— Хижина на семи ветрах, — буркнул Арабаджев, — никак там архангелы живут.

— Может быть, он пустой? — сделал предположение Присуха.

— Нет, — сказал Седой, опуская бинокль, — дом жилой, а хозяин смотрит из-за занавески…

— Неужели видели, товарищ капитан? — удивился Присуха.

— Предполагаю. Занавески задернуты, на срубе колодца ведро — недавно брали воду. Ну а на крыше ведь, кажется, стоит аист…

— И правда…

— Я посмотрю, — предложил Джанич.

Седой кивнул. Серб умел стать невидимкой, когда следовало приблизиться к чему-нибудь неизвестному.

Как и предполагал Седой, хозяин оказался дома. Высокий худой словенец мял в руках неизвестно откуда взявшуюся газету и заискивающе смотрел на разведчиков.

— Спроси его, Мирчо, есть ли в округе немцы, а если есть, то где и много ли… Заметь, немцы, а не венгры…

Джанич вынул из рук хозяина дома газету, силой посадил его на лавку, тихо и строго спросил:

— Как зовут?

— Милан, — невнятно пробормотал тот. — Милан Стуковский…

Джанич проследил за взглядом Милана. Хозяин смотрел в пол.

— Где семья?

Стуковский вдруг сжался и жалобно взглянул на разведчика.

— Немцы, что ли, убили? — спросил Джанич.

— Нет. Ушли… — опять невнятно пробормотал Стуковский.

— А ты что же?

— Дом…

— Ясно… Дом побоялся оставить. А где же другие люди с хутора?

— Ушли…

— Немцы рядом есть?

— Нет.

Милан смотрел мимо Джанича. Чуть выше и в сторону. Лицо его казалось бледным.

Одет Стуковский был хорошо, в добротную кожаную куртку, яловые сапоги. Весь внешний вид его говорил о достатке.

«Может быть, не успел переодеться? — подумалось Седому. — Поздно нас обнаружил».

Он не верил Стуковскому. Дом на горе — прекрасный наблюдательный пункт на все четыре стороны. Настораживало отсутствие людей. Мертвая зона. И один дом, один человек. Живет, словно и войны нет.

Долгинцов приказал тщательно обыскать дом и сараюшку.

Телефон обнаружил Гайда. В подполье, в стене, оказалась ниша, искусно замаскированная фанерой.

Стуковского спустили в подпол и показали находку. Он весь обмяк и рухнул на колени.

Допрос повел Джанич.

— Кличка?

— Отшельник.

— С кем связь, конкретно фамилию, должность…

— Оберштурмбаннфюрер Гельмут Хёниш, комендант, все немцы, что в округе, под его командованием.

Это был уже мертвый человек. Чрезвычайная бледность покрывала его лицо, ввалившиеся глаза закрыты, их бил нервный тик. Отвечал он громко, монотонно, словно читал давно заученную молитву.

— Что ты должен сообщать им по телефону?

— Ваше появление, количество людей, вооружение, приметы.

— И что же? Были русские?

— Были… — прошептал Стуковский.

Гайда переводил Седому допрос. Капитан вздрогнул.

— Сколько?! — крикнул он. — Сколько их было?

Стуковский бормотал что-то несвязное, переходил на шепот. Казалось, что он вот-вот потеряет сознание.

— Он говорит, товарищ капитан, что русские были трижды… три группы, и он обо всех сообщил немцам…

Вот почему молчал эфир. Они приходили сюда обогреться, может быть, поесть горячего, отдохнуть перед дальним и трудным поиском. Узнать от этого человека о дислокации немцев. А он хладнокровно звонил в гитлеровский штаб и сообщал даже приметы разведчиков.

Он и встречал их, наверное, в холщовой поддеве и в лаптях. Бедняк, оставшийся сторожить кулацкий дом, вот за кого он себя выдавал. А сейчас не успел навести маскарад.

У Седого было такое чувство, словно ему жгли руки. Они тянулись к пистолету. Ему хотелось самому всадить в эту мразь все девять пуль именного вальтера.

— Кого знаешь в комендатуре? — продолжал допрос Джанич.

— Абер… гауптман Зигфрид Рутт… Обер-лейтенант Кройш — командир роты охранения…

— Где склад? — в упор спросил Джанич.

— В Черной пещере… Но я сам его не видел…

— Четник?

— Да… Расстреляйте меня быстро… Я больше не могу…

Джанич жестко и неожиданно спросил:

— Какой район в округе местные жители называют «Раем»? И давно ли?

— Долину, которая у Черной пещеры. Давно… Ее так называл еще мой дед…

— Так просто… — пробормотал Седой, — не может быть…

Он был разочарован. Это было непохоже на немцев.

— Спроси его, много ли немцев охраняет Черную пещеру.

Стуковский помотал головой, спазм перехватил горло, потом вымолвил:

— Не знаю…

— Он просто связник и осведомитель, товарищ капитан, и, конечно, мало что знает… — сказал Джанич. — Я его расстреляю сам, потому что он мой югославский фашист…

Все правильно, Мирчо, хотелось сказать Седому, фашисты везде фашисты. Ему приходилось видеть разных фашистов — и литовцев, и поляков, и фанатов бендеровцев. И всюду за ними стояли жестокость, насилие, подлость и смерть.

Седой думал об ошибке. Весь его опыт разведчика, специалиста по диверсиям в тылу врага, заставлял его противиться простому решению немцев закодировать квадрат с местонахождением склада под местное прозвище долины. Что-то не сходилось в итоге. Седой не понимал противника, и это злило его. За годы войны он привык иметь дело с умным, коварным врагом. Здесь же налицо была беспечность, граничащая с глупостью. А ведь он знал, что стоит за этим. Абвер и СД, может быть, и гестапо. Склад-то — объект чрезвычайной важности. Тогда в чем же дело?

Он резко встал и вышел из дома. Разговор разведчиков мешал сосредоточиться, отвлекал, нарушал живой процесс мышления. Седой спустился к горной речушке.

Придется все проверять. И Черную пещеру, и всю округу. Если в пещере склад, должна быть охрана — вышки, дзоты, ну и все, что положено в таком случае. Значит, нужно скрытно выйти на подступы к входу, дождаться въезда и выезда бензовозов. Где-нибудь на дороге незаметно проверить наличие горючего. И только тогда действовать. Искать обходной путь в пещеру. Если такого пути не найдется, прорваться на склад с последним боем. Но прежде проверять, проверять, проверять. Если им подсовывают «дезу», при настоящей строгой проверке она рано или поздно вылезет наружу.

Да, что-то здесь не так. Но что? Манера, стиль, школа… Все непохоже на абвер и СД… Черт… Словно попал в липкую гигантскую паутину. Вроде и рвется, а не выйдешь.

Вышки были на месте. Колючая проволока в три ряда окутывала подступы к широкому въезду в пещеру. Под горой даже стояли зенитки. Дзоты Долгинцов обнаружил позже по редким хилым дымкам — утрами в горах было прохладно. У въезда ходили часовые и стояли два крупнокалиберных пулемета.

— Стуковский сказал правду… склад, — прошептал Джанич.

— Может быть, Мирчо. Будем смотреть карту и схемы, искать второй вход… Возвращаемся…

Вот когда пригодились схемы пещер. Оказывается, Черная была связана с одной из пещер длинным естественным коридором, который когда-то был руслом подземной реки. Пещера и называлась по имени реки — Разливка.

Седой послал на дорогу Арабаджева и Гайду. Они должны были определить, с грузом ли идут бензовозы от Черной. Сделать это было не так уж и сложно. На дороге поперек ее делалась влажная полоса — хватало двух канистр с водой. Сначала измерялась глубина колеи после порожней машины. Затем то же проделывалось с машинами, идущими от Черной.

Бензовозы обратно шли с грузом. И тогда Седой дал команду двигаться к Разливке.

Группа скрытно прошла ущелье, обойдя Черную справа, и выбралась на почти симметричный изгиб долины, рассекающей хаос невысоких гор и холмов. Разведчики прошли по склону одного из холмов и очутились перед каменной осыпью, где должен был находиться лаз в пещеру. Груда мелких и крупных камней, скатившихся с вершины, видимо, закрыла лаз, но, когда разобрали завал, увидели в теле горы железные двери.

— Двери, товарищ капитан! — удивленно воскликнул Присуха.

Выходило, что немцы знали об этом лазе и заделали его.

Ни часовых, ни вышек, ни дзотов. Седой насторожился. Но соблазн проникнуть в пещеру с тыла был велик.

— Франтишек, — позвал он.

Чех поднялся с обломка скалы, на котором сидел.

— Сколько нужно взрывчатки, чтобы подорвать двери?

— Одной толовой шашки…

— Не шумно будет?

— В самый раз… если, конечно, никого нет рядом.

— Действуй…

Взрыв все-таки прозвучал гулко и сильно. Двери лежали на земле. Дорога к сердцу Черной пещеры была открыта.

Но путь неожиданно преградила подземная река. Пришлось идти по пояс в ледяной воде. Летучие мыши, потревоженные светом, метались под высокими сводами. В пещере было холодно и промозгло. То и дело встречались глубокие, бездонные, темные провалы подземных колодцев. Одна галерея переходила в другую.

Группа двигалась бесшумно и наконец добралась до коридора, круто уходящего вниз. Внезапно из темноты выросла груда набросанного камня, а за ней — массивная бетонная перегородка.

— Они заделали вход в Черную, — сказал Джанич, — взрывать нельзя — услышат. — Он улыбнулся. — Не зря я кирки брал… Теперь это наше главное оружие.

Да, у них были и ломы и кирки. Упакованные в брезент, они производили впечатление оружия. Каково же было удивление Присухи и других, когда они увидели обыкновенные кирки и ломики.

Щеколда хлопнул Джанича по спине.

— Ну ты и фокусник. А если бы стенки не было?

— Тогда… тренировка по поднятию тяжестей… Полезно для разведчика с такими руками.

Работали молча. Через час удалось отбить небольшую глыбу скалы сверху, где стенка соприкасалась с камнем пещеры. Именно там, на стыке, велел работать Джанич.

Вскоре Мирчо установил, что перегородка сложена из кирпича и камня, положенных в два ряда. Появилась надежда пробить стенку. Работали до вечера, сменяя друг друга. Наконец пробили небольшое отверстие, и самый любопытный, Присуха, заглянул в пролом.

— Вот это да… — услышали все приглушенный восторженный вопль радиста.

Потом в пролом заглянул каждый. Пещера Черная не оправдывала своего названия. В свете фонарей она блистала и переливалась многочисленными разноцветными сталактитами. Снизу поднимались к сводам ребристые, играющие всеми цветами радуги сталагмиты.

— Никогда не видел ничего подобного, — пробормотал Щеколда.

Расширили проход и влезли в пещеру. Долго сидели отдыхая, любуясь невиданной доселе красотой.

Седого тоже потрясла красота подземной залы. Что-то нереальное, сказочное было в этом сверкающем многоцветье. Невозможно было оторвать глаз — так завораживающе действовало зрелище подсвеченных фонариками причудливых натеков.

Они двигались цепочкой вслед за Джаничем, который один пользовался фонариком. Он то и дело гасил его, останавливал группу, и тогда все слушали пещеру. Они слышали шорох крыльев, стук падающих с потолка капель, тихое журчание воды и собственное дыхание.

Шаги звучали в пещере гулко и громко. Их эхо отражалось от стен. Казалось, пещера сердится за безразличие к ее красотам.

Неожиданно Джанич остановился и сказал:

— Всем разуться… Склад совсем рядом… Слышите запах?

Пахло бензином. Все разулись и дальше двигались в носках. Мелкие острые камни ранили ноги, но никто не замечал боли. Группа приближалась к огромной зале, где стояли бочки с бензином. Их уже было видно. Они стояли штабелями, окруженные колючей проволокой и железными ежами.

— Наверняка есть мины, — шепнул Присуха капитану.

— Проверь…

Ньютон уполз вперед. Вернулся он скоро.

— Нет мин, товарищ капитан.

— Ладно. Нет так нет. Забыли поставить. Теперь уже все равно.

Пока делали проход между ежами и резали двойной ряд колючки, Седой успел обдумать весь этот трудный день. Вроде бы все правильно. И вышки сторожевые, и железные двери, и бетонная стенка, и ежи, и вот колючая проволока, но, с другой стороны — тыл не охраняется, хранилище не заминировано. Что это? Беспечность или расчет? Такой склад так охранять нельзя, пришел к выводу Седой, и его уже не удивил громкий удивленный возглас Щеколды:

— Да ведь они пустые… Товарищ капитан, в бочках… нет ничего. Вот послушайте…

И он ударил чем-то металлическим по одной из бочек. Она отозвалась гулким глухим звоном.

Они не дураки и продумали вариант диверсии с нашей стороны. Отшельник ловил диверсантов на подступах, мы его прошли и напоролись на фальшсклад. Они рассуждали правильно. Русские будут искать склад в самой большой пещере. Подсунем им фальшивку по всем правилам тонкой игры. И мы попали в эту сеть. Остроумно. И вроде бы просто. «Рай» оказался без райских яблок. И даже без Адама. Адам смеется сейчас в другом месте, и, может быть, даже поблизости.

Казалось, ему ли удивляться. Не новичок ведь. Но он-то, многоопытный кадровый разведчик, знал, что таится за словами «обнаружить и по возможности уничтожить». За этими словами стояли Ее Величество Неизвестность, не одна сотня километров поиска, боль потерь в коротких жестоких схватках с врагом, возможно, минные поля и специальные заграждения.

Быстро не получилось. И не могло получиться. Внезапно склад превратился в реальный объект особой важности. Может быть, только сейчас Седой осознал это до конца.

Капитан опасался засады на выходе. И он был недалек от истины. Немцы просто немного запоздали. Группа уже выскользнула из пещеры. И все же полурота эсэсовцев настигла ее на выходе из ущелья. Седой принял бой, потому что уходить было некуда — их прижали к пропасти. Оставалось одно — как можно дороже продать свои жизни.

Немцы были наглые, видимо, не нюхавшие пороху, и Щеколда расщедрился — стрелял, как в тире. Полурота залегла и повела осаду по всем правилам «охотников на лис».

Кличка пристала давно. Как-то Сергей Веретенников вернулся из трудного поиска в обожженных лохмотьях, почерневший от голода и недосыпания. Пришел, когда все уже перестали ждать. И тогда оказавшийся в землянке разведчиков корреспондент армейской газеты воскликнул:

— Вы Феникс… — И, смущенный столь громким сказочным образом, тише добавил: — Возрожденный из пепла…

Так и пошло — Феникс. По всей армии. Даже командующий однажды обронил:

— В поиск пусть возьмут Феникса. Он умеет выходить из любых передряг.

Да, судьба хранила Веретенникова с завидным постоянством. Вот и сейчас она вырвала его у смерти, можно сказать, в последнюю секунду.

Он охранял пролом в пещеру, куда ушли его товарищи, когда увидел немцев. Они спокойно шли к пролому, и было их человек двенадцать. Феникс подождал, пока они приблизятся, чтобы ударить в упор, и вдруг увидел, как передний, видимо офицер, достал из сумки противогаз.

Сержант догадался сразу, что это значит. В пещере газ. И вся группа, видимо, погибла. Он затаился за уступом, пропустил немцев в противогазах и приготовил гранаты.

Немцы появились спустя четверть часа. Веретенников увидел оружие своих товарищей и одежду. Он узнал плащ-накидку лейтенанта Губина и ручной пулемет своего закадычного друга ефрейтора Симыковина.

Ярость захлестнула разведчика. Он расстрелял гитлеровцев в упор, ожидая пули от вскинувших автоматы немцев. Но так неожиданно было появление сержанта, что две-три очереди, что они успели выпустить, прошли над головой Веретенникова.

Сержант надел противогаз убитого и спустился в пещеру. Вынеся всех до одного на поверхность, он пытался по очереди откачать каждого. Потом он похоронил их в одной могиле.

Оставшись один, Веретенников решил мстить. Он собрал оружие убитых и спрятал его в разных местах вместе с боеприпасами. Он понимал что за ним начнется охота.

И охота началась. Чтобы сбить со следа собак, сержант прошел с полкилометра ручьем и тут обнаружил пещеру. Вначале он увидел щель, а когда разгреб камни, то понял, что это замаскированный вход, а может быть, и выход. Не раздумывая, Веретенников нырнул в щель. Скоро обозначился и вход — пещера оказалась небольшой. Разведчик решил переждать здесь первый поиск немцев. Но он ошибся. Охотники обладали многолетним опытом и чутьем. Они даже не полезли в пещеру, а просто позвали:

— Иван, ты здесь… выходи…

— Ну да, — хмыкнул сержант, — чтобы волки съели, — и подивился расторопности немцев. Откуда ему было знать, что гитлеровцы сделали из каждой пещеры ловушку. Входи, но выползай с поднятыми руками.

Веретенников вырос в Майкопе, и это, возможно, спасло ему жизнь. Запах нефти в городе был привычной и неотъемлемой частью жизни каждого майкопчанина, как и близкие горы.

Сержант вначале подумал, что нефть где-то в пещере, но запах шел от входа. В темноте ничего не было видно, но Веретенников быстро полз, иногда перебегая от уступа к уступу, почти натыкаясь на них, боясь включить фонарик. И когда в пещере полыхнуло пламя и огненная река выплеснулась на простор, сержант уже разбирал камни, которыми завалил выходную щель.

— Крематорий что надо, — пробормотал Сергей, в изнеможении упав на траву. Он тихонько, чуть истерично, рассмеялся. Напился в ручье и, низко пригибаясь, осторожно двинулся вверх по ущелью. Он остался один на огромном пространстве, занятом врагом, но ведь это было для него не впервой. Стратегическая задача ему была ясна — взорвать склад.

Веретенников долго размышлял, что лучше, полезнее. Отыскать склад и попробовать поджечь его или предпринять попытку пройти территорию, забитую немецкими войсками, пересечь линию фронта и рассказать все, как было.

Сержант остановился на первом варианте из соображений долга перед погибшими товарищами. Он знал, что до их группы были еще две, которые не вернулись. Теперь-то разведчик понимал, как они исчезли. Но фронт был далеко, до него можно и не дойти в пятнистом комбинезоне. И не российская земля была под ногами. Поди угадай, кто ты — случайный встречный, четник, фашистский прихвостень или патриот ждущий прихода Красной Армии.

И Веретенников начал свой отчаянный одиночный поиск. Прошла неделя, кончился запас продуктов, взятых дома, а Сергей не приблизился к цели ни на метр. Он обшарил всю округу, облазил все пещеры и понял, что склада здесь никогда не было. Немцы выдумали его. Распространить ложную информацию не составило большого труда. Так появился особой важности квадрат «Д», о котором говорил ему командир.

И сержант решился. Он выследил немецкого фельдфебеля, большого любителя малины. И взял его. Связанный по рукам и ногам немец долго не мог прийти в себя. Познание Веретенникова в немецком языке было ограниченным, но фельдфебель его понял. Пожилой, лысоватый немец из Кёльна грустно покачал головой и сказал, что ему неизвестно, где склад, но что он дальше, южнее, в отрогах Восточно-Сербских гор. Когда Сергей спросил о бензовозах на дорогах, немец вдруг сказал по-русски:

— Маскировка…

И пояснил — бензовозы пустые, в них нет горючки. Попросил не убивать его. Он многосемейный отец и единственный кормилец. Веретенников и сам видел — немец не кадровый, штатский немец. Он оставил его в пещерке, предоставив возможность самому выбираться из создавшегося положения. И пошел на юг, решив навсегда покинуть квадрат-ловушку. И тут он услышал стрельбу. Кто-то охотился в его владениях. Интересно, на кого же? Стреляли на стыке двух проселков возле ущелья. Веретенников поспешил на выстрелы. Он бежал по знакомой, едва заметной тропинке и скоро выскочил к ущелью. Здесь шел бой. Он увидел до полуроты немцев, охвативших полукольцом невысокую гору, где засели какие-то люди.

«Югославские партизаны», — решил сержант и замер, ожидая развязки.

У него было четыре гранаты и «шмайсер» с тремя запасными рожками. Он у немцев в тылу. И позиция что надо. Но, ввязавшись в бой, он рисковал.

Немцы подбирались все ближе к вершине, откуда раздавались редкие очереди.

Если бы позиция была другой, Веретенников никогда бы не ввязался в схватку. Ему было искренне жаль зажатых на вершине партизан. И он ударил из своего укрытия. Бил короткими очередями, как на стрельбище. Немцам некуда было деваться. Они сами оказались в ловушке. И тогда офицер повел их на штурм веретенниковского укрытия.

Сержант израсходовал четыре гранаты и отбросил немцев на исходные. Группа на вершине оживилась и атаковала немцев по фронту, тем более что гитлеровцев оставалось немногим более полутора десятка человек. Партизаны вели огонь прицельно и точно, и вскоре на склоне остались лежать последние из отступающей группы.

Высокий седой человек в маскировочном комбинезоне остановился перед укрытием Веретенникова и, сложив ладони рук рупором, крикнул;

— Эй, товарищ… выходи…

Веретенников от удивления привстал из-за камня, не теряя осторожности, спросил;

— Вы кто? Почему говорите по-русски?

— Это я вам должен задать вопрос: почему вы говорите по-русски?..

— Вы партизаны? — крикнул сержант.

— Нет…

Веретенников встал и, спотыкаясь, медленно пошел по склону, уже понимая, кто перед ним.

В бункере было светло. Двое офицеров цедили коньяк и вели неторопливую беседу.

— Ты любишь убивать потому, что ты смертен и знаешь, что придется умереть. Ты мстишь за свою будущую смерть, — говорил тщедушного телосложения, худощавый немец в форме абвера.

— Кому-то нужно делать грязную работу, Зигги. Поэтому я и пошел в СС.

— А я не хочу… Для меня интересна игра умов… Победить умного противника — это удовольствие. И ты не откажешь в моем поиске. Он последний, Гельмут…

— Что ты несешь? — притворно поднял брови оберштурмбаннфюрер.

— Ты знаешь… И не хуже меня. С лейкемией не шутят, как с Кальтенбруннером. Так-то вот, оберштурмбаннфюрер Хёниш.

— Ты еще доживешь до победы, Зигги.

— До чьей победы? Германия опять проиграла войну. И все из-за этой проклятой камарильи во главе с обожаемым фюрером…

— Зигги, ты с ума сошел!..

— Ефрейтор не должен командовать вооруженными силами.

— Там генералитет…

— А-а, — махнул рукой капитан, — клянусь святой Кунигундой, они боятся этого психа, им везде чудится гестапо… Я сожалею, что покушение не удалось. Может быть, мы и вышли бы из войны… с Западом наверняка… Фюрер — новый Бисмарк… Как же!.. Он даже не его тень.

— Тебя нужно расстрелять, — угрюмо пробормотал Хёниш.

— Я уже расстрелян, Гельмут… судьбой… Я наци, но не дурак и не предатель. И я молился нашим богам… А сейчас нам нужно знать, что задумали русские. Для этого я должен увидеть и услышать их. И сосчитать. Я сыграю глухонемого пастуха… как в Греции… помнишь? Ты не можешь сказать, что я не умею пасти овец, Гельмут. Я принес тебе сведения о дислокации партизанского отряда на блюдечке.

— Русские не греки. Они раскусят тебя.

— Нет. Старый лис не знает промахов. Я сработаю, как надо. И ты возьмешь их. Все-таки рота СС…

Они помолчали. Хёниш внимательно смотрел на приятеля.

— Бороду я, слава богу, отрастил заранее, — нарушил молчание Зигфрид Рутт, — лохмотья достать нетрудно.

— Ты возьмешь с собой оружие. Парабеллум и две гранаты.

— Упаси боже… Ты, Гельмут, незнаком даже с азами разведки. Тебе бы все пиф-паф…

Рутт по-ребячьи засмеялся.

— Твое счастье, что у тебя нет татуировки, — пробормотал Хёниш.

— Да. Это мое счастье. Только идиоту могло прийти такое в голову… группу крови нанести на кожу тушью.

— Мы не думали проигрывать войну, — буркнул Хёниш, — зато…

— Нету у нас «за то», Гельмут, — тихо произнес Рутт, — у нас осталось только «за это»… Чем больше русских погибнет на фронте, тем легче будет потом начать все сначала… Американцы и англичане не захотят терять Германию.

— Ты все знаешь, на то ты и абвер, — ехидно процедил Хёниш. — А скажи, друг детства Зигфрид Рутт, как и куда бежать мне, эсэсовцу, любившему убивать?

— Лучше всего сделать пластическую операцию лица и вырезать проклятую цифру вместе с кожей… Паспорт можно всегда купить… Я бы ушел в Швейцарию.

— Зачем что-то делать с лицом?

— Вы все любили сниматься с жертвами. Вашими лицами завалены все досье контрразведки русских… и американцев тоже.

— Ты прав.

— Двадцать третий сообщал, что и четвертая группа русских будет заброшена по воздуху… Я что-то не видел парашютистов.

— Они изменили решение в последний момент.

— По-моему, они еще не приняли решения… Они просто исчезли.

— Да. Кройшу не повезло… До сих пор не могу понять, как горстка русских расправилась с двумя взводами СС.

— Это особые люди, Гельмут. Их собирали со всего фронта, а может быть, и фронтов. Кройш был зауряден… просто служака.

— Они все равно придут к Отшельнику.

— А если нет? Что-то долго он молчит… Может быть, заболел?

Рутт помолчал, поиграл стеком, потом четко сказал:

— Я пошел спать. Распорядись достать овец и все принадлежности пастуха. Мне нужно еще обработать кислотой руки. Чтобы собака привыкла ко мне, я должен ей устроить настоящий пир. Для этого нужно мясо.

Хёниш кивнул, прикрыл глаза и поджал губы, как это делал всегда, когда требовал от мозга максимального напряжения.

Пастух был низкоросл, хлипок, с выцветшими, тусклыми глазами. Одет в холщовую поддеву, стоптанные чувяки, голова покрыта засаленной шляпой. С ним была собака.

На все вопросы он мотал головой и только мычал, потом написал прутом на песке — «Лука».

— Глухонемой он, — первым догадался Присуха, — а зовут Лука. Только как же зовут, если он не слышит.

— А это мы сейчас проверим, — усмехнулся Щеколда.

Он сзади бесшумно подошел к пастуху и выстрелил из пистолета над ухом Луки.

Тот даже не повернул головы.

— Отставить, сержант Чиликин, — сердито сказал Седой.

Капитан разглядывал овец. Их было немного, и все под стать пастуху — тощие, грязные, со скатанной лоснящейся шерстью.

Седой кивнул Джаничу. Тот подошел к пастуху и написал на песке одно слово по-сербски: «Откуда?»

Глухонемой показал рукой за гору и написал: «Кловачи».

— Село за горой, — сказал Джанич, — я там бывал…

И, написав на песке: «Хозяин?» — ткнул в пастуха пальцем. Тот испуганно замотал головой и махнул рукой в сторону горы.

Джанич взял пастуха за руки и развернул их ладонями кверху. Ладони были в язвочках, кое-где кожа лопнула, и они слегка кровоточили.

Джанич отвел глаза, но все же открыл вещевой мешок пастуха. Ничего, кроме куска овечьего сыра, там не оказалось.

— Может, покормить его, товарищ капитан, — вымолвил Присуха, на которого и руки и весь вид пастуха произвели жалостливое впечатление.

Лука ел неторопливо, беря мясо из банки руками, предварительно даже не ополоснув их. Покончив с едой, он низко поклонился и отошел к ручью, где овцы пили воду.

— Кого у нас нет? — спросил Седой.

— Феникса и болгарина… в дозоре.

— Так. Пастух пусть идет дальше… Некстати он тут оказался, ну да ладно… Ты что, Гайда?

Капитан заметил долгий, изучающий взгляд серба — он следил за пастухом. Седой проследил взгляд и увидел, как Лука встал над овцами. Словно Наполеон при Ватерлоо. Спина его была пряма как стенка. Он смотрел из-под руки на гребень горы, вскинув голову и расправив плечи. Там летел самолет.

— В укрытие! — крикнул Седой. — Всем в расщелину…

Старенький одномоторный моноплан-парасоль прошел так низко, что Седой увидел пилота. Тот смеялся. И все же он сбросил гранату. Она взорвалась на том месте, где было начертано слово «Лука». Летчик, конечно, прочитал его.

— Мы сами демаскировали себя, — сказал Седой и усмехнулся, — а может быть, это и к лучшему.

Лука с овцами мелькал за гребешками скал и скоро исчез совсем.

И тогда Долгинцов спросил:

— Что, Гайда?

Серб присел на корточки рядом.

— Командир… Это не пастух и не серб.

— Ну да! — искренне вскинулся Седой.

— Он не пахнет сербом, он пахнет старым дорогим одеколоном, а может быть, и опытной немецкой овчаркой. И одежда подобрана случайная. Шляпа горца, а чувяки жителя долин. И ходит, сгорбившись понарошку, у этого человека с трудом гнется спина — значит, солдат.

Седой изумленно смотрел на Гайду. Да, этот человек схватил все или почти все, что успел заметить он сам. «Однако талант», — с уважением подумал Долгинцов. И старый запах немецкого одеколона уловил. И то, что глухонемой оделся для них, не учитывая словенца и серба в группе русских. Как же это, абвер — и такая небрежность. Да, прав, наверное, Веретенников — не те нынче немцы.

— Спасибо, товарищ Гайда, — сказал Седой, — я тоже думаю, что он враг…

Седой ощущал, как течет время. Оно мчалось по изломанной кривой. Во всяком случае, на карте это было так. Группа обшарила десяток пещер, и все напрасно. Бензовозы везли к фронту горючку. Никогда еще за все время войны Седой не испытывал такой беспомощности, как после неудачи с Черной пещерой. Он стал раздражителен, и разведчики с удивлением посматривали на него. Арабаджев сказал:

— Нетерпеливость — плохой советчик, Андрюша…

Долгинцов и сам понимал, что не прав, но у него не было четкого плана поиска. Наблюдение за дорогами ничего не дало. Машин было много, маршруты их предугадать было невозможно, и Седой понимал, что попал в эту круговерть не по своей воле. Кажущаяся неразбериха была организована. Бензовозы проделывали огромную, казалось бы, ненужную работу, они кружили по проселкам и днем и ночью.

Встреча с «пастухом» еще раз убедила капитана, что склад где-то рядом. Он не совсем понял намерение немцев — ведь они знали о существовании группы. Агент, конечно, их всех «сфотографировал» и пересчитал, знает, чем вооружены. Но он не знает двоих — Щеколду и Арабаджева. А это уже хорошо — неопознанный резерв.

В который раз Седой рассматривал карту. «Рай». Немцы не очень любят символику, кому может прийти мысль назвать «Раем» хранилище десятков тысяч тонн бензина. Здесь что-то другое. Привязка к местности? Может быть. Долгинцов достал лупу и снова стал читать названия югославских деревушек. Он считал немца-шифровальщика оригиналом и поэтому надеялся на удачу.

Седой стал произносить названия вслух. Потом он выписал все названия в одну колонку. И вдруг… Радкаличи… Село, начинающееся на «ра». Капитан отодвинул листок, боясь поверить случайности. У него уже мелькало название деревни, начинающееся на «й». Он уже знал, что оно есть, это название. «Йовица». Вот и все. Между этими двумя селами расположено хранилище.

— Веретенников… — позвал Седой. Сержант проворно спрыгнул со скалы.

— «Рай» на карте. Найди.

— Найдем, — сразу согласился Феникс. Он остро взглянул на капитана, успел заметить листок с выписанными названиями, которые Седой запоздало прикрыл рукой, и беззаботно рассмеялся. И все же он повозился целый час, пока и ему открылось кодовое название.

— Там должна быть пещера, — уверенно сказал он, — в квадрате сел Радкаличи и Йовица.

— Светлая твоя голова, Сережа. Работать бы тебе в Генштабе фронта, а ты тут пыль глотаешь.

— Кому-то надо и пыль глотать, — смиренно согласился Веретенников.

— Иди, скажи ребятам, чтобы собирались.

— Есть собираться, товарищ капитан.

Сильно пересеченная местность позволяла двигаться скрытно, но медленно. Наконец села, обозначенные на карте как Радкаличи и Йовица, остались позади, и взору открылась каменистая взъерошенная долина с козырьками ущелий.

— Всем отдыхать, — приказал Седой, видя, как измотаны долгим переходом люди.

Они выбрали затишок и над обрывом под скальным козырьком большого камня соорудили нечто вроде шалаша-палатки. И рухнули на теплое каменистое ложе. Заснули мгновенно.

— Феникс, — приказал капитан, — смотри тут…

И, откинувшись на вещмешок, впал в сон-забытье.

Веретенников лег у края холодного камня навзничь, расслабив все тело, и стал думать о жизни. Короткая она пока была. Всего и прожил-то Сергей Николаевич Веретенников двадцать два года, три из них проработал слесарем на заводе, два отслужил в армии. Спортом не занимался, потому что был ловок и силен от природы. Любил баловаться с деревом. Деревяшки под его рукой оживали, становились собаками, лошадьми и другой живностью, а то резал он лики великих героев, и самым любимым был Степан Разин. Вообще героическим прошлым страны Веретенников интересовался. Книги собирал только о героях и сам иногда мечтал совершить что-нибудь достойное внимания граждан своего родного Майкопа. На фронте любовь к героическому привела его в разведку.

— А вообще, я счастливый, — вслух сказал Феникс и оглянулся на шалаш-палатку.

«Ну и тишина здесь, — подумалось Веретенникову, — такая, словно война кончилась».

И вдруг он насторожился. Снизу доносились непонятные звуки. «Рип-рит, рип-рит» — будто капуста хрустит на зубах. Звуки были приглушенными, едва слышными.

Через мгновение Феникс был уже у обрыва. И без бинокля была видна редкая неровная цепочка солдат, идущих вдоль склона. Веретенников взглянул вниз и увидел другую группу немцев — эти были в маскировочных комбинезонах. Они медленно двигались вверх, тщательно прочесывая каждую скалу, каждую ложбину.

— Ну вот и охотнички пожаловали, — пробормотал сержант и бросился к шалашу.

Через минуту Седой с биноклем появился на обрыве.

— Команда оберштурмбаннфюрера Гельмута Хёниша. Думаю, только часть, и, может быть, не самая лучшая. Немцы теперь знают, что мы здесь… Самолетик летал не зря… Мы все-таки чем-то выдали себя.

— Они будут у этого каменного козырька не раньше чем через полчаса, — сказал Веретенников.

— Да. Нужно уходить, и быстро. След все равно останется, они наткнутся на стоянку. На сборы пять минут.

Седой уводил группу по левому крутому склону, когда из-за поворота показалась фигура в маскировочном халате. Немец выскочил из-за гребня скалы так внезапно, что разведчики несколько опешили.

— Русс! — завопил немец и повалился лицом вперед, сраженный точным выстрелом Щеколды.

Что его ждет за поворотом, Седой не знал, но он принял единственно правильное решение — ошеломить немцев, что могли быть за скалой, внезапной атакой.

Это была короткая жестокая схватка — двенадцать на двенадцать… Стреляли в упор, в ход шли ножи и кулаки. Немецкий заслон был уничтожен в считанные минуты.

Снова показался самолет. Это был все тот же моноплан-парасоль, тихоход с легким пулеметом, скорее всего предназначенный для связи, но вот вынужденный переквалифицироваться в разведчика. Словно коршун, он неспешно плавал в чистом, без единого облачка небе, высматривая добычу. Он мешал быстрому движению группы, она не могла идти по открытой местности, и ягд-команда почти догнала разведчиков.

Седой остановил движение и вызвал Щеколду и Гайду.

— Выберите позицию и задержите их на полчаса. Потом догоняйте нас, направление — юго-восток.

Щеколда любил автоматическое оружие. И хорошо знал его. Еще в училище он прославился тем, что срезал из пулемета все мишени без исключения. Не было промахов в его жизни. Это был прирожденный стрелок с великолепной интуицией и ледяным спокойствием. Когда Чиликин стрелял, он ни о чем не думал, кроме цели, которую нужно поразить.

Чиликин лежал за длинным плоским камнем с козырьком и чистил металлическим ершиком складного немецкого шомпола ствол пулемета. Гайда расположился чуть поодаль и наблюдал за немцами. Винтовка с телескопическим прицелом лежала рядом, заботливо укутанная в мягкую ткань.

— Пора, — сказал Гайда. — Они рядом… — и развернул винтовку.

Лейтенант, ведший солдат, был молод и фасонист. Его тонкое, красивое лицо украшали аккуратно подстриженные усики.

«У него, наверное, были бы симпатичные детишки», — устало подумал Щеколда и нажал на спуск. Лейтенант растерянно взглянул на плоский камень с гребешком и как бы нехотя опустился на землю.

И вмиг растворилась, рассеялась, вросла в камни и ложбины ягд-команда. Это были опытные охотники, и Чиликин понял это по тому, как они медленно и неотвратимо стали наползать на их с Гайдой укрытие.

Серб стрелял редко, тщательно выцеливая каждого врага. Он сразил восьмого, когда Чиликин тронул его за плечо.

Они ползли, волоча за собой мешок с дисками-кругляшами, закрытые от противника каменным козырьком. Потом они бежали змейкой, пересекая открытое пространство, и пули стегали перед ними каменистую землю. Запоздало рванули первые мины — подтянули из тылов миномет.

Следующая позиция в ложбине Чиликину не нравилась. Слишком открытая. Но делать было нечего. Они с Гайдой выдохлись, быстро поднимаясь наверх.

Пользуясь временным затишьем. Щеколда набивал патронами пустую ленту. Делал он это быстро и ловко — один за другим золотистые патроны точно входили в гнезда. Гайда протирал замшей телескопический прицел и на вопросительный взгляд Чиликина ответил:

— Пыль…

Немцы перегруппировались, сосредоточившись в одном месте, те, что были в масккомбинезонах, заняли позиции справа и повели шквальный огонь из автоматов. Но «шмайсер» хорош только в ближнем бою. Пули летели не кучно, а рассеянно, много выше позиции разведчиков.

Под прикрытием миномета и автоматного огня немцы снова поползли на ложбину.

Чиликин слился с пулеметом. Хорошо видно, как по каменистому склону веером укладываются пули, высекая искры. Ках-ках-ках… Это кашляет МГ. И охотники не выдерживают прицельного, точного огня. Прекращают движение. И становится тихо. Молчит и миномет.

Вначале Чиликин принял молчание немцев за желание взять передышку, может, выслушать команды офицера. Но потом понял, что ошибся. Спиной почуял опасность. Екнуло сердце. Незаметно повернул голову вправо я взглянул наверх. Там, на шпилеобразном утесе, стоял немец. Он беззвучно смеялся. Вот почему не стреляли гитлеровцы. «Откуда он? Откуда? — билась мысль. — С неба, что ли?» И вдруг понял — с неба. Парашютист. Один. Больше ведь моноплан-парасоль взять не может. Не зря кружил, сволочь, полдня. Теперь все. Расстреляет, как цыплят. Гитлеровец стоял на острых, как лезвие ножа, каменных перьях. Чиликин видел, как напряженно держал он свое тело, низко согнув его, словно лыжник, готовый устремиться вниз.

— Гайда, не шевелись… — тихо сказал Щеколда, — сзади немец. Окликнет — встань и подними руки…

Гайда вздрогнул. Скосил глаза на Чиликина. Тот кивнул.

— Я пойду к немцу, вроде бы сдаваться. Если он меня пустит на пятнадцать шагов, я его сниму, у меня за комбинезоном нож… Если нет, тогда ты… из парабеллума от бедра…

Нож за шеей в специально сшитой кобуре Щеколда носил всегда. Он придумал это сам. И дважды спас себя этой придумкой от смерти. Трижды ему приходилось делать вид, что он сдается, и трижды противник падал, сраженный точным броском ножа.

С утеса послышалось резкое, пронзительное восклицание. Щеколда обернулся, выпустил пулемет, встал и поднял руки. То же самое проделал и Гайда. Немец не отрываясь следил за каждым движением разведчиков, поводя стволом автомата.

Но вот Чиликин медленно двинулся к утесу.

— О гросс русс Иван… — несколько удивленно воскликнул немец, — комм, комм… Вас? Хочешь сказать — плен есть гут…

— Я, — глухо вымолвил Щеколда.

— Комм…

И вдруг немец рявкнул:

— Хальт!

Чиликин прикинул расстояние и вздохнул — еще далеко.

Немец согнул колени и показал рукой на землю.

— Ферштейн, русс Иван…

«На колени хочет поставить, — понял Щеколда. — Ну, конечно, ему же перед своими нужно покрасоваться. Двое русских, один на коленях… Ладненько».

И Щеколда рухнул на камни.

Снизу донеслись крики.

— Комм, комм, — манил его немец-парашютист, не отрывая, однако, взгляда от обеих фигур.

И огромный мощный Чиликин пополз на коленях. Он задыхался от ярости и считал метры. Еще. Еще ближе. Ну подними же взгляд, один только раз. Что же ты? Ведь они орут, твои товарищи, они поднимаются к тебе и орут от восторга.

Крики раздавались все ближе, и тут кто-то, видимо офицер, громко позвал:

— Конрад, ты заслужил Железный крест…

Парашютист вскинулся и взглянул на кричавшего, который уже достиг каменного гребешка. Словно молния сверкнула в предвечернем свете. Ничего не успев сообразить, парашютист рухнул на острые изломы скал с ножом в горле.

— К пулемету! — жгучим как плеть голосом, крикнул Щеколда. — Огонь!

Он надеялся на мгновенную реакцию Гайды. Сам же, словно убитый наповал, скатился в крошечную выемку. «Догадается ли поднять прицел на планке?» — мелькнуло в голове Чиликина. И тут же услышал стрекот МГ.

На крутом, совершенно открытом склоне спрятаться было негде. И немцы шли в рост. Они видели все, что произошло на утесе, и бросились вперед, надеясь броском захватить позицию Гайды. И напоролись на бешеный, в упор, огонь пулемета. Это было избиение. Солдаты, выскочившие на козырек, падали, как куклы, сбитые пулями, те, что отстали, валились ничком, катились по склону, оседали на месте.

Гайда все сделал как надо, поставил упреждение и бил точными короткими очередями, понимая, что уже не успеет сменить диск-кругляш.

Оставшиеся в живых солдаты ягд-команды отхлынули на свои позиции. И тогда ударил миномет. Мины ложились веером, нащупывая укрытие разведчиков, но те уже уходили по краю утеса, спускаясь под крутой и острый гребень со спусками и подъемами, края которого резко и круто обрывались в пустоту. Вскоре они вышли к плато, за которым тянулись вертикальные стенки, гигантские выступы, узкие щели, длинные «балкончики». Еще через час они догнали группу.

— Они придут сюда не скоро, — кратко доложил Гайда.

Седой кивнул и устало улыбнулся.

Альпийские луга с многотравьем и цветами кончились неожиданно. Повеяло ледяной пустыней, вдоль тропинки потянулись острые серые скалы, появились проплешинки снега. Начинались настоящие горы, чья нетронутая красота пугала и манила одновременно.

Через час с небольшим группа вышла к отвесной скальной стенке. Дальше тропа исчезала, и было непонятно, для чего она вообще существовала. Но, внимательно приглядевшись, Седой заметил ее робкое, хилое продолжение вдоль стенки на юго-запад.

Джанич проследил за взглядом капитана.

— Она идет к перевалу. Это далеко и небезопасно.

— Да, карта говорит так, — сказал Долгинцов.

— Товарищ командир, мы идем сверхтрудным путем, но он ведь и приведет к цели, — улыбнулся Джанич.

— Это не мы идем, Мирчо. Это нас водит капитан абвера Зигфрид Рутт. Он нас уводит от склада, отрезая от входа в долину. Его ягд-команды оттесняют на юго-восток… Почему? Потому что склад на северо-западе.

— Да, наверное, вы правы, — опустил голову Джанич. — Они рано или поздно замкнут кольцо. Они бы это сделали давно — у них не хватает солдат. Я знаю, как они это делают.

— Я тоже, — усмехнулся Седой. — А потому коли мы такие битые и ученые, то не имеем права оказаться в ловушке.

Седой давно не бывал в горах. Мало кто в пограничном училище знал, что он ходит в мастерах и совершил несколько трудных восхождений. Альпинистом Долгинцов стал давно, можно сказать, с самого детства. Родился он в Горном Алтае среди снежных вершин и уже в двенадцать лет взобрался на гору Белуху. Горы прекрасны всегда, нет некрасивых гор. Вот и эти сербские вершины возвращали Седому утерянное за годы войны ощущение удивительной хрустальной свежести. Холодный, одетый снегом и льдом мир хаоса и строгих пропорций всколыхнул в Долгинцове самые счастливые воспоминания юности. И то, что Седой нес с собой альпинистское снаряжение, упакованное в брезент, говорило о его предусмотрительности. Знал, куда шел. На всякий случай один комплект взял. И случай еще раз проверил капитана.

Седой подумал, что хорошо бы подняться по отвесной скале самому, помочь Щеколде, а уж богатырь втянет остальных. Стенка выводила их к нужному квадрату, минуя немецкие заслоны и засады.

Разведчики рассматривали гладкую, без единого излома, гранитную стенку.

— Да, тут без завещания не обойдешься, — пробормотал Щеколда.

— Ну так уж и завещание, — усмехнулся Седой, — с твоей-то силой.

— А сила тут ни к чему, товарищ капитан, тут умение нужно. Дом-то десятиэтажный, и ни одной зацепки.

— А если я поднимусь и тебе сверху помогу, по страховочной веревке сможешь подняться по вбитым крючьям?

— Ну если… может быть…

— Если поднимешься, ты мне втащишь остальных.

— Поднимусь, тогда конечно.

И в это время металлический стрекот нарушил тишину. Все замерли, напряженно прислушиваясь.

— Самолет… — определил Синёв.

Из-за горы вынырнул знакомый моноплан-парасоль.

— В укрытие, — крикнул Седой и первым бросился под козырек скалы в узкую расселину.

Самолет перешел на бреющий полет — пилот старался разглядеть получше то, что происходило у скальной стенки.

— Товарищ командир, разрешите, я его на опережение сработаю, ну, товарищ командир. Он же нас видит, гад… видит. Мы как муравьи на асфальте…

Седой и сам понимал, что пилот их видит. Снижается, чтобы получше разглядеть, сосчитать, а может, и обстрелять.

— Давай, Саша… покажи все, что можешь. Ведь рисовал же ты восьмерку…

— Счас… — рявкнул Чиликин и резво приладил ствол в каменную разножку. Щеколда ждал, как охотник, затаившись, весь собранный, сосредоточенный, — глаза спрятались в веках, остались одни щелочки. Эти щелочки смотрели в прорезь прицела.

Моноплан шел низко. Черные кресты неторопливо наплывали на ложбину. Щеколда повел стволом, ловя самолет, сделал упреждение и слился с пулеметом. Он выпустил весь диск до последнего патрона. Моноплан продолжал лететь, ни дыма, ни пламени. И вдруг все поняли, что самолет летит по инерции, потому что еще работает мотор и крылья держат ветер. Он так и врезался в скальную стенку много выше ложбины. Глухо ударил взрыв и обломки полетели вниз, клацая по камням, словно сорвавшаяся с горы лавина.

Все смотрели на Щеколду. А он поглаживал ствол пулемета, словно это была собака, которая принесла дичь, и смущенно поводил радостными глазами, потому что такого в его жизни еще не случалось.

Седой смотрел на клиф. В лучах заходящего солнца он казался гигантским кулаком. Гора грозила небу.

Молоток и связка крючьев. Бесконечно длинный жгут веревки. Все альпинистское снаряжение. Седой оглянулся на группу. Никто из них не ходил на восхождение. Только он. Придется идти без страховки, по незнакомому клифу. Он даже не знает, где сможет передохнуть на этой проклятой стенке — сумерки мешали видеть рельеф горы, они скрадывали, размывали выступы, расщелины, зубчатые края нависающих над долиной утесов.

И все же он начал подъем. Крючья приходилось вбивать через каждый метр. Седой нащупывал рукой трещину, вставлял в нее крюк и бил молотком, пока крюк прочно не входил в стенку. Потом надевал на него карабин, пропускал через карабин веревку.

До войны Седой с группой альпинистов пытался штурмовать такие вот стенки. Все попытки кончались неудачей. Сейчас же от него зависело выполнение задания огромной важности, и он чувствовал холодок в пальцах, когда думал об этом. И еще он думал, что человек может все. Когда очень надо, когда нет выбора. Что-то просыпается в человеке, какая-то мощь, до поры до времени хранящаяся в глубинах мозга и тела. Приходит час, и человек делает невозможное. Когда-то очень давно Седому рассказывали случай, когда из горящего дома мужчина по веревке спустил с восьмого этажа потерявшую сознание жену. На одной левой руке. Когда его потом просили подтянуться хоть раз на левой руке, он не смог этого сделать.

Седой протиснулся в расщелину и расслабил тело. Он долго отдыхал. Целых пять минут. Знал: такой расщелины ему больше на пути не встретится. До вершины еще далеко, а силы на исходе. Долгинцов снял ботинки и бросил их вниз. Ноги теперь должны быть легкими.

Оставшиеся метры восхождения были жутким, неповторимым бредом. Он вбил добрую сотню крючьев в гранитную броню горы, размотал весь гигантский жгут страховочной веревки, тысячи раз напрягал измученное, потерявшее чувствительность тело, чтобы продвинуться хотя бы на дюйм, и, когда пальцы ухватились за край стенки, у Седого уже не осталось сил, чтобы подтянуться в последний раз. Он замер, распятый на вершине.

Ему показалось, что прошел час, но когда он открыл глаза, то увидел огромный шар солнца, висящий в вечернем небе.

Седой тяжело перевалил непослушное тело через край и оказался на небольшой, в три квадратных метра, площадке, за которой начиналась широкая поляна, выводящая прямо в долину.

Седой закрепил конец веревки за обломок скалы, который обнаружил на площадке, и бросил вниз белый лоскут ткани, давая этим сигнал подъему Щеколды.

Через полчаса Чиликин вполз на площадку и долго лежал недвижно, иногда вздрагивая всем своим могучим телом. Седой дал ему глотнуть из фляжки, зажег сигарету и сунул в рот. Щеколде еще предстояла тяжелая многочасовая работа, и Долгинцов начал массировать сержанту шею, предплечья и торс, снимая массажем усталость, обессиленность, расслабляя закаменевшие мышцы, как это делал бы хороший тренер перед выходом на ринг своего любимого ученика.

Они бросали тяжелые гранитные обломки сверху на расстилавшуюся перед ними широкую горловину спуска в долину. Седой опасался мин. Очень соблазнительным было заминировать эту горловину. И когда черный султан взрыва вырос на краю каменистой поляны, Седой нашел глазами Присуху и кивнул ему. Ньютон начал осторожный спуск от можжевелового леска, где укрылась группа, на поляну, начиненную сотнями смертей. Минут через двадцать он вернулся.

— Мины ящиковые, товарищ командир… и все по кольцу, обойти невозможно, нужно делать проход.

— Так… Работай осторожно… я буду рядом.

— Лучше я один.

— А если что нужно?

— У меня все есть.

— И круглогубцы? — усмехнулся Седой.

— Не забыли, товарищ капитан?

— Знал, куда иду… А ты забыл.

С лица Присухи не сходила восторженная улыбка. Он догадался, что Седой внимательно проверил перед выходом весь инструментарий разминера и обнаружил отсутствие важной вещи — круглогубцев.

— Держи, — протянул капитан круглогубцы, — и помни — кроме ящиковых, могут быть и сюрпризы.

— Есть помнить про сюрпризы, товарищ командир.

Присуха зажал щуп в вытянутой руке и осторожно пополз к четырем скалам, смутно белевшим в надвигавшихся сумерках.

В детстве он чуть было не взорвал кочегарку заброшенного двухэтажного дома. Потом карбидной бомбой едва не разрушил школьный туалет. Страсть к взрыванию привела его в кружок по физике при Доме пионеров. И первый чертеж, который он изучил, был чертеж детонатора мины замедленного действия.

Родители боялись, как бы он не сжег дом, столько всякого, по их понятию, «хлама» хранила крошечная Колина комнатка. Но этого не случилось — началась война.

Судьба свела его с Седым после окончания школы подрывников. Основная же профессия Присухи обозначалась как радист-коротковолновик. Седого обрадовало это сочетание, и Присуха был зачислен в диверсионную группу и получил кличку Ньютон. Капитан научил его стрелять без промаха, бегать кроссы и обливаться холодной водой в любое время года. Всему остальному сообразительный Присуха выучился сам. Был он веселым, смешливым пареньком с душой ранимой и нежной.

…Обнаружив очередную мину, Ньютон разгребал копалкой грунт, подчищал его спереди и углублялся в середину, где у ящика был вырез. В нем-то и прятался взрыватель. Дальше Присуха работал пальцами. Он то и дело сдувал осыпавшуюся землю, стараясь определить состояние чеки. Если все было в порядке, Ньютон снимал крышку, вынимал детонатор и вывинчивал капсюледержатель. Это была знакомая, привычная работа, и Присуха тихонько насвистывал, испытывая, может быть, легкую тревогу.

Он воткнул пику в грунт и вдруг похолодел от скрежещущего звука. Щуп угодил во что-то металлическое. Чека взрывателя! «Без паники, только без паники», — уговаривал себя Присуха. Он уткнулся лицом в землю, успокаивая сердце.

Присуха чувствовал взгляды товарищей, их напряженное внимание и, погрузив пальцы в неподатливую землю, начал осторожно очищать края мины. Обозначился нижний край крышки, плечико, которое нажимает на чеку. Проржавевшая чека была надломлена посередине, и оба кончика ее вдавались в корпус взрывателя. Присуха достал круглогубцы, припасенные Седым. Нужно было зажать шток ударника.

Ньютон в первое мгновение даже не понял, что случилось. Обе половинки чеки внезапно отлетели. Присуха вцепился в ускользающий кончик стержня, левой рукой быстро раскрыл круглогубцы и прямо через кончик стержня сжал шток ударника. Это было пока все, что он мог сделать для собственной жизни. Присуха знал, что наступит за этим — онемеет рука и стерженек выскочит. Грохнет взрыв. А ведь все так просто — нужно оттянуть шток до появления дырочки и вставить чеку. Отскочившие кончики были слишком малы, чтобы зажать их зубами и высвободить руки.

Ньютон в смертельной тоске закрыл глаза. Крикнуть бы. Капитан поспешит на помощь. Может в сумерках не заметить вешки или чуть сместиться в сторону — и смерть. Нет. Нужно что-то придумать. Добыть какой-нибудь шпенек и зубами вогнать его в дырочку для чеки. Зубами! В деревянном корпусе мины должны быть гвозди.

Дерево пахло гнилью и еще чем-то знакомым с детства. Присуха отщипывал зубами с края ящика, надеясь зацепить гвоздь, который, по его предположению, должен был уже появиться. Рука занемела, но он все же ощущал ее пульс.

Присуха выплюнул зуб, потом второй и почувствовал, как что-то теплое и липкое заполнило рот. «Кровь», — догадался он. Он выплюнул еще несколько зубов, пока добрался до гвоздя. Теперь нужно попасть этим гвоздем в отверстие для чеки.

Присуха нажал на круглогубцы и потянул их на себя. Медленно шток ударника сжимал пружинку, каждое мгновение грозя вырваться и произвести взрыв. Все ближе отверстие. Держа гвоздь зубами у самой шляпки, Ньютон подвел его к металлическому стерженьку и начал водить из стороны в сторону. Кровь сочилась из разорванных десен и капала на землю. Наконец кончик гвоздя задержался в углублении для чеки. Присуха нажал сильнее, и гвоздь ушел внутрь по самую шляпку. Тогда он перестал тянуть на себя круглогубцы, но нажима не ослабил, не веря в спасение. Потихоньку отпустил шток до упора гвоздем в корпус. Тот прочно удерживал ударник.

Присуха заплакал. Он плакал, давая разрядку закаменевшим нервам. И еще от радости. В который раз он уходил от смерти. Но впереди его ждали мины, и он перевернулся на спину и поднял руки вверх, давая отдохнуть затекшим мышцам.

На востоке темнело. Но еще были видны вешки, которыми Присуха обозначал проход.

Он выполз к можжевеловому леску через час с небольшим.

— Есть проход, товарищ капитан…

— Что у тебя с губами?

— Железо маленько пришлось пожевать, до свадьбы заживет.

— Сюрприз?

— Хуже… Ударник выскочил, стойф ржавый был.

— Спасибо, Коля…

Седой обнял Присуху.

— Рот прополощи раствором марганцовки. И выпей сто граммов спирта, считай, что орден получил…

Солнце утонуло за гребнями гор, и Седой почувствовал, как вращается земля. Он стоял, широко расставив ноги, и рассматривал в бинокль зеленый оазис и примыкавшую к нему невысокую гору, поросшую редким леском.

Они проникли в долину и вышли к подножию этой горы, которую Присуха окрестил Пеликаном. Сходство было приблизительным, но на карте ей названия не было, и Седой кивком подтвердил горе кличку. Названия не было, зато была помечена пещера. Гора оказывалась как бы полой. «Да, — думал Седой, — немцы нашли для склада место — лучше не придумаешь».

— Нужно искать дорогу, — сказал Долгинцов, — если склад здесь, то должна быть дорога.

— Как ее найдешь на этом камне? — бормотнул Веретенников. — Здесь везде дорога.

— И все же, — нахмурился капитан, — собирайся, отряхни пепел с крыльев и собирайся на работу.

— Придумали, — обрадовался сержант.

— Нет. Ничего не придумал. Просто знаю, что дорога должна быть.

Проселок обнаружил Джанич. Он выпросил у Седого бинокль и куда-то исчез. Оказывается, Мирчо выбрал самую высокую точку в хаосе скал, взобрался туда и разглядел-таки темную ленту на светлом каменистом полотне.

Да, это была дорога. Обыкновенный рядовой проселок, весь в выбоинах и щербинах с ненаезженной колеей.

— Ночлег здесь, костров не разводить! — приказал Седой.

Слабая волна пологих холмов накатывалась на долину. День выдался редкостный. Листва трепетала под легким ветерком. Ласково светило нежаркое осеннее солнце. Близкие холмы манили зеленью и прохладой ущелий. И стояла великая тишина, нарушаемая только щебетаньем птиц.

Седой не спеша чистил именной вальтер. Привычка один раз в неделю чистить оружие осталась у Долгинцова с первого дня войны.

Капитан слушал, как переговариваются разведчики, и бездумно смотрел на красоты южной Сербии.

«Я разучился наблюдать природу, — думал он с легким оттенком обиды на себя. — Вот ведь вроде и красиво, а не трогает. Зато я научился видеть ее с точки зрения войны — оборонительной или наступательной позиции».

Распадок, что справа от узкой долины, — каменный мешок-ловушка. Один выход. А спрятаться в нем соблазнительно.

— Ландшафт, — вслух сказал Седой и тихонько рассмеялся.

Да, это немецкое слово рассмешило капитана. Ландшафт на подходах к Пеликану был более чем странный. Ни одного дерева, ни одной крупной скалы. И кустарник. Весь на уровне груди. Ландшафт для длительной обороны. Или охранения чего-то сверхсекретного.

Капитан хмыкнул и позвал Веретенникова. Тот оставил разобранный автомат и вытянулся перед командиром.

— Садись, Сережа. Ты хвалился, кажется, знанием немецких позиций…

— Да вроде нет… Но могу.

— На это я и надеялся. Поднимешься на ближний холм, что справа, и в бинокль изучишь все подходы к Пеликану. И движение… фиксируй любое движение… Короче, считай, что тебе нужно пересечь долину и пройти к горе.

— Сделаю, товарищ капитан.

Феникс. Для него нет ничего, что бы он не смог сделать. Удивительный парень. Конечно, за годы войны он сотни раз изучал немецкую фортификацию на деле — иначе бы живым не был. И все же уловит ли он нюансы? Седой проверял себя Веретенниковым.

Феникс вернулся к обеду.

— Движения никакого, товарищ капитан. Все тихо… Ландшафт чужой. Нужно не через бинокль, а ближе. Разрешите, я вечером, в сумерках…

— Дойдем вместе.

— Она, товарищ капитан…

— Думаешь? — скосил глаза Седой.

— Чую… она… Видите, следы шин у самой стенки. Стенка — раздвижные ворота. Электромоторы там… Они двигают стенку. Горючку отправляют ночью. И не в бензовозах, а в бочках, по двадцать штук на «бюссинг», сверху брезентуха, и вся маскировка…

— Не вижу охраны, — флегматично произнес Седой.

— Охрана внутри. В этом весь фокус. Зачем демаскировать склад вышками или траншеями. Мы ведь на это в прошлый раз купились. Лучше, как в той восточной сказке — «Сезам, отворись!», — и все дела. Въехал — выехал.

— Ты с какого разведчиком?

— С начала войны, товарищ капитан.

— И все сержантом. Куда смотрит командование?.. Давно пора роту давать… Да-а. Я ведь тоже так думаю, как ты, Серега. И ворота раздвижные, и часы работы ночные. И след от шин они заметают, ты-то один все же и узрел…

— Торопился фриц с метелкой, — поддакнул Веретенников.

Они лежали у самого края скалистого гребня, скрытые кустами можжевельника. Далекие вершины по очереди несли на своих плечах предзакатное солнце. Седой был доволен сегодняшним днем. Еще бы! Они наконец-то открыли «Рай». Правда, он еще не знает, как туда войти, но это уже дело ума, хитрости, изворотливости, может быть, суточного наблюдения за пещерой. Торопиться сейчас было бы просто преступлением.

— Уходить нужно, товарищ капитан…

— Нет. Все же посмотрим, как они это делают. Может быть, и нам придется делать так же. И должна же быть где-то у них хотя бы парочка дзотов. Знаю немцев. Сидят тихо и смотрят в стереотрубы. Охрана внутри — это правильно. А кустарничек-то подстрижен не зря, смотри внимательней — на уровне груди, чтобы голова колыхалась, когда идешь в рост. Мы привыкли, что они выбривают секторы для обстрела, а они тоже ученые.

— Да, не тот немец нынче, товарищ командир! — подзадоривая Долгинцова, вскрикнул Веретенников.

— Здесь тот, что служит в СС. Гитлеровские фанаты, гордые ортодоксы с помыслами о бессмертии.

— Коли так говорите, значит, бывали у них дома…

— Хоть и секрет, но тебе скажу: бывал, Сережа… Организация у них крепкая. Много еще кровушки прольем. А надо бы поменьше… Вот склад… Сколько их было в моей жизни, а этот… Только бы не оказался липой.

— Ну нет… здесь они все устроили люкс два креста… Товарищ капитан, немцы!..

На гребне из-за поворота показались силуэты, так примелькавшиеся за войну, — высокие сапоги, длинная шинель с непромокаемой накидкой и каска. Патруль — три человека и собака. Гитлеровцы прошли неподалеку, и капитан хорошо разглядел их.

«Не те уже немцы, не те. Прав Веретенников. Автоматы держат как топоры. Сто против одного, что так же и стреляют. И все с язвами — ишь согнулись, бедненькие…»

И Седой вспомнил 41-й год, рослых, здоровенных эсэсовцев, идущих в рост. А их всего горстка, восемь человек, оглушенных, израненных, можно сказать, чудом уцелевших после страшного артналета. Заставы нет. Маленький, полузасыпанный дзот — все, что от нее осталось.

Седой вспомнил, как положил из «Дегтярева» первую цепь уверенных в себе немцев. Обжегшись, они залегли и не вставали долго, пока не подвезли огнеметы. Но он все же уполз тогда в пшеничное поле, а наступившая ночь укрыла его.

Долгинцов вздрогнул от прикосновения руки Веретенникова.

— Товарищ капитан, смотрите…

У скальной стенки появился немец. Он прошел к углу скалы, и Седой увидел в бинокль одно из чудес «Рая». Немец сдвинул что-то в камне, и открылась небольшая металлическая коробка в нише. Немец сделал движение рукой, и вдруг скала раздвинулась, и открылся темный широкий зев горы. Через пять минут по каменистому проселку прошло сорок «бюссингов». Ворота пропустили их во мрак пещеры. Так же бесшумно ворота сдвинулись.

— Как в сказке, — восхищенно прошептал Веретенников, — ну а мы-то эту сказочку предвидели.

Через полтора часа «бюссинги» выползли из зева и ушли в ночь с потушенными фарами, как сорок призраков.

— А если поймать один «бюссинг» и подъехать? Откроют, товарищ капитан?

— Нет. У них пароль… знак… Ты что, их за идиотов считаешь? — недовольно сказал Седой.

— Да нет. Но ведь бывает и на старуху проруха.

— На эту нет прорухи, а есть точно выверенная схема. Туда, товарищ Феникс, не войдешь, да еще с взрывчаткой. А нужно…

— Если нельзя, то как же…

— По воздуху, Сережа, — прошептал Седой и вскинулся, словно опаленный внезапной мыслью. Замер и Веретенников, еще не понимая всей радостной, удачно пришедшей в голову командира идеи.

— Придется тебе отлавливать летучих мышей, — уже спокойно и иронично закончил Долгинцов.

Дерзкий план рождался у Седого, когда последняя машина покинула пещеру. План был и сложен и прост одновременно. Сделать садок, отловить десятка два крупных летучих мышей и привязать им на брюшко трехсотграммовые мины. Открыть ворота, замкнув электрическую цепь, закрыть дымовыми шашками вход от дзотов, проникнуть в пещеру и выпустить летучих мышей. Мышь долго не пролетит, вцепится в свод. Сработает взрыватель замедленного действия.

Седой не думал, что бочки с горючим расположены далеко в глубине пещеры — немцы не любят делать лишнюю работу. Оставалась, правда, весьма существенная деталь — как выманить рогу СС, охрану склада из той казармы или бункера, где они расположены. Нужен бой. Но сначала — демонстрация всех разведчиков, кроме троих. И нужны маски. Чтобы капитан Рутт не знал, что его, Седого, командира диверсионной группы «Кедр», нет с идущими в ловушку разведчиками. Маски можно сделать из противогазов.

Здесь другая война, думал Седой, здесь не гудят моторы, не рвутся мины и снаряды, здесь не требуется и особой храбрости. Здесь ценится выше всего умение терпеть и ждать, обмануть врага внезапным ходом, переиграть его умом.

И Седой вспомнил распадок на краю долины. Распадок — ловушка, каменный большой мешок с одним выходом. Немцы, конечно, знают о нем, и он в поле их видимости. Если провести группу по краю долины, ее зафиксируют немецкие наблюдатели.

— Что же там, в этой железной коробке, товарищ капитан, — прервал мысли Долгинцова Феникс.

— Там небольшой рубильничек. На всякий пожарный случай. Мало ли что там, внутри… вдруг заело трос, или все угорели от бензиновых паров. Ворота можно открыть и с улицы, только нужно замкнуть цепь. Ясно?

— Ясно… Как к нему подобраться?

— Пулеметом…

— Как это?

— Две очереди всадить в скальную стенку — она тонкая, добраться до коробки. И ее срубить пулями… Замкнуть цепь… И — «Сезам, отворись!».

— Здорово! Только кто же так точно напишет расписочку?

— Щеколда. Только он.

— А дзоты? Они, что же, молчать будут?

— Не будут, Серега, в том-то и дело. После первой же очереди накроют.

— Значит, нужно разбить камень с первой очереди?

— Да. Хорошо бы.

Седой собрал группу в расщелине на узкой площадке, где приходилось стоять в неудобной позе. Он кратко изложил суть плана. И попросил высказываться. Он надеялся на хороший подсказ. И получил его. Джанич — знаток пещер — взялся отловить десяток крупных летучих мышей.

— Они хорошо называются у Брема — «красный кожан».

— Самые наши мыши, — вставил Присуха, — а я гарантирую взрыватели к минам любого замедления…

— А мины?

— Мины, командир, сделаю я, — сказал Франтишек, — нужно ведь не более трехсот граммов взрывчатки.

— Да, «кожан» больше не потянет… — сказал Джанич.

— Щеколда?

— Спасибо, командир, за доверие. Постараюсь добраться до коробки. Только бы успеть…

Да. От Чиликина зависело все. Если не откроются ворота — вся затея с летучими мышами лопнет как пузырь.

— Знать бы, сколько их там? — вздохнул Гайда.

— Зачем? Сколько ни есть — все наши, — отозвался Арабаджев.

«Человек всегда должен надеяться на лучший исход, — думал Долгинцов. — А его-то и нет. Исход один. Смерть с оружием в руках».

Распадок — ловушка, капкан. Вошел и уже не вышел. Если немецкий комендант не дурак, он поймет всю выгодность своего положения и поднимет солдат по тревоге. Велик будет соблазн уничтожить всю группу одним махом. Наверное, за такое у них дают Железный крест.

«Как же тяжело отправлять людей на смерть, — думал Седой. — Ведь это их последний день, вечер, последнее солнце, самокрутка, рукопожатие. Другого дня не будет. Но ведь этот день приходит рано или поздно, а тебе вдруг выпало сделать для других людей такое великое дело, что все твое существование на земле окупается сразу и на долгие годы. И все равно, как все-таки тяжело посылать людей на неминуемую смерть». О себе за годы войны он привык не думать — смерть всегда ходила с ним рядом. Ему вдруг тепло и хорошо вспомнился Веретенников. Этот парень останется жить. Должен. Он же Феникс. А вообще везучий. Оказывается, есть на войне и такая субстанция — везение. Он вот тоже везучий. Сколько раз приходилось умирать, а живой.

К вечеру Гайда сплел из ивовых прутьев просторный садок. Вернулся из поиска Джанич с Арабаджевым. Они принесли в мешке двенадцать крупных мышей. Мыши отчаянно пищали, и Седой подумал о патрулях, которые иногда появлялись на скалах.

Ночь прошла спокойно. Веретенников доложил об очередном рейсе колонны «бюссингов». У немцев было все в порядке. Они работали.

Следующий день Франтишек и Присуха мастерили мины. Взрыватели должен будет вставить Веретенников в последний момент. Замедленность пять минут. Этого времени должно хватить, чтобы выпустить всех мышей.

Кончался день. Солнце огромным красным шаром медленно падало за вершину горы. Но и потом света его хватило, чтобы высветить лица сидящих кружком людей. Они писали письма. Все, кроме Щеколды и Седого.

Долгинцов отозвал Арабаджева, сунул ему гранату-неразлучницу и тихо сказал:

— Проведи мне людей мимо скального гребешка, Николо…

— Хорошо, Андрюша… Возьми письмо. Останешься живой, передашь моим. Только в руки. Хочу, чтобы ты рассказал сам…

— Если останусь, сделаю, как говоришь.

— Прощай… Помни Севастополь…

Они обнялись.

Солнце совсем спряталось за горой, и лишь призрачный полусвет говорил, что оно еще здесь, в этом краю, в этом полушарии. И в этом полусвете он, напрягая глаза, всматривался в их лица.

Они проходили перед ним строгие, подтянутые и красивые в свой последний час. Их лица были обращены к нему, и он едва уловимым движением головы кивал каждому. Они понимали, что командир захотел проститься с ними по-воински, просто, без рукопожатий и объятий, которые, может быть, даже и оскорбили бы их, уходящих на столь тяжкое и высокое испытание. Ведь никто из них не знал, как будет умирать, знал только, что смерти не миновать.

А Седой чувствовал, как каменеют скулы на лице. Последним шел Присуха. Он улыбнулся капитану, как улыбнулся бы отцу, но улыбка вышла горькой и фальшивой.

Горше всего было прощаться с Присухой, он был неистребимо юн и немного наивен в своем стремлении казаться матерым боевым разведчиком. Он был похож на мальчишку, играющего в войну.

Сзади вздохнул Веретенников. Группа скрылась за гребешком скал.

Рутт и Хёниш смотрели в бинокли через амбразуру дзота. Целый час они вели наблюдение за долиной. И никого. Никакого движения.

— Вот они, Гельмут. Все десять человек. Взгляни… левее распадка… А черт… их девять. И что это с ними?.. Они в масках.

Что бы это значило? Гельмут, мне нужен десятый. Где он? Такой огромный русский медведь. Что за чертовщина? И все равно мы их возьмем за полчаса. Сотня твоих парней, и конец.

— Я не дам команду оставить «Рай», Зигги…

— Ах да, — иронически обронил Рутт, — ты ведь поклялся фюреру выиграть войну, твердо следуя идиотским распоряжениям твоего высшего начальства. Зачем я ходил к русским? Я их всех сосчитал и разглядел в лицо. У них один пулемет МГ и десять автоматов, тюки со взрывчаткой и решимость взорвать склад. Это они. И они не успокоятся, пока не сделают своего дела. У тебя есть возможность их взять а получить Железный крест, а ты топчешься на месте. Они все здесь, кроме одного. Я не знаю, где он, но что может один? Даже если он медведь.

Поднимай роту, Гельмут. Если они сейчас исчезнут, мы не будем знать, что они сделают завтра. Взводом поиска их не возьмешь. Нужно сто твоих парней…

— Ты прав, Зигги, — вдруг согласился Хёниш, — я их возьму, пока они тепленькие и не подозревают, что лезут в мешок. Пусть они войдут в распадок. Это же мышеловка — откуда не выйдешь… Они глупы, как куропатки… Тревога! Зигги, поднимай роту…

— Смотрите, товарищ капитан…

Седой взглянул на ворота. Они были распахнуты. Из них выходили и строились в колонну по четыре солдаты в черных мундирах.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно пробормотал Долгинцов.

— А если кто остался?

— Бой вытянет всех, он просто их потребует, Серега. И что нам редкий заслон… мы ведь будем невидимками…

Они ждали. И вот в распадке загрохотало. Сотни стволов резали очередями ночь на части. Седой ждал трассы от гребешка, за которым укрылся Щеколда. Она возникла внезапно и сразу стала сверлить скальную стенку, прячущую коробку с рубильником.

Пулеметные очереди, как огромные длинные сверла, дробили упругий гранит, поднимая облачко не то пыли, не то мелких осколков.

…Саднило где-то внутри, словно вбили большой острый гвоздь, жгло шею и предплечье. И все эти отдельные боли угасали и растворялись, когда вспыхивала одна общая тягучая жуткая боль, перехватывающая дыхание. Но это был еще не конец. Он успел вставить последний диск, когда не почувствовал ног, перебитых длинной пулеметной очередью. Повисла левая рука. Но каким-то чудом ни одна пуля не коснулась головы. И сердца. Оно, как казалось Чиликину, заполняло собой весь мир, стучало гулко и больно. Оно подстегивало сержанта, и он понял, что счет жизни пошел на секунды.

Каменный щиток распался под пулевым сверлом, и открылась серая железная коробка прикрытия. Свинец разбил и ее. И замкнулась цепь — одна из пуль попала в рубильник.

Последнее, что видел Чиликин, был темный провал «Рая» и белесый в свете ракеты дым, ползущий на скалы. И в этом белесом дыму метались и гасли лучи карманных фонариков, слышались команды, топот ног, и Седой не спешил, стоя за козырьком скалы, в нише, буквально в двух шагах от входа. Шум сейчас поднимать не стоило. Немецкий заслон редок — сквозь него можно проскользнуть в пещеру. Веретенников держал садок наготове и, как только гомон немного успокоился, первым скользнул в темный провал. Они договорились с Седым пройти немного вглубь, чтобы действовать наверняка.

Долгинцов слышал стрельбу в распадке — она становилась глуше. Не так уже плотно звучали автоматные очереди, там погибала его группа, закодированная в штабе как «Кедр».

На мгновение они потеряли друг друга в дыму, наползающем в пещеру, и тогда Седой два раза стукнул себя ладонью по голенищу.

— Здесь я, — вынырнул из белесого мрака Феникс.

— Пора, Сергей… и осторожней… Выпустишь последнюю, бегом из пещеры и вниз, а там как получится…

— Получится… со мной не пропадете, — озорно сверкнул глазами Веретенников, — я везучий…

— На твоего бога вся надежда, — усмехнулся Седой, — давай я прикрою.

Долгинцов рванулся к выходу — ему почудилось движение. И он не ошибся. Из мглы вынырнули трое с автоматами на изготовку, с включенными фонарями.

Седой прижался к стенке, развернул автомат и расстрелял весь рожок. В упор. С пяти метров. Быстро сменил рожок. И на всякий случай дал длинную очередь в направлении входа.

Долгинцов катился по склону, расшибая тело об острые изломы скал. Он знал, что следом за ним катится Феникс, и считал секунды. «Вот сейчас… Ну же… ну…»

Сначала дрогнула земля, как во время землетрясения. Потом раздался страшный грохот, и вдруг небосвод озарила неправдоподобно яркая вспышка, и стало светло, как в ясный солнечный день.

Это было как ожог. И загрохотало непрерывно и сильно, как будто в землю с огромной силой били гигантским молотом.

На Седого упал обессиленный, с окровавленным лицом Веретенников.

— Это им, гадам, за ребят…

Пот, и кровь, и слезы смешались на его лице и Седой ощутил горький привкус соли, когда коснулся губами искалеченного лица сержанта.

— Это за всех, Сережа, за всех погибших наших солдат. Мы сделали свою работу хорошо… Нужно уходить и посмотреть, что в распадке…

— Да… Может быть, кто-нибудь остался… ну, раненый. Что вы так смотрите, товарищ капитан. Неужели все?

— Там была мышеловка. И для нас, и для немцев…

Седой покачал головой.

— Рота СС. Это много…

И все же Долгинцов ошибся. В живых остался Присуха. Он брел к стоявшему у края распадка «опелю» между рослыми эсэсовцами, тяжело припадая на правую ногу, в одной нательной рубахе, со скрученными веревкой руками.

Его взяли без сознания. И вот теперь он шел по краю распадка, невольно наблюдая за тем, как немцы убирают трупы своих солдат. Убитых было много. Но от этого не стало легче. Плен. Допросы. Пытки. Все это впереди. Такой «язык»! И после такого дела. Он ведь единственное оправдание охраны перед высшим начальством.

Присуха не очень боялся смерти. И все же мысль о том, что его может не быть на свете, обескураживала парня, казалась нелепой и никчемной. Всем своим существом он любил жизнь, любил всякое ее проявление. Так он жил с детства. Он и войну-то иногда принимал за игру. Когда его первый раз ранило, Присуха как-то растерялся, лежа на сырой земле. Но вокруг были свои, а это была жизнь. Он вспомнил, как отец драл его за взрывоопасные проделки, порой до жуткой, нестерпимой боли. Но это была жизнь. Он вспомнил, как они голодали под Саратовом, ели лебеду и крапиву. Но это была все же жизнь. Он вспомнил, как подрядился в экспедицию археологов рабочим и уехал в Среднюю Азию в пустыню. И как однажды заблудился в песках и погибал от жажды. Но и тогда это была жизнь. Была надежда на жизнь. И вот теперь… Он подумал, что хорошо, наверное, умирать среди своих. Это очень важно — среди кого умирать.

Седой увидел Присуху первым.

— Та-ак, — процедил он и сел на землю. Феникс тихонько присвистнул, тихо спросил:

— Сейчас?

— Нет. Позже, когда посадят в машину. Две гранаты в левых немцев и очередь в охрану… Чтоб чисто. Остальное я беру на себя. Остальное — это разрезать веревки на руках Присухи и сунуть ему трофейный автомат. Остальное — это включить мотор и дать полный газ. Остальное — это остаться в живых в создавшейся ситуации и выручить парня.

Все произошло в считанные секунды, только мотор не заводился. Сначала этому мешал убитый водитель. Потом закапризничал двигатель, и сколько Седой ни пытался его запустить, что-то не срабатывало.

Веретенников вел прицельный огонь из окна кабины «опеля». Присуха же, тяжело дыша, лежал поперек салона, схлопотав еще одну пулю. Он был ранен в шею и тихо стонал.

«Влипли, — подумал Седой, — нужно ручкой, ручкой заведется».

Завести машину ручкой — это значило выйти под пули.

Веретенников прекратил стрельбу и удивленно уставился на командира. Он увидел, как тот достает заводную ручку.

— Не давай им поднять головы, Сережа, я пошел…

Ему еще и везло. Машина завелась с третьего рывка. Немцы вначале слегка обалдели от такой наглости, а потом было уже поздно. Может быть, это и решило все дело.

Гора Пеликан осталась позади, и из-за нее всходило солнце. Яркое, красное, как большое яблоко, оно медленно выкатывалось из-за пологой вершины и обещало добрый, удачливый день.